Аннотация: Начала писать о детстве. Куда ж без театра?.. перекликается с моей же "Попыткой Мемуаров", но пока пусть будет так...
Детство. Театр. Фрагменты
Не люблю февраль. Не люблю, потому что он уже так далек от Нового года, потому что он слишком близок в марту и вообще - весне.
Март не люблю еще больше - низкие черные сугробам по обочинам. Тонкий ледок, ломающийся под шагами. Подмороженная мимоза в хрустящем целлофане. Сырой ветер и мокрый снег, летящий в лицо. И еще мартовское солнце - холодное, но исступленно яркое, режущее глаза.
А еще март слишком близок к апрелю. Это в нем хуже всего.
Кажется, из всех месяцев года я люблю только декабрь - когда все еще, кажется, впереди...
Правда ли, что мы живем с теми же проблемами и комплексами, которые заложены в детстве?
Или всё диктуют гены?
Не знаю, с чем соглашаться, но я вспоминаю детство. Как странно - приходят на память такие фрагменты...
Мне лет пять, и я - "домашний ребенок", я не хожу в садик, я не гуляю во дворе, я постоянно с мамой, а иногда - и с папой, и если мы не дома, то в театре. Будь то дневная репетиция, или вечерний спектакль. Иногда я засыпала на кожаном черном диване в директорском кабинете во время вечерних спектаклей, а потом меня будили и папа нес меня, сонную, домой.
Я всегда была послушна, неконфликтна, со мной обо всем можно было договориться. Я никогда ничего не просила. Слово "купи" было мне незнакомо. Не уверена, что это хорошо, но - так было.
Наверное, маме кто-то сказал, что мне будет полезен "детский коллектив", я даже помню эти разговоры про детский коллектив - мама хотела отдать меня в садик, а папа был против.
Он всегда был против неё. Мое детство прошло под повышенные голоса, часто переходящие в громкие ссоры, а потом - в хлопанье дверей, надутое молчание, затем примирения и опять скандалы.
Мама настояла на своем (она в итоге всегда настаивала) и отвела меня в садик.
Я не хотела туда, я упиралась, сопротивлялась и плакала, что было мне совсем не свойственно. Но она настояла.
Смутно помню тот день, зато отлично и навсегда запомнила вечер. К концу дня детей одели, обули и вывели на прогулку. Очевидно, с прогулки нас должны были забирать родители. На мне была шубка из белого кролика, который "вечно линял" и белые варежки.
- Возьмитесь за руки, - велела воспитательница, и я сняла рукавичку, готовая протянуть руку стоящей рядом девочке в зеленой вязаной шапочке.
- Дай руку новенькой, - сказала ей воспитательница.
- Не дам, - сердито отказалась девочка и спрятала руки в карманы.
Я не помню, как именно я действовала - но в садик больше не пошла. Ни разу.
Моя "послушность" испарилась в тот момент, когда я в свои пять (а может, в неполные пять лет) отстаивала собственное решение.
Мне теперь кажется - а, наверное, это так и есть, что то, чего я сильно хотела, чего желала неистово - всегда получалось. Всегда.
Прошло столько лет, да целая жизнь прошла, а я все помню эту девочку в зеленой вязаной шапочке. Она не захотела дать мне руку. Подумать только, какая ерунда. Но почему я это помню всю жизнь?..
Детство шло под знаком "театр".
Мне было лет семь, летние гастроли. Псковская область, раздолбанные дороги, тряский "пазик", навсегда затерявшийся грузовик с декорациями...
Мы едем на спектакль в какую-то глушь, в село, и водитель не знает дорогу, никто не знает дорогу, да и дорога давно закончилась и мы подпрыгиваем на ухабах.
Почему-то все стоят и крепко держатся за поручни - наверное, когда так трясет, лучше стоять.
Мы едем стоя, все ругают дороги, дирекцию театра, администратора, который заслал их в тьму-таракань, водителя, который не выяснил, куда ехать... все раздраженные и усталые.
А мне весело. Помню какой-то невероятный восторг от происходящего.
- Мы сейчас буксовать начнем, - мрачно предупреждает водитель, потому что колеса увязают в песке, - Застрянем тут, - пугает он.
- Этого еще не хватало, - вздыхает кто-то.
- Опоздаем на спектакль, - переживает другой.
Хоть бы мы застряли, хоть бы мы потерялись, мечтаю я про себя - хоть бы, хоть бы!..
- Да не бывает такого, чтобы застревали, - возражает пожилой актер.
То есть, это я теперь понимаю, что было ему лет пятьдесят с небольшим, а тогда казалось, что совсем-совсем старик.
- Мы, - говорит старик хорошо поставленным голосом, - По такому песку каждый год катаемся, и ничего! Не застревали никогда!
Хоть бы, молила я про себя, хоть бы застряли! там такой белый песок, там такие ёлки вдоль дороги! Хоть бы...
И "Пазик" увяз в песке, открыл двери и все высыпали наружу, сбрасывая обувь.
Помню хвойный лес по сторонам и почти белый песок, смешанный с еловыми шишками и иголками, и я хожу по нему босиком, и рядом одуряюще пахнет ельник.
Приключение затянулось - ждали отставшую машину с декорациями, потом на тросе вытаскивали автобус из песочного плена.
Когда добрались до забытого богом села, деревянный клуб был полон, в воздухе витали брань и табачный дым.
Давали "костюмный спектакль". Я даже название помню. Это были "Проделки Белисы".
Мне шесть лет, но я еще не умею читать. Буквы я знала, а вот складывать их в слоги меня не научили, заниматься этим родителям было некогда.
Лето и опять гастроли. На этот раз в городе Кунгуре. В городе - поэтому мы не мотаемся по селам, а живем в гостинице.
Играли "Дженни Герхардт", и мама играет Дженни, а девочку Весту - дочка костюмерши. Этой дочке лет тринадцать, но я-то знаю, что по сюжету ей должно быть шесть, как мне, и я ей отчаянно завидую.
Я могла бы лучше, думаю я, подглядывая из-за кулис, ее голос звучит фальшиво, злорадствую я.
Я не умела читать, но знала спектакль, я мечтала играть на сцене.
"Вот бы она заболела", строю я коварные планы, наблюдая за юной актрисой, "вот бы она куда-нибудь исчезла"...
Весте должно быть шесть, думаю я, и мне шесть, и я смогла бы... вот бы!..
И она "исчезает". Кажется, девочку отправляют в пионерский лагерь - так, или иначе, она внезапно уезжает посреди гастролей, а до следующего спектакля всего пара дней!
На мое счастье, кроме меня, детей на гастролях нет - а я, я! я же подхожу! Я могла бы..
И мне дают две тонкие страницы машинописного текста с дырочками на месте буквы "о".
Моя роль! Две страницы!.. Только я еще не умею читать...
Был назначен срочный ввод, со мной репетируют мама и папа, текст я учила на слух. Хотя он давно был у меня на слуху.
Перед спектаклем мне завили локоны, к платью полагались кружевные панталончики до колен, которых я ужасно стеснялась - ровно до той минуты, когда оказалась на сцене...
Прошла целая жизнь. А я не забываю тебя, девочка Веста...
"А дядя Лестор ест слишком много сахара... можно и мне кусочек?" - начало первой сцены.
"Мама, мама! Луиза сказала, что я - не настоящая девочка!" - вторая сцена, у меня истерика, - "Нет, лучше скажи, у меня есть папа?!.. нет, скажи, в каком городе я родилась?"
Вспоминаю текст, вспоминаю роль - неужели это была я?!
Занавес. Моей второй сценой заканчивается первый акт. Я стою за кулисами, все еще заплаканная, оглушенная внезапными аплодисментами - еще там, и уже - здесь. Пыльная кулиса пахнет канифолью.
- С премьерой! - говорит мне кто-то из актеров и преподносит в подарок маленький блестящий шарик.
- С премьерой, с премьерой! - слышу я со всех сторон и медленно прихожу в себя.
Если бы в те годы существовал интернет, наверное, я проснулась бы знаменитой. Но тогда была эра газет. В зале находилась журналистка, и на следующее утро Кунгур узнал о гастрольном спектакле, в котором здорово играет маленькая девочка. На вечернем спектакле случился аншлаг.
Жители города осаждали театральные кассы до самого конца гастролей.
Прошла целая жизнь.
"Дядя Лестор ест слишком много сахара!.."
"Луиза сказала, что я - не настоящая девочка!.."
Прошла целая жизнь. Я так много помню...
я помню так мало...
**************
Я родилась на сцене. Почти на сцене, так будет точнее. Я этого, разумеется, не могу помнить, но столько раз слышала в деталях, что кажется, начинаю вспоминать.
Родители переехали в город Ставрополь, устроились в новый театр и, разумеется, скрыли от начальства мамину беременность. Не знаю, до какого момента они собирались молчать и морочить голову режиссеру, но мама приступила к репетициям. Она должна была играть Мальчиша-Кибальчиша в детском спектакле.
Все шло своим чередом, она успешно скрывала небольшой живот в широкой рубахе Мальчиша, и так в этом преуспела, что на одной из репетиций по заданию режиссера начала по-мальчишечьи прыгать через скамейку. Похоже, это была не самая удачная затея в начале восьмого месяца.
На той скамейке я, конечно, не появилась - но именно с этой скамейки на сцене маму увезли в роддом. Тайна была раскрыта, Мальчиш через несколько часов разрешился от бремени девочкой.
Могу ли я утверждать, что родилась на сцене?..
Театр, под знаком которого прошло мое детство, постепенно отодвигается в моих воспоминаниях, и я все чаще вижу другой театр - тот, в котором работала сама. Тот, в который, сразу после института меня устраивали - и устроили - всеми правдами и неправдами друзья, знакомые, знакомые знакомых и вовсе незнакомые мне люди.
Сотня звонков режиссеру театра, другая сотня - директрисе и мне чуть было не отказали, потому что режиссер говорил, что "у него уже есть человек", а директриса утверждала, что "у нее есть свой".
У директрисы с главным режиссером, мягко говоря, были очень непростые отношения, а попросту, они не выносили друг друга. Сохранять нейтралитет с обоими не мог почти никто. Мне это удалось. Но это было потом.
Меня устраивала в театр такая мощная группа знакомых и незнакомых между собой людей, что видимо, противостоять этой группе было совершенно невозможно. И в результате получилось так, что мой режиссер впервые увидел меня в тот день, когда меня официально приняли на работу.
- О, господи, - вздохнул он, оглядывая меня с ног до головы, - Сколько вам лет, деточка?
Я набрала в легкие побольше воздуха и смело прибавила года три. Это не произвело на него впечатления.
- Наши самые молодые актеры старше вас, деточка, - опять вздохнул он, - А Николаю Владимировичу, старейшему нашему артисту, семьдесят пять. Он еще при Деммени начинал... Они вас сожрут, деточка, - добавил он, качая головой.
Должность, за которую сражались для меня знакомые и незнакомые люди, называлась "помощник главного режиссера по труппе". И оплачивалась поначалу ста рублями в месяц. (Некоторые актеры в то время получали и того меньше).
Я подчинялась "второму режиссеру" - даме с несбывшимися амбициями, главному режиссеру - человеку талантливому и порывистому, и часто говорящему прежде, чем думает, а также директрисе театра, женщине со скверным характером и резкими сменами настроения.
Я стала "средним звеном" между артистами и администрацией.
Актеры имели один выходной день - понедельник. Администрация отдыхала в субботу и воскресенье. Я в эти дни проводила спектакли, и моим днем должен был быть понедельник, как и у всех актеров. Но по понедельникам с утра директриса проводила "планерки", на которых непременно желала видеть меня. О таких мелочах, как выходной день, я не думала.
"Театральная жизнь" меня захватила, я жила театром и можно сказать, почти в театре. Пока однажды не свалилась. Очевидно, организм взбунтовался. Потом оказалось, что я работала без выходных чуть больше трех месяцев. Никто, включая меня, этого не заметил.
Планерки перенесли на вторники, и я получила свой законный понедельник.
В тот день, когда меня оформили на работу, не было репетиций - мне повезло - и я отправилась бродить по театру.
Ноги казалось, сами собой перенесли меня через фойе - в служебку - за кулисы - за сцену...
"Здравствуй", сказала я про себя, зарываясь лицом в пыльный бархат кулисы, "Здравствуй, театр, здравствуй..."
Мне повезло - никто не пытался меня "сожрать", актеры, много лет работавшие в театре, взялись меня опекать, а тот самый Николай Владимирович научил меня составлять расписание и вести спектакль.
Труппа театра была старше меня. Причем значительно старше. Но мне все же здорово повезло с моими актерами - они меня полюбили.
Я всегда была неравнодушна к таланту. Я обожала режиссера, которого любили далеко не все. Он, несомненно, был очень талантлив. Во время репетиций я не могла отвести от него глаз. Это было настоящее действо.
Мое присутствие избавило его от необходимости что-либо записывать и на чем-либо зацикливаться. Он мог полностью отдаваться творческому процессу.
Я точно знала, на чем "вчера остановились", во сколько обещал придти заведующий постановочной частью, когда будут готовы декорации для очередной сцены и сколько ложек сахара положить режиссеру в тонкий стакан с серебряным подстаканником. И как именно заваривать этот самый чай для него в керамическом пузатом чайнике - я тоже знала.
Я знала наизусть все реплики, точно помнила, кто и откуда выходит и в какой момент монтировщик Сережа должен поднять плоское золотое солнце на синем заднике.
Сначала ко мне отнеслись настороженно, а некоторые актрисы меня демонстративно "не замечали" довольно долго.
Но постепенно отношение менялось, со мной начали дружить заслуженные артистки, меня уже звали "покурить" и "выпить кофе" в буфете между спектаклями. В конце концов, меня "приняли" все.
Я впервые в жизни дружила с людьми, которые были намного старше меня.
Эмма Павловна была легендой театра. Я не знаю, сколько ей было лет, но выглядела она роскошно. У нее были жесткие густые волосы, веселые ярко-зеленые глаза, а ее фигуре и походке могли позавидовать (и наверное, завидовали!) молодые актрисы театра. Эмма Павловна говорила хрипловатым голосом, рассказывала неприличные анекдоты, понемногу сплетничала и насмехалась над всем и каждым, но никогда не была злобной или язвительной.
Она работала в этом театре всю жизнь, с самой юности.
Женщина, поначалу показавшаяся мне немного рассеянной (как почти все артисты) и не слишком обязательной (как, увы, многие артисты) - оказалась совсем не такой.
Новый год и школьные каникулы - горячая пора в детских театрах. Но это вовсе не означает, что актеры не любят и не хотят отмечать Новый год.
Я составляла расписание на 31-е декабря и 1-е января, и из пятнадцати моих актеров десять заранее предупредили, чтобы первого числа я их не занимала!
Но первого числа назначены два спектакля, и что мне было делать?
- Это такое счастье, что мы теперь не играем первого 10-часовой утренник! - сказала Эмма Павловна, и я узнала дивную историю её театральной юности.
Эмма Павловна всегда отличалась особой обязательностью и никогда не опаздывала.
Новый год - любимый праздник детей и взрослых. Только, как водится, празднуется он по-разному у детей и взрослых.
Взрослые люди, ложась спать первого числа на рассвете меньше всего стремятся отправиться к десяти утра на детский спектакль. Но... чувство родительского долга побеждает.
Актеры не исключение, и тоже не очень-то любят работать на утренниках первого января. Но опять-таки, чувство долга...
Эмма Павловна была очень ответственной всегда, со времен юности. Она часто приходила раньше назначенного срока явки перед спектаклем. В тот далекий Новый год она была совсем еще начинающей актрисой, и в силу этого, была еще более обязательной, если такое было возможно.
Известно, что начинающим артистам в театрах (какими бы талантами они не оказались) сложнее всех - их долго не берут в штат и держат на договоре, их могут уволить в любой момент, им меньше всех платят, их посылают на далекие вечерние выезды в глушь, их отправляют на гастроли по области в ноябре месяце, ими "затыкают" все дыры в расписании, занимая все праздничные дни. При этом им совсем не спешат давать главные роли. И именно их жестче всего наказывают за (не дай бог!) опоздания. Нет, никто не говорит про опоздания на спектакль - за такое и "убить" можно! - и не только "молодого артиста" - я говорю всего лишь об опоздании к назначенной явке. Скажем, мои актеры обязаны были являться за 45 минут до начала спектакля. Явка за 40 минут считалась опозданием. Если у меня кого-то еще не было за 35 минут - я вызывала второй состав и морально начинала готовиться к задержке спектакля... Но это все отступление.
Эмма Павловна тогда жила в районе улицы Восстания, в нескольких остановках от того места, где находился ( и находится по сей день) наш театр.
То утро первого января началось для Эммы Павловны страшно - она открыла глаза без нескольких минут десять и с ужасом осознала, что проспала. По ее словам, то был первый раз и думаю, что - последний. Телефона у нее дома тогда не было.
Накинув шубу на ночную рубашку, сунув босые ноги в сапоги, она выбежала на Невский с мечтой о такси. Какое там. Нет никаких такси первого января в десять утра! Да и вообще никакого транспорта там не было. Совершенно пустынный, снежный спящий город.
И вот бежит, сломя голову, несчастная Эмма Павловна по проезжей части Невского проспекта, раскинув руки, в распахнутой шубе, под которой одна ночная рубашка в мелкий цветочек... Бежит она в таком вот живописном виде и громко кричит на одной ноте: "А-а-а-а!"
Эмма Павловна сама по себе заслуживает отдельного рассказа.
Кроме всех своих достоинств, оказалось, она была еще и ведьмой. Это она сама про себя так говорила. Я сначала не верила.
Однажды мы возвращались с далекого выезда, дорога была длинной, мы с Эммой Павловной сидели рядом.
- О, - сказала она, взяв меня за руку, - А ты тоже их наших!
- Из каких? - не поняла я, а она в это время изучала мои ладони - сначала одну, потом вторую.
- Ты тоже ведьма, - усмехнулась Эмма Павловна, - Только ты этого еще не знаешь. Но ничего, я тебя научу... и глаза у тебя подходящие, - добавила она.
- Какие? - опешила я.
- Болотные, ведьминские, - отвечала она, приглядываясь ко мне.
С тех пор я точно знаю, какого цвета у меня глаза - "болотные, ведьминские".
Я бывала у нее в гостях - странная квартира около Таврического, гигантские холл и кухня, и крохотная гостиная.
Однажды она пригласила свою подругу (по ее словам: "тоже ведьма"!) - та гадала по руке - она не просто гадала, она словно читала линии и говорила, как по писаному.
Мне тогда был предсказан очень скорый брак и рождение дочери, затем - отъезд в другую страну ("далеко, за море", сказала она).
Еще мне была обещана "известность и материальная обеспеченность во второй половине жизни". Пока сбылось все, кроме известности (да и не надо, зачем мне известность?!) и материальной обеспеченности - вот ее-то я все жду и все никак не дождусь.
Но это так, к слову. Эмма Павловна научила меня слушать себя, разгадывать сны, гадать и "видеть" на расстоянии. "Видеть" оказалось очень просто, и я нередко пользовалась этим методом.
Интересно, что то, что "видишь" - и в самом деле совпадает с действительностью, но меня это давно уже не удивляет.
Много лет спустя, уже в Израиле, этот метод применил ко мне мой приятель. Наш разговор по телефону звучал так:
- Тебе не идет этот свитер.
Чуть позже: - А что ты там рисуешь такое круглое?
Я разрисовывала деревянные подносы - и да, как раз наносила круги. А свитер мне, правда, совсем не шел. Только мой приятель его никогда не видел...
В театре все знали, что Эмма Павловна - ведьма, немного побаивались ее и старались не ссориться.
Наверное, я могла бы рассказывать о ней еще долго. Но в театре было много (пятнадцать!) актеров и каждый достоин отдельного рассказа.
Я не буду этого делать, а постараюсь ограничиться теми, кого помню и нежно люблю по сей день. Давным-давно я не видела никого из них, и только надеюсь, что все они живы, здоровы и счастливы - хотя бы отчасти.
А еще в театре был Очень Талантливый Артист. Такой талантливый, что я забывала дышать, глядя на него, когда он играл.
Вне сцены он бывал мрачен и неразговорчив, надменно поглядывал на окружающих из-под чуть прикрытых глаз. Язвительный, обидчивый, вспыхивающий по любому поводу... на сцене это был сверкающий порыв, он излучал такую творческую энергию, что от него невозможно было отвести глаз.
Я конечно, была очарована, покорена, влюблена, но никогда не призналась в этом даже себе.
Но это - еще одна отдельная история, о которой я когда-то рассказывала немного, о которой, может быть, я еще расскажу...
Вся моя жизнь - театр.
Я родилась и росла в театре, в пять лет играла "в спектакль "Ромео и Джульетта", в шесть дебютировала в спектакле "Дженни Герхардт", а когда сама пришла работать в театр - начинала со спектакля "Знаменитый утенок Тим".
Вся моя жизнь - театр.
Я играю роли, когда-то это была девочка Веста. Потом - помощник главного режиссера по труппе.
Декорации и место действия сменились, и я стала играть в книжные магазины.
Мой последний сольный спектакль про магазин бесславно провалился, публика, правда, не освистывала, но явно осталась равнодушна к постановке. Пришлось опустить занавес.
Какие там еще роли у меня впереди, да и сколько их у меня осталось?
Кроме артистов в театре обнаружилось некоторое количество и других должностей, и я не сразу разобралась, кто за что отвечает.
Вот для чего, скажем, детскому театру (театру же!) нужен педагог на полной ставке - я так и не поняла. Наша педагог обычно сидела в литературной части и иногда прохаживалась по фойе перед спектаклями и в антрактах. Я была постоянно занята с утра до вечера, но не завидовала ей - на месте педагога мне наверное, было бы очень тоскливо. Зарплаты, кстати сказать, у нас были одинаковыми.
Неопознанной мной была (и осталась до сих пор) должность, которую занимала женщина лет восьмидесяти пяти - именно женщина, а не старушка - она всегда появлялась с тщательно наложенным макияжем, аккуратной прической и одета - с иголочки.
Не помню ее отчества, звали ее Фаина. Она находилась в театре целый день, общалась с билетершами, художниками и артистами, но я понятия не имела - и не имею сегодня - как называлась должность, которую она занимала и чем она собственно, занималась. Подозреваю, что она приходила на работу "просто так".
Когда-то, много лет назад, она была помощником режиссера. Потом кажется, заведовала постановочной частью, а может быть, была администратором.
Фаина, по ее словам, пришла совсем девчонкой к Деммени и с тех пор осталась в театре. Ее никто не собирался увольнять или отправлять на пенсию. Она в буквальном смысле доживала свой век в театре, в котором провела всю свою жизнь.
Она рассказывала, что Деммени был очень жестким человеком, что его боялись все работники театра. Если верить легенде, он по утрам проходил по театру с белоснежным носовым платком и проверял, не скопилась ли где-то пыль. Если на платке оставались следы, Деммени впадал в ярость. Со слов Фаины его платок чаще всего оставался чистым.
Зато нынешнего начальства, увы, не очень-то боялись.
Особенно никого не боялся практически ежедневно подвыпивший "старший монтировщик" Сергей Иванович.
Рядом со сценой находилась крохотная комната с продавленным диваном и огромной пепельницей на железной ножке. Все пространство вокруг дивана и подоконник были уставлены пустыми бутылками. Время от времени Сергей Иванович принимался складывать их в большой баул, уносил куда-то сдавать, после чего пространство вновь быстро заполнялось бутылками.
Сергей Иванович, хоть и появлялся частенько выпившим на работе, ограничивался вечными выговорами - его никто не думал увольнять. Сергей Иванович был настоящим профессионалом.
Никогда не забуду его поистине героического поступка в самом начале моей работы в театре.
Шел старый спектакль "Пиноккио" - любимое детище моего режиссера. Любимые роли моих актеров. Спектакль потрясающей красоты.
Этот спектакль ненавидели все монтировщики и заведующий постановочной частью. А больше всех его ненавидел Сергей Иванович.
В "Пиноккио" работали не только с куклами-марионетками - там участвовали и "верховые" куклы (в просторечье - "петрушки") - те, что надеваются на руку. А следовательно, на сцене нужна была "яма" и ширма, а еще "тропа", высокий помост, скрытый от зрителей горизонтальной кулисой (падугой).
За ширмой, в "яме" работали артисты с "верховыми" куклами, а с "тропы" вниз свешивались те, кто работал с марионетками - в этом спектакле это были куклы на очень длинных нитях и требовали виртуозного владения искусства игры с марионеткой.
"Пиноккио" был самым "многолюдным" спектаклем - и что уж говорить - самым ярким, музыкальным и красочным из всего, что я видела в репертуаре театра. Ни в одном спектакле больше не было сочетания разных видов кукол и такого, чтобы занята была почти вся труппа.
Ни в одном спектакле я не видела, чтобы куклы так жили - они дышали через длинные нити и дыхание свое передавали в зал.
Часть актеров находились внизу, в яме - часть на тропе.
Сергей Иванович ненавидел этот спектакль. Прежде всего потому, что постановка декораций к нему требовала в несколько раз больше времени и сил, чем к любому другому. А главное - это был уже очень старый спектакль и он, Сергей Иванович, устал постоянно предупреждать, что тропа находиться не в лучшем состоянии. Но его не слушали.
Тропа представляла собой мостик шириной не больше полуметра и длинной во всю сцену. Этот мостик крепился на натянутых распорках-тросах к потолку и полу. Вот эти тросы давно не внушали Сергею Ивановичу уверенности. Когда артисты перемещались по тропе - а они постоянно там перемещались и иногда очень быстро - мостик приходил в движение, тросы начинали провисать, а тропа - опасно качаться.
Я тогда совсем еще недолго работала в театре и "Пиноккио" шел при мне всего второй раз. Во время первого действия Сергей Иванович все ходил за сценой, трогал, дергал крепления и матюгался себе под нос. На него никто не обращал внимания.
В антракте он созвал совет из себя и двух монтировщиков, и они поколдовали, что-то укрепляя. Больше советоваться было не с кем, спектакль играли в воскресенье и самым большим "начальством" в тот момент считалась... я. Со мной советоваться было бессмысленно.
Но хмурые взгляды Сергея Ивановича на тропу и матюги в ее адрес меня слегка напрягли. Однако никто из актеров не впечатлился, наоборот, посмеялись, а кто-то вообще решил, что Сергей Иванович чрезмерно "принял на грудь" и фантазирует спьяну.
"Мы отыграли почти пятьсот спектаклей на этой тропе, - отмахнулись артисты, - что ей сделается!"
Тропе "сделалось" в середине второго действия.
Основной трос, на котором держалось сооружение, не выдержал очередного поднявшегося наверх актера, опасно дрогнул и провис. Тропа покачнулась и приняла наклонное положение. Не настолько, чтобы с нее упали, но вполне ощутимо. На тропе не испугались - только кто-то негромко ругнулся.
Руководствуясь исключительно грубой физической силой и непередаваемой нецензурной лексикой (хорошо, что громко звучала музыка, и Сергея Ивановича никто кроме меня не слышал), он налег на трос. Укреплять, как я понимаю, там было уже нечего.
Сергей Иванович ругался, держа тропу с актерами своей тяжестью.
На покосившимся мостике, как ни в чем ни бывало, продолжали играть спектакль.
"Фея, дорогая фея! Я больше никогда, никогда так не буду!" - рыдал Пиноккио, и тонкий луч света выхватывал его нервные ручки, к которым тянулись длинные невидимые нити с тропы, и маленькие зрители казалось, не дышали...
Когда дали занавес и тропа опустела, Сергей Иванович потребовал "поллитру" - и немедленно.
О том, что "верхние" артисты рисковали сваливаться на головы "нижним" вместе с мостиком в течение второго акта, догадались лишь двое. Актриса, играющая самого Пиноккио - так получилось, что она обернулась и случайно увидела висящего на тросе Сергея Ивановича. И еще один актер, который вообще всегда и все замечал, а при случае мог бы заменить в театре кого угодно - от помощника режиссера до осветителя и звукорежиссера.
Это был последний "Пиноккио", которого играли - во всяком случае, при мне спектакль был "списан" и больше не значился в репертуаре.
Сергею Ивановичу никто не присудил орден героя, хотя в его поступке было нечто героическое.
Время от времени что-то с кем-то случалось и я постепенно осваивала "смежные" профессии. Однажды заболела костюмерша и я гладила брюки и рубашки. Потом куда-то запропастилась и не вышла на работу реквизиторша и я готовила и проводила спектакль без нее.
Как-то на репетицию опоздал осветитель и я, забравшись в его "рубку", принялась управлять фонарями. Мне кстати, очень понравилось, оказывается, там есть своя "партитура".
Апофеозом этого моего "осваивания" явились гастроли, во время которых я "выступила" администратором взамен... неважно, куда подевавшегося настоящего администратора. Мне каким-то необъяснимым образом удалось забронировать для приезжающей труппы половину крошечной гостиницы у самого моря в Алуште. В середине августа месяца.
Там же, на этих гастролях народная артистка нашего театра начала учить меня работать с куклой-марионеткой.
Но обо всем этом наверное, потом...
Если это "потом" наступит, если я вспомню, если я запишу...