Кацов Геннадий : другие произведения.

Алексей Парщиков. К сорок первому дню, после жизни

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    ...Эти мои заметки никак не воспоминание о тебе и не прощание с тобой, а продолжение нашего общего разговора, состоявшего из многих бесед по-русски, а позднее по-английски on-line, из меняющейся топографии и из часов, проведенных вместе в дерзкой и самоуверенной молодости. Я перечитываю сегодня твои книги и не собираюсь писать о том, что значат они в современной поэзии. Не время. Давай это дело оставим литературоведам и критикам. Как ты заметил: єМы просто писали, а критики ходили вокруг нас и группировали, как Дарвин или Линней каких-нибудь насекомых." Пусть группируют, распознают. Опишут и ославят. Мне представлялось, что через сорок дней написать о тебе будет легче, чем в первые недели после твоей смерти. Ничуть....
Алексей Парщиков умер сорок дней назад. В это время всякая обращенная к нему фраза с приветственным 'ты' все еще привычно отлетала далеко за океан, в сторону Кельна. Там он жил последние годы. Через сорок дней после смерти душа покидает Землю, земные родственные и близкие ей души. Сегодняшнее 'ты' уже обращено в никуда. В безадресное Nowhere.

Исчезновение ежа - сухой выхлоп.
Кто воскрес - отряхнись! - ты весь в иглах.

Ты помнишь, я сравнивал подборку твоих стихов (крупная машинопись в пачке измятой писчей бумаги - всегда в наплечной сумке, по соседству с фотооаппаратом) с видением того, что происходит с телом в миг физической смерти? Ты тогда, размышляя о чуде фотографии и оптике фасеточного зрения насекомых, писал покадрово, замедленно:

Бегун размножит веером легко
от бедер дополнительные ноги,
сам за собой построится гуськом
и дышит сам себе в наспинный номер.

Он чертит зубчатые стены,
а лопнет в нем пружина стадиона,
поочередно рушатся, как кегли,
лбы лба и руки рук с разгона...

Остановленное мгновенье прекрасно. Хочу верить предчувствиям 'Фауста'. Собственно, если любимый нами Хлебников пытался выйти в будущее, то ты - в настоящее. В твоих масштабных текстах, смонтированных по кинема-(фо)тографичным законам блокбастера, тема смерти зрима. Она проявляется с каждой строкой, как образ на негативе под чарами фотопроявителя. И закрепляется в биографии автора закрепителем, который не минует никого из нас.
Смерть, пытался я себя и тебя убедить, есть продолжение фотовспышки. Конечная остановка луча в Настоящем. Русский язык факт смерти определяет банальным, фатальным словом: настоящее. На-стояние. Застывшее и бесконечное стояние. Время настоящее длительное - The Present Continuous Tense. Это когда прошлого нет, как не было, а будущего не будет. Одно сплошное на-стояние, вечная остановка в нЕкогда, то есть еще при жизни, неуловимом, эфемерном настоящем.
Смерть - это когда удаляется весь впечатлявший тебя мир со скоростью секундной стрелки, будто рванувший перед тобой вагонный состав, а ты опоздавшим пассажиром настаиваешься в наступившем безвременье, которое прекрасно и райской тишиной, как в детской игре 'в замри', и впечатляющими кадрами финального удара судьбы об остановившееся мгновенье.
Смерть - это когда на-стояние на-ступило. Фрагменты катастрофы прекрасны еще и видом тела во множественном числе: сплющенного, веером распавшегося, размноженного в самого себя и вовне тела. Намертво врезавшегося в свой смертный час.
Ты ведь эту катастрофу наблюдал не раз: нескончаемые озноб да рябь внутри застылости и немоты, на острой грани, которая в прощальное мгновение ока отрезает жизнь от смерти:

Озноб чеканки. Рябь подков.
Стоят часы. Стоят тюльпаны.
И вывернутые карманы
торчащих колом облаков.

Ты мне тогда, кажется, не поверил. Да, я и сам не верил тем мыслям в ту странную сиюминутность. Мы любили говорить обо всем, моделировать тексты и конструировать реальность. Мы были на двадцать пять лет моложе, полны энергии, надежд, планов. И я до сих пор не верю, что в своих стихах ты говоришь о смерти. И в то, что тебя уже нет, я тоже не верю.
Эти мои заметки никак не воспоминание о тебе и не прощание с тобой, а продолжение нашего общего разговора, состоявшего из многих бесед по-русски, а позднее по-английски on-line, из меняющейся топографии и из часов, проведенных вместе в дерзкой и самоуверенной молодости.
Я перечитываю сегодня твои книги и не собираюсь писать о том, что значат они в современной поэзии. Не время. Давай это дело оставим литературоведам и критикам. Как ты заметил: 'Мы просто писали, а критики ходили вокруг нас и группировали, как Дарвин или Линней каких-нибудь насекомых.' Пусть группируют, распознают. Опишут и ославят.
Мне представлялось, что через сорок дней написать о тебе будет легче, чем в первые недели после твоей смерти. Ничуть.

...

Я могу точно назвать дату нашего с Алешей Парщиковым знакомства. И в том нет никакой заслуги моей памяти. Она - дата - была зафиксирована самым тривиальным образом посредством записи на бумаге, а точнее автографом поэта Вани Жданова, с которым я познакомился в тот же день.

Бессмысленно говорить о случайностях, коих, как известно, не бывает ('...Случайное, являясь неизбежным,/ приносит пользу всякому труду'). Ко встрече с этой парой из легендарной тройки метаметафористов (Парщиков по отношению к им написанному категорически использовал введенный культурологом Михаилом Эпштейном термин 'метареализм') я уже был готов. В немалой степени помогла мне в том работавшая в журнале 'Литературная учеба' Маргарита Михайловна Монахова. Году в 1982-м я послал на адрес редакции 'Литучебы' подборку своих текстов в силлабо-тонике.
Монахова собственноручно ответила пространным письмом, в котором кроме полагающейся критики присутствовал некий интерес к моим ремесленническим занятиям. Вещь необычная как по тем, так и по нынешним временам. Как правило редакция распределяет по литконсультантам тонны присылаемой читателями высокохудожественной макулатуры. За скромную плату (в те годы от 5 до 20 рублей за рецензию) обозленный на безденежье, убогие жилищные условия и никчемное супружество литконсультант исходил желчью по поводу любой рифмы, размера или метафоры.
Маргарита Михайловна вступила со мной в переписку. Активной назвать ее было нельзя - письмо в два-три месяца, но для меня каждая строчка была манной небесной. Невероятно загруженный, столичный человек из сугубо литературного периодического издания реагировал на мою писанину, в то время как прочие рецензенты достигали 'зияющих высот' эпистолярного жанра, изголяясь по любому поводу, включая и зазря пропущенную запятую.
Строка с рецензионного листа раскатывалась дорожкой в извилистый, всегда индивидуальный творческий путь. На нем стоял матерый литконсультантище и сек молодым поэтам головы. Видимо, заботясь о том, чтобы они не старели. Результат известен: поколение 1980-х задержалось в 'молодых' на десятилетия.

Появление в моей жизни Монаховой стало одной из причин моих поездок в Москву. До этого я в Москве, практически, не бывал, наезжая по четыре-пять раз в году в Ленинград. Там я останавливался у Алика и Любы Кан, погружаясь на неделю-другую в питерский андерграунд - с Курехиным и Африкой, 'Аквариумом' и 'Странными играми', Тимуром Новиковым и Ефимом Барбаном...
Из Питера ночной 'Стрелой' я добирался до столицы, и проводил там несколько дней. Обязательно приезжал на улицу Правды и заходил в редакцию 'Литучебы'.
Кстати, Монахова познакомила меня со своим коллегой по журналу, поэтом и переводчиком с польского Вадимом Перельмутером, знатоком русской поэзии и Вяземского (книжка 'Звезда разрозненной плеяды'). С Перельмутером я мог бы беседовать (вернее, слушать его) часами, отдайся он разговору на весь свой рабочий день. На деле же, любая тема ограничивалась скоростью выкуриваемой им в коридорах редакции сигареты, хотя курил он часто.

В моей московской телефонной книжке начала-середины восьмидесятых (алая пластиковая суперобложка с надписью на зависть всем провинциалам: 'Спутник москвича') они стоят рядом. Страничка на букву 'П' начинается в следующем порядке:

Парщиков Алеша, Оля ...
Перельмутер Вад. Григ. ...
Прийма Алексей, Лидия ... (Алексей - поэт и крупный специалист по изучению НЛО: Неопознанные
Летающие Объекты,
а не 'Новое Литературное Обозрение').
Прачечная...
Почта...
Пригов Дмитр. ... - (не только с телефоном, но сразу и с адресом).

В очередной раз я прибыл в Москву уже с парщиковской поэмой 'Новогодние строчки', опубликованной в первом номере 'Литучебы' за 1984 год, и с надеждой познакомиться с автором. Работники в редакции мне ничем помочь не смогли. Вадим Перельмутер лично Парщикова не знал и, насколько я мог понять, поэтические изыски метареалистов его мало интересовали. Зато Маргарита Михайловна дала мне номер телефона какого-то своего приятеля, который 'должен быть в курсе'.
Я позвонил этому приятелю (ни имени его, ни паролей не помню). Без энтузиазма тот сообщил, что с Парщиковым виделся один раз в жизни, однако представляет, у кого можно раздобыть телефоный номер Ивана Жданова.
На следующий день с утра я уже знакомился с Ваней по телефону. Мы встретились через несколько часов где-то на улице Воровского, забрели в ближайшую кофейню и я честно признался, что почти ничего о поэте Жданове не знаю.
За исключением нескольких запоминающихся цитат в статье Константина Кедрова в 'Литучебе'. Статья предлагала широкому читателю (естественно, с поправкой на тираж этого всесоюзного узкоцехового журнала) кедровский термин 'метаметафора', привязанный к трем именам московских поэтов: Иван Жданов, Александр Еременко, Алексей Парщиков.
А предваряла статью поэма 'Новогодние строчки', которая привела меня в восторг и, в результате, привела к нашей со Ждановым встрече, чтобы привести в тот же день к знакомству с Парщиковым.
Такая вот история о привЕдениях.
Ваня Жданов был немногословен. Сухой, высокий, шукшинский типаж крестьянского парня, он казался мне подросшим перевертышем чеховского Ваньки Жукова: 'милый дедушка' услыхал ванькину просьбу и, все-таки, перевез его: правда не из Москвы в деревню, а наоборот - из села в Алтайском крае в столицу, чтобы внучек, повзрослев, принял там нелегкую судьбу поэта.
В то время я безсистемно увлекался мифами и эпосом, восточными религиями и западной философией, этнографией, шаманизмом да космологией (в лице трудно доставаемых, чаще всего в ксерокопиях, Бахтина и Якобсона, Фрэзера и Элиаде, Фуко и Кастанеды, Мандельштамо-Пастернако-Цветаево-Бродского и будетлянина Хлебникова с футуристами, с ОБЕРИУтами, с теориями Циолковского и монадами Лейбница: мешанина была душераздирающая; с точки зрения психоанализа, вероятно, клиническая).
Короче, те кто знают, о чем и как пишет Ваня Жданов, поймут: тем для разговора у нас с собой было. Я прочитал какие-то свои тексты - проблематика соответствующая (см. перечень выше); Ваня в ответ пообещал подарить свою книжку, для чего нам необходимо было покинуть кофейню и зайти к нему домой. Жил он на съемной квартире где-то неподалеку.
Едва выйдя из кофейни, мы столкнулись с направлявшимся туда Парщиковым. До сих пор не имею представления, чем это место так привлекло в тот день их обоих. Никогда после я туда не заглядывал и сегодня уж не припомню, где оно находилось.
О том, что встреченный передвижной объект был не кто иной, как Парщиков, я узнал немедля. Ваня нас познакомил, я восхитился щедростью судьбы (и Жданов, и Парщиков сразу, в один день) и сообщил Леше, что его 'Новогодние строчки' до сих пор горят в моем сердце бенгальским новогодним огнем.
Как после этого было не обменяться телефонами.
Затем мы простились и продолжили путь к ваниной квартире.

Я держу в руках потрепанный, бумажный прямоугольник из литсерии 'Новинки 'Современника'. Сборник стихов 'Портрет', 1982 года выпуска. С женским полупрофилем в вертикальном радужном овале и деревьями черной тушью на сине-белом пейзаже лощеной обложки. Как шутил Парщиков, читатель отныне и вовеки веков пребудет в уверенности, что на портрете - сам автор сборника, 34-летний Иван Жданов. Так вот, простенько, девушкой с длинными прямыми волосами.
Всего 64 страницы. На первой мелким ждановским бисером, на дарственной мысли сфокусированным петитом - голубой шариковой пастой:

Гене Кацову
на память
эту книжку,
которая привела
его сюда, в Москву
Жданов 21 марта 84 г.

Мы познакомились с Алешей Парщиковым 25 лет назад, 21 марта 1984 года. Лепкой лица он походил на 'Великолепного' Бельмондо: те же резкие морщины на лбу, крупный барельеф носа (уже само по себе выдающаяся скульптурная деталь) и широкие губы, объемно выступающие не только над подбородком, но и - берите ниже - над всей выпуклой грудью. Да еще глубоко посаженные, пытливые, лукавые глаза. В варианте Парщикова пропорции Бельмондо были небрежно смещены, но Бог Деталей свое дело знал, и в подробностях поэт и актер были в чем-то похожи (а как иначе: поэт - тире - лицедей - и - тире - наоборот). Да, и обояния обоим было не занимать.
В 1984 году Парщиков был автором 'Новогодних строчек', недописанной 'Я жил на поле Полтавской битвы' и тысяч строчек, соответствовавших его взглядам и настроениям в иные времена года. От 'Истуканы в саду на приколе,/ как мужчина плюс вермут пьяны...' до 'А на ноже срастались параллели./ И в Судный день она зазеленели' (этих строк, заключающих стихотворение, посвященное В.Ч., почему-то нет в самом полном сборнике стихов 'Выбранное', составленным самим Парщиковым).

Любопытно, что вечер памяти Парщикова к сорока дням со дня его смерти прошел 12 мая в Центре современного искусства 'Винзавод'. Символично и по отношению к его юности, когда редкий день проходил без вина; и по отношению к тому времени, когда алкоголь стал его смертельным врагом. Во время нашей последней встречи, в Нью-Йорке, в манхэттенской 'Русской Рюмочной', кажется, в 2001 или 2002 году, я выпивал уже один.
В московскую бытность мы с Лешей периодически выпивали в подъезде одного из домов у метро 'Белорусская', перед тем, как посетить какой-нибудь поэтический вечер или вернисаж. Стратегически выгодное место: недалеко и до 'Юности' с литературными чтениями у Кирилла Ковальджи, и до Малой Грузинской с вернисажами-выставками то '20', то '21'. Я уже однажды описал эти посиделки в воспоминаниях о наших выступлениях с музыкантом Сергеем Летовым.
Нам нравилось эпатировать самих себя, будучи одновременно и публикой, и хором, и декорацией. Мы с удовольствием заводились по любому поводу, будь то дамы сердца, алкоголь, чтение друг другу стихов или вояжи 'автопилотом' по Москве с каким-нибудь переводчиком-славистом.
Часто приезжал финн Юкка Маллинен, закончивший в 1970-х МГУ и переведший в дальнейшем на финский всех, кажется, значимых современных русских поэтов, от Бродского до Кутика. Лет пятнадцать спустя Юкка станет автором антологий современных русских прозы и поэзии на финском языке.
Примерно в одно время мы с Лешей прочитали 'Москва - Петушки', и старались следовать логичной идее почаще проверять олитературенную теорию на практике. Мы почти не экспериментировали с ерофеевскими коктейлями, но при встрече брали венечкины навыки и советы на вооружение. Юкка с энтузиазмом нас поддерживал. А какой финн не любит быстро напиться до первой звезды?!
Несколько лет спустя, в конце восьмидесятых, венечкин шедевр был необычайно высоко оценен в пьющей не по детски (в основном, на ленинградском туристическом направлении) Финляндии. Сразу после выхода романа в финском варианте, Ерофеев стал умом, честью и совестью массового финского читателя.

К Парщикову я периодически наведывался, иногда оставаясь на ночь. В то время они с Олей и маленьким Тимофеем жили в Ясенево, в квартире с крошечной кухней, отлично приспособленной для ночных посиделок-бесед (как водится). Сидели до поздна, пили изрядно, музыка негромко неслась из редкого в те советские годы 'бум-бакса' японского, кажется, происхождения (или это был европейский 'Philips' (?), но точно - ядовитого красного цвета).
Вдруг вспомнилось, как однажды, в пьяном кураже мы добирались откуда-то из центра Москвы на окраину, к Парщикову домой на такси. Угостил поездкой Юкка. В те годы на такси мало кто ездил из моего окружения, хотя цена 10 копеек за километр (могу ошибаться) не казалась смертельной. Просто копейка к копеечке рубль будет, а с рублями нередко приходилось туго
У Парщиковых было по-семейному уютно. Похоже, Оля в немалой степени жила лешиной жизнью в те годы. О чем бы он ни говорил (всегда уверенно, подыскивая самые верные слова и словно оглядываясь на себя со стороны - при этом активно не забывая выслушивать собеседника): о литературе или снятых накануне фотографиях, статье в каком-нибудь западном журнале или светских новостях, Оля с интересом принимала участие в разговоре и привносила в него что-то свое, лаконично и в тему.

Уже здесь, в Нью-Йорке, я посмотрел ольгин 'Черный квадрат' и узнал, что Оля Свиблова возглавляет "Московский дом фотографии" (с более поздним названием "Мультимедийный комплекс актуальных искусств"). Сама собой составилась логическая цепочка: фотографии Парщикова - Олин 'Московский дом фотографии' - профессиональные фотографии Тимофея, которому сегодня двадцать шесть. Фамильная династия, как результат фанатичного увлечения Парщиковым фотоделом, что легко определить и в добровольно взятом семейном подряде, и в каждом лешином тексте.

После публикации в 'Литучебе', Парщиков стал известен в Москве. Первый вечер, на который он меня пригласил, как слушателя-гостя, был во ВГИКе, совместно с Юрой Арабовым. Они тогда часто выступали вместе. Вечера собирали полные залы, мнения слушателей после прочтения текстов резко разделялись. От 'фигня полная' до 'гениально'.
Летом 1984 года мы с Лешей договорились пересечься где-нибудь в Крыму, на несколько дней. Я уехал в Херсон, откуда мы с друзьями собирались отбыть на неделю в Лазурное, а оттуда в Коктебель. Парщиков поехал под Полтаву. Договорились созвониться.
Скорее всего, во вторую или третью среду августа, поскольку 'Литгазета' выходила по средам, рано утром в моей херсонской квартире раздался звонок. Голос Парщикова срывался на соловьиный свист: 'Ты представляешь. В 'Литературке' статья Сергея Чупринина о нас. Срочно купи. Читатели расхватают. Статья называется 'А что за сложностью?..' Мы победили их, Гена, мы победили!!!' 'Их' - это, видимо, всех членов СП и всякий-прочий официоз.
Понятное дело, я бросился в киоск покупать газету. Статья была на весь подвал. Парщикова, Еременко и Жданова обильно цитировали, и не самым лояльным, по отношению к текстам, образом комментировали. Но это был прорыв.
Я никогда ни до, ни после этого таким счастливым и потрясенным Парщикова не слышал.

Ранней весной 1985 года по приглашению Алика Кана, который в то время был президентом ленинградского Клуба современной музыки 'Квадрат', я приехал в Ленинград на очередной рок-фестиваль, традиционно проходивший в ДК на Рубинштейна, 13. В тот мой приезд я познакомился с поэтом Аркадием Драгомощенко и нам пришла идея провести встречу с московскими поэтами в уже известном тогда, официальном литклубе неофициальной литературы Ленинграда 'Клуб 81'.
Я вернулся в Москву и позвонил Парщикову. Ему эта идея понравилась. Мы согласовали с ленинградцами время и место. 8 мая несколько московских литераторов выехали вечерней 'Стрелой' в Ленинград. На вечер поехали Илья Кутик, Саша Самарцев, еще несколько человек. Мы выступали в небольшом клубном помещении на первом этаже на улице Петра Лаврова. Присутственное место кресел на пятьдесят не вместило всех желающих и пришедшие толпились за раскрытыми настежь окнами. Каждому из выступающих выделили от пуза, минут по тридцать.
Поскольку со второго мая я бросил курить (и честно не курю с тех пор), то впечатления мои были сильно смазаны диким ежеминутным желанием затянуться никотином.
После выступления в какой-то мансарде состоялось братание с лучшими представителями 'Клуба 81'. Выпивали, закусывали, опять читали стихи. Парщиков был нарасхват. О его 'Новогодних строчках', само собой, знали. Он был, практически, единственным из присутствовавших на Петра Лаврова литераторов, опубликованным в СССР. Правда те, кто предпочитал андерграундные питерские '21' или 'Митин журнал', официализацию Парщикова явно не одобряли.
Именно тогда Парщиков впервые встретился с Драгомощенко и они и крепко подружились. Леша становился все более известен в Ленинграде. Уже на следующий год ему вручили питерскую литературную премию им. Андрея Белого: бутылка 'Водки' и российский мятый рубль. Престижная премия до сих пор.

С Алешей довольно часто мы встречались в центре Москвы. Не там, где 'всего круглей Земля', а в Александровском саду, у западной стены Кремля. Парщиков бродил с фотоаппаратом. По-моему, он состоял в чемпионской команде фотографов, снимавших группы туристов у Вечного огня, у Кремлевских башен и прочее. Видимо, какой-то доход такое предпринимательство приносило.
Мне, слонявшемуся с Парщиковым вдоль кремлевской стены часами, как-то особенно дороги и понятны его строчки из поэмы 'Деньги':

В махровом рое умножения,
где нету изначального нуля,
на Каменном мосту открылась точка зрения,
откуда я шагнул в купюру 'три рубля'.

Возможна здесь и перекличка с Вознесенским, которого Парщиков высоко ценил, уважал и нередко цитировал.

Я не знаю, как это сделать,
но, товарищи из ЦК,
уберите Ленина с денег,
так цена его высока!

Это Вознесенский.
Перекличка, естественно, не по существу, а по теме и 'просодии' (кстати, в отсутствии которой упрекнул Лешу в письме к нему Бродский).
Парщиков как-то сообщил мне о Бродском: 'Обычный европейский гений'. Сухо впечатал, для передачи потомкам и общего эпатажа.

В расклеенном на уличных щитах
'Послании к властителям' известный,
известный местный кифаред, кипя
негодованьем, смело выступает
с призывом Императора убрать
(на следующей строчке) с медных денег.

Это Иосиф Бродский. С его отношением к Вознесенскому вообще и к призыву 'убрать' в частности.

Мы расходились в отношении к Бродскому и Вознесенскому, причем Парщиков, отдавая Бродскому должное, не занимался сравнительным анализом, стоя на своем: Вознесенский - священная корова современной русской поэзии. И как жена Цезаря - вне подозрений! (Здесь ведь Гай Юлий поступил мудрейшим образом, поскольку жены, в итоге, не стало: 'Уходи, Помпея, я с тобой развожусь. Жена Цезаря должна быть вне подозрений!' Отличный PR ход).
Леша и читал, как Вознесенский: артистически жестикулируя, вынося ритмично руки попеременно вверх, читая нараспев и четко донося слогами поэтический ритм. Он даже горбился, как Андрей Андреевич, по совиному, целуя губами навыкат чувствительную сетчатку микрофона.
Как Вознесенский, Парщиков был крайне осторожен и в своих действиях внутри 'цехового братства'. Его поэтические акции были выверены до мелких деталей. Он был крайне разборчив в месте и времени выступления. В одном из первых московских 'свежеперестроечных' массовых вечеров 1985 года в ДК им. Зуева, недалеко от 'Белорусской', Парщиков участия не принимал, уйдя-таки от ответа, выйдет он на сцену или нет. Э
то можно понять, поскольку никто не знал, чем для каждого участника по отдельности такое выступление могло закончиться. Стихи не залитованы, вечер непонятно кем разрешен. Так недолго и 'загреметь под фанфары'. Попадешь в 'черный список' - и прощай перспектива публикаций собственных стихов и переводов, а в дальнейшем - и перспектива приема в Союз Писателей.
Мало кто тогда верил в возможность чтения со сцены 'неофициальными' поэтами их стихов. Около трех часов вечер не разрешали начать 'кураторы' и 'цензоры' с Лубянки. Актовый зал ДК был закрыт, сотни человек столпились на улице, у входа.
Ближе к девяти вечера, когда стало ясно, что толпа не разойдется, дали добро. Выступали: Саша Еременко, Игорь Иртеньев, Володя Вишневский, Володя Друк, Витя Коркия, Геннадий Кацов. Сегодня трудно вспомнить, много всего с того времени произошло и, возможно, я кого-то упустил. После этого вечера было еще немало выступлений, а с открытием Клуба 'Поэзия' осенью 1986 года поэтические вечера проходили по нескольку раз в неделю на самых разных площадках.
Когда открылся в 1986 году клуб 'Поэзия', Леша не торопился посещать его заседания и выступления. В отличие от концептуалистов, которые без лишних слов вошли в состав клуба. Тактически я мог это понять: к перспективам полуофициальных Жданова, Еременко, Парщикова 'Поэзия' вряд ли бы что-то добавила, зато помешать могла; а неофициальным Пригову и Рубинштейну с точки зрения официоза терять было нечего. Я тогда представить не мог, чтобы в советской периодике появились их тексты. Интересно, что впервые Дмитрий Александрович Пригов был опубликован в СССР в журнале 'Клуб и художественная самодеятельность', ?16, август 1987 года, в одной подборке с Юрой Арабовым, Евгением Бунимовичем, Виктором Коркия и другими членами клуба 'Поэзия'.

К тому времени Леша уже готовил свою первую книгу, вышедшую в 1988 году в Дании, а затем 'Фигуры интуиции' от 1989 года. Он все больше осознавал себя, как self made person, и все отчетливей понимал, как и многие из нас, что Перестройка - его реальный шанс. Публикации, конференции, выступления.
Вообще в Леше поразительным образом уживались самые разные качества. С одной стороны осторожность, граничащая с рассчетливостью и умением идти на компромиссы, пробивая себе дорогу к литературному Олимпу. Из воспоминаний алешиного близкого друга Рафаэля Левчина, бывшего киевлянина, живущего в Чикаго: '... в журнале "Радуга" печатают стихи Парщикова, а вскоре в журнале "Юность" появляется хвалебная рецензия Парщикова на сборник стихов Мезенко, зав. отделом поэзии "Радуги". Хотя Парщиков не хуже меня знает, что Мезенко - не поэт, а графоман, облеченный небольшой властью... Ничего не поделаешь, за выход в печать надо платить.'
С другой, удивительная открытость, восторженность и легкость в общении, которого у него было в избытке. Вокруг Парщикова всегда крутились литераторы, художники, киевские друзья юности, московские комсомольские работники и просто любители выпить, закусить да поболтать.

В 1989 году я эмигрировал в Америку. Именно 12 мая я приземлился в ньюйоркском аэропорту им. Джона Кеннеди. Ровно 20 лет назад. С тех пор наше общение с Парщиковым продолжалось, в основном, в эпистолярном жанре.

'А я хочу пригласить тебя. Ты можешь ворваться в любую минуту, я тебя, естественно, встречу, и мы три-четыре дня
проболтаемся и кое-что накидаем. Чем скорее ты приедешь, тем лучше. Потому что в этом семестре у меня уже будут
почти все классы англоязычные и весьма престижные, так что я должен буду относительно вкалывать.
ОК, появляйся и не думай о ночлеге', - написал мне Леша в Нью-Йорк из Стенфорда. Жаль, приехать в тот раз я не смог.

Алеша любил английский и прекрасно на нем говорил и писал (тем более, после аспирантуры в Стенфорде). В 1998 году он подписал мне книжку 'Переписка' почти на английском: 'Hi, Glen! Missing you, my hugs - Alexey Парщиков. Москва 8.22.98'. Так вот, с переходом на фамилии с английского на русский. Уже в следующем году я получил от него 'Выбранное' без странного микса: 'Геннадию Кацову с любовью большой точности, твой-твой Парщиков Алексей Cologne 12.18.99'. Не Кельн, правда, а с английской важностью Cologne. Так ведь географический пункт, в конце концов. Имеет право, как постоянный его житель.
Парщиков всегда считал, что проблема русского языка и русского менталитета - в отсутствии определенного и неопределенного артиклей.
Для меня отрытием в свое время оказалась разница в определении Вселенной в обоих языках. В русском 'Вселенная' - это все-ленность, безграничное протяжение-пространство, нескончаемая геометрия Лобачевского, или 'доломерия' по Хлебникову.
Жить во Вселенной - значит жить в бесконечном пространстве.
Living in the Universe - значит жить внутри всеобъемлющего Текста. Universe - это uni (всеобщее, единое, главное-первое) verse (слово, строфа, стих, версификация), то есть то самое Слово из первой строки 'Бытия'.
Только представьте: просто так, на бытовом уровне произнеся Universe, англоязычный человек соприкасается с Первотекстом. Со 'все есть текст' Дерриды, с представлением структуралистов о речи-тексте, которая высказывает себя через нас. С вынесенным в заголовок сборника определением человека по Бродскому: 'Часть речи'.
Если для каббалиста перебрать алфавит - значит пройти Вселенную, то для человека, говорящего по-английски, существование во Вселенной - априори непрекращаемое космическое чтение.
Предполагаю, что в начале 1980-х Миша Эпштейн и Константин Кедров по принципу 'хорошо забытое старое', интуитивно обозначали 'метареализмом' или 'метаметафорой' то, чему в английском дано расхожее, общедоступное определение - Universe.
Мета-мета-мета-текст.
Алеша Парщиков был человеком Вселенной, совпадая в этом с Председателем Земного Шара, его любимым Велимиром. Гул Вселенной звучал в каждом их тексте, а строка была устремлена к той Первой, Вселенской Строке, как к звуку камертона.
Они были универсальными людьми. Людьми Универсума.
Сегодня Алешина душа устремилась ввысь по вселенскому верлибру, став частью и продолжением единого поэтического стиха, его эталонной космической Версии.
Душа Парщикова отыщет во вселенском тексте душу Хлебникова. Им будет о чем помолчать.
Их души теперь 'на всю длину потемок', в бескрайнем звучании Universe.

Опять причал колотит молотком
по баржам - по запаянным вселенным,
и звук заходит в воду босиком
И отплывает брассом постепенно.

Приношу искренние соболезнования родным и близким Алеши Парщикова, тем кого знал и с кем знаком не был. Ваши утрата и боль - и мои боль и утрата. И всех тех, кого Алеша называл 'садом друзей'. Пусть 'впечатленной светом' душе его no matter where будет так же беспокойно, как трепетно и беспокойно было ей на земле. И пусть тело его упокоится с миром.

P.S. Обещал вначале не воспоминания, а разговор. Получились воспоминания. Разговаривать ('по техническим причинам', как заметил по другому поводу Юрий Михайлович Лотман) никак не получается.

Геннадий Кацов
12 мая 2009 года
Нью-Йорк
www.gkatsov.com

Оригинальная версия стстьи >>>
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"