Гейн Антон Валентинович : другие произведения.

Код бикини

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  
  Часть первая
  
  Глава I. Кое-что о нательной живописи.
  - Добавь-ка еще горяченькой, - промурлыкала Сима, блаженно вытягиваясь в ванне. - И пузырьки вруби, будь добр.
  Качнулись покрытые сугробиками мыльной пены дыньки грудей. Между ними блеснул гладкий овальный медальон. Из радужных пузырей с покатого Симиного плеча выглянула лиловая ящерица с изумрудными глазками. Ее чешуйчатый хвост, казалось, шевелился в такт водной ряби.
  Алик повернул кран и нажал кнопку гидромассажа. Насос утробно заурчал, вода забурлила, ящерица скрылась из виду, и теперь над искрящейся целиной мыльной пены оставалось лишь раскрасневшееся Симино лицо. Понимающийся пар приглушал блеск хромированной арматуры ванной. Мелкие капли оседали на кафеле цвета густых сливок.
  - Спасибо, дорогой, - Сима выпростала из-под мыльного одеяла маленькую крепкую руку и ласково погладила Алика по спине. На тыльной стороне ее кисти мелькнуло изображение бамбукового листа, похожего на узкий желто-зеленый серпик.
  Алик опустился на пластиковую табуретку позади ванны, расставил в стороны худые джинсовые ноги и, погрузив ладони в мыльную воду, принялся разминать Симины плечи.
  - С такими руками тебе надо бросать твою науку... - Сима потерлась щекой о плечо Алика.
  - Еще скажи, что у меня пальцы скрипача или пианиста, - проворчал Алик. - Терпеть не могу этих пошлых сравнений.
  - Мне бы это и в голову не пришло, - засмеялась Сима. - Не понимаю я этих бессмысленных занятий вроде игры на музыкальных инструментах или рыбной ловли. Подымай выше: у тебя пальцы гинеколога - чуткие, умелые. В устах женщины это высший комплимент.
  - Ничего, мои руки сгодятся и физику.
  - Может и сгодятся. Но как ты собираешься жить на эту вашу физическую зарплату?
  - Времена меняются. Теперь у нас есть своя Силиконовая долина по типу штатовской. Прямо за кольцевой дорогой.
  - Кремниевая, а не силиконовая, мистер физик. Силиконовые бывают не долины, а сиськи, понял? Вот как эти.
  Сима, всколыхнув пенное покрывало, выпрямила спину и приподняла ладонями порозовевшие продолговатые груди. На них между клочьями пены стремительно летели навстречу друг другу осыпанные мелкими звездами красноголовые ласточки с четырехлистниками клевера в оранжевых клювиках. Перья на концах крыльев струились багровым пламенем.
  - Вот это я понимаю - силикон, - удовлетворенно сказала Сима. - Не то что ваше вшивое Сколково. Настоящее немецкое качество. Хергештельт ин дойчланд.
  - И ласточек там же накололи?
  - Бог с тобой, Алик, как ты мог такое подумать? Разве ты до сих пор не знаешь моей руки? Ласточек я, конечно, сделала сама. Набивала перед зеркалом левую как правую и наоборот. В итоге все встало на свои места. Нестандартное мышление нужно не только физикам.
  - А узор?
  - Какой узор?
  - Ну тот, который... - замялся Алик.
  - Ниже пупка?
  - Значительно ниже.
  - Тоже сама, конечно. Любой девушке в какой-то момент становится любопытно, чем бог наградил ее в самом укромном месте. Но просто разглядывать себя в зеркале с раздвинутыми ногами мне было мало. Мне всегда нужно было сделать хотя бы один шаг дальше других.
  - Похоже на кельтский орнамент. Как это у вас, у татушников называется? Плетенка?
  - Много ты понимаешь. Во-первых, это не орнамент, а вензель.
  - А во-вторых?
  - А во-вторых, не суй свой нос куда не надо. Ты хоть и близорукий, но все же не гинеколог.
  Алик поглядел на часы, вытащил пробку слива и включил душ. Мыльная пена погибала под тонкими струйками, и на Симином плече снова появилась подмигивающая лиловая ящерица. Вода постепенно уходила, и на веснушчатых Симиных лопатках показалась расплаcтавшая суставчатые крылья зубастая летучая мышь, вдоль белой, лишенной загара спины заструился многоцветными петлями чешуйчатый дракон, запорхали по бокам бабочки на ветвях сакуры, на крестце запестрел симметричный растительный узор, на приплюснутых о дно ванны ягодицах из остатков мыльной пены угрожающе нацелились раскрытые клешни скорпиона.
  Алик вышел в спальню, достал из шкафа роскошный махровый халат из египетского хлопка, откинул край одеяла, взбил подушку и, переступая через разбросанные повсюду эскизы татуировок, вернулся в ванную. Сима стянула с головы резиновую шапочку с розовыми цветами и ждала Алика, смиренно сложив ладони на животе. Алик набросил ей на плечи халат и легко подхватил на руки. В спальне он положил Симу ничком на кровать и принялся растирать ее спину жестким полотенцем. Татуировки, ожив, задвигали крыльями, лапами, хвостами, замигали глазами, вспыхнули узорами цветов и орнаментов. На порозовевшей коже обозначились цепочки иероглифов и каких-то неведомых символов.
  - Благодать какая, - Сима с усилием потянулась и с помощью Алика села в постели. - Каждый раз после ванны и твоего массажа я чувствую себя заново родившейся Афродитой.
  - Если бы Афродита была такой же размалеванной, вряд ли оры сочли бы ее богиней.
  - Именно богиней бы и сочли. Не зря в древней Греции было так много ритуальных татуировок, посвященных разным богам. Ты, Алик, лучше помолчи. Невежество прощается только женщине.
  Алик снова взглянул на часы - Мила, как всегда, запаздывала. Он вздохнул и принялся прибирать Симину спальню. В обстановке комнаты не было единого стиля. Несколько старинных гобеленов в дорогих рамах зеленого дуба соседствовали с дешевой сборной мебелью из прессованных опилок. При чудовищном транжирстве на пустяки, на вещи эфемерные, Сима была скупа, когда дело касалось предметов фундаментальных, призванных служить десятки, а то и сотни лет. Вообще говоря, дело было не в скупости. Ее пугала их удручающая незыблемость, гарантированное долголетие, заведомая способность просуществовать дольше свой хозяйки.
  'А как же картины и гобелены? - пытался уличить ее в отсутствии логики Алик. - Они ведь тоже из разряда вещей долговечных?' Симу, однако, мало заботила последовательность собственных силлогизмов. 'Не сравнивай большое с неизмеримым, - говорила она. - Искусство не долговечно, оно просто вечно. Не страшно сознавать, что твое существование ограничено несколькими десятилетиями. Нет смысла сравнивать миг собственной бренной жизни с вечностью искусства. Но думать о том, что твоей мебелью будут пользоваться еще несколько поколений неизвестных представителей двуногих, населяя их своей одеждой, запахами, а то и насекомыми - довольно противно. Пусть уж лучше все мое барахло вынесут в положенный богом срок вслед за мной на свалку.'
  Исключение составляла лишь супердорогая немецкая кровать с водяным матрасом и системой регулируемого подогрева. При Симином прогрессирующем артрозе это было суровой необходимостью. Впрочем, для своих восьмидесяти девяти лет она чувствовала себя вполне сносно.
  В прихожей раздался звонок.
  - Милочка! - оживилась Сима.
  На пороге возникла пухлая девушка в мокром розовом плаще.
  - А вот и я! - воскликнула она и радостно засмеялась во весь рот. Сразу четыре ямочки ожили на ее обильно разрумянившихся щеках. Поднявшись на цыпочках, она чмокнула Алика в подбородок, вольно тряхнула крупно завитыми каштановыми волосами, и от нее во все стороны полетели дождевые капли.
  - Что ты отряхиваешься, как собака! - проворчал Алик. - Лучше бы не опаздывала...
  - Фу, какой ты грубый, - Мила надула губы и повернулась к
  нему спиной. - Сними с меня плащ!
  - Милочка, ты куда провалилась? - прокаркала из спальни Сима. - Меня сегодня кто-нибудь думает чаем поить?
  - Бегу, Серафима Аскольдовна! - Мила, проворно переобувшись, устремилась на зов.
  Алик взялся за куртку.
  - Какая я тебе Серафима Аскольдовна? - услышал он Симин голос. - Бери пример с Алика - называет меня на ты и по имени и ухом не ведет. Как молодой пародист увядшую эстрадную примадонну. Вполне в духе времени. Кстати, Алик, ты уже уходишь? Оставайся на чай.
  - Оставайся, оставайся, - подала из кухни голос Мила. - Все равно в такой ливень никакой дурак не будет с тобой в парке в шахматы играть.
  - В шахматы? - недоуменно подняла брови Сима. - Охота же людям тратить время на подобную ерунду! Я думала, он на свидание опаздывает.
  - Какие там свидания! - рассмеялась Мила, внося в спальню дымящийся поднос. - Наш мальчик занят исключительно наукой.
  На пороге спальни появился рассерженный Алик.
  - Кто тебя просит... - начал было он, но Сима прервала его энергичным жестом.
  - Не опускайся до спора с женщиной, Алекс. Лучше докажи на деле, что ты в состоянии развлечь двух леди светским разговором.
  - Шутить изволите, мадам? Где ж это видано, чтобы женщинам можно было что-то доказать? Тем более, если они леди?
  - Алик, не остри, - благодушно рассмеялась Сима. - У тебя это хреново получается. Хотя местами забавно. Короче, mein Schatz, посидишь сегодня с девчонками или нет?
  - Ладно, уговорили... - проворчал Алик. - Интриганки, блин.
  - Ну спасибо, уважил, - Сима поудобнее устроилась в постели. Тогда, дорогой, сооруди-ка нам к чаю чего-нибудь хорошо выдержанного. А ты, Милочка, расчеши пока мои буйны кудри, битте. Сходи, голубушка, за моей любимой щеткой, не поленись.
  - Как вам не больно таким дикобразом расчесываться? - Мила вернулась из ванной с овальной, похожей на растопырившего иглы ежа щеткой. - Она же голову чуть не до крови раздирает.
  - Ничего ты не понимаешь, - подняла палец Сима. - Эта щеточка так мозги прочищает, что вдвое быстрее соображать начинаешь. Хотя по правде сказать, если в голове извилин нет, то никакой массаж не заставит их шевелиться...
  Пока Мила расчесывала Симу, Алик залез в буфет, и на низком, напоминающем по форме почку стеклянном столике рядом с чайником появилась початая бутылка 'Камю' и нарезанный лимон.
  - Симочка Аскольдовна, а как вы стали тату-художником? -
  Мила подняла чайник, и дымящаяся янтарная струя потекла в полупрозрачную фарфоровую чашку.
  - Издалека подъезжаешь. Хочешь себе на заднице розочку наколоть? - ухмыльнулся Алик, разливая коньяк в пузатенькие бокалы.
  - Дурак ты, - надулась Мила. - Сегодня все расписные ходят. У тебя самого вон якорь на запястье. А на моем ангельском тельце пока нет ни единой точечки. Мне просто интересно, как вообще все это началось.
  - Люди татуировали себя всегда, - Сима с видимым удовольствием глотнула коньяка и откинулась на подушку. - По крайней мере, во все времена существовали закрытые группы, для которых татуировки имели особое, ритуальное значение. Но время от времени мода на тату вспыхивала с особой силой и становилась общим достоянием. Я сейчас говорю не про нынешний бум, а про тот, который начался полтораста лет назад, в середине девятнадцатого века.
  - Где?
  - Как известно, все самое путное и самое скверное в мире всегда затевают немцы. Пусть даже и в Америке. Этого звали Мартин Хильдебрандт. Он приплыл в Нью-Йорк и открыл, как бы теперь сказали, татушный салон. Нельзя сказать, что это имело очень уж большое отношение к искусству. Просто он вовремя сообразил, как еще можно заработать на гражданской войне. Его клиентами были солдаты и матросы. Мартина не волновало, за кого они дрались - за Юг или за Север - он с усердием колол якорьки, пальмы и сисястые женские фигурки любому желающему. Но в душе он все же оставался художником и в отсутствие клиентов осваивал более сложные сюжеты. Практиковался он на своей дочери Норе, любезно предоставившей папаше в качестве холста свое немалое тело. Когда на дочурке буквально не осталось живого места, он решил показывать ее за деньги в цирке Барнума.
  Как известно, разрекламировать все мало-мальски стоящее, а заодно и раздуть слона из любой мухи лучше всех умеют американцы. Мартин с Норой соорудили на скорую руку легенду о том, что она попала в плен к индейцам, и ее целый год насильно татуировали, подвешивая на дереве. Для пущего колорита они утверждали, что к ней приложил руку сам Сидящий Бык - популярнейший в те времена духовный вождь индейцев племени сиу, до последнего сражавшийся с 'белыми волками'. В итоге не Мартин, а именно Нора Хильдебрандт стала знаменитостью конца девятнадцатого века и первой американской тату-моделью.
  Конечно, люди кололи изображения на коже еще до нашей эры. Однако настоящим искусством татуировку сделали не полинезийцы, которых принято считать ее прародителями, не древние египтяне, изображавшие на теле своих зверобогов и даже не ацтеки, преуспевшие в сложных ритуальных рисунках. И уж тем более - не североамериканские индейцы со своими примитивными тотемами, от которых оттолкнулся ушлый парень Хильдебрандт. Как известно, доводить начатое до совершенства лучше всех умеют японцы. Именно они владели и владеют величайшей в мире, никогда не прерывавшейся традицией татуировки. И тату-бум, начавшийся в Америке, невольно напомнил об этом всему свету. Японская татуировка стала популярной среди европейской знати. Влияния моды не избежал даже тогдашний российский император Николай Второй. Кстати, недавний наш полуправитель - тот, который это самое Сколково затеял, удивительно на него похож. Те же припухшие веки, томный олений взгляд, слабая линия губ, подбитые конским волосом плечи... Не удивлюсь, если этот любитель битлов и 'Дип перпл' в юные годы в виде протеста против респектабельного уклада профессорской семьи где-нибудь в паху выколол вульгарную грудастую красотку...
  Ну да бог с ним, с Димоном. Так вот, Николай Второй, еще цесаревичем, путешествовал по миру и, приехав в Японию, страстно возжелал сделать себе настоящую ирэдзуми. Только не учел, что визита к знаменитым мастерам, таким как Хоритоси или Хоритама, в Японии надо дожидаться лет эдак пятнадцать. Там когда у мастера рождается сын, к нему сразу начинают в очередь записываться. И даже для Николая никто не стал делать исключения. Однако, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. В Оцу на него напал с саблей полоумный полицейский - потомственный самурай. Цесаревич отделался царапиной, но тем больше было возможностей для скандала. На следующий день японский император лично приехал из Токио, чтобы принести свои извинения наследнику российского престола и, уж конечно, никак не мог отказать ему в просьбе организовать без очереди визит к лучшему японскому татушнику. В результате, Николаша заполучил шикарного оранжевого дракона во всю спину. Когда о приобретении наследника узнали при дворе, среди вельмож началась повальная мода на восточные орнаменты и иероглифы на теле. Спрос был так велик, что в Петербурге открылся первый в России салон художественной татуировки.
  Тату увлеклись настолько, что изобрели, как бы сегодня сказали, полную чернуху - пулеметные пули, начиненные специальными чернилами. Пробивая солдатские тела, пули наносили на кожу вокруг раны несмываемый ореол. Считая после боя трупы врагов, татуированные столь оригинальным способом, офицеры могли анализировать уровень меткости своих пулеметчиков.
  Как известно, ко всему стóящему, придуманному другими тут же примазываются англичане и объявляют это своим эксклюзивным изобретением и многовековой национальной традицией. Я имею в виду династию татуировщиков Скьюзов. Старший из них - Лес начал работать еще в двадцать восьмом году и постепенно поставил дело на солидный, респектабельный уровень. Все сделанное раньше было им снисходительно отвергнуто как дикарская мазня и восточные выкрутасы. Миру предлагалось лишь продолжить старую добрую английскую традицию татуировки. Лес Скьюз обосновался в Бристоле, где открыл одно за другим три тату-ателье. Дело шло в гору, и в середине двадцатого века он основал Британскую гильдию татуировщиков и клуб Bristol Tattoo...
  - Господи, прости меня, болтливую, - перебила сама себя Сима. - Аж до Скьюза добралась. Вообще-то, я хотела похвастать, что в девяностые годы мне довелось поработать в Германии у гуру татуировки - самого Херберта Хоффмана, царствие ему небесное. Мощнейший был мужик, недавно только помер - уже за девяносто...
  Сима раскраснелась от коньяка.
  - Знаешь, Алик, я сегодня, пожалуй, похожу немного. Только разомни мне крестец.
  Сима в моменты хорошего самочувствия могла ходить, но для этого ей был нужен специальный массаж. Алик помог ей улечься на живот и стянул халат до бедер. В низу спины, под виньеткой с растительным узором бугрился несоразмерно большой копчик. С подвявших ягодиц на него угрожающе нацеливались клешнями оранжевые скорпионы. Алик начал осторожно разминать кожу вокруг перевитой венами выпуклости. Сима кряхтела от боли и удовольствия.
  - Умеешь ты, все же, сделать женщине приятное, Алик, - сказала она наконец. - Не знаю, какой ты любовник, но руки твои могут свести с ума любую женщину.
  - Любовник? -подняла брови Мила. - Да он девушек как пауков боится!
  - Что за чепуха! - вспыхнул Алик. - Когда это я пауков боялся?
  Мила расхохоталась в голос. Сима вторила ей, хрюкая в подушку. Алик возмущенно отнял руки от покрытой кельтским узором поясницы.
  - Верим, верим, - Сима, отсмеявшись, махнула рукой. - Не обижайся, дорогой. Спасибо тебе. У меня от твоих прикосновений нервы в копчике будто заново срастаются. Словно и не рвались от пинка рыжего вертухая по отощавшей на лагерном пайке девичьей заднице. И ноги, хоть ненадолго, снова шевелятся.
  Сима натянула халат и с помощью Алика села на кровати, спустив ноги на пол.
  - За что он вас так? - спросила Мила. - Вы боролись за права заключенных? Как 'Пусси райот'?
  - Бороться как раз хотел он, - криво улыбнулась Сима. - Так хотел со мной побороться за мою пусси, что аж слюни по губам текли. По красным, как сырая говядина, вывернутым губищам. Но я ему чайник привесила.
  - Какой чайник? - недоуменно спросил Алик. - Куда привесила?
  - Это такое лагерное идиоматическое выражение, - усмехнулась Сима. - Означает что-то вроде 'прокрутить динаму'. Он зазвал меня на склад со старыми бушлатами, и я не стала кочевряжиться, пошла. Сначала он вел себя как настоящий мордовский джентельмен: поставил передо мной банку тушенки, насыпал горсть кедровых орешков, налил полстакана спирта. В тех обстоятельствах это выглядело, как изысканное ухаживание. Ну, я выпила, поела, и он завалил меня на бушлаты. Тут я ему спокойно так говорю, что у меня трихомоноз. Он опешил, руки разжал и сидит, губищи свои облизывает. А я встала и пошла к двери. Он мгновенно очухался, метнулся за мной, высоко выпрыгнул и профессионально, как привык валить матерых урок, смахнул меня на пол ударом кованого сапога по копчику.
  - Сломал? - ахнула Мила.
  - Сломал, конечно. Я потом на больничке три недели чалилась, пока встать смогла. Срослось, конечно, неправильно. По молодости вроде оклемалась, но с возрастом стало давать о себе знать. Вроде как ток вырубают, который к ногам идет. Расквашенные нервы электричество проводить не желают. Ну давай, Алик, попробуем.
  Опершись о руку Алика, Сима поднялась с кровати и несколько раз прошлась из угла в угол комнаты.
  - Красота! - сказала она довольно. - Мужские руки и коньяк делают чудеса.
  Сима закурила пахучую египетскую сигаретку, и в комнате поплыл аромат восточной кофейни.
  - Так на чем я остановилась?
  - На гильдии татуировщиков, - подсказала Мила.
  - Эка меня занесло, - сама себе удивилась Сима. - Гильдию Скьюз уже в пятидесятых основал. А татушничать я еще до войны начала.
  - Как это? - округлила глаза Мила. - Сколько ж вам тогда было?
  - Четырнадцать. Татуировкой тогда занимался мой отец. Знаете, кому он однажды сделал наколку? Самому Хозяину.
  - Какому хозяину?
  - Для вашего поколения это слово уже неведомо, - вздохнула Сима. - Да и то правда - ни Хрущев, ни Брежнев, ни даже Андропов, а, тем более, Горбачев настоящими хозяевами не были, вот слово и подзабылось. Ну не Медведева же хозяином называть! Правда, нынешний пахан на Xозяина отчасти похож. Но и он - слабая копия.
  - Твой отец делал тату самому Сталину?! - выпучил глаза Алик.
  - Ну да. С этого все и началось. Отец вместе с ним сидел в Бакинской тюрьме. Там он и набил будущему вождю народов на плече синий скалящийся череп. Вообще-то, папаша мой по уголовной статье сидел, но Коба его в политические перековал. Потом они вместе в нарымской ссылке парились, вмести бежали. Да вы, небось, слышали про известного большевика М. из ближайшего сталинского окружения? Я-то фамилию матери всю жизнь ношу от греха подальше.
  - Почему от греха?
  Сима неторопливо затянулась, держа тоненькую сигарету большим и указательным пальцем.
  - Потому что дружить с людоедом можно только до тех пор, пока он не проголодается. Когда отец стал слишком заметной фигурой в партии, Сталин его расстрелял. Как и многих других своих старых корешей. Но это было уже позже, перед войной. А до этого они, так сказать, дружили. У них даже дочери родились в один год - Светка Аллилуева в феврале, а я в мае двадцать шестого. И матерей наших в один и тот же тридцать второй год не стало - моя мамашка от туберкулеза преставилась, а Надежда Сергеевна застрелилась, как говорили, от приступа мигрени. Вы можете себе представить, чтобы люди стрелялись из-за головной боли? Как бы сильно голова ни болела? Так или иначе, нас со Светкой одни и те же няньки воспитывали, еще те бонны старорежимные, и я у них многому научилась, прежде всего языкам. С отцом виделась редко, когда он с кучей подарков приезжал в отпуск. В один из таких наездов отец и показал мне как татуировать. Ну, как других детей учат вязать или выжигать по дереву. Я сразу же увлеклась, хотя тогда это нужно было скрывать. Потом отца расстреляли как врага народа, а меня пристроили в семью генерала К. Тогда он, правда, еще полковничьи погоны носил. Своих детей у них с Софьей Вениаминовной не было, и они взяли двух сирот - воспитанниц: меня и Груню Сивашову - смышленую деревенскую девчонку.
  Сима закончила прогулку по комнате и с помощью Алика, кряхтя, забралась на кровать.
  - Кажется, я слышал про этого генерала, - наморщил лоб Алик. - Что-то связанное с катапультами для военных самолетов.
  - Умница, - одобрительно кивнула Сима. - Сейчас я расскажу, как именно он был связан с этими самыми катапультами...
  
  Глава II. Пир победителей.
  О юных годах генерала К. Симе было известно немногое. Незадолго до революции оставшегося без отца подростка взял в подмастерья известный петербургский ювелир. Мать К. окончательно спилась, и ювелир поселил его у себя дома, кормил, одевал, откладывал для него деньги в банке. По утрам четырнадцатилетний К. ходил в школу, а после обеда учился раскатывать кольца и вязать цепочки, собираясь в будущем зарабатывать этим ремеслом на хлеб. Но в семнадцатом году юноша проникся пафосом революционных вихрей и в силу своего пролетарского происхождения воспылал к угнетавшему его хозяину классовой ненавистью.
  Это святое чувство вскоре нашло свое практическое
  воплощение. Морозным декабрьским днем к ювелирной лавке, подметая обледеневшими клешами мостовую, подошли революционные матросы. Придерживая бескозырки и задевая широченными плечами за дверные косяки, они спустились в полуподвал мастерской и без лишних предисловий объявили, что все ценности экспроприируются на нужды рабоче-крестьянской Красной Армии. При виде матросов К. ощутил в груди холодок восторга, осознавая свою причастность к происходящей на его глазах революционной смене общественно-экономических формаций. Не обращая внимания на отчаянные знаки побледневшего ювелира, он самолично показал матросам потайной сейф с ценностями. Немного неприятно было видеть, как пытавшемуся защитить свое добро хозяину проткнули штыком живот, но зато юный К. обрел новых, классово близких друзей. Они забрали его с собой и, в конечном счете, вывели на ту дорогу, по которой он добрался до высот головокружительных.
  Матросы определили молодого К. воспитанником в Морской корпус, но уже в восемнадцатом году кадетские корпуса упразднили, и юношу отправили в Омск на ускоренные военно-инструкторские курсы по подготовке командного состава РККА. После курсов возмужавший К. был зачислен в училище войск НКВД и вступил в партию большевиков. Ему почти не довелось поучаствовать в гражданской войне, зато после прихода к власти Сталина наступил его звездный час. К. без устали боролся с многочисленными врагами народа, проникшими в военную, гражданскую и крестьянскую среду.
  В тридцать втором году он узнал из газет об убийстве Павлика Морозова, ассоциативно вспомнил собственную историю с ювелиром, и классовая ненависть вспыхнула в нем с новой силой. К. выступил с докладом на совещании комсостава РККА с предложением в ответ на убийство пионера-героя развернуть беспощадную борьбу с кулачеством. Доклад был замечен руководством, инициатива была одобрена и дошла до самого Сталина. К. получил очередное звание и широкие полномочия по искоренению врагов народа всех мастей.
  Генералом К. стал перед самой войной. В сороковом году он участвовал в организации Катынского расстрела и показал себя волевым и исполнительным офицером, не лишенным к тому же воображения. Именно ему принадлежала идея использовать при расстрелах патроны исключительно немецкого производства. Впоследствии это позволило советскому руководству утверждать, что расстрел был учинен фашистами с присущим им зверством, а вовсе не миролюбивой армией молодого государства рабочих и крестьян.
  В операции по расстрелу польских пленных показал себя с лучшей стороны и выпускник училища внутренних войск лейтенант Иванько. Он предложил не связывать руки очередной жертве перед тем, как пустить ей пулю в затылок, а попросту заворачивать на голову гимнастерку или шинель. Это нововведение помогло завершить казнь двадцати двух тысяч польских предателей досрочно и перебросить освободившуюся от расстрельных хлопот воинскую часть в Финляндию на неделю раньше срока. Подкрепление обеспечило необходимый перевес сил и помогло захватить исконно русский город со странным шведским названием Выборг. К. по достоинству оценил рационализаторскую деятельность лейтенанта Иванько и определил его к себе в ординарцы.
  Всю войну К. прослужил при штабе войск НКВД первого Белорусского фронта, и в мае сорок пятого оказался в Варнемюнде под Ростоком. После войны фронт расформировали, и завоеватели принялись устраиваться на покоренной территории основательно. ГДР и основу ее процветания - Группу советских войск в Германии - учинили только в сорок девятом, а до этого четыре года продолжался пир победителей. Из советской зоны оккупации на восток шли эшелоны с техникой, оружием, ширпотребом и живой силой. Ушлые историки подсчитали стоимость добра, вывезенного из Германии в Россию. Получилось больше четырнадцати тысяч тонн в золотом выражении - такого золотого запаса и сейчас нет ни у одной страны мира...
  Триумфаторы грабили весело, насиловали азартно - и немок, и своих, угнанных фашистами на работы 'остарбайтерок': русских, украинок, полячек. При этом грабеж считался лишь нарушением воинской дисциплины, а изнасилование - аморальным поведением, вполне простительным изголодавшемуся по женскому телу советскому воину-освободителю. 'Нехреново вы тут устроились! - изумленно орали победители, врываясь в дом к очередному бюргеру. - Паркет, водопровод, теплый сортир! Пианино, бля, телефон в деревне, панталоны кружевные! Непонятно только, какого хера вы поперлись нищету нашу завоевывать? На кой ляд вам дерьмо наше непролазное?!'
  Генералу К. очень пригодились навыки по организации раскулачивания. Он без устали колесил по советской оккупационной зоне по делам службы и, разумеется, не забывал о делах личных. Это было сказочное время безграничной власти победителей. 'Я освобождаю вас от химеры совести, - бормотал про себя К. крылатую гитлеровскую фразу, разъезжая на трофейном 'хорьхе' из личного гаража фюрера. - Черт возьми, как же верно сказано! Какая может быть совесть в отношении этих фашистских подонков? Они должны ответить за все злодеяния немедленно и решительно'.
  Результатом практического воплощения идей фюрера был привозимый генералом из поездок багаж. Чаще всего это были чемоданы и кофры, которые умещались в багажнике 'хорьха'. Но иногда впереди 'хорьха', словно под конвоем, подкатывал 'студебеккер' с брезентовым верхом. Из кузова выпрыгивали солдаты и, весело матерясь, начинали выгружать шерстяные трубы ковров, коробки с фарфоровой посудой, завернутый в армейский брезент рояль и другие трофеи. Однажды после поездки в Дрезден, два кривоногих сержанта под руководством ординарца Иванько осторожно выгрузили из 'студебеккера' огромный плоский ящик. В гараже ящик распаковали, и на свет божий были извлечены большие темные картины с оборванными шнурами для подвешивания. Впоследствии картины были не только освобождены от упаковки, но и вырезаны из рам с тем чтобы их легче было переправить к новому месту экспозиции - на подмосковную дачу К. В гараже остались лишь рамы с обрывками веревок и потемневшими латунными табличками, из которых можно было понять, что до прибытия на генеральскую виллу в Варнемюнде картины эти висели в Дрезденской галерее и принадлежали кисти мастеров эпохи Возрождения.
  После прибытия очередной партии трофеев в гараже особняка закипала работа. Солдаты увязывали добытое в брезент и заколачивали в тяжелые ящики из горбыля. Спустя несколько дней, всегда на рассвете, подъезжал знакомый 'студебеккер' и увозил упакованное добро на вокзал, где солдаты под наблюдением Иванько перегружали багаж в воинский эшелон. Ординарец галантно подсаживал супругу генерала в штабной вагон, и она прощально махала из окна мужу до тех пор, пока грузная фигура К. не скрывалась за услужливо открытой Иванько дверцей 'хорьха'. Паровоз, победно крича, трогал с места вагоны, тяжело груженые конфискованным у поверженных фашистов добром и, восстанавливая историческую справедливость, брал курс на восток. Спустя две недели Софью Вениаминовну, прибывшую с порожним эшелоном, встречал на том же вокзале ординарец или шофер.
  Лишь однажды полная блеска и фантастического благоволения фортуны деятельность генерала была омрачена небольшим происшествием. Бравый ординарец Иванько, желая угодить шефу, в отсутствие супруги привел ему разбитную девку из местных, как он утверждал - настоящую арийскую белокурую бестию. Однако не удержался и в ожидании генерала опробовал ее сам. Тут надо отметить, что ординарец на правах победителя действовал по женской части на оккупированной территории широким охватом, и поскольку так поступало большинство воинов-освободителей, то вовремя избавляться от маленьких венерических неприятностей он успевал не всегда. В результате, К. пришлось лечиться от банального триппера. А поскольку генеральша вернулась из поездки на родину раньше, чем закончился инкубационный период нечаянного недомогания ее супруга, то впоследствии унизительный курс лечения пришлось пройти и ей. Семейный конфликт был сглажен с помощью антикварных сережек, конфискованных генералом при обыске на даче у местной оперной дивы. Оправленные в платину дымчатые топазы разбрасывали дрожащие золотистые иглы по массивным, поросшим белесым пухом мочкам ушей примирившейся с мужем Софьи Вениаминовны.
  Впрочем, мимолетная гонорея была лишь незначительным побочным эффектом генеральской деятельности. В целом же она была чрезвычайно успешной как в карьерном отношении, так и в плане роста личного благосостояния.
  Так продолжалось до сорок восьмого года. К тому времени процесс очищения Восточной Германии от проклятого нацистского наследия был в целом завершен. Попросту говоря, вывозить было практически больше нечего, и в Кремле было решено всенародным волеизъявлением немецких рабочих и крестьян создать новое независимое государство - Германскую Демократическую Республику. Генерал понимал, что самые жирные блюда пира победителей уже съедены и планировал свою последнюю, самую важную поездку. Три года он с помощью Иванько свозил и отправлял с женой в основном громоздкие предметы. Но главные его приобретения до сих пор находились в одному ему ведомых тайниках. Там хранились вещи значительно более компактные и в той же степени более ценные.
  Генералу неожиданно пригодились уроки угнетавшего его в юности ювелира. Теперь К., прочесывая со своей свитой музеи, хранилища и дома отдельных недобитых фашистов мог сходу оценить и чистоту драгоценных камней, и правильность их огранки, и сложность ювелирного исполнения. Ему хватило ума пренебрегать массивными золотыми украшениями: громоздкими брошами, вульгарными дутыми браслетами и тяжелыми кулонами. Такие вещи доставались его челяди, а для себя К. оставлял чистейшей воды бриллианты, рассыпающие снопы разноцветных лучей, ограненные в виде широких зонтиков темно-розовые рубины, плоские прозрачные изумруды, наполненные до краев глубокой синевой сапфиры. Ему удалось собрать коллекцию ценностей, способную поразить самого взыскательного знатока. Его учитель и хозяин, будь он до сих пор жив, несомненно гордился бы талантливым учеником.
  Как опытный конспиратор, К. хранил свои сокровища в разных местах по всей советской оккупационной зоне. Расположение тайников (про себя генерал называл их 'схронами') было отмечено особым шифром на специальной крупномасштабной карте, которую К. постоянно носил с собой или хранил в сейфе. О сокровищах знал только он один. Генерал понимал, что пир победителей заканчивается, и его в любой момент могут перевести в какой-нибудь Усть-Каменогорск. Наступало время вскрывать схроны, собирать ценности и быть готовым к скорому возвращению на советскую родину. Подготовку предстояло провести лично, не доверяя ни жене, ни Иванько, ни, тем более, прислуге...
  
  Глава III. Последний подвиг генерала К.
  - Тут-то и произошла эта история с катапультами, - Сима, опершись о руку Алика, поудобнее устроилась на подушках. - К тому времени мы с Груней были двадцатидвухлетними дылдами и уже никак не походили на воспитанниц. Генерал оформил нас вольнонаемными, хотя на самом деле мы исполняли обязанности прислуги.
  В Варнемюнде еще во время войны немцы начали производить первые в мире авиационные кресла для катапультирования. Генералу К. было поручено изучить секретную новинку, по возможности провести ее испытания и дать заключение: надо ли ее в целости и сохранности доставить в КБ Микояна и причислить к выдающимся изобретениям советских конструкторов или, как обычно, разобрать к чертовой матери налаженное производство на отдельные станки и отправить их на социалистическую родину для дальнейшего укрепления ее обороноспособности.
  Поручение было дано генералу в лучших большевистских традициях, а именно - назначить руководить делом человека, который не разбирался в нем ни ухом, ни рылом. Генерал до этого занимался исключительно штабной работой и за всю войну летал самолетом лишь однажды, большую часть полета блюя в солдатский котелок под осуждающим взглядом второго пилота. Тем не менее К. с энтузиазмом взялся за дело.
  Первая часть операции прошла без сучка, без задоринки. Генерал затребовал из московского 'почтового ящика' бригаду авиационных спецов и поручил Иванько обеспечить их всем необходимым. Софья Вениаминовна в очередной раз отбыла на советскую родину с партией незаконно захваченного фашистами имущества. Сам же К. - впервые без ординарца и шофера - отбыл на 'хорьхе' в главную свою поездку.
  Операция продолжала успешно развиваться. Генерал лично объехал свои схроны и откопал сокровища. Мы поняли это позже, когда военный следователь при нас нашел в багажнике генеральского 'хорьха' саперную лопатку с налипшей на ней глиной и сухой хвоей. Этот идиот повертел лопатку в холеных руках и брезгливо выбросил ее, как не заслуживающую внимания.
  - Какой следователь? - недоуменно спросил Алик. - Откуда вообще взялись все эти подробности?
  - Заткнись и слушай, - поморщилась Сима...
  
  После отъезда генерала Иванько выбрал из сложенного в гараже конфискованного добра отрез зеленого сукна и отправился на 'виллисе' в Эльменхорст, где стояла ближайшая советская военная часть. Там он обменял сукно у знакомого повара на несколько банок тушенки и два черствых хлебных кирпича. Диетический набор был увенчан алюминиевой канистрой с казенным спиртом. Выделенные на питание спецов деньги оставались нетронутыми. Мысленно похвалив себя за оборотистость, ординарец отправился на аэродром, где немцы во время войны испытывали катапульты. Вскоре приземлился трофейный 'фокке-вульф' с московскими спецами. Иванько подвез их к нужному ангару, выдал импровизированный паек и, не теряя времени, отбыл в Росток к очередной связисточке.
  На следующий день генерал вернулся из поездки. С довольным лицом, в грязной шинели и сапогах он быстро занес в гараж какой-то сверток. Затем вызвал к себе Иванько.
  - Спецов встретил?
  - Так точно, товарищ генерал. Бригада специалистов из КБ общего машиностроения прибыла в количестве двух человек. Обеспечены всем необходимым для работы и быта.
  - Включая баб? - ухмыльнулся К.
  Настроение его было радужным.
  - Ну что вы, товарищ генерал, - потупился ординарец. - После того случая...
  - Перестань, - поморщился К. - Питанием спецов обеспечил?
  - Так точно. Как говорили древние, феци яуод потуи, фациант мелиора потентес - я сделал все, что мог, кто может, пусть сделает лучше. Все свежее, с рынка. Кровяная колбаска, сырок, деревенский творожок, копченая форелька, редисочка хрустящая, молодая картошечка, хлебушек еще теплый...
  - Прекрати, - рявкнул генерал, сглотнув слюну.
  - Есть прекратить, товарищ генерал. Спецы свежим питанием обеспечены. Пусть чувствуют себя настоящими победителями вермахта, а не вшивыми работниками тыла, хоть и со спецпайком.
  - Ну и как они там? - строго спросил генерал. - Соответствуют?
  - Да вроде маракуют помаленьку, товарищ генерал, - ответил Иванько, растягивая губы в шкодливой улыбке.
  - Тогда поехали смотреть, - нахмурился генерал, словно предвидя недоброе.
  Однако неясные предчувствия не могли испортить ему хорошее настроение. Он с аппетитом поел, выпил двести граммов водки, рассказал пару скабрезных анекдотов...
   - Ей-богу, я ничего не понимаю, - сказал Алик. - Откуда ты все это знаешь?
  Вместо ответа Сима достала из-под локтя твердую парчовую подушку и с размаху хлестнула Алика по физиономии. Молодой человек отпрыгнул от кровати и обиженно опустился в кресло.
  - Пока К. ел, мы с Груней почистили ему шинель и сапоги, - продолжила Сима. - Через полчаса он вместе с ординарцем отправился на аэродром.
  Что было дальше, мы узнали уже в основном от этого кобеля Иванько. Рассказывая, он все время дрожал и пил спирт, пил и дрожал. Так его, трясущегося, в одних кальсонах и забрали - он никак не мог одеться, не попадал руками в рукава и ногами в штанины. Тогда они с мясом сорвали погоны с его гимнастерки и швырнули ее вслед за ним в 'виллис'. Ей-богу, мне даже жалко его стало, хоть и был он окончательным сукиным сыном. Вот что он рассказал нам с Груней, пока еще был вменяемым...
  
  Генерал с ординарцем приехали на аэродром и отыскали нужный ангар.
  - А где же самолет? - недоуменно спросил К. - Они что, катапульту в помещении испытывают?
  Иванько пожал плечами и откатил перед генералом незапертую воротину. В полумраке капонира под низким сводчатым потолком из толстого, на случай бомбежки, ноздреватого бетона стоял новенький 'хейнкель' цвета молодой травы. Фонарь был откинут. В кабине никого не было.
  Генерал, сопровождаемый ординарцем, обошел самолет и обнаружил сидящих на корточках спецов. Стена перед ними до самого пола была испещрена начертанными мелом математическими символами. Один из них - худой очкастый блондин - развивал выкладки, перейдя со стены на бетонный пол. Второй - волосатый и кряжистый - невнятно, но с заметной иронией комментировал написанное первым витиеватым матерком. На вошедших они не обратили никакого внимания.
  - Мужики, вы чем тут занимаетесь? - негромко спросил генерал.
  Ответа не последовало. Иванько приблизился к волосатому и рявкнул ему прямо в мохнатое ухо:
  - Отвечай, падла, когда с тобой генерал разговаривает!
  Волосатый отпрянул, поморщился и продолжил свое невнятное бормотание. Ординарец повернулся к очкастому, вырвал у него мел и швырнул его в серую бугристую стену капонира. Осколки мела с дробным треском срикошетили по фюзеляжу самолета. Блондин близоруко сощурился на испачканные мелом пальцы и растерянно поднял глаза на Иванько. Тот раздраженно отошел к стене и повернул выключатель. Под лучом прожектора засияли плоскости самолета, заиграли бликами разложенные на полу хромированные инструменты, матово засветилась стоявшая в углу алюминиевая канистра. Иванько поддал канистру ногой, она гулко ударилась о стену и, будучи совершенно пустой, легко запрыгала по бетонному полу.
  Спецы с трудом поднялись на ноги, и тут только генерал увидел что они оба мертвецки пьяны.
  - Ты кого мне привез?! - гневно вращая глазами, закричал К., поворачиваясь к ординарцу. В тесном капонире его голос прозвучал громовым раскатом.
  - Дык ведь кого прислали, того и привез, товарищ генерал... - попятился Иванько. - Кадровик сказал - классные спецы,
  теоретики катапультирования, морально устойчивы...
  - На хрена мне твои теоретики! - продолжал неистовствовать генерал. - Срать я хотел на их моральную устойчивость! Мне нужно запустить катапульту и доложить об этом руководству страны, понял ты, ебаришко позорное?!
  - Виноват, товарищ генерал, - пробормотал Иванько. - Эрраре хуманум эст. Человеку свойственно ошибаться...
  Но генерал не внял благородной латыни нерадивого ординарца. Он схватил блондина за ворот и закричал ему в самое ухо:
  - Ты знаешь, как запустить это долбаное кресло, теоретик хренов?!
  Очкастый отшатнулся, дернул шеей, икнул и поник головой. Генерал швырнул его на сложенный в углу брезент и повернулся к волосатому:
  - А ты знаешь?! Отвечай, гнида, а то застрелю!
  Волосатый взмахнул руками и пробормотал:
  - Если тв... тв... твердотопливный ус-скоритель ак-ктивировать...
  После этого он уставился оловянными глазами на сияющую в блеске прожектора пуговицу на генеральском кителе и замолк.
  Взбешенный К. отвесил ему классического гвардейского 'леща', и волосатый полетел в угол вслед за напарником.
  - Погоди же, с-сука, ты у меня за все ответишь, - процедил генерал, медленно подходя к Иванько. Тот попятился к стене.
  Наступая на ординарца, К. зацепился сапогом за стоявшую у плоскости самолета стремянку и остановился. Прямо перед ним на уровне глаз блестел стеклами фонарь кабины пилота и чернела спинка пресловутого кресла-катапульты. Злоба с новой силой охватила генерала. Так изумительно гладко, так фантастически удачно был проведен этот день, быть может, главный день в его жизни, с такой легкостью осуществлялся его тщательно разработанный план, а эти мудаки...
  Прервав собственные мысли, генерал резким движением пододвинул к себе стремянку, отдуваясь, влез в кабину и уселся в кресло пилота. Иванько, не решаясь подать голос, опасливо наблюдал издали.
  Некоторое время К. разглядывал многочисленные приборы, а затем принялся решительно дергать за все рычаги и нажимать на все кнопки подряд. Очевидно, генеральская интуиция оказалась выше научных знаний секретных спецов. Как впоследствии утверждали эксперты, генералу удалось то, чего никак не получалось у теоретиков из московского 'почтового ящика'. Случайная, а точнее вдохновенная комбинация включенных кнопок, сдвинутых рычагов и нажатых педалей вдруг сработала как долгожданное бинго игрового автомата, когда аппетитные вишенки под мелодичный звон неожиданно выстраиваются в ряд и слышится веселый частый стук падающих монет. С той лишь разницей, что генеральским выигрышем оказался не денежный приз, а пресловутая активация твердотопливного ускорителя кресла-катапульты, на необходимости которой прозорливо настаивал волосатый спец. В полном соответствии с замыслом немецких инженеров под полом кабины зашипел сжатый воздух, сработала пружина и мгновенно включившиеся ускорители с огромной силой выбросили кресло вместе с генералом через открытый фонарь. Расстояние до потолка капонира не превышало полутора метров, поэтому исторический полет генерала был крайне недолгим.
  Наблюдавший сцену Иванько все понял за секунду до развязки. Из-под самолета стремительно вырвались две газовые струи, и тут же ординарец услышал звук, напоминающий падение гнилой тыквы на брусчатую мостовую.
  Спустя полчаса из ростокской комендатуры прибыло дежурное отделение. Солдаты в новеньких гимнастерках и начищенных сапогах, тихо матерясь, без особого тщания собрали то немногое, что осталось от генерала в брезентовую сумку. В отдельный пакет сложили погнутые от удара о бетонный потолок ордена. Так их и несли потом за гробом К. на атласных подушечках - 'обожженные в боях', как впоследствии написала 'Красная Звезда'.
  
  Глава IV. Сокровища поверженного Рейха.
  Мила и Алик ошеломленно молчали. Сима размяла новую сигаретку и не спеша закурила.
  - Это был поворотный день в нашей с Груней жизни. К дому подкатил комендантский 'виллис', и солдаты вывели из него дрожащего, почти невменяемого Иванько. Мордатый капитан из комендатуры коротко сообщил нам, что генерал пал смертью храбрых при выполнении воинского долга и велел держать язык за зубами. Впрочем, поделиться новостью мы все равно ни с кем не могли, поскольку нас вместе с Иванько заперли в гараже и тут же начали обыск. Оставшийся без хозяина ординарец, дрожа и всхлипывая, рассказал нам с Груней о последнем полете генерала К. Затем он поднялся на цыпочки, нашарил на стеллаже с инструментами армейскую фляжку в брезентовом чехле и надолго припал к ней губами. Оторвавшись наконец от алюминиевого горлышка, он обвел нас просветленным взглядом, непослушными пальцами завинтил крышечку и положил фляжку на полку. Затем он аккуратно расстелил волосатую шинель на бетонном полу и разделся до бязевой рубахи и кальсон, словно собираясь лечь в постель. В этот момент силы окончательно оставили его, и он тяжело рухнул на пол рядом с шинелью.
  Каким бы ни был Иванько гнусным мерзавцем и отпетым кобелем, в ту минуту он был для нас товарищем по несчастью, и мы по-бабьи пожалели его. Не в силах приподнять отъевшегося за три послевоенных года ординарца, мы перекатили тяжелое, как жернов, бесчувственное тело на шинель и прикрыли его полой в лучших традициях военно-патриотической литературы, воспевающей романтику походной жизни. Правда, шинель эта не была прожжена у костров или пробита осколками в боях, а лишь недавно получена у интенданта и была теплой и приятно волосатой на ощупь.
  Судя по доносящимся до нас звукам, обыск шел нешуточный. На чердаке слышались шаги, в доме хлопали двери, гулко сдвигалась мебель, раздавался деревянный треск - вероятно поднимали половицы. Через несколько часов нас с Груней перевели в комнату прислуги и снова заперли. По комнате с открытыми настежь окнами летал пух из вспоротой перины, валялись перевернутые стулья и разбросанные вещи.
  Дверь распахнулась, и к нам вошла плотная крашеная блондинка с треугольничками в красных петлицах, явно копирующая стиль Марлен Дитрих. Похлопывая плетеным кожаным хлыстиком по лаковому сапожку, она приказала нам раздеться догола. Мы стянули одежду и, дрожа от холода, стояли перед ней, прикрываясь руками сверху и снизу. Последовала команда 'руки опустить!', и не успели мы повиноваться, как хлыст со свистом обжег Грунино плечо, оставив вспухшую красную полосу. Груня взвизгнула, и мы поспешно опустили руки. Далее последовали процедуры, впоследствии многократно повторенные со мной во время шмонов на любимой родине, а именно: наклоны, раздвигание ягодиц и приседания в расчете на то, что из наших интимных отверстий при этом вывалятся пароли, коды, явки, адреса иностранных резидентов и прочие ценные сведения, неминуемо означающие для проводящего обыск военнослужащего благодарность в приказе и внеочередной отпуск.
  Из нас с Груней в этот раз (как, забегая вперед, и при последующих обысках) ничего не выпало. Марлен с недовольной миной наманикюренными пальчиками прошлась по швам наших трусов и лифчиков и велела нам одеваться. Побрезговав оскверненным бельем, мы кое-как натянули платья на голое тело.
  После обыска мордатый капитан выпустил нас из комнаты и велел не покидать дома. В гараже он брезгливо переступил через спящего Иванько и погрузился в машину. Как я уже сказала, двое солдат после безуспешных попыток натянуть на Иванько одежду забросили его в кузов в одних кальсонах. Перед самым отъездом, когда уже заурчал мотор, один из солдат по приказу мордатого капитана нехотя вернулся, перетряхнул шинель пьяного ординарца и обшарил карманы.
  Дом был разгромлен. В каждой комнате был вскрыт пол, стены в поисках тайника истыканы специальными щупами, все вещи измяты - очевидно был прощупан каждый шов. Побродив в прострации по дому, мы с Груней нашли рассыпанные по полу сигареты, каждая из которых была переломлена пополам. Мы вернулись в гараж и дружно задымили этими половинками, постепенно приходя в себя.
  Шинель Иванько по-прежнему лежала на бетонном полу. Во сне
  ее хозяин обмочился, так что вокруг нее образовалась порядочная лужа. Стараясь не дышать носом, мы с Груней взялись за углы шинели и повесили ее просушиться на гаражные ворота.
  На освободившемся месте, прямо посреди лужи темнел четкий контур круглого, размером с шапку, люка.
  С минуту мы ошеломленно смотрели на люк. Я видела, как от ударов пульса вздрагивает под платьем лишенная лифчика Грунина грудь. Мы поглядели друг дружке прямо в глаза, нет даже глубже - прямо в душу, которую мы в ту минуту заложили лично черту. Как я позже поняла, этот долгий взгляд был нашей молчаливой сделкой с нечистым - более прочной, чем любые бумажные договоры, скрепленные самыми важными печатями. Наш контракт был заключен не на веленевой бумаге с золотым обрезом, а на обоссанном бетонном полу с темнеющим контуром люка, напоминающим по форме дьяволово копыто. Наконец наши взгляды разошлись - негласный договор был заключен, и нам оставалось лишь действовать. Как во сне я нашла на стеллаже с инструментами широкую стамеску и поддела крышку люка. В открывшемся углублении лежал сверток из желтоватой бязи. Груня дрожащими пальцами развернула грубую ткань, и мы увидели объемистый кисет из сыромятной кожи и круглую жестяную коробку из-под печенья. На празднично раскрашенной крышке пухлые краснощекие дети весело играли в снежки.
  Несомненно, покойный генерал, чей эпителий намертво въелся в поры бетонного потолка капонира, не собирался использовать этот тайник вплоть до очередной поездки на любимую родину. Наверняка у него было место понадежнее неподалеку от дома. Однако прихотливой судьбой ему было предначертано совершить главный и единственный подвиг в своей жизни (запущенная им катапульта была впоследствии использована в советских МиГах), так что завершающая часть операции по вывозу ценностей не была реализована. Иванько же, как верный пес-ординарец, хотя и невольно, закрыл временный тайник своим проспиртованным телом.
  Груня споро завернула кисет и коробку в кусок бязи, приладила на место крышку тайника, и мы быстро покинули гараж. В нашей комнате мы тщательно задернули шторы и забрались с головой под одеяло. Я наощупь сняла с коробки крышку, а Груня включила маленький потайной фонарик. Мгновенно сноп разноцветных искр заставил нас зажмуриться. Груня выключила фонарь, и мы осторожно открыли глаза. Ничтожного света, проникавшего сквозь плотные шторы и одеяло было вполне достаточно, чтобы лежащие грудой в коробке камни ожили и налились до краев глубинным огнем. Как зачарованные, смотрели мы на пробегавшие по полированным граням цветные сполохи, на вспыхивающие на ребрах и остриях световые иглы. Камни впитывали слабый рассеянный свет до последнего лучика и сгущали его в своей сердцевине, не выпуская из хитроумной оптической ловушки выверенных опытными ювелирами углов отражения.
  Камней было много; несомненно, перед нами было колоссальное состояние. Под ними, на дне коробки были уложены пачки тысячедолларовых банкнот с надписью 'Reichsbank' на бандероли. Очевидно, демилитаризационная деятельность генерала не оставляла без внимания и банковские хранилища поверженного рейха. На фоне бриллиантов и изумрудов, баснословная ценность которых подкреплялась их колдовской красотой, деньги выглядели их невзрачным, условным эквивалентом.
  Я закрыла крышку, погасив волшебное сияние. Груня в прострации включила и снова выключила фонарик. С минуту мы ошеломленно лежали под одеялом, а затем нас неудержимо повлекло друг к дружке. Белья на нас не было, мы мгновенно стянули платья и сплелись телами. После этого много раз - в счастливые или горестные моменты жизни - похоть завладевала всем моим существом. Человечьей натуре нет дела до природы охвативших его чувств, важна только их острота. Настоящим апогеем радостных или горестных переживаний может быть только оргазм, поскольку никакие эмоции не сравнятся с ним по силе выражения, по мощи благотворного опустошения. Попутно я поняла, что талант любить - это дар божий, не зависящий ни от интеллекта, ни от воспитания. Груня, которую я тогда считала едва отесанной деревенщиной, любила изысканно и вдохновенно.
  Никогда в жизни, ни с одним мужчиной, не говоря уже о случайных подругах-ковырялках в Потьминском лагере, у меня не было таких глубоких, полуобморочных оргазмов. Хотя, вообще говоря, тогда с Груней мы занимались не любовью; каждая из нас неистово ласкала не подругу, а свою неслыханную удачу, свою будущую яркую, богатую жизнь.
  Упоенные блеском камней и благородной серо-зеленой патиной долларов, мы не сразу вспомнили про тяжелый кожаный кисет. В нем оказалось двенадцать похожих на маленькие гробики банковских золотых слитков. На каждом стояло клеймо в виде орла, держащего в когтях свастику, и было отчеканено 'Reichsbank 1 KILO Feingold 999.96'. Мы отупело смотрели на тяжело мерцающий в свете фонарика металл. Это было уже чересчур.
  - Это что же - двенадцать кило золота? - прошептала Груня покусанными в недавней страсти губами.
  - Выходит так, - кивнула я. - Только камни все равно дороже. В тысячу раз дороже.
  Придя в себя, мы, как были голые, сели в кровати и стали соображать, что делать со свалившимся на нас счастьем. И чем больше мы думали, тем призрачней становилось наше богатство. Мы могли полюбоваться им, пощупать руками, но обратить его в новую счастливую жизнь представлялось задачей неимоверной сложности. Полномочиями перевозить грузы без досмотра обладал только покойный генерал.
  Вся надежда была на Софью Вениаминовну, возвращения которой мы ждали со дня на день. Мы предполагали, что теперь нас вместе с ней отправят назад в Москву, а до этого ценности надо было где-то спрятать. Нас в любой момент могли заново обыскать, и держать при себе даже один камушек было бы очевидным самоубийством. Требовался надежный временный тайник.
  Ранним утром мы осторожно вышли из дома и, стараясь не хрустеть гравием дорожки, зашагали к морю. В километре от виллы между песчаными дюнами темнела разбитая береговая батарея. Похоже, союзники утюжили ее авиацией не один день. Повсюду валялись бетонные глыбы, торчала арматура, ржавели остатки орудий. Кроны корабельных сосен были срезаны осколками. Над мертвыми стволами у самой кромки воды возвышалась заброшенная, чудом уцелевшая наблюдательная вышка. Путь преграждала натянутая на уровне колен колючая проволока. Груня напружинилась как кошка и бесстрашно сиганула на колючку, давя ее, словно гадюку, обутыми в трофейные сапожки крепкими ногами. Ржавая проволока лопнула и зазмеилась по опавшим листьям.
  Поплутав между дюнами, мы спустились по обомшелым бетонным ступеням в каземат. Одна из его стен лопнула, вероятно при взрыве авиабомбы, образовав широкую трещину. Мы втиснули в нее укутанную в бязь коробку с драгоценностями и завернутый в брезент кисет с золотом, завалили все песком и выбрались из каземата.
  В пустынных дюнах посвистывал ветер, с шорохом осыпался крупный песок. Берег был пустынным, и только вдалеке, дымя трубами, к порту подходила темная громада крейсера. Поминутно оглядываясь, мы быстро вернулись домой.
  Издали мы увидели стоящий у дома 'виллис' военного коменданта Варнемюнде майора Бельского. Комендант в идеально выглаженном френче и надраенных до зеркального глянца сапогах стоял посреди двора, раздраженно теребя белые перчатки. Перевалившись через борт, из кузова выбрался Иванько в измятой гимнастерке и галифе с белесыми разводами. Он тщетно пытался принять стойку 'смирно' и дрожащей рукой судорожно нашаривал крючок на жеваном воротничке.
  - Я все понимаю, - брезгливо морщась, отчитывал Бельский похмельного генеральского ординарца, - сейчас не сорок пятый год, и никто не требует от вас фронтовой дисциплины. Но и вы поймите, какую миссию возложила на нас сама история. Мы должны нести свет цивилизации и культуры вчерашним нацистским варварам. Мы должны увлечь их своим примером в светлое коммунистическое будущее. В нас все должно быть прекрасно: и опрятный внешний вид, и чистое обмундирование, и высокий идейно-политический уровень. Я уже не говорю об уважении к памяти геройски погибшего генерала К., вашего шефа...
  Заслышав шорох гравия, комендант повернулся к нам с Груней.
  - Вот, Иванько, берите пример, - продолжил он, приветствуя нас кивком, - обычные девушки, не знакомые с воинской дисциплиной, начинают утро с прогулки на свежем воздухе. А вы, старлей...
  Переведя глаза на страдающее, перекошенное лицо Иванько, комендант умолк.
  - В общем, все в сборе, - подытожил он и сдул с рукава несуществующую пылинку. - Слушай мою команду. Старшему лейтенанту Иванько поручается доставка праха павшего смертью храбрых генерала К. на социалистическую родину. Вместе с ним в распоряжение хозяйственного управления московского военного гарнизона откомандировываются вольнонаемные Серафима Невельская и Агриппина Сивашова. Даю три часа на сборы. Перед убытием ваш багаж проверят. Не исключен и личный досмотр. Так что не берите лишнего, только свои собственные вещи. Отправитесь морем из Варнемюнде. В порту вас подберет трофейный броненосец 'Гессен'. Пойдете непосредственно в Ленинград. Вопросы есть?
  Мы стояли, не в силах произнести ни слова. Наконец Груня вымолвила:
  - А как же Софья Вениаминовна? Разве она не вернется за вещами? За нами?
  - Не вернется, - понизив голос, ответил комендант. - Софья Вениаминовна осуждена Особым совещанием за связь с еврейскими националистами. Раскрыт крупный заговор с участием жен видных военачальников. Приедете в Москву - все узнаете из газет. И не пытайтесь с ней связаться - это в ваших же интересах. Еще вопросы?
  - А почему морем, товарищ майор? - разлепил пересохшие губы Иванько.
  - Железные дороги на Берлин блокированы. И не только на Берлин... - нехотя ответил комендант. - В общем, поезда сейчас ходят плохо. А прах героя надо доставить как можно скорее. По естественным причинам.
  - А что случилось с железкой-то? - удивилась Груня. - Полотно по весне размыло?
  - Наши дорогие союзнички гадят! - раздраженно повысил голос Бельский. - Объединяют свои оккупационные зоны, строят заводы, в общем помогают недобитым врагам восстанавливать фашистское логово. Даже банки заработали. Капиталистическим упырям по обе стороны океана вновь не терпится напиться крови немецких рабочих. И это вместо того, чтобы продолжить исторически справедливое взимание репараций вплоть до полной ликвидации нацистской империи... Все, хватит вопросов.
  Комендант махнул рукой, дверца 'виллиса' открылась, и к нам приблизился рябой шофер с металлическим чемоданчиком, крышка которого была привинчена блестящими фигурными ручками.
  - Прах оставьте пока в погребе, - приказал комендант. - Через два часа я лично отправлю вас в порт.
  'Виллис', прохрустев гравием, скрылся за воротами. Иванько прекратил попытки застегнуть крючок воротничка. С трудом сохраняя равновесие, он перешагнул через чемодан с прахом и сунул голову под струю воды из колонки. Через минуту он вынырнул со страдальческим выражением лица.
  - Не помогает ни хрена! - выкрикнул он со слезой в голосе. Симилиа симилибус, блядь, курантур. Лечи подобное подобным. А подобного-то и нетути!
  Иванько достал пустую фляжку, потряс ею в воздухе и швырнул в кусты. Колени его подкосились, и он бессильно опустился на чемодан с прахом.
  Груня подмигнула мне и подошла к Иванько.
  - Слышь, милок, - произнесла она не слыханным мной раньше, ласковым голосом и положила руку ему на голову. - Ты успокойся, погоди чуток.
  Иванько всхлипнул и поник плечами. Груня птицей метнулась в дом и тут же вернулась со стаканом водки и соленым огурцом на вилке.
  - На-ка, милый, выпей да отдохни, - певуче приговаривала она, пока Иванько, запрокинув голову и судорожно двигая кадыком, звучно заглатывал лекарство. - Ты поспи, родной, приди в себя, а вещички твои мы соберем, упакуем в лучшем виде...
  Она взяла его под руку и увела в дом. Я нервно ходила по хрустящей дорожке до ворот и обратно. Груни не было около получаса.
  - Никак засыпать не хотел, - прошептала она, вернувшись. - Пришлось ему сказку рассказать...
   Мы выбрались из дома и с оглядкой заспешили к разбитой батарее. Через несколько минут над дюнами показалась знакомая вышка. И тут мы остановились, как вкопанные, не веря своим глазам - на вышке из угла в угол крошечной площадки прохаживался часовой с карабином на плече.
  - Что же это такое, - горестно прошептала Груня. - Ведь еще час назад здесь никого не было.
  - Это из-за блокады, о которой Бельский говорил, - сообразила я. - Значит, трубами дымил тот самый 'Гессен', когда мы клад прятали. Ах ты ж черт. Думай, Грунька, думай...
  С минуту мы тихо совещались, сдвинув головы. Издали
  слышались мерные шаги часового. Затем я с решительным вздохом расправила плечи и двинулась вперед, огибая дюну. Груня следила за мной, прячась за бетонной глыбой. Не глядя в сторону часового, я вышла на поляну, не торопясь сняла платье, под которым все еще не было белья, расстелила его на сухом бугорке и улеглась на живот. Несколько минут я 'загорала', опершись на локти, болтала ногами и кусала травинку, слушая гулкие удары сердца. Шаги на вышке стихли. Помедлив еще немного, я прикрыла веки и перевернулась на спину. Сквозь ресницы я видела, как часовой, перегнувшись через перила, с раскрытым ртом пялился на меня во все глаза. Потом он выпрямился, судорожно рванул висящий на шее бинокль и принялся разглядывать отдельные части моего покрытого мурашками тела. Боковым зрением я видела, как Груня метнулась и исчезла за круглым песчаным боком дюны. Тишину солнечного дня нарушал только легкий плеск волн и стрекот кузнечиков. От налетевшего порыва ветра тонко скрипнула дверь каземата. Часовой вздрогнул и повернул голову в сторону батареи. Сдерживаясь изо всех сил чтобы не вскочить и не убежать, я поерзала задницей и чихнула - раз и другой. Часовой снова повернулся ко мне, и я медленно, как раковина створки, развела колени. Часовой подрегулировал резкость и снова наставил на меня бинокль. Ветер подул сильнее, и дверь каземата внятно стукнула. Часовой вздрогнул и обернулся. Тогда я, отчаянно сохраняя плавность движений, положила ладонь между ног и пошевелила пальчиками, словно пробуя клавиши рояля. Часовой, забыв обо всем на свете, снова перегнулся через перила и намертво приник к окулярам.
  Легко промелькнула Грунина тень, и у меня на лбу выступили бусины пота. Еще с минуту я, изображая страсть, томно прогибала спину и теребила свой заледеневший лобок. Когда, с точки зрения стороннего наблюдателя, до моего мнимого апогея было рукой подать, я вскочила на ноги и принялась хлопать себя по животу и ляжкам, изображая битву с внезапно нагрянувшими муравьями. Недовольно хмурясь, я стряхнула с платья несуществующих насекомых и натянула его на голое тело. Оглядываясь как бы в поисках лучшего места, я обошла дюну и, став невидимой для часового, в изнеможении прислонилась к сухому сосновому стволу.
  Груню я нагнала у самого дома. Мы заперлись в гараже и быстро отвинтили крышку чемоданчика. То, что еще вечера было всесильным генералом, помещалось в полупустом брезентовом мешке с рыжими пятнами засохшей крови и издавало отчетливый запах тления. Груня достала завернутую в бязь банку с драгоценностями.
  - А где кисет? - спросила я. - Где золото?
  - Осталось в каземате. - выдохнула Груня. - Не было сил его быстро вытащить. Но это даже хорошо, что оно там. Есть бог, надоумил меня! Куда бы мы сейчас эту тяжесть дели? Ты же сама говорила, что камни дороже. А сюда мы еще вернемся, вот увидишь, подруга.
  - Не уверена, что нам стоит сюда возвращаться, - ответила я, все еще переживая недавний шок.
  Груня посмотрела на меня с мимолетным изумлением и поплотнее затянула на банке бязевую обмотку. Мы сунули ее под мешок с генеральскими останками и вновь завинтили крышку.
  
  Глава V. Храните деньги в сберегательной кассе.
  Когда Бельский вернулся, мы были полностью собраны и даже успели привести себя в относительный порядок. Иванько сидел у крыльца на чемодане с прахом бледный, но почти вменяемый.
  Бельского сопровождала уже знакомая 'Марлен Дитрих'. Она велела нам раскрыть дорожные сумки и лениво в них поковырялась. В этот раз обошлось без личного досмотра - Марлен справедливо полагала, что эффект может дать только неожиданный обыск.
  - А оно не того, товарищ майор? - услышали мы полный сомнения голос Иванько. Он стоял над чемоданом и втягивал ноздрями воздух.
  - Чего того?
  - Не завоняет?
  - Не говорите ерунды, лейтенант. Прах героя укупорен надлежащим образом в контейнер, оцинкованный гальваническим способом. Поскольку объем останков оказался меньше норматива, использование полноразмерного гроба было признано нецелесообразным. Конструктивно упаковка соответствует памятке по транспортировке трупов служебных собак...
  - Крышка, товарищ майор, на барашки посажена, - продолжал излагать свои сомнения ординарец. - Хотелось бы как-то понадежнее что ли... Путь-то неблизкий.
  - Ничего с вами не случится. Через час будете на судне, сдадите укупорку в камбуз на хранение. У них там ледник должен быть. Впрочем, если вы такой мнительный, вот вам.
  Майор пошарил в бардачке 'виллиса' и протянул Иванько небольшой висячий замок на длинной хромированной дужке. Тот продел дужку в петли чемодана, защелкнул замок и опустил ключ в карман гимнастерки. Мы с Груней обменялись обреченным взглядом.
  Отъезжая, мы с тоской оглянулись на виллу, не ощущая ни малейшей радости от предстоящей встречи с родиной. Дужка замка блестела на солнце гадючьей петлей, напрочь перечеркивая наше будущее.
  Портовый причал был пуст, лишь на рейде покачивалось полдесятка катеров и в затоне на мертвых якорях стояла облепленная ракушками махина потопленного во время войны и недавно поднятого со дна немецкого парохода 'Берлин' - будущего флагмана советского пассажирского флота 'Адмирал Нахимов'.
  С полчаса мы сидели на разогретых солнцем чугунных кнехтах, тупо глядя в покрытое солнечными бликами пустынное море. К молу подкатил Бельский. Он с трудом сохранял невозмутимость.
  - Обстановка меняется, - бросил он хмуро. - Блокада так
  называемых союзников путает все наши тактические планы. Транспорт оперативно изменил маршрут. Вечером он прямо из Любека, не заходя в Варнемюнде, уходит на Кронштадт. Сейчас мой водитель отвезет вас в Любек. Командиром вашей группы назначается старший лейтенант Иванько. Есть вопросы?
  - Так ведь, товарищ майор, в Любеке же англичане... - вскинул брови ординарец.
  - Да что вы говорите, лейтенант! - не выдержал Бельский. - Неужели англичане? Спасибо, что просветили! Однако не забудьте, что формально они все еще наши союзники. Английским владеете?
  - Я в гимназии латынь изучал, товарищ майор, - потупился Иванько. - А в училище немецкий. Чтоб с врагом на его языке разговаривать... Так сказать, си вис пацем пара беллум. Если хочешь мира, готовься к войне.
  - Не поспеваете вы за врагами, лейтенант, - с иронией упрекнул ординарца Бельский. - Фашистскую гадину мы уже раздавили. Но теперь обстановка такая, что пора английский учить. Будет приказ - поотрубаем головы и британской гидре, и американской. А потом, глядишь, и латынь пригодится, если придется освобождать латиноамериканских рабочих. Но пока извольте договориться, чтобы англичане вас без задержек пропустили в любекский порт. Хоть на языке глухонемых.
  В моем мозгу забрезжила пока еще неясная мысль.
  - Я могу перевести, товарищ майор , - подала я голос.
  - Вот и отлично, Невельская, - повернулся ко мне Бельский. - В случае задержки подключайтесь. Ну, не будем время терять. В добрый, как говорится, час.
  Часа полтора дорога петляла в прибрежных дюнах. За очередным поворотом открылась обширная речная долина. На отлогом склоне кипела работа. Английские 'томми' в альпийских шароварах копали узкие ямы. Цепочка пограничных столбов тянулась вдоль разлившейся в устье реки. Дорогу перекрывал шлагбаум, возле КПП маячил солдат в покрытой сеткой плоской, похожей на опрокинутую тарелку каске.
  - Ни хрена себе! - воскликнул рябой водитель. - Воевали вместе с нами, а теперь, блядь, заборами отгораживаются.
  - Прекратите выражаться в присутствии дам, сержант, - повысил голос Иванько, входя в роль начальника. - Невельская, за мной.
  Следом за Иванько я выпрыгнула из кабины. Худосочный рыжий 'томми' глядел на меня во все глаза. Из КПП вышел сероглазый капитан в бежевой гимнастерке.
  - Вы случайно не заблудились, господа? - спросил он саркастически. - Ваша оккупационная зона заканчивается вот у этого столба.
  - Чего он хочет? - нахмурился Иванько. - Скажи ему, что мы
  едем в Любек.
  - О, Любек! - понял без перевода капитан. - Это хороший город. Но какого черта вам там нужно?
  - Нам надо в порт, - ориентируясь на вопросительную интонацию англичанина, пояснил Иванько. - Ту-ту! - изображая пароход, он потряс поднятыми кулаками.
  - Что везете в багаже? - спросил капитан, переходя с иронического на сухо-официальный тон.
  Я перевела вопрос.
  - Прах, - ответил Иванько, пытаясь краткостью выражений избежать лишних расспросов.
  Англичанин удивленно вскинул на меня выгоревшие соломенные брови.
  - Что такое 'прах'?
  - Это такая русская аббревиатура, - быстро выпалила я по-английски. - ПРАХ - портативный радиоуправляемый армейский химпакет.
  - Что-о? - протянул капитан, на глазах теряя фирменную британскую невозмутимость. - А ну-ка показывайте, что у вас там. Джонсон, досмотрите багаж.
  Солдат открыл багажник 'виллиса' и принялся по очереди обыскивать наши сумки. Дойдя до чемодана с генеральскими останками, он взял в руку замок и вопросительно взглянул на Иванько.
  - Это нельзя открывать, - тот отрицательно замотал головой. - Я же сказал, что это прах!
  Вновь обретя хладнокровие, капитан отдал солдату короткое приказание. Рыжий тут же принес из домика КПП ножницы для резки колючей проволоки и мгновенно перекусил дужку замка. Первая часть моего рискованного плана сработала. Оставалось самое трудное - остановить обыск.
  - Возможно, я не совсем точно перевела, - произнесла я неуверенно. - Слово прах имеет и другое значение. Это останки, человеческие останки.
  - А вот мы как раз и посмотрим, - ухмыльнулся капитан. - Джонсон, откройте чемодан. Солдат приподнял на мгновение крышку и отшатнулся. Тяжелый трупный смрад поплыл над дорогой, сразу же вытеснив запахи цветущего луга.
  - Да, это и вправду похоже на идиоматическую игру слов, - зажимая нос, вымолвил капитан. - Джонсон, пропустите этот протухший катафалк. В конце концов, мы пока еще союзники...
  Груня смотрела на меня большими сияющими глазами.
  Иванько, несмотря на присутствие дам, матерился последними словами.
   В Любекском порту кипела работа. Поворачивались гусиные шеи кранов, разгружая стоящие в очереди суда. Слово 'блокада'
  висело в воздухе. Холодная война набирала обороты.
  Въезд на мол был закрыт полосатым шлагбаумом. Английский сержант энергично махнул нам рукой и крикнул, чтобы мы освободили дорогу. Наш шофер свернул на обочину, сержант поднял шлагбаум, и на мол въехал крытый брезентом 'студебеккер'. Из кузова под конвоем стали спускаться мужчины и женщины, преимущественно молодые, некоторые с детьми. До нас донеслась русская речь, однако в манере одеваться прибывших, в выражении их лиц - не привычно-покорном, а раздосадованном и даже разозленном было что-то не наше, не советское. Сержант с помощником пересчитывали людей. Красноармейцы под командованием капитана-краснопогонника строили их, подгоняя винтовками, в две шеренги.
  - Во, видали? Предателей поднавезли! - оживился Иванько.
  - Каких предателей?
  - Ну, остарбайтеров этих, что в войну на немцев работали. Молодцы союзнички, депортируют всю эту сволочь, как обещали. Выполняют указания товарища Сталина.
  - Так они же не добровольно работали. Их ведь насильно в Германию угоняли!
  - Ну, ты даешь, - изумился Иванько. - Откуда ты знаешь, насильно или добровольно? А может они только о том и мечтали, чтобы к Гитлеру сбежать? Вон какие рожи недовольные. Ничего, дома-то их научат родину любить. За Уралом места много. Видал я, как их в Ужгороде в 'столыпины' перегружали и с песня´ми в Сибирь-матушку снег убирать отправляли. Ну а этим из-за блокады морская прогулка светит. Зато прямо в солнечный порт Тикси. Пер аспера ад астра, - захохотал Иванько. - Через тернии к звездам.
  Тем временем привезенных разделили на мужчин и женщин и начали обыскивать. Это был уже знакомый нам профессиональный шмон с прощупыванием швов, распарыванием подушек и раскалыванием сахарных головок ударом штыка.
  - А я думала, здесь уже не обыскивают. Хорошо хоть догола не раздевают, - вырвалось у Груни.
  - А зачем? - ухмыльнулся Иванько. - Думаешь, у них ума не хватает во все дырки заглянуть? Или они прохожих стесняются? Щас! Это у них просто метода такая - обыскивать в два приема. Люди ведь - что бараны. Думают, если их здесь на раздевают, то и там не будут. И прячут свои цацки во всякие укромности. А тем только того и надо - знай, выковыривай, как из сейфа, - снова захохотал Иванько. - Тем более что в лагере, уже когда детей отфильтруют, у них вообще все отберут и казенное выдадут. Вот люди - все цепляются, цепляются за барахло, а смысла никакого...
  - За что же им доля такая? - широко раскрыв глаза, прошептала Груня. - Они же после этого собственную родину ненавидеть будут!
  - Одеринт дум метуант, - глаза Иванько злорадно блеснули. -Пусть ненавидят, лишь бы боялись...
  Иванько отправился на поиски советской комендатуры - узнать, где пришвартован наш транспортник.
  - Неужели и нас так же будут шмонать? - со страхом шепнула Груня, когда водитель отлучился по нужде.
  - Может и повезет, - ответила я. - Нас же не депортируют. Вряд ли им захочется копаться в этом вонючем чемодане...
  - Не-е, наших никакой запах не остановит. Это тебе не английские чистоплюи...
  Мы с Груней, не обращая внимания на вонь, быстро переложили коробку с ценностями из чемодана в мою дорожную сумку. Пропитанную запахом тления бязевую обмотку пришлось выбросить. Шофер, вернувшись, с подозрением понюхал воздух, но ничего не сказал.
  Вскоре появился Иванько. Он размахивал руками и громко сквернословил.
  - Тарде вениентибус осса! - кричал он, обильно уснащая чеканную латынь непечатными вставками. - Кто поздно приходит - тому кости.
  От лейтенанта остро пахло свежим, еще не перегоревшим спиртом.
  - О чем вы, товарищ старший лейтенант? - недоуменно спросил шофер.
  - Еле нашел эту сраную комендатуру! - гремел Иванько. - Транспорта не будет. Прямо из Киля пошел на Кронштадт, в рот ему дышло! Наши сказали - из-за шторма, а я так думаю - перегрузили его трофейным барахлом по самые гланды. Рейс-то, похоже, последний...
  Иванько посмотрел на шофера и осекся.
  - Короче, в комендатуре ко мне отнеслись с пониманием... - Иванько рыгнул.
  - Это мы уже поняли, - поморщилась Груня.
  - Не острите, Сивашова, - построжал Иванько. - Из комендатуры мне удалось связаться с майором Бельским. Он приказал следовать с прахом на Берлин, а оттуда эшелоном на родину. Там уж нам союзнички не подгадят.
  - О господи, - не выдержала Груня. - Неужто нам с этим мертвяком по всей Европе смердеть выпало?
  - Выбирайте выражения, Сивашова, - сказал Иванько. - Вы должны быть благодарны генералу. Годы, прожитые под его покровительством, вы будете вспоминать, как лучшие в вашей жизни.
  Иванько, не скрываясь, достал из кармана галифе фляжку со спиртом и сделал затяжной глоток.
  - Курс на Берлин! - с пафосом приказал он шоферу. - Мы снова
  будем брать фашистское логово, как три года назад! - Иванько ткнул фляжкой в сторону воображаемого Берлина.
  - Хоть на Копенгаген, - ухмыльнулся рябой водитель. - Всяко лучше по фашистскому логову на 'виллисе' рассекать, чем по рязанским проселкам говно месить в полуторке.
  - Не надо так, сержант, о родине-матери, - нахмурился Иванько. - Лучше скажите, бензина на триста километров хватит?
  - Да хоть на триста тысяч, - сплюнул шофер. - Бензину в кузове - канистр сорок. Лично на ростокском аэродроме перед отъездом напиздил на всякий случай. Жаль, продать некому. В этом смысле фашистское логово Рязани, конечно, уступает...
  - Прекратите выражаться, сержант, - повысил голос Иванько. - Приказываю всем перед дорогой оправиться и пообедать сухим пайком...
  До Берлина мы добрались под утро. Иванько пошарил в сумке и, найдя трофейную банку с кофе, высыпал несколько зерен в рот. Прожевав зерна, он сплюнул коричневую кашицу за окно и шумно выдохнул. Кабина наполнилась спиртовым перегаром.
  - Другое дело, - удовлетворенно хмыкнул Иванько. - Теперь можно и с комендантом поговорить.
  Выйдя из комендатуры, Иванько помахал литерой на воинский эшелон и велел ехать на вокзал. Там мы попрощались с рябым шофером.
  - Счастливого пути на родину, товарищ старший лейтенант, - сочувственно сказал водитель. - И вам, барышни, желаю удачи на родной земле, - полное лицо шофера расплылось в улыбке. - Бог даст, свидимся.
  - Все в руках судьбы, - Иванько снова глотнул из фляжки. - Хомо пропонит, сед деус диспонит. Человек предполагает, а бог располагает.
  Процедура обыска на вокзале напоминала любекский порт. Весь багаж вскрывался на специально установленных стеллажах. Упитанные женщины-сержанты в туго перетянутых ремнями гимнастерках напоминали батоны армавирской колбасы. Они тщательно проверяли каждый чемодан. Мы обреченно глядели на ползущую к входу очередь.
  Иванько примолк, наблюдая за обыском. На его потном покатом лбу отчетливо читалась напряженная работа мысли. Помолчав несколько минут, он решительным движением стянул сапог, наклонился к нам поближе и сказал неожиданно свойским тоном:
  - Девки, у меня тут мысля одна. Вот глядите... Омниа меа мецум порто, - бормотал Иванько, разматывая портянку. - Все мое, бля, ношу с собой...
  Под не первой свежести портянкой показались цветные денежные купюры. Постепенно разматывая бязевую полоску, он по листику собрал внушительную пачку. Тут были и рейхсмарки, и рентные марки, и марки Союзного военного командования.
  - Все это добро все равно до дома не дотащить, - непривычно смущенно произнес Иванько. - Не сорок пятый год. Да и пошлют ли опять сюда - неизвестно. А главное, чую я, ненадолго все эти фантики. Введут скоро настоящие деньги, а этими только сортир в деревне оклеивать.
  Забегая вперед, могу сказать, что Иванько был совершенно прав и в одном, и в другом. Во-первых, вскоре после нашего отъезда - в июне сорок восьмого союзники провели денежную реформу, и в Западной Германии была введена новая немецкая марка, a во-вторых, в Варнемюнде Иванько больше не послали. После прибытия в Москву и сдачи генеральского праха, его наскоро осудили за халатность, приведшую к смерти начальника, и отправили в противоположном от Германии направлении, а именно в УстьВымЛаг. Но тогда, в разгромленном, завоеванном Берлине мы ощущали себя победителями фашизма, и такой поворот судьбы казался немыслимым.
  - Вы бы прошлись по городу, может, купили бы чего, а? - в голосе Иванько звучали несвойственные ему просительные интонации. - Раз уж время есть. И по-иностранному вы лучше меня мерекаете. Только дорогое не покупайте - все равно отберут. А я пока вещи покараулю. Не будешь же с этим сундуком таскаться, - он мрачно посмотрел на чемодан с останками своего шефа.
  Появлялась зыбкая надежда спрятать коробку с драгоценностями где-нибудь в Берлине. Но где? Мысли лихорадочно крутились. По привокзальным улицам мы с Груней перешли в западную часть города. Везде шло большое строительство, возводились дома и склады, рабочие засыпали воронки и укладывали новый асфальт. Найти надежное долговременное укрытие, устроить тайник казалось задачей невыполнимой.
  От вокзала мы поднялись к широкой, заново отстроенной улице со множеством магазинов. Город был наводнен деловыми, хорошо одетыми людьми. После будней советской зоны оккупации, наполненными вывозом станков и вагонов кирпича здесь все выглядело по-новому - свежо и осмысленно.
  - Сим, а где все эти буржуи деньги хранят? - задумчиво спросила Груня.
  - В банках, где же еще.
  - А мы чем хуже? Ведь деньги не пахнут. Давай зайдем в банк.
  - Ты с ума сошла! Отнести немецкие ценности в немецкий же банк! Так они и станут тебе их хранить.
  - Ты не знаешь буржуев, - горячо возразила Груня. - У них нет национальности. Еще раз говорю - деньги у них не пахнут. Кто прошустрил, тот и победитель. Особенно сейчас. Я хоть и деревенская, нутром понимаю всю их разницу от нас. А ты-то чего, ты же городская, образованная, английский знаешь - с ума сойти! Давай зайдем, чего мы теряем-то?
  Несколько минут я привыкала к этой бредовой идее, а потом она показалась мне не лишенной здравого смысла. Видимо, воздух свободы постепенно делал свое дело. Я подумала, что лучше, все же, выбрать не немецкий банк. Мало ли что взбредет в голову вчерашним врагам, какими бы цивилизованными бы они ни были.
  Мы свернули на боковую улицу, где большая часть домов все еще лежала в руинах. На одном из уцелевших фронтонов был издали виден белый крест на ярко-красном фоне, делавший здание похожим на госпиталь. Вывеска на карнизе гласила: 'Schweizerische Bankgesellschaft (SBG), 1862'.
  Я потянула массивную дверь, и мы с Груней оказались в полумраке банковского зала. К нам подошел плешивый молодой человек в строгом костюме. Он изучающе скользнул взглядом по нашим платьям и сумкам и вежливо осведомился, на каком языке он мог бы нам помочь. Я спросила по-английски, принимает ли банк ценности на хранение.
  - Разумеется, - улыбнулся молодой человек. - Банк именно то место, где разумный человек хранит свои ценности. Поскольку это абсолютно надежно, конфиденциально и выгодно. Особенно если речь идет о швейцарском банке с многолетней безупречной репутацией, таком как наш.
  - А... - начала я, мысленно подбирая слова.
  - Вы не обязаны сообщать, что именно вы храните, - мгновенно понял меня плешивый клерк. - Вам достаточно абонировать ячейку в нашем хранилище. Каждая ячейка имеет три кодовых замка. Один замок принадлежит банку, два остальных - клиенту.
  - Почему два?
  - Это наша новинка. Видите ли, после войны жизнь сильно изменилась. Многие люди переезжают с места на места и в этой неразберихе стремятся не потерять то, что им удалось сохранить. Часто у них нет времени делить общие, находящиеся в совместном владении средства. Иногда это попросту невозможно, ведь многие вещи физически не поддаются дележу. Скажем, ювелирные изделия или антикварные рукописи. Тогда мы даем людям возможность сберечь ценности под раздельным контролем. Мы как бы консервируем во времени ситуацию, в которой к нам обратились клиенты. Они могут забрать свою собственность в любой момент, если явятся вместе и по очереди введут каждый свой код. Это удобно если, например, сейчас им попросту некогда разбираться, кому что принадлежит. У вас ведь именно такой случай, не так ли? - слегка приподнял брови молодой человек. Казалось, он видел нас насквозь.
  - Да, у нас примерно такая ситуация, - ответила я. - А как долго мы можем держать у вас ценности?
  - Срок хранения неограничен, - с гордостью произнес клерк.
  - А если кто-нибудь из нас умрет?
  - Тогда другая сторона должна представить нотариально заверенное свидетельство о смерти совладельца.
  - То есть мы должны будем сообщить вам свои имена.
  - Вы можете абонировать ячейку анонимно. Но тогда вся ответственность за хранение кодов ложится на вас. Любой человек, который явится в банк, назовет номер ячейки и в присутствии нашего служащего правильно введет обе части кода, беспрепятственно получит ее содержимое. Это удобный, но одновременно и самый рискованный для вас вариант.
  - Ничего, он нам подходит. А как мы будем платить за хранение?
  - Клиент обязан открыть у нас счет, с которого ежемесячно будет взиматься плата за использование ячейки. Кстати, она необременительна.
  - То есть, все же нужно сообщить имя?
  - Необязательно. Счет также может быть анонимным и доступным через тот же код, что и ячейка.
  - Сколько денег нужно держать на счете? Этого хватит? - я, внутренне холодея, достала из сумки несколько пачек тысячедолларовых банкнот.
  - Этого более чем достаточно, - невозмутимо ответил клерк. - Банковские проценты с такой суммы будут намного выше, чем плата за ячейку. Если у вас есть другие активы, вы также можете депозитировать их на счет. Для вас это будет гораздо выгодней, чем держать их в ячейке.
  - Это все, что у нас есть, - поспешно ответила я.
  Через двадцать минут мы с Груней вышли из банка, оставив ценности в подземном бронированном хранилище и не взяв взамен даже копии договора. Если бы ее нашли при обыске, для нас это было бы равносильно самоубийству. Каждая из нас несла в голове свою часть буквенного кода.
  Глава VI. Оттепель на вечной мерзлоте.
  - Сима, признайся, ты все сочинила! - закричал Алик. - Это же сказка про пещеру Алибабы!
  - Сочинительство - не моя стихия, - Сима откинулась на подушку. - Хотя теперь, к сожалению, вся эта история представляет разве что литературный интерес...
  - Тогда расскажите, что было дальше дальше, - Мила, в отличие
  от Алика, слушала историю с большим вниманием. - Вам так и не удалось добраться до ячейки? Вы не записали код и забыли его?
  - Что стоит запомнить несколько букв, когда тебе двадцать два года, и ты абсолютно здорова? Записывать я стала позже, уже в Мордовии, после того как вертухай отмудохал меня кованым сапогом по отощавшей от голодухи заднице и повредил седалищный нерв. Тогда-то и начались мои обмороки, провалы в памяти и частичные параличи...
  - За что же вас забрали? За то что работали у Софьи Вениаминовны?
  - Нет. Генеральшу замели вместе с другими женами крупных военных и партийных деятелей. Сталинская паранойя тогда достигла своего пика - он приказал арестовать жен-евреек своих ближайших соратников - Молотова, Андреева, Поскребышева. 'Дело еврейских жен' было как бы репетицией 'дела врачей'. Сталин боялся любой попытки объединения людей по какому бы то ни было признаку. Целыми кружками и клубами стали брать астрологов, хиромантов, спиритов, филателистов. Дошла очередь и до татуировщиков. Нас обвиняли в 'пропаганде тюремной культуры' и 'дискредитации личности И.В.Сталина', профили которого многие кололи себе на груди слева, наивно полагая, что охранник не посмеет выстрелить в священный образ вождя. Уж лучше бы тогда кололи на бритых затылках, которые им простреливали, причем отнюдь не у хрестоматийной 'стенки', а в тюремном коридоре, прямо на ходу, позвякивая связкой ключей. Кстати, эта идея мне позже пригодилась. Хотя родилась она гораздо раньше меня - еще в древних Сузах. Но об этом разговор впереди.
  Я-то, правда, глупостями вроде дешевых профилечков никогда не занималась. Моими клиентками были те самые жены военных, с которыми я познакомилась через Софью Вениаминовну, и даже моя подруга детства Света Аллилуева, часто заезжавшая на наши посиделки. Но все мы: и высокопоставленные избалованные дамы, и я - простая татушница стали в одночасье обычными зечками. И помочь нам не могли ни их грозные мужья-генералы и партийные бонзы, ни даже дочь вождя. Так мы и прокантовались за колючей до пятьдесят третьего, до самой смерти усатого каннибала, зарабатывая себе радикулиты с грыжами от творческой работы на свежем воздухе и трипперы с трихомонозами от любвеобильных немытых охранников.
  - А что стало с Груней?
  - Груня, как серая мышка, тихо пережила все штормы в прислугах и наложницах у одинокого отставного полковника, одноногого запойного пьяницы. Напившись, он гонял ее костылем по квартире, лупил чем ни попадя, а утром, похмельный, плакал, стоя в трусах перед ней на коленях, точнее для жалости на одном колене, упираясь обрубком искалеченной ноги в крашеный пол. Груня в очередной раз прощала его, и однажды он в приступе благодарности оформил с ней брак и завещал ей квартиру на Тверской - в то время улице Горького. Это оказалось очень кстати, так как в том же пятьдесят третьем его жизнь закончилась печальным, но вполне закономерным образом. До закрытия винного магазина оставалось пять минут, и он, пытаясь перебежать через Тверскую на красный свет, угодил деревянной ногой в выбоину, споткнулся и попал под грузовик.
  Ко времени моего возвращения из колонии у Груни была четырехлетняя дочь. Мать ощущала ее как свое новое воплощение, или, как сказали бы сейчас, реинкарнацию. Она видела в ней как бы саму себя, но рожденную для другой жизни, наделенную иной, счастливой судьбой. Веря в магию имен, она назвала ее в честь Греты Гарбо - тогдашней Золушки, чудесным образом превратившейся из продавщицы универмага в мировой символ красоты и успеха. Деревенская Груня воплотилась в коренную москвичку Грету, для которой первыми детскими впечатлениями были не прокопченная изба, хлев с поросятами и тяжелая работа в поле, а вид из окна на улицу Горького с ее нескончаемой нарядной толпой, кремлевские новогодние утренники и заварные пирожные из филипповской булочной. Вместе с квартирой и имуществом полковника мать и дочь унаследовали его фамилию и из Сивашовых превратились в Сыромятиных. Новая фамилия и неожиданное превращение из вчерашней прислуги во вдову боевого офицера означали для Груни окончательный разрыв с деревенским прошлым и сулили в будущем большие возможности для ее дочери. Для новой, счастливой жизни недоставало только денег. Того, что могла заработать Груня хватало только на скромное существование. Однако положение обитательницы Тверской обязывало к большему.
  Я освободилась из лагеря в июне пятьдесят третьего - через три месяца после смерти Сталина - и первым делом разыскала Груню. Мы обрадовались друг дружке, как сестры. Несмотря на положение вдовы героя войны и обладание шикарной квартирой в центре Москвы, она оставалась все той же верной подругой. В то время Москва сильно расстраивалась. Собирались прокладывать Кольцевую автодорогу, и в новую черту города попадало множество деревень. Из их обитателей позднее сложился особый класс московских жителей - вчерашних крестьян, психика которых не выдержала испытания резким взлетом жизненного статуса. Испорченные крестьяне относились с ревнивым высокомерием к тем, кто остался с внешней стороны Кольца Избранных. Именно они в скудные семидесятые и восьмидесятые годы изобрели выражение 'понаехали тут', с ненавистью взирая на насмерть стоящих в 'мясных' очередях своих недавних соседей из отрезанных судьбоносной дорогой сел - всех этих теток в ватниках с переброшенными через плечо связанными веревкой сумками.
  С Груней ничего подобного не произошло. Может быть потому, что ее перемены были гораздо глубже, чем просто обретение московской прописки вчерашней деревенщиной, но скорее всего дело было в ее цельной, бескомпромиссной натуре. Она так искренне предложила поселиться у нее, что все мои сомнения сразу отпали. Я не становилась приживалкой, наши отношения оставались такими же искренними и равноправными, как в Варнемюнде, в прислугах у генерала К.
  У Груни я оттаяла душой после лагеря. Именно тогда я наколола на груди летящих навстречу друг другу ласточек - символ любви к жизни и свободе, знак возвращения домой после трудных испытаний. Я сильно привязалась к ее девочке. Своих детей после всех лагерных болячек мне было уже не родить. Я учила Грету английскому и немецкому, рассказывала ей про великосветские балы и наряды придворных дам, про язык веера и секретных жестов. Я показала ей первые балетные па и я же записала ее в танцевальный кружок при Московской академии хореографии.
  После смерти Усатого одна за другой освобождались мои бывшие клиентки. Их единственная вина заключалась в том, что они были женами своих мужей - военных и партийных деятелей. Я иногда думаю, в какой удивительной стране мы живем. В нашем небывалом государстве один сухорукий, побитый оспой параноик погубил миллионы невинных душ, а другие миллионы три десятка лет держал за колючей проволокой. При этом две сотни миллионов тех, кто пока оставался на свободе, тряслись в животном страхе при одном упоминании его имени. И ни один не подошел к нему и не влепил пулю ни в 'широкую грудь осетина', ни в глумливо усмехающуюся рябую морду...
   - Чего тут удивительного? Каждый боялся за свою шкуру, - пожал плечами Алик.
  - Ничего подобного. На войне люди массово сознательно жертвовали своей жизнью ради победы. А грохнуть этого вонючего козла не нашлось ни одного добровольца - народовольца.
  - Значит, его не только боялись, но и любили.
  - Наконец ты, Алик, сказал хоть что-то умное. Это иррациональное, собачье сочетание храбрости, преданности хозяйской плетке и готовности нескончаемо жертвовать собой - ключ для понимания России. Поговорки вроде 'бьет, значит любит' на пустом месте не рождаются. Что же до страха, то бояться можно только до какого-то предела, это тебе любой лагерник скажет. А когда проходит страх зека, кончается и кумовская власть. Это как вода - на вид мягкая, жидкая, а сжать ее невозможно. Более того - чем сильнее ее сжимаешь, тем энергичнее она сопротивляется. Чем жестче власть подавляет людей, тем больше она их боится, а потому давит еще сильнее. Ясно, к чему это в итоге неизбежно приводит. Жаль, что Сталин умер в пятьдесят третьем. Он и тут всех обманул, гад. После него устроили так называемую оттепель, выпустили пар, устроили эдакий прерванный половой акт. В результате, взрыва не произошло, чирей так и не прорвался. Подобное иногда случается с вулканами, когда часть лавы прорывается по периферийному каналу и стекает по боковому безлюдному склону, стравливая давление и предотвращая катастрофическое извержение из главного жерла. В итоге, Сталина так до сих пор и не осудили. Более того - большинство наших граждан его до сих пор почитает. Не на словах, так в душе. А вот если бы он продержался еще десяток лет, выкосил бы еще несколько миллионов, и постарело, ослабело, вымерло бы окружение его холуев-единомышленников, и одновременно подросло бы, заматерело поколение тех, кто закончил войну бесстрашными двадцатилетними лейтенантами, то рвануло бы так, что камня на камне бы не осталось от той драконьей власти, смыло бы ее труп в историческую помойку, и дальше все пошло бы совсем по-другому, и не дышали бы мы сейчас миазмами неубранного кадавра, из которого теперь пышно разрослись сорняки новой власти с подозрительно знакомым запахом. Власти, которая продолжает нагло спекулировать на далекой уже войне...
  - Ты сама себе противоречишь, - сказал Алик. - А как же сочетание собачьих качеств, как ключ для понимания России?
  - Сравнивая наш народ с собакой, я все же в душе надеялась, что хоть немного ошибаюсь, - мрачно отозвалась Сима. - Но если я на самом деле права, то это очень страшно. Невозможно спасти рабов, которые обожают свое рабство. Насчет вулкана меня, конечно, занесло. Россия - потухший вулкан, и никакие бесстрашные лейтенанты здесь больше не водятся. Вам не страшно?
  Алик и Мила молчали.
  - Кстати, к собаке тоже можно относиться по-разному, - снова заговорила Сима. - Кто-то видит в ней верного друга, а кто-то - подлое, агрессивное существо. В Японии существовал интересный обычай. Вот глядите, - Сима взяла с тумбочки квадратик ватманской бумаги. - Впервые преступившему закон человеку татуировали посреди лба черту, - Сима провела жирным карандашом горизонтальную линию. - За второе преступление к ней добавляли эдакие ножки, - линию перечеркнула раздваивающаяся книзу вертикаль. - За третье добавляли последний косой штрих, и на лбу неисправимого появлялся иероглиф 'ину' - собака, - Сима чиркнула карандашом, и на ватманском квадратике возник маленький изящный рисунок: 犬.
  - На человечка похоже, - заметил Алик.
  - Вот именно, - Сима удовлетворенно откинулась на подушку. - Недаром каждая собака похожа на своего хозяина. Я не удивлюсь, если однажды выяснится, что собака, да и все остальные животные появились на свет в виде побочных ветвей эволюции в результате деградации хомо сапиенс. Человек настолько многолик, что вполне мог дать жизнь всему живому на земле...
  - Животные древнее человека, - заметил Алик. - Это научный факт.
  - Глупости, - поморщилась Сима. - Академики бывают рабами догм не хуже попов. И если ты хочешь сказать свое слово в науке, то не стоит глубокомысленно повторять общие места. Успеха достигает не тот, кто дисциплинированно следует правилам, а тот, кто умеет их безнаказанно нарушать...
  Но вернемся к моим клиенткам.
  Скоро мне удалось восстановить старые связи с так называемыми 'кремлевскими женами'. Какой только чепухи о них теперь не понаписано в угоду любителям подглядывать через замочную скважину. А женщины эти были, между прочим, особенные. Обычный человек проживает свою жизнь в каком-то одном слое. А им довелось познать и богатство, и нищету, и огромную власть, и жизнь в лагерных бараках...
  Чаще всего я имела дела не с заоблачными небожительницами - замшелыми супружницами членов Политбюро, а со слоем их подстилающим: женами и любовницами наркомов - впоследствии министров, крупных военных и партийных начальников, внешторговцев, дипломатов. В их круг меня ввела Света Аллилуева, которая, вообще говоря, сама в него не входила, даже сторонилась его. Она тогда снова была в разводе, расставшись с Юрой Ждановым, сыном Андрея Жданова в пятьдесят втором, то есть еще при жизни Сталина. Имея папашей диктатора, державшего в кулаке чуть ли не полмира, она оставалась совершенно свободным по духу человеком и не боялась ему перечить.
  Через своих клиенток я добывала иностранные журналы. На Западе был бум на татуировки, процветал Лес Скьюз, и мода покрывать свое тело загадочными красивыми рисунками проникала даже сквоь наглухо закрытую границу. На нашей социалистической родине, где каждый второй мужик носил на руке восходящее солнце с надписью 'Север' и перстни с извилистыми фиолетовыми лучами, фотографии этих татуировок производили ошеломляющее впечатление.
  Я начала работать, одновременно учась по этим журналам. Помогало знание английского. Почти три года мы с Груней даже не заговаривали о нашем сокровище. Оно казалось недосягаемым, как другой мир, другая планета. Ощущение жизни переменилось в корне. Кончилось грозное и волшебное послевоенное время, когда возможность мгновенно и сказочно обогатиться была такой же реальной, как и риск в любой момент свернуть себе шею. На смену 'весне победы' пришел пресловутый 'железный занавес'. Сейчас трудно представить наше тогдашнее ощущение заграницы. Не считая шпионов, 'там' бывали только дипломаты, моряки, спортсмены, артисты и партийные деятели. Правда, уже тогда начинали поощрять заграничными поездками знатных доярок, шахтеров-рекордсменов и передовиков-комбайнеров. Но их посылали только в так называемые страны социалистического лагеря, и находились они там под круглосуточным присмотром стукачей. Мы же с Груней никак не тянули на представительниц трудовых коллективов. Да и с судимостью моей нечего было даже думать о заграничных поездках...
  Мир после войны радостно объединялся, срастался заново, как сломанные в автокатастрофе кости, а Советский Союз ощетинился, отгородился от вчерашних союзников в надменной гордыне победителя. Для всего мира победа была радостью и обновлением, а для красной Москвы - возможностью лицемерно заявить о торжестве замшелых коммунистических догм и попутно наложить свою лапу на все, до чего удалось дотянуться. Непримиримое противостояние двух систем, двух миров настолько отравило сознание нескольких советских поколений, что когда Союз развалился, сближение России с Западом уже не могло произойти быстро и безболезненно, как не бывает быстрым выведение новой породы крупного рогатого скота. Для достижения успеха требовалось несколько поколений кропотливой селекции, а России история отпустила всего лишь десяток лет в девяностых, после чего все покатилось назад, минуя коммунизм, прямо в средневековье. Въевшийся в сознании нации ресентимент не позволил России безболезненно слиться с Западом...
  - Что такое ресентимент? - наморщила лобик Мила.
  - Враждебная злопамятность, - подсказал Алик.
  - Это не просто злопамятность, - покачала головой Сима. - Это описанное еще Ницше коллективное ощущение неполноценности, доросшее до уровня общественной морали. В попытке избавиться от этого ощущения неизбежно создается образ врага. Ресентиментом, жаждой реванша была охвачена Германия после первой мировой войны, и это стало главной причиной второй. Но Германия позже прошла через позор капитуляции и муки послевоенного покаяния и в итоге сумела преодолеть свои комплексы. С Советским Союзом же победа сыграла злую шутку. В то время как мир стремительно менялся, кремлевская власть все больше дряхлела, упрямо продолжая культивировать коммунистические небылицы, якобы позволившие одержать верх в глобальной схватке. Холодная война и полунищая жизнь создавали в стране атмосферу безверия и идеологического вакуума, апогей которого пришелся на развал СССР. Неизбежное поражение коммунистической модели состоялось, но не произошло главного - покаяния. В результате, после недолгой перестроечной оттепели произошел рецидив этого самого ресентимента. Причем, настолько мощный, что во врагах у России сегодня ходит весь цивилизованный мир, которому из Кремля уже грозят ядерной дубиной...
  Но тогда, в феврале пятьдесят шестого года неожиданно, как всегда в России, где все перемены происходят только сверху, а народа как будто и вовсе нет, состоялся двадцатый съезд нашей замечательной партии. Тот самый, на котором якобы развенчали культ личности Сталина. На самом деле культ этот никто и не собирался развенчивать. Его тогда просто сдали на временное хранение, а сейчас вполне успешно возвращают к жизни. Да и невозможно развенчать культ в народе, большинство которого столь страстно верит не в собственные силы, а в доброго и справедливого царя, от которого и милость, и палка одинаково желанны...
  Началось то, что потом назвали 'хрущевской оттепелью'. Под этой вывеской обычно понимают время от смерти Усатого вплоть до свержения Лысого, то есть от марта пятьдесят третьего до октября шестьдесят четвертого. На самом деле это полная чепуха. Не считать же оттепелью ликвидацию Берии, в бессильной злобе казненного вместо главного Людоеда. Казнь эта была жалкой местью трусливой шайки своему врезавшему дуба главарю, которого при жизни они боялись до зеленого поноса. При всей моей ненависти к Сталину, не могу не признать, что этот сухорукий параноик сделал их всех, а точнее - всю страну и полмира впридачу. И сам этот факт страшен не досадной невозможностью достать его из могилы, воскресить, подвергнуть ужасным пыткам, опозорить, снять со всех постов, осмеять перед народом, а тем, что этот самый народ безмолвствовал бы еще сто лет, если бы здоровье горца позволило ему их прожить. И еще страшно то, что никто из его окружения - из всех этих смелых военачальников и оппозиционных личностей разных лет - бухариных, блюхеров, якиров, рокоссовских, жуковых - не схватил во время банкета с крахмальной скатерти первый попавшийся под руку столовый нож с налипшими на него икринками и не засадил ему под ребро, не полоснул им по побитой оспой морщинистой шее. Впрочем, об этом я уже говорила, уж простите меня, старуху болтливую....
  Хочу только добавить, что многие известные деятели той поры до сих пор считаются невинными сталинскими жертвами, патриотами, радетелями за народное счастье. Но разве они не понимали, что Сталин делает со страной? Разве не видели, как подминает он под себя все живое? И вместо того, чтобы обрекать на страдания и смерть тысячи и миллионы душ из этого самого народа своим узколобым управлением или бездарным командованием, неужели не мог кто-то из них пожертвовать одной своей жизненкой ради светлого будущего всей страны?
  На самом деле все они были лишь жестокими сатрапами, винтиками в колеснице смерти и больше ничем. Даже против Гитлера был заговор, а против Сталина - нет. Сейчас умники говорят, что он-де уничтожил всю оппозицию и окружил себя преданными, но туповатыми исполнителями. Но если даже и так, то ведь это еще страшнее. Выходит, вся верхушка состояла из бездушных ничтожеств, а народ - поголовно из дебилов. И потому Сталин благополучно дожил до естественной смерти, а все остальные дрожали перед ним до тех пор, пока даже черт не подавил в себе презрение к России - матушке, не сжалился над ней и не забрал Рябого в теплое местечко в своем аду. И поселил тем самым невыносимую досаду в сердцах оставшихся в живых трусов, возомнивших себя смельчаками-реформаторами, которым для полного счастья не хватало только сознания собственной, пусть даже мнимой победы над Сталиным или хотя бы над его наследием.
  Однако это у них не получилось до сегодняшнего дня. Вечная мерзлота оттаять не может по определению. На самом деле вся эта гребаная 'оттепель' продолжалась ровно одно лето пятьдесят шестого года - от двадцатого съезда коммунячьей партии до венгерских событий.
  Для меня она выразилась в быстром и легком снятии судимости. Я просто написала заявление в прокуратуру, и через две недели моя биография снова была чиста, как пенсне недавно убиенного Берии. Более того, поскольку будучи прислугой у генерала К. я была формально призвана в действующую армию, то теперь мне выдали удостоверение 'участника войны'. После недавнего звания 'врага народа' это ощущалось как неслыханный социальный взлет.
  Еще одним зримым воплощением короткой оттепели было обилие выставок иностранных художников в Москве. Для меня это была манна небесная - я ходила по вернисажам и впитывала этот дух иной, свободной жизни, их стиль, манеру самовыражения. На портретах встречались и татуировки, но с особой жадностью я выискивала их у посетителей - иностранцев, обилие которых в Москве тоже было приметой оттепели. Я даже специально ездила на пляж в Серебряный Бор и тайком разглядывала рисунки на холеных телах полуобнаженных чужеземцев.
  Однажды я возвращалась от очередной клиентки - жены секретаря ЦК Р., капризной белотелой самки. Перед этим она полтора часа, брезгливо кривя тонкие, как пиявки, губы, рассматривала мои эскизы татуировок, прикладывая их к своим пухлым ляжкам и блиноподобным грудям. Мне было велено явиться на следующий день снова, и я раздраженно топала к себе на Тверскую, обходя грязные осевшие сугробы.
  В Манеже шла выставка недавно умершего Фернана Леже, и я конечно не могла пройти мимо. В первом же зале я увидела необычную женщину. У нее было простое крестьянское лицо, но одета она была с отменным вкусом. В то время так одевались только за границей. Держалась она раскованно, двигалась свободно. Стройная фигура и безупречный макияж скрадывали ее возраст, но скорее всего ей было под пятьдесят. Картины Леже ее не слишком интересовали - она рассеянно скользила по ним взглядом как по давно и хорошо знакомым предметам. Явно кого-то ожидая, она посматривала на входную дверь.
  Женщина в очередной раз взглянула на часы, и на ее запястье мелькнула мастерски наколотая зеленая змейка. Мне стало любопытно, я подошла ближе, но змейка скрылась под рукавом. Потоптавшись рядом с женщиной, я спросила у нее, который час.
  Незнакомка, не отрывая взгляда от двери, вскинула сильную
  руку, показывая мне стильные каплевидные часики. Из-под тонкого стального браслета выглянула изящная изумрудная змейка с глумливыми оранжевыми глазками. Я жадно ее рассматривала, силясь понять технику набивки наплывающих друг на друга чешуек, создающих объемный, сверхъестественно правдоподобный рисунок. При малейшем движении руки змейка извивалась, двигалась, и казалось, она вот-вот юркнет под рукав своей хозяйки.
  - Нравится? - женщина повернула ко мне живое скуластое лицо. - Любите живые картинки?
  Она правильно выговаривала русские слова, но немного смягчала согласные на польский манер.
  - Нравится, - кивнула я. - Только непонятно, каким образом насыщается цвет на границе чешуек - не то из-за большей густоты туши, не то за счет смены иглы на более тонкую...
  - Вы, я вижу, профессионал! - живо отозвалась незнакомка. - Художница?
  - Что-то вроде этого, - бесстрашно ответила я. - Татуировщица.
  Недавно снятая судимость вдохновляла мою наглость. Наступившая оттепель казалась вечной и неизменной.
  - Ого! - вскинула густые брови незнакомка. - А еще говорят, что в СССР татуировками интересуются только уголовники.
  - Я и есть уголовница, - пустилась я во все тяжкие. - Правда, бывшая.
  - Замечательно! - рассмеялась женщина. - И как же вас угораздило...
  В этот момент распахнулись двери, и в зал стремительно вошло несколько стриженых молодых людей в одинаковых серых костюмах. Ближние посетители шарахнулись в стороны. Следом неторопливой походкой проследовала статная женщина с высокой прической, одетая в синий деловой костюм. Ее окружали солидные, чиновного вида мужчины. 'Фурцева, Фурцева...' - прошелестело по залу.
  - Дождитесь меня, не уходите, - быстро шепнула мне незнакомка и заспешила навстречу вошедшей.
  Женщины расцеловались, как подруги, и процессия двинулась по залам, осматривая экспонаты. Незнакомка выглядела экскурсоводом. Она что-то рассказывала Фурцевой, показывая на картины. Я шла позади, на расстоянии разглядывая пышную свиту. Рядом с Фурцевой вальяжно шагал секретарь ЦК красавец Шепилов; его лицо, больше подходящее для киногероя, чем для партийного босса, было хорошо известно по газетным портретам. С Фурцевой они составляли красивую пару. Правда, в то время еще никто не знал, что скоро их дороги разойдутся: она взлетит аж в президиум ЦК, а он, лишь год побыв министром иностранных дел, вместе с Маленковым, Молотовым и Кагановичем станет опальным путчистом - неудачником, навеки получившим ярлык 'примкнувшего к ним Шепилова'...
  За полчаса гости обошли выставку Фернана Леже и вернулись к дверям. Фурцева на прощание снова обняла и поцеловала женщину-гида. Вскоре та вернулась ко мне раскрасневшаяся, с помолодевшим лицом.
  - Давай знакомиться, - громко сказала она, протягивая руку. - Я - художница Надя Леже, вдова Фернана.
  Когда прошел мой столбняк, мы вместе вышли на вечереющую слякотную улицу Горького. Через десять минут мы сидели в 'Шоколаднице', пили коньяк под ореховый торт, и Надя рассматривала мои эскизы: скорпионов, ласточек, драконов и змеек.
  - Все это мне знакомо, - говорила она, дымя невиданной в те времена тонкой черной сигареткой, - ведь я много работаю в мозаике. Принцип один и тот же - мы обе используем точку вместо мазка, и эти точки должны слиться в цельную, единую картину. Вот, кстати, знаешь кто делал мне эту змейку? Сам Фу Баоши - лучший художник Китая, любимец Мао Цзедуна.
  - Как же вам удалось до него добраться? - выдавила я, мучаясь завистью.
  - Да очень просто. Мы с Екатериной Алексеевной были вместе в Пекине. А Фурцева и Цзян Цин, жена Мао - закадычные подруги. Это не секрет, - добавила она и засмеялась, глядя на мою вконец обалдевшую физиономию. И вообще, народный Китай - лучший друг Советского Союза.
  Я молча кивнула. Надя посмотрела на часы, вновь обнажив змейку.
  - В общем, рука у тебя верная, но поучиться, конечно, надо. Лучше всего у японских и немецких мастеров.
  - Вы смеетесь надо мной? - моя зависть нашла выход в грубости.
  - Ну, зачем же, - мягко ответила Надя. - Япония, конечно, далековато, а Германия поближе. Ты немецкий знаешь?
  - И английский тоже.
  - Вот как? Это облегчает задачу...
  - Какую задачу?
  - Я ничего не обещаю, но попробую тебе помочь. В Москве я пробуду еще две недели - до конца выставки. Вот тебе мой телефон, - Надя протянула карточку. - Позвони мне денька через три, может, что-то удастся сделать. Понравились мне твои эскизы...
  Я выдержала целых пять дней. Не хотелось расставаться с иллюзией, будто в моей жизни что-то может измениться.
  - Ты куда пропала, подруга? - услышала я в трубке Надин мягкий выговор.
  Подруга! Услышать такое из уст Нади Леже - художницы, вдовы великого Фернана Леже, сестры Владислава Ходасевича! Под гулкие удары сердца я выслушала ошеломляющее предложение: поработать переводчицей на Лейпцигской ярмарке.
  - Конечно, это не совсем то, что тебе нужно, - округлый Надин голос звучал словно сквозь вату, - но на ярмарке в разделе искусств собирается много художников. Среди них найдутся и татушники. Я тоже буду там - познакомлю тебя кое с кем.
  - Спасибо, Надя, - только и смогла я выдавить из себя.
  - Это не мне, это Екатерине Алексеевне, - коротко рассмеялась Леже. - Позвонишь ее референту, получишь все инструкции. Записывай номер...
  
  - Наконец-то! - воскликнула Груня, выслушав мой рассказ. - Я чувствовала, что все это не навечно. Усатый помер, наваждение кончилось. Да здравствует оттепель!
  Груня закружила меня по комнате.
  - И вся жизнь впереди! - визжала она. - Эх, заживем, когда ты до наших сокровищ доберешься!
  - Погоди, - я остановила Груню и прикрыла ей рот. - До каких еще сокровищ?
  От Варнемюнде нас отделяли восемь невероятных, немыслимых лет, и все произошедшее там вспоминалось, как давний, зыбкий сон. Лагерь научил меня ценить уже то, что я осталась в живых, хоть и с грыжей на копчике от вертухайского сапога, не говоря уже о поврежденном седалищном нерве. Я не помышляла ни о каких сокровищах.
  - Симка, да открой же ты глаза! - горячо зашептала Груня. - Жизнь меняется, теперь возможно все. Первым делом ты доберешься до Варнемюнде, а там...
  - Ты географию в школе проходила? - спросила я. - Фронтовые карты хотя бы в 'Красной звезде' видела? От Лейпцига до Варнемюнде километров четыреста.
  - Симуля, да какая разница, сколько километров! - Груня воздела руки к потолку. - Как же ты не поймешь, что проблема только в том, чтобы прорваться через границу, выбраться из нашей гребаной совдепии! А там вся жизнь течет по человеческим законам, там все-все по-другому будет!
  Мне это казалось нереальным.
  
  Глава VII. Красный Дунай.
  - На следующий день я отправилась в московский горком
  партии, где Фурцева тогда была первым секретарем. В канцелярии мне выдали запечатанный пакет и велели явиться во Внешторг. Уже через час я заполняла анкету в приемной управделами. Мне предстояло работать в группе переводчиков, обслуживающих гостей Лейпцигской ярмарки. Громоздкое оборудование для советского павильона собирались доставить морем - через порт Росток и дальше до Лейпцига по железной дороге.
  Груня торжествовала, по ее выражению, 'победу божьего промысла над поганым здравым смыслом'.
  - Я же говорила! - ликовала она. - Варнемюнде - пригород Ростока! А оттуда в Лейпциг дорога через Берлин идет - я по карте проверяла. Так что заберешь и золотишко, и камни, и деньжищи буржуйские.
  - Заткнись сейчас же.
  - Не боись, Симуля! Не зря, ох не зря мы клад тот нашли. Боженька нас испытывал все эти годы, а теперь смилостивился, понял, что мы крепкие и все заслужили.
  Я до последнего не верила, что меня выпустят за границу. Однако проверка моей анкеты прошла гладко, и я лишний раз убедилась в том, что судимость моя снята окончательно. Если и оставался в личном деле какой-то след, то, вероятно, указания Фурцевой было достаточно, чтобы проверяющий чиновник не принял его во внимание. Через две недели после собеседования во Внешторге я получила в ОВИРе загранпаспорт. Вместе с Груней мы долго разглядывали этот волшебный документ - пропуск за железный занавес.
  - Теперь ты точно едешь, - удовлетворенно сказала Груня. - На, держи мою половину кода, - она протянула сложенный пополам листок. - Или так запомнишь?
  - Погоди.
  На меня вдруг с новой силой нахлынул какой-то суеверный страх. Я и так ехала за тем, что мне не принадлежит, а обладание Груниным кодом ощущалось как дополнительный моральный груз. Я не боялась не выдержать искушения, просто весь мой лагерный опыт восставал против лишнего знания. На моей памяти владение чужой тайной не раз оборачивалось крупными неприятностями для ее носителя.
  - Погоди, Грунь, - повторила я, отстраняя руку с листком. - Я не хочу знать твой код, пока не доберусь до банка.
  - Как же я тебе его потом сообщу? - саркастически усмехнулась Груня. - Телеграмму в банк отобью?
  - Нет. Лучше подпори манжету на моем сером жакете и вышей код изнутри. Левую манжету.
  - Хосподи, да кому нужна эта конспирация! - возмутилась Груня, но встретившись со мной взглядом, примолкла и потянулась к висевшему на спинке стула жакету.
  
  В середине октября оборудование для ярмарки грузили в Ленинградском порту на пароход 'Адмирал Нахимов', который мы с Груней видели в сорок восьмом году в порту Ростока только что поднятым со дна. Всю войну он отработал как немецкое госпитальное судно, а в сорок пятом был потоплен советской торпедой. Побежденным фашистским корабелам была предоставлена возможность искупить свою историческую вину, и они десять лет восстанавливали пароход на верфях ГДР, после чего с благодарностью передали его победителям. Новые хозяева заменили позорную нацистскую кличку 'Берлин' на гордое имя 'Адмирал Нахимов'.
  Мы шли по осенней штормовой Балтике. На открытой палубе сеялся мелкий дождик, задувал порывами холодный ветер, за бортом бугрилась свинцовая вода, но все равно это была оттепель. Вокруг стало меньше военной формы, мужчины стали одеваться в просторные костюмы, мягкие шляпы и долгополые плащи с широченными плечами. За одно лето пятьдесят шестого женщины враз приобрели манеру смеяться, широко открыв рот и запрокинув голову. За плечом не чудилась оловянная морда особиста, в каждом овощном фургоне больше не мерещился набитый врагами народа автозак. Это было как чудо - после стольких лет покорного лежания под мягким кавказским сапогом рябого монстра страна вдруг очнулась от наваждения, встала, отряхнулась и пошла дальше, как только что трахнутая кошка. После смерти Сталина прошло только три года, а его эпоха стремительно и, как тогда казалось, необратимо уходила в прошлое.
  Доходили слухи о выступлениях рабочих в Познани, о студенческих волнениях в Будапеште, о демонстрации рабочих на заводах 'Шкода' в Пльзене. Все менялось и, казалось, двигалось в сторону всеобщего счастья. Жизнь становилась простой и волнующей, как вошедшие в моду силуэты от Кристиана Диора и Кристобаля Балансиаги. Тогда во всех этих мягких округлых плечах, подчеркнутой линии груди и талии, длинных пышных юбках воплотилась перемена общественного настроения. Прошлое казалось дурным сном, страшной сказкой. Тогда нам было еще невдомек, что если тирана не свергли при жизни, не прервали его всепожирающую власть, не повесили его самого на ближайшем фонаре, а, дрожа от страха, позволили ему дожить до естественной смерти и с почестями выставили на всеобщее обозрение в мавзолее, то радоваться подобному незаслуженному избавлению глупо и опасно, потому что обязательно найдется последователь, который не устоит перед соблазном еще раз проделать с покорной страной все то, что проделал с ней Сталин. Когда баба общедоступна, непеременно сыщутся желающие убедиться в этом еще и еще раз. Да и сама честная давалка уже не в состоянии никому отказать...
  Но тогда, в пятьдесят шестом оттепель опьяняла. Мне было тридцать лет. Кинолента жизни закрутилась в обратную сторону - я ехала на Запад, вспоминая, как восемь лет назад Груня, я и Иванько сидели на полу в вонючем трюме, и у нас от качки выворачивало внутренности. Как мы пришли в Ленинград, и нам прямо на сходнях, не стесняясь свидетелей, не дав ступить на землю родины, заломили руки и рассадили в разные автозаки...
  Я не думала о сокровищах, мне казалось фантастической удачей уже то, что я жива, молода, свободна и плыву на пароходе в командировку в Германию, пусть даже восточную. Даже вечно ноющий копчик словно задремал и перестал болеть.
  Из-за моросящего дождя на верхней палубе никого не было. Я стояла у кормового трапа, крепко вцепившись в планшир, и глядела в бурлящую у борта серую маслянистую воду.
  - Если долго вглядываться в бездну, то бездна начинает вглядываться в тебя, - услышала я за спиной внятный, с трудноуловимым акцентом, голос.
  Я обернулась. За мной, улыбаясь, стоял очкастый здоровяк с вытянутым, слегка лошадиным лицом. Я заметила его еще за завтраком в кают-компании. В толпе толмачей, как в Вавилоне, говорили на всех языках одновременно, и никто толком не знал, кто из какой страны и в каком порту сел на корабль.
  - Надеюсь, вы ограничитесь Ницше и не станете цитировать, скажем, Геббельса? - ответила я после напряженной паузы.
  - Скажите пожалуйста! Откуда вы знаете Ницше? Вы ведь советская девушка. Наверное комсомолка?
  - Вы мне льстите. Из комсомольского возраста я уже вышла. А вы, похоже, провокатор? И конечно партийный?
  Незнакомец расхохотался, показав частокол желтоватых крепких зубов.
  - Конечно партийный, член СЕПГ. Меня зовут Матиас Варнов, я журналист из ГДР. А вы переводчик Серафима Невельскáя, - он сделал ударение на последнем слоге. Очевидно, на утреннем брифинге он успел прочесть мое имя на приколотой на груди табличке.
  - Невéльская, - поправила я. - А где вы так хорошо выучили русский?
  - Мой дедушка был словаком. Поэтому мне нетрудно было овладеть языком врага на курсах переводчиков вермахта.
  - И повоевать с врагом довелось?
  - Нет, на фронт меня не взяли из-за плохого зрения. Мне поручали только переводить документы в штабе. Я - типичная канцелярская крыса.
  - Крысы иногда приносят больше вреда, чем волки.
  - Серафима, все это в прошлом. Если мне позволили вступить в партию, значит мои грехи были не так уж велики. Я вас прошу, не напрягайтесь. Наслаждайтесь оттепелью. После двадцатого съезда КПСС все изменилось к лучшему. Как поется в песне, все стало вокруг голубым и зеленым. Хрущев войдет в историю как человек, изменивший мир.
  То что он говорил, для советского уха звучало непривычно резко, хотя по сути все это было вполне, как бы сейчас сказали, политкорректно. Позже я поняла, что манера высказываться о вещах тривиальных с оттенком сенсационности, судить о власть имущих с показной, но тщательно дозированной независимостью свойственна большинству журналистов. Но в тот момент я невольно почувствовала уважение к человеку, который смелее, раскованнее меня.
  - А вы что делали во время войны? - Матиас, близоруко сощурившись, аккуратно протер запотевшие очки специальной замшевой тряпочкой. Без очков он был похож на знаменитого в те годы актера Фернанделя.
  - Примерно то же, что и вы, - усмехнулась я. - Носила военную форму, но оружия в руках не держала.
  - Переводили?
  - И переводила тоже, - хмуро ответила я. - Давайте сменим тему.
  - Охотно, - Матиас утвердил очки на переносице и снова широко улыбнулся. - Тем более, что заговаривая с вами, я преследовал совершенно другие цели.
  - Какие же? - спросила я, досадуя, что никак не могу осадить нахального журналюгу.
  - Как минимум, произвести на вас благоприятное впечатление.
  - А как максимум?
  - Добиться вашего расположения.
  - Херр Варнов, вам уже говорили, что вы пошляк?
  Матиас в замешательстве снова снял очки и стоял передо мной, беспомощно щуря выпуклые серые глаза.
  - Простите, - сказал он, водружая очки на место. - Это все отвратительная журналистская манера болтать, что ни попадя. Но вы мне действительно очень понравились.
  Смена тона обезоруживала, и даже глупое слово 'действительно' прозвучало едва ли не трогательно.
  - Ладно, - смягчилась я. - Давайте же, наконец, сменим тему. Вы говорите, ваш дед был словаком? - Это его фамилия - Варнов?
  - Да. Слово это словацкое, означает 'ворона'. Там где он жил, есть и речка Варнов или, как говорят немцы, Варно. И городок назван по речке - Варнемюнде.
  Я вздрогнула.
  - Что с вами? Вы были в этом городе?
  - Да... - замялась я. - Сразу после войны.
  - Вот это да! - воскликнул Матиас. - Потрясающее совпадение! А что вы там делали?
  - А вы где были после войны? - торопливо перебила я.
  - Переводил на Нюрнбергском процессе.
  - Неужели? Представляю, как это было интересно!
  - О да! - вскинул брови Матиас. - Суд победителей над побежденными - это всегда очень интересно.
  - Вы хотите сказать, что нацистов судили предвзято?
  - Нет, конечно. Нацизм получил все, что заслужил. Но его черная тень оказалась настолько велика, что в ней смогли укрыться и его пособники.
  - Какие еще пособники?
  - Англия с Францией, которые в тридцать восьмом надеялись умилостивить Гитлера Судетами. Советский Союз, который в тридцать девятом вместе с фашистами поделил Польшу, как рождественский пирог.
  - Ну, знаете! - я задохнулась от возмущения. - А разве не наши войска Польшу освобождали?
  - Ваши, - мрачно кивнул Матиас. - Хотя поляки этого и не хотели.
  - А чего же они хотели? Под Гитлером оставаться?
  - Нет. Они просто хотели быть хозяевами в своей стране.
  - А сейчас они разве не хозяева? Да у них вообще совести нет!
  - Победители всех времен считали себя нравственнее побежденных, - грустно сказал Матиас. - Более того, именно собственное моральное превосходство, а не силу оружия они полагали первоосновой своих побед. Но, как сказал тот же Ницше, есть степень заядлой лживости, которую называют 'чистой совестью'.
  Я открыла рот чтобы сказать этому выскочке все, что я о нем думаю, но тут он опять стянул с носа очки, отчего его лицо снова сделалось беспомощным.
  - Ладно, Серафима, - он примиряюще тронул меня за рукав. - Давайте, как вы говорите, сменим тему.
  И опять я остыла, не успев как следует разозлиться. Было в нем что-то от большого ребенка, на которого не обижаются, даже если он несет явную чушь.
  В пелене тумана приглушенно прозвучали удары корабельного колокола.
  - Пять склянок! - провозгласил Матиас. - По-сухопутному - полседьмого. Ужин через полчаса. Серафима, вы позволите сидеть за столом рядом с вами? Обещаю вести себя прилично.
  - Садитесь, если хотите, - пожала я плечами.
  - Замечательно! - просиял Матиас. - Позволите за вами зайти?
  - Это уже ни к чему. Встретимся в столовой в семь.
  По дороге в свою каюту я думала об этом странном немце со словацкой фамилией. Кто он - провокатор, агент штази? И это вскользь брошенное сообщение, что его отец родом из Варнемюнде... Что это - совпадение? Или намек на то, что он что-то знает? Но если он агент, то зачем ему на это намекать? Для чего высказываться о Польше, возбуждать лишние подозрения? Хотя если он провокатор... Голова шла кругом.
  'Да какой он, к черту, агент, - мне вдруг вспомнился беззащитный взгляд его выпуклых серых глаз. - Просто любит повыпендриваться, как все самцы-павлины. Обычный дорожный флирт'.
  Мне вдруг захотелось переодеться к ужину. Я стащила с себя белую блузку и строгую юбку. Из зеркала на меня смотрела справная тридцатилетняя баба со смазливым личиком, задорно торчащими козьими грудками и крепкой, почти девчачьей задницей. Немного портила впечатление тонкая вертикальная морщина на переносице и воспоминание о выпуклости в районе копчика, но тогда все это еще не было так заметно. Я втерла в переносицу немного крема, выдернула пару седых волос и достала из чемодана подарки Нади Леже: флакончик 'Шанель ?5' - недостижимой мечты миллионов советских женщин и умопомрачительно-кружевной французский лифчик. 'Как говорит Катя Фурцева, - вспомнились мне слова Нади, - каждая женщина имеет право на хороший бюстгальтер'. Я с наслаждением надела это волшебное белье и облачилась в серое облегающее платье с жемчужной отделкой у ворота и открытым левым плечом.
  В кают-компании я сразу увидела могучую фигуру Матиаса, царившую над длинным, покрытым белой скатертью столом со сверкающими никелем приборами. Слева от него едва возвышались над тарелкой покатые плечи и зализанный пробор куратора группы советских переводчиков капитана Фокина. Сидя рядом, мужчины напоминали слона и моську. В шумной толпе переводчиков Фокин был единственным человеком в военной форме, к тому же не владеющим ни одним иностранным языком. Стул справа от Матиаса оставался свободным.
  - Ого! - Фокин, оглядывая меня, удивленно поднял белесые брови. - Так вот для кого товарищ Варнов кресло абонировал. И даже пищу принимать не торопился.
  - Разве ради такой женщины не стоило подождать? - смеясь, спросил Матиас. Он смотрел на меня с нескрываемым восхищением.
  - Стоило, стоило, - с раздражением отозвался Фокин. - Непонятно только, с какой стати вы так вырядились, Невельская.
  - Сегодня день рождения Фридриха Энгельса, - ответила я с невинной улыбкой. - Разве вы не знали, товарищ капитан? Вот товарищ Варнов может подтвердить.
  Матиас утвердительно кивнул. Фокин втянул ноздрями воздух.
  - Чем это от вас пахнет?
  - 'Красной Москвой', товарищ капитан. - Месяц назад в ГУМе
  выбросили.
  - Говорят, знаменитые духи 'Шанель' французы скопировали именно с 'Красной Москвы', - с простодушной серьезностью заявил Варнов.
  Фокин подозрительно перевел взгляд с меня на Матиаса.
  - Как-то странно вы себя ведете, Невельская, - сказал он наконец. - Морской воздух на вас так действует? Зайдите ко мне в каюту после ужина.
  - Зачем?
  - Для профилактической беседы.
  - Она абсолютно морально устойчива, товарищ капитан, - вмешался Варнов. - Даже пошляком меня назвала в ответ на невинный комплимент.
  Фокин снизу вверх недоверчиво поглядел на Матиаса и отложил вилку.
  - Устойчива не только морально, но и политически, - вдохновенно продолжал Варнов. - Глубоко разбирается в решениях исторического двадцатого съезда КПСС и целиком их поддерживает.
  - Еще бы, - хмуро отозвался Фокин, поднимаясь со стула. - Так я вас жду, Невельская.
  Если бы все это происходило в лагере, мне было бы наплевать на хамство кума. Там власть начальства была безраздельной, и любое отклонение от беспросветных лагерных будней - будь то долька шоколада из 'дачки' или неумелые ласки соседки по нарам - ощущалось как маленькая радость, которую не мог омрачить никакой каприз начальства.
  Но сейчас мое настроение было испорчено. Я была на воле, на мне вместо лагерного бушлата было красивое платье и дорогое белье, а запах 'Шанели' и вовсе делал меня беззащитной, лишал зековской стойкости.
  Я быстро прикончила ужин и молча поднялась из-за стола. Варнов вопросительно смотрел на меня.
  - Хотите немного подышать морским воздухом? - спросил он.
  - Нет, спасибо, я пойду.
  - На профилактическую беседу? - усмехнулся Матиас.
  - Не ваше дело! - вспыхнула я. - Не суйте свой нос в то, что вас не касается.
  Я чувствовала себя последней дурой. Надышалась воздухом оттепели. Стоило подкатиться этому немецкому павлину, как тут же нюни распустила. Платье напялила, 'Шанелью' надушилась. А реальность - это злой карлик Фокин и огороженная колючей проволокой страна, которую он охраняет от своих же. Какая к черту оттепель, какая Надя Леже, какая Фурцева? Если этот Фокин на меня настучит, никакая Фурцева за меня не вступится.
  У себя в каюте я быстро переоделась в юбку и блузку, умылась, приглушив запах духов, и сразу почувствовала себя уверенней, обрела прежнюю броню. В конце концов, Фокин не умнее лагерного кума, и запудрить ему мозги - дело чести. Чем черт не шутит, может, мне и впрямь удастся добраться до заветного каземата в Варнемюнде. 'Не верь, не бойся, не проси', - вспомнилась старая лагерная заповедь. Не надо верить этому верзиле Матиасу, не надо бояться Фокина, не надо ничего просить у Леже. Надо просто пойти и взять подаренное судьбой. Сосредоточиться, исхитриться и взять. Иначе всю жизнь будешь дрожать, как лист осиновый, и ни черта не добьешься.
  Я поглядела в зеркало и стерла помаду с губ.
  - А где же платье? - разочарованно протянул Фокин, открывая дверцу каюты.
  - Но вы же сами...
  - Я имел в виду, что нечего перед иностранцами хвост распускать, - проворчал Фокин. - Но мы-то с вами свои люди, товарищ Невельская, стесняться нечего.
  'Тамбовский волк тебе товарищ', - промелькнуло в голове.
  - Вы правы, товарищ капитан, - сказала я вслух. - Но все же иногда хочется почувствовать себя женщиной...
  - Понимаю, - голос Фокина смягчился и глаза засветились котовьим блеском. - Однако прошу вас держать себя в рамках. Вы представляете Советский Союз за рубежом, пусть даже и в социалистическом лагере, и должны соответствовать высокому идейному...
  - Я поняла, - перебила я его и, стоя навытяжку, одернула юбку.
  - Да не напрягайтесь вы так, - Фокин мягко коснулся моего локтя. - Присаживайтесь.
  Я поняла, что он стесняется своего роста и опустилась на краешек стула. Было заметно, что он носит каблуки.
  - Давно вас этот Варнов обхаживает? - Фокин обошел мой стул и стоял сзади, дыша мне в затылок.
  - Он не обхаживает, товарищ капитан. Так, обычный флирт...
  - Ничего, мы его проверим, флиртовальщика этого.
  Я сделала попытку подняться со стула, но Фокин, мягко надавив сверху, усадил меня обратно. Его руки остались лежать на моих плечах. Повисла пауза.
  - Так я могу идти, товарищ капитан?
  - Меня зовут Николаем Ивановичем.
  - Я запомню. Наша беседа окончена?
  - Не торопитесь, Серафима. Хотите немного коньяку?
  Я поднялась, преодолевая сопротивление его ладоней.
  - Мне нельзя сейчас пить, - сказала я, глядя сверху вниз в его замаслившиеся глазки. - У меня сегодня пришли месячные, а алкоголь усиливает приток крови к матке, так что марлевых тампонов не напасешься. Прошу прощения за физиологические подробности, но вы же сами сказали, что мы с вами свои люди. К тому же вы мой куратор, и я не должна вас стыдиться, верно?
  - Да, конечно, - смущенно пробормотал Фокин, отводя глаза. - Мы можем выпить в другой раз. Вся поездка впереди.
  - Конечно, товарищ Фокин, - четко произнесла я. - Николай Иванович.
  Я вышла из каюты с ощущением легкой тошноты. В сущности, я привыкла к нему еще в лагере. Спасением от него было приобретенное за колючей проволокой умение вытряхивать из души вон малейшие человеческие чувства и порывы. После этого там внутри наступала спасительная пустота, благотворный вакуум, который позволял отключиться от всего происходящего и думать о самой себе отстраненно, как о другом человеке.
  Вот и сейчас на душе было не то что бы гадко, но как-то привычно пустынно. Однако если в зоне душевный вакуум защищал от окружающей мерзости, то на воле он ощущался как сосущая пустота одиночества, как некий печальный иммунный рудимент. На свободе способность отгородиться от всего мира оказывалась невостребованной, как висящий в шкафу с обычной гражданской одеждой военный китель отвоевавшего свое солдата.
  На палубе было темно и ветрено. Дождь прекратился, и в прореху между темными облаками заглядывала зеленая луна. Я стояла, облокотившись о борт, и с тоской думала о том, сколько можно жить с этим ощущением пустоты - год, десять лет, всю жизнь? Нет, надо добраться хотя бы до золота, чтобы обрести пусть даже призрачную независимость, возможность держаться подальше от всех этих фокиных, перебраться куда-нибудь к морю, купить свой домик...
  Пароход качнуло на крупной волне, и я, сохраняя равновесие, вцепилась обеими руками в планшир. Боковым зрением я успела заметить метнувшуюся по стене крупную тень, и в ту же секунду сильные пальцы схватили меня за плечи и дернули назад. Я резко развернулась и оказалась лицом к лицу с Матиасом, зажатая железным кольцом его рук.
  Лунные блики плясали в толстых линзах его очков.
  - Не делайте этого! - воскликнул Матиас с каким-то театральным пафосом.
  - Чего не делать? - ошеломленно спросила я.
  - Поверьте, жизнь дороже идеологического хлама. Самоубийством вы им ничего не докажете.
  Все это настолько контрастировало с моими мыслями о золоте, о домике на берегу моря, что я невольно расхохоталась. Матиас от неожиданности разжал руки.
  - Так вы нарочно караулили меня здесь на случай моего душевного кризиса? - продолжала веселиться я.
  Матиас пристыженно молчал.
  Меня вдруг охватила волна нежности к этому большому нелепому человеку, в котором цинизм журналиста уживался с пылкостью юного народовольца. Нежность эта стремительно и необратимо заполняла жадную пустоту душевного вакуума.
  Я замолчала и уткнулась носом в безбрежную грудь Матиаса, в его грубой вязки хемингуэевский свитер и почувствовала, как его руки снова сомкнулись за моей спиной. Через минуту они вновь разомкнулись, легко оторвали меня от палубы, и воровски прикрыв полой плаща, покачивая, как ребенка, понесли вниз по трапу.
  У Матиаса оказались большими не только руки и ноги. Под утро я еле живая, хватаясь за стены, перебралась из его каюты в свою. Измятые юбка и блузка полетели в угол, и я долго стояла под жидкой струйкой корабельного душа, смывая с себя сложный запах мужского семени, пота, бритвенного крема и табака.
  За завтраком Матиас и я сидели за разными столиками. Издали я видела, с какой жадностью он уничтожает огромный кусок омлета. Фокин бдительно поглядывал то на него, то на меня. За стеклом иллюминатора балтийская вода и плотный туман сливались в единую серую пелену. Пароход шел медленно, посылая низкие томительные гудки, глохнувшие в перенасыщенном влагой воздухе.
  Внутренний вакуум исчез. В душе царил какой-то безбрежный покой, находившийся в таинственной гармонии с этим тихим туманным днем, с блаженным бездельем, с ощущением неожиданно пришедшего счастья. Я вдруг отчетливо поняла банальную истину, что любовь - это не приобретение, а наоборот - стремление отдать все без остатка.
  Я допила кофе, еще раз взглянула на уютную серую муть за стеклом и пошла к себе. В каюте я спустила шторку на иллюминаторе, разделась и скользнула под одеяло. Через несколько минут стукнула дверца, впустив на мгновение слепой серый свет, проскрежетал замок и тотчас же большое теплое тело вдавило меня в узкую корабельную шконку. Я оплела его руками и ногами, и время перестало существовать.
  Двое суток пароход полз до Гданьска, и все это время мы почти не отлипали друг от друга, прерываясь только на завтраки, обеды и ужины. Есть мне не хотелось, но появляться Фокину на глаза во время еды было необходимо. Матиас же активно совмещал конспирацию с пополнением сил и поглощал невероятное количество пищи.
  На третье утро после ухода Матиаса я поглядела на себя в зеркало и ужаснулась. Глаза горели зеленым кошачьим огнем, под ними залегли желтые тени, груди обвисли, а на лобке неожиданно быстро разросся пышный кудрявый куст. Еще позавчера Матиас, с энтузиазмом исследуя мои подбритые гениталии, ехидно интересовался, не служу ли я по совместительству в борделе, а сегодня моя буйная растительность, должно быть, соответствовала волосяному покрову Евы в день творения.
  За иллюминатором тянули суставчатые шеи портовые краны Гданьска. Я кое-как привела себя в порядок и спустилась по сходням на мол. Польская делегация ярмарки должна была грузиться больше суток, и мы с Матиасом заранее договорились 'случайно' встретиться на причале и погулять по окрестностям порта.
  На первой же припортовой барахолке я купила себе длинные, почти по локоть перчатки из настоящей, изумительной выделки, лайки цвета морской волны. Покупка в сущности ненужного мне роскошного пустяка усиливала ощущение внезапной счастливой перемены в жизни. Мы с Матиасом бродили по старому городу, который все еще был сильно разрушен. Он был настоящим эрудитом и много рассказывал мне о войне, особенно о последних ее месяцах, о стремительном наступлении Красной Армии, о депортации немцев из Пруссии, о массовых изнасилованиях и убийствах, совершенных советскими солдатами.
  - Не преувеличивай, - перебивала я его раздраженно. - Убитых хоть подсчитать можно. А массовые изнасилования - это миф.
  - Отнюдь, - спокойно возражал Матиас. - Немцы народ дотошный, и статистика велась даже в самые трудные времена. Так вот: в первые послевоенные годы число абортов в восточной Германии возросло в несколько раз. Немки не желали рожать от победителей.
  - А как ты хотел? - спрашивала я с досадой. - Разве ваши солдаты не делали то же самое в России?
  - Вот именно, - кивал он, - делали то же самое. Но Советский Союз считается освободителем Восточной Европы, а Германия осуждена в Нюрнберге, как нацистское государство. Горе побежденным!
  - Разве это не справедливо? - я начинала выходить из себя. - Вы же первые начали в сорок первом!
  - В сорок первом Гитлер напал на СССР, - уточнил Матиас. - Но давай сейчас остановим первого попавшегося поляка и спросим, когда для него началась война, и кто на кого первый напал.
  - И что же он, интересно, ответит?
  - Очень просто ответит. Скажет, что в сентябре тридцать девятого его несчастную родину разорвали пополам немецкие псы и русские волки. У них тогда это заняло всего-то пару недель. А после успешного дележа Польши они устроили в Бресте совместный парад танков Гудериана и генерала Кривошеина. Но в советской истории война начинается в сорок первом с героической обороны Брестской крепости - той самой, которую за два года до этого Гитлер отобрал у поляков и подарил Сталину...
  - Откуда ты все это знаешь?
  - Я же говорил, что был переводчиком в Нюрнберге. И очень
  многое понял про войну и вообще про людей. Например то, что одни и те же человеческие поступки могут быть продиктованы совершенно разными, даже противоположными побуждениями. Скажем, аскетизм может быть вызван и смирением, и гордыней. То же и в войнах. Стоит вовремя не остановиться, и освобождение превращается в новое порабощение.
   - Матиас, давай не будем о политике, - я жалобно заглянула ему
  в глаза. - Сегодня такой замечательный день. Мы с тобой в первый раз идем рядом по улице, держимся за руки, люди смотрят на нас и думают - какая маленькая девушка у этого здоровенного парня. Скажи мне, что я твоя девушка.
  - Ты моя возлюбленная.
  - Мне этого еще никто не говорил. А ты это говорил кому-то раньше?
  - Говорил, - Матиас серьезно кивнул.
  - И где же она сейчас? Не может быть, чтобы она тебя бросила. Таких мужчин не бросают.
  - Она недалеко отсюда, - Матиас показал рукой в сторону клонящегося к закату солнца. - Зимой сорок пятого танки Жукова с юга вышли к Балтике. Русские рвались к Берлину и за две недели прошли, точнее сожгли всю Померанию. Обороной командовал Гиммлер, и он запретил эвакуацию... Она сгорела в амбаре с зерном вместе с другими женщинами и детьми, куда их загнали советские солдаты.
  Он замолчал. Порывы ветра доносили с моря клочья тумана и скандальную разноголосицу чаек.
  - В войне не бывает победителей, - снова заговорил Матиас. - Если людоед ломает хребет палачу, это не означает наступления эры добра и справедливости.
  - Выходит, обычные люди - жертвы войны, а виноваты в ней лишь правители?
  - Глупо винить правителей. Люди всегда виноваты сами.
  - Чем же?
  - Тем, что без конца нарушают вторую заповедь божью - не сотвори себе кумира. Люди с удовольствием сбиваются в стадо и, верноподданно блея, идут вслед за александрами македонскими, чингисханами, наполеонами, гитлерами, сталиными... И никак не могут понять, что любое стадо пасут лишь для того, чтобы откормить его для убоя.
  - Не каждый может стать героем.
  - Зато почти каждый может стать подлецом. При известных обстоятельствах.
  - Не будь таким жестоким к людям, Матюша.
  - Матюша? - улыбнулся Матиас. - Тогда уж лучше Матц.
  - Так тебя пусть твои фройляйн называют.
  - Нет у меня никаких фройляйн, - Матиас наклонился и потерся
  носом о мой лоб. - Я же сказал, что ты моя возлюбленная.
  Уже совсем стемнело, когда мы порознь вернулись на пароход. За ужином Фокин заметил, что у меня нездоровый вид. Я сослалась на головную боль, демонстративно выпила таблетку анальгина и, не прикоснувшись к еде, ушла к себе. Матиас пришел через час. В ту ночь он был как-то особенно нежен, не острил, не ерничал, не говорил парадоксами. Я выпроводила его перед самым завтраком совершенно обессиленная.
  Мы пришли в Росток промозглым октябрьским днем. Переводчиков и журналистов разделили для инструктажа. Нас инструктировал Фокин. Он был краток. Перегрузка оборудования в эшелон должна была занять трое суток. Фокин выдал нам бронь в местную гостиницу, небольшие суточные и велел поодиночке по городу не шляться, особенно ночью. Через полчаса мы сошли на берег в районе Варновкаи - набережной реки Варнов.
  Наша гостиница находилась в Лихтенхагене, в двух километрах от Варнемюнде - всего одна станция на электричке. Когда я думала об этом, у меня холодели ладони и начинало гулко биться сердце. Я отчаянно трусила. Мне хотелось только одного - чтобы этого каземата уже не было, чтобы его взорвали, сровняли с землей и навечно похоронили это проклятое золото.
  После инструктажа вся переводческая компания решила погулять по городу, но я снова сослалась на мигрень, а Матиас заявил, что должен срочно подготовить для своей газеты материал о прибытии парохода в Росток. Проходя мимо меня, он быстро шепнул мне в ухо 'сорок четыре'.
  На фоне тесноты и постоянных конспиративных ухищрений на корабле, гостиница казалась воплощением роскоши и свободы. Номера были одноместными, и нужно было лишь выбрать момент, чтобы проникнуть друг к другу незамеченными. Еще на пароходе мы приспособились оставлять дверь незапертой и входить без стука. Вот и сейчас я не спеша прошла по коридору, оглянулась и толкнула дверь сорок четвертого номера. Из-за приоткрытой шторы мы с Матиасом видели, как толпа переводчиков и журналистов, шумно переговариваясь на всех языках мира, двинулась по набережной.
  Часам к четырем утра у Матиаса уже не оставалось никаких сил. Лежа ничком на кровати, он дышал во сне глубоко и ровно, как хорошо отлаженный, прошедший технический уход механизм. Я выскользнула из постели, нежно поцеловала его в заросшую рыжеватым пухом задницу и бесшумно закрыла за собой дверь.
  У себя в номере я переоделась и выбралась на сырую от густого тумана улицу. Около получаса я шла по постепенно сужающейся косе, пока в предутреннем полумраке не увидела знакомую рощу между дюнами и очертания разрушенной батареи. Место оставалось заброшенным, только деревья стали выше - у посеченных осколками сосен отросли новые вершины. Вышка покосилась и, казалось, была готова вот-вот упасть. Дорожка заросла лещиной, кое-где в траве змеилась покрытая росой ржавая колючая проволока. Я огляделась и нырнула под густые ветви. Место, где раньше была тропа, можно было узнать по разросшимся розеткам подорожника. С бьющимся сердцем я обогнула посеревшую от осенних дождей дюну и увидела развалины каземата. Серая кисея тумана висела над покрытым черным лишайником бетонным монолитом дота.
  Вход в каземат был до середины занесен песком. Я с тоской глядела на эту огромную пепельную кучу. Для того чтобы отгрести ее от двери, мне не хватило бы нескольких дней. Однако при ближайшем рассмотрении над занесенной дверью обнаружилось небольшое вентиляционное окно. Увязая в песке и хватаясь за сосновые ветки, я вскарабкалась на самый верх. Мне удалось дотянуться до окошка и заглянуть внутрь. В каземате все оставалось таким же, как восемь лет назад: пол был засыпан бетонными осколками, в стене темнела широкая трещина.
  Я подтянулась к обрезу окна и, тяжело дыша, перевалилась всем телом внутрь каземата. В помещении почти не было пыли. Пахло терпким осенним воздухом; он словно законсервировался здесь на годы, отстоялся и окреп, как старое вино. Из трещины в стене торчала чахлая трава. Я огляделась и подобрала с пола узкий пласт штукатурки. Работая им как лопаткой, я сгребла в сторону верхний слой почвы вместе с редкой травой и углубилась в рыхлый песок. Скоро мне удалось вытащить из расщелины тяжелый заплесневелый сверток. Я развернула брезент и растянула горловину кожаного кисета. В лимонном свете луны тускло блеснула выдавленная на красноватом металле свастика в круге.
  У меня пересохло в горле. Я немного подержала в руке килограммовый слиток и опустила его во внутренний карман плаща. Плащ сразу же перекосился, одна пола обвисла. Тогда я натянула купленные в Гданьске длинные перчатки и втиснула плоский брусок под лоснящуюся лайку. Левая рука стала тяжелой, но зато слиток сидел плотно и не был заметен под рукавом плаща.
  Я крепко стянула завязки кисета, завернула его в брезент и снова засыпала землей. Мне удалось узнать главное - золото оставалось на месте. Впереди было почти трое суток, и тащить заранее все слитки в гостиницу было опасно. Кроме того, непринужденно нести двенадцать кило в одной руке я не могла. Женщина бредущая под утро в районе порта, перекосившись от груза, выглядела бы более, чем подозрительно.
  Я никак не могла решить, надо ли рассказать обо всем Матиасу. Раньше я запрещала себе даже думать об этом, пока не доберусь до клада. Теперь мне стало страшно, что золото может разрушить наши отношения. В голове был полный сумбур.
  Я выбралась из каземата, отряхнулась и в рассветных сумерках торопливо проделала обратный путь.
  - Ты чего такая холодная? - не открывая глаз пробормотал Матиас когда я, сбросив одежду, прижалась к нему всем телом.
  - А чтобы тебя разбудить, соня ты несчастный, - прошептала я ему в ухо. - Просыпайся, хватит дрыхнуть. До завтрака еще целый час - можно горы свернуть.
  Мы едва не опоздали на завтрак. После еды всем было велено собраться в гостиничном холле. Разношерстная толпа переводчиков сдержанно гудела в ожидании новостей.
  Рядом со мной внезапно возник Фокин.
  - Как ваше самочувствие, Невельская? - спросил он вплоголоса.
  - Спасибо, мне уже лучше.
  - Как спалось?
  - Неплохо. А почему вы спрашиваете?
  - Просто хотел узнать, не слишком ли тебя викинг твой утомил.
  - О чем это вы, Николай Иванович? - кровь бешено застучала у меня в висках, ноги мгновенно стали ватными.
  - Хватит придуриваться, Невельская, - брызгая слюной, прошипел Фокин. - Стало быть, я для тебя недостаточно хорош, а этот фашистский недобиток - в самый раз?
  Матиас, стоя у противоположной стены, тревожно поглядывал в мою сторону. Внезапно двери распахнулись, и по ступеням стремительно взбежал моложавый полковник в идеально вычищенном кителе. Его стройная, перетянутая портупеей фигура отражалась в натертом до зеркального блеска мраморном полу. В свою очередь, и сам пол, и все предметы в холле отражались в надраенных до сверхъестественного сияния сапогах полковника. Мы завороженно разглядывали это сверкающее пиршество отражений. Вглядевшись в лицо вошедшего, я узнала коменданта Варнемюнде Бельского, который восемь лет назад поручил Иванько, Груне и мне сопровождать прах генерала К.
  - Прошу внимания, - звучно произнес полковник, хотя в холле и без того стояла идеальная тишина. Он сделал паузу и сдул с рукава невидимую пылинку. - Как вы знаете, война давно закончена. Враг разбит. Однако не всем по вкусу наша победа. Гидра империализма мечтает о реванше во сне и наяву. Лелеет коварные замыслы. Вынашивает планы подрыва и дальнейшего уничтожения социалистического лагеря. Грезит новой войной. Сегодня недобитая гидра подняла одну из своих змеиных голов в братской Венгрии. Отщепенцы и уголовники из преступной клики Имре Надя вешают коммунистов и сотрудников госбезопасности, не щадя при этом даже стариков, женщин и детей. Но венгерские трудящиеся могут быть уверены, что советские люди не оставят их в трудную минуту. Героическая советская армия - освободительница уже спешит на помощь братскому венгерскому народу. Операцией по защите завоеваний Венгерской народной республики командует лично легендарный маршал Жуков, а это значит, что разгром буржуазных прихвостней и арест их главарей - вопрос ближайших дней.
  Толпа зашумела.
  - Собственно, арест предателей ведется непрерывно, - повысил голос Бельский. - Как и следовало ожидать, эти мерзавцы полностью признают свою вину и раскаиваются в содеянном. В сущности, все они заслуживают немедленного расстрела, как высшей меры пролетарской справедливости. Однако командование, проявляя гуманизм, приняло решение допросить каждого изменника социалистической Венгрии в отдельности, чтобы вскрыть подлинные причины их морального падения и выявить их связи с буржуазным Западом, несомненно оказавшим на них свое тлетворное влияние.
  Бельский перевел дух и оглядел вновь ставшую безмолвной толпу.
  - Поступил приказ безотлагательно обеспечить перевод показаний предателей на русский язык. Я, как представитель штаба, имею полномочия мобилизовать любого из вас для выполнения этого приказа. Кто из вас владеет венгерским языком?
  Несколько человек, в том числе Матиас, подняли руки.
  'Куда тебя черти несут', - подумала я.
  - Добро, - произнес Бельский. - Всем поднявшим руки выйти из строя. Вы зачисляетесь в группу под кодовым обозначением 'Мадьяр'...
  Полковник заметил меня и прервал свою речь.
  - Невельская, а вы здесь какими судьбами? Тоже переводчик? Невероятная удача. Поедете вместе с группой.
  - Я венгерского не знаю, товарищ полковник.
  - Зато, насколько я помню, в совершенстве владеете немецким. Все венгры говорят по-немецки, это у них практически второй язык. В сорок пятом они нам частенько помогали фашистов допрашивать. А теперь и их черед наступил...
  - Разрешите обратиться, товарищ полковник, - откашлялся Фокин. - Немецкий знает не только Невельская. Языком владеет вся группа, мы же Лейпцигскую ярмарку едем обслуживать.
  - Вы тоже собираетесь переводить? - насмешливо спросил Бельский.
  В толпе раздались смешки. Фокин быстро обернулся, запоминая не успевших вовремя погасить улыбки.
  - Впрочем, лично вы будете сопровождать группу 'Мадьяр' в качестве куратора независимо от владения иностранными языками, -продолжил Бельский. - А товарища Невельскую я знаю не только как переводчика. Она достойно показала себя во время операции по транспортировке праха геройски павшего генерала К. Надеюсь, за это она получила поощрение от командования. В общем, никакие возражения не принимаются.
  Толпа сдержанно гудела.
  - Прошу соблюдать спокойствие и выдержку, - добавил полковник. - В Венгрии вас долго не задержат. Все предатели - трусы, они во всем признаются на первом же допросе. Через пару дней прямо из Будапешта вас откомандируют в Лейпциг. Успеете к открытию ярмарки. Вопросы есть?
  - Когда мы отправляемся? - спросил кто-то из новоявленных 'мадьяр'.
  - А вот прямо сейчас и отправляемся, - живо откликнулся полковник. - На сборы двадцать минут. Всем разойтись.
  - Викинг - это еще цветочки, Невельская, - снова зашептал мне в ухо Фокин. - Когда до Лейпцига доберемся, ты мне еще расскажешь, куда сегодня ночью таскалась. Ты хоть понимаешь, чем это для тебя кончится?
  Не в силах больше стоять, я опустилась на ближайший стул.
  К полудню мы были на Ростокском аэродроме. Вдоль взлетной полосы тянулась цепочка низких бетонных капониров с покатыми крышами, в одном из которых состоялся исторический полет генерала К., так круто изменивший мою судьбу. После двух часов болтанки в трофейном 'юнкерсе' мы подлетали к Будапешту. Сквозь разрывы в облаках блеснула по-осеннему серая лента Дуная, перехваченная стежками мостов. Перед заходом на посадку стали видны клубы черного дыма, поднимавшиеся над центром города.
  На аэродроме мы пересели в автобус, и я, больше не скрываясь, заняла место рядом с Матиасом. По дороге в город нас несколько раз останавливали патрули в советской военной форме. Дважды мы стояли на обочине, пропуская идущие с востока, со стороны Пешта колонны бронемашин и танков с красными звездами на башнях. Многие улицы были усыпаны битым кирпичом. На иссеченных осколками стенах домов то и дело попадались надписи: 'Ruszkik haza!' и 'Halál AVH!'.
  - Что там написано? - шепнула я Матиасу.
  - Русские домой, смерть КГБ, - ответил он мне в самое ухо.
  - Матц, какого черта ты сказал Бельскому, что говоришь по-венгерски?
  - Симчик, ты же знаешь, какой я любопытный. Хочу посмотреть, как товарищ Жуков будет освобождать Венгрию во второй раз. Не сомневаюсь, что это будет незабываемое зрелище. Материала хватит на серию репортажей, если не на целую книгу.
  - А...
  - Молчи, смотри лучше.
  На одной из улиц на дереве висел головой вниз обнаженный до пояса изуродованный мужской труп с такой же надписью 'Halál AVH!' На него молча глазела стоящая полукольцом толпа. Из толпы вышагнул парень в кожанке и с остервенением ударил труп ногой в бок. Я вздрогнула и сжала руку Матиаса. Переводчики подавленно молчали.
  Перед нами то и дело перебегали улицу группы людей в штатском, что-то возбужденно крича друг другу. Некоторые были вооружены, другие держали в руках палки и арматурные прутья.
  Мы выехали на набережную Дуная и остановились, не доехав сотни метров до здания парламента. Ажурная готика парила над серой речной водой. Дальше проехать было невозможно - митингующая толпа запрудила мостовую. У самого парапета вдоль чугунной ограды, задрав стволы, примостились два танка с красными звездами на башнях. Офицер, два танкиста в шлемах и несколько автоматчиков курили, облокотившись на гусеницы и хмуро поглядывая на толпу.
  Некоторое время мы стояли, не зная, что делать дальше. Шофер попытался развернуть автобус, но было поздно - сзади густо подходили люди, и пробиться сквозь их поток было невозможно.
  - Далеко нам еще, брат? - Матиас хлопнул водителя по кожаному плечу.
  - Километра полтора - угрюмо буркнул шофер. Ему явно не терпелось избавиться от многоязычных пассажиров.
  - Тогда давайте дойдем пешком! - воскликнул Матиас. Вид гудящей толпы за окнами автобуса действовал на него возбуждающе. - Иначе мы тут надолго застрянем.
  - Конечно! - радостно поддакнул водитель. - Комендатура тут рядом, напротив следующего моста.
  - Всем покинуть автобус и собраться на набережной! - перехватывая инициативу, зычно скомандовал Фокин.
  Все задвигались, доставая из прохода сумки. Я незаметно сунула золотой брусок в левую перчатку.
  Людей на набережной становилось все больше. Мы стали пробиваться между митингующими. У входа в здание на широкой каменной лестнице выступали ораторы. До нас доносились их короткие гневные восклицания. Толпа одобрительно гудела.
  Внезапно откуда-то сверху послышались частые винтовочные выстрелы, словно кто-то торопливыми ударами вколачивал гвоздь в жестяную крышу. Затем сыпанула автоматная очередь, и дежуривший у танка офицер вдруг, не донеся окурка до губ, беззвучно упал ничком в пружинящую палую листву.
  Один из танкистов мгновенно прыгнул в раскрытый люк, двигатель взревел, и танк, лязгая гусеницами, двинулся на толпу. Автоматчики, пригнувшись, побежали за ним.
  Второй танкист в столбняке стоял у своей машины. Новая очередь хлестко прошлась по бронированной башне, и он, наконец, очнулся и тоже бросился в люк. Мотор заурчал, и в это время на верхнем этаже здания ослепительно вспыхнуло, раздался громкий хлопок и сразу же оглушительный взрыв. Танк вздрогнул, башня скособочилась и уткнулась стволом в землю. Затрещали языки пламени, и в свинцовое небо повалил жирный черный дым.
  Толпа бросилась врассыпную. Матиас схватил меня за руку, и мы помчались по набережной, то и дело натыкаясь на бегущих навстречу людей. За спиной слышалась пальба с обеих сторон. Раздался орудийный выстрел, потом еще и еще. С верхних этажей здания на толпу посыпались обломки кирпича. Дробно застучал танковый пулемет. В толпе закричали раненые. Мы остервенело продирались сквозь людской водоворот, и танк все время скрежетал гусеницами за спиной.
  После очередного орудийного выстрела в мостовую, брызнув алебастровым крошевом, врезался огромный кусок лепного карниза. Мы с Матиасом отскочили в разные стороны: я - к набережной, а он к глухому кирпичному брандмауэру. Оглянувшись, я увидела, как Фокин, на бегу придерживая фуражку с синим околышем, что-то крикнул торчащему из люка танкисту и махнул рукой в сторону прижавшегося к стене Матиаса. Танкист шевельнул рычагом, ближняя к стене гусеница на мгновение замерла, ощетинившись зубцами, и махина танка, скрыв от меня Матиаса, придвинулась к зданию всем своим многотонным бронированным телом. Водитель отпустил гусеницу и медленно провел машину вплотную к стене. Танкист, несомненно, был мастером своего дела.
  Я закричала, зажав уши руками. Со стороны здания тяжко застучал пулемет. Боец, бежавший вдоль чугунной ограды набережной, упал, а Фокин мелкой шавкой метнулся в мою сторону, пригибаясь под пулями и на бегу доставая пистолет. Я отчаянно рванула перчатку и изо всех сил швырнула золотой слиток в набегавшего на меня куратора. Килограммовый брусок угодил ему прямо под лакированный козырек во вспухший венозными иероглифами лоб. Фуражка с красной звездой, зацепившись ремешком за подбородок, съехала на затылок. С залитым кровью лицом он остановился и опустил пистолет, а я, спасаясь от выстрелов, бросилась наземь. Новая пулеметная очередь оставила на гимнастерке Фокина цепочку алых бутонов. Он был еще на ногах, когда сверху оглушительно ухнуло, надо мной прокатилась тугая, свистящая осколками волна, и последнее, что я увидела перед темнотой, была летящая в Дунай голова Фокина в фуражке с красной звездой на синем околыше...
  
  Глава VIII. Возвращение ординарца.
  Сима замолчала и достала из пачки новую сигаретку. Алик поднес ей зажигалку.
  - Как вы все это пережили? - круглые глаза Милы без отрыва глядели на Симу. - Вы же любили его?
  - Да, детка, представь себе, любила - криво улыбнулась Сима. - Но со временем понимаешь, что человек может пережить гораздо больше, чем ему кажется. Пока сам живой, конечно... В память о Матиасе я выколола на левом бедре цветок сакуры с опадающими лепестками. У японцев это символ быстротекущего времени и непрочности бытия...
  - А что было дальше? На Лейпцигскую ярмарку вы, конечно, не попали.
  - Да какая уж там ярмарка. Две недели я валялась с контузией
  в будапештском госпитале, и каждый день привозили раненых - их некуда было класть. Было ощущение, что снаружи идет война. Собственно, так оно и было. Как я потом узнала, в Венгрии за пару недель мятежа поубивали три тысячи людей и двадцать тысяч было ранено. Я была всего лишь одной из них, везучая - контуженная...
  - И больше вас в переводчики не приглашали?
  - Нет, какое там. С Надей Леже у меня связи не было, а обратиться к Фурцевой я не смела. Пока я набиралась решимости, Екатерину Алексеевну и вовсе поперли из первых московских секретарей по делу об антипартийной группе. Да и вообще, после венгерских событий железный занавес захлопнулся намертво. Пять лет мы с Груней жили тихо-тихо, не вспоминая ни о каких кладах. Вместе растили Грету.
  - А органы вами больше не интересовались?
  - И да, и нет. Фокин не мог на меня настучать, поскольку его голова, срезанная снарядным осколком, была, очевидно, съедена знаменитыми дунайскими раками. Но неожиданно из небытия явился другой персонаж...
  
  В один из вечеров я, наткнувшись в 'Саваже' на статью об эпохе Эдо, копировала на кальку потрясающего дракона работы гениального Хори Июуа. Груня сматывала в клубок шерсть, Грета, прогнув спинку, грациозно отводила в сторону руку, отгибала ступни и семенила пятками, вживаясь в третью позицию.
  Резкий звонок заставил нас вздрогнуть. Чувствуя странный озноб, я пошла к двери вслед за Груней. В слабо освещенную прихожую шагнул высокий военный в мокрой плащ-палатке с низко опущенным капюшоном. От него резко пахло псиной - эдаким лохматым волкодавом. С жестких брезентовых складок на пол стекала вода.
  Вошедший откинул капюшон, и мы вздрогнули еще раз, узнав Иванько.
  С минуту он разглядывал нас, оцепеневших, словно наколотых на булавки бабочек.
  - Видать, признали боевые подруги фронтового товарища, - удовлетворенно сказал он наконец и мелко засмеялся, обнажив стальные фиксы.
  Иванько не спеша обошел нас и остановился на пороге гостиной, разглядывая застывшую с поднятой рукой Грету.
  - Твоя, что ли? - подмигнул он мне. - Или ты нагуляла? - он повернулся к Груне.
  - Нашел-таки, - Груня первой вышла из ступора и шагнула на середину комнаты, заслонив дочь. - Мы уж думали, ты окончательно сгинул.
  - И не надейся, - ухмыльнулся Иванько. - В органах еще никто пропадал. Органы своих не сдают.
  - То-то тебя твои органы приласкали. Сколь припаяли, как своему?
  - Наказали за дело, - нахмурился Иванько. - За то что генерала не уберег. Но и старые заслуги не забыли. Тем, кто конторе предан и делом это доказывает, многое прощается.
  Ненависть вскипела во мне мгновенно.
  - Видала я в лагере, как такие вот преданность свою доказывали. Стучал, поди, на своих же, как дятел. А старые заслуги - это еще до войны? Когда поляков эшелонами под Смоленск свозили?
  - А ну, молчать! - Иванько, тяжело ступая, приблизился ко мне вплотную. Его мокрый чуб прилип к покатому лбу. На красных петлицах кителя тускло блеснули давно не драенные шпалы. - Назад за колючую захотела?
  Груня безбоязненно отстранила Иванько и увела испуганную Грету.
  - Значит так, - тихо и твердо сказала она, прикрывая за собой дверь детской. - Нечего пуганых пугать. Сейчас не сорок восьмой год. Долгого базара о совместном героическом прошлом у нас не получится. Быстро говори, зачем прикандехал и выметайся, - Груня опустилась на табурет рядом со мной и взяла меня за руку.
  - Выходит, не хотите вы душевного разговора, - Иванько, успокоился и закурил. - Ладно, подруги мои боевые, тогда послушайте, что я вам скажу.
  Иванько, дымя 'Казбеком', опустился напротив нас на тумбу с обувью.
  - За басни о расстрелянных поляках вас, конечно, в наше время не посадят. Хотя за лишнюю болтовню проблемы можно и сейчас нажить. Но я припомню вам другое... - Иванько злорадно блеснул узкими кошачьими зрачками. - Тогда в Варнемюнде вы все шептались надо мной, пьяным, а я слышал кое-что. И видел в окно, как вы дрыснули в дюны после разговора с Бельским. И что-то унесли с собой в сумке. Не хлеб же там был и не тушенка. А вернулись пустыми. И вообще, вы крутились, как ужаленные в те дни! Думаете, пьян был Иванько и не помнит ни хрена?!
  Мы с Груней подавленно молчали.
  - Вам нужно было что-то спрятать, я потом это понял - было время подумать. Для того и водкой поили, типа сердобольные... И Грунька из-за этого не стала тогда сильно кочевряжиться. Как миленькая ноги раздвинула, лишь бы я заснул...
  Груня сжала мою руку.
  - Молчишь? - довольно ощерился Иванько с хозяйской
  интонацией мужчины, хотя бы однажды, пусть даже много лет назад добровольно или насильно овладевшего женщиной, и с тех пор навсегда ощущающего свою власть над ней.
  Он встал и прошелся перед нами с дымящей во рту папиросой.
  - И я молчал тринадцать лет. А теперь могу заговорить. Это вам
  уже не бредни о сгинувших пленных поляках. За такую историю вас не просто посадят. Вас бросят в камеру и на допросах выебут, высушат и матку вырвут. И никакая лагерная закалка вам не поможет, если, хе-хе, кованым сапогом по копчику...
  Иванько уставился на нас немигающими желтыми глазами. Мой копчик сразу заныл, словно по нему на самом деле звезданули хромовым следовательским сапогом или резиновой палкой вертухая.
  - Завали свой хлебальник, брателло, - вдруг тихо, но решительно произнесла Груня. Я понятия не имела, что она знает подобные выражения. - Не бери на понт, гнида мусорская. Ничего ты здесь не накнокаешь, потому как ничего у нас нет и не было. Ты эти байки оперу расскажи. И тогда посмотрим, про чьи старые дела вспомнят и кому матку вырвут.
  - Зря вы так, - Иванько скривил губы и растоптал папиросный мундштук. - Я же как лучше хотел. Сели бы рядком да договорились ладком. Вам ведь все равно самим за кордон не прорваться. А у меня есть надежное окно.
  Он поднялся с тумбы и добавил:
  - Подумайте курьими своими мозгами. Глядишь, дойдет до вас, что я вам нужнее, чем вы мне.
  В прихожей стукнула дверь.
  Груня в волнении заходила по комнате. После моего возвращения из Венгрии мы ни разу не говорили с ней о кладе. Железный занавес казался преградой непреодолимой. Гибель Матиаса ощущалась, как наложенное на сокровища проклятие. Но сейчас в Груниных глазах появилось что-то новое. Она укрыла одеялом засыпавшую Грету и кивнула в сторону двери.
  На улице Горького моросил дождь. Я открыла зонт, и Груня взяла меня под руку, плотно прижавшись теплым боком. На мгновение мне вспомнилась наше неожиданное, страстное соитие в Варнемюнде. Видимо, Груня подумала о том же, потому что тихо засмеялась и прижалась ко мне еще сильней.
  - Ты помнишь? - горячо зашептала она. - Значит, все было не просто так. Это был перст божий. Он нам знак подавал, что богатство наше праведное.
  - Не богохульствуй, Агриппина, - я попыталась от нее отстраниться, но она только крепче сжала мою руку. - Что может быть праведного в содомском грехе?
  - Содомский грех только у мужиков бывает, - отмахнулась Груня. - А в нас тогда божий огонь вселился! Не зря же он генерала в лепешку раздавил, а клад нам отдал. И в койку нас вместе свел, чтобы мы это как клятву запомнили...
  - Вот уж не ожидала от тебя такой метафоричности, - засмеялась я. - Ну хорошо, допустим ты права, а дальше-то что? Почему бы боженьке не подсказать нам, как завладеть его милостивым подарком?
  - Вот и подсказывает! - воскликнула Груня. - Не зря же он нам Иванько прислал!
  - Иванько нам черт прислал, - возразила я. - Уж не хочешь ли ты взять и все рассказать матерому энкаведешнику? Тут-то нам и будет полный кирдык.
  - Неужели мы, две бабы, одному мужику глаза не отведем? Пусть он хоть сто раз энкаведешник. Я чувствую, что все получится! Мне и так везет в жизни - с полковником, с квартирой этой, с Греточкой... Мне поперло, понимаешь?
  - А мне не поперло, - отрезала я. - Я не хочу рисковать. Мне Венгрии хватило. Еще одной контузии я не перенесу. И в лагерь я больше не желаю. Я просто не выдержу второго пинка по копчику. Надо подождать. Не может же так вечно продолжаться. Когда-нибудь откроется и эта долбаная страна.
  - Как ты не понимаешь! Эта страна открыта уже сейчас. Но только для немногих. А для всех она не откроется никогда! Чтобы забрать клад, надо стать этими немногими. Или использовать кого-то из них. Хотя бы и Иванько. Я черту готова отдаться, лишь бы выбраться отсюда.
  - Так ты и вправду была с ним тогда в Варнемюнде? Зачем?
  - Не могла с собой сладить после тебя. Такой ты во мне огонь разожгла, что мужика больше жизни захотелось. Да и его надо было успокоить...
  Я мысленно произвела несложные арифметические вычисления, и меня осенило:
  - Так это он отец Греты, а не Сыромятин?
  Груня вплотную приникла ко мне и приложила палец к моим губам.
  Я молчала. Груня схватила меня за руки. Ее глаза горели. В освещенном конусе уличного фонаря пролетали наполненные зеленым светом дождевые капли.
  - Симочка, миленькая, - жалобно сказала она. - Надо же что-то делать...
  - Да его, поди, уже и вовсе нет - вклада этого банковского, - я раздраженно отняла руки. - Пропал давно или государству сдали.
  - Нет... - покачала головой Груня. - У них ничего не пропадает. Тонкостей я ихних, конечно, не знаю, но порядки буржуйские середкой чувствую. У них если мое, то мое, никто не отнимет. А если отнимет, то найдут и назад вернут. Звериный оскал капитализма называется. Я так хорошо себе его представляю - огромная псина с тремя клыкастыми мордами стережет мешки с золотом, и один из этих мешков - мой...
  - Это ты в детстве Цербера на картинке видела. Он охраняет выход из Аида - царства мертвых. Чтобы ни один покойник не мог к живым пробраться.
  - Боже мой! - воскликнула Груня. - Да это же как раз про нашу
  замечательную страну мертвяков!
  - Вот именно. Отсюда ни один не выберется. И никакой Геракл не поможет.
  - Посмотрим, - решительно встряхнула зонтиком Груня. - Коли бог дал нам разум, мы должны им пользоваться. В крайности, руками и ногами биться за свое счастье. Можно в Берлине на Запад уйти. Там же город, как торт между союзниками поделен. Помнишь, в сорок седьмом ездили с Софьей Вениаминовной в Западный Берлин за гобеленами? Там люди запросто туда-сюда через границу пешком шастали, прямо через зоопарк. Я хорошо помню, как водила рябой рулил тогда от вокзала через Тиргартен и обратно. Совсем недалеко... Если там и посейчас все так, тогда и мы прорвемся. Иванько прав, главное за кордон выбраться... Может, ты с подругой поговоришь?
  'Подругой' мы конспиративно называли Светлану Аллилуеву.
  - Она сейчас не при делах. Тянет лямку в Литинституте, с мужиками никак не разберется...
  - Тогда нам без этого гада Иванько никак не обойтись. Это наш последний шанс. Надо с ним поговорить.
  - О чем?
  - Отведем ему глаза. Как хорошо, что золото осталось в Варнемюнде! Пообещаем ему долю, и он в лепешку расшибется, чтобы помочь нам туда добраться.
   - Но ведь он увяжется вместе с нами!
  - Конечно. Не такая уж я дура, чтобы этого не понимать. Но ведь для нас главное вырваться отсюда. Наверняка придется добираться через Берлин. А там дождемся случая и заберем камни.
  - Ты вообще понимаешь, что говоришь? Он же там с нас глаз не спустит.
  - Не боись, подруга! Забудь про копчик, соображай головой. Зря что ли пыль лагерную глотала? Надо только терпения набраться. Шанс обязательно будет. И тогда убьем сразу трех зайцев: заберем камни, получим хотя бы половину золота и, главное, он отстанет от нас навсегда...
  Дождь усилился. Груня вновь прижалась к моему боку, и мы зашагали к дому, обходя лужи. Небесная влага с мягким шуршанием падала на зонт и стекала по его кромке рвущейся, наполненной фонарным светом водяной пленкой.
  Иванько явился через неделю такой же дождливой августовской ночью, трезвый и собранный. Ему нельзя было отказать в особом, зверином чутье, которое отличает любого настоящего охотника - будь то рядовой траппер или матерый ловец человеков. За годы в лагере, сам пребывая в шкуре дичи, он досконально изучил ее повадки, и теперь, вернув себе статус охотника, с легкостью понимал ее малейшие душевные движения.
  Он привык доверять своей интуиции, и сейчас чувствовал себя уверенно. Будто подслушав все, что мы с Груней обсудили за неделю, он теперь ни секунды не сомневался в нашей готовности договариваться. Долгие две минуты он пристально смотрел нам в глаза, словно гипнотизируя, а затем неожиданно заговорил, как бы включив звук посреди затянувшегося немого диалога.
  - И не вздумайте козу заделать. Я с вами не шутки шутить пришел. Чтобы никакой самодеятельности. Всю операцию я спланирую сам. Будете делать все, как я скажу.
  Но и мы были готовы к бою.
  - Ты бы не сильно ерепенился дружок, - спокойно ответила Груня. - Твои понты не от того, что ты смелый такой, а потому что времена другие настали. Вся контора ваша Хозяина даже мертвого боялась! Ты в каком году освободился? В пятьдесят третьем, после того, как он дубаря врезал? Стало быть, вы после этого восемь лет даже помыслить не могли о каких-то 'операциях'. Бздели так, что земля дрожала!
  - Ну ты, бл... - начал было Иванько, но Грунин голос тут же взлетел до грозовой звонкости:
  - Молчи, карась сучий! Еще одна угроза, и никакого 'дела' вообще не будет. Никому ты нас не заложишь. Вздумаешь запеть - тебя первого же и пометут. Почему сразу не стукнул? Отчего молчал столько лет?
  Иванько, выжидательно глядя на Груню, облизывал пересохшие губы.
  Мы оделись и вышли на ночную улицу. В облаках светящихся брызг по улице Горького проносились редкие машины.
  - Короче, слушай сюда, - уже спокойно сказала Груня. - Пугать мы друг друга больше не будем. Если поможешь до места добраться, получишь третью долю...
  - Половину! - живо возразил Иванько. - Ваше рыжье, мой десант.
  - Ты здесь базара не разводи, - сжав кулачки, твердо ответила
  Груня. - Я тебе предлагаю не десять процентов и не двадцать. Нас трое здесь, значит и три доли. Не нравится - вали отсюда. Но и это разговор преждевременный. Ты еще не сказал, какой сам сможешь пай внести. Валяй, колись, чего надумал и чего можешь. А мы послушаем и порешаем, брать ли тебя в долю или наоборот послать к ебаной матери.
  - Вот как ты запела, - ощерился Иванько. - Это с чьего же голоса? - он перевел взгляд на меня.
  Вопреки здравому смыслу меня до краев наполняло вселенское спокойствие.
  - Иванько, не будь идиотом, - я слышала сама себя словно со стороны. - Мы уже не те девочки, что были в Варнемюнде тринадцать лет назад. Рассказывай, что ты можешь или уходи.
  Иванько поглубже надвинул капюшон плащ-палатки и закурил.
  - Короче. Я могу устроить место в спецвагоне с военным грузом,
  - глухо сказал он. - Досмотра по дороге не будет. Эшелон идет до Берлина. Оттуда до Варнемюнде можно будет добраться на машине...
  Мы с Груней быстро переглянулась под зонтом.
  - Или нужно куда-то еще? - Иванько в свете фонаря впился в нас взглядом.
  - Нет, не надо, - быстро сказала я. - Но об этом пока рано. Когда отправляется эшелон? Сколько у нас будет времени? Где мы там остановимся?
  - Маршрут выполняется раз в месяц. Ближайший - через десять дней. Но если вы, суки, хоть одной живой душе...
  - Прекрати. Я же сказала, не будь идиотом. С этой минуты мы все повязаны. Если возьмут любого из нас, крышка всем остальным...
  Мы остановились прямо под уличным фонарем. Дождь отвесно падал на зонт, отскакивая светящимися брызгами.
  - И это самое важное, - продолжила я. - Никто из нас не должен верить друг другу - только так все может получиться. Нас должно связывать не доверие, а инстинкт самосохранения...
  - Не гони порожняк, - поморщился Иванько. - Всем все понятно. Алеа яцта эст - жребий брошен. Короче, будьте готовы на следующей неделе в пятницу. Я заеду в полночь. Это не для конспирации - все важные эшелоны уходят по ночам. И еще раз, если вы...
  - Иди, милок, иди, - прервала его Груня. - Если не передумаешь, ждем тебя в пятницу. А коли не явишься, будем считать, что этого разговора не было.
  Иванько нахлобучил капюшон до самых усов и растворился в освещенной двумя рядами фонарей, заштрихованной дождем перспективе улицы Горького.
  - Зачем ты меня в это втравила, - я с тоской глядела вслед зыбкой фигуре Иванько.
  - Не боись, подруга, - Груня возбужденно прижaлась ко мне
  грудью. - Я чувствую, что все у нас получится. Я же говорю, мне поперло. Нас ждет сказочная судьба...
  - Не все сказки добрые. Что если нас ждет судьба из страшной сказки?
  Груня ничего не слышала.
  - Сегодня как раз Ильин день и дождь идет, - она выпростала руку и перекрестилась. - Это господь знак подает! - Груня вздрогнула и остановилась. - Сегодня ровно тринадцать лет с тех пор, как мы нашли клад! Подруга, пора действовать!
  Я заглянула в зеленые, как крыжовник, глаза Груни.
  - Ровно тринадцать? Что же хорошего в этом совпадении? Это нам знак отказаться от этой безумной затеи.
  - Ерунда! Для меня это счастливое число.
  - А куда ты денешь Грету?
  - Это вообще проще простого. Ее, как дочь инвалида войны,
  устроить в любой пионерлагерь - раз плюнуть. Я ее в Артек отправлю.
  - А...
  - Прекрати, Симуля! Все малые трудности преодолеем по ходу дела. Главное - решились. Никто ничего не узнает. Как говорила моя бабушка, все будет и шито, и крыто...
  
  Глава IX. Свобода на баррикадах.
  Теплой августовской ночью шестьдесят первого года из дальнего тупика, затерянного среди бесконечной рельсовой путаницы между Ярославским и Рижским вокзалами, выбрался короткий военный эшелон. Он почти сплошь состоял из платформ, плотно укутанных брезентом, явно предназначенным скрыть истинную форму перевозимого груза. Спецпоезд двигался на запад и, по-видимому, перевозил военную технику в одну из стран Варшавского договора. После венгерских событий пятьдесят шестого года для поддержания братской интернациональной дружбы требовалось все больше танков и стрелкового оружия.
  В голове и в хвосте состава было прицеплено по пассажирскому вагону с наглухо закрытыми окнами. В заднем вагоне размещался взвод охраны. Отделения, сменяя друг друга, круглые сутки вели наблюдение через специальные затемненные стекла под потолком. Передний - штабной вагон был в распоряжении коменданта эшелона майора Иванько.
  Двумя часами раньше, ровно в полночь, Иванько явился к нам на Тверскую. Его было не узнать - от неопрятного вида, угрожающего тона и скабрезностей не осталось и следа. Он был собран, подтянут, чисто выбрит.
  Мы молча спустились во двор. У мусорных баков стояла крытая брезентом полуторка. В свете фар, прикрытых маскировочными козырьками, сеялся мелкий дождь. Груня перекрестилась, и мы по очереди забрались кузов.
  - Сидите тихо, - бросил Иванько, затягивая ремешки на брезенте.
  Грузовик со спецномерами пролетел в дождевом облаке по ночной Тверской, сделал несколько поворотов и запетлял в переулках. Темнота была полной. Судя по коротким задержкам и доносившимся снаружи отрывистым фразам, грузовик миновал несколько проходных. В кузов никто не заглядывал - очевидно, у Иванько был какой-то особый пропуск.
  Наконец полуторка остановилась. За брезентовой стенкой произошел короткий невнятный разговор, послышались удаляющиеся шаги, и Иванько вполголоса скомандовал:
  - Выходите.
  Было новолуние. Над железнодорожными путями висела туманная пелена. В темноте мы наощупь выбрались из кузова. Прямо перед нами чернела туша пассажирского вагона. Мы поднялись по мокрым железным ступеням, дверь на мгновение приотворилась, обозначив тускло освещенный тамбур, и тут же захлопнулась.
  - Окна не открывать. Свет не зажигать, - приказал Иванько.
  Он провел нас в тесное, на манер проводницкого, купе с двухъярусными полками, задвинул стальную дверь и запер ее снаружи трехгранкой. У меня сжалось сердце.
  - Вот и настал нам кидрык, - сказала я в полной темноте. - Отсюда мы точно не выберемся. Я сейчас поняла, что чудеса если и случаются, то не здесь и не с нами, а где-то в другом месте с кем-то другим. Господи, какие же мы идиотки...
  - Не боись, подруга, - горячим шепотом ответила невидимая Груня. - Назвалась груздем - не говори, что поганка...
  Состав тронулся. Мы улеглись на нижнюю полку, тесно прижались друг к другу и задремали под стук колес.
  Утром Иванько принес чай и бутерброды. Он снова преобразился. По мере удаления от Москвы постепенно исчезала его подтянутость и казенная строгость. Воротничок гимнастерки был расстегнут, на подбородке проступила темная щетина. Со стаканами чая, вставленными в мельхиоровые подстаканники он был похож на проводника.
  Иванько отпер оконный замок и поднял шторку. Сквозь матовое стекло ничего не было видно, но зато купе наполнилось мягким белесым светом. Мы немного приободрились.
  - Только что проехали Гомель, - сообщил утративший вчерашнюю молчаливость Иванько. - Через несколько часов будет Брест, за ночь проедем Польшу, и рано утром мы на месте...
  - А какое завтра число? - осенило меня. - Кажется тринадцатое? Господи, опять тринадцать...
  - Почему опять? - весело спросил Иванько.
  Груня с досадой поморщилась. Я промолчала.
  - В Берлине у нас до обратного эшелона будет двое суток
  свободных, - сказал Иванько. - За мной закреплена машина, пропуск с литерой 'А', так что доедем до места без проблем...
  - Но нас же увидят! Наши солдаты, местные жители...
  - А мы и скрываться не будем, - самодовольно улыбнулся Иванько. - Обязательно увидят. И поймут все как надо. Думаете, вы первые, кого я с собой вожу? Чай, не сталинские времена. Строгости только в Москве при отправке эшелона, да и то больше для порядка. А потому, никакой комендант поезда не откажет себе в удовольствии прокатиться с теплой бабой в отдельном вагоне. Или с двумя сразу. И вас - курочек, желающих на заграницу хоть одним глазком поглядеть - пруд пруди. Опять же, пара капроновых чулок, склянка с духами, - ваша сестра за это на все готова. Вас примут за обычных офицерских подстилок, и это, поверьте мне, лучшее прикрытие. Нравится вам такой расклад? - захохотал Иванько.
  Он долго, с наслаждением хлебал чай с сушками, устроившись
  на откидном стульчике. Мы молча сидели напротив него на нижней полке.
  - При моих полномочиях операцию провернем без всякого риска, - посерьезнев, продолжил Иванько. - Москва далеко. А в демократической Германии русскому офицеру бояться нечего - мы там хозяева. Можно рассекать в любом направлении - хоть с бабами, хоть с оружием, хоть с товарищами боевыми. Немчура в сорок пятом урок хорошо выучила. Будут теперь знать, кто из нас унтерменш...
  - А ты, стало быть, теперь юберменш, - усмехнулась Груня. - И чем же ты тогда лучше фашистов?
  Я толкнула Груню коленом.
  - Юбер - это точно, - с неожиданным добродушием рассмеялся Иванько. - Вашей сестры в этом купе перебывало немеряно. Но дело не в этом. Восточные фрицы теперь другими стали. На наших похожи. Все вопросы через свои райкомы решают, райкомы через обкомы и так дальше до Берлина, а оттуда до самой Москвы. Да и то сказать - залупаться себе дороже. Вон венгры возбухли в пятьдесят шестом, так их тут же привели к общему знаменателю. И так будет с каждым, кто мирно, в дружбе народов жить не хочет. Зря, что ли, мы их освобождали от фашистского ига?
  Я опустила веки, и, словно на черном экране, тут же вспыхнула картинка: лязгающий гусеницами танк закрывает от меня Матиаса и ползет по мостовой вплотную к дому, оставляя на кирпичной стене полосу красной слизи.
  До меня донесся язвительный голос Груни:
  - Ну да, а теперь венгры вас полюбили за танки ваши и готовы дружить с вами до второго пришествия.
  - Одеринт дум метуант, - беспечно махнул рукой Иванько. Пусть ненавидят, лишь бы боялись. - Грунино ехидство не могло испортить его превосходного настроения.
  Я открыла глаза. Свет из окна, стук колес и добродушный
  настрой коменданта поезда действовали расслабляюще.
  Внезапно Иванько переменил тему и быстро спросил:
  - Сколько нужно времени, чтобы схрон выкопать? Какие инструменты понадобятся? Сколько весит груз? Я спрашиваю, чтобы лучше подготовиться. И время зря не терять.
  Но Груня была начеку.
  - Уговор помнишь? - она смотрела на Иванько в упор.
  - Ладно, ладно, - заслоняясь ладонями, дробно засмеялся комендант. - Пусть будет по-вашему, всему свое время.
  Иванько больше не закрывал дверь купе, и теперь мы могли свободно гулять по коридору. Паровоз тяжко ухал на подъеме. Хлопья копоти ложились на матовые стекла.
  - А почему тяга паровозная? - деловито спросила Груня. - Неужели дизеля не нашлось для ваших спецгрузов?
  - Трофейная техника надежная, - равнодушно ответил
  Иванько. - Не выбрасывать же их. Немецкие паровозы до полной победы коммунизма прослужат. Вот построим светлое будущее, а уж потом старье в утиль сдадим.
  Остаток дня мы продремали, лежа вдвоем на нижней полке. Расставаться мы не решались.
  Иванько пришел под вечер. В руках он держал судки с ужином.
  - Что вы, как трибадки вдвоем на одной койке обжимаетесь? Боитесь, как бы я между вами не влез?
  - А ты попробуй, - Груня приподнялась на локте.
  - Да ну вас, - беззлобно отмахнулся Иванько. - Нужны вы мне. Я дела и развлечения не путаю. Вот сделаем сказку былью - тогда можно и расслабиться, - расплылся он в улыбке. - Тряхнуть, так сказать, стариной.
  - Какой еще стариной, мерин ты облезлый, - Груня села на полке. - Запомни, ничего у нас с тобой не было и быть не могло.
  Темный зайчик промелькнул в глазах Иванько. Он поставил судки на стол.
  - Короче. Завтра тяжелый день. Рано утром прибываем в столицу демократической Германии. Закройте дверь, разденьтесь, выспитесь как следует. Я вас трогать не буду. Подъем в четыре.
  В предрассветных сумерках поезд замедлил ход, и колеса часто застучали на стрелках. Судя по враз потемневшим окнам, эшелон втянулся под крытый дебаркадер.
  Иванько вновь был сосредоточен и собран.
  - Я должен оформить документы на машину, - сказал он. - В полдень эшелон оцепят, и начнется разгрузка. После этого мы можем ехать. Это понятно?
  Мы вразнобой кивнули.
  - Сидите тихо. Из вагона - ни ногой. Целее будете.
  Иванько спрыгнул на насыпь. В утренней тишине громко
  хлопнула вагонная дверь, послышалось шуршание покрывавшего пути шлака, и мы услышали незнакомый голос:
  - Так что добрались без происшествий, товарищ майор. Прибыли по графику.
  - Дóбре, - голос Иванько был начальственно-отрывистым. - Я после разгрузки отъеду. До завтра меня не будет. Машину держи под парами. Топку проверь. Колосники пошуруй как следует. Чтоб чистые были, как фата невесты. Тяга должна быть, как у вулкана.
  - Сделаем, товарищ майор, не впервой. - Опять старые документы жечь будем?
  - Не болтай, - оборвал его Иванько. - Завтра привезу две укупорки отработанных архивных материалов на списание. Они, гад, тяжелые, не тащить же их в Москву. Спалим в топке. А ты держи язык за зубами и глаза прищурь до последнего китайского предела. Сейчас топай к себе. Чтобы из будки даже носа не высовывал. Разгрузка тебя не касается. И кочегара предупреди, чтобы не светился без надобности.
  Снова зашуршал шлак, и все смолкло.
  - Какие укупорки? - недоуменно спросила Груня. - Какие отработанные материалы?
  - Как же он все продумал! - выдохнула я. - Вывез нас нелегально, ни одна душа на свете не знает, где мы. Кому мы хотели глаза отвести - матерому гебисту?! Это он нам глаза отвел своими россказнями про офицерских подстилок! Эшелон с секретным военным грузом - кто тут позволит бардак разводить, пусть даже война закончилась? Он придушит нас по одной, в паровозной топке спалит и концы в воду. Мы с тобой и есть две укупорки. На списание.
  В купе повисло молчание.
  Груня решительно встала и, пошарив под полкой, вытащила трехгранку.
  - Где ты ее взяла?
  - Позаимствовала у нашего провожатого.
   Грета поглядела сквозь узкую незакрашенную полоску на стекле и повернула трехгранку. Сыто прищелкнул язычок замка, и дверь бесшумно приотворилась на смазанных петлях. Груня выглянула в щель. В утреннем свете поблескивали отполированные вагонными колесами рельсы. Виднелся кусок платформы с табличкой: 'Berlin - Friedrichstraße'. За путями поблескивала река.
  - Это мост через Шпрее, - прошептала Груня. - Значит, до главного вокзала недалеко, и зоопарк должен быть рядом.
  Она решительно спрыгнула на насыпь.
  - Закрой дверь, - Груня бросила мне трехгранку.
  Я машинально поймала ее, заперла дверь и в прострации спустилась по ступенькам. Примеряя шаг к расстоянию между шпалами, мы быстро миновали пути и оказались на широкой улице.
  - Фридрихштрассе, - удовлетворенно прочла табличку Груня.
  - Отличнeнько. Сейчас свернем налево и пряменько в Тиргартен. В зоопарк то бишь...
  Мы торопливо шли между шеренгами лип по пустой в ранний час Унтер-ден-Линден. Деревья были разной высоты - уцелевшие в войне и высаженные взамен смятых танками в сорок пятом. Со стороны зоопарка доносился шум моторов и отрывистые команды.
  У Бранденбургских ворот мы увидели колонну военных грузовиков, вытянувшуюся вдоль границы зоопарка. Рабочие вкапывали через равные промежутки деревянные столбы. Их охраняли одетые в зеленое офицеры штази с автоматами наперевес. Линия ограждения возводилась по Эбертштрассе, отсекая западную часть города. Вторая группа рабочих разматывала бунты колючей проволоки и натягивала ее на установленные стойки.
  В глубине зоопарка ревели животные, гоготали гуси. Мы остановились между колоннами в левой пропилее Бранденбургских ворот и ошеломленно разглядывали вырастающую на глазах преграду.
  Это было тринадцатое августа шестьдесят первого года - первый день строительства Берлинской стены. Кремлевское раздражение чересчур вольными перемещениями немцев с востока на запад достигло своего апогея. Нации, обязанной искупать свою историческую вину так долго, как решат в Москве, следовало дать укорот. Вконец обнаглевшему Западу необходимо было напомнить, кто брал Берлин, а, стало быть, оставался подлинным хозяином Восточной Европы. Провисевшее двенадцать лет на Бранденбургских воротах зловеще-красное серпасто-молоткастое полотнище в пятьдесят седьмом сменил мирно-безобидный гэдээровский флаг, и побежденные могли это расценить как ослабление хватки победителей. Требовался символ поубедительнее и пострашнее, чем изображенное на флаге новоиспеченной страны трогательное единство молота безмолвного немецкого работяги, циркуля входящего во вкус коммунистической демагогии восточногерманского интеллигента и мирных колосьев пашущего начиненную осколками землю крестьянина, чье мнение никогда не интересовало ни одну власть на свете. Явная дыра в железном занавесе нуждалась в немедленной заделке. Для успешного ведения холодной войны требовалась герметичность холодильной камеры.
  Зримая граница московской власти первоначально создавалась из колючей проволоки, которую позднее заменил железобетон. Новая германская демократия, направляемая кремлевской волей, продолжала традиции нацизма и не могла обойтись без атрибутов концлагеря.
  Первой из оцепенения вышла Груня. В одно мгновение она поняла, что ее планы рушатся на глазах, что ее мечтам так и не суждено сбыться, что все приметы были ложными, а надежды напрасными. Божий промысел оборачивался глумливой сатанинской выходкой. Ее маленькое сердце вздрогнуло и учащенно забилось.
  Груня вскинула голову и отчаянно рванула прямо на колючку, топча ее, словно гадюку, как тринадцать лет назад в Варнемюнде. Проволока подалась под Груниным напором, ее незакрепленный конец стегнул по земле, цепляя опавшие кленовые листья.
  Верхняя, незаметная на фоне желтеющей листвы ржавая нить распорола ей платье и обнажила грудь, как в 'Свободе на баррикадах' Делакруа. Груня бешеным движением поднырнула под натянутую колючку, выпрямилась, готовая к бегу, но тут со стороны шеренги штази сухо треснул винтовочный выстрел, и между ее голых лопаток мгновенно вспух багровый цветок. Груня остановилась, сделала два шага назад, словно влекомая невидимой, не желающей отпускать ее силой, и неподвижно повисла на проволоке. Это была первая из тысячи двухсот сорока пяти жертв простоявшей двадцать восемь лет Берлинской стены.
  Глава X. Клеенчатый квадратик.
  В комнате воцарилась тишина. Первым нарушил молчание Алик.
  - И что же ты? - подавленно спросил он Симу.
  - Я едва не бросилась за ней следом. Но висящая на проволоке Груня была очевидно, безнадежно мертва. Переговариваясь по рациям, к ней бежали десятки людей в форме. На этом фоне у меня включился элементарный инстинкт самосохранения. Вторая мысль был о Грете.
  Я отступила под густые липы и в прострации двинулась по Унтер-ден-Линден. Свернув на Фридрихштрассе, я побежала во весь дух и через несколько минут была у эшелона. Едва я открыла трехгранкой дверь и влетела в вагон, как за окном послышались торопливые шаги и команды офицеров. Солдаты оцепляли состав перед выгрузкой.
  Вскоре появился Иванько.
  - Все в порядке, - сказал он, довольно потирая руки. - Насчет машины договорился. Через два часа эшелон разгрузят, оцепление снимут и можно ехать... - он осекся, увидев мое лицо. - А где Агриппина?
  Сима замолчала и устало откинулась на подушку.
  - Что же вы ему ответили?
  - В критических обстоятельствах, Милочка, надо говорить правду, - печально вздохнула Сима. - Или, по крайней мере, полуправду. Хотя иногда, если совсем припрет, то лучше всего врать, как сивый мерин...
  Едва не теряя сознания от стучащей в висках крови, я рассказала Иванько о смерти Груни. Он никак не мог мне поверить, а когда до него наконец дошло, то он тут же исчез из вагона - очевидно, побежал выяснять подробности по своим кагебешным каналам. Вернувшись, он кричал, топал ногами, пугал меня мыслимыми и немыслимыми карами, но я спряталась за Грунину смерть, как за бетонную стену. Милая подруга закрыла меня своим хрупким телом, распятым на ржавой колючей проволоке, которой победители пытались отгородить захваченное. Ее гибель освобождала меня от необходимости врать и выкручиваться.
  - Какого хера вы туда поперлись?! - бушевал Иванько.
  - Хотели от тебя сбежать, - спокойно отвечала я.
  - Куда?!
  - Куда глаза глядят. На Запад. В ГДР ты нас везде достанешь, а там - нет.
  - Зачем? Мы же обо всем договорились! Да и в Варнемюнде вы бы без меня не попали!
  - Нам и не надо было в Варнемюнде. И вообще, нет и не было никакого клада. Мы просто хотели сбежать на Запад. А тут ты подвернулся со своей кладоманией. Мы и не стали спорить. Решили тебя втемную использовать.
  - Врешь, ссука! - Иванько навис надо мной, багровый от ненависти.
  - Не вру, - я упрямо стояла на своем. - Да у нас и выхода другого не было. Ты бы нас здесь в топке паровозной сжег. В виде укупорок.
  Иванько на мгновение осекся, но тут же овладел собой.
  - Дуры! Какие же вы обе дуры! - орал он, ходя взад-вперед по вагонному коридору.
  Но продолжать операцию было уже невозможно. Наверняка ужесточат контроль на дорогах, будут проверять документы и обыскивать машины, а значит, ни о какой поездке в Варнемюнде не могло быть и речи. Оставалось вернуться в Москву.
  - А вы не боялись, что он после этого спалит вас в топке? - Мила с ужасом смотрела на Симу.
  - С какой стати? Во-первых, дело не сделано, а стало быть, нет необходимости убирать свидетеля. Во-вторых, возможен шмон и проверки - риск слишком велик. А в-третьих, он, возможно, надеялся расколоть меня позже и провернуть дело в другой раз. Да и что мне оставалось делать? Пытаться бежать через проволоку вслед за Груней? Сдаться властям в Берлине? Они бы выслали меня назад - прямо на нары надолго, может быть навсегда... Так что доехали мы до Москвы спокойно, если не считать, конечно, того ада, который был у меня в душе.
  После возвращения Иванько снова стал приставать ко мне с расспросами о кладе, но я твердо стояла на своем, и он, кажется, поверил. После Груниной гибели во мне появилось какое-то фатальное спокойствие, некая внутренняя сила, с которой ему было не совладать. Я уже не была в его власти, как в Берлине, и шаткое статус-кво было восстановлено. По-видимому, он решил палку не перегибать и до времени затаиться.
  К тому же ему скоро стало не до меня. Через пару месяцев после нашего возвращения прошел двадцать второй съезд ихней блядской партии. Лысый выселил Усатого из мавзолея, возможно надеясь в будущем занять его место. Бессловесному населению объяснили, что Сталин, как оказалось, нарушал ленинские заветы, и потому держать его в мавзолее больше никак невозможно. Смешно, ей богу. Как будто не лежащий по сей день в пуленепробиваемом саркофаге 'наш дорогой Ильич' заложил эту добрую традицию - физически уничтожать 'чуждый элемент'.
  Но поразительнее всего было то, что выносом людоеда остался недоволен так называемый народ. Тот самый народ, который по сталинскому приказу в скотских вагонах переселяли с Кавказа в Сибирь, с Волги в Казахстан, из Крыма в Среднюю Азию или просто загоняли миллионами за колючую проволоку на постройку Беломорканала, в солнечный Магадан, на урановые рудники Киргизии или золотоносные копи Колымы. Именно этот народ до сих пор недовольно бухтит по кухням и курилкам из-за того, что его вождя и кумира глухой осенней ночью вынесли из гранитного блиндажа на Красной площади и зарыли под кремлевским забором, предварительно сняв с его знаменитого френча звезду героя и золотые пуговицы. При этом, как утверждали остряки из интеллигентской прослойки, на свежую могилу был положен венок с надписью: 'Посмертно репрессированному от посмертно реабилитированных'.
  Впрочем, интеллигенция в России народом никогда не считалась. Тем не менее после двадцать второго съезда власти требовалось как можно больше знать о ее реакции на перемены, что значительно прибавляло работы учреждению, в котором служил Иванько. Так что, как я уже сказала, ему стало просто не до меня.
  Я же и вовсе не помышляла ни о каких сокровищах. За них уже была заплачена непомерная цена. А кроме того, Груня унесла с собой в небытие свою половину кода, так что о банковской ячейке в Берлине можно было теперь забыть. Плешивый клерк был совершенно прав - анонимный способ хранения оказался самым рискованным. Правда, оставалось еще золото в Варнемюнде, но и на нем тоже была кровь - кровь Матиаса. Сокровища оказались для нас не божьим даром, как наивно думала Груня, а дьявольской западней...
  - А как ты все объяснила Грете?
  - Это, Алик, было самое тяжелое, - вздохнула Сима. - Для Греты я выдумала легенду о лунатизме ее матери. Якобы Груня, отослав дочь в Артек, отправилась в круиз по Волге, вышла ночью из каюты и выпала за борт теплохода. Тело ее так и не было найдено - вероятно, его затянуло в турбины Волжской ГЭС. Грете тогда было двенадцать лет. Внешне она восприняла известие о смерти матери спокойно. Сначала сидела, сгорбившись на кухонном табурете, а потом встала к балетному станку и до поздней ночи гнула свое тело в немыслимых растяжках и мостиках, порхала по комнате в бесшумных стремительных жетé и бризé, резко вскидывая вытянутую в струну ногу. И в следующие дни она, проснувшись чуть свет, работала до изнеможения.
  Так с тех пор и повелось - Грета начинала свои упражнения еще до школы, после занятий наскоро обедала, быстро делала уроки и отправлялась в балетную студию. Вернувшись домой, она выпивала стакан кефира (о йогурте тогда никто не слышал) и снова вставала к станку. Со мной она обращалась вежливо, но ничем личным не делилась и на свою территорию не пускала. Ее не интересовало ничего, кроме балета. Даже в кино по выходным ее было не вытащить.
  Однажды я перебирала старые вещи и наткнулась на серый
  шерстяной жакет, на манжете которого Груня вышила свою часть кода перед моей поездкой в Лейпциг. Мое сердце вздрогнуло и заныло в ожидании нового сатанинского искушения. Но когда я осторожно развернула слежавшуюся ткань, мне прямо в лицо выпорхнула стайка мерзкой, покрытой жирной бронзовой пудрой моли. Левая манжета оказалась начисто съеденной. Готова поклясться, что ничего, кроме облегчения, я в тот момент не испытала. Искушение отменялось, дьявол оставил меня в покое.
  Я к тому времени обросла солидной клиентурой и стала прилично зарабатывать. Чтобы как-то развлечь Грету, я купила маленький телевизор 'Волхов'. В те годы балет показывали в большом количестве, и Грета смотрела все, что имело к нему отношение, с маниакальным упорством стараясь вникнуть в хореографию мировых звезд.
  Помимо балета ее неожиданно заинтересовала политика. Девочка всерьез пыталась понять, отчего началась холодная война с Западом и кто в этом виноват. Она инстинктивно не верила ни передовицам 'Правды', ни политическим карикатурам в 'Крокодиле', ни новостям, которые с телеэкрана зачитывали дикторши, похожие на приодетых тюремных надзирательниц. Ее не на шутку взбудоражил Карибский кризис - ей казалось, что вот-вот начнется настоящая война. Она была уверена, что война выпадает на каждое поколение, и если предыдущая была мамина, то сейчас пришла ее очередь.
  Это было время, как я уже сказала, так называемой хрущевской оттепели, одной из немногочисленных примет которой было перезахоронение Сталина. Это сейчас всем понятно, что от перемены мест покойников суть власти не меняется. А тогда вся эта косметическая рихтовка каннибальского режима воспринималась как преддверие светлого будущего. Система лишь слегка разжала когти на жилистом народном горле, но это всерьез ощущалось как неслыханная свобода.
  Я иногда думаю, а стоило ли власти ослаблять хватку? Во всяком случае упомянутый народ ее об этом не просил. Наш народ вообще никогда ничего не требует. При царе он еще пускал, бывало, помещикам 'красного петуха', но в наше время историкам остается лишь кокетливо напоминать о 'русском бунте, бессмысленном и беспощадном'. Наш теперешний народ может лишь одобрительно жужжать, когда съехавший с катушек 'собиратель земель русских' развязывает войну с соседями за 'сакральные территории'. Хотелось бы знать, сколько еще продержится власть, которая делает ставку на все самое мерзкое, что живет на дне человеческой натуры...
  После того, как отец народов отправился лизать сковородки в аду, Хрущев переиграл Маленкова, уничтожил Берию и правил одиннадцать лет, хотя пресловутая оттепель продлилась всего несколько месяцев. В феврале пятьдесят шестого на двадцатом партсъезде он произнес знаменитую речь о культе личности, а уже в октябре того же года поверившие в оттепель наивные венгры убедились в том, что крестьянская физиономия Хрущева в украинской косоворотке ничем не отличается от побитой оспой сталинской морды над скромным, а потому еще более страшным полувоенным френчем. Об этом я уже говорила, не буду повторяться. Хочу только сказать, что потопив Венгрию в крови нескольких тысяч восставших, этому либералу от сохи уже ничего не стоило расстрелять демонстрацию рабочих Новочеркасска. На этом фоне травля Пастернака, арест Бродского, разгон антисоветских выступлений в ГДР, Польше, Чечне, Грузии, расстрел валютных спекулянтов Рокотова и Файбишенко выглядели повседневными мелочами.
  На самом деле результаты оттепели были чисто косметическими. Слегка развязались языки, поскольку перестали сажать за политические анекдоты. После исторической 'кукурузной' поездки Хрущева в Америку в прессе стало появляться больше информации о заграничной жизни. Конечно, подавалась она в искаженном, перевернутом виде, но у поднаторевшей в конспирологии советской интеллигенции не было проблем с обратной дешифровкой. Все что болтали о Западе с телеэкрана и в газетах следовало понимать строго наоборот - только и всего. Это напоминало принцип работы человеческого мозга, который вопреки законам оптики 'показывает' нам не перевернутое, как на сетчатке глаза, а прямое изображение. Идеологическая машина приучила искушенных советских граждан выворачивать наизнанку любую информацию, полученную из официальных источников, даже правдивую. Одновременно люди приучились безоговорочно верить всему, что доходило из-за бугра. Советский Союз сам рыл себе могилу лопатой собственной идеологической пропаганды...
  Грета с жадностью впитывала все доступные подробности
  'забугорной' жизни. Гибель матери сильно изменила ее, поменяла угол ее внутреннего зрения. Девочка внимательно прочитывала и просматривала политические новости, дотошно изучала иностранные журналы, которые мне иногда доставались от моих 'выездных' клиенток. И вкалывала у балетного станка.
  Надо сказать, что несмотря на дьявольскую работоспособность, Грета оставалась лишь хорошей танцовщицей без перспектив пробиться в солистки балета. Ей не хватало хрупкости, изящества, какой-то тонкости в работе рук. Она могла отвертеть без передыху три десятка фуэте, но в ее исполнении это больше походило на спортивное достижение, чем на виртуозный вдохновенный танец.
  Все изменилось через год после гибели Груни, когда был создан балет телевидения ГДР. Это было по сути шикарное варьете с высоченными, похожими на породистых кобыл немецкими девками с умопомрачительными ногами. Из одежды на них были только пышные султаны и какие-то ничтожные блестки в интимных местах. Увидев их по телевизору, Грета сразу поняла, что именно танцевальное шоу, а не традиционный балет и есть ее призвание. Кстати, плясали эти кобылки в тогда еще не отреставрированном Фридрихштадтпаласт - буквально в нескольких сотнях метрах от места гибели ее матери. Я давно поняла, что подобные совпадения бывают только в двух случаях - в кино и в жизни. Да-да, не смейтесь.
  Одновременно с созданием балета ГДР, московский театр оперетты переехал из старого тесного помещения в просторное здание бывшего театра Солодовникова - это было не менее поразительным совпадением. После переезда театр открыл детскую танцевальную студию, о чем мы с Гретой узнали из того же телевизора.
  - Я хочу туда, - твердо сказала Грета.
  Напрасно я пыталась ее отговорить, тщетно сравнивала высокую классическую хореографию с вульгарным балаганным дрыганьем. Грета вновь проявила характер и через неделю сообщила, что ушла из кружка при Большом и поступила в студию театра оперетты.
  Со временем я с этим смирилась, а потом и признала ее правоту. Ей сразу же стали давать эпизодические роли во втором составе, а к семнадцати годам она превратилась в настоящую опереточную звездочку.
  Карьере Греты мешала только ее независимая натура. Она не ладила ни с худруком, ни с режиссером, ни с товарищами по труппе. Все усматривали в этом только упрямство и высокомерие, но на самом деле это рвался наружу ее талант лидера, режиссера, хозяйки своего дела. Сильный характер мешал ее отношениям с молодыми людьми - они просто не решались к ней приблизиться. Галантные поползновения коллег по сцене пресекались с железной непреклонностью.
  В один из выходных Грета решила разобрать вещи матери, к которым не прикасалась пять лет - с тех пор как узнала о ее смерти. Когда она встряхнула покрытый пылью старый дерматиновый ридикюль, его истлевшая подкладка лопнула, и по паркету, косо подскакивая, запрыгал желтый овальный медальон - такой же, как у меня. Эти медальоны-близнецы нам с Груней подарил еще генерал К. после одной из своих деловых поездок по освобожденной Германии. Они были единственной ценностью, которую нам удалось сберечь до возвращения домой. Об этом я узнала уже после отсидки, когда Груня при встрече торжественно выложила на стол два золотых кругляша. Когда я спросила, как ей удалось их сохранить, Груня заявила, что женщине задавать такой вопрос просто глупо. Медальоны, мол, гладкие, овальные, и их легко было спрятать настолько глубоко, что они не вываливались даже при приседаниях на обыске. 'Но ведь ты в то время была девственницей', - удивилась я. 'Ну, это как сказать', - уклончиво ответила тогда Груня. На самом деле в тот момент она уже была беременна Гретой, хотя еще и сама об этом не знала.
  Грета подняла медальон. Внутри него оказалась фотография голенького младенца, в котором при ближайшем рассмотрении можно было признать саму Грету, и сложенный вчетверо квадратик коричневой больничной клеенки - из тех, что в советские времена привязывали на запястья новорожденным в роддоме - чтобы не перепутать, и трупам в морге - с той же целью. Девочка, наморщив лоб, разглядывала надпись на клеенке.
  - А. Сыромятина, дев., р.49, в.3150, - прочла она вслух. - Что это, Сима? - она протянула мне желтый квадратик.
  - Это твой рост и вес, когда ты родилась. Раньше всем деткам такие на ручку одевали. Все мамы их на память сохраняли.
  Когда Грета перевернула клеенчатый квадратик, у меня потемнело в глазах и подкосились колени.
  - Что это? - испуганно повторила Грета. - Что с тобой, Симочка?
  А я все никак не могла оторвать глаз от написанных на клеенке нескольких заглавных латинских букв. Дьявольское искушение возвращалось. Казалось бы навеки ушедшая история повторялась...
  
  Глава XI. Любовь как движущая сила.
  - Да что же это? - уже с раздражением переспросила Грета.
  Я дрожащей рукой достала сигарету и в прострации двинулась в кухню.
  Я никогда не курила дома, и Грете мгновенно передалось мое волнение. На своих балетных ногах она в два прыжка догнала меня у плиты и уставилась зелеными, как у матери, глазами.
  - Говори, - коротко приказала она.
  И мне пришлось заговорить... Позже я много раз думала, что разумнее было промолчать, разорвать в клочки этот проклятый кусочек клеенки, обратить все в шутку. Но, во-первых, я не могла выдержать крыжовникового взгляда Греты, а во-вторых, буквы на клеенке мгновенно и намертво впечатались в мою, тогда еще молодую, память. Забыть их я не смогла бы при всем желании. Не поделиться с Гретой историей записанных на клеенке символов было бы равносильно лишению ее права на наследство. Воспользоваться же кодом без ее ведома было для меня делом и вовсе невозможным.
  Девушка выслушала мой рассказ с широко распахнутыми глазами.
  - Это судьба, - выдавила она наконец.
  У меня похолодело внутри. Именно эти слова я слышала от Груни, когда она уговаривала меня на безумную авантюру с нелегальной поездкой в Германию. Теперь одержимой становилась ее дочь. Договор с нечистой силой был поднят из архива и обновлен.
  Бесполезно было пытаться ее отговорить. Я лишь в подробностях рассказала ей об обстоятельствах гибели матери. Это казалось мне единственным способом отвратить Грету от идеи завладеть этими проклятыми сокровищами.
  - Единственное, чего я до сих пор не могу понять, - закончила я свой рассказ, - зачем она тогда рванула на колючую проволоку. Если бы даже ей удалось уйти, ты бы все равно осталась здесь, и вытащить тебя туда было бы практически невозможно. Наверное это был аффект, минутное помешательство...
  - Чего ж тут непонятного, Симочка? - запальчиво перебила меня Грета. - Разве мама не доказала, что свобода была для нее дороже жизни? И я никогда бы ее не осудила, даже если она не смогла бы забрать меня к себе. Но она бы смогла, я уверена. Хотя тебе с твоей правильной жизнью этого не понять...
  Я промолчала.
  Грета смотрела в окно невидящими глазами. На Тверской в дождевой кисее смазанной разноцветной лентой струился поток
  мокрых автомобилей.
  - Мама, я горжусь тобой! - громко прошептала Грета, по-детски сжав под подбородком кулачки с клеенчатым квадратиком и медальоном.
  Простояв так с минуту, она повернулась ко мне.
  - Теперь ты знаешь мою половину кода, - спокойно сказала девушка. - Значит, я должна узнать твою. Иначе нечестно.
  Я открыла висящий на шее медальон - двойник того, что держала на ладони Грета. Внутри, на обороте неровно вырезанной маникюрными ножницами пожелтевшей материной фотографии, было выцветшими чернилами написано несколько заглавных латинских букв.
  И снова, как в сорок восьмом в Варнемюнде, мы поглядели друг в другу в душу, скрепляя негласный договор, который мог обернуться для нас смертным приговором. Меня прожигал взгляд все тех же зеленых, с болотной поволокой чертячьих глаз. Словно по велению нечистой силы, Груне, воплотившейся в Грету, вновь было девятнадцать. Медальоны-близнецы матово отсвечивали на столе, как дьявольские печати.
  - Нам теперь нечего скрывать друг от друга, - решительно
  сказала Грета, не замечая собственного патетического тона. - Смерть матери связала нас навеки. Та из нас, кто первая прорвется туда, заберет клад, будет свято хранить его и делать все для того, чтобы вытащить вторую...
  - Погоди, детка, - перебила я ее. - Если кому-то из нас удастся туда уехать, то не надо ничего по-новому хранить. Коробка с ценностями и так двадцать лет там в сейфе лежит, если она вообще до сих пор существует...
  - Существует, - твердо сказала Грета, и я снова увидела ее мать. - Если бы они друг друга обманывали, как у нас, их капитализм давно бы медным тазом накрылся. Они живы тем, что не врут. Если бы в банках деньги пропадали, никто бы туда и копейки не занес....
  Дочь почти слово в слово повторяла когда-то сказанное матерью. Меня поражала их безоглядная вера в буржуйскую купеческую честность. Вероятно, их здоровая крестьянская суть попросту не принимала нескончаемое пропагандистское вранье. Будучи не в состоянии к нему приспособиться, они считали, что раз правды нет здесь, значит, она должна быть там. Думать, что ее нет нигде им было непереносимо.
  Грета возбужденно прошлась по кухне.
  - Тебя, Симочка, с твоей биографией в капстрану, конечно, не выпустят, - заговорила она деловым тоном. - Следовательно, туда должна прорываться я.
  - Кто ж тебя пустит? Ты ведь даже не комсомолка.
  - Ну и что? Зато я актриса! Надо только все как следует обмозговать...
  С этого дня Грета стала другой. Открывшиеся перспективы захватили ее, заставили взглянуть вокруг по-новому. Она стала еще молчаливее. Дома, на репетициях и спектаклях она непрерывно обдумывала свой план. Месяц проходил за месяцем, но ей никак не удавалось найти стопроцентно надежный способ вырваться за кордон. Ей хотелось избежать малейшего риска. Память матери заставляла ее быть осмотрительной. Постепенно она пришла к выводу, что каким бы хитроумным ни был ее план, она ничего не сможет сделать в одиночку. Посвятить третьего в тайну клада было невозможно. Значит, надо было кого-то использовать втемную.
  Грета стала внимательнее присматриваться к своим многочисленным поклонникам. Она вдруг поняла, что всех этих вальяжных икряных дядек, заваливающих ее цветами на спектаклях, толпящихся у гримерки нужно не отшивать, а употреблять себе во благо. Чутье взрослеющей девятнадцатилетней женщины уже позволяло ей уловить фальшь в устоявшемся житейском стереотипе, согласно которому за все в жизни непременно надо платить. На самом деле, на свете существует тип мужчин, которым от века полагается решать все проблемы за красивых женщин. Им достаточно лишь позволять это делать, и при этом вовсе не обязательно и даже вредно чувствовать себя в долгу. В ответ требуется лишь одно - принимать помощь нужно с искренней благодарностью, от души ей радоваться. Миф о том, что девушка может стать звездой только через постель выдумали дамы, сами не обладающие никакими достоинствами, в первую очередь постельными. Тем кто платит - богатым, занятым мужикам, как правило, много и не надо - ну сходишь с ним в театр, появишься на публике... И не потому что они так уж затраханы работой. Просто им самим и для престижа, и для самооценки важно, чтобы их видели с эдакой звездой-недотрогой, а не с общедоступной давалкой. А баб, что для тела, им хватает в ресторанных номерах и банях...
  Одним из Гретиных ухажеров - букетоносцев был администратор театра оперетты двадцатипятилетний Фима Коган. Его дед принадлежал к старым большевикам и считался соратником Ленина и другом Сталина, хотя такое сочетание вряд ли было возможно в реальности, не говоря уже о явной фантастичности понятия 'друг Сталина'. Так или иначе, дед был все еще жив и даже занимал малоприметную, но влиятельную должность смотрителя мавзолея Ленина, тем самым косвенно подтверждая свою близость к основателю первого и последнего государства рабочих и крестьян. Благодаря деду, Коган-младший связи имел обширные и возможности немалые. Впрочем, как позднее выяснилось, у Фиминых связей была и другая подоплека.
  Именно от него Грета узнала о предстоящем в Берлине наборе в варьете Фридрихштадтпаласт. Разговор произошел в гримерке театра оперетты, которую Грета делила с двумя другими актрисами. Коган явился с тяжеленным букетом белых махровых гвоздик, распространявших запах свежей выпечки.
  - Гретхен, ты сегодня была хороша, как никогда, - заявил он с порога.
  Девушки, не стесняясь администратора, переодевались и смывали грим.
  - Спасибо, Фимчик, - отозвалась Грета, не оборачиваясь. - Поставь эту прелесть в графин.
  Сидя перед зеркалом, она сосредоточенно отклеивала ресницы - пушистые, как принесенные гвоздики.
  - Ты даже не взглянула на 'эту прелесть', - проворчал Коган.
  - Не будь занудой, - Грета, открыв от напряжения рот, целилась пинцетом в угол глаза.
  - Да ладно. Но имей в виду, что тобой восхищаются далеко не все.
  - Что-о?! - Грета от удивления опустила пинцет и обернулась к поклоннику. - И кому же я не нравлюсь?
  - Да не то что не нравишься... - замялся Ефим. - Но есть мнение, что твоя игра выглядит как-то не по-нашему, не по-советски. Слишком по-западному, что ли...
  - Много ты со своим начальством понимаешь в Западе, - Грета насмешливо дернула щекой и отвернулась к зеркалу. Девушки хихикнули.
  - Думаешь, ты одна во всей Москве заграничные картинки разглядываешь? - Коган кивнул в сторону трюмо с торчащим из ящичка пестрым журналом, добытым мной у одной из клиенток.
  Грета сердито захлопнула ящичек.
  - А ты думаешь, можно заставить зрителя аплодировать стоя и орать 'браво' без этих журналов, без нарядов, без хорошей косметики? Напялив трусы от фабрики 'Большевичка', напудрившись 'Красным маком' и надушившись 'Красной Москвой'? - Грета крутанулась на стуле и в упор уставилась на Когана. На ее глазу повисла не до конца отклеенная ресница, придавая лицу жутковатое выражение.
  - Причем тут трусы? - удивился Коган. - Их ведь все равно не видно.
  - Это твоим старперам-начальникам ни хуя не видно, - у Греты уже тогда появилось пристрастие к крепким выражениям, особенно в минуты нервного подъема. - А зритель, он и под платьем все видит. Я уже не говорю о том, что женщина в хорошем белье и чувствует себя иначе, и двигается по-другому. И все это передается публике.
  - Ладно, не расходись. Я, собственно, об этом и хотел с тобой поговорить.
  - О чем? О трусах?
  Девушки снова захихикали. Коган поморщился.
  - Милые дамы, могу я побеседовать с нашей звездой наедине?
  - Само собой, - развела руками одна из них. - Для серьезных разговоров лучше гримерки места не найти. Не в бане же беседовать...
  Девушки исчезли за дверью.
  - Послушай, Гретхен...
  Коган попытался было расхаживать взад-вперед, но в тесной гримерке это оказалось невозможно. Он зацепил хлипкую ножку трюмо, отчего стеклянные флаконы, разбрасывая блики, повалились друг на друга. Фима раздраженно опустился на колченогую табуретку.
  - В общем, так. Я много раз слышал, как ты восхищаешься этими двухметровыми девками из Фридрихштадтпаласт. И я понимаю, чем они тебе нравятся: всякими там блестками, султанами, хвостами, голыми спинами и вздернутыми задницами, короче всем этим западным шиком...
  - Нашел тоже западный шик, - презрительно скривилась Грета. - Видел бы ты настоящее западное варьете в Гамбурге, Париже, Лас Вегасе...
  - Прекрати, - оборвал ее Коган. - Не считай всех вокруг идиотами. Этих журналов, - он снова кивнул на закрытый ящичек, - я больше твоего насмотрелся. Но нам до них не дотянуться - как до Луны...
  - Вот именно. А американцы на Луну вот-вот полетят...
  - Не перебивай. Запад нам в любом случае не пример. А ГДР - наш друг по социалистическому лагерю...
  - Тогда уж, скорее, подруга...
  - Прекрати паясничать! - Коган вскочил с табуретки. - Я весь этот разговор затеял исключительно для тебя. Молчи и слушай. Из идеологического отдела ЦК поступила директива развивать культурные связи со странами народной демократии. В форме обмена. Организовывать поездки фольклорных ансамблей, театральных коллективов, киношных групп... И получается, что у нас в культурном плане есть все, кроме таких вот варьете, вроде Фридрихштадтпаласт. Нужно этот пробел восполнить. И по жанру к варьете ближе всего стоит оперетта...
  - А чего им вдруг понадобилось пробелы заполнять? - уже заинтересованно спросила Грета. - Это же идеологически чуждое нам искусство. Даже и не искусство вовсе, а разврат сплошной...
  - Сейчас на сталинские времена, - громко сказал Коган, глядя куда-то вверх. - Руководство ведет страну по пути культурного развития. Искусство соцреализма должно быть созвучно эпохе...
  Коган приблизил губы к Гретиному уху с ярко-красной клипсой на мочке и быстро прошептал:
  - Перестань нести чушь, если не хочешь неприятностей. Переодевайся и выходи. Жду тебя у служебного входа.
  Коган привел Грету в маленькую кондитерскую на Пушкинской.
  - Когда ты уже повзрослеешь, - ворчал он, исподтишка любуясь Гретиным профилем с дымящейся чашкой у губ. - Надо же думать, что, кому и где ты говоришь...
  - А чего ради ты меня воспитываешь?
  - Для твоего же блага...
  - Да ладно. Всякий старается сам для себя. Только со мной ты зря время теряешь.
  - Это мы еще посмотрим. Вот скажи - тебе какие мужики нравятся? Красавчики вроде Жана Марэ из 'Фантомаса'?
  - Внешность значения не имеет. Главное, чтобы не языком болтал, а дело делал.
  - Тогда мои шансы весьма велики, - довольно улыбнулся Ефим. - Вот слушай. Директива из ЦК на самом деле существует - 'развивать современные виды эстрадного искусства'. Слово 'ревю' этим старперам не выговорить, да и вообще оно из вражеского лексикона. Но имеется в виду именно это: чтобы были красивые, холеные девки, хорошие костюмы, профессионально поставленные танцы...
  - А-а, так они хотят развести очередной блядский питомник для
  номенклатуры? - разочарованно протянула Грета. - Им что, ансамбля 'Березка' мало?
  - Прекрати уже, Гретхен, - поморщился Коган. - Помолчи, послушай. 'Березка' - ансамбль народных танцев. А тут речь идет о современных. Наши козлы и носороги из культотдела хотят идти в ногу со временем. И нечего ехидничать над тем, как они это делают. Наше дело - найти в этом свой интерес. Так вот, сообщаю главное: на прошлой неделе они связались с гэдээровским телевизионным балетом, и те обещали взять на годичную стажировку нескольких наших танцовщиц. Первый этап конкурса пройдет у нас, а окончательно отбирать немцы будут сами - у себя во Фридрихштадтпаласт. Смекаешь?
  - Ты хочешь сказать, что у меня есть шансы?
  - Конечно! Ты же дочь героя войны полковника Сыромятина...
  - А как я танцую, их, конечно же, не ебет! - Грета надменно прищурилась и со стуком поставила чашку на столик.
  Несколько посетителей оглянулись в ее сторону.
  - Тише! Что за дурацкая привычка материться? Какая тебе разница? Главное - пройти смотр у нас, а уж там-то немцы будут выбирать без учета родословной. И тут тебе все карты в руки. С твоей профессиональной подготовкой считай, что стажировка у тебя в кармане. Ну как? - Коган с самодовольной миной откинулся на спинку стула.
  - Отпад... - протянула Грета, сразу потеряв ернический тон. Застывшая в руке чашка с золотым ободком отражалась в ее широко
  распахнутых глазах.
  - Ну что, мои шансы повышаются?
  - Повышаются, - серьезно ответила Грета. - Но до дела еще далеко. Не очень-то во все это верится.
  - А вот увидишь! - Коган влюбленно глядел на Грету. - Таки очень скоро увидишь...
  
  Грета вернулась домой в сильном возбуждении. Я с первого взгляда поняла, что произошло что-то очень важное. Не дав ей раскрыть рот, я приложила палец к губам, сняла с вешалки плащ и указала подбородком на дверь.
  На улице Горького моросил дождь. Я раскрыла зонт, и Грета возбужденно прижалась к моему боку. Все было в точности так же, как семь лет назад, когда августовским вечером шестьдесят первого Груня горячим шепотом уговаривала меня согласиться на авантюру с Иванько. Теперь я выслушивала план ее дочери - наивный и вдохновенный. Здесь была и нелегальная вылазка из ГДР на Запад, и устройство тайника для хранения клада, и способы его вывоза в Москву.
  - Когда ты едешь? - спросила я наконец.
  - Погоди, мы же еще не обсудили мой план. Он тебе нравится?
  - План абсолютно безумный. Ты погубишь себя, как твоя мать. Но тебе, как и ей, возражать бесполезно.
  - Почему безумный? - нахмурилась Грета. - Отличненько все сходится. Вот смотри...
  - Дело не в деталях, - перебила я ее. - Если даже удастся добраться до камней, то нужно быть сумасшедшим, чтобы тащить их сюда. Это прямое самоубийство. В этой стране нельзя быть богатым безнаказанно.
  - Прямо афоризм, - Грета насмешливо покачала головой. -
  Только почему-то богачей вокруг пруд пруди, - девушка повела рукой в сторону сверкающих в облаках водяной пыли витрин и мчащихся по цветным неоновым лужам автомобилей, - и никто их не трогает.
  - Ты не путай, - вздохнула я. - У нас нельзя быть просто богатым. Здесь нужно быть частью системы, ее колесиком, которое крутится на ее благо...
  - Симочка, ну не занудствуй, - поморщилась Грета.
  - ... а такие как твоя мать и ты, - продолжала я упрямо, - это палки в эти самые колесики. Индивидуалистки хреновы. Но колесико-то из закаленной стали сделано, и палку деревянную переломит, как спичку. Будешь высовываться - система тебя мигом в порошок сотрет. Я думаю, твоя мать это четко поняла в последние минуты жизни, перед тем как на колючку рвануть. Поняла - и рванула.
  - Вот увидишь, все будет хорошо, - отмахнулась Грета. -
  Приеду к немцам, обживусь, осмотрюсь и что-нибудь придумаю. Если меня вообще возьмут. Не отсеют на отборе здесь или там...
  - Возьмут, - ответила я убежденно. - Здесь по анкете, как дочь героя войны, а там - как классную плясунью.
  - Вы что, сговорились? - удивилась Грета.
  - С кем?
  - Да с Коганом. Он мне тоже все про анкету толковал.
  - А ты давно его знаешь? Чего это он добрый такой?
  - Давно! - засмеялась Грета. - Какая же ты подозрительная, Симочка. Это в тебе твое лагерное прошлое говорит. А сейчас совсем другие времена...
  - Времена другие, только страна та же самая.
  - Да если бы он один такой был! - воскликнула Грета. - Они ж табунами за кулисы ходят - все эти ловкачи, цеховики и ответственные работники. И у каждого букет, масляные глазки, слюнявые губы и оттопыренные штаны...
  Девушка захохотала, стреляя облачками пара в насыщенный влагой воздух.
  - Он, по крайней мере, из своих, хоть и администратор. В общем, не беспокойся, Симуля. Отбор назначен на понедельник, тогда все и узнаем. Может, я вообще ни в какую Германию не попаду...
  Отбор состоялся в оперетте, на родной сцене. Театр пустовал, труппа собиралась на гастроли. Члены комиссии сидели за длинным столом, поставленным прямо на авансцене, отбрасывая в свете рампы многоголовую тень. Тени залегали и в складках их суровых, всеведающих лиц. На зеленом сукне стояли графины с водой, от дуновения вентилятора шевелились стопки бумаг. Казалось, здесь происходит не просмотр танцевальных номеров, а прогон спектакля 'Заседание парткома'.
  Впрочем, слово 'просмотр' не имело прямого отношения к происходящему на сцене. Пока девушки показывали свои номера, заседавшие, сутулясь из-за падающего сзади света, изучали служебные бумаги. Искрилась рассыпанная по пиджачным плечам перхоть. Когда после очередного выступления смолкала музыка, в зале вместо привычных аплодисментов наступала неестественная тишина, нарушаемая лишь скрипом перьев. Очередная кандидатка, переминаясь с ноги на ногу, стояла на месте до тех пор, пока председатель комиссии не отправлял ее за кулисы повелительным жестом прокуренного пальца.
  Коган оказался прав. В списке отобранных для поездки в ГДР танцовщиц первым номером значилась Г. Сыромятина.
  - Ты лучшая! - крикнул с порога гримерки Фима, почти невидимый из-за шевелящегося букета роз.
  - Я знаю, - высокомерно откликнулась Грета, не отрываясь от зеркала. - Не думай, что ты сообщил мне нечто новое. Поставь цветы в вазу.
  - Ну что, мои шансы повышаются?
  - В общем, да, - Грета не смогла сдержать улыбки. - Но чего-то все равно не хватает.
  - Я знаю, чего именно, - торжествующе подмигнул Коган. - Более того, я уже решил и эту проблему!
  - Ты о чем? - девушка промокнула лицо салфеткой и повернулась к Ефиму.
  - Не скажу. Ты как-то чересчур легко относишься к моим благодеяниям. А мне хотелось бы каких-то гарантий...
  - Еще чего! - возмутилась Грета. - Гарантий ему подавай. Между прочим, я тебе ничего не обещала.
  - Конечно, - с горечью сказал Коган, - чего стоит уже оказанная услуга...
  - Ты эти свои еврейские штучки брось, - смягчилась Грета. - Услуга за услугу, баш на баш, дашь на дашь... Не успеешь оглянуться, как у тебя в должниках окажешься. Так какую же ты проблему решил, Фимуля?
  - Так и быть, скажу, - вздохнул Коган. - Только повтори, что мои шансы повышаются.
  - Повышаются! - в нетерпении закричала Грета. - Говори уже, наконец, не тяни кота за яйца.
  - Удивительная ты девушка, - поморщился Фима. - При такой ангельской внешности материшься, как сапожник.
  - Яйца - не мат, - отрезала Грета. - Но если ты сию минуту не расколешься, я тебя таким семиэтажным обложу, что час будешь стоять, обтекать.
  - Ну, хорошо, - Фима отошел на два шага назад и сделал эффектную, по его мнению, паузу. - Я пробил для тебя место сопровождающего.
  - Какого еще сопровождающего?
  - Что-то вроде помощницы в поездке. С нашей стороны в договоре это называется 'куратор', а с немецкой - 'импрессарио'. На самом деле, импрессарио для всей группы буду я, а ты можешь взять с собой помощницу. Выбирай кого хочешь...
  - Я хочу Симу! - взвизгнула Грета. - Можно мне взять свою тетушку?
  - Первый раз слышу, что у тебя есть тетя.
  - Она мне больше, чем тетя. Она мне маму заменила, когда ее не стало...
  - А отчего умерла мама?
  - Утонула. Во время круиза по Волге, - твердо ответила Грета. - Но сейчас не об этом. Так я могу взять Симу?
  - Бери, если хочешь, - пожал плечами Коган. - Надеюсь, у нее нет проблем с законом...
  - На случай проблем существуешь ты, - вкрадчиво сказала Грета.
  Она вплотную подошла к Когану и, глядя ему в глаза, запустила наманикюренные пальцы в его кучерявую шевелюру. Фима задрожал и потянулся к ней губами. Девушка наклонилась и быстро клюнула его в небритую щеку.
  - И это все... - разочарованно протянул Ефим.
  - Пока все, Фимочка, - Грета с довольной улыбкой потрепала его по волосам и отстранилась. - Но ты настойчивый, как я погляжу. Твои шансы и впрямь повышаются...
  Грета оделась и переулками вприпрыжку побежала на Тверскую.
  Я сидела дома и переваривала новость, рассказанную мне в то утро под страшным секретом одной из клиенток. Оказывается, у Светы Аллилуевой умер очередной муж - индиец, и она повезла его хоронить в Индию. Там она окончательно поняла, что больше не хочет жить в родном отечестве, о чем и сообщила советскому послу в Индии. Тот, конечно, велел ей немедленно возвращаться в Москву, но она в тот же день явилась в американское посольство в Дели, попросила политического убежища и, разумеется, его получила. Дочь величайшего из тиранов стала диссиденткой - это было неслыханной иронией истории! В Америке она опубликовала свои письма к любовнику Андрею Синявскому, известному писателю и тоже диссиденту. Роман 'Двадцать писем другу', повествующий о жизни сталинского окружения, стал сенсацией на Западе и вызвал закономерный скандал в Кремле. Но лично меня поразило равнодушие, с которым встретила его советская публика - уже в перестройку, когда книга стала доступной каждому. Это страшное повествование не вызвало никаких эмоций у нашего свободолюбивого народа. Как, впрочем, и 'Один день Ивана Денисовича' Солежницына, и 'Колымские рассказы' Шаламова...
  Но я опять отвлеклась. В тот день Грета ворвалась в квартиру как ракета.
  - Сима, мы едем! - громогласно объявила она с порога.
  - Куда едем? - механически спросила я, не отрываясь от кальки с кельтским узором.
  - В Германию, в Берлин!
  - Берлин теперь не совсем Германия. Сейчас это всего лишь гэдээр... - бормотала я, погруженная в затейливое переплетение линий.
  - Симуля, очнись! - Грета с размаху села на кальку. - Нас ждут великие дела!
  - Ты прошла конкурс? - дошло до меня наконец.
  - Еще как! Все, как Фима обещал. Ну и ты была права, конечно. И самое главное - ты тоже едешь!
  - Я? В каком качестве?
  - Как моя сопровождающая. Я теперь важная персона, и мне полагается импрессарио.
  - Это тоже Фима устроил?
  - Конечно. Он же влюблен в меня по уши. Готов сделать для меня все что угодно.
  - Какой-то он подозрительно добрый...
  - Симочка, не занудствуй! Опять в тебе лагерное прошлое восстает?
  - Я и без всякого лагерного прошлого знаю, что бесплатный сыр бывает только в мышеловке.
  - Господи, ну какой еще сыр. Я же всю жизнь танцую! Сколько я пахала... Может мне, в конце концов, по заслугам воздаться?
  Я опустила лицо к кальке и продолжила копировать орнамент. За весь вечер мы больше не произнесли ни слова. Две новости - о бегстве Аллилуевой и о грядущей поездке в Берлин сплетались как линии в кельтском узоре, рождая множество предчувствий. Даже несмотря на гибель Груни, контракт с нечистой силой продолжал действовать.
  
  Глава XII. Ворота из ниоткуда в никуда.
  Наш поезд прибыл в Берлин, на вокзал Фридрихштрассе утром
  двадцать второго августа шестьдесят восьмого года. Нас встретил прилетевший самолетом Коган. Он, как всегда, был с букетом - в его руке пламенели алые гвоздики - символ солидарности немецких коммунистов.
  - Так вы и есть тот самый добрый волшебник Фима? - я заглянула в его черные блестящие глаза. Он ответил мне простодушной улыбкой.
  - Рад познакомиться с тетушкой Греты. Бог даст - станем родственниками.
  - Вы что же, собираетесь сделать ей предложение?
  - Предложение я ей сделал давно. Она пока не ответила, но говорит, что мои шансы повышаются.
  - Повышаться они могут до бесконечности, - беспечно сказала Грета. - Этим шансы на победу отличаются от самой победы. Хватит об этом. Где наша гостиница?
  - На Эбертштрассе. Пять минут езды отсюда. Машина ждет.
  - А если пешком? Хочется размяться после поезда.
  - Понимаю, - улыбнулся Коган. - Для балерины, как для акулы жизнь - это движение.
  Шофер забрал наши чемоданы, и мы налегке двинулись вверх по Фридрихштрассе. У меня подкашивались ноги. Этой дорогой мы с Груней шли семь лет назад, надеясь через Тиргартен попасть в Западный Берлин.
  Мы свернули на Унтер-ден-Линден - финишную прямую Груниной жизни. Над перспективой аллеи плыла громада Бранденбургских ворот. Ноги отказывались идти. Я споткнулась, сделала вид, что подвернула лодыжку и тяжело опустилась на ближайшую скамейку.
  - Кажется вы были правы, Ефим, - произнесла я с вымученной улыбкой, - нам нужно было ехать, а не идти.
  - Поймать такси? - Грета испуганно смотрела на меня. - Фима...
  Коган сделал шаг к краю тротуара.
  - Нет, ничего, я дойду...
  Грета внезапно все поняла и опустилась рядом со мной на скамейку.
  - Вызвать врача? - забегал вокруг Коган. - Они здесь мигом приезжают.
  - Не надо, - твердо ответила Грета. - Сейчас все пройдет.
  Несколько минут мы просидели на скамейке, разглядывая темную громаду Бранденбургских ворот с развевающимся над каменной квадригой знаменем. Молот и циркуль на флаге делали его похожим на вымпел средневекового ремесленного цеха. Между колоннами серела Стена, полукругом огибавшая колоннаду позади ворот и отделявшая ее от Тиргартена. Стена поменьше была воздвигнута и перед самими воротами, так что подойти к ним вплотную было невозможно ни с какой стороны. Картина поражала своим величественным абсурдом - огромные ворота были с обеих сторон огорожены бетонным забором. В них нельзя было войти и из них нельзя было выйти. Это были ворота из ниоткуда в никуда.
  Наконец я смогла идти дальше. Ворота, плененные Стеной, надвигались на нас, как символ эпохи. Благородные черты пропилей афинского Акрополя, некогда вдохновившие архитектора Карла фон Гонтарда, были намертво зажаты серым бетоном победителей.
  Грета подошла вплотную к стене и бережно положила подаренный Коганом букет. Маячивший неподалеку полицейский запрещающе замахал рукой и побежал к ней, доставая на ходу никелированный свисток.
  - Здесь нельзя! - громко зашептал Коган. - Подними сейчас же!
  Грета презрительно посмотрела на него и не спеша подняла цветы. Когда полицейскому оставалось преодолеть десяток метров, она швырнула букет через стену. Гвоздики кровавыми брызгами взлетели над стеной и скрылись из виду.
  - Was ist los? - подбегая, гаркнул запыхавшийся полицай. - Was soll es bedeuten?
  - Daß ich so traurig bin? - насмешливо продолжила Грета затверженную еще в школе строфу из 'Лесного царя'. - Ruhig, Herr Polizist. Wir sind gerade aus Moskau.
  Полицейский озадаченно остановился и опустил свисток.
  - Не надо его дразнить, - испуганно зашептал Коган. - Нам не нужны неприятности.
  - Не волнуйтесь, Ефим, - вмешалась я и добавила по-немецки: - Господин полицейский, приехав в Берлин из Москвы, мы первым делом решили возложить цветы к Бранденбургским воротам в память погибших советских воинов - освободителей. Вы что-то имеете против?
  - Нет, мадам, - полицейский снял фуражку с высокой тульей и вытер вспотевший лоб. - Но к стене цветы возлагать не разрешается.
  - Поэтому мы и перебросили их поближе к воротам.
  Полицейский угрюмо козырнул и отошел. Коган перевел дух. Грета стояла со сжатыми кулаками.
  - Расслабься, все обошлось, - тронул ее за локоть Коган.
  - Обошлось, - механически кивнула Грета. - Но твои шансы понизились.
  Через полчаса, оставшись наедине со мной в гостиничном номере, Грета перестала сдерживаться.
  - Я не думала, что мне придется отплясывать чуть ли не на могиле матери! Какого черта мы вообще сюда приехали? - кричала она, расхаживая из угла в угол. При каждом повороте казалось, что она вспорхнет, как вспугнутая птица.
  - Ты же сама все это затеяла вместе со своим Коганом, - пожала я плечами. - Откажись от выступления. Можешь ты в конце концов заболеть? Сядем в поезд и уедем обратно. Можно даже чемоданы не распаковывать...
  - Ну уж нет, - Грета остановилась посреди комнаты. - Не дождутся, сволочи. Я им покажу...
  - Не сомневаюсь, - кивнула я. - Осталось только дожить до завтрашнего утра...
  Наутро Грета выступила блестяще. Вчерашняя вспышка не прошла даром. Во время ее танца со сцены летели почти осязаемые сгустки энергии. В ложах сидели сановного вида мужчины в штатском и несколько генералов в форме армий ГДР, Советского Союза и Чехословакии. Переговаривались, в основном, по-русски. Грету они проводили восторженными аплодисментами.
  В гримерной я набросила на разгоряченную Грету халат и на минуту прижалась к ней щекой. Девушка усталой птицей примостилась в кресле. В дверь постучали.
  - Если это Фима, - Грета раздраженно повела плечами, - скажи ему, чтобы оставил цветы за дверью. Если не хочет получить букетом по роже.
  Вошел возбужденный Коган.
  - Ты почему без цветов? - нахмурилась Грета.
  - Не успел. Хотел скорее сообщить новости. Официально
  результаты объявят вечером на банкете, но мне уже сказали, что контракт у тебя в кармане.
  - Это те мордатые в зале так решили?
  - Гретхен, что за тон, - поморщился Коган. - Это ответственные люди из министерства культуры ГДР.
  - А почему в зале было столько вояк? Да еще с шитыми погонами и лампасами? Война с Америкой начинается?
  - Грета, не болтай, - Коган понизил голос и оглянулся на дверь. - Вчера в Праге войска Варшавского Договора подавили выступление чешских националистов. Сейчас везде много военных. Но все уже позади.
  - О господи, - вырвалось у меня. - То Будапешт, то Прага. Кто следующий?
  - Послушайте, давайте не будем в это лезть хотя бы сегодня. Кстати, от этих вояк есть конкретная польза. Нам на весь день выделили шикарный лимузин с шофером. Можем ехать куда хотим. Поехали кататься!
  Коган с надеждой смотрел на Грету. Та пожала плечами.
  'Шикарным лимузином' оказался военный уазик, правда новенький и идеально чистый. Мы с Гретой забрались на заднее сиденье, покрытое малиновым плюшем. Лицо шофера - сорокалетнего рябого старшины показалось мне знакомым.
  - Скажите, вы давно в Германии служите?
  - Да уж, почитай, двадцать годов. Не припомнили меня? Я-то вас сразу признал.
  - Это вы нас в сорок восьмом в Берлин везли из Варнемюнде? - вспомнила я наконец.
  - Я самый, - расплылся в улыбке рябой. - Выглядите вундерщён. А напарница ваша вообще не изменилась. Чудеса, да и только...
  - Вы ведь, кажется, тогда майора Бельского возили?
  - Так точно. Я и сейчас его вожу. Только он уже не майор, а генерал-майор.
  - Стало быть, он тоже здесь?
  - Натюрлих. Только вчера из Праги прибыли. Дали там прикурить наши танкисты чешским нацикам...
  - Как же вам удалось двадцать лет здесь прослужить и на родные просторы не загреметь? - вмешалась Грета.
  - Бельскому спасибо - добрейшей души человек. А так пришлось бы на родине месить г... - шофер запнулся, - глину в общем месить в селах родной Рязанщины.
  - Помню-помню, - мне стало вдруг весело. - Вы еще жаловались, что здесь бензин продать некому.
  - Сейчас-то с этим попроще, - лицо шофера разгладилось. - Здешний народ быстро к новой жизни привыкает. И то сказать, нечего из себя, извините, целок строить. Вон какую войнищу вероломно развязали, а канистру левого бензина, видишь ли, западло купить у работяги-водителя за трудовые марки. Тем более, я ж цены не ломлю, как капиталист какой-нибудь или даже государственная соцзаправка. Вот и потянулся народ за дешевым топливом, куда они на хрен денутся... Так что с клиентурой у меня теперь полный орднунг. И вообще, в странах народной демократии чувствуешь себя уже как дома. Сбросили с себя иго фашистское, к нашей культуре на глазах приобщаются...
  Откровения рябого шофера прервало появление Когана.
  - Можем ехать! - провозгласил он, возбужденно потирая ладони. - Давай сначала вокруг Фридрихштадтпаласта, - велел он шоферу.
  - Яволь, - ответил шофер, выруливая на Эбертштрассе. - В паласт этот наш комсостав частенько наведывается. Там такие фройляйн отплясывают - взглянешь и остолбенеешь. Это вам не села Рязанщины...
  Мы покатались по центру Берлина, то и дело натыкаясь на серую бетонную стену, наглухо перерезавшую когда-то оживленные улицы. Впрочем, в нескольких местах были устроены пропускные пункты со шлагбаумами. Возле них разгуливали солдаты с оружием.
  - А в Западном Берлине вам доводилось бывать? - внезапно спросила Грета.
  - А как же, - спокойно ответил шофер. - Генерала частенько туда на всякие совещания вызывают. У нас и пропуск постоянный имеется... - шофер похожим на сардельку пальцем ткнул в цветной картонный прямоугольник на лобовом стекле. - Хотите, прямо сейчас на ту сторону скатаем? Гэдэровские вояки и без пропуска перед генеральской машиной шлагбаум подымут. Кому охота приключения искать на ж... В смысле, лишних проблем никто не желает.
  - Это нам ни к чему, - быстро сказал Коган. - И на этой стороне есть что посмотреть.
  - Нет, отчего же, - Грета упрямо наклонила голову. - Это было бы очень интересно.
  - Ни к чему, - умоляюще повторил Фима. - Ей-богу, ни к чему.
  - Фимчик, твои шансы и так вчера понизились, - усмехнулась Грета. - А сегодня, похоже, и вовсе завянут на корню...
  - Вот, кстати, КПП, - притормозил шофер. - Чекпойнт Чарли
  называется. - Историческое место! Здесь в августе шестьдесят первого, когда стенку начали ставить, такое было!
  Грета вздрогнула.
  - Наши и американские танки на этой самой Фридрихштрассе лоб в лоб друг против друга всю ночь стояли, - продолжал шофер. - Чуть по новой война не началась. Ну что, едем?
  - Едем, - покорно отозвался Коган.
  На КПП дежурный офицер с плетеными погонами мельком взглянул на пропуск и кивнул водителю - проезжай. Красно-белый шлагбаум взмыл вверх, освобождая путь.
  - Когда с генералом еду, так этот ферфлюхтер честь отдает, - проворчал шофер, минуя КПП. - А водиле, что ж, и кивка хватит. Но с другой стороны, кто его сюда поставил эту полосатую палку охранять? Вот такие, как я, простые рязанские мужики, победившие коричневую чуму. Так что чует кошка, чью мясу съела... Они думали, раз война кончилась, так с них и взятки гладки. И можно к буржуям запросто шастать, хоть пешком, хоть на метре. Не-ет, милые, хренушки вашей дунюшке. Вот вам стеночка серенькая с колючкой поверху, вот вам будочка со шлагбаумом, вот вам солдатики с трехлинейками оптическими... А все равно прут, суки, через стену, хоть их и шпокают пачками, - рябой удивленно покрутил головой. - Подкопы роют тут и там, чисто крысы. Все им свободы мало. Съездили бы посмотреть, как победители живут в селах Рязанщины...
  Мы во все глаза разглядывали перспективу открывшейся за КПП Фридрихштрассе. Уходя от центра города она сужалась, но к западу от Стены непостижимым образом приобретала солидный, респектабельный вид, избавленный от советского налета, который с каждым послевоенным годом все прочнее ложился на восточную часть столицы поверженного рейха.
  - Куда дальше рулить? - спросил водитель. - Скоро упремся, кончается Фридрихштрасса.
  - Пока прямо, - я лихорадочно пыталась сориентироваться среди новых построек. - Еще немного...
  - Вот она и кончилась, - шофер уменьшил скорость до предела. - Тут слева еврейский музей, говорят, до войны был, - продолжил он экскурсию. - Музей-то Гитлер прикрыл, а с евреями не успел управиться. Вот они по старой памяти здесь и кучкуются. Банки пооткрывали, магазины. Шайзе... - водитель покосился на кучерявую шевелюру Когана.
  - Знаете, мне надоело в машине сидеть, - заявила я, совместив, наконец, в памяти послевоенные берлинские руины и вновь отстроенные улицы. - Хочется воздухом подышать.
  - Давайте немного погуляем, - поддержала меня Грета. - Я и вправду, как акула - могу дышать только когда двигаюсь.
  И встретив умоляющий взгляд Когана, добавила капризно:
  - В конце концов, я сегодня именинница, и вся эта поездка -
  мой подарок.
  Шофер остановил машину у небольшого сквера. Противоположная сторона улицы была застроена новыми многоэтажными зданиями, по тротуарам двигался служилый люд, выделялись яркие вывески ресторанов. Блестел толстыми стеклянными дверями уходящий в полумрак просторный пассаж. У входа висела табличка с названиями компаний и магазинов, населяющих галерею. В середине списка значилось: 'Schweizerische Bankgesellschaft (SBG), 1862'. Мои колени мелко задрожали. В чувство меня привел громкий смех Греты.
  - Ты чего так распереживался, Фимчик? Подумаешь, на триста метров углубились во вражеский тыл. Зато какие тут шикарные магазины - один на другом! Какое белье в витринах, ты только погляди, Фимуля, если не боишься случайной эрекции! Настоящее, немецкое, довоенного качества. Не то что в вашей паршивой гэдээр. Я уже не говорю про села Рязанщины, где живут победители рейха. Вот только, сука, ни одной западной марки у победителей нет...
  Коган молчал, понурившись.
  - Симуля, давай хоть поглядим на всю эту роскошь. Но без тебя, Фимочка - не будешь же ты с нами трусы женские разглядывать. Так что подожди пока здесь. Иди, потолкуй с шофером о победе добра над злом...
  Коган хотел что-то возразить, но только махнул рукой. Через стеклянные двери мы вошли в полумрак пассажа.
  Как лунатик, я шла по полированному каменному полу. Рядом гулко цокали каблучки примолкшей Греты. По сторонам, за стеклами витрин сияли разноцветные огни. В надменных позах застыли безглазые манекены. Сквозь приоткрытые жалюзи офисов проглядывали конторские столы и пишущие машинки. Дойдя до последней двери, я обернулась. Далеко в перспективе пассажа на фоне бьющего сквозь арку солнца темнели фигуры нескольких прохожих. Поблизости никого не было.
  Я решительно толкнула дверь, и мы оказались в тишине банковского зала. За светлым деревянным барьером сидело несколько служащих.
  - Чем могу служить, майне дамен?
  Молодой плешивый клерк с улыбкой вышел нам навстречу.
  - Мы хотели бы кое-что забрать из хранилища.
  - Какой номер ячейки, мадам?
  - Сто тридцать восемь.
  Брови клерка поползли вверх.
  - Вы давно не навещали вашу ячейку, мадам. Минуточку, сейчас я приглашу управляющего.
  В управляющем я сразу узнала молодого человека, который двадцать лет назад принимал у нас с Груней на хранение коробку. Теперь это был лощеный располневший господин в элегантных платиновых очках. За прошедшие годы его плешь превратилась в сияющую лысину, в которой золотыми сполохами отражался свет потолочных светильников.
  - Чрезвычайно рад встрече, - заулыбался он, словно мы виделись на прошлой неделе. - Превосходно выглядите! Над вами как будто не властно время! - он с некоторой растерянностью посмотрел на Грету.
  - Это все благодаря здоровому образу жизни, господин банкир, - живо откликнулась Грета. - Знаете ли, строгий распорядок дня, правильное питание, оздоровительные поездки на климатические курорты...
  - Понимаю, - сверкнул оправой управляющий. - Я придерживаюсь тех же взглядов. Вот только проклятая работа не всегда позволяет... - он заулыбался, показав детские розовые десны. - Вы хотели бы навестить свое вложение?
  - Не только навестить, господин банкир, но и забрать его с собой, - ответила я, сдерживая дрожь в голосе. - Мы так долго пользовались вашей ячейкой, что пора и честь знать.
  - Как вам будет угодно, мадам. Но, смею заметить, все сохраняемое человеком со временем становится только дороже - будь то ценности, отношения или воспоминания.
  - Это правда, - я через силу улыбнулась. - Но тут главное - не перестараться. Можно элементарно не успеть попользоваться сохраняемым. Нельзя же все время только собирать камни. Когда-то надо и поразбрасывать немного.
  Банкир вежливо засмеялся. Разговаривая, мы спустились в подвал и оказались перед тяжелой стальной дверью. Управляющий нажал несколько кнопок, замок негромко зажужжал, и дверь плавно отъехала, открывая длинный узкий коридор, освещенный неоновыми лампами. Одна стена коридора сплошь состояла из банковских ячеек, напоминавших пчелиные соты.
  Банкир, звякнув связкой ключей, отпер дверцу с номером сто тридцать восемь. За ней оказалась вторая, более массивная дверца с островком кнопок посередине.
  - Прошу, мадам. Вам нужно ввести обе части кода и нажать на клавишу со звездочкой. - Банкир отошел на несколько шагов и
  деликатно отвернулся.
  Я дрожащими пальцами, чересчур сильно нажимая на кнопки, набрала свою часть кода. Замок отозвался коротким писком. Перед моими глазами стояли буквы, написанные рукой Груни на клочке роддомовской клеенки.
  - Набрать вторую половину? - спросила я Грету.
  - Нет уж, я сама.
  Девушка легко пробежала наманикюренными пальчиками по клавиатуре и, чуть помедлив, придавила звездочку. Замок дважды пискнул, и в глубине ячейки вспыхнул зеленый лучик. Грета потянула дверцу, вынула круглую жестяную коробку и нетерпеливым движением поддела ногтями крышку. Снова, как двадцать лет назад, камни ударили в глаза радужными искрами. Пролежав в темнице два десятка лет, они, казалось, истосковались по свету, и теперь неистово сияли многоцветным огнем. Грета зачарованно разглядывала сверкающую драгоценную груду. Розовые сполохи пробегали по ее побледневшему лицу.
  - Девочка, нам надо идти, - я тронула ее за плечо.
  Грета закрыла крышку, погасив волшебный блеск.
  - Ну что ж, мы всем довольны, господин банкир, - громко сказала я, пряча коробку в сумку. - Надеюсь, эта ячейка послужит верой и правдой и другим клиентам.
  - Желаете поинтересоваться состоянием вашего счета? - спросил управляющий, когда мы поднялись в зал.
  - Ах да, у нас ведь есть еще и счет. Да, это было бы любопытно.
  Банкир подвел нас к полированной стойке, и мы снова по очереди ввели буквы кода. Молодой клерк с почтением передал нам узкую полоску бумаги. Внизу, под колонками цифр стояла итоговая сумма: $2,932,767.52.
  - Ни хера себе! - Грета облизала пересохшие губы. - Это же три миллиона долларов... Давай их тоже заберем!
  - Спокойно, - ответила я, сдерживая дрожь в коленях. - Даже если у них хватит наличности в кассе, это будет три чемодана денег. Куда мы с ним попремся? Будет еще шанс, раз ты остаешься здесь...
  Грета кивнула.
  - Если вы делаете шопинг, вам могут понадобиться наличные средства... - донесся до нас голос банкира.
  - Хорошая мысль. Пожалуй, мы снимем тысяч пять долларов.
  - Только пять тысяч, мадам?
  - Да, и, пожалуйста, крупными купюрами.
  Клерк отпер ящичек кассы и отсчитал стопку стодолларовых банкнот.
  - Надеюсь увидеть вас вновь раньше, чем через двадцать лет, - с улыбкой произнес банкир, открывая стеклянную дверь.
  - Даже не сомневайтесь, - заверила Грета.
  Управляющий вежливо улыбнулся на прощание.
  В глубине пассажа маячил нескладный силуэт Когана. Увидев нас, он быстро зашагал навстречу.
  - Где вас черти носят? - зашипел он, приблизившись вплотную. - Вы что, не понимаете, где находитесь? Водила уже доложил по рации Бельскому, что мы в Западном Берлине.
  - Ну и что? - Грета надменно подняла подбородок.
  - Что это за сумка у вас? - продолжал Коган, не обращая на нее внимания. - Вы умудрились здесь что-то купить? Ну, бабы! Да вас же обыщут после такой экскурсии! Сдайте все немедленно назад или выбросьте в мусор, если не хотите вляпаться в историю!
  Мы переглянулись с Гретой.
  - Я жду вас у входа в пассаж. И не вздумайте светиться перед шофером...
  - Надо было сразу сообразить, что водила стукач, - мной овладела полная апатия. - Как бы он иначе двадцать лет в Германии продержался. Да и вся эта поездка за Стену - чистая провокация. Нет, не судьба нам добром этим попользоваться. Не наше оно, неправедно добытое...
  - Не время морализировать, - оборвала меня Грета. - Праведное, не праведное... Деньги не пахнут. Камни - тем более. Но Фимка на самом деле прав. Пошли назад.
  Через минуту мы опять оказались в банковском холле.
  - Рад видеть вас снова, - заулыбался банкир. - И в самом деле, не прошло и двадцати лет...
  - Знаете, мы передумали, - перебила его Грета. - Хотим еще пройтись по магазинам, а с коробкой таскаться неудобно. Мы вернемся за ней позже.
  - В любое время, мадам, - наклонил голову банкир, сияя набриолиненным пробором. - Однако теперь вам придется завести новый код. Желаете воспользоваться той же ячейкой?
  Процедура повторилась в обратном порядке. Зажужжал спрятанный замок, бронированная дверь отворилась, и мы спустились в хранилище. Банкир повернул ключ и отошел в сторону. Я вернула коробку на место, и Грета полными тоски глазами проводила закрывающуюся дверцу. Мы по очереди набрали новые комбинации букв. Банкир невозмутимо запер ячейку на ключ.
  На обратном пути мы завернули в туалет. На улице солнечный разгул достиг апогея. Выходя из сумрака пассажа, Грета зажмурилась, и в наступившей темноте, словно на черном бархате футляра, вспыхнули бриллиантовые и рубиновые иглы, замерцали загадочной зеленью изумруды, запульсировали густым синим огнем сапфиры.
  Грета тряхнула головой и открыла глаза.
  - В чем дело? - сказала она громко. - Мы еще вернемся!
  Шофер неторопливо курил, опершись сплющенным задом о колесо. Увидев нас, он затоптал окурок и с улыбкой открыл дверцу.
  - Экскурсия окончена, - объявил он. - Генералу срочно понадобилась машина.
  - Ты же говорил, что дали на весь день, - возмутилась Грета.
  - Кабы я был генералом, я бы вас не только весь день, но и всю ночь катал, - ухмыльнулся рябой водитель. - Укатал бы как сивку-бурку. Но шоферское дело маленькое. Приказы не обсуждаются, а выполняются.
  На КПП вместе с немецким офицером нас дожидался советский капитан-краснопогонник.
  - Всем следовать за мной, - скомандовал он.
  В помещении КПП капитан приказал нам выложить содержимое сумок и карманов на стол и тщательно проверил каждую вещь. После этого он вышел из комнаты, и через окно мы увидели, что он разговаривает по висящему на стене телефону.
  - Хорошо хоть не раздевали, - шепнула Грета. - Валюту-то мы в банк не вернули.
  - Деньги не найдут.
  - Разве ты их не в лифчике спрятала?
  - Нет.
  - А где?
  - Не задавай бывалой зечке глупых вопросов.
  Однако на этом все не закончилось. Капитан, поговорив по телефону, усадил нас в машину и сам сел рядом с водителем.
  - В комендатуру, - бросил он коротко.
  В комендатуре широкоплечая женщина-сержант отвела нас в небольшую комнату без окон.
  - Раздевайтесь, - буднично сказала она.
  - С какой стати? - вскипела Грета.
  - Приказано проверить ваши шмотки. А будете сопротивляться, - в пуговичных глазках женщины зажегся азартный огонек, - ошмонаем насильно, да еще во все дырки заглянем.
  - Грета, успокойся. Раз есть приказ, значит надо раздеться. Нам ведь скрывать нечего, - я, подавая пример, расстегнула на поясе крючки и спустила юбку.
  Грета резкими движениями сбросила одежду. Упруго дрогнули острые груди с сосками цвета недозрелой вишни. Маленькие крепкие ступни переступили через кружевные трусики. Женщина невозмутимо принялась прощупывать швы на одежде.
  - Одевайтесь и идите к машине, - скомандовала она через несколько минут и вышла из комнаты.
  - Ссуки, какие же они все ссуки, - дрожащими губами повторяла Грета, застегивая кофту. Белье она брезгливо отшвырнула в угол балетным движением вытянутой в струну ноги.
  Фима, понурясь, сидел в машине. Судя по всему, обыск не миновал и его. Капитана не было. Шофер, масляно улыбаясь, оглядел обтянутую кофточкой, лишенную лифчика Гретину грудь.
  - Велено отвезти вас в гостиницу, - сказал он, заводя мотор. - Извиняйте, если что не так.
  В гостинице Грета снова дала волю чувствам.
  - Никуда от этих тварей не деться! - бушевала она. - Не нужен мне никакой Фридрих, блядь, штадт, твою мать, паласт. Лучше в отечественной оперетте за гроши отплясывать!
  Мне никак не удавалось ее успокоить. Наконец я достала из чемодана плоскую фляжку с коньяком.
  - На-ка вот, выпей. Сразу полегчает.
  - Да не пью я, ты же знаешь!
  - Сегодня можно. Такие дни нечасто выпадают... - я нацедила на два пальца янтарной жидкости в тонкий чайный стакан.
  Грета залпом выпила коньяк и заходила по комнате.
  - Но как же нам добраться до... - она наткнулась на мой умоляющий взгляд и понизила голос. - Как нам прорваться через эту ебаную стену? Неужели ее навек выстроили?
  - Надо ждать, - пожала я плечами. - Другого выхода нет. Если будешь здесь работать, то случай может представиться. А лучше вообще забыть обо всех этих ... - я замолчала и огляделась по сторонам.
  - Ну нет, - твердо сказала Грета, сверкая зелеными от ненависти глазами. - Теперь уж я доберусь до них, чего бы это ни стоило. Тогда и за мать, и за все унижения рассчитаюсь.
  - Как рассчитаешься? Накупишь динамита и взорвешь стену?
  - Нет, - Грета плеснула в стакан еще коньяку и сделала большой глоток. - Рассчитаюсь красивой жизнью. Такой что им, коммунякам неумытым, и не снилась...
  В дверь постучали, и в номер вошел Коган с корзиной роз. Он был чисто выбрит, одет в выглаженный костюм и излучал спокойствие.
  - Все в порядке, - сказал он с порога. - Грете присудили первое место. И контракт - автоматически. Ты что, не рада?
  - Плевала я на это, - угрюмо ответила Грета, не оборачиваясь.
  - А как же все эти сегодняшние обыски? - спросила я. - Не повлияли?
  - Не берите в голову! - воскликнул Коган. - Обыски - ерунда. Они всех обыскивают, кто за Стеной бывает. Особенно сейчас, когда наши в Прагу танки ввели. Но это работа другого ведомства.
  - Рассказывай, - я по-прежнему сомневалась. - Как будто то ведомство, где обыскивают, не может приказать тому ведомству, которое присуждает места за танцы.
  - Наверно, может, - легко согласился Коган. - Но ведь при обыске ничего не нашли.
  - Разве в этом дело? - подала голос Грета. - Они могут тебя и обыскать, и присудить первое место, и заглянуть во все дырки, и осыпать милостями, и засадить в тюрьму. Что захотят, то и сделают. А ты должна себя уговаривать, что все равно ничего с этим не поделаешь и другого выхода нет. А выход есть всегда. И сегодня чехи это поняли. То, что не получилось с первого раза - не имеет значения.
  - Не нравится мне твое настроение, - я заглянула в затуманенные ненавистью глаза Греты. - Может не стоит тебе идти на этот банкет?
  - Еще чего! - воскликнула девушка, вспрыгивая с кресла. - Первое место за мной. Я - звезда вечера, королева бала, и мне - не явиться? Не дождутся...
  Грета подошла к столу и подлила себе коньяку.
  - Это что-то новое, - удивленно захлопал глазами Коган. - Давно ли ты пить начала?
  - Не нуди, Фимка, - огрызнулась Грета. - Уходи, пока я твои шансы окончательно не обнулила!
  Коган послушно удалился.
  Через полчаса мы спустились в гостиничный ресторан. Метрдотель, сверившись со списком, указал нам на столик у стены, где уже маячила шевелюра Фимы. Рядом сидели другие танцовщицы в компании чиновного вида мужчин - тех что были зрителями на отборе. При появлении Греты, они оборачивались в ее сторону, стараясь рассмотреть получше. Сверкали золотые очки, блестели лысины, светились ветчинно-розовые складчатые затылки. Подлетел официант с уставленным напитками подносом. Я попыталась удержать Грету, но она легко выдернула руку, схватила с подноса рюмку водки и тут же опрокинула ее в ярко накрашенный рот.
  В зале было множество военных. Все время слышались тосты, звякало стекло, раздавались возбужденные возгласы и короткий напряженный смех. Говорили, в основном, по-русски. Из общего гула вылетали отдельные фразы.
  - ... на Вацлавской площади толпу этих подонков просто скосили из пулеметов. Они и забздели. За два дня с этой сволочью покончили...
  - ... да, у венгров очко покрепче было в пятьдесят шестом. Целый месяц, твари, огрызались. Личного состава тогда много нашего положили. Хотя в процентном отношении - не больше, чем по нормативу на учениях...
  - ... вот и учло наше командование в Праге уроки Будапешта! А вообще, нам что Дунай, что Влатва - один хер. Давили и будем давить всех этих белочехов и белополяков! Не говоря уже о всякой румынской цыганве. Ходили и будут под нами ходить!
  - ... и в этом есть историческая справедливость. Мы - великая держава! Еще десяток лет пройдет - настроим баз по всему миру, тогда можно браться всерьез и за американский империализм...
  - ... жаль, что в шестьдесят втором не пизданули с Кубы по Америке. Стояли ведь уже боеголовки как огурчики...
  - Тогда время еще не пришло. Надо было сначала в
  Центральной Америке ракеты установить. Поспешил Никита Сергеич. Не зря его за волюнтаризм критиковали. А вот Леонид Ильич - настоящий руководитель, авторитетный, мудрый. Предлагаю тост за его здоровье!
  Все встали, задвигав стульями. Зазвенели бокалы.
  На эстраду поднялся Бельский в белоснежном кителе.
  - Товарищи офицеры и дорогие дамы! Сегодня все мы отмечаем день, когда войска братских стран под командованием непобедимой Советской Армии совместными усилиями разгромили буржуазную нечисть, гнездившуюся в братской социалистической Праге. Враг остановлен, победа, как всегда, за нами. Пусть это послужит хорошим уроком всем, кто осмеливается поднять свою грязную лапу на завоевания социализма!
  В зале раздались аплодисменты.
  - У нас есть еще один повод поднять бокалы, - продолжил Бельский. - Как многие из вас знают, сегодня во Фридрихштадтпаласт состоялся отборочный конкурс балета телевидения ГДР. Счастлив сообщить вам, что победительницей конкурса стала... - Бельский выдержал паузу и оглядел зал, - дочь героя войны, актриса Московского театра оперетты Грета Сыромятина! Попросим, товарищи!
  Снова раздались аплодисменты. Грета, покачнувшись, встала и поднялась на эстраду. В облаках табачного дыма качалось море голов, поблескивали погоны и надраенные пуговицы.
  - Станцуй еще, красавица! Станцуй! - раздавалось из зала.
  Бельский махнул рукой, и к нему подбежал официант с фужерами шампанского на круглом подносе. Тонко запел потревоженный хрусталь.
  - Прошу! - Бельским широким жестом предложил Грете узкий бокал с оседающей пеной.
  Грета отрицательно покачала головой.
  - Принесите водки, - громко сказала она в микрофон. - В стакане.
  Зал взорвался восторженными криками.
  - Вот это по-нашему! - неслось из толпы. - Молодец! Пусть знают наших! Здесь русский дух, здесь Русью пахнет! Не зря через Берлин стенку строили...
  - А ведь верно, товарищи! - подхватил Бельский. - Сегодня ровно семь лет, как для защиты социалистических завоеваний трудящихся Германской Демократической Республики было начато возведение Берлинской стены. И время показывает действенность принятого решения. За эти годы не один предатель-перебежчик испытал на своей нечистой шкуре бдительность доблестных пограничников братской ГДР ...
  Грета вздрогнула. Ее глаза сузились, напряглась покрытая блестками обнаженная спина. Молочно засветились костяшки
  сжавших стакан пальцев.
  - Так что просим, дорогая Грета, - продолжал заливаться Бельский. - Ждем вашего тоста за годовщину Берлинской стены и вашего танца в честь победы доблестных советских воинов над чехословацкими предателями. Просим! Фридрихштадтпаласт у ваших ног!
  Грета, держа в правой руке стакан с водкой, левой приняла у Бельского зафонивший микрофон. Зал стих.
  Девушка выдержала паузу и в наступившей тишине раздельно произнесла:
  - На хуй мне обосрался этот ваш ебаный Фридрихштадтпаласт!
  И, отмахнув микрофон в сторону, словно собираясь бросить гранату, Грета с силой выплеснула водку в безупречно выбритое лицо Бельского.
  
  Глава XIII. Вернисаж под открытым небом.
  - Ее посадили? - спросила Мила подавленно.
  - Нет. Формально это было мелким хулиганством, а главное - на наказании не настаивал сам Бельский. Более того, он всеми силами старался замять историю, в которой он в глазах вояк-сослуживцев выглядел посмешищем. Поэтому все закончилось изнурительным допросом, угрозами на будущее и, разумеется, изгнанием из рая.
  Тем не менее вернувшись домой, Грета чувствовала себя победительницей.
  - Не надо их бояться, - говорила она, намазывая масло на свежий рогалик из филипповской булочной. - Вообще, в жизни надо ничего не бояться и делать только то, что хочется. И тогда все получится. А если без конца чего-то опасаться, то никто с тобой считаться не будет. Зря я тебя слушаю. Живем, как мыши в норе...
  - Живем на свободе, - возражала я. - И неплохо живем! И ты в артистках, и я при клиентуре. Скажи спасибо, что в Берлине все обошлось. Многого ты тогда добилась своей выходкой? Стажировка в Германии накрылась. На гастроли за границу не пускают. Я тоже невыездная. И танцевальную школу тебе никто не даст открыть.
  - Конечно не дадут. Их и просить не стоит - унижаться только зря. Надо хитрее. Снять квартиру побольше, настелить паркет, поставить станки, повесить зеркала и расклеить объявления. В такую студию мамаши сами своих деток приведут. И ничего тут противозаконного нет. Дают же люди частные уроки по математике. Или по истории КПСС - для особо одаренных.
  - Математикой заниматься можно и в кухне. А квартиру с зеркалами на какие шиши снимать?
  - На те самые. Которые ты в своем героическом влагалище через границу перетащила. Которые с тех пор шесть лет на дне корзины с бельем валяются. Взять да и продать доллары фарце на Новом Арбате.
  - С ума сошла? Можешь не сомневаться, что после твоих берлинских художеств за нами приглядывают. Я больше в тюрьму не хочу. Раньше за валюту вообще расстреливали. Слыхала про дело Рокотова?
  - Сейчас не шестьдесят первый, - отмахнулась Грета. - И на Фридрихштадтпаласт этот хренов мне наплевать. Я бы туда все равно не поехала после всех обысков и похотливых рож. А ансамбль свой я все равно организую. Он будет называться 'Груня - ревю'. Сейчас за деньги все можно устроить. Надо только надежного покупателя на зеленые найти...
  Грета замолчала под моим умоляющим взглядом. Она доела рогалик и, держа в одной руке дымящуюся чашку кофе, другой принялась листать лежащие на столе 'Известия'.
  - Гляди-ка, Симочка, опять эту коммунячью вдову в Москву принесло. И чего ей в Париже не сидится? Я бы на ее месте... Ага, да ее генсек наш бровастый орденом наградил! Ну, тогда понятно...
  - Какую вдову?
  - Да вот, пожалуйста, - Грета принялась читать заметку, подражая голосу телевизионного диктора:
  - Указом Президиума Верховного Совета СССР за большой вклад в развитие советско-французского сотрудничества и в связи с пятидесятилетием творческой деятельности в области изобразительного искусства Надежда Ходасевич-Леже награждена орденом Трудового Красного Знамени. Художница привезла в дар советскому народу двадцать своих мозаичных панно. Сегодня в подмосковной Дубне состоится торжественное открытие выставки этих работ...
  Я быстро закрыла ей рот ладонью.
  - Прекрати паясничать. И вообще, вот он - наш шанс. Одевайся и поехали. Только молча.
  Грета, изумленная моим ранее не слыханным тоном, послушно оделась, не проронив ни слова.
  Мы вышли в хмурый, холодный не по календарю, день. Грета молчала и в метро, и в очереди у пригородных касс Савеловского вокзала и начала задавать вопросы только в вагоне электрички. Я впервые рассказала ей о тех нескольких месяцах пятьдесят шестого, вместивших так много для меня - знакомство с Надей Леже, встречу с Матиасом, венгерские события. Меня поразило, как мало нужно времени для того чтобы поведать другому человеку о том, о чем сама с собой ведешь диалог всю жизнь.
  За окном поезда летели серые струи мокрого снега. У опущенных шлагбаумов стояли вереницы покрытых обледенелой грязью грузовиков. Мглистое небо низко висело над раскисшими полями.
  - Теперь понятно, почему ты с мужиками не встречаешься, - задумчиво сказала Грета, глядя за окно. - Ты - однолюбка.
  - Я не однолюбка, - возразила я. - Просто мне больше не встретился такой, как Матиас. А другого мне не надо.
  В Дубне было тихо. За потускневшей медью соснового бора густо парила свинцовая волжская вода. К площади у дворца культуры 'Мир' вели две параллельные аллеи. Вдоль асфальтовых дорожек на двуногих опорах из стального швеллера были установлены мозаичные портреты. Издали эта импровизированная галерея под открытым небом напоминала 'аллею героев' в каком-нибудь пионерлагере, уставленную не по-детски гневными ликами Павлика Морозова и других юных патриотов, совершивших замечательные подвиги. Выставка ошеломляла. Ее устроители проявили недюжинный художественный вкус. Чайковский соседствовал с Зоей Космодемьянской и Максимом Горьким, а Лев Толстой помещался между Дмитрием Шостаковичем и Галиной Улановой. В углу каждой работы можно было разглядеть подпись: 'Н.Х.Леже'. Из-за небольшой ширины дорожки портреты приходилось разглядывать чуть ли не в упор, и мозаичные лики творцов эпохи дробились на разноцветные кусочки, не желая сливаться воедино. Порывы ветра швыряли порции мокрого снега на шершавые, набухшие влагой плиты. Грязная жижа текла по невозмутимым керамическим лицам.
  Ко входу в аллею подкатил короткий черный кортеж. Из головной машины выскочили охранники с зонтами и распахнули двери тяжелой, забрызганной грязью 'Чайки'. Чиновник из местных подал руку, помогая выйти из машины статной, дорого одетой Екатерине Фурцевой и невысокой, с гладко зачесанными на прямой пробор волосами, похожей на крестьянку Наде Леже.
  Сопровождаемые свитой дамы двинулись сквозь строй портретов. Они шли рядом, но держались отчужденно, словно были не вместе. У Фурцевой было непроницаемое лицо. Она глядела прямо перед собой, едва обращая внимание на мозаичные панно по сторонам дорожки. Надя выглядела подавленной. Она растерянно поворачивала голову, мимолетно касаясь то одного, то другого портрета, словно пытаясь защитить их от снега и ветра.
  Пройдя аллею до конца, группа скрылась в дверях дворца культуры. Мы с Гретой, прикрываясь от ветра зонтом, заняли позицию между колоннами. Ждать нам пришлось недолго. Высокие двери снова раскрылись, и из них быстрым шагом вышла Фурцева, задевая едва поспевающих за ней охранников разлетающимися полами плаща. Следом вразнобой потянулась свита. Дородная женщина в двубортном, почти мужском костюме - очевидно директор дворца культуры, как бы оправдываясь, что-то горячо втолковывала расстроенной Наде.
  Я вынырнула из-под зонтика навстречу Леже. Надя подняла круглое опечаленное лицо с вертикальной складкой на переносице. Цепкой памяти художницы хватило нескольких секунд чтобы меня узнать.
  - Кого я вижу! - воскликнула она, светлея лицом. - Какими судьбами, милая татушница?
  Леже крепко обняла меня и нетерпеливым движением отмахнулась от наседавшей на нее директрисы. Та зябко передернула плечами и вернулась в здание.
  - Как я рада видеть тебя, - Надя разжала объятия и пристально разглядывала меня. - Меня так расстроили сегодня. Вот погляди, что они сделали с моими работами, - Леже обвела рукой аллею. - А ведь это дети мои. Других-то у меня нет... Знаешь, что? - Надя оглянулась на подходящую к 'Чайке' Фурцеву. - Я сейчас должна идти. Но ты приходи ко мне завтра в гостиницу 'Москва'. Я предупрежу, тебя пропустят. Договорились?
  Надя сжала на секунду мои запястья и заспешила по мокрой аллее, не глядя на набухшие влагой мозаики.
  - Зачем она подарила свои работы этим козлам, старая дура? - Грета, сидя у окна электрички, сжимала кулаки от злости.
  - Не такие уж они и козлы, - возразила я. - Они большие мастера пропаганды. Готовы использовать любого лояльного к ним известного иностранца, будь то художник, ученый или просто популярный говорун из телевизора - таких обычно называют 'международными экспертами'. Их система нуждается в непрерывной легитимизации, требует постоянного прикрытия, как любое вранье.
  - Любое вранье рано или поздно выплывает наружу! - как всегда в минуты волнения на Грету накатывала пафосная волна.
  - Выплывает, - согласилась я. - И в Венгрии выплывало в пятьдесят шестом, и в Чехословакии в шестьдесят восьмом. Но для таких случаев у них есть танки...
  Грета замолчала и больше не проронила ни слова до самого дома. Я видела, что мокрые, исхлестанные серым снегом, униженные портреты, 'переданные художницей Леже в дар советскому народу' были для нее чем-то большим, чем привычное проявление хамского чиновного равнодушия. Никогда не знаешь, какое именно событие текущей жизни станет для тебя завершающим мазком или, если угодно, последним мозаичным камушком, превращающим разрозненные сгустки окружающей мерзости в цельный тошнотворный портрет Системы.
  На следующее утро я приехала в гостиницу 'Москва'. Пожилая надменная дежурная косанула поверх очков в мой паспорт и протянула белый прямоугольник разового пропуска.
  Я поднялась на седьмой этаж. Надя встретила меня в зеленом шелковом халате. Ее гладко зачесанные волосы, как всегда, разделял идеально ровный пробор. Семь десятков лет не согнули ее, не разнесли вширь, не уничтожили талию. Передо мной стояла женщина из глухой белорусской деревни, прожившая жизнь во Франции. Париж не изменил ее природных черт, но на простом крестьянском лице жили нездешние, видевшую иную жизнь глаза - глаза художницы.
  - Ты так и не приехала в Лейпциг в пятьдесят шестом, - Надя жестом усадила меня в кресло. - Что-то случилось?
  - Я тогда попала в Венгрию. Меня послали в Будапешт.
  - Понимаю. А как сложилась твоя карьера?
  - Отлично сложилась. Кем была, тем и осталась - делаю тату всем желающим. Есть возможность брать только интересные заказы - это уже счастье.
  - Замужем? Есть дети?
  - Незамужем. Есть дочь... Дочь покойной подруги, но это не имеет значения. Она - моя.
  - Эта она была с тобой вчера в Дубне?
  - Да.
  - И, кажется, была не слишком довольна увиденным...
  - А разве вам самой понравилось?
  - Нет, - покачала головой Леже. - И я даже имела глупость сказать об этом Екатерине Алексеевне.
  - Почему глупость?
  - Потому что эти панно - мой подарок твоей стране. А подаренное обсуждать нельзя, нехорошо.
  - Но они даже не нашли помещения для выставки.
  - Пусть так... Но лучше расстаться с иллюзиями в семьдесят лет, чем взять их с собой в могилу.
  Надя поднялась с кресла и, шурша халатом, прошлась по номеру.
  - У твоей дочери красивая фигура. Что она делает?
  - Она уже наделала, - я коротко рассказала о конкурсе в Берлине.
  - Вот как, - подняла брови Надя. - Откуда же у нее этот протест? Кем была ее мать?
  - Простая крестьянка.
  - Вот как, - повторила Надя. - Что ж, это мне знакомо. Однако я начинаю что-то понимать только в конце жизни, а она в начале. Хоть кому-то бог дает не только талант, но и здравый смысл... У нее теперь трудности с работой?
  - Пока держится, но на зарубежные гастроли ее не пускают. Того и гляди, из театра, уволят...
  - Ну что же, - вздохнула Леже. - Попробую поговорить с Фурцевой. Правда, после вчерашнего это будет не очень кстати, но она человек не мелочный. Сильная, умная женщина...
  Надя полистала записную книжку и набрала номер.
  - Здравствуйте, это Надя Леже. Я хотела бы поговорить с Екатериной Алексеевной... Что? Когда?!
  Надя, прижимая к груди телефонную трубку, опустилась в кресло. Рукав халата задрался и из-под него выглянула зеленая змейка на запястье.
  - Что случилось? - я вскочила с кресла.
  - Сегодня ночью умерла Фурцева. Предположительно от сердечного приступа.
  Надя положила трубку на аппарат, поглубже запахнула халат и опустилась на кушетку.
  - Я, наверно, пойду. Вам сейчас не до меня. Простите.
  - Погоди, - Леже повелительно подняла крепкую кисть. - Скажи, что я могла бы сделать для вас.
  - Даже не знаю как сказать... - мои руки от волнения сами собой умоляюще прижались к груди.
  - Хочешь, чтобы я помогла деньгами?
  - Да. То есть нет. То есть... В общем, я скажу все как есть. У нас есть доллары - довольно крупная, по нашим понятиям, сумма. Не спрашивайте, откуда они взялись. Их нужно обменять на рубли. Может, вы как иностранка... Как француженка...
  - Валюту обменять я, конечно, могу. Но ваше государство безбожно грабит иностранцев. За доллар оно дает шестьдесят восемь копеек, то есть раз в десять меньше его реальной стоимости.
  - Пусть. Лучше потерять деньги, чем сесть в тюрьму по валютной статье.
  - Тогда нужно все делать быстро. После этой ужасной выставки и смерти Фурцевой я здесь долго не останусь. Привози свои доллары, завтра я постараюсь обменять их на рубли.
  Я набрала номер.
  - Алло, Греточка? Привет, детка, я звоню из прачечной. Кажется, я забрала из дома не все белье. Ты можешь принести? То, которое на самом дне корзины в полиэтиленовом пакете. Ты меня поняла? Ну, умница. Да, захвати все, что есть. Спускайся по Горького, я встречу тебя у 'Интуриста'.
  Грета положила трубку, отворила дверцу чулана и выволокла бельевую корзину. На ее дне под невесомыми кружевными комками, под старой вытертой клеенкой лежал плотно перехваченный резинкой полиэтиленовый пакет. Девушка положила его в сумку, прикрыла розовым с атласными бантиками бюстгальтером и с бьющимся сердцем вышла из квартиры. На площадке перед открытой дверцей щитка возился электрик. Грета прижала сумку к груди, сбежала по ступенькам во двор, едва не столкнувшись с дворником, и заспешила к 'Интуристу'.
  
  Глава XIV. Лубянские будни.
  Дворник закончил мести дорожку, поставил метлу к стене и вошел в подъезд. Поднявшись на четвертый этаж, он переглянулся с электриком и стянул рукавицы. В его ладони блеснули тонкие, хищно изогнутые отмычки.
  - Начинай прямо с прихожей, - негромко бросил он электрику, отпирая дверь в квартиру Греты. - Я отработаю спальню...
  
  Обыску в квартире на Тверской предшествовал ряд событий, о которых Сима не знала. Если бы она хотя бы на минуту могла представить, кого заинтересовало ее прошлое, то история, которую она рассказывала Миле и Алику, несомненно имела бы другое продолжение.
  Промозглым осенним вечером к боковому подъезду большого дома на Лубянке подъехала неприметная серая 'Волга'. Шофер опустил стекло и что-то сказал дежурному на КПП. Ворота разошлись, машина пересекла двор и остановилась у массивной двери без ручки. Из 'Волги' на мокрый асфальт выпрыгнул затянутый в портупею военный, следом за ним неуклюже выбрался Фима Коган. Глухая дверь приотворилась изнутри, впустила прибывших, и тут же захлопнулась.
  В полутемном кабинете под настольной лампой сидел подполковник Иванько. Раздался стук, и дверь отворилась. На пороге, понурясь, стоял Коган.
  - Проходи, Шлёма, не стесняйся, - Иванько без интереса посмотрел на вошедшего. - Не бзди, яйца дверью я тебе прищемлять не буду. И не потому что я такой гуманный, просто от такого куска говна, как ты, толку все равно никакого нет. Садиться не предлагаю, потому как разговор у нас будет короткий. Но память тебе придется напрячь всерьез. Вопрос у меня к тебе всего один - ты хорошо помнишь поездку в Германию в шестьдесят восьмом? С Сыромятиной и Невельской?
  - Что-то помню, конечно, - Коган озадаченно склонил голову. - Но не так чтобы очень. Все же шесть лет прошло...
  - А ты вспомни. Одну только вещь - что делали бабы в Западном Берлине, когда вы из машины вышли? Врать не пытайся, шофер все видел. Отвечать быстро и коротко.
  - Собственно, ничего такого... - промямлил Коган, собираясь с мыслями. - Витрины разглядывали, на манекенов пялились...
  - В магазины заходили?
  - Да зачем им заходить, если валюты нет?
  - Ты брось эту свою жидовскую манеру вопросом на вопрос отвечать. Заходили или нет?
  - Нет.
  - Что же они делали там целый час?
  - Я ж говорю, на болванов этих наряженных пялились. Бабы как лифчик кружевной увидят или там трусы с оборками, так сразу сознание теряют...
  - Вообще никуда не отлучались? Ни на минуту?
  - Только в туалет. Туда я уж не мог с ними...
  - Подумаешь, стеснительные какие... Ты, кстати, спишь с этой бешеной Сыромятиной?
  - Нет... Еще нет.
  - Шесть лет прошло, а ты все еще даром топчешься? - засмеялся Иванько. - Неужели настолько втюрился? Хотя теперь, Шлёма, это уже неважно. Зазнобой твоей органы шибко интересуются. К ней иностранцы в гримерку заходят? - Иванько немигающим взглядом уставился на Когана.
  - Я не знаю, - отвел глаза Фима. - Поклонники ходят с цветами.
  - А кроме цветов она у них ничего не принимает? - ухмыльнулся Иванько.
  - Нет. Она не такая.
  - Что значит не такая? - засмеялся Иванько. - Можно подумать, у нее щель между ногами не вдоль, а поперек. Думаешь, если она тебе не дает, то и для других граница на замке?
  Фима молчал, опустив голову. Его лицо покрылось розовыми пятнами.
  - Понимаю, - глумливо осклабился Иванько. - Амор нон эст медикабилис хербис - любовь травами не лечится. То бишь, нет лекарства от любви. Ладно, на сегодня все, можешь идти. Понадобишься - вызову.
  Дверь за Коганом закрылась. Иванько написал несколько строчек на разлинованном листе, подшил его в коричневую папку и покинул кабинет.
  Миновав три коридора, он вышел на лестничную клетку и набрал комбинацию цифр в углублении стены. Двери разошлись, и Иванько в узком, размером со шкаф, служебном лифте поднялся на несколько этажей. На небольшой площадке была только одна дверь. Подполковник потянул за латунную ручку и оказался в просторной приемной. Секретарь, лысоватый майор с водянистыми глазами, нажал кнопку селектора и произнес: 'Прибыл Иванько, товарищ генерал'.
  Иванько прошел сквозь двойные, разделенные тамбуром двери и оказался в огромном квадратном кабинете. Бельский, откинувшись на спинку кресла, изучающе смотрел на вошедшего.
  - Что хорошего скажешь, подполковник? Что там тебе этот клоун опереточный поведал? Как его - Зяма, Нюма?
  - Шлёма, товарищ генерал. Ничего нового не сообщил. Подтвердил старый отчет - гуляли по пассажу, шмотки импортные разглядывали. Обычное бабское любопытство.
  - А тебе не кажется, что он их прикрывает?
  - Я думал об этом, товарищ генерал. В принципе, мотив есть - Шлёма влюблен в Сыромятину. Но трудно предположить, что у них там были какие-то нежелательные контакты в магазинах...
  - Там не только магазины. Есть еще офисы нескольких
  компаний, банк, нотариальная контора. Кроме того, через пассаж можно выйти на соседнюю улицу.
  - Проверка тогда проводилась с целью определения пригодности Сыромятиной к стажировке в Германии и ее возможному использованию для оперативных целей. Применялась типовая схема: водитель отслеживал обстановку на месте, куратор-внештатник сопровождал объекты. Спецзадачи не ставились. А после того случая на этой разработке вообще крест поставили...
  - Какого случая?
  - На банкете. Когда Сыромятина вам в лицо водку выплеснула. Да и на китель попало...
  - Заткнись! - рявкнул генерал. - На хрена мне эти подробности сейчас?
  - Я только хотел сказать, что Сыромятину после той выходки сразу же вернули в Москву. Для чего вдруг понадобилась повторная проверка?
  - Не твоего ума дело, - раздраженно ответил Бельский. - Вопросы здесь задаю я. Набираете всякий мусор, вроде этого Шлёмы, а потом сопли жуете - есть мотив, нет мотива... Работать надо как следует со спецконтингентом!
  Иванько, вытянувшись, молчал.
  - Короче... - Бельский, успокаиваясь, закурил пахучую индийскую сигарету. - Сейчас я кое-что тебе расскажу. И станет тебе, Иванько, очень нехорошо. Ты в такое дерьмо попал, что я бы лично за твою жизнь сейчас и пачки махорки не дал...
  - Какой махорки? Русской или индийской? - неожиданно зло бросил Иванько.
  - Ты что, охуел? - закашлялся дымом Бельский. - Ты с кем, сука, остришь?
  - Я не острю, товарищ генерал, - дерзко продолжал Иванько. - Но, похоже, кто-то на меня компромата густо слил. Вы же меня не один десяток лет знаете, еще по Германии. И если вы сейчас мне не поверите, то потом со мной и вовсе никто разбираться не будет. Ваши же съедят меня с дерьмом, и вы не вступитесь. Мне терять нечего.
  - Я же тебе еще ничего не сказал! - переходя от гнева к изумлению, воскликнул Бельский.
  - И так все понятно, товарищ генерал. Вас на аналитический отдел недавно поставили, а я на оперработе не первый год, уж извините. Все понимаю. Вы эту профурсетку, что вам шесть лет назад китель водярой опоганила, никак забыть не можете. Я не знаю, что ваши люди на нее накопали, но сейчас они заодно просвечивают и этого долбаного Шлёму, и меня, как его куратора. И, конечно же, выясняется что они - аналитики - все замечательно разработали, а оперотдел, как всегда, обсиренился...
  Бельский молча слушал. Изумленное выражение на его лице
  сменилось на ироническое.
  - Ты, Иванько, эмоции свои прибереги, - заговорил он, обретя, наконец, обычный хладнокровный тон. - Твоя контратака похожа на понты, которые блатные на зоне разводят. Когда истерически божатся, рубаху на груди рвут, обиженных целок из себя строят. Во всем этом, возможно, был бы смысл, но в этот раз тебя и твоих баб на самом деле на серьезный кукан подвесили.
  Иванько молча сглотнул слюну.
  - Дело вовсе не в опоганенном кителе, - продолжил генерал, окончательно успокаиваясь. - Эта девка по-любому заслуживает внимания. Вспомнить хотя бы ее тон на допросе сразу после того фортеля в берлинском кабаке. Дерзкий, наглый, даже отчаянный какой-то. Словно у нее к нам счет какой-то личный есть. Я такие вещи за километр чую...
  Бельский вышел из-за стола и вплотную приблизился к Иванько.
  - Ты ведь с этими бабами сразу после войны служил? У генерала К.?
  Бельский впился взглядом в желтые глаза Иванько. Тот выдержал взгляд и потер переносицу.
  - Не совсем так, товарищ генерал, - произнес он после паузы. - Я служил с Невельской и с матерью Сыромятиной - Сивашовой. Я был ординарцем, а они - в прислугах.
  - Правильно, - Бельский, дымя папиросой, обошел вокруг Иванько. - И вместе с ними на родину возвращался после героической гибели генерала. Я же вас и отправлял из Варнемюнде со своим водителем.
  - Так точно.
  У Иванько резче обозначилась вертикальная складка между бровями.
  - А теперь послушай, что нарыли мои ребята.
  Генерал подошел к окну и сквозь щель в шторах поглядел на круглую, похожую на остроконечную татарскую шапку площадь, увенчанную стоящим на высоком постаменте памятником в долгополой шинели.
  - Генерал К., - Бельский повернулся к Иванько, - перед самой своей гибелью конфисковал из хранилища Рейхсбанка значительное количество валюты и золота. После этого оно нигде не всплывало. Жены его в тот момент в Германии не было, так что ей он передать ничего не мог. В доме были только ты и бабы. Смекаешь?
  - А чего тут смекать-то, товарищ генерал? Я же говорю, что кто-то на меня компромат сливает. При чем тут я и какое-то золото?
  - Ты мне тут риторику не разводи, - прихлопнул ладонью о стол Бельский. - Не хуже меня ситуацию понимаешь. К. ценности из банка забрал, а домой вывезти не успел. На вилле были только ты и бабы. Значит, после гибели генерала кто-то из вас их прибрал и спрятал там же, а то и вывез...
  - Мы все перед отъездом личный досмотр проходили. Ваши же люди нас проверяли. Кабы я те ценности забрал, неужто я за столько лет с ними не засветился? Да и где бы я их хранил в лагерях и ссылках? Я в органы вернулся, потому что доверяют мне, как старому кадру. И служба моя вся как на ладони...
  - ... за исключением тех закрытых командировок, когда ты эшелоны в Германию сопровождал.
  - Так не сам же я себя в них назначал!
  - Это мы еще проверим, кто тебя назначал. И вообще, прекрати истерику. Если бы я тебе не доверял, с тобой бы сейчас разговаривали другие люди. И не в этом кабинете, а гораздо ниже нулевой поверхности. Ты знаешь, сколько у нас подземных этажей?
  Иванько угрюмо молчал.
  - Но если ты такой чистый, как говоришь, то, стало быть, и бояться тебе нечего, - продолжил Бельский. - На вилле в Варнемюнде мои люди все перерыли несколько дней назад. Нашли предполагаемый пустой тайник. Значит, надо хорошенько под этих баб копнуть.
  - Может, их просто расколоть?
  - Не надо никого колоть, - поморщился Бельский. - И вообще, лишний шум ни к чему. Пока об этом деле знаем только ты и я. Сыскари не в счет, я их в детали не посвящал. Если дело окажется пшиком, о нем и докладывать наверх незачем. А если и впрямь что-то надыбаем, то тем более... Хотя об этом рано. Короче - подкатишься к бабам по старой дружбе, присмотришь за ними внимательно. Обыск по-тихому организуй. Только аккуратно, чтобы ничего не почуяли. И если что-то накопаешь - сразу ко мне. Понял?
  - Понял, товарищ генерал. Алиис инсервиендо консумор.
  - Что это еще за херня?
  - Это по латыни. Служа другим, расточаю себя.
  - В лагере, что ли, нахватался? Иди, выполняй, расточитель хренов.
  Непосредственным следствием этого распоряжения было появление в квартире на Тверской лжедворника и псевдоэлектрика.
  В тот же вечер Иванько, опустив руки по швам, стоял посреди кабинета Бельского.
  - Так что, товарищ генерал, обыск ничего существенного не дал. Ни ценностей, ни валюты не обнаружено. Из подозрительного только большое количество иностранных журналов, в основном французских и западногерманских. Много фотографий татуировок.
  - Не лей воду, - поморщился Бельский. - Ближе к делу.
  - Кое-что накопала наружка, - продолжил Иванько. - Сыромятина вместе Невельской имели в Дубне неформальные контакты с французской художницей Леже. Встречались они и на следующий день - в 'Интуристе'. В ту же ночь скончалась Фурцева, якобы от сердечного приступа. Нами сейчас отрабатывается версия о причастности Леже, Сыромятиной и Невельской к смерти Фурцевой...
  - Ты чего здесь дурака валяешь?! - не выдержал Бельский. - Какой год на дворе - тридцать седьмой или семьдесят четвертый? Ты кому басни рассказываешь? Кому глаза отводишь, сказочник?
  - Я обязан проверить все версии, товарищ генерал...
  - Тебе было велено присмотреть за этими тетками, а не раскрывать международные заговоры. Фурцева тут ни при чем. Она в мужиках своих запуталась и чисто по-бабски руки на себя наложила. Понял?
  - Понял, товарищ генерал.
  - Тогда поехали дальше. Леже - фигура интересная. Косит под простую, но какая там, на хрен, простота. Прикрытие великолепное - вдова коммуниста, художница с марксистскими взглядами, друг Советского Союза. Она уже встречалась с Невельской в пятьдесят шестом, после чего ту взяли переводчицей на Лейципгскую ярмарку. Правда, она туда не попала из-за венгерских событий. Я сам организовывал переброску этих долбаных переводчиков в Будапешт из Варнемюнде... Опять все сходится на Варнемюнде!
  - Так ведь Невельская же не сама туда приехала. Их целой группой туда завезли, вместе с оборудованием.
  - Я в такие совпадения не верю. Значит, все было разыграно очень точно. Леже устроила Невельскую в эту поездку, поскольку знала, что путь пройдет через Варнемюнде. Никаким антисоветским заговором здесь, конечно, не пахнет. Тут бабки замешаны серьезные. Что еще может связывать Леже с этой татушницей? Не марксизм же...
  - Может, ее просто расколоть?
  - Опять ты за свое, - поморщился Бельский. - Что это даст? Здесь у них ничего нет. Значит, ценности, если они вообще существуют, остались в Германии, скорее всего в Варнемюнде. Колоться ей никакого резона нет - и бабки отберут, и посадят. Ей проще идти в полный отказ. Она - баба с лагерной закваской, выдержит. Тут надо разыграть левый, неофициальный договор, мол, если будешь паинькой, и деньги получишь, и свободу сохранишь...
  - А если расширить район поисков вокруг виллы, товарищ генерал?
  - Слушай, Иванько, ты тупой или притворяешься? Я уже сказал, что нам не нужен шум вокруг этой истории. Это тот случай, когда мы сами можем решить вопрос. Понял?
  - Понял, товарищ генерал.
  - Ну слава богу, договорились, - хмыкнул Бельский. - Можно подумать, у тебя есть другой выход, кроме как делать все, что я скажу. Если я дам ход этому делу, тебя мигом закроют. И в этот раз уже не отмажешься...
  Иванько, не отрываясь, смотрел на Бельского. Лицо его было спокойным, только глаза ярче обычного горели желтым кошачьим огнем.
  - И мы с тобой давно бы уже решили этот вопрос, - продолжил генерал, - если бы ты не покрывал преступниц, не занимался самодеятельностью, а вовремя доложил мне обо всем, что произошло перед вашим отбытием из Варнемюнде. А ты, небось, подвернись такая возможность, и сам был бы рад втихую завладеть государственным имуществом, а Иванько?
  - Так оно ж не государственное. Оно недобитых фашистов, то есть ничье...
  - Да ты, как я погляжу, экономист не хуже Карла Маркса.
  Решил, блядь, заняться самовольной экспроприацией экспроприаторов. Ты по этой дорожке далеко пойдешь - аккурат до кирпичной стеночки. Если еще дойдешь. Обычно этот вопрос решается на полдороге через затылочную часть, сам знаешь. Так что если шкуру свою в целости сохранить желаешь, то все ценности найдешь и доставишь лично мне. Тогда и до пенсии будешь спокойно служить, и старость свою обеспечишь. А главное - мне тебя закладывать уже точно не захочется. Мы с тобой этим кладом будем по гроб жизни повязаны.
  - А как с бабами решать?
  - Дашь мне знать, как только найдете схрон. Если все цацки на месте - сотрешь обеих. И чтобы без самодеятельности. Сделаешь все как надо - простится тебя глупая твоя алчность. Не сделаешь - пеняй на себя...
  
  Глава XV. Золото для балтийских крабов.
  - И что же дальше? - спросил Алик. - По какому курсу Надя вам баксы поменяла?
  - Не пошли, Алик, - поморщилась Сима. - Дальше началось такое, что о долларах лучше было не вспоминать.
  Через день после разговора с Леже, меня подкараулил на улице Иванько и буквально втащил в машину. Разговор был коротким. Через несколько минут он, не скрываясь, высадил меня прямо у дома.
  Я дрожащими руками отперла дверь и, не снимая плаща, без сил опустилась в кресло. Ноги были, как ватные, в голове мутилось.
  - Что случилось, Симуля? - Грета, сидя на шпагате, подняла на меня недоуменный взгляд.
  - Он все раскопал.
  - Кто?
  - Иванько, кто же еще. Рассказал много интересного. От гэдээровских штази поступили сведения о бурной послевоенной деятельности генерала К. Якобы незадолго до гибели он выпотрошил в Ростоке какой-то банк, но ценности вывезти не успел. После этого на вилле в Варнемюнде - это до сих их кагебешная точка - они устроили большой шмон и обнаружили в гараже пустой тайник с микрочастицами золота. Иванько божится, что нас пока не сдал, но теперь историю с кладом на тормозах уже не спустить...
  - И чего же он хочет? - глаза Греты засветились недобрым огнем.
  - Чего угодно - золота, драгоценностей, валюты. Обещает провернуть все приватно, через свои каналы. Поделить все что там есть и разбежаться. Дал мне сутки на размышление. Сказал что если я буду упираться, то он заложит нас Бельскому.
  - Которому я водяру в морду плеснула?
  - Тому самому. Ты понимаешь, чем это пахнет?
  - Пахнет просто замечательно! - Грета беззаботно вскочила с
  пола и сделала пируэт. - Это же наш реальный шанс! Не нужно придумывать никаких операций, не надо конспирировать, а просто легально, под кагебешной крышей проехаться в дойчланд и забрать оставшееся золото. И пусть нам достанется половина - что ж с того? Зато это реальная половина - в руках, здесь, сейчас. А не доллары по шестьдесят восемь копеек, испарившиеся вместе с Надей Леже...
  - Наде я верю! Я сама не пришла к ней в назначенное время из-из Иванько. А на следующий день она уехала.
  - А Иванько не веришь? Пусть он трижды прожженная кагебешная сволочь, но он предлагает реальный контракт!
  - Контракт с нечистой силой.
  - Пусть с нечистой. Я готова душу дьяволу продать, только бы подняться из этого дерьма. Мне любой ад милее нашего сраного социалистического рая.
  - Хочешь уехать?
  - Как вариант - да. Но это не обязательно. И здесь можно хорошо прожить. Пойми, Симуля, я же работать хочу, делом любимым заниматься, а не только пить, жрать и одеваться в 'Березке', как какая-нибудь номенклатурная морская свинка. А для этого надо открыть школу. Сколько можно об этом говорить?
  - Господи, Грета, как же ты похожа на свою мать...
  - Спасибо, я рада. Но главное в другом - разве у нас есть выбор? Если уж они все раскопали, то нам просто так не отвертеться. Наш шанс в том, что эти благородные чекисты с чистыми руками, горячим сердцем и холодной головой решили не заводить официального дела, а просто втихую хапнуть себе в карман. Вполне в духе нашей протухшей идеологии.
  - Не верю я, что они решатся так нагло все провернуть...
  - Напрасно не веришь. Контроля над ними нет. Для них это только очередная спецоперация, обычная работа. И вообще, у нас все уже настолько прогнило, что скоро разложившийся, бездуховный Запад покажется пансионом для благородных девиц по сравнению с тем борделем, в который вот-вот превратится наша замечательная страна.
  - Грета, прекрати...
  - Прекращаю. Выдвигаю последний, самый веский аргумент. Если мы все это провернем, они от нас наконец отстанут - это самое главное. Пусть даже обманут, пусть заберут все золото - хуй с ним! Но зато у нас появится шанс добраться до Западного Берлина, ведь для поездки в Варнемюнде они должны будут снять с нас невыездной статус. И мы дождемся своего часа!
  Иванько назначил мне встречу без всякой конспирации - среди бела дня в одном из кафе на Тверской. Он даже не спрашивал моего согласия, а просто сообщил дату отъезда. Умел он, гад, профессионально давить на человека, ломать его волю. К тому же ему невольно помогала Грета. Идти против них обоих, сражаться на двух фронтах я была не в состоянии.
  Иванько начал операцию молниеносно. Через два дня он принес нам готовые загранпаспорта с проштампованными гэдээровскими визами. Меня поразило то, что он даже не просил нас сфотографироваться. В документы были вклеены копии тех карточек, что были в наших советских паспортах. В отдельном конверте лежали билеты на рейс Шереметьево-два - Росток-Лааге.
  - А почему только в один конец? - спросила я.
  - Обратно пойдем морем.
  - Почему морем?
  - Чего тут непонятного? В аэропортах таможенники проверяют, пограничники... Оно нам надо?
  - А в морском порту разве не проверяют?
  - Не так. Кроме того, у меня там свой канал...
  Вечером я поделилась своими сомнениями с Гретой.
  - Думаешь, подлянку затевает? - нехорошо улыбнулась в ответ Грета. - Ничего, на каждый яд найдется противоядие...
  И снова встала к балетному станку. Она танцевала все три оставшихся до отъезда дня. Эти танцы больше походили на тренировку спецназовца. Грета доводила себя до изнеможения непомерными нагрузками и немыслимыми растяжками. За эти дни она отлучилась из квартиры лишь раз. Вернувшись, она заперлась в своей комнате, а потом вышла раскрасневшаяся, и сказала, что теперь она во всеоружии, и можно ехать. На все мои расспросы она отвечала загадочной улыбкой.
  В Росток летели ночью. Иванько держался отчужденно - не балагурил, не хамил, не пытался заигрывать. Все три часа полета он продремал, уткнувшись носом в закрытый щитком иллюминатор.
  В аэропорту, прямо на летном поле нас встретил знакомый рябой шофер. Гимнастерка туго сидела на его раздобревшем теле.
  - Здравия желаю, товарищ подполковник, - лениво произнес он, открывая дверцу уазика, и перевел взгляд на нас. - Кого я вижу! - круглое лицо водителя расплылось в масляной улыбке, согнавшей в стайки мелкие оспины на щеках. - Вилькоммен в демократическую Германию!
  - Да вы тут просто символ страны, вроде Бранденбургских ворот, - усмехнулась Грета. - Вас здесь до пенсии решили оставить? Или вообще насовсем?
  - Это как начальство решит, - рассудительно заметил шофер. - Раз держат, значит доверяют. Как в песне: наша служба и опасна, и трудна...
  - По селам Рязанщины не тоскуете?
  - Дык чего ж тосковать? От добра добра не ищут. Летошний год ездил в отпуск на родину. Дорог пока не построили. Автобус пять верст до деревни не доехал по причине грязищи непролазной. Пришлось пёхом шкандыбать с чемоданом на плече. Как они вообще там живут...
  - Понимаю, - сочувственно кивнула Грета. - Вам, как коренному европейцу, это уразуметь непросто. А здесь все горючим промышляете? Продолжаете развращать несчастных немцев? Гордые арийцы покупают ворованный бензин у рязанского водилы - какой эффектный поворот колеса истории, какой драматизм сюжета! Невероятная глубина морального падения вчерашних сверхчеловеков. Не у каждого психика выдержит.
  - Сыромятина, прекратите демагогию, - хмуро буркнул Иванько. - И вы, старшина, лишнего не болтайте. Едем на базу.
  Мы устроились на заднем сиденье, отделенном металлической переборкой с узким застекленным окошком. Иванько занял место рядом с водителем.
  В Ростоке на мокрых от дождя ярко-зеленых воротах советской военной базы алели пятиконечные звезды, напоминая о незыблемости власти победителей.
  - Старшина, возвращайтесь в расположение части и ждите дальнейших распоряжений, - приказал Иванько, когда уазик затормозил у КПП. Вам все ясно?
  Водитель растерянно кивнул и вылез из машины. Иванько пересел за руль. Располневший старшина, то и дело оглядываясь, заковылял к проходной походкой отвыкшего ходить пешком человека.
  Ехали молча. Черное шоссе ненадолго прижалось к берегу Варнова, метнулось в набухшие влагой поля, обогнуло зеленые холмы, прорезало какой-то нерусский березовый лесок и вывело к портовым окраинам Ростока. Здесь Варнов перед впадением в Балтику расширялся в губу, и дорога ныряла в проложенный под ней тоннель. Когда машина вылетела на левый берег, я увидела знакомую песчаную косу, заново выросшую сосновую рощу между дюнами, черепичные крыши прибрежных вилл и развалины артиллерийской батареи. 'Почему они до сих пор не снесли к чертовой матери этот каземат? - подумала я с тоской. - Черт с ним, с этим золотом, зато сейчас взятки были бы гладки: нет клада, нет и проблемы. Хотя Иванько бы не поверил и просто так бы не отстал. Может, оно и к лучшему, что все на месте...'
  Мелькнул указатель 'Villa Schwalbe', колеса уазика знакомо прошуршали по гравию и замерли у памятного гаража. Иванько набрал цифровой код, гаражная дверь с жужжанием поднялась и снова опустилась, как только машина вползла внутрь.
  - Как говорится, с приездом, - Иванько выпрыгнул из кабины и осмотрелся. - Стало быть, здесь вы ворованное золотишко и прятали. - Он ковырнул носком сапога круглый металлический люк в полу.
  - Это ты его прятал, когда пьяный на нем валялся.
  Я решила держаться с ним потверже. Здесь, в Германии его
  власть не казалась такой безоговорочной, как в Москве. Кроме того, вся эта затея выглядела настолько рискованной, что бояться чего-либо уже просто не имело смысла.
  - Ей-богу, для вас же было бы лучше еще тогда мне все рассказать, - Иванько не сводил с меня желтого кошачьего взгляда.
  Я молчала. Гретино лицо выглядело безмятежным, словно все происходящее было развлекательной загородной поездкой.
  - Куда вы перенесли тайник?
  - Недалеко. Пять минут ходьбы.
  - Ладно, пошли пока в дом. Мы поднялись на второй этаж. Иванько достал из стоящего на подоконнике цветочного горшка ключ и открыл дверь в спальню, в которой мы с Груней четверть века назад разглядывали под одеялом камни, а потом ошалело ласкали друг друга, не в силах совладать с мгновенной, захватывающей дух, страшной и бесповоротной переменой в жизни.
  - Отдыхайте пока, - сказал Иванько. - За товаром пойдем когда стемнеет.
  Дверь прищелкнула, в замке повернулся ключ.
  Грета отшвырнула сумку и повалилась на кровать. Раскинув руки, она разглядывала летящих по потолку грудастых менад и купидонов с толстенькими ляжками.
  Я огляделась. Комната почти не изменилась. На стенах все так же висели гобелены, на которых козлоногие сатиры азартно гоняли по кудрявому лесу розвощеких целлюлитных нимф, только теперь между ними помещались газетные вырезки в дешевых рамках, нарушая галантное барокко спальни.
  - Вот здесь мы с твоей матерью и продали душу дьяволу, - мрачно сказала я. - Из этой самой спальни наша жизнь и покатилась наперекосяк, как кривое колесо. Если бы не эти чертовы сокровища... Неправедное богатство счастья принести не может.
  - Да брось ты, Симуля, - Грета перевела взгляд с потолка на гобелены и газетные вырезки. - От судьбы не уйдешь, не спрячешься. Но ей можно подыграть. Все мы - бильярдные шары на зеленом сукне, и удара кия не избежать никому. Но если на твоем пути в нужном месте окажется другой шар, то ты вполне можешь отскочить в желанную лузу. И до конца партии провисеть в мягкой сетке, а не колотиться, как другие шары, от борта к борту под новыми ударами дубовой палки...
  - Какой еще бильярд, - я поморщилась от внезапной боли в копчике. - Уцелеть бы во всей этой говенной истории...
  - Глянь-ка! - не слушая меня, Грета вскочила с кровати и сняла со стены забранную в стекло вырезку из 'Красной Звезды'. - Вот, пожалуйста: 'Последний подвиг генерала К.' После того случая все и началось, так ведь?
  - Так, - я заглянула через ее плечо.
  - Но почему тут подписано - август сорок восьмого? Мне мать
  всегда говорила, что вас вывезли из Германии в сорок седьмом... Зачем же она мне врала?
  Я молчала, чувствуя, как боль из копчика поднимается к пояснице.
  - Погоди, но ведь я родилась в мае сорок девятого. Значит... - Грета бросила рамку на кровать и стала лихорадочно загибать пальцы, - ... значит мамашка заделала меня в августе сорок восьмого, то есть здесь! Выходит, мой отец не Сыромятин? А кто же, Сима? Кто еще был здесь тогда с вами?
  Я без слов опустилась на кровать.
  - Этого еще не хватало, - прошептала я деревянными губами. - Господи, ну почему именно сейчас?
  - Стало быть, это животное - мой отец? - Гретины зрачки округлились и тут же сузились, как диафрагма фотообъектива. Она откинулась на кровать, завела ладони под затылок и уставилась в потолок невидящим взглядом.
  Через несколько минут Грета неожиданно рванула край одеяла, накрыв нас обеих с головой.
  - Ты чего? - я попыталась сдернуть с себя одеяло.
  - Тсс, - Грета еще глубже натянула ворсистую ткань. - Погляди, что я тебе покажу.
  Солнечный свет едва проникал сквозь одеяло, расцвечивая наши лица розовыми и зелеными пятнами. Грета, заведя руки за спину, расстегнула лифчик. Освобожденные груди уставились в разные стороны, как у козы. На мгновение у меня мелькнула безумная мысль, что сейчас повторится любовная сцена четвертьвековой давности. Но произошло другое: Грета вывернула наизнанку одну из кружевных чаш бюстгальтера и я увидела на кремовом батисте крошечный кармашек, застегнутый на микроскопический крючок. Грета поддела крючок ногтем, и ей на ладонь выкатилась морковного цвета горошина. Она покатала ее на ладони и вернула в тесный кармашек.
  - Что это? - спросила я шепотом.
  - Это для него. Растворяется через полчаса после приема
  внутрь. А потом - спазм сосудов и летальный исход. Обычный инфаркт, ни один врач не подкопается.
  - Где ты это раздобыла?
  - Неважно.
  - А если его подельники догадаются?
  - Он же сказал, что никто ничего не знает.
  - А если...
  - Сима, ты невыносима. А если, а если... Отравить его к чертовой матери, а ночью вышвырнуть за борт и все дела. Он же говорил, что назад морем пойдем.
  - И ты все это заранее спланировала...
  - Я сомневалась... А сейчас - решила.
  Я стянула одеяло с головы и села на кровати, ошалело глядя на Грету.
  - Ты понимаешь, что нам после этого не жить?
  - Я теперь понимаю, что нам в любом случае не жить после того, как он получит золото. Нам вообще не жить с ним на одной земле. Не знаю, что с нами случится - случайный наезд грузовика или обрыв троса лифта. Пока мы живы, надо сыграть на опережение.
  - Нет, - я решительно встала с кровати. - Не надо никакой мокрухи. Все будет гораздо проще - они заберут рыжье и отвалят, - в минуты волнения у меня помимо воли прорывалась лагерная лексика.
  Грета замолчала, пораженная моим мгновенным преображением из приемной матери в матерую зечку с непреклонным взглядом.
  - Давай не горячиться, - добавила я, смягчаясь. - Ты же сама говорила, что они заберут золото и отстанут. Нас может спасти только хладнокровие, как в сорок восьмом. А в шестьдесят первом твою мать как раз горячность и сгубила. Я не хочу, чтобы ты повторила ее судьбу...
  За дверью послышались шаги, и в замке повернулся ключ.
  - Спускайтесь, - сказал Иванько. - Пора.
  - Ты же говорил, что пойдем ночью, - я напряженно вглядывалась в свинцовое лицо бывшего генеральского ординарца.
  - Пароход уходит через три часа. Мы должны успеть. Да и прятаться тут не от кого.
  - А кормить тут у вас полагается? - с вызовом спросила Грета. - С самолета не жрамши.
  - Сначала дело, потом еда, - Иванько поднял на Грету желтые, в красных прожилках, глаза. - Не беспокойтесь, на пароходе накормлю до отвала, - он непроизвольно дернул уголком рта.
  - На пароходе мы вас и сами накормим, - через силу улыбнулась Грета. - Будет на что погулять.
  - Хватит болтать, - отрезал Иванько. - Я сказал, пора идти.
  Когда мы вышли из дома, Иванько уже сидел за рулем уазика. Шеренга елей у ворот отбрасывала длинные тени.
  - Куда ехать? - спросил он из окна кабины. - Колись, Серафима, хватит уже дурочку валять.
  - Пешком дойдем.
  Изо всех сил пытаясь сохранять спокойствие, я взяла Грету под руку и мы, как четверть века назад с ее матерью, пошли по тропинке к дюнам. Иванько, словно конвоируя нас, двинулся следом. На поясе у него висела саперная лопатка.
  За песчаным холмом мы увидели чернеющий на фоне закатного неба разрушенный каземат. Одна из его стен вывалилась наружу, облегчив доступ в помещение. Оно было наполовину занесено песком. Я молча указала на треснувшую стену. Иванько отстегнул лопатку, и принялся отгребать песок. Наконец лопатка с глухим стуком ткнулась в брезентовый сверток. Иванько приподнял его, истлевшая ткань прорвалась, и он едва успел подхватить тяжелый кожаный кисет. Иванько нетерпеливо развязал все еще прочные сыромятные шнурки, присел на корточки, и один за другим выложил рядком тускло отсвечивающие бруски.
  - Одиннадцать, - хрипло произнес он, пересчитав глазами слитки. - Это все?
  Я кивнула. Грета во все глаза глядела на золото.
  - Странное число, - хмыкнул Иванько. - Некруглое. Не десять и не дюжина, - он поднял лицо, и проникавший в вентиляционное окно красноватый закатный свет наполнил его желтые глаза жутковатым оранжевым свечением.
  - А я почем знаю, - пожала я плечами.
  - Чего тут странного? - вмешалась Грета. - Сколько генерал ваш напиздил, столько и есть.
  - Ну-ну, - Иванько с интересом поглядел на Грету, сложил золото в кисет и поднялся. - Значит, говоришь, все засветила, без прогона... - в его напряженном голосе зазвучали свистящие блатные нотки.
  - А как делить-то будем? - спросила Грета с вызовом. - Пополам не получается!
  - Погоди, батончик, - усмехнулся Иванько. - До дележа еще дожить надо.
  Он медленно приближался к нам с саперной лопаткой в руке. Мы пятились, увязая в песке, пока не прижались спинами к стене. Боль в копчике внезапно утихла, словно из него выдернули иглу.
  - Колись, лярва, где остальные нычки? - Иванько подошел вплотную ко мне.
  - У тебя хоть немного котелок варит?! - почти крикнула я. - Когда нам было в сорок восьмом по разным местам золото распихивать! У нас всего-то минут двадцать было.
  - Ладно, - Иванько опустил лопатку. - Я-то думал, ты докнокала в какой косяк попала, а ты все целку строишь...
  - Это все, что было, - повторила я твердо.
  - В генеральском схроне помимо золота должны быть
  драгоценности и валюта, - Иванько успокоился и перешел на человеческий язык. - Где все это?
  - Откуда я знаю, что там должно быть? Больше ничего не было! Помнишь, как нас с Груней шмонали тогда? Во все дырки заглянули!
  Я была близка к истерике.
  - Это я помню, - осклабился Иванько. - Груне я лично тогда устроил шмон после шмона. Повторно заглянул, как ты говоришь, во все дырки...
  Грета непроизвольно прижала руку к груди.
  - ...но веры вашему племени все равно нет, - завершил мысль Иванько. - Что ж, тогда устроим вам допрос с пристрастием по возвращении на родину.
  - Какой допрос? Ты же сказал - заберем рыжье и разбежимся.
  - Хватит базарить, - отрезал Иванько. - Пора ехать.
  На дрожащих ногах мы с Гретой выбрались из каземата и в наступившей темноте доплелись до уазика. Иванько, напротив, был полон энергии. Он запер нас в машине, вынес из гаража черный пластиковый кейс с цифровым замком и уложил в него кисет. Уазик вырулил на шоссе и помчался в сторону порта.
  Грета прижалась ко мне на заднем сиденье.
  - Даже не думай, - шепнула я ей прямо в ухо. В ответ она только упрямо наклонила голову.
  При въезде в порт Иванько предъявил дежурному желтый картонный прямоугольник с красной полосой. Шлагбаум взвился вверх, освобождая путь. Иванько съехал на обочину, приказал нам выйти из машины и отдал ключи вышедшему из будки дежурному.
  У причала сверкала палубными огнями громада 'Адмирала Нахимова' - того самого, на котором в пятьдесят шестом я познакомилась с Матиасом. При виде парохода у меня подкосились ноги. Это было уже слишком. Из последних сил я опустилась на чугунный кнехт.
  - Откуда он здесь взялся? - Грета с восторгом рассматривала махину теплохода. - Он же по Крымско-Кавказской линии ходит, я по телеку видела.
  - Ходит по Крымско-Кавказской, а ремонтируется в Германии, - пояснил Иванько. - Советские люди на нем отдыхают, а фашисты вчерашние его в порядке содержат. Историческая справедливость!
  За прошедшие годы пароход из пассажирского был переоборудован в круизный. Сверху доносился смех, звон посуды и звуки пианино, меланхолично нащупывающего джазовую тему. На верхотуре клотика через равные промежутки времени вспыхивала мощная ртутная лампа, и ее мертвенный свет на мгновение превращал веселящийся ковчег в безжизненный корабль-призрак.
  Судно готовилось к отплытию. На сходнях Иванько предъявил удостоверение дежурному матросу, тот что-то коротко произнес в переговорную трубу, и вскоре на палубу спустился военный в чине майора с красными просветами на погонах.
  Ведомые молчаливым майором, мы спустились на два пролета. Вибрирующий металлический пол издавал негромкое гудение. Военный отпер дверь, и мы оказались в маленькой каюте без иллюминатора. Большую ее часть занимала двухъярусная кровать.
  Майор отдал Иванько ключ и, козырнув, вышел.
  - Пойду распоряжусь насчет обеда, - Иванько взялся за кейс. - А вы пока тут посидите. Не хоромы, конечно, ну да в тесноте, да не в обиде...
  - Когда золото делить будем? - упрямо спросила Грета.
  - Я тебе уже сказал, батончик, всему свое время, - добродушно улыбнулся Иванько. - Если будешь себя хорошо вести, мы с тобой не
  только золото разделим...
  Дверь каюты захлопнулась.
  - Что это он мне все батончик, да батончик? Что за мерзкое словечко?
  - Батончик по фене - телка, молодая шлюшка, - ответила я угрюмо. - Что-то он больно игривым стал. А ты тоже хороша - все на рожон лезешь. Тут не знаешь, как отделаться от них...
  - Им хоть какую-то оборотку надо давать, - с веселой злостью сказала Грета. - Не такие уж они несгибаемые, эти железные феликсы... Но неужели он и вправду мой отец?
  Я закрыла глаза и привалилась спиной к переборке. Мне мучительно ярко, до морщинки у уголка глаза, до крохотного непробритого островка на подбородке, до мелкой родинки над верхней губой привиделось лицо Матиаса, облокотившегося о планшир на верхней палубе этого прóклятого богом парохода. Стряхивая наваждение, я открыла глаза.
  - Что с тобой, Симуля? - испуганно спросила Грета. - Ты как будто помолодела и постарела одновременно.
  - Ничего особенного, - сказала я. - Просто эти твари отняли у меня и здоровье, и любовь, и будущее. А так все нормально...
  - Надо поглядеть, что он там делает, - Грета вскочила с места и выскользнула из каюты.
  Я только махнула рукой. За перерборкой заурчали невидимые винты, стены каюты мелко завибрировали, и пароход, вздрогнув всем корпусом, отвалил от пирса.
  Уже потом, в короткие полчаса перед арестом Грета успела мне рассказать о своей вылазке. Выбравшись на лестницу, она увидела как Иванько с чемоданчиком в руке поднимается к радиорубке. У входа его дожидался майор-краснопогонник.
  - Разрешите соединить с первым, товарищ подполковник? - спросил он.
  - Соединяй.
  Дверь за Иванько захлопнулась. Грета в два прыжка добралась
  до радиорубки, кошкой втиснулась в узкую щель под лестничным пролетом и приникла ухом к алюминиевой переборке.
  - Генерал Бельский на проводе, - услышала она голос майора. Стукнула дверь - очевидно, он вышел из комнаты спецсвязи.
  - Докладываю, товарищ генерал, - голос Иванько отчетливо доносился сквозь тонкий металл. - Гантели благополучно обнаружены. Общий вес - одиннадцать кило. Нахожусь в фазе транспортировки...
  - А стекла там есть? Бумаги? - голос в динамике был нетерпеливо-властным.
  - Никак нет, товарищ генерал, только гантели.
  - А ты с кладовщицами беседовал?
  - Так точно. Божатся, что больше ничего не было. Прикажете задействовать вариант ноль?
  - Я тебе покажу вариант ноль. Я тебя самого в порошок сотру, когда вернешься. Ни одному твоему слову не верю. Только попробуй кладовщиц пальцем тронуть. Доставишь их целыми и невредимыми, и пусть они здесь лично подтвердят, что там были одни гантели. Ты меня понял?
  - Понял, товарищ генерал.
  - Все, конец связи.
  За переборкой послышалсь шаги.
  - Организуй обед на троих в моей каюте, - произнес Иванько.
  - Слушаюсь.
  Из-под лестницы Грета видела, как Иванько поднялся на вторую палубу, облокотился о планшир и закурил. Над морем расстилалась безлунная, беззвездная ночь. Из забортной темноты на палубу вплывали серые языки тумана. Габаритные огни вдоль борта и слабый свет из окон кают только усиливали ощущение окружавшей пароход непроглядной тьмы. Только глубоко внизу, у форштевня слабо светилась пена бурунов.
  Грета выбралась из-под лестницы и вернулась в каюту. Едва она вошла, как дверь снова отворилась, и мы увидели бодро улыбающегося Иванько.
  - Ну что, красавицы, желаете перекусить? Дело сделано, имеем право расслабиться. Сервирован обед на три персоны, каюта триста шесть, прошу за мной!
  Меня оставили последние силы. В пятьдесят шестом это была каюта Матиаса.
  - Я никуда не пойду.
  - Не капризничай, Невельская, - поморщился Иванько. - До Калининграда больше суток ходу, ноги с голоду протянешь.
  - Не протяну, - я прилегла на нижнюю откидную койку. - В лагере твои коллеги голодом не уморили, и здесь не подохну...
  - А я пойду, - Грета поднялась и решительно шагнула за комингс.
  В каюте Иванько был сервирован обед. Несомненно, майор знал
  толк в службе. В хрустальных салатницах были разложены копченые мидии, колечки жареных кальмаров, розовые ломти семги и маринованные оливки, фаршированные морковью. Под стеклянной крышкой туманилась паром цыплячья грудка, обложенная мелким отварным картофелем. В фарфоровой миске пламенел салат из помидоров, обрамленный ломтиками невиданного в те времена авокадо. В специальной, страхующей от качки подставке выстроилась шеренга бутылок с цветными наклейками.
  - Присаживайся, Сыромятина, в ногах, как известно, правды нет, - Иванько, порыскав глазами, вытянул из подставки массивную бутылку 'Абсолюта'. - Ты ведь, кажется, предпочитаешь водочку? - ухмыльнулся он. - Только сразу предупреждаю - никаких эксцессов, водярой в морду не плескать. Второй раз тебе такая выходка не простится.
  - Простится, - Грета одним глотком осушила рюмку и захрустела жареным кальмаром. - Ничего мне за это не будет. Ты еще золотишко своим паханам не доставил и за поездку не отчитался. А потому, будешь нас беречь, как зеницу ока. Вот когда вернемся - другое дело, никто нас не пожалеет. Но ведь и тебя тоже, Иванько. Это ты перед нами выебываешься, а для них ты такое же говно, как и мы. Кинут тебе кость, дадут кусочек рыжья, чтобы фиксы золотые вставил, и все. Знай, скажут, свое место, холуй.
  Грета не спеша наполнила рюмки. Иванько смотрел на нее белыми от бешенства глазами.
  - Так что никакое ты нам тут не начальство, а товарищ по несчастью, - невозмутимо продолжала Грета. - И раз уж мы товарищи, то давай действовать вместе. Никто, кроме нас троих, не знает, сколько там было слитков. Вот и поделимся, как товарищи - всем троим по два брусочка. А остальные буграм своим отдашь. И мы с Симой подтвердим, что их было только пять. Цифра круглая, как ты любишь. Как тебе план?
  - Глупый ты батончик, - выдохнул Иванько, ставя пустую рюмку на стол. - Пытаешься условия ставить. Детективов начиталась? Не понимаешь, что вам предстоит? Вас по приезде так ошмонают, как тебе и не снилось. Клочка бумаги не скроешь, не то что золото...
  - Какой я тебе батончик? - перебила его Грета. - Что за идиотское слово?
  - А вот сейчас и узнаешь, - Иванько поднялся со стула и выключил лампу. В слабом свете палубного фонаря за окном его глаза горели неугасимым желтым огнем. - Не хотел я тебя трогать, да сама напросилась речами своими неразумными. Ну ничего, убивать я тебя не буду, только пар стравлю. Как когда-то с маманей твоей...
  Иванько шагнул навстречу Грете, и она вскочила, опрокинув стул. Подпустив его ближе, она выбросила вперед мускулистую ногу, целясь мужчине в пах. Иванько качнулся в сторону, поймал ее за лодыжку и резко дернул вверх. Девушка с маху повалилась на обитый дерматином диванчик, и Иванько тут же придавил ее сверху всем телом. Грета изо всех сил рванулась в сторону, но он без замаха ударил ее локтем между лопаток - в кошачье место. Грета обмякла и безжизненно повисла, перегнувшись через диванный валик.
  Очнувшись, она застонала и сползла на пол. Боль, пульсируя, пробегала волнами от спины по всему телу. Горело огнем внизу живота. Она провела рукой между ног и поднесла пальцы к лицу. Они были липкими и красными.
  - Ты что, на самом деле до сих пор целкой была? - услышала она удивленный возглас. Иванько, стоя посреди каюты, застегивал штаны. - Надо же. Выходит, право первой ночи мне обломилось. Так сказать, юс примае ноктис. Значит, не врал твой еврейчик, что доступа к телу не имел. Ну да ладно, беда-то ведь не большая. В двадцать пять лет девство хранить - это же курам на смех. Иди вон помойся, если хочешь...
  Грета с трудом поднялась, и, хватаясь за стены, добралась до душевой. В кабинке она стянула одежду и долго стояла под теплой струйкой, сбегавшей у нее между лопаток.
  - Ты что там, замылась совсем? - в голосе Иванько слышалась хозяйские интонации. - Давай, освобождай гальюн, мне тоже отлить охота. Да и конец весь в крови, как Павлик Морозов - сполоснуть надо...
  Грета натянула платье на голое тело и подняла с пола бюстгальтер. Ногтем она сковырнула крючок в одной из чаш, и оранжевая горошина выкатилась на ладонь. Зажав ее в кулак, Грета вышла из душа.
  - Успокоилась? - ухмыльнулся Иванько, поднимаясь с места. - Вот и молодец. Сама ж говорила, что мы товарищи... - дверь туалета захлопнулась.
  Грета обвела взглядом стол. На тарелке Иванько лежала вилка с наколотой оливкой. Грета разжала кулак, перекатила оранжевую капсулу на подушечку указательного пальца и вдавила ее в заполнявшую оливку морковную мякоть. Затем аккуратно наполнила водкой рюмки. За ее спиной снова стукнула дверь.
  - А ты умнее, чем я думал, - Иванько одобрительно кивнул. - Правильно, так и надо. С такими нервами тебе можно в органах служить. Я Бельскому скажу...
  Проходя мимо Греты, он похлопал ее по заду. Девушка стояла, как каменная.
  - За все хорошее! - Иванько опрокинул в рот рюмку и стянул зубами оливку с вилки. Раздался легкий хруст.
  - Блядь, с косточкой, что ли, попалась, - проворчал Иванько, запивая оливку пивом. - Импортный продукт называется. Халтурят буржуи не хуже наших. Тоже мне, капиталисты...
  - Ну, я пойду, - вымолвила, наконец, Грета и поставила
  нетронутую рюмку на стол.
  - Вместе пойдем, - Иванько забросил в рот горсть оливок и вытер пальцы о крахмальную салфетку, оставляя на ней рыжие полосы. - Ты, Сыромятина, верно заметила, что мне доставить вас надо в целости и сохранности. Умница, далеко пойдешь... - Иванько звучно икнул. - Тошнит почему-то... Русскую водку надо пить, а не эту импортную дрянь. Хотя...
  Иванько налил полфужера 'Абсолюта', быстро выпил и взялся за 'дипломат'.
  - Таскайся теперь с ним, - вздохнул он. - А куда денешься - если сопрут, головы не сносить. Пошли Серафиму проведаем. Да и воздухом подышать не мешает.
  Иванько, покачнувшись, вышел из каюты. Грета, как сомнамбула, двинулась следом.
  На пустой верхней палубе посвистывал ветер. Моросил дождь. Окна большинства кают были темны. Корабль ощутимо качало.
  - Что-то воздуха мне не хватает, Сыромятина, - с усилием произнес Иванько. - Что за дрянь эта шведская водяра...
  Он поскользнулся на мокрой палубе и выронил 'дипломат'.
  - Ни хера себе, качка! - вскрикнул он, подхватывая чемоданчик. - Еще не хватало готовый товар потерять...
  Иванько, прислонившись к стене, достал наручники и приковал 'дипломат' к левой руке.
  - Теперь другое дело, - с трудом выговорил он. - Но как я мог так нажраться от стакана водки?
  Иванько надолго приник к металлической стойке.
  - Сыромятина, отчего мне так херово, а? - спросил он, буравя неистовым желтым взглядом провалы Гретиных глаз. - Может ты, сука, плеснула чего?
  - Может быть, - спокойно ответила Грета. - Не все скоту масленица.
  Она стояла с прямой спиной, без усилий сохраняя равновесие на качающейся палубе. Внезапно мощный спазм выгнул Иванько дугой.
  - Ооо, - простонал он, - хомо хомини люпус эст...
  - Это ты правильно сказал, волчара, - Грета произносила слова, едва разжимая одеревеневшие губы, - человек человеку волк. Так что не обижайся.
  Иванько, держась за планшир, перегнулся через фальшборт. Его тело продолжали сотрясать спазмы без видимого, впрочем, результата. Для того, чтобы вставить два пальца в рот, обремененному чемоданчиком Иванько пришлось отпустить планшир. Его обильно вырвало, но при этом он потерял равновесие и повис на фальшборте, как полчаса назад Грета висела на диванном валике. Махина корабля плавно качнулась на волне, уходя бортом вниз. Иванько перевалился через планшир, глядя выпученными глазами на смутно белеющие у форштевня барашки, но тяжелый чемоданчик сыграл роль противовеса и помог ему удержаться на палубе. Иванько выдернул пальцы изо рта и попытался было снова схватиться за планшир, но в этот момент Грета присела в глубоком плие и резким взмахом тренированной ноги подбросила висящий на его руке 'дипломат'. Наполненный золотом чемоданчик дернул за прикованное наручником запястье, и обессилевший Иванько, потеряв равновесие, полетел в ночную штормовую Балтику.
  'Падающего подтолкни, - мелькнуло в голове у Греты. - Кто это сказал? Ницше?'. Опершись о фальшборт, она вглядывалась в черную воду. Слезы на ее лице смешивались с дождевыми каплями и морскими брызгами. Поколебавшись, Грета сорвала со стены бублик спасательного круга и наугад швырнула его в пенные буруны за кормой.
  
  Глава XVI. ГРУня.
  - Вот тогда-то у меня и начались первые провалы в памяти, - Сима зябко повела плечами и поглубже запахнулась в халат.
  - Вам устроили допрос с пристрастием?
  - Нет, Милочка, ничего такого не было, просто не выдержали нервы. Нас не пытали и даже не били. Вот обыскали - это да. Такого шмона у меня даже в лагере не было. Они не только заглянули во все отверстия, но даже рентгеном нас просветили и три дня экскременты отбирали на проверку. Но это было позже.
  А сначала Грета вернулась в нашу каюту - с ошалелым взглядом и в грязном платье на голое тело. Спустя полчаса явился майор-краснопогонник, устроил нам короткий допрос и запер в разные каюты. Всю ночь мы шли морем до Калининграда, а потом еще сутки тряслись в поезде до Москвы - под конвоем, в отдельных купе.
  Но еще до того, как майор изолировал нас друг от друга, мы с Гретой успели договориться о главном: мы не видели, как с парохода исчез Иванько, и что в чемоданчике помимо золота были камни и валюта. Идея свалить все на утопленника первой пришла в мою голову, и этим я горжусь до сих пор. Если бы мы сказали, что в тайнике было только золото, они бы нас в покое не оставили. А так все выглядело очень убедительно: Иванько якобы заранее все спланировал и сбежал с корабля на каком-нибудь шпионском надувном плоту. Пусть теперь ищут его во всей Европе, в то время как его поганые кишки доедают балтийские крабы.
  - Только все это имеет смысл, если он на самом деле утонул, - я обняла Грету за мокрые дрожащие плечи.
  - Куда ж ему деваться, - всхлипнула девушка. - С отравой в брюхе и с прикованным к руке чемоданом. Он с этим золотом теперь никогда не расстанется на дне морском.
  Допрашивал нас лично Бельский - на какой-то частной квартире. Мы держались намертво - тайник оставил еще генерал К., мы о нем знали, но нам было приказано не болтать. Так нам помог еще один дорогой покойничек. Что там было спрятано, мы якобы не ведали вплоть до того момента, когда Иванько при нас раскопал сверток. Камней было немного, валюты - тоже. Золота - одиннадцать брусков, все же кое-какую правду мы сказали. Я много раз в жизни потом убеждалась, что надежнее всего говорить именно связную, стройную полуправду. Чистая правда доверия не вызывает, поскольку в реальности, как в кино, всегда полно случайностей и совпадений, а в совпадения никто не верит. Заставить же поверить в чистую ложь - удел немногих талантов, способных врать нагло и вдохновенно.
  Мне кажется, Бельский в итоге поверил, что Иванько скрылся с
  ценностями или, по крайней мере, сделал вид, что поверил. Возможно, он сначала решил попытаться разыскать пропавшего подельника и какое-то время понаблюдать за нами. В любом случае, Бельский мог быть уверен в нашем молчании. Так или иначе, нас пока оставили в покое.
  Когда мы вернулись домой, я сразу слегла. Не знаю, как все это выдержала Грета - вероятно из-за необходимости ухаживать за мной. Когда я оклемалась, то увидела, как она изменилась - лицо ее заострилось, и волосы она стала собирать в пучок, отчего голова ее стала похожа на редиску с хвостиком.
  Позже выяснилось, что после изнасилования у Греты не могло быть детей. Узнав об этом, она окончательно порвала с театром. Театр был частью прошлого, от которого Грете хотелось отгородиться. Какое-то время она сидела дома, то валяясь целыми днями с книгой, то доводя себя до изнеможения какими-то сумасшедшими танцами. К нам часто приходил Коган, и Грета то гнала его с порога, то впускала в квартиру и подолгу сидела с ним на диване перед телевизором. Однажды она заснула, положив голову ему на колени, и бедный Фима, не смея ее потревожить, всю ночь не сомкнул глаз, тупо пялясь на надпись на экране 'не забудьте выключить телевизор'.
  Именно Коган, стремясь как-то развлечь Грету, нашел для нее двух первых учениц - худеньких пятилетних близняшек Машу и Дашу - внучек своего соседа-пенсионера. Они были похожи на журавликов, когда, стоя у станка в атласных балетных туфельках, робко тянули вверх суставчатые лапки. Грета занималась с ними самозабвенно, и, спустя полгода, они с блеском выиграли новогодний смотр-конкурс в Доме пионеров, показав танец маленьких лебедей, хотя и в исполнении всего двух лебедят.
  После этого у Греты не стало отбоя от родителей, желающих обучать своих дочерей танцам. Некоторые пытались пристроить и мальчиков, но Грета твердо решила заниматься только с девочками. Хотя и не говорила никому о своей мечте создать настоящее танцевальное шоу и переплюнуть Фридрихштадтпаласт.
  Когану удалось договориться об открытии балетной студии при Доме пионеров. Это окончательно покорило Грету, и они с Ефимом стали, наконец, любовниками. Коган был вне себя от счастья и требовал немедленной свадьбы.
  - Ты и так имеешь меня по нескольку раз в день, кролик ненасытный, - отмахивалась Грета. - Какого хрена тебе еще нужно?
  - Хочу, чтобы ты стала моей женой, - настырно повторял Фима.
  - Никакой штамп в паспорте не заставит меня варить тебе борщ и стирать носки, - заявляла Грета. - У меня есть дела поважнее...
  Уже через несколько месяцев у нее занималось посменно полсотни девочек. Из самых способных она решила создать танцевальную группу 'Груня-ревю'. Когда до директора Дома пионеров, отставника из органов, дошли слухи о названии, он вызвал Грету к себе. 'Вы знаете, что такое 'Груня'? - хмуро спросил он'. 'Представьте себе, знаю. Это имя моей матери'. 'При чем тут ваша мать? - раздраженно отмахнулся отставник. - 'Груня' на сленге разведчиков означает ГРУ'. 'А что такое ГРУ?', - в свою очередь спросила Грета. Директор озадаченно посмотрел на нее, потом вздохнул и решительно произнес: 'Значит так. Никакой Груни в названии быть не должно - это раз. Слово 'ревю' - не наше, от него за версту несет низкопоклонством перед Западом - это два. И третье: коллектив будет называться 'Ансамбль народного танца 'Агриппина'. Вам понятно?'. 'Пусть будет 'Агриппина', - пробормотала Грета, - лишь бы разрешили репетировать'. 'Разрешим, - милостиво наклонил голову отставник, - если репертуар будет соответствующий. Никаких там буги-вуги, исключительно танцы народов СССР, в крайнем случае сцены из классического балета'.
  Репетиции начались под бдительным оком директора. Однако времена постепенно менялись. Отступила тень Усатого, подзабылись хамские наскоки Лысого на интеллигенцию. Дряхлеющий Бровастый, с трудом двигая едва повинующейся челюстью, невнятно зачитывал по телевизору свои нескончаемые речи, что создавало в стране атмосферу какой-то благостной апатии. Люди жили все хуже, произносимое с экрана не имело никакого отношения к реальной жизни, с полок магазинов исчезали самые простые товары, но в народе, как ни удивительно, не чувствовалось никакого напряжения, не говоря уже о каких-то бунтарских настроениях.
  Наш замечательный народ еще как-то реагировал на выходки самодура Хрущева: в шестьдесят первом в Краснодаре, когда разгромили крайком КПСС, в шестьдесят втором в Новочеркасске, где рабочие вышли на демонстрацию по поводу пустых продмагов и были расстреляны. В брежневские же времена селекционные работы по выращиванию расы советских рабов были в целом завершены, и окончательно сформировалась новая историческая общность людей, названная остряками 'хомо советикус'. 'Главное, чтобы не было войны!' - выражала по телевизору совокупное народное мнение ткачиха с Трехгорки. 'Да, наплявать!' - более емко высказывалась деревенская тетка в ватнике, выходя из сельпо, в которое уже месяц не завозили хозяйственное мыло.
  Впрочем, была в семидесятых и некая прелесть. Тотальная ложь окутывала реальность таким плотным коконом, что в нем было по-своему уютно. Ушли в прошлое сталинские страхи и утомительные хрущевские реформы. Все двигалось по заведенному распорядку, ноябрьские парады чередовались майскими, стоявшие на трибуне старцы казались такой же незыблемой частью бытия, как застывший с задранными подбородками почетный караул у мавзолея, колокольный перезвон на Спасской башне или продовольственный 'заказ' в виде палки финской колбасы и пары банок болгарских маринованных помидоров, выдаваемый трудящимся на закуску после праздничной демонстрации. Веселые пьянки на работе сплачивали сотрудников до состояния родственной близости и заменяли советским гражданам распространенные на Западе клубы, дискотеки и дома терпимости. Невиданного расцвета достигла культура политического анекдота. Особая прелесть анекдотов была в том, что рассказывать их было занятием по инерции как бы рискованным, но по большому счету безопасным, как катание на американских горках. Запасы иронии, накопленные в народе за десятилетия советской власти, были неистощимы.
  Ирония эта была ничем иным, как атрофировавшимся чувством собственного достоинства, утраченной способностью противостоять лжи и унижениям. Символом эпохи стало не гневное, 'рот-фронтовское' вскидывание сжатого кулака, а индифферентное пожимание плечами. Если вдуматься, наша самовосхваляемая способность смеяться над окружающей мерзостью - это не защитная реакция и не способ выживания, а явственный признак социальной деградации и катастрофического разжижения воли до животного уровня.
  'Анекдотическая безопасность' отражала общее 'ослабление гаек' в стране. Стали появляться подпольные цеха по пошиву джинсов и кожаных курток, повсеместно процветал частный извоз, эстрадные артисты занялись 'чёсом', разъезжая с 'левыми' концертами по необъятным просторам родины.
  Ездила на гастроли и 'Агриппина'. Вначале это были поездки по детским утренникам и пионерским слетам, но там Гретины девочки могли показать лишь малую часть репертуара. Втайне от всех Грета разучивала со старшей группой современные танцы и спортивный рок-н-ролл. Постепенно она научилась добывать помимо официальных концертов и отхожие выступления в провинциальных городах. Девочки выкладывались, как могли, и их родители начали жаловаться на непомерные нагрузки. Выступления проходили с неизменным успехом, но Грета все это ощущала лишь как недостойную ее мечты халтуру. Для того, чтобы подняться на новый уровень, были необходимы хорошие костюмы, импортная косметика, дорогая бижутерия, массажист, база для сборов, профессиональный зал для репетиций. На вырученные от левых концертов деньги Грета покупала ткани, и я помогала ей шить костюмы для девочек. Правда, толку от меня было немного - из-за провалов памяти я путала размеры, теряла лекала и выкройки. Память не подводила меня только в том, что касалось татуировок. Хорошенько изучив рисунок в журнале, я могла, ни разу не сверившись с оригиналом, в точности наколоть его одной из своих многочисленных клиенток - столь же знатных, сколь и засекреченных.
  В семьдесят шестом мне стукнуло пятьдесят. С утра, не умолкая, звонил телефон, и фамилии поздравлявших меня приятельниц звучали как недавно опубликованный в 'Правде' список депутатов Верховного Совета СССР. На один из звонков ответила Грета. С полминуты она слушала собеседника, а потом растерянно протянула мне трубку.
  - Алло, Сима? Здравствуйте, это Надя, Надя Леже. Как я рада, что вас застала. Мне тогда пришлось срочно уехать, меня практически выставили, не буду говорить кто. Я очень переживала, что у меня остались ваши... вещи. А позвонить из Франции я вам не могла, сколько ни пыталась - меня просто не соединяли...
  - Надя, как я рада! Не волнуйтесь, я никогда не сомневалась, что мои... вещи никуда не денутся. Вы опять в Москве?
  - Да, но лишь проездом. У меня была выставка в Ленинграде, и я улетаю через несколько часов. Я звоню из уличного телефона у Дома художника. Вы могли бы подъехать? Я вас подожду.
  - Конечно, Надя!
  Я опрометью выскочила из дома, мгновенно поймала частника и уже через десять минут была на Крымском валу. Надю я увидела на грязной по-весеннему набережной. Леже, опершись на чугунную ограду, задумчиво глядела на коричневую воду Обводного канала.
  - Здравствуйте, Симочка! - Надя широко распахнула руки. Обнимая ее, я почувствовала, как крепкая рука художницы на мгновение скользнула мне в карман.
  - Ваши доллары я оставила себе, - говорила Надя, шагая по набережной. - Вы ведь хотели их обменять на рубли? А я как раз гонорар получила за выставку... Так что возвращаю долг по курсу черного рынка.
  - Может, не надо по рыночному? Пусть уже будет по банковскому. Неудобно как-то...
  - Это мне неудобно. Продержала ваши деньги столько времени. Вам ведь они для дела нужны. Как Грета? Не отступилась от своей мечты?
  - Наоборот. Вкалывает как лошадь. В следующий раз приедете, увидите ее девочек - настоящие маленькие танцовщицы.
  - Я больше не приеду, - покачала головой Надя. - Меня еще принимают здесь по старой памяти как бывшую русскую и вдову французского коммуниста, но мое искусство никого не интересует. Мозаики в Дубне совсем развалились. Да и коммунистическая идея ваших правителей, похоже, тоже больше не возбуждает. Они еще врут по инерции про светлое будущее, но сами уже ни во что не верят... Так что если мы и увидимся, то не в Союзе. У вас есть загранпаспорт?
  - Нет и не будет, - я невольно вздохнула.
  - Не говорите так, - Надя улыбнулась одним ртом. - Все переменится, и гораздо скорее, чем вы можете себе представить, живя в этой непредсказуемой стране...
  Я смотрела Леже вслед, пока ее прямая фигура с гладко
  зачесанными волосами не скрылась за поворотом набережной...
  
  В восемьдесят первом я оформила пенсию и получила удостоверение 'участника войны', что давало мне право на ежемесячный продуктовый набор, в который входила польская курица, болгарский зеленый горошек, венгерское 'лечо', пачка румынской халвы и похожая на утюг банка югославской прессованной ветчины. Грета от души хохотала над этим 'пайком победителей', как она его называла.
  - Гляди-ка, как тебя ценит родное государство! - визжала она, задрав точеные ноги на спинку дивана. - Чтобы накормить пенсионерку с лагерным прошлым оно обкладывает продовольственной данью каждую из завоеванных стран!
  - Не болтай глупостей, Гретхен. Мы их не завоевали, а освободили.
  - Освободили от всего лишнего - по полной программе! - продолжала веселиться Грета. - Только войска освободителей почему-то там так и остались. Забыли вывести, наверно... Кстати о победителях! - Грета взбрыкнула ногами, как молодая кобыла. - Вчера была на центральной телефонной станции - у меня там подружка оператором служит. И оказалось, что у них до сих пор фурычит оборудование телефонного узла гитлеровской рейхсканцелярии, представляешь? Фашистская техника вот уже тридцать пять лет обслуживает аппараты ЦК КПСС. Вот это победа! - Грета зашлась в новом приступе смеха.
  Восьмого ноября восемьдесят второго года на последней странице праздничной 'Правды', заваленной фотографиями военного парада по случаю шестьдесят пятой годовщины революции, Грета отыскала крошечную заметку, извещавшую о кончине 'вдовы видного французского художника и большого друга Советского Союза Фернана Леже - Надежды Ходасевич-Леже'.
  Спустя три дня внезапно отменили концерт, посвященный дню милиции. На следующий день объявили о смерти Брежнева.
  - Твоя покойная подруга Леже, однако, напророчила, - удовлетворенно сказала Грета, посмотрев скорбный выпуск программы 'Время'. Вот и бровастый лично дуба врезал. Теперь все переменится, и очень скоро. Она его словно за собой на тот свет забрала. Не иначе как конец эпохи.
  - Какой еще конец эпохи? - Гретина наивная жажда перемен снова напомнила мне Груню. - Свято место пусто не бывает. Вон Андропова выбрали главным по похоронам. Стало быть, он и заменит покойника. И все пойдет по-старому. Только еще хуже - кагебешник, небось, возьмется гайки затягивать...
  - Симуля, гайки затягивать - силы нужны. А у них там сплошные старцы - на ладан дышат. Кого из них ни поставь, долго не протянет. Не-ет, сейчас точно все по-другому пойдет. Не может не пойти. Когда до власти дорвется молодой, он будет просто не в состоянии весь этот маразм продолжать. А если захочет что-то изменить, то таких дров наломает, что все еще сильнее изменится.
  - В какую сторону?
  - Выход из тупика всегда в одну сторону - в противоположную. Для начала введут какой-нибудь очередной НЭП...
  - А потом опять его прихлопнут.
  - Не-е, - вновь убежденно протянула Грета, - эти не прихлопнут - кишка тонка. Загнать джинна обратно в бутылку мог только Сталин. И то потому что времена были другие.
  - Времена могут вернуться.
  - Не могут, - Грета решительно помотала головой. - Напугать народ, конечно, можно, но есть вещи поважнее страха.
  - Что например?
  - Вера.
  - Какая вера? Вера в бога? Не смеши.
  - Любая вера. В бога, в загробную жизнь, в коммунистические идеалы. Вера сплачивает людей, превращает народ в стадо. Сталину было легче - он управлял страной, одурманенной общей верой в светлое будущее. Отправить стадо овец на убой не так уж сложно.
  - Ты хочешь сказать, что люди перестали быть овцами?
  - Нет, не перестали. Но у нынешних овец пропал энтузиазм. Они привычно врут на собраниях, но не верят ни единому собственному слову. А без веры никак - без нее все рушится.
  - Зато люди опять стали ходить в церковь. Значит, возвращается истинная вера - вера в бога.
  - Еще скажи, что царство божие не за горами, - рассмеялась Грета. - Нет, Симуля, чувствую я, наступают действительно другие времена. Овцы скоро одичают и превратятся в своих предков - горных баранов. И выживут самые бодливые. К этому нужно быть готовыми...
  Грета взялась за дело с утроенной энергией. На полученные от Леже деньги она заказала своим ученицам эффектные костюмы, наняла себе в помощь хореографа. Гастролей становилось все больше. Детский танцевальный aнсамбль 'Агриппина' был известен по всей стране. Грета ввела в труппе жесткую дисциплину. Девочки выкладывались до изнеможения. Жалоб от родителей становилось все больше. Многие забирали дочерей из ансамбля, и это приводило Грету в бешенство. Она была вынуждена создать большую резервную группу и тратить на нее все больше времени. При этом не было никакой гарантии, что очередную талантливую девочку, в которую было вложено столько времени и труда, не заберут сердобольные родители, поскольку она 'сильно устает' или 'не успевает по физике'.
  Между тем, в стране тихо умирали генсеки и военные министры, и в народе новые времена окрестили 'пятилеткой пышных похорон'. Народное остроумие в те годы достигло своего расцвета. Острили по поводу смерти вождей, пустых полок в магазинах, бесконечных очередей за водкой, сбитого южнокорейского 'Боинга', войны в Афганистане, бегства на Запад очередного офицера-кагебешника, родимого пятна на лысине нового генсека-реформатора.
  Повышенная летальность вождей порождала в те годы занятные исторические наложения. Юрий Андропов, пересевший из кресла председателя КГБ на трон генсека первым делом снизил цену на водку и принялся железной рукой наводить порядок. Обоими этими действиями он снискал искреннюю любовь народа, истосковавшегося не по игрушечной брежневской власти, а по настоящей, сталинской, попахивающей парашей, карцером и расстрельным пороховым дымком. Наводя порядок, Андропов посадил и приговорил к смертной казни директора Елисеевского гастронома Юрия Соколова и директора овощебазы Мхитара Амбарцумяна - ветеранов войны. Привести приговор в исполнение он не успел, поскольку умер сам, и Соколова расстреляли при следующем генсеке - Черненко, а Амбарцумяна, которому не помогло ни взятие рейхстага, ни участие в параде победы в сорок пятом, казнили уже при реформаторе Горбачеве. Таким образом была наглядно подтверждена преемственность большевистской власти в СССР, о которой так проникновенно говорил каждый последующий генсек над гробом предыдущего.
  Вообще говоря, когда в восемьдесят пятом Черненко закончил свое уникальное в мировой истории одиннадцатимесячное коматозное царствование, главным кандидатом в генсеки был не Горбачев, а московский партийный босс Виктор Гришин. По Москве уже поползли было слухи о его скором воцарении, но Гришина скомпрометировали показания того самого гастрономического Соколова. Кстати, у директора Елисеевского на даче нашли всего-то пятьдесят тысяч рублей, что по тогдашнему валютному курсу черного рынка равнялось пяти тысячам долларов. Знал бы бедняга Соколов, расстрелянный за хищения деликатесов 'в особо крупном размере', сколько будут красть в России буквально через несколько лет, он бы от обиды в гробу перевернулся. Но тогда, в восемьдесят пятом колбасное воровство предопределило ход революционных перемен, ведь с Гришиным Советскому Союзу никакая перестройка бы точно не светила. Случай беспрецедентный - палка сырокопченой микояновской колбасы послужила рычагом мировой истории!
  Однажды теплым августовским вечером восемьдесят шестого дверь квартиры распахнулась, и Грета завопила с порога:
  - Симуля, мы едем!
  - Куда опять? - вздрогнула я. - Хватит с нас поездок. Тем более в августе.
  - Не бойся! - радостно засмеялась Грета. - На этот раз никаких авантюр. Просто Фимка по великому блату достал всем нам бесплатные путевки в круиз по Крымско-Кавказской линии. Да здравствуют прогнившие советские профсоюзы! Виват халява!
  - На какой теплоход?
  - Догадайся, Симуля. Поройся в своем героическом прошлом.
  - 'Адмирал Нахимов'?
  - Именно! Представляешь, сколько будет эмоций?
  - Ты дура, Грета. Бесчувственная дрянь.
  - Сама ты дура! Подумаешь, какие мы нежные... Так и будешь всю жизнь слезы лить да глаза закатывать?
  - Не твое дело.
  - Ну и черт с тобой. А я поеду! И вспомню шаг за шагом, как в семьдесят четвертом я эту тварь крабов кормить отправила. Моя мать гордилась бы мной тогда. Она была настоящей, сильной, а ты... Ну отсидела в лагере, ну получила по копчику... Подумаешь, великомученница хуева!
  Я забралась на диван, укрылась пледом и не вставала два дня.
  А на третий за спиной раздались шаги, и я почувствовала на плече руку. Надо мной стояла Грета с пузатой бутылкой коньяка 'Камю'. Ее лицо было в подтеках туши, на щеках блуждал румянец. Она осторожно поставила бутылку на стол.
  - Сима, давай выпьем.
  - За что?
  Грета опустилась на колени и спрятала лицо у меня на груди.
  - Прости меня, Симочка, - глухо проговорила она.
  - Хорошо. А что случилось?
  - Прошлой ночью под Новороссийском пароход 'Адмирал Нахимов' столкнулся с сухогрузом 'Петр Васёв' и затонул. Сотни погибших...
  Мы полночи пили коньяк и спорили. В гибели 'Нахимова' мне виделось грозное предостережение судьбы. Я была уверена, что мы должны держаться подальше от всего, что имеет отношение к кладу. Грета тоже считала гибель парохода сигналом свыше, но с противоположным знаком.
  - Бог не дал нам погибнуть на этой спизженной у фашистов посудине. Значит, он на нашей стороне!
  - Мы сами не поехали. Это не бог, а черт пытался нас туда отправить...
  Нет ничего скучнее пьяных женских разговоров. У мужиков это как-то органично получается - о бабах, о политике, о взаимном уважении... А у нас только все страхи наружу вылазят и вместо парения духа одна смертная тоска.
  Как бы то ни было, ни о каких сокровищах мы больше не помышляли. Тем временем началась горбачевская перестройка. Страна занялась реформами, то есть тем, что во все времена с треском проваливала.
  - Я же говорила, что начнется нэп! - с энтузиазмом заявила
  Грета. - Пора ставить 'Агриппину' на коммерческие рельсы.
  Когда власти разрешили молодежным клубам иметь свои расчетные счета, она организовала при Замоскворецком райкоме комсомола дансинг-студию. Балет и народные танцы были забыты; им на смену пришел спортивный рок-н-ролл и эстрадные шоу. Грета заказала для девочек открытые платья с блестками и умопомрачительные, расшитые стразами шлемы с роскошными цветными султанами.
  Катастрофа случилась после первых же репетиций. В студию явилась целая делегация разгневанных родителей.
  - Вы что, хотите с наших девочек проституток понаделать?! - визгливо кричала дама в зеленом берете. - Не позволим развратом заниматься! Мы дочерей на народные танцы отдавали.
  Даме вторил возмущенный гул родительской толпы.
  - Зря вы думаете, что раз волю дали, так уж и управы на вас не найдется! - задыхаясь от ярости, подступал к Грете маленький мужичок в перелицованном военном кителе. - Да мы его сами скоро погоним, этого Мишку меченого!
  'Управы' не нашлось - Грета решила вопрос, оформив на работу в качестве липового гримера любовницу секретаря райкома. Однако больше половины родителей разобрали своих чад, лишив ансамбль костяка труппы.
  Для Греты наступили черные дни.
  - Что это за страна, в которой что-то меняется только по приказу начальства? - горько вопрошала она, лежа в постели Когана со стаканом вина в руке. - Что это за народ, который бежит от свободы, как черт от ладана? Что это за люди, которые мечтают вырастить своих детей такими же моральными уродами, как они сами?
  - Своих надо иметь, - рассудительно заметил лежащий рядом Коган, задумчиво почесывая курчавую шерсть на груди.
  - Ты что, дурак? - Грета, расплескивая вино, резко повернулась
  к Фиме. - Ты же знаешь, что детей у меня никогда не будет. Да если бы и были - не могу же я родить дюжину девочек одного возраста!
  - Родить не можешь, - осторожно подтвердил Коган, промакивая салфеткой вино на груди. - Но если все так серьезно, то девочек можно удочерить. Сирот в России - пруд пруди. Выбирай любого пола, возраста и телосложения. И никакие родители мешать не будут.
  - А ведь это идея, Фимка! - Грета села в постели и со стуком поставила стакан на тумбочку. - Только кто же мне даст столько детей сразу? Да и где им жить?
  - Решим вопрос, - Коган глядел на Грету с преданным обожанием. - У меня человечек знакомый эти вопросы в Моссовете курирует. Ты удочеряешь девочек, становишься матерью-героиней, создаешь семейный танцевальный ансамбль. Это можно подать как перестроечный почин. Вдохновленные взятым партией курсом на ускорение и перестройку, советские люди проявляют заботу о будущем поколении. Прогремишь на всю страну. И с квартирой решим вопрос, и с материальной помощью. Ну как?
  - Фимка, ты гений! - Грета вскочила с кровати и нагишом закружилась по комнате.
  - Только... - Коган сел в постели и прокашлялся.
  - Что только? - Грета, грациозно опершись о спинку кровати, грозно уставилась в маслянисто-черные глаза Когана.
  - Усыновлять разрешают только в полные семьи. Чтобы родители жили в зарегистрированном браке.
  - Тогда идем, - Грета деловито принялась натягивать ажурные чулки.
  - Куда идем? - не понял Коган.
  - В ЗАГС, конечно, куда же еще.
  
  Глава XVII. Код бикини.
  Новый танцевальный ансамбль назвали 'Агрип-шоу'. Коган вновь оказался на высоте, решив все формальности с усыновлением. Вместе с Гретой он без устали ездил по детским домам Подмосковья и ближайших областей, отбирая подходящих девочек. Среди воспитанников мгновенно распространился слух о загадочной тете, которая якобы попала в аварию, с трудом выжила, но потеряла память. Во время аварии исчезла ее дочка, и теперь эта таинственная и богатая тетя ищет ее в детских домах. Про дочку она помнит только то, что ей было шесть лет, и что она умела танцевать, поэтому на всякий случай удочеряет всех девочек, кто подходит под эти два условия.
  На деле же проблемы с памятью стали возникать не у выдуманной тети, а у меня. Я пришла на прием к невропатологу. Молодой доктор, очевидно только что получивший диплом, попросил меня раздеться, стараясь не глядеть на мою почти не обвисшую, несмотря на шестидесятилетний возраст, грудь. Он несколько раз провел холодной рукояткой никелированного молоточка вдоль ребер, затем, усадив меня в кресло, проверил коленные рефлексы.
  - Доктор, с рефлексами у меня все в порядке, - объяснила я розоволицему эскулапу. - Как, впрочем, и с либидо, хотите верьте, хотите нет. Жизнь свою я помню хорошо, а вот трех цифр запомнить толком не могу. День помню, неделю, а потом раз - и забыла.
  - Скорее всего, это последствия перенесенных стрессов, - глубокомысленно изрек невропатолог. - У вас бывали в жизни стрессы? - юный доктор глядел на меня незамутненным взором.
  - Да как вам сказать, молодой человек, - пожала я плечами. - Пожалуй, пару раз мне таки пришлось слегка понервничать...
  Я не слишком рассчитывала на выписанные лекарства, хотя принимала их аккуратно. И хотя я давно приказала себе не думать про заграничные сокровища, у меня появился навязчивый страх забыть код и тем самым окончательно похоронить призрачную надежду заполучить богатство. Очевидно, гуляющий по стране ветер перемен, сколь неясным и слабым он ни был, все же таинственным образом заставлял меня возвращаться мыслями к кладу.
  Едва ли не каждую неделю Грета привозила мне очередную девочку - худенькую длинноногую шестилетку - и исчезала вновь. В квартире, где было комфортно жить вдвоем, становилось шумно и тесно. Обширный письменный стол, на котором я раскладывала свои эскизы и без спешки создавала очередной татушный сюжет, пришлось вынести на лестничную площадку, а на его место установить двухъярусные детские кровати. Собственно, ни на что другое, кроме заботы о детях, времени у меня все равно не оставалось. С утра до вечера на плите готовилась еда и кипятилось белье. С появлением четвертого ребенка Коган нанял приходящую няню, и она днем уводила девочек гулять. Для меня это были благословенные часы - я могла перевести дух и немного подремать в кресле. В эти моменты мне в голову приходила неприятная мысль о том, что в этом сумасшедшем доме висящий на груди медальон - не самое надежное место для хранения кода. Правда, все остальные места - шкафы, бельевые корзины, щели под плинтусами подходили для этой цели еще меньше.
  Как-то отдыхая, я читала занятную книжицу о татуировках в древности. Меня поразило, что с помощью нательных рисунков еще за пять веков до нашей эры правители умудрялись вести тайную переписку. По свидетельству Геродота, Гестиэй, правитель Суз, придумал оригинальный способ передать секретное послание милетскому тирану Аристагору. Он обрил раба и вытатуировал письмена на его голове. Когда волосы отрасли и скрыли послание, раб беспрепятственно добрался до Милета. Тирану оставалось только повторно обрить раба и прочесть написанное.
  В моей голове забрезжила важная мысль, но я не успела ее
  додумать. В прихожей зазвенел звонок, возвещавший о возвращении девочек с прогулки. Я с неудовольствием отложила книгу и впустила шумную компанию домой. Няня, попрощавшись, ушла. Я быстро вернулась в кресло, надеясь прочитать еще несколько страниц до того, как девочки захотят есть. Однако не успела я открыть книгу, как из детской спальни раздался отчаянный вопль. Пришлось снова вылезать из кресла и спешить на помощь.
  Оказалось, что одна из воспитанниц случайно села на стоявший на подоконнике кактус. Я стянула с девочки трусики - весь ее бедный пирожок был в иголках, как портновская подушечка. Тут-то меня и осенило. Я быстро повыдергивала у бедняжки кактусовые иголки из трогательно голого лобка и на их месте тут же выколола свой банковский пароль, замаскировав его под растительный узор. По завершении дела, я намазала слегка вспухший девичий бугорок зеленкой. Девочке все равно было больно, и она ничего не поняла.
  Через некоторое время мне пришло в голову, что было совсем не обязательно слепо копировать метод Гестиэя. Для целей хранения пароля гораздо проще было использовать не чужое, а свое собственное тело. В тот же вечер я, раздвинув перед зеркалом ноги, претворила эту мысль в жизнь, украсив свой венерин холм точной копией первой картинки с поправкой на взрослый размер изобразительного пространства.
  На следующий день из очередной поездки вернулась Грета - на этот раз с рыженькой кудрявой худышкой. Она на ходу выслушала мой рассказ об истории с кактусом и не придала ему большого значения. Но когда зеленка сошла, на нежной девичьей коже явственно проступил затейливый вензель. Гретa, купая девочку, недоуменно разглядывала узор, поначалу ничего не понимая. А когда поняла - было поздно.
  - Ты совсем охуела от своих татуировок! - орала она. - Кто ее теперь замуж возьмет?!
  - Еще как возьмут, - возражала я. - Женское тату все больше входит в моду. Скоро все девчонки его будут носить. А такого ни у кого нет - это особенное, уж мне-то можешь поверить.
  Грета без сил повалилась на диван.
  - Ну, вот что, - сказала она. - Так дальше продолжаться не может. От воспитания девочек я тебя отстраняю. Чтобы дети тебе не мешали, ты временно переезжаешь в Фимкину квартиру, а он переберется сюда - он об этом только и мечтает. Можешь там спокойно заниматься своими художествами. А я завтра же найму еще одну няню. И Ефима накручу, чтобы поскорее решал вопрос с жильем. Хотя когда он в этот детский кошмар попадет, то и сам в лепешку расшибется, лишь бы из него поскорее выбраться.
  Наутро я перебралась в квартиру Когана. Встречая меня, Фима виновато развел руками, мол, ты же знаешь, если Грета чего решила, то так тому и быть. Собрав чемоданчик с самым необходимым, он мужественно отбыл к супруге - в сущий ад, наполненный детским визгом, разбросанной одеждой и сломанными куклами. Закрывая за Коганом дверь, я подумала, что даже не узнала имя девочки, которой так неосмотрительно сделала татуировку. Впрочем, с учетом того, что точно такая же картинка красовалась на моем собственном лобке, это казалось неважным.
  Неизвестно, что сыграло бóльшую роль - связи Когана, его любовь к Грете или желание поскорее вырваться из детского ада, но уже через месяц Фима явился домой в крайне возбужденном состоянии и, не раздеваясь, выложил на стол фиолетовые, в разводах, ордера на две соседние трехкомнатные квартиры в доме неподалеку от Тимирязевской академии. Других квартир на лестничной площадке не было, поэтому ее планировалось закрыть общей дверью, устроив, таким образом, целую крепость.
  После решения квартирного вопроса я вновь вернулась на Тверскую, но с этого момента наши с Гретой отношения изменились. Мы не ссорились, но исчезла прежняя грубовато - искренняя нежность в общении. Грета стала более скрытной, рассказывала о своем ансамбле отрывочно. Хотя, благодаря правильному отбору девочек и ежедневным изнуряющим тренировкам, дела шли хорошо. Ансамбль завоевывал все большую популярность. Несмотря на начавшуюся перестроечную деградацию экономики, у 'Агрип-шоу' не было недостатка в приглашениях. Три года бесконечных тренировок, выступлений в провинциальных театрах и окраинных московских клубах сделали свое дело - имя ансамбля гремело по всей стране, о юных танцовщицах писали в центральных газетах, их показывали по телевизору. Грета точно угадала запрос времени - зрителю обрыдли псевдонародные танцы и лубочные костюмы, публика жаждала современного зрелища, шоу. Собственно говоря, Грета действовала по простому принципу: то, что было вчера у 'них', завтра будет у 'нас'. Следовать моде всегда легче, чем создавать ее или предугадывать ее веяния. Пухлые шестилетние девочки превратились в стройных, похожих на экзотических заморских птиц, тонконогих подростков. От сверстниц их отличало полное отсутствие свойственной их возрасту неуклюжести.
  Растущая популярность 'Агрип-шоу' начинала приносить финансовые плоды. Одновременно все хуже шли дела у Фимы. Зарплаты театрального администратора хватало лишь на неделю; все дополнительные источники доходов исчезали один за другим вместе со сменой номенклатуры и разрушением необходимых связей. Лубянские кураторы, о которых я тогда еще не знала, почти утратили интерес к персоне Когана, им было попросту не до него. Это с одной стороны давало чувство независимости, а с другой - лишало последней возможности решать бытовые проблемы через 'своих'. Фима вдруг осознал, что чувство освобождения от всемогущих покровителей, от унизительного положения стукача неожиданным образом соседствует с некоторым разочарованием от того, что он становился 'как все', утратив принадлежность к всесильной системе. Этой глубокой, как ему казалось, мыслью он, находясь в изрядном подпитии, однажды поделился со мной.
  - Так ты все эти годы стучал на нас?! - закричала я, игнорируя тонкости его душевных переживаний. - Не зря я все время что-то чуяла. Но как ты мог? Ты же любишь Грету!
  Он лишь молча смотрел на меня скорбным взглядом выпуклых еврейских глаз, и я почувствовала себя полной, бессовестной дурой. В самом деле, если бы Фима заложил нас хоть один-единственный раз, скажем, после поездки в Западный Берлин, то мы давно бы уже переселились к Груне. Я даже представила себе, как какой-нибудь старший лейтенант Харон с васильковыми гебешными петлицами перевозит нас через текущий по лубянским подвалам отсвечивающий мертвенной ртутью Стикс.
  В конечном счете, именно чувство невостребованности и подвигло Когана попробовать себя в бизнесе. Многие из его друзей давно перебрались в Америку и часто звонили ему оттуда, уговаривая 'прекратить свое упрямство и, как все нормальные ашкенази, сначала оформиться в тот Израиль, а потом свалить к дяде Сёме'. 'К какому дяде Сёме?', - недоуменно вопрошал Фима. 'Ну, к дяде Сэму, - с легким раздражением отвечали из-за океана, - какая разница? Как написал знаменитый поэт Маяковский, мы подразумеваем партию, а имеем в виду Ленина и наоборот. Или ты хочешь всю жизнь проваландаться с этими красными гоями?' 'Они уже не красные, - слабо возражал Фима, - тут сейчас многое меняется'. 'Фима, ты поц, - сердилась телефонная трубка. - В прогоревшем бардаке что-то может поменяться только если разогнать всех блядей и нанять новых, а у вашего борделя только красный фонарь при входе сменили на трехцветный, и ты это имеешь за большие перемены?'
  В результате всех этих разговоров Коган оформил загранпаспорт и поехал в Израиль в гости к двоюродному брату. В отличие от многих своих соплеменников, в Израиле он не остался, и уж тем более не стал пробиваться в Америку, а вернулся к своей любимой Грете, полный коммерческих планов. Используя остатки связей, Фима организовал поставки в Москву израильских сухофруктов - янтарной кураги, рассыпчатого изюма, фиолетового, с сизым налетом, инжира, полупрозрачных долек манго, ананасов и папайи.
  Бизнес постепенно раскручивался, хотя и не так быстро и прибыльно, как мечталось Фиме. Все же сухофрукты - это не нефть, не алмазы и не редкоземельные металлы. Кроме того, при продаже первой же партии товара на Когана наехал рэкет. 'Братки' в цветных спортивных костюмах заявились на склад. Представившись Коляном, амбал с бритой, похожей на картофелину головой неторопливо ощупал Фиму близко посаженными оловянными глазками и озвучил требования: 'Будешь заносить двадцать процентов с выручки, если, конечно, ты реально не хочешь, шоб какая-нибудь тля пожрала на корню все твои сушеные бананасы, понял?'. Сроку для уплаты оброка было дано три дня, но Фима решил вопрос гораздо быстрее, позвонив одному из своих бывших кураторов. В тот же день бритоголовый снова явился к Когану, но уже с повинной. Замирение произошло в подконтрольной Коляну сауне. В обшитом вагонкой предбаннике был накрыт обильный стол, в бассейне плавали голышом девицы, трудовую деятельность которых опять-таки курировал бритоголовый Колян.
  - Почему ты сразу не сказал, что у тебя комитетская крыша? -
  потрясенно вопрошал Колян. - Это же высшая масть, круче не бывает!
  - Мне казалось, что они такими вопросами не занимаются, - пожал плечами Коган. - Просто позвонил старым друзьям, совета спросил...
  - Ну ты, в натуре, даешь, Фимон, - Колян изумленно повертел шишковатой головой. - Они-то как раз этим и занимаются. Это мы любители, а они - профессионалы. До шпионов сейчас никому дела нет, но не может же такая солидная контора без дела сидеть. А таких друзей иметь - это ж просто в жизни горя не знать! Короче, ты, брат, звони в любое время. Если мы с тобой будем тянуть мазу друг за друга, то такие дела замутим, что в полном шоколаде будем...
  Коган от души попарился в бане, выпил водки под маринованные грибочки, отполировал немецким пивом и, отказавшись от услуг профессионалок, вернулся домой в чудесном расположении духа. Девочки уже спали, Грета в кухне читала какое-то письмо, поминутно заглядывая в словарь. На столе лежал надорванный конверт с яркими иностранными марками.
  - Явился наконец! - воскликнула она при виде Когана. - Ты что-то еще соображаешь? На-ка, прочти мне письмо по-быстрому. Не с моим немецким такие тексты разбирать. Хотя смысл в общем ясен.
  Фима взял в руки письмо. Это был официальный бланк берлинского варьете Фридрихштадтпаласт с логотипом театра и затейливой подписью в конце текста.
  - Госпожа Сыромятина и балетная труппа 'Агрип-шоу' приглашаются на детский танцевальный конкурс, который состоится десятого ноября восемьдесят девятого года в Берлине, в театре Фридрихштадтпаласт. Письмо является официальным приглашением для получения въездной визы в Германскую Демократическую Республику. Здорово, Гретик, поздравляю. Поедете?
  - Еще не знаю, - ответила Грета, задумчиво глядя на мошку, вьющуюся над настольной лампой.
  - Давай лучше уедем в Израиль! - Коган искательно заглянул в глаза жены. - Сколько можно тебя уговаривать...
  - Это для тебя там земля обетованная. А я кому там нужна, а девочки? На земле твоих предков мы будем обычными гойками.
  - Это здесь вы гойки. Вкалываете как лошади, танцуете как богини, а все вопросы - что с квартирой, что с ансамблем - решаются по звонку с Лубянки. А в цивилизованных странах всякое усилие приносит результат. Это вообще главное отличие нормального мира от нашей перелицованной совдепии. Там ты работаешь и тут же пользуешься плодами своего труда. А здесь всю жизнь пашешь, а перед пенсией случайно, с помощью племянника, поступившего на службу в исполком, получаешь квартирку-скворечник. Если повезет...
  - Не знаю, - с сомнением сказала Грета. - Если в Берлине удачно выступим, получим рекламу, то можно будет подумать.
  - Думай, - покорно кивнул Коган. - Но, по-моему, думать тут нечего. Лучше всего прямо из Берлина рвануть в Тель-Авив.
  - Ну да, гэдэровские штази тебя под белы руки прямо в израильский самолет и посадят, - усмехнулась Грета.
  - Да уж. Если бы не эта дурацкая стена...
  - А ты ее лбом пробей, - засмеялась Грета. - Ты же упорный. Если уж меня замуж уговорил, то Берлинская стена для тебя - сущая ерунда... Ладно, спать пора. И не приставай ко мне сегодня. От тебя водярой за километр разит, как от Змея Горыныча...
  Наутро, сразу после репетиции Грета приехала ко мне на Тверскую и выложила приглашение на стол.
  - Такие совпадения случайными не бывают, - заявила она. - Это знак свыше. И это будет последняя попытка.
  При этих словах у меня привычно подкосились ноги. Все туманные мечтания о кладе мгновенно вытеснил страх.
  - Мы же договорились раз и навсегда забыть об этих чертовых сокровищах! - мной овладела настоящая истерика. - Разве ты до сих пор не поняла, что ничего, кроме несчастий они нам не принесут? Нас искушает сам Сатана - это же очевидно!
  - Это не сатанинское искушение, это божье испытание, - хладнокровно возразила Грета. - Господь проверяет нашу твердость перед тем, как вручить нам великое богатство. Он не может отдать его в слабые, нерешительные руки. Мы должны доказать ему свою готовность идти до конца, как это когда-то сделал Иисус.
  - Не богохульствуй, Грета, - ответила я, как когда-то Груне. - Иисус искупал грехи человеческие, а ты наоборот - собираешься совершить тяжкий грех - завладеть неправедно нажитым.
  - Что толку от его искупления? - раздраженно заметила Грета. - Разве за две тысячи лет люди стали меньше убивать друг друга, воровать, прелюбодействовать? Разве в мире стало больше справедливости и меньше ненависти?
  - Давай оставим бога в покое.
  - Вот именно. А заодно прекратим морализировать, - жестко добавила Грета. - Миром правят циники и подонки, а мы рассуждаем: праведно - неправедно. А разве праведно оставить все это швейцарским банкирам? Эти жирные коты и так не знают, куда девать деньги, осевшие в их подвалах во время войны. А у меня, по крайней мере, есть ясная цель.
  - Какая? Свой ансамбль ты уже создала.
  - Я хочу построить свой театр-варьете. Лучший в мире.
  - Не хочу быть вольною царицей, хочу быть владычицей морскою...
  - Да! - гневно воскликнула Грета. - Именно так! И все золотые рыбки будут у меня на посылках!
  - Вот даже как. Что ж, дело твое. Но тут я тебе не помощница.
  - Тогда дай мне свой код. Я сама привезу и отдам тебе
  половину. Сделай это хотя бы ради моей матери.
  - Ради матери отправить тебя под прицелы сторожей берлинской стены? Как ты вообще собираешься перебраться на Запад?
  - Я не знаю, Сима. И никогда не узнаю, если не попытаюсь.
  - Твоя мать тоже попыталась.
  Глаза Греты засверкали ледяным огнем.
  - В последний раз спрашиваю, - дашь мне код?!
  - Не дам, - у меня похолодело в груди от мгновенного решения. - Но поеду с тобой. В последний раз, и будь что будет. По крайней мере, я буду рядом, и моя совесть будет чиста...
  
  Глава XVIII. Подляна от Коляна.
  После знакомства с Коляном бизнес Когана получил новый импульс. Несмотря на отсутствие какого-либо образования и откровенно криминальный образ жизни, Колян оказался толковым деловым партнером. Он умел смотреть на дело широко, не замыкаясь в рамках достигнутого. Вместе с Коганом он съездил в Израиль, и Фима был поражен способностью Коляна приспособиться к новым обстоятельствам. В Израиле от его блатного образа не осталось и следа. Вульгарный спортивный костюм сменила элегантная пиджачная пара и модный галстук. Колян с интересом знакомился с местной кухней, вместо водки пил белое вино, не искал контактов с местным криминалитетом, не пытался снимать проституток. Даже его бритая голова в сочетании с приличным костюмом и дорогими темными очками утрачивала свой отталкивающе-угрожающий вид и делала его похожим на актера из полицейского сериала. Колян любил сладкое, и в каждом кафе заказывал шоколадные пирожные и кофе со взбитыми сливками. 'Какая страна, такие и люди, - думал Коган, глядя на Коляна, уверенно обсуждающего дела с израильскими поставщиками фруктов. - Не коляны делают Россию, а Россия превращает людей в колянов - такая уж это страна. Но кто же тогда создал эту страну?'
  Лишь однажды между партнерами пробежала черная кошка, когда на одной из вечеринок подвыпивший Колян попытался зажать в углу Грету. Та, не долго думая, ударила его острой коленкой в пах, и когда Колян смог разогнуться и перевести дыхание, то увидел рядом с ней и Фиму, наспех вооруженного первым подвернувшимся под руку оружием - вилкой для сервировки рыбы.
  - Как я погляжу, муж и жена - одна сатана, - натужно улыбнулся Колян. - Что один, что другой - шуток не понимаете...
  Инцидент замяли, и деловые отношения продолжились. Именно Колян убедил Когана расширить бизнес.
  - Хули мы замкнулись на одном только союзе нерушимом? - гудел он, наваливаясь могучей грудью на стол. - Железный занавес уже проржавел, как старый забор - сплошные дыры. Мы реально можем засылать весь этот сушеный ландух и в Европу. У меня там есть пара жучков, которые примут все в лучшем виде и толканут по самой высокой планке. Там, конечно, покамест турки рулят, но бундесы еврейскую бациллу все равно больше уважают. И аиды с фрицами предпочитают дело иметь, несмотря на холокост. Извини, Фимон, ничего личного...
  Первая же партия вяленого инжира, отправленная в Германию, принесла ощутимый доход. Колян был прав - израильские фрукты ценились в Европе выше турецких.
  - Вот видишь, - говорил Коган Грете, - все складывается один к одному. Скоро мой главный бизнес будет в Европе. Переедем в Израиль, я буду торговать, а ты тренировать своих девочек. И главное - открыто делать то, чего ты хочешь. У тебя будет не ревю, замаскированное под ансамбль русских народных танцев, а настоящее европейское шоу. Разве не этого ты добивалась так долго?
  - Все решим после поездки в Берлин, - упрямо повторяла Грета, все больше утверждаясь в мысли, что Коган прав.
  Тем временем Фима получил израильское гражданство и сразу же оформил западногерманскую визу. Он организовал регулярные поставки сухофруктов из Израиля в ФРГ, чаще всего лично сопровождая партии товара. Почти всю работу с поставщиками взял на себя Колян.
  Все развивалось наилучшим образом. К осени Грета получила гэдээровскую визу на всю свою труппу, включая меня, зачисленную завхозом. Вероятно, с годами все связанное с исчезнувшим Иванько перестало интересовать спецслужбы; в наступившие смутные времена им попросту стало не до старых дел. Так или иначе, визы были получены, и единственным проклятым вопросом оставался способ проникновения в Западный Берлин.
  - Расскажи о кладе Фиме, - предложила я. - Он же свободно ездит в ФРГ. Пусть провернет все сам. В этом случае я готова дать ему свой код.
  - Нет, - упрямо стояла на своем Грета, - ничего я ему не скажу,
  пока не получу все в свои руки. Это дело я сама должна довести до конца. Хотя бы из уважения к памяти матери.
  В середине сентября Грета распахнула дверь в мою комнату, возбужденно размахивая газетой.
  - Нам помогут венгры! - закричала она с порога.
  - Какие венгры?
  - Обыкновенные венгры. Вернее - необыкновенные. Вот кто больше всех свободу любит! Оказывается, они еще в мае сломали к чертовой матери пограничные укрепления и на три часа открыли ворота в Австрию. За эти три часа шестьсот восточных немцев сбежали через Венгрию на Запад из своей долбаной социалистической родины. А три дня назад Венгрия вообще австрийскую границу открыла. Уже пятнадцать тысяч гэдээровцев за эти дни к бундесам в обход свалили. Берлинская стена больше не работает! Чуть Горбач вожжи ослабил, и весь этот блядский социалистический лагерь затрещал по швам!
  - А мы-то тут при чем? У нас же нет немецких паспортов. Куда нас с нашими серпасто-молоткастыми пустят - будь то Венгрия, Австрия или, тем более, ФРГ?
  - Не боись, Симуля! Неужели ты не понимаешь, что все сдвинулось? Скоро все будет по-другому, вот увидишь. Вот-вот начнется новая жизнь. Горбач, может, и сам не понял, что сделал. Но теперь уже неважно, с умыслом, с перепугу или сдуру столкнул он первый камень с горы. Важно, что теперь лавину не остановить!
  - Не знаю, о чем ты. Видела я эту лавину в пятьдесят шестом в той же Венгрии. И в Чехословакии в шестьдесят восьмом тоже вроде как лавина сошла. Но все эти лавины танками остановили.
  - Теперь все будет по-другому, Симуля, вот увидишь! - как заведенная повторяла Грета...
  Чтобы побывать на выступлении 'Агрип-шоу', Фима обзавелся восточногерманской визой, получив ее как советский гражданин.
  - Ну ты, Фимка, даешь, - смеялась Грета. - Как израильтянин едешь в ФРГ, а как советский человек - в ГДР. Все-таки ты настоящий еврей.
  - Еще какой, - самодовольно ухмылялся Коган, почесывая раннюю плешь.
  Труппа 'Агрип-шоу' прибыла в Берлин девятого ноября восемьдесят девятого года. Коган должен был прилететь на следующий день из Израиля в Западный Берлин, растаможить партию сухофруктов и к вечеру приехать к нам, предъявив на пропускном пункте советский паспорт с гэдээровской визой.
  Мы остановились в уже знакомой гостинице на Эбертштрассе, оставили девочек на попечении няни и отправились погулять по Унтер-ден-Линден. Несмотря на будний день, на улице было многолюдно. То и дело пролетали полицейские машины и автобусы с пограничниками. Вместе с людским потоком мы двигались в сторону Стены. Скорость движения постепенно замедлялась, пока, наконец, огромная толпа не остановилась, приблизившись к огороженным бетонным забором Бранденбургским воротам. У закрытого пропускного пункта стояла плотная шеренга пограничников, вооруженных водометами.
  В половине восьмого над толпой пронесся легкий шелест - тысячи людей что-то коротко передавали друг другу и тут же умолкали. Огромная масса людей, ярко освещенная установленными на капителях колонн мощными прожекторами, затихла. Через несколько минут в громкоговорителях раздался внушительный баритон, повторяемый отраженным от стены эхом. Радио транслировало пресс-конференцию представителя правительства ГДР Гюнтера Шабовски. Член Политбюро СЕПГ, подавляя раздражение, огласил новые правила въезда и выезда из страны. Отныне гражданам ГДР даровалась неслыханная свобода - они могли получать визы для посещения Западного Берлина и ФРГ. Толпа вздохнула, и под Бранденбургскими воротами раздался восторженный рев. Ответный вопль донесся с другой стороны Стены - там тоже слышали речь партийного функционера, пытающегося выдать капитуляцию лишившейся московской поддержки власти за новый социалистический порядок.
  Возбужденная толпа, окутанная паром от дыхания тысяч ртов, усиливая рев, двинулась к пропускному пункту. Пограничники растерянно топтались, глядя на надвигающуюся человеческую массу. Наконец по приказу офицера они сомкнули строй и двинулись вперед. Заработало сразу несколько водометов, струи ударили в людей, отозвавшись гневными криками. Пограничники были мгновенно смяты толпой, а захлебнувшиеся водометы разбиты о бетон стены. Людская лава хлынула в коридор пограничного перехода. Офицеры смущенно улыбались, не пытаясь никому помешать. Солдаты, свесившись со сторожевых вышек, с любопытством наблюдали, как два людских потока прорываются навстречу друг другу сквозь узкий проход. Наступил момент, когда никакой приказ и никакая присяга не могли заставить пограничников стрелять в ликующую толпу. Мы с Гретой, держась за руки, одними из первых прошли коридор и оказались в Западном Берлине. Нам навстречу бежали тысячи западных немцев. Происходящее выглядело как невиданный народный праздник. Неудержимо стремящихся друг к другу людей переполняло ощущение обретенного братства.
  Сотни людей взбирались на стену. Беспрерывно щелкали затворы фотоаппаратов, сверкали блицы вспышек. У меня екнуло сердце, когда крепкие парни, вооружившись невесть откуда взявшимися ломами и кувалдами, полезли на стену как раз в том месте, где двадцать восемь лет назад погибла Груня. Раздались глухие удары, и на землю полетели первые обломки в одночасье утратившей свою незыблемость преграды. Через несколько минут от стены отделился и рухнул на землю большой бетонный пласт. Люди ринулись в проран, расширяя его с каждой минутой.
  В восторженном возбуждении мы несколько раз вместе с толпой перешли с запада на восток и обратно, не в силах поверить, что бетонная стена больше не защищает завоевания обанкротившейся советской империи.
  Гуляния продолжались всю ночь. Уже на рассвете на гудящих ногах мы, наконец, добрались до гостиницы. У дверей я почувствовала на себе чей-то взгляд. Я оглянулась, но Эбертштрассе была пустынна, не считая припаркованного неподалеку от входа в гостиницу серебристого 'мерседеса'. Мы поднялись в номер и успокоили встревоженную няню. Девочки безмятежно спали.
  Нас переполняло ощущение внезапной радостной перемены. Грета вышла из душа, завернутая в полотенце, и повалилась на диван.
  - Как странно, - сказала она, по обыкновению задрав голые ноги на спинку. - Это ведь чужая для нас страна, которая меньше полувека назад принесла нам столько горя, а мы радуемся за нее, как за свою. И это при том, что в нашем родном государстве все это никого не волнует - ни правителей с генералами, ни обычных людей. Нам как-то на все насрать. Кто нас такими пофигистами сделал, а, Сим? Природа, бог, царский строй, война, Ленин, Сталин, КПСС?
  - Наша фирменная апатия от бесконечного вранья. Когда человек постоянно врет, у него постепенно атрофируется чувство реальности происходящего. Мы привыкли верить, что победили в войне, что строим коммунизм, что опередили всех в космосе... В угаре вранья и похвальбы мы отгородились от всего мира стеной, а когда она рухнула, то остолбенели и не знаем, что делать...
  - Ну, в войне-то мы на самом деле победили.
  - Ничего подобного, - я была не в силах сдержать возбуждение от увиденного. - На самом деле вторая мировая война закончилась только сегодня, на наших глазах, и наш долбаный коммунизм в ней окончательно проиграл так же как и нацизм.
  - Кто же в ней выиграл?
  - Можно подумать, в войнах бывают победители. Сейчас надежда только на то, что у людей после второй войны хватит мозгов не начать третью. Но люди - идиоты, на них надеяться трудно...
  - Симуля, бог с ним, с человечеством. Мне другое в голову пришло. Теперь можно пойти в банк и запросто все забрать. А вечером после выступления спокойно сесть в поезд - и домой...
  - Домой? А что там делать со всем этим добром?
  - Странный вопрос.
  - Странный только на первый взгляд. Вспомни наш старый разговор. В нашей стране не может быть богатым кто попало. У нас нужно быть частью системы...
  - Система рушится на глазах! - Грета вскочила с дивана. - То, что мы сегодня видели - лучшее тому подтверждение.
  - Нет, детка. Наша система - это не общественный строй, не форма власти, не репрессивный аппарат. Она существует не в Кремле и не на Лубянке, а в наших российских душах. Эта система - продукт нашего, как сейчас модно говорить, менталитета. Стену и даже государство можно разрушить за одну ночь. Ментальность же складывается тысячелетиями...
  - Симуля, нашла время философствовать!
  Грета сорвала с себя полотенце и сделала пируэт. Я залюбовалась ее стройным, тренированным телом. Трудно было поверить, что ей уже сорок.
  - Ты видела, как они ликуют, что рухнула стена, как радуются
  друг другу? - я упрямо гнула свое. - А у нас - все злые, не знают что делать с непрошенной свободой, убивают друг друга, отнимают последнее. Меня туда после сегодняшней ночи совсем не тянет.
  - Это ты хорошо сказала, Симуля, - Грета снова завернулась в полотенце и уселась на край дивана. - Можно как дважды два доказать, что нормальный человек в России жить не может, но меня туда все равно тянет. Несмотря на все мерзости, с которыми постоянно сталкиваешься. Ты говоришь, что нужно стать частью системы? Я смогу, если надо. Или сделаю вид. В конце концов, я - актриса...
  Мы замолчали, мысленно продолжая разговор.
  - Что ж, давай доведем дело до конца. Насколько я запомнила, банк открывается в десять утра.
  - Слушай... - Грета внезапно вскочила с дивана. - А ведь я теперь могу Фимку в аэропорту встретить. Прямо в Западном Берлине! Представляешь, как он обалдеет, когда меня увидит?
  - А как ты туда доберешься?
  - Да очень просто. Перейду на ту сторону, возьму такси и скажу 'аэропорт, битте'. У нас же доллары еще остались? Авось, примут по какому-нибудь курсу. Это ведь тоже крутые буржуйские деньги, а не какие-нибудь сраные рубли или марки ГДР.
  - Может, лучше сначала в банк?
  - Не занудствуй, Симуля. Фимка говорил, что прилетает в восемь тель-авивским рейсом, так что до десяти я вернусь.
  Грета вывернулась из полотенца, натянула на голое тело джинсы, облегающий топ и набросила на плечи коротенькую куртку-косуху. Ей и в одежде нельзя было дать ее сорока. Пережитый ночью эмоциональный подъем сделал ее моложе лет на десять.
  - Твой Ефим когда увидит тебя такую - ни за что не отпустит, - я поневоле улыбнулась.
  - И не надо, - Грета, стоя перед зеркалом, распустила волосы по плечам. - Он столько из-за меня натерпелся, что пора и ему уже добра в жизни увидеть. Да и я в него умудрилась влюбиться. Вот ведь настырный какой! - Грета, смеясь, повернулась ко мне.
  - Не забудь, что нам надо в банк.
  - Ты мне напоминаешь про банк! - воскликнула Грета. - А кто еще недавно говорил, что от этих проклятых сокровищ надо держаться подальше?
  - Кто же знал, что все так переменится? Если можно просто пойти в банк и забрать вклад - почему бы и нет?
  - А кто рассуждал про праведное-неправедное, умничал про систему?
  - Да я и сейчас не уверена, что мы все правильно делаем, - мной вдруг овладела нерешительность. - Но, в конце концов, не так много мне и надо. Домик в деревне, хорошую кровать, чтобы копчик не болел, да свежий творог каждое утро. Не забывай, что мне уже шестьдесят три.
  - Домик в деревне! - воскликнула Грета. - Да там хватит на несколько деревень!
  - Тише, не кричи. Давай-ка мы с тобой сначала до банка доберемся.
  - Ты права, Симуля, как всегда. Ну, я побежала. Девочек завтраком покормите, а там и мы с Фимкой подскочим.
  Грета выскочила за дверь. Через окно я увидела ее энергично шагающей по Эбертштрассе.
  Окончательно рассвело, и Стена, вдоль которой шла Грета, за ночь утратила свою угрожающую серость. Теперь она во многих местах была покрыта цветными надписями и рисунками. Люди беспрепятственно проходили через еще вчера неприступный контрольный пункт и свежие проломы в стене.
  Припаркованный у гостиницы серебристый 'мерседес' плавно тронулся и покатил следом за Гретой. Он буквально крался за ней на широких рубчатых шинах. В памяти мгновенно возникла набережная Дуная, отпрянувший к кирпичной стене Матиас и наползающая на него громада танка.
   Я нахлобучила шляпу, чтобы скрыть лишенное макияжа лицо шестидесятитрехлетней женщины, впрыгнула в туфли и кинулась на улицу. Я успела заметить, что Грета проскользнула в ближайший пролом. 'Мерседес' прибавил газу, промчался вдоль стены и свернул к свободному от охраны КПП.
   Я бросилась за Гретой, миновала пролом и остановилась напротив Бранденбургских ворот. Тиргартен рассекала улица Семнадцатого июня, продолжающая Унтер-ден-Линден в западной части города. Широкий бульвар был запружен людьми и автомобилями. Незнакомые люди смеялись и обнимались, случайно столкнувшись в толпе.
  Издали я увидела стоящую у обочины Гретину фигурку с поднятой рукой. К ней подкатил серебристый 'мерседес'. Грета что-то сказала в открытое окно, села на переднее сидение, и 'мерседес' растворился в потоке машин.
  Я попыталась поймать такси, но это оказалось невыполнимой задачей. Тогда я попросту подняла руку, как привыкла это делать в Москве. Остановился видавший виды 'трабант', и улыбчивый толстый водитель приглашающе махнул рукой.
  - Ихь браухе ауф дем флюгхафен ин вест Берлин, - выпалила я, наклонившись к опущенному стеклу.
  Толстяк улыбнулся и повторил приглашающий жест.
  Дорога до аэропорта заняла четверть часа. Время от времени, водитель, полуобернувшись, что-то говорил мне, но я в ответ только через силу улыбалась. Наконец машина въехала в аэропорт 'Берлин-Тегель'.
  - Woher kommt Ihr Freund? Paris, London, Moskau?
  - Тель-Авив.
  Немец подъехал к нужному терминалу, обошел машину и открыл мне дверцу. Я раскрыла сумочку и достала кошелек, но толстяк, улыбаясь, покачал головой и протянул мне руку.
  - Данке щён, - я торопливо пожала его ладонь.
  - Русски? - придерживая мои пальцы, спросил немец.
  Я кивнула.
  - Фсе будет карашо, - старательно произнес толстяк, ослабляя хватку. - Бок даст, ещчо повидаемся.
  Я выдернула руку и побежала к входу в аэровокзал.
  С верхней галереи двусветного зала я судорожно вглядывалась в толпу. Наконец я увидела Грету у одной из стоек. Смотрясь в карманное зеркальце, она подкрашивала губы и одновременно вглядывалась в поток пассажиров. У меня вырвался вздох облегчения. Я окликнула ее сверху, но в этот момент в галерее появилась всклокоченная шевелюра Когана. Грета, восторженно привстав на цыпочки, замахала ему рукой. Ефим, увидев Грету, на мгновение остолбенел и побежал ей навстречу.
  Когда до барьера оставалось несколько шагов, по бокам у Когана, словно из под земли, выросли двое в штатском, крепко схватили его за локти и мгновенно втащили в неприметную боковую дверцу. В тот же миг еще один мужчина, неотличимо похожий на двух первых, подошел к Грете вплотную, произнес ей что-то коротко и властно в самое ухо и, взяв ее под руку, быстро повел к стеклянным дверям.
  И тут я увидела Коляна. Его бритая шишковатая голова блестела, возвышаясь над толпой. Колян спустился по эскалатору, подошел к телефону-автомату и быстро сказал в трубку несколько слов. Потом он пересек зал и сел за столик кафе.
  Официантка принесла ему заварное пирожное и дымящуюся чашку кофе. С бьющимся сердцем я увидела, как у его столика появился высокий седоусый мужчина в больших темных очках. Он без спроса занял стул напротив Коляна и утвердил локти на столе.
  Похолодевшими ладонями я поглубже нахлобучила шляпу, спустилась в кафе, и забралась на высокий стул у барной стойки.
  - Докладывай, - услышала я властный голос.
  - Полный порядок. Все разыграли, как по нотам. Кокс в контейнер с инжиром засадили еще в Тель-Авиве. Иудейским полицаям звонить не стали, заложили сразу бундесам. Ну, у этих всегда все четко. Помели прямо на выходе. Сразу обоих голубков.
  - Каких еще голубков?! Что за самодеятельность?
  От пришедшего исходила волна угрозы такой силы, что я чувствовала ее даже спиной.
  - Так ведь она сама пришла...
  - Кто?!
  - Ну, баба его, - ответил Колян упавшим голосом. - Вчера стенку берлинскую подломили, вот она, видать, и докнокала его встретить. Я тут же стуканул на нее по-быстрому, чтобы заодно и ее закрыли. Для надежности.
  - Кто тебя просил? - слова седоусого падали, как свинцовые капли. - Задача была подставить лохматого - и никого больше.
  Я выглянула из-под шляпы и в зеркале над барной стойкой увидела, как Колян корчился под взглядом собеседника, словно в его кофе вместо сахара добавили бриллиантовую пыль.
  - Так вы же сами ее подвезли, - растерянно произнес он. - Я видел. Думал, что все идет по плану...
  - Ты дебил, Колян, - услышала я после паузы. - Впрочем, свою задачу ты решил в любом случае - у еврея бизнес отобрал. Ладно, пошел вон. За кофе можешь не платить...
  
  Глава XIX. Опередить Сатану.
  - В тот же день и меня замели, - Сима потянулась и зевнула, прикрывая сверкнувший фарфором рот.
  - Вас-то за что? - ошеломленно спросила Мила.
  - Как потенциальную сообщницу. Хотя со мной-то быстро разобрались и отпустили, а Грете дали реальный срок. Двушечку, как говорит наш новый, вернее, перелицованный президент. Не знаю, что на нее Колян наклепал, но германское правосудие сочло ее соучастницей. За наркоту ей светила вся десяточка, но суд проявил гуманность, учел, что у нее двенадцать несовершеннолетних дочерей.
  - А что стало с девочками? С Коганом?
  - Девчонок на время маминой отсидки поместили в приют, а Фима получил по полной - двенадцать лет, по числу дочек. Он изо всех сил пытался убедить судью в своей невиновности, но красноречия ему, видимо, все же не хватило. А я проторчала в кутузке несколько дней, о чем нисколько не жалею.
  - Да уж, небось, не как в нашей тюряге. Никаких параш, кормят, наверно, как на убой... - глубокомысленно заметил Алик.
  - Много ты знаешь о наших и тамошних тюрьмах. Тоже мне, специалист. Будь тебе семнадцать лет, твой инфантилизм вызывал бы умиление. А тридцатилетний мужик должен думать, что говорит. Или уж молчать.
  - Он бы тогда вообще ни слова не произнес, - засмеялась Мила.
  - Тебя вот не спросили...- начал было Алик, но Сима мгновенно прекратила склоку:
  - Если вы предпочитаете собачиться, я могу дальше и не
  рассказывать.
  И только получив клятвенные заверения в том, что ее повествование не будет нарушено ни единым звуком, Сима продолжила:
  - Неделя в немецкой тюрьме оказалась чуть ли не лучшей в моей жизни. Еще никогда я не пользовалась таким почетом и уважением, как в те дни. Я набивала змеек, птичек, черепашек и русалок на грудях, животах, спинах, лобках и ягодицах круглые сутки с короткими перерывами на сон. Я даже получила прозвище 'Мутти-татутти'. Меня одинаково боготворили и зечки, и охранницы. Они рыдали в голос, когда я выходила на волю. Но главное - они создали мне такую рекламу, что уже на пороге тюрьмы меня ожидала целая компания.
  Меня посадили в машину и отвезли в чудный домик в лесу, на берегу озера, где для меня было оборудовано прекрасное тату-ателье. Те же тату-энтузиасты помогли мне получить западногерманскую рабочую визу, и я взялась за дело. Педантичные немцы составили список клиентов, так что мне оставалось лишь выполнять заказы строго по очереди. За работу мне платили столько, что я забыла обо всех кладах на свете. К тому же после ареста Греты я окончательно уверилась, что эти проклятые сокровища ничего кроме несчастий принести не могут. Они потеряли для меня всякую реальность, превратились в мираж.
  Я работала, не покладая рук, и каждые шесть месяцев приезжала в Москву - продлить визу. В один из приездов я купила эту квартиру. Из той поездки я вернулась уже в объединенную Германию. ГДР естественным образом рухнула вслед за стеной - всего лишь через десять месяцев. Еще через год развалился и сам нерушимый союз братских республик. Советская империя сжималась, как шагреневая кожа. Вся эта бутафорская народная демократия в восточной Европе держалась исключительно на русских танках, и стоило им слегка опустить дула, как друзья по социалистическому лагерю и даже некоторые бывшие советские республики мигом перебрались из крайне миролюбивого Варшавского блока в оплот империалистической агрессии НАТО. К слову сказать, тогда ко всему этому с пониманием относились даже в России, не говоря уже о Европе, где конец послевоенной советской оккупации воспринимался как подлинное окончание Второй мировой войны.
  Это было похоже на весну сорок пятого с ее надеждами и уверенностью в том, что повторение кошмара невозможно и впереди прозревшее человечество ожидает исключительно светлое будущее. Вряд ли тогда кто-то мог предвидеть ту фантастическую историческую петлю, которую опишет Россия, двинувшись вспять с приходом двадцать первого века. Мы снова стали дикарями, мы опять готовы отнимать земли у соседей, грозить миру ядерной войной и без конца твердить о каком-то своем уникальном историческом пути и необыкновенной, эксклюзивной духовности...
  Грета написала мне из тюрьмы лишь дважды. Первое письмо пришло через три месяца после ареста - в нем она обвиняла меня в том, что я позволила отправить девочек в приют, а не попыталась забрать их к себе. Я, как могла, объяснила ей, что во-первых, меня никто и не спрашивал, а во-вторых, им лучше пробыть два года в немецком приюте, чем со мной в Москве, где в то время творилось черт знает что, и я не смогла бы их элементарно прокормить. На это Грета ответила, что я просто помешалась на своих татуировках, и ничего не хочу знать кроме них. В конце письма она раздраженно просила больше ей не писать и обещала сама разыскать меня после освобождения.
  Пару раз я навещала девочек в приюте - на ферме в горах. Они выходили ко мне в комнату для гостей, чинно рассаживались вокруг стола и молча сидели, не зная о чем говорить с тетей, которую и в Москве едва знали. У них был цветущий спортивный вид, хорошая одежда, светлые комнаты, занятия танцами, конные прогулки, поездки по Германии и в соседние страны. Конечно, как у всех детей, лишенных родителей, у них в глазах жила недоверчивая враждебность, какое-то преждевременное знание, но именно с этим я как раз и не могла ничего поделать. Заменить им Грету и Фиму мне было не под силу.
  Я продолжала жить одна, занималась любимым делом, зарабатывала хорошие деньги, ездила по всей Европе и, конечно же, у меня случился роман. Вы, наверное, думаете, что в шестьдесят четыре года полагается воспитывать внуков и ложиться спать с курами, но, уверяю вас, это вам только кажется. Запомните, детки, простую формулу: возраст - ничто, здоровье - все. Можно сказать еще короче: кто здоров, тот молод. Я тогда как раз собой занялась: сиськи себе сделала, лицо подтянула, подлечила позвоночник и копчик. Прямая ходила - мне больше полтинника было не дать. Денег хватало с избытком, я приоделась, завернулась в меха, камушки дорогие в уши повесила... Вот и клюнул этот Макс - красавец седовласый из Гамбурга. Познакомились мы в Париже. Сам ко мне подошел в Лувре - я там на египетских мумиях татуировки разглядывала. Тоже, говорит, занимаюсь тату, держу на паях мастерскую вместе с самим с Хербертом Хоффманом. Хотя у самого татуировок не было, только две аккуратно сведенные, едва заметные профессионалу - одна на руке, другая, как я скоро узнала, на заднице.
  Это выяснилось уже вечером, а днем мы прошлись по набережной Сены, воздухом парижским подышали, на небушко тамошнее полюбовались. Все же, особое оно там, нигде больше такого нет - словно финифтью покрытое. В общем, три дня мы шатались по Парижу, вели себя как положено - заглядывали в картинные галереи, обедали на Монмартре, бродили по бульварам, вспоминали всяких Пикассо с Хэмингуэями. А по ночам отрывались, как в юности, глаз не смыкали. Я, правда, коробочку с 'виагрой' как-то обнаружила - он ее на полочке в ванной забыл. Она тогда только появилась в продаже и реклама кругом была. Сначала смутилась, а потом подумала - ладно, человек ведь для меня старается...
  Потом поехали к нему в Гамбург. Квартирка у него оказалась так себе - не очень-то на компаньона Хоффмана похоже. Ну, думаю, мало ли что, может, у него их несколько. Спросила - нет, вроде только здесь живет. Другие странности были, но я, как дура, ни на что внимания не обращала, будто мне не шестьдесят четыре, а восемнадцать. Хотя иные и в восемнадцать соображают башкой, а не другим местом. После той истории я убедилась в том, что противоположность разума - не глупость, а страсть.
  Вернулась я в Москву, перезваниваемся с ним, воркуем. Скучаю, говорит, хочу к тебе приехать. Ну, я пожалуйста, всей душой. Встретила его в Гретиной квартире на Тверской, все же центр.
   Странности начались с самого начала. Он как вошел в квартиру, тут же отправился руки мыть. А ванная у Греты нестандартная - ее пристраивали уже после того, как большую коммуналку на три квартиры разгородили. И дверь в эту ванную незаметная такая, за занавеской. Все, кто в первый раз приходит, найти ее не могут. А он сразу, без ошибок туда направился. 'Откуда ты знаешь, где ванная?', - спрашиваю. А он смеется - у меня, мол, дежавю. И через несколько минут мимоходом интересуется, моя ли это квартира. 'Не моя, - говорю, - подруги. А почему ты спросил?'. 'Да просто так, - пожимает плечами. - А ты сама где живешь?'. 'У меня двушка в Теплом Стане'. Он нахмурился, но промолчал. Но на следующий день настоял, чтобы мы туда поехали. Как увидел - в лице изменился, спрашивает: 'А разве ты не богатая?'. 'Богатая, - говорю, - квартира в Москве, за границу езжу'. 'Я не про такое богатство спрашиваю, - начинает он из себя выходить. - Я про дом с прислугой, дорогую машину, яхту...'. 'Откуда же мне взять все это?'. А он меня уже не слышит, орет, слюной брызжет: 'Выходит, ты приоделась, сиськи подтянула и рванула в Париж жениха богатого подцепить? Проститутка!'.
   Тут уж я не выдержала и послала его на всех языках во все возможные места. Он побагровел, глаза выпучил и развернул меня задом. Неужели, думаю, еще и встанет у него в такой ситуации? Даже интересно! Ни хрена себе, 'виагра' работает! А он загнул меня раком и пнул сапогом по копчику. У меня и так-то нелады были с этим местом, а тут и вовсе звезды перед глазами завертелись, и я отключилась.
  Очнулась через час, его, конечно, и след простыл. Ходить не могу. Еле доползла до телефона, скорую вызвала. В милицию заявлять не стала, но как только оклемалась немного, тут же на самолет и в Гамбург. С квартиры он съехал, а в полиции руками разводят - нету, мол, у нас такого Макса Клумке. Хотя по описанию похож на одного брачного афериста. Вы мол, фрау, заявленьице оставьте, а мы разберемся.
  Я разыскала самого Хоффмана, добилась встречи с ним. Он удивился, нет, говорит, у меня такого компаньона и никогда не было. Когда разговорились, я ему альбомчик со своими тату подсунула - захватила с собой на всякий случай. Он заинтересовался, показал мастерскую свою, а когда я пару дельных замечаний сделала - и вовсе расцвел. Предложил вести у него класс тату-графики. Я, понятное дело, согласилась - это же и деньги, и лечение в Германии - лучше не придумать.
  Однако моя безмятежная жизнь продолжалась недолго. В один из приездов в Москву, разбирая почту, я наткнулась на письмо из Германии от некой Магды. У меня сразу заныл копчик, я опустилась в кресло и долго держала конверт в руке, моля бога о том, чтобы в письме не оказалось ничего плохого. Но, вероятно, мои отношения с богом были к тому времени бесповоротно испорчены из-за многократных сделок с нечистой силой. Магда оказалась проституткой из Венгрии, получившей в Германии срок за избиение подруги по цеху. После долгих предисловий и ненужных подробностей она сообщала, что Грета в приступе депрессии покончила с собой - повесилась на тюремной простыне. Тут я окончательно убедилась в том, что Груня была неправа. Клад оказался не божьим испытанием, а сатанинским проклятием - в этом больше не было никаких сомнений. Я поняла, что гибель матери и дочери была предопределена, и это сделало меня убежденной фаталисткой. С горечью я думала о том, что от них не осталось даже могил.
  В конце письма Магда предлагала встретиться, рассказать о последних днях Греты. Как только я это прочла, меня охватил смертельный страх, что Грета могла передать мне через Магду свою половинку кода, а вместе с ней и новое дьявольское искушение. Я немедленно, не глядя на обратный адрес, разорвала конверт и спустила клочки в унитаз. В затянувшейся партии с Сатаной я впервые решила сыграть на опережение.
  После этого я вернулась в Германию и несколько лет не приезжала в Москву. За это время я пару раз бывала в Берлине. Проходила и мимо банка, где хранились наши сокровища, вспоминала Грету. И странное дело: несмотря на то, что пинкертоны немецкие так и не нашли мне Макса моего, козла вонючего, он мерещился мне повсюду - и в Москве, и в Гамбурге, и в Берлине...
  - Вы его все еще любили? - спросила Мила благоговейным шепотом.
  - Вот еще, - проворчала Сима. - Любовь у меня была с Матиасом. А с Максом - последний всплеск либидо перед окончательной старостью.
   Сима замолкла и откинулась на подушки.
  - И что же было дальше? - нарушила молчание Мила.
  - Ничего особенного. Когда мне стукнуло восемьдесят, я распрощалась с Хоффманом. Он уговаривал меня еще поработать, но я решила - хватит. Колоссальная была личность, мировая знаменитость, пожалуй самый известный в мире татушник. Только недавно помер, как я уже сказала - за девяносто... А год спустя скончалась в Америке Света Аллилуева - моя ровесница. Так что теперь каждый прожитый день я воспринимаю как подарок судьбы - дамы, которой щедрость, в общем-то, не слишком свойственна...
  Я, как когда-то Света, вернулась в Россию, и до сих пор не пойму, зачем. Мне казалось, что здесь все переменилось, покатилось по западным рельсам, но я ошиблась. На самом деле, здесь затеяли очередной эксперимент - решили повенчать капитализм с совком. Идея, конечно, идиотская - у такого государства нет будущего, как не бывает потомства у гермафродитов, но в моем возрасте все это уже мало трогает. Я живу на своей замечательной кровати, а где она стоит - в Москве или в Берлине - уже неважно.
  Мы, русские, обожаем тютчевские строчки о том, что умом Россию не понять и аршином общим не измерить. В них заключается все наше национальное кокетливое бахвальство. Вот, дескать, какие мы необыкновенно-уникальные. На самом деле, все гораздо проще. Поглядите на карту России, на эту схему разделки говяжьей туши. Только пятая ее часть находится в Европе. Но Европа - не только географическое понятие; не будете же вы считать европейцами жителей западных склонов Уральских гор. Подлинная Россия - это Азия, точнее северная Азия. Все это выглядит так, будто нас не то выгнали когда-то в холодные земли из Европы и с азиатского благодатного юга, не то мы сами смогли в свое время хапнуть эти безлюдные пространства только потому, что там не было никого, кроме медведей и оленеводов. Конечно, этнографически мы- восточные европейцы, но захватив колоссальные азиатские территории, мы неизбежно и необратимо обазиатились. Страна, в которой мы живем - это неевропейская Европа и неазиатская Азия. Действительно - лишь небольшую часть ее жителей можно понять европейским умом и измерить общемировым аршином. И эта малая толика европейскости на фоне непроходимой азиатчины напоминает пестрый газовый шарфик, повязанный поверх овчинного тулупа.
  Любая страна, если ее растянуть 'от хладных финских скал до солнечной Тавриды', может возомнить о себе, что она не просто большая, а именно великая. Ни один обыватель не откажется от соблазна всем сердцем принять эту невинную подмену понятий. Но любые иллюзии рано или поздно уступают место реальности. Ни 'хладные финские скалы', ни 'солнечная Таврида' России более не принадлежат...
  - Тавриду недавно назад забрали, - возразил Алик.
  - Если вор кого-то ограбил, это еще не значит, что отнятое ему принадлежит, - назидательно сказала Сима. - После войны пол-Европы заграбастали, и что? Неправедно нажитое счастья не приносит, уж это-то я теперь точно знаю, и в этом банальная мораль моей басни. Так что сказке конец, а кто слушал - молодец.
  - Какой-то странный конец, - разочарованно буркнул Алик. - Все было так интересно - поиски сокровищ, исторические события, драматические повороты, любовь, и вдруг - хлоп, и история не закончена, а просто оборвана. Сокровища не найдены, и что с кем произошло дальше - неизвестно.
  - Алик, дорогой, жизнь - не книжка, в которой зануда-автор обязательно доводит до логического завершения судьбу каждого персонажа, изо всех сил стараясь, чтобы не болтались 'сюжетные концы', - вздохнула Сима. - Жизнь - это нескончаемый поток, непрерывная нить, а не гирлянда сосисок, каждая из которых имеет законченную форму и четко отделена от соседки перевязочкой, благодаря чему их можно подсчитать и отсортировать...
  А сейчас, деточки мои, пора баиньки, время позднее. По домам вам уже не добраться, как говорится, метро закрыто, в такси не содют. Укладывайтесь в гостиной хоть вместе, хоть поврозь - дело ваше, я не ханжа.
  Сима нашарила пульт, переключила верхний свет на ночник, плотнее завернулась в плед и закрыла глаза.
  
   Конец первой части
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"