Гаврюченков Юрий Фёдорович : другие произведения.

Чёрный пролетарий

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 4.96*40  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Креативный класс пал под ударами новой опричнины.
  РАБОТОРГОВЦЫ
  
  Книга 2. ЧЁРНЫЙ ПРОЛЕТАРИЙ
  
   [Юрий Гаврюченков]
  
  В то время как для других развитие революции
  было равносильно укреплению демократии,
  для Ленина ближайшая перспектива вела прямиком
   в Петропавловскую крепость.
  Лев Троцкий. "История Русской Революции"
  
  
  Глава Первая,
  в которой работорговый караван движется по маршруту, лицезрит буйство боевых хомячков Нахального и вступает в пределы Владимира.
  
  - Отступать некуда, - командир Щавель выпрямился в седле. - Позади Москва. Соваться туда, - он набрал в грудь воздуха, - можно только по большой нужде. Наше дело правое. Наводим порядок и ловим рабов. Приказ светлейшего князя, - он пристальным взором скользнул по строю конных ратников, - для нас свят. Исполним долг!
  - Слава России! - гаркнули семьдесят княжеских дружинников.
  Было утро. Раболовецкий караван выстроился в походную колонну у ворот постоялого двора возле Хрястово. Позади осталось семь дней и двести с лишним вёрст от Дмитрова. Щавель уводил своё войско по Большому кольцу, оставляя бурлящий котёл войны далеко в стороне. Москва горела. Едва ударный отряд новгородского ОМОН поразил Орден Ленина, на его территорию напали соседи, стремясь урвать кусок побольше, и между ними началась грызня. Дорога была полна беженцев. Они рассказывали ужасные истории о бесчинствах мутантов, мародёров, карателей, сталкеров, манагеров и их приспешников. Добрые люди проявили себя так, будто услышали зов Ктулху, и простым людям не осталось среди них места. Спасая себя и близких, они ринулись прочь из города, бросив нажитое непосильным трудом и унося самое ценное. Москву снова прорвало. Так случалось после Большого Пиндеца, случалось и до него, и по воле рока будет случаться впредь. Сегодня караван выходил на загаженный бесприютными странниками Муромский тракт и многих ратников от вида обездоленных москвичей с души воротило.
  Из Внутримкадья хлынули эмигранты и потекли в неприветливое и таинственное Замкадье. Они тащили стариков, женщин и детей, друзей, остро необходимых для улучшения эффективности тайм-менеджеров, поучающих за хорошую кормёжку коучей, а также начальство и бухгалтерию. Телеги, ручные тачки и просто беженцы с узлами на спине запрудили тракт. Шли на восток, в хлебные области Великой Руси, надеясь приткнуться в Муроме и просто из привычки жить в большом городе. Беженцы несли серебро и золото. Расплачивались наличкой. Меняли вещи на еду пока что немногие. Это было вопросом времени, как продажа детей в рабство. Проклятие Жёлудя, что Россия богатствами Москвы прирастать будет, начинало сбываться. Росла дорожная проституция: за кусок хлеба, за миску каши, за ночлег. Москвичам никто не отказывал в унижении, но и поощрениями не баловал.
  От Москвы до Великого Мурома через Владимир триста пятьдесят вёрст. Недели две-три пешком вполне посильно летом, даже если негде приткнуться. Это давало надежду. Люди шли и, что характерно, доходили - от голода, подхваченных в пути болезней и просто от большой нужды. Их раздутые трупы смердели на полях вдоль дороги.
  Возле деревень, откуда не гоняли, вырастали ночлежбища. Становился неподалёку от источника воды один москвич, к нему пристраивался другой со своими домашними. Глядишь, подтянулась целая семья, а то и весь рабочий коллектив. Вместе не так боязно темноты, чудовищ и местных. К ночи у околицы уже собирался табор. Костры, шум, гам, детишки бегают, бабы стряпают, в кустах петуха пользуют, бренчит гитара, порочная спутница барда. Вспыхивает и враз утихает драка, зачинщика бьют по-офисному, всей толпой, девки визжат, - веселье! Старики уму-разуму научают молодёжь: как воровать, как убивать сподручнее, по каким признакам выявлять лидера, куда раскидывать рамсы с быдлом. Крепнет связь поколений. Происходит уникальный обмен опытом. В столпотворении, содоме и гоморре лагеря беженцев сходятся горожане, которые в Москве не встретились бы ни в жисть. Их знания в совокупности порождают в буйных головах деструктивный коктейль. Странствия здорово учат, особенно, молодых.
  В Великий Муром они нагрянут подготовленными.
  
  ***
  Жёлудь ехал во главе колонны, то позади отца, то выдвигаясь вперёд в боевое охранение.
  После возвращения из цитадели Ордена Ленина ратники то и дело стали звать парня в свой круг - чифирнуть, поговорить. Дружинники, не участвовавшие в спецоперации, поглядывали на молодого лучника с почтением, должно быть, наслушались от товарищей. Жёлудя признали своим.
  Дневки были нередки, ибо погоды стояли ненастные. Ледяной дождь загонял караван под крышу. Там в часы вынужденного отдыха проявил себя купленный Щавелем грамотный раб. За миску козырного хрючева, а иногда просто так, он травил забористые истории. Обозники привыкли ещё по засидке в Дмитрове собираться возле него погреть уши. Теперь подтянулись дружинники. Раб оказался сказочником, и аудитория его всё росла. Глядя на его успехи, Филипп возревновал и как мог чаще услаждал слух ратников пением. Однако в отряде нашлось немало поклонников художественной прозы. Бард терял популярность. Сознавая непродуктивность открытого противостояния, Филипп намерился выяснить секрет его успеха и стал подкатывать к рабу с разговорами о литературе.
  Накануне вечером Щавель застал их на конюшне в загоне для рабов. За денником была отгородка с прикрученными к стене кольцами, оттуда доносились возня, гомон, смех. Тускло светила жировая плошка, рабы играли в камень-ножницы-бумагу. Живой товар скрашивал будни в ожидании, когда его доставят на торг и разберут по хозяевам. Неслышно ступая, Щавель остановился возле загона и замер неприметным. Когда было нужно, старый лучник мог подкрасться к кому угодно. Учёный раб, пристёгнутый в конце цепи, примостился на охапке сена возле мочевого стока, через который навозная жижа утекала из конюшни. Напротив на корточках сидел бард Филипп, потчевал невольника нажористыми остатками ужина и выяснял секреты ремесла.
  - Гомер Борхес утверждал, - наставительно пробубнил раб, выбирая из плошки корм жадными крючковатыми пальцами, стараясь не оглядываться на остальных невольников, и торопливо засовывал еду в рот, спуская гущу по бороде. - В литературе существуют четыре основных сюжета.
  - Гомер Симпсон, - поправил Филипп.
  - Борхес.
  - Симпсон!
  - Гомер, - примирительно отступил на золотую середину невольник. - Так вот, гомеровские истории. Он учил, что историй всего четыре. То есть, что бы мы ни рассказывали, мы излагаем одну из них или две-три в связке. Самая старая история - об осаждённой крепости. Её штурмуют и для пущей драмы врываются внутрь, а потом защитники могут отбить врага, но могут и погибнуть. Я утверждаю, что этот сюжет связан с завоеванием женщины. Там тоже есть осада, сопротивление, особенно, когда парень к девушке клеится. Потом она либо даёт, либо нет.
  - Оно так, - кивнул Филипп. - Дело основное, потому и сюжет самый древний.
  - Другая история о поиске. Герой что-то ищет и долго не может найти. Обычно, из-за этого он отправляется в путешествие. С ним случаются разные приключения, он видит экзотические страны и знакомится с интересными людьми. Как думаешь, почему она вторая самая старая?
  - Поисковый инстинкт?
  - Бинго! - воскликнул раб, должно быть, призывая в свидетели некоего бога, чтобы похвалиться перед ним сметливостью своего ученика.
  - Третий гомеровский сюжет, связанный со вторым, есть история о возвращении домой. Герой возвращается из дальних странствий и застаёт свой дом в осаде или разграбленным. Или это описание путешествия, приправленное тоской по дому, которого герой может и не достичь.
  Сказав это, раб надолго замолчал.
  - А четвёртый? - алчно вопросил Филипп. - Ты говорил, есть четыре сюжета.
  Раб продолжал молчать.
  - Ах, да, - спохватился бард, вытащил из-за пазухи свёрток, развернул тряпицу, поднёс к самому носу раба кусок сала.
  Учёный невольник принял подношение обеими руками, обнюхал сало, покосился на отвлёкшегося от игры соседа, подмигнул. Мужик неотрывно смотрел на еду, сглотнул, неохотно кивнул. Грамотей замотал тряпицу, убрал жирный кус до поры, до времени.
   - Классических сюжетов четыре, как ножек у стола, - продолжил он, когда сделка состоялась. - Четвёртый - о гибели бога. Есть бог, бессмертный и могущественный, но не всемогущий и не всеведущий, типа Ленина, Гэндальфа, Христа. По каким-то причинам, например, из-за козней врагов или самопожертвования, он гибнет. Но он бог и будет жить вечно, поэтому обязательно воскреснет, получив за подвиг всенародное признание, лэвэл ап или ещё какой бонус, а то и всё вместе.
  - Возрождающийся бог как вынырнувший из пучины басурманской реки Чапаев!
  - Возможна история героя, который становится богом, - согласился раб. - Когда он умирает, он ещё не ведает о своём бессмертии и ведёт себя как человек, то есть боится и терзается. Зато, воскреснув, осознаёт, что вечен и может впасть в беспредел. Эта история любима быдлом, ибо вселяет иллюзию надежды на улучшение жизни в будущем, на светлые перспективы, ради которых они сейчас влачат жалкое существование и готовы прозябать вечно.
  - Шведы поклоняются Одину, Тору и другим покровителям, но они не боги. Они смертны и погибнут в Рагнарёк, когда из морской пучины вынырнет проснувшийся Ктулху и зохавает их всех. Но вот Иисус будет жить вечно, потому что он бог. И Ленин будет жить, и кое-кто из поражённых радиацией манагеров.
  - Прошаренных и динамичных, типа Бандуриной.
  - Слышал о ней. Похоже, её ничем не истребить, - кивнул раб. - Бандурину смогли погрузить в сон как Ктулху, но потом её кто-то разбудил, как когда-то разбудили Герцена. И теперь в Москве настал Рагнарёк местного значения.
  Бард набрал в грудь воздуха, то ли собираясь покаяться, то ли похвастаться своей причастностью к пробуждению Даздрапермы Бандуриной, но тут Щавель выступил из темноты и вошёл в загон к рабам, прервав сеанс разоблачения.
  - Ступай, - прогнал он барда.
  Не успевший ляпнуть лишку, Филипп захлопнул пасть и умёлся. Рабы притихли. Расселись вдоль стены, опустили глаза. Щавель стоял недвижно, рассматривал грамотея как диковинное насекомое, а тот на всякий случай тоже потупился. Обозники рассказывали о командире жуткие вещи.
  Заслышав тишину, из пустого денника выскочил дежурный раболов.
  - Отопри этого, - кинул Щавель.
  Обозник достал ключи, открыл замочек на конце цепи, продёрнутой через кольцо в ошейнике учёного раба.
  - Иди за мной, - приказал Щавель.
  За воротами конюшни сгустились сиреневые сумерки. На крыльце постоялого двора кучковались ратники, багровели огоньки самокруток, доносился ржач.
  - Вы с Филиппом о чём сейчас говорили? - слушая спор высокоучёных людей, Щавель только головой качал, признавая их обширную и столь же бесполезную мудрость.
  - Консультировал его по основам литературного мастерства, - бесхитростно и с развязной эльфийской небрежностью выдал раб. - Филипп интересовался базовыми сюжетами, я выдал ему борхесовскую четвёрку гомеровской классики. На ней основные сюжеты не исчерпываются, но начинающему автору хватит пищи для размышлений. Хорошо, если продвинется дальше, а то многие на первом шаге и застревают, принимая шутку Борхеса за аксиому и следуя этим четырём сюжетам всю оставшуюся жизнь.
  - Ты откуда такой умный?
  - Из Курска, господин, - учтиво ответил раб.
  - Ты какой-то не очень курский. У тебя, что, греки были в роду?
  - Дед по материнской линии.
  - Откуда ты родом?
  - Из Донецка.
  Щавель понял, что его обманули. "Курские не бегают!" - решительное заявление Карпа заставило купить грамотного раба с юга, по определению склонного к побегу. Опытный работорговец нагрел его как юнца.
  - Почему ты сказал, что из Курска? - с ледяным смирением поинтересовался командир.
  - Я там долго жил и работал. Меня там продали, - пожал плечами невольник.
  - Что умеешь делать? Счёт знаешь? Хозяйство можешь вести?
  - Хозяйство вести не приходилось. Я знаю четыре арифметических действия, но счетовод из меня никакой.
  - Чем же ты занимался в Курске?
  - Литературой. Писал книги о приключениях и интригах для развлечения публики. Людям нравилось. Мой бренд был прославлен у оптовиков, но потом издатель умер, и дело встало. Наследники продали весь наш творческий коллектив в караван, направляющийся в Рыбинск, но по дороге меня перекупил Карп.
  Щавель ощутил острое разочарование.
  - Ты животное, скотина, бездельник. Годен только книжки писать, - процедил он.
  - Я хорошо пишу, господин, - литературный раб поклонился и испросил, согнувшись: - Ты направляешься в культурную столицу всея Руси. Дозволь мне проявить способности. В Курске большой популярностью пользовался мой сериал "Бард-бастард", который прервался в связи со смертью владельца. Я начал новую книгу. Предполагался сборник занимательных историй, которые я рассказываю тут по ходу. Рукописи остались в Курске, но я многое помню и сумею восстановить. Дай мне бумагу, я быстро закончу книгу, и в Великом Муроме ты сумеешь её продать. Там есть издательства и мой бренд хорошо знают.
  - Твой что?
  - Зарегистрированное торговое имя, которое издатель ставит на книгах. Вот, господин, - не разгибаясь, литературный раб выудил из-за пазухи свёрнутую грамотку, перевязанную тесьмой, протянул Щавелю. - За мной осталось право на него, которое я должен был передать в Рыбинске новому владельцу, но теперь оно твоё.
  Щавель распустил тесьму, всмотрелся в текст, но, различив заумь законодательного крючкотворства, не стал портить глаза в темноте.
  - Как зовут тебя?
  - Дарий Донцов.
  - Ты получишь бумагу. Смотри, не подведи. Обманешь, получишь плетей, - Щавель вернул юридический документ рабу, отвёл его на конюшню и бросил дежурному:
  - Можно запирать.
  
  ***
  
  В километре от Хрястова миновали прибившийся к старому колодцу ветошный городок: вонища, кострища, крытые рогожей шалаши, сменившие не одного постояльца. Как вши на голове жирной бабы копошились манагеры, добрый люд и прочая срань Господня. Несло оттуда вонью протухшего на теле тряпья и чем-то невыразимым, невыносимо гадким, что можно встретить лишь в самой Москве, как будто беженцы захватили с собой частичку родины и эта частица легко приживалась на новом месте, укоренялась и расползалась.
  Щавель отвернулся от ночлежбища и не поворачивал нос, пока не миновали запомоенное место. Ехавший с ним стремя к стремени Карп растянул губы в высокомерной ухмылке. Начальник каравана побаивался командира и тем паче радовался случаю подметить за ним слабость. Однако Щавель оклемался, страх взял своё, знатный работорговец согнал усмешку и постарался компенсировать иллюзию временного превосходства мнимым подобострастием.
  - Знатно ты Москву разнёс, - мотнул он башкой в сторону разлетевшихся по Руси осколков гнилого анклава. - Малой силой, могучим ударом.
  - Кто-то должен, - обронил старый лучник. - Они совсем перестали края видеть. Давно пора было навести порядок, вот и навели. Князь - лук, а мы стрелы. Разим в цель, если есть на то воля светлейшего. Лучше было послать меня, чем гнать войско на Москву, неся потери в живой силе и финансовых средствах.
  - Как ты узнал, что Лелюд к Статору побежит доносить о нападении, а не сольёт своему непосредственному начальнику Мотвилу?
  - А где я Лелюда поймал? - Щавель покачивался на своей смирной кобыле, негодной для боевых действий, но хорошей для долгого пути. На Карпа, громоздившегося в седле вороного тяжеловоза, командир, тем не менее, взирал свысока, а работорговец склонил голову и почтительно внимал. - Возле территории Статора. Он за мной в "Балчуг-Немчиновку" пришёл хабар украсть, который у нас якобы имелся. О том знал только Сан Иналыч, Филипп ему наплёл по моей указке. Остальное мне рассказал Тибурон. Лелюд - сталкер, то есть из переродившихся манагеров и, как манагер, склонен к двурушничеству и крысятничеству. Он ведь у Сан Иналыча в кабаке сидел, на территории врага, а не для Ордена Ленина детей по сёлам воровал. Тибурон давно его подозревал в стукачестве, но доказать не мог. Лелюд об этом прознал и замутил интригу. Там у них в партии гнездо змеиное, жрут друг друга поедом. Вот, под давлением Мотвила, Тибурона и засадили в клетку. Да он не соврал, стервец, про двурушничество. Лелюд о наших планах не только от своих утаил, а постарался заслать гонцов и Статору и манагерам для слаженного нападения.
  - А он, эффективный, - буркнул Карп.
  - Манагер же! - подтвердил Щавель.
  Впереди послышались крики, и Щавель приподнялся на стременах, вглядываясь в направлении головного дозора. У моста через Колокшу рощицу по обеим сторонам дороги оскверняли ночлежбища. Колодца у Хрястово на всех не хватило и многие беженцы, отогнанные более динамичными земляками, прошли на полверсты дальше и встали возле речки. Справа, где деревья росли неохотно, обездоленные разбили бивак на дюжину шалашей, теперь почему-то пустой и порушенный. Зато слева раскинулся настоящий город обездоленных, имеющий упорядоченный вид. Дерюжные хибарки и самые настоящие брезентовые палатки образовывали линию улиц, сходившихся к вытоптанной площадке возле могучей берёзы, под которой высился на бревенчатом каркасе, устеленном жердями, крытыми провощённой холстиной, самый настоящий дом. Назвать его хижиной язык не поворачивался. Козырное пристанище было обложено понизу камнями и дёрном. Из крыши торчала жестяная труба. Кто-то выстроил дом среди пристанища бездомных и явно не собирался трогаться с места, должно быть, извлекая из своего положения немалую выгоду. Сама же площадь сейчас пустовала, а толпа собралась на отшибе у реки. Там высилась вековая осина, а на суку болталось тело. Из осины торчала стрела, пущенная поверх голов. Перед толпой на жеребце метался Жёлудь, размахивая луком.
  По приказу Литвина три верховые десятки мигом оцепили толпу. Ещё три спешились, нырнули в рощу и к реке, чтобы выгнать быдло с неположенной ему воли обратно в стадо. Когда общественный порядок был восстановлен, Щавель, сопровождаемый Лузгой и десяткой ратников, подъехал к лобному месту. Дружинники расчистили командиру путь.
  - Докладывай, - бросил Щавель, проезжая мимо сына.
  Жёлудь тронул поводья, двинулся стремя в стремя. Возле осины валялось бездыханное тело, ещё один, связанный по рукам и ногам, извивался рядом и глядел на верховых безумным взглядом, изо рта его торчала тряпка.
  - Вижу, вешают кого-то, - сбивчиво изложил молодой лучник. - Гражданским так нельзя. Подъехал, стрелу пустил, остановил.
  - Зачинщика обнаружили? Кто распоряжался?
  - Неточно, но... - парень понизил голос. - Были которые поактивней, - он наклонился к отцу, указал на фигуру в толпе. - Вон тот, в светлом. А вот эти трое в зелёном вроде как помогали ему и стояли ближе всех к дереву, должно быть, вешали.
  Топ-манагера в светлом Щавель и сам выхватил взглядом из стада беженцев. Уж слишком он был приметен на фоне зачуханного стада. Рослый и осанистый, с наетым прямоугольным рылом и короткими волосами, сохранившими следы мастерства московского стилиста, он, по манагерскому обычаю, бороды и усов не носил. Топ-манагер был одет в пиджак и брюки, малость замаранные сажей и помятые, в бежевую сорочку с расстёгнутым воротом и бордовые офисные туфли, сильно разбитые пешим ходом. Он стоял под осиной, к которой беженцы старались не приближаться, и ждал, нервно кусая губы. Щавель подъехал к нему почти вплотную и спросил, глядя сверху-вниз:
  - Ты здесь распоряжаешься?
  Секунду на лице топ-манагера честолюбие боролось со страхом. Кивнуть, значит выдать себя головой, принародно отречься от власти... Топ-манагер умел продумывать ситуацию на три шага вперёд и такого позора не допускал. Иначе бы не стал топ-манагером. Как дальше править, если всё обойдётся? Сразу отыщутся желающие занять козырное место, топ-манагер даже знал, кто именно. Малодушие было недопустимо, и офисный лев раскрыл пасть.
  - Я здесь мэр.
  Спешившиеся ратники из десятки Фомы привели с реки беженцев, загнали за конное оцепление и окружили лобное место с палачами, казнёнными и командиром Щавелем.
  - Ты людей вешаешь, - сказал он с ледяным безразличием. - Кто дал тебе право вершить суд и карать смертью?
  Манагер сглотнул, но быстро нашёлся.
  - По праву главы нового поселения, - он гордо вскинул подбородок и посмотрел Щавелю в лицо.
  - Только если это поселение основано на новых землях по велению светлейшего князя, - продолжил искушённый в знании законов Щавель, - а ты разбил палаточный городок в пятнадцати верстах от Владимира.
  - У нас самоорганизованное поселение, - набычился топ-манагер. - Я поддерживаю порядок всеми доступными средствами. Этих поймал за убийством, у них кровь на руках.
  - Карать смертью, самопровозглашённый глава самоорганизованного пристанища людей без определённого места жительства, ты не можешь, - стылый взгляд старого лучника не сулил ничего хорошего. - Ты должен был отправить убийц во Владимир, на чьей земле они совершили злодеяние, но ты предпочёл умертвить их здесь, дабы запугать население и укрепить авторитет.
  - Я поддерживаю порядок, - упрямо повторил топ-манагер.
  - Как зовут тебя?
  - Любослав Нахальный.
  - Я боярин Щавель из Тихвина, - голос командира пронёсся над присмиревшей толпой. - Порядок на Руси волей светлейшего князя Лучезавра навожу я.
  Дружинники поставили на ноги уцелевшего душегуба, вынули кляп.
  - Убивал? - спросил Щавель.
  - Не я, я рядом, - мужик пал на колени, но не удержался на связанных ногах и рухнул под копыта лошади. - Пощади, боярин, не сам я!...
  - Лжёшь, - равнодушно бросил Щавель, не питавший доверия к москвичам, и не ошибся, потому что убийца зарыдал во весь голос.
  Ратники вернули душегуба в вертикальное положение. Он выл и сучил ногами.
  - За что ты лишил жизни человека?
  Мужика приморозило. Он стих, на лице появился разум.
  - Сапоги украл. У меня сапоги. Без сапогов как же... Все ноги стоптал. Они новые были... почти...
  - Это воровство, а за него не убивают. Почему вора не отвели к представителю власти?
  - Крыса он... - пробормотал мужик и забубнил под нос. - Крыс топтать надо. Вот мы и затоптали, крысу-то...
  Кляп вернули на место.
  - Был самосуд, - молвил командир. - И у тебя самосуд, - обратился он к Нахальному. - Ты не мэр здесь, ты никто. Обычный беженец. По какому праву ты сделался старшим? Тебя народ выбрал?
  - Хоть бы и народ! - вскинул голову топ-манагер. - Я за честные выборы.
  - Никто его не выбирал, - донеслось из толпы. - Как вылез с самого начала, так и сидит у кормушки, аспид. Дворец построил. Жирует на халяве. Хочешь встать - плати налог, баб к себе на ночь таскает.
  - За просто так, главное! - взорвался возмущённый женский вопль.
  Загомонила толпа.
  - Сидит как вошь!
  - Отстроился.
  - С печкой...
  - Ворует, гнида.
  - Его бы самого в петлю...
  "Москвичам только волю дай, с добром съедят, - прикинул Щавель, пока дружинники охаживали древками копий разбушевавшийся контингент. - Такой они талантливый и энергичный народ. У них там жри собака собаку, а последняя удавись. Века динамичного карьерного роста и рыночной конкуренции не прошли даром. Завернуть бы их обратно в кольцо Мкада, да времени нет, приказ светлейшего надо выполнять".
  - Вот он глас народа, - улыбка едва тронула губы командира и утонула в усах, но топ-менеджер всё понял, и лицо его дрогнуло.
  - Не имеете права, - выпалил он. - Вы знаете, кто я такой? Не советую со мной связываться. Меня должен судить московский городской суд!
  - Пограничный идол Гаранта и Супергаранта остался далеко позади, - известил Щавель. - Ты бежал с Москвы на Русь. Здесь ты начал творить произвол. Ради чувства собственной важности покусился на жизнь своих земляков. Если бы ты хотел бы оставаться в праве, передал бы злодеев служителям закона. Но амбиции не позволили тебе поступить по закону. Ты решил выдвинуться ещё дальше и из простого активиста сделался убийцей. Но убийц вешают. Пришла пора надеть пеньковый галстук, поганый манагер.
  Вторяк и Третьяк скрутили Нахального, пока дружинники опускали повешенного и освобождали верёвку. Топ-менеджер извивался как вьюн, но братья повисли у него на плечах, заломили руки и подтащили к осине.
  - Бар-раны, чего вы смотрите! - бесновался Нахальный, но москвичи только ухмылялись, глядя на его потуги. - Бараны, ваш рот наоборот, чего встали? Спасайте меня! Это ваши права нарушают. Мы всё по правде делали! Спасайте вашего вождя!
  Не сразу, но призывы его возымели действие. Нахальный ещё рыл ногами землю, когда его подручный в пятнистой зелёной одежде отважился на спасение повелителя. Он был невысокий, пузатый, с незамутнёнными глазами, толстыми щеками и усиками щёточкой. Мужичок напрыгнул на плечи Третьяка, чтобы оттащить его от шефа, но поздно - на шее Нахального уже затянулась петля.
  Третьяк стряхнул мужичка, которого тут же рванул за камуфляж ринувшийся на подмогу Первуша. Боевой хомячок упал навзничь и его тут же стали охаживать по рёбрам литые носы омоновских берцев. Пешие ратники из внешнего оцепления вклинились в толпу, рассекая её на части, дабы она не стала действовать как единый организм, но москвичи и не думали вступаться за Нахального. Даже подельники боевого хомячка попятились, втиснулись спинами в передний ряд и постарались слиться с местностью. Борзый мэр никому не был нужен.
  Топ-манагеру связали за спиной руки сыромятным ремешком. Пятеро дружинников взялись за верёвку.
  Любослав перестал звать на помощь. Выпятил грудь, гневно обратился к соотечественникам:
  - Твари тупые! Не хотите - не надо. Вы сами выбрали свой путь. Пусть ваших детей удвоенный ВВП в живот целует, пассивный вы электорат!
  Командир поднял руку, топ-манагер смолк, сознавая своё место в сложившейся иерархии и инстинктивно подчиняясь субординации. Смолкла и толпа. Затаив дыхание, москвичи ждали шоу.
  - На ваших глазах свершилось двойное убийство. По предварительному сговору, группой лиц. Наказаны будут все виновные, но с самым главным активистом мы решим на месте. Вина его очевидна, и суд состоялся. Властью, данной мне светлейшим князем Святой Руси, приговариваю организатора и зачинщика преступного самоуправства Любослава Нахального к смертной казни через повешенье.
  Щавель кивнул.
  - Тяни! - приказал Фома, и преступник заболтался на верёвке.
  Он хрипел, прыгая в петле, пуская изо рта пену. Вытаращенными зенками озирал с высоты тех, кого привык попирать, а они глядели на него снизу и пересмеивались. Закусив выпущенный на волю язык, Нахальный в последний раз подавал нижайшим оскорбительный знак, пусть и против своей воли. Зрелище повешенного вождя возбудило собравшихся, чумазые лица обездоленных просветлели. Нищеброды загомонили, толкая друг друга локтями и подначивая. Толпа забурлила. К осине выскочила взлохмаченная беженка с овечьими кудрями и глазами обалдевшей совы. Вскинула тонкую ручку, указала кривым пальцем на пляшущего в петле манагера и завопила:
  - Я Бомжена! Снимайте!
  На её призыв не откликнулся никто. Охочие до зрелищ москвичи глазели на сучащего ногами Нахального, который перестал дёргаться и обмочился. Бомжена неистовствовала, крутилась юлой, подметала ошмётками юбки пыль, топала ножкой и голосила несусветное, однако к омоновцам приближаться остерегалась. Наконец, Нахальный издал продолжительный трубный звук и со штанин у него посыпалось.
  - Сколь изобильный выход энергии низа, - заметил Щавель.
  - Это душа из него вышла, - заявил Лузга.
  - Тогда дело сделано.
  Дружинники связали подручных опального топ-манагера и вместе с владельцем сапог повели к каравану. Оцепление сняли, беженцы потянулись по своим шалашам и лачугам. Даже Бомжена перестала буйствовать, а стащила туфли с холодеющих ног Любослава Нахального. Брезгливо обтёрла о траву, завернула в подол и понесла в свою палатку. Обувь хоть и пользованная, но изначально дорогая. Практичной женщине пригодится.
  Карп наблюдал за драматическим представлением из-за оцепления. Со своего вороного тяжеловоза ему было прекрасно видно.
  - Воздал беспредельщику той же мерою? - прогудел он, тронув коня и двинувшись рядом со Щавелем.
  - Кто-то должен, - сказал Щавель. - Вот и начались проблемы с беженцами. Они пока жили дома, друг дружку грызли, а как оказались в условиях постоянно растущих вызовов, так поедом стали есть. Тут же объявился самый динамичный, который возглавил процесс на месте. А ведь он ещё организацией движения не занялся, войско голодранцев не собрал, но это обязательно будет. Найдётся другой, не менее эффективный.
  - Ненадолго. Они всегда сначала уверенно идут к успеху, а потом поют горестную песню: "Анус, порвали анус! Каюсь, каюсь, каюсь..." - Лузга скабрезно оскалил траченный кариесом частокол, напоминающий о взятой при поддержке артиллерии крепости.
  - Такова участь манагера - борзеть и потом раскаиваться, - обронил Щавель. - Их надо убивать, пока они в силу не вошли.
  - Всех не перебьёшь, - Карп скептично выпятил губы, но тут же мнительно покосился на командира, будто начал раскаиваться в сказанном.
  - Перебьёшь, - смиренно ответил Щавель. - Зло конечно. Эффективных манагеров на самом деле мало, просто зла от них много, поэтому они заметнее нормальных людей. Если уродов уничтожать, они закончатся, а те, кто мог бы стать крысами, испугаются и не станут. Поэтому не проходи мимо живого выродка, и не упускай возможности сделать его мёртвым.
  - Тут манагеры, на Северо-Западе эльфы, всюду своя напасть, - примирительно рассудил Карп.
  - Эльфы смирные, - сказал Щавель. - Сидят на дачных участках и не рыпаются. Детишек грамоте учат.
  - Басурмане тоже учат, - припомнил работорговец странствующего преподавателя Вагиза Фатыховича. - Людей портят. Баба учёна - пол не метён, да и мужикам лишнее образование только мешает думать. На кой хлеборобу тригонометрия? Или, того, хуже, философия. От неё мыслям тесно и в жилах соки начинают бродить, с того крыша едет, крестьяне бунтуют и рабы бегают. Всё дурь эльфийская! Забивают людям голову ненужным хламом. Я б эту заразу под корень изводил при каждом удобном случае.
  - Будет приказ светлейшего - изведём, - сухо ответил Щавель. - Будет указ о насаждении на Руси школ и университетов - насадим. А пока едем в Великий Муром ловить рабов.
  Карп перекрыл словесный фонтан, но не до конца. Отъехав в обоз, что-то ещё бурчал, попусту дёргал за узду вороного, ругался на раболовов, отдавал ненужные команды по конвоированию. Четверых захваченных из бомжовища арестантов быстро обрядили в лёгкие колодки с замочками и пустили гуськом за последней телегой. Скованные одной цепью, они были связаны одной целью - дойти до Владимирского централа и там принять заслуженное наказание.
  Бездомному отребью следовало согнуть выю под железное ярмо закона. В таком настроении Щавель въехал во Владимир.
  
  
  Глава Вторая,
  в которой дует ветер северный и творится зла немерено.
  
  - Не все доживут до зимы, - молвил Щавель, когда караван подошёл к окраине града Владимира.
  В то время как дружина огибала Москву по Большому кольцу, беженцы шли напрямик и успели преобразовать местность перед городом на свой лад.
  У самого города, возле развилки проспекта Ленина и улицы Лайкина ратники миновали остатки ночлежбища, некогда значительного, а ныне разорённого. Среди руин стоял пяток наспех возведённых шалашей, но уже брошенных. Чернели пепелища, однако сырое дерево горело плохо, и постройки пришлось разваливать грубой силой, коли не взял их очистительный огонь. Могильных холмиков не приметили, равно как непогребённых тел. Не валялся и разбросанный хлам. Обитатели ушли если и не по своей воле, то, во всяком случае, без спешки.
  "Потом пришли с Москвы новые, но тоже не задержались, - отметил Щавель. - Здесь больше не задерживался никто".
  Проспект Ленина переходил в Большую Московскую улицу. Чтобы добраться до Владимирского централа, надо было пересечь весь город. Знаменитое узилище располагалось на выезде. За ним простиралось огромное кладбище имени древнего князя Владимира. Там хоронили честных горожан, отдельно манагеров и их приспешников, а отдельно - зверски замученную в казематах узилища шлоебень и педерсию земли русской. Щавель повёл караван прямиком туда, рассчитывая устроиться в казармах городской стражи, исправно поддерживаемых для приёма новгородского войска при следовании на восток.
  Командир не мог не признать, что в чём-то повешенный Нахальный был прав. В Низовых землях волю светлейшего князя можно было вершить только боевым топором, а никак не чернильным пером. И хотя Москва территориально оставалась в кольце Мкада, своё присутствие демонстрировала она тут повсюду.
  Пока доехали до старого кирпичного здания городской управы, в которой размещалась администрация, суд, муниципальные службы, а за управой - тюрьма и казармы, насмотрелись на оппозиционные рожи вдоволь. Сиволапых с выражением тупой покорности на рыле и не было почти. Зато во множестве встречались обыватели с гордыми, одухотворёнными лицами, в которые от рождения въелось выражение оскорблённого самолюбия, саркастического презрения, праведного негодования, а то и вовсе весёлой, циничной иронии, как будто впервые встреченные новгородцы были им много и давно должны. И хотя нигде не мелькнуло гадкой хари, исполненной хитрой, корыстной тухлятины, во Владимире явно не испытывали недостатка в притоке свежего московского генофонда.
  - Своих не бьёшь - чужие не боятся, - Щавель поехал стремя в стремя с Литвином, чтобы расспросить сотника о местных реалиях. - Давно ли тебя отправлял светлейший за Москву, приводить в чувство здешний народ?
  - Зачем его приводить, он ничего дурного нам не делал. Владимир дань исправно платит, разбойникам не потворствует, наоборот, держит их в крытке, да и протяжённость участка ответственности на тракте всего ничего. Место тихое. Город нам проблем не создаёт, а мы ему.
  - То есть ты здесь ни разу не был?
  - Так точно, - молодой сотник закусил ус и отвернул жало, будто высматривая кого-то в проулке, потом повернулся и нехотя отчеканил: - В Рязани был, в Калуге. Здесь не доводилось. И вообще, это как бы спорная территория с Великим Муромом. Тут не рекомендуется разборы учинять, как с вехобитами на болотах.
  - Добро, - сухо обронил Щавель. - С каких же пор Владимир стал спорной территорией с Великой Русью?
  - Года три, почитай, - как о чём-то само собой разумеющемся сказал Литвин.
  "Вот, значит, как теперь дела делаются, - подумал Щавель. - Светлейший словом не обмолвился, что земли за Москвой отходят Великому Мурому. Не счёл нужным известить или это настолько в порядке вещей, что само собой разумеется? Этак скоро пограничных идолов в Бологом вкопают, а то и под стенами кремля!"
  - Дань кому платят? - уточнил Щавель. - В Новгород или Муром, или спорить приходится?
  - Нам платят, но гарнизона нашего во Владимире нет. Торг они ведут с Муромом, до нас далеко. Судья тоже муромский. В общем, неоднозначно тут всё. Светлейшему эти земли не особо нужны по причине их отдалённости и бесполезности. Наверное, Великой Руси со временем отойдут. Пусть она в них вкладывается.
  Отчасти с Литвином сложно было не согласиться. От Владимира издавна толку не было, а Святой Руси его земли приносили пользу лишь как буфер между ней и великим соседом. Но и отдать её стало бы фатальным ущербом для репутации князя. Даже выпустить в суверенное плаванье не представлялось возможным. Сегодня ты своему имуществу волю дал, завтра на него сосед руку наложил и получается, что вроде как отобрал, будто у слабого. Таким путём и другие захотят пойти, ведь все здоровые организмы хотят жрать и расти. Значит, послезавтра прощупают на предмет отделения следующего куска территории. Поначалу мирно, обосновывая его неэффективность и вообще ненужность, или выдвинут давно забытые исторические претензии, вспомнить о которых раньше в голову придти не могло. Если борзым соседям сразу укорот не дать, они обнаглеют до вооружённой провокации. Говорят некоторые источники, так и случилось перед Большим Пиндецом.
  "Князь слабину даёт, а это гибель, - подумал Щавель. - С одной стороны, не просто так он меня с отрядом направил. Кому-то нужно быть любимым народом, а кто-то должен быть спасителем Отечества".
  Возле большого каменного Круга свернули налево и встали перед вратами Централа. В лицо задул холодный ветер северный, сырой, резкий как понос и плотный, почти как вода. Он выталкивал ратников с улицы, словно хотел прогнать. С неба полетела морось и немедленно захотелось под крышу. Дружинники пригнулись к шее коней, сощурились от летящей в глаза дряни. Лица сделались злыми.
  Карп вышел из комендатуры. За ним следовал гражданин начальник.
  - Здравия желаю!
  Хозяин был кряжистый, прогнивший тюремщик с кустистыми бровями и красным носом картошкой. Допиндецового покроя китель, зелёные портки, заправленные в высокие, начищенные до зеркального блеска сапоги, и картуз-аэродром с красным околышем делали его похожим на замшелый пень. Китель был перетянут портупеей из коричневых ремней, на поясе висела кобура с короткостволом, придававшая пню вид бравый. Застыв на крыльце, гражданин начальник по-хозяйски засунул большие пальцы за ремень, разгладил китель, безошибочно впился взглядом маленьких голубых глаз-буравчиков в немолодого, потрёпанного жизнью всадника в одежде цвета сосновой коры.
  Щавель кивнул.
  - И тебе здравствовать, уважаемый.
  Литвин отдал начальнику тюрьмы воинское приветствие, однако тот лишь мазнул сотника липким запоминающим взором и снова уставился на командира.
  - Как устроитесь, прошу ко мне в кабинет, - пригласил тюремщик и развернул корягу плеч к воротам. - Чего замёрзли там?! Чья смена?
  Не столько устрашённые начальственным окриком, сколько получившие условный сигнал, владимирские стражники выдвинули засов. Воротины распахнулись. Караван втянулся во внешний двор тюрьмы.
  Внешний двор с казармами и конюшней отделяла от внутреннего двора трёхсаженная кирпичная стена с охранными заклинаниями поверху. За стеною высился Централ. На уютном внутреннем дворе торчала на эшафоте виселица, её верная подруга плаха, рядом стояло колесо и заскорузлый кол - весь набор для воздаяния по заслугам. Туда выходили окна камер государственных преступников, с которыми князю по каким-то причинам не хотелось расставаться. Обслуживали их урки попроще, а стерегла весь этот сброд надёжная свора хозяина, набранная из потомственных цириков с далёких вологодских земель.
  Отряд занял пустовавший второй этаж и огромную каменную конюшню. Рабы под командованием Михана и Желтка вытрясли сопревшие соломенные тюфяки и прибрали полы. Душегубов из лагеря Нахального принял дежурный помощник начальника тюрьмы. Обожжённого шамана Мотвила в сопровождении Альберта Калужского отнесли на больничку. Затопили печь. В спальное расположение повеяло теплом.
  - За дубком с хозяином тебе места нет, - напомнил Щавель Лузге его место, чтоб не заблатовал и не накосячил настолько, дабы командиру пришлось принимать нелёгкое решение о наказании. После истории с Покинутой Норой и нассанным черепом "медвежонка" старый лучник ожидал от оружейного мастера любой пакости. - Ты лучше носа из расположения не показывай. Обживай нары, пока не начал обживать карцер. Отсюда Белорецкую промку как ниоткуда хорошо видать.
  - Знаю, не мальчик, не к тёще попал, - огрызнулся оружейный мастер. - Учить меня будешь! Я с хозяином за один стол срать не сяду. Он мент и мне не кент.
  Лузга ещё долго рычал и понтовался, шкандыбая взад-вперёд по продолу и нагоняя жути на ни в чём не повинных рабов.
  Завхоз с личным клеймом начальника тюрьмы на челе проводил Щавеля, Карпа и Литвина в кабинет хозяина. Длинный совещательный стол был накрыт для обеда. Исповедуя древнее правило о том, что происходящее внизу есть бледное отражение творящегося наверху, начальник владимирского централа как бы подавал узникам пример для подражания. На белой скатерти блестела мифриловым светом серебряная супница, до краёв полная нажористой баландой. Тянулось длинное блюдо с цельным печёным язём. Серебряное же ведёрочко для шампанского, доверху наполненное отварной картошечкой, исходило паром. Рядом примостилась миска солёных рыжиков, намекая на немедленное применение пары пузатых графинов, налитых прозрачнейшим первачом. На заедку ждали почтения пирожки с налимьей печёнкой, а такоже с капустой, и с рисом и рубленым яйцом. Словом, накрытая поляна начальника тюрьмы служила хорошей, годной иллюстрацией узникам, что непорочная служба и верность долгу влекут за собой неизбежные блага, тогда как воровство, обман и интриги против начальства приводят к смакованию изысканного вкуса залупы на ацетоне.
  Начальника звали Воля Петрович Князев. И если имя-отчество достались по месту рождения, как это принято в вологодском краю, то фамилию ему поменял светлейший, обратив в признак принадлежности господину. Выцветшее со временем аккуратное клеймо Лучезавра на лбу начальника тюрьмы было прикрыто чёлочкой, но волосы с годами поредели и практически не скрывали шрам. Воля Петрович был реликтом одного из проектов, которые светлейший за время своего княжения расплодил в множестве. Проектом "Князев" была закупка квалифицированных рабов и расстановка их на управленческие должности. Высокопоставленный раб мог распоряжаться свободными людьми, большими денежными средствами и даже иметь своих рабов, но при этом всецело оставался в руках господина. Чтобы держать раба на коротком поводке, не надо было собирать компромат, искать особый подход или связываться родственными узами. Достаточно было иногда напоминать о существовании невольничьего рынка. Рабу не требовалось повышать денежное содержание сверх жизненно необходимого из опасения, что он перебежит к конкуренту или просто захочет уехать в деревню и завести козу. Раб, бросивший должность, мигом превращался из хозяина в добычу охотников за беглыми и вообще любого мужичка, способного на насилие ради получения награды от владельца потерявшейся вещи.
  Когда на ответственной должности стояло пусть наделённое властью, знающее дело, умеющее управлять людьми, но всё же имущество, а не человек, это существенно облегчало жизнь.
  По разным причинам рабов на ответственных должностях у новгородского князя практически не осталось, однако хитрый и осторожный тюремщик, верой и правдой служивший Лучезавру, ещё уцелел. В своей цитадели на отшибе Святой Руси он оставался полновластным хозяином.
  Выгнали чертей из хозобслуги, затворили двери, сели за стол. Прислуживать остался завхоз. Раб раба прослыл настолько доверенным, что Князев не чурался вести при нём разговоры на государственные темы. С обиняками, конечно.
  - Ваше прибытие, господа, - начальник тюрьмы поднял гранёный стопарь чистейшего хрусталя звономудской выделки.
  Выпили. Выдохнули. Навалились на горячее.
  - Князь написал о тебе, - Воля Петрович вытянул из кармана галифе большой белый платок, промокнул взопревшую лысину. В первач не пожалели сыпануть перцу, он давал дрозда. Первая же рюмка взрывалась в животе, адский огонь требовал срочно закидать его пищей, но и она была от души сдобрена приправами, так что пронимало до самой селезёнки и немедленно хотелось накатить ещё. Завхоз быстро наполнил стопари. - Ты боярин из Тихвина. Я знаю, куда ты идёшь. У меня здесь содержатся басурмане. Можешь с ними поговорить о своём. Они тебе расскажут много интересного.
  - А светлейший знает, что они знают? - Щавель степенно утёр усы, хотя у него внутри всё горело.
  - Из Новгорода приезжали их допрашивать. Постоянно приезжают, - кивнул хозяин централа. - Ты спросишь у них своё. За дорогу и что тебе ещё нужно. Басурманских лазутчиков часто ловят. Но они наши, русские, ничего о тех краях не ведают. Настоящих, из-за речки, нечасто принимаем, но есть кое-кто, - Князев помигнул, и это так не вязалось с его манерой говорящей коряги, что в бесстрастном взоре Щавеля загорелась тусклая искорка интереса. - Это загадка. У каменного попа да железны просвиры, во рту желчь, из глаз искры?
  - Светлейший откровенен с тобой, гражданин начальник Воля, - смиренно молвил Щавель.
  Карп ухмыльнулся и махнул завхозу, дескать, банкуй, не отлынивай.
  - В чём отгадка?
  Литвин по очереди озирал компанию, но ответа не дождался.
  - Тебе Лузга потом скажет, - обронил командир. - Он крепко в теме.
  "Не уважают! - металось в голове обделённого пониманием сотника. - Трут о чём-то промеж себя, а меня за мальчика держат".
  - У стен есть уши, - примирительно сказал Щавель.
  - У холмов есть глаза, - продолжил Карп.
  - А язык доведёт до цугундера, - закончил Воля Петрович.
  При этом достигшие полного согласия мужи удовлетворённо заулыбались, а не знавший известной поговорки сотник обиделся. Стиснул зубы, но, чтобы не показать виду, вымученно растянул губы в стороны и сделался похож на дрессированного голодом волка.
  - Пленные басурмане - это хорошо, - взгляд Щавеля сделался стылым, старый лучник к кому-то примеривался. - После обеда ты найди мне пачку бумаги и карандаш, да подай самого преступного лиходея.
  - Сделаем, - с заметным довольством сказал начальник тюрьмы и хотел что-то добавить, когда его прервал стук в дверь.
  - Запусти его, - рыкнул он завхозу. - Кто ломится?
  Ломился вольнонаёмный офицер с красной повязкой дежурного помощника на левом рукаве кителя.
  - Разрешите доложить, заключённые объявили голодовку. Мечут шлёнки с баландой через кормушку. Баландёру рыло обварили, он на больничке.
  - Ужин не готовить, - распорядился начальник тюрьмы и положил себе на тарелку истекающий жиром кусман из серёдки печёного язя. - Хотят голодать, пусть голодают. Не стой в дверях. Иди сюда, возьми пирожок.
  
  
  ***
  Лучики тепла доверчиво глядели в окно одиночной камеры. Асгат Шарафутдинов по кличке Соловей стоял у решки и смотрел через реснички на волю. В душу лезла грусть, опять щемило грудь, и Соловей растирал её по кругу.
  Заточение в каменном мешке медленно убивало его. Соловей был слишком велик, могуч и тяжёл, чтобы сиднем сидеть без глотка свежего воздуха. Сердце он начал чувствовать через месяц заточения. Скудная кормёжка, жестокий режим содержания и цепные псы режима не добавляли здоровья. Владимирский централ пил жизнь вёдрами. Лежал на сердце тяжкий груз, он давил, и давил ощутимо.
  Через брешь на месте выломанной нижней планки жалюзи Соловей выглядывал во внутренний двор тюрьмы. Под окнами сновали зэка, чёрт разгонял метлой лужу перед виселицей, с пищеблока потягивало душком совершенно не халяльной баланды. Однако Соловей радовался, что здесь хоть это-то, но есть. Могло не быть вообще ничего. И даже не трюм, а чернота небытия или что там бывает по ту сторону? Не долга была его прошлая весна, когда капитана пограничных войск Асгата Шарафутдинова во время глубинного разведрейда повязали дикие урыски и в кандалах доставили в этот адский каземат. С тех пор был внимательный дознаватель, хороший, плохой и злой следователи, дыба, плеть и пресс-хата. И даже "музыкальная шкатулка", когда за дверью камеры сутками напролёт один бард сменял другого. Это изуверство урысов капитан Шарафутдинов вспоминал с особым содроганием. Разумеется, он рассказал всё. Здесь умели вынимать душу. Однако на многие вопросы капитан погранвойск ответа не знал. На курсах усовершенствования, когда его взяли в разведку, учили, что никакие ништяки и никакой пресс не достанут из человека того, чего в нём никогда не было. Шарафутдинов и не выдал лишних тайн, в которые его не посвящали.
  Теперь, когда заклацал замок хаты, душа Соловья ушла в пятки. "На допрос, - понятки были без вариантов. - До конца жизни будут колоть, свиньи вонючие".
  - На выход, без вещей.
  В проёме торчали два рослых цирика с толстыми дубовыми дубинками. Соловей помрачнел, шагнул за порог.
  - Руки за спину, лицом к стене! - залаяли надзиратели.
  Шарафутдинов повернулся, на запястьях защёлкнулись конвойные наручники на жёсткой сцепке. Выводной закрыл камеру. Шарафутдинова взяли под локти.
  - Пошёл.
  - Меня куда? - на всякий случай поинтересовался Соловей, вдруг скажут.
  - Имать верблюда.
  Со сменой сегодня не повезло.
  - Шевели копытами! - цирики вздёрнули скованные за спиной руки и Соловей, опасно накренившись, побежал по лестничному трапу. Вниз, вниз, мимо первого этажа с оперчастью.
  В подвал.
  Согнутого пополам Соловья ввели в допросную. Тормознули.
  - Ноги шире! - последовал пинок по щиколотке.
  Соловей расставил ноги и, глядя в пол, выпалил привычной скороговоркой:
  - Осуждённый Шарафутдинов Асгат Сарафович, две тысячи триста первого, сто пятая, сто шестьдесят вторая, двести семьдесят шестая, пятьдесят, начало срока двенадцатого - ноль четвёртого - две тысячи триста тридцать третьего, конец срока двенадцатого - ноль четвёртого - две тысячи триста восемьдесят третьего, здравия желаю, гражданин начальник.
  - Садись, Соловей-разбойник, - от ледяного голоса капитана Шарафутдинова пробрало до печёнок. - Будет у нас с тобой об Орде разговор.
  "Подвергшаяся многочисленным половым сношениям самка собаки... А ведь так хорошо день начинался", - подумал, обмирая, Соловей, когда его повели к ввинченному в пол стулу.
  
  Глава Третья,
  в которой свободолюбивая интеллигенция испытывает недовольство властью, а власть пасует перед единодушным порывом несогласных горожан сплотиться, и всё заканчивается не так хорошо, как хотелось бы.
  
  В казарму Щавель вернулся поздно, неся туго набитый портфель из кожи молодого бюрократа. В портфеле были протоколы допросов пленных басурман, которые командир наметил прочесть за ночь. Новые сведения об Орде, о приграничных землях за речкой, о басурманских городах и дорогах, даже кое-что о самом Белорецке. Всякая мелочь имела ценность сама по себе. Мелочи могли дополнять друг друга, умножая значимость. Пока свеж был в памяти разговор по душам с разбойником Соловьём, назвавшимся служивым человеком пограничной стражи, бумаги следовало освоить и записать сделанные выводы. Спальное расположение встретило командира тёплым ламповым светом, запахи портянок и печного дыма вытеснили соломенную прель, помещение сделалось обжитым. С продола немедля подскочил Лузга, принюхался:
  - Перцовочку пили?
  - Да уж не елду на меду, - припомнил Щавель княжеский пир и осведомился: - Как тут, без происшествий?
  - Вообще голяк, как в сиротском саду, - пожаловался Лузга. - Ни пьянки, ни драки. Сечки порубали и спать.
  Спали однако не все. Личный состав приводил в порядок снарягу, группа досужих слушателей кучковалась возле грамотного раба, а Дарий Донцов рассказывал:
  - Взял Иван-царевич в жёны Василису Перемудрую, дочь бабы-яги, да к царю-батюшке направился. Ехали долго ли, коротко ли, утомился Иван-царевич в дороге, слез с коня да уснул богатырским сном, а Василиса Перемудрая рядом почивала. Набрёл на них Васька-ключник злой разлучник, взял он меч-кладенец и порубил Ивана-царевича на кусочки. Пробудилась Василиса, видит, суженый её лапти отбросил, закручинилась, запечалилась, слёзы её горькие закапали на раны Ивана-царевича. Однако никакого эффекта. Достала тогда Василиса Перемудрая пузырьки с живой и мёртвой водой, приданое, что дала ей баба-яга. Стала думать да гадать, как чего надо пользовать. Долго судила да рядила, мудрила да перемудрствовала, где по логике, а где по наитию. И всегда получалось по-разному. "Всё ж живой водой будет лучше, - решила Василиса. - Коли суженый мой и так уже мёртв, незачем ему вода мёртвая." Так подумала да побрызгала. Вмиг ожил Иван-царевич, на кусочки злодеем изрубленный. Части тела его задвигались, сердце в траве запрыгало. Ноги быстро сгибаться начали, а руки сами по полю заползали. Было зрелище то вельми гадкое, даже конь убежал, не смог терпеть. А когда голова стала разевать в немом крике рот, Василиса Перемудрая не выдержала. Открыла она пузырёк с мёртвой водой и обрызгала мятущиеся останки. Сразу все куски успокоились. Василиса Перемудрая осталась одна в глухом лесу, без жениха, без приданого, без коня и меча-кладенца, зато с высшим образованием.
  Заржали ратники.
  - Ключник хитёр, подлец!
  - Он, должно, не тока был женат, а уже разошедши.
  - Опытен, падла, сразу видать.
  - Иван-то лох, на учёную степень повёлся.
  - Тяжело в лесу без огнестрела.
  - Да и с огнестрелом тяжело, - вздохнул кто-то изрядно послуживший.
  - Будь вместо меча короткоствол, всё могло сложиться иначе.
  - А будь короткоствол у Василисы, исход сказки был бы немного предсказуем.
  Даже на отдыхе ратники не теряли бдительности и по мере приближения командира расступались, толкали зазевавшихся товарищей, освобождали проход, пока Щавель не оказался перед сидящим на нарах Дарием Донцовым.
  - Что думаешь о сказке ты? - осведомился старый лучник, перехватывая удобнее под мышкой портфель разноцветно татуированной кожи. - Какую мораль ты вкладываешь в свою историю?
  - Здравствуй, господин, - учёный раб встал и поклонился. - Я не даю никакой морали. Вольные люди сами вольны выбирать, какие сокровища выносить из этой сокровищницы. Не мне ограничивать их свободу. Я думаю, что моё дело рассказывать и развлекать, ни к чему не обязывая и не призывая. Если люди найдут некие глубинные смыслы, то они найдут их, на самом деле, в себе. Сказка - это ключ, который отпирает дверцу в их душе. Я хочу написать сборник таких сказок, господин. Чтобы он был, как связка ключей. Я на него даже договор заключил с покойным хозяином, ныне аннулированный. В Великом Муроме книгу можно будет продать новому издателю.
  Дружинники примолкли, внимательно слушая речи учёного раба о неведомых ратоборцам делах. Многим невдомёк было, что сказки можно записывать, и тем удивительнее казалась подборка их, как нанизанные на кольцо ключи. А уж продать кому-то... Покупателем должен быть человек, умеющий читать. Или хотя бы знающий грамотного богатея, чтобы перепродать ему сей сколь драгоценный, столь и сомнительный товар. Тут было над чем поломать голову простому ратнику. Впрочем, сделка намечалась в Великом Муроме, а там водилось немало чудес, подобных загадочному новому издателю.
  - Пиши, писатель, - Щавель бросил на нары пачку сероватой бумаги местной выделки и красный сибирский карандаш "Томск" М-ТМ, неизвестно как попавший к начальнику тюрьмы.
  
  ***
  Земля на тюремном дворе, распаханная коваными сапогами и копытами, напиталась кровью и сделалась будто свекольного цвета кашей. Щавель брёл по ней, увязая по щиколотку. "Никуда не деться, никуда, конвой, конвой", - звучало в голове, словно у магнитной ленты склеили концы и запустили по кругу. Палач протянул корявые пакши, чтобы сграбастать и утащить на эшафот...
  Щавель открыл глаза за мгновение до того, как его коснулась рука Михана.
  - Ай, дядь Щавель! - парень аж присел от боли, до того остервенело стиснул ему запястье старый лучник. - Ты чего?
  Щавель опомнился, разжал. Молча смотрел на парня. В расположении царили предрассветные сумерки, только свеча в руке ночного дежурного освещала его испуганное лицо.
  - Говори, - шевельнулись губы командира.
  - Виноват, - тоном, как у Сверчка, отрапортовал Михан. - Начальник тюрьмы просит к себе. Посыльный говорит, по срочной надобности.
  Дежурный помощник начальника тюрьмы с фонарём в руке ждал у дверей под присмотром пары дневальных рабов, донельзя довольных, что ночуют в тёплом помещении, а не на конюшне. Истощённые за сотни вёрст пешего этапа рыла ныне лучились сытым довольством. Рабы от пуза натрескались вкусной сечки с нажористым отварным салом и теперь готовы были защищать кормушку до последнего дыхания. На ДПНТ они взирали пристально, строго, но с некоторой опаской и недоумением: уж не хочет ли незваный гость перевести их из казармы в жуткие казематы, при одной мысли о которых бегут по телу мурашки. Прикажи рабам наброситься на цирика, голыми руками порвали бы.
  - Доброе утро, - ледяным голосом приветствовал его Щавель.
  - Гражданин начальник приглашает явиться в связи с изменением обстоятельств, - пропустив приветствие мимо ушей, отчеканил ДПНТ.
  - По поводу вчерашнего?
  - Не могу знать.
  - Жди здесь. Возьму бумаги и секретаря.
  В спальном расположении Щавель растолкал звучно храпевшего верхними и нижними отверстиями Лузгу. Рык смолк, воздух около нар, казалось, посвежел.
  - Одевайся, мухой, - шёпотом приказал Щавель. - Котомку свою заряди. Ты мой секретарь по секретным делам. И помалкивай.
  - И в рот лупись, и с вещами соберись, - ответствовал на это Лузга, однако быстро сел и принялся мотать портянки.
  Они вышли к ожидающему с деревянной стойкостью дежурному помощнику. Щавель с портфелем и чуть позади Лузга, придерживающий увесистую котомку. Цирик вытаращился на доходягу в драном свитере и обвисших портках, еле прикрывающих новенькие берцы, на зеленоватый ирокез, на обезжиренную морду, на глумной оскал, за один который следовало законопатить в ШИЗО. Секретарь был подстать боярину. Если бы ДПНТ приказали бы принять эту парочку, тюремщик оказал бы им самый тёплый приём. Для начала подобрал бы уютный карцер возле бойлерной, чтобы прожарились до седьмого пота, а потом запер на общак с рецидивистами. А потом, конечно, в ШИЗО, повод найдётся. А потом рассадил по одиночкам, чтобы у арестантов поехала крыша. Годик помариновать, затем можно и в трёхместную сажать на полный срок. Очень ему не нравились насквозь криминальные хари с явными признаками душегубства, мародёрства и каннибализма. Кого только ни наберёт в помогальники светлейший князь! То ли дело дюжие ахтунги, наезжающие из Великого Мурома. Спортивные, ухоженные, смотришь, и глаз отдыхает. Но служба есть служба. Если эти головорезы - комиссар Великого Новгорода с секретарём, обращаться с ними подобало почтительно.
  - Прошу вас следовать за мной, - вежливо пригласил дежурный помощник, развернулся через левое плечо и стал спускаться по лестнице.
  Тюремный двор был замощён брусчаткой и там, куда падал свет фонаря, не выглядел инфернальным как во сне.
  - Знаешь, что такое магнитная лента? - спросил Щавель, ещё находясь под впечатлением сна.
  Лузга пожал плечами и, поколебавшись, ответил:
  - У басурман есть. Они музыку на неё записывают как-то. Сам я ленты не видел. Думаю, магнит как-то хитро расковывают в полосу, с одной стороны у ней плюс, с другой минус, посредине где-то звук прячется. Порожняк гнать не буду, не видел, не знаю, на что она похожа, а чего ты спросил?
  - Снится всякое, - неохотно поделился Щавель. - Место плохое.
  - Похужей видали!
  В кабинете начальника централа сгустилась атмосфера авральной ночи. Плавал слоями синий табачный дым. На столе расположился пищевой центряк - сало, пряники, повидло и здоровенный чифирбак, накрытый брезентовой рукавицей. Воля Петрович приветствовал вошедших, буровя налитыми кровью глазами. Этажом выше кто-то гомонил, вроде как, бабы, и даже плакал ребёнок.
  - Лузга, мой большой спец по делам тебе известным, - представил спутника Щавель и положил на стол портфель. - Благодарю за помощь.
  - Служу отечеству и князю! - нехотя поднялся раб, которому боярин указал место, обращаясь не как с высокопоставленным должностным лицом, а как с нижестоящим.
  Помогальников с дубинками в кабинете не оказалось. Репрессировать не собирались. Щавель не мог отрицать эту возможность. Мало ли что придёт в голову князю? Возьмёт, да направит письменный приказ запереть в темнице за бесчинства по пути следования. Беспредельничать светлейший вроде как дозволил, но вон как обернулось. Одного ростовщика, из-за которого началась война с Озёрным Краем, могло с лихвой хватить для принятия сурового решения. Князь, каким его Щавель помнил до отсылки своей в приграничный Тихвин, был способен на многое. Лучезавр всегда был способен на всё, потому и сделался князем.
  - Что у тебя стряслось ни свет, ни заря? - удержал перехваченную инициативу командир и тем, казалось, добил казематного льва.
  Воля Петрович отвёл взгляд, тяжело прошёлся по кабинету.
  - Присаживайтесь, угощайтесь. Чифир свежий, только нифеля поднимал. Индюха натуральная, не какой-то китайский пу-эр.
  - Лузга, налегай на доппаёк, - разрешил Щавель, понимая, что церемонии пусть даже с наделённым исключительным доверием и верно прослужившим много лет ответственным лицом, но всё же имуществом, а не человеком, в эту минуту кончились.
  Лузга, не снимая котомки, пристроился напротив чифирбака и принялся наворачивать за обе щеки. Пряники намазывал повидлом, заедал смачными ломтями бациллы, с чифиром однако не пыжил, чтобы не посадить мотор.
  Щавель, наоборот, отодвинул стул, словно дистанцируясь. Развернулся к начальнику тюрьмы, сел, заложил ногу за ногу, сплёл на колене пальцы, смерил Князева от залысины до столешницы.
  - Косяк у нас городского масштабах, - выдержав паузу, за время которой тщательно подбирал слова, изрёк Воля Петрович. - Язык не поворачивается сказать. Самоорганизованная интеллигенция выгнала из дому городничего вместе с домочадцами и в хоромы его беженцев заселила. Вот только что.
  - Где он?
  - У себя. На административном этаже, - мотнул головой в потолок Воля Петрович. - Бабы в канцелярии сидят, прислуга в архиве. Стыд.
  - То-то у тебя шумно, - заметил Щавель. - Я уж решил, что ты работаешь с контингентом вне застенков, в обстановке не располагающей к откровениям.
  - Обстановка важна, - тюремщик оценил тонкий юмор командира, - но хороший собеседник важнее. Я могу и здесь всю подноготную вытянуть, была бы иголка. Ты, боярин, тоже справишься. Докладывали, как ты Соловья-разбойника расколол.
  - Правильно мыслишь, - учёл комплимент Щавель. - Вызови городничего.
  - Он не придёт. Не по чину городскому правителю к рабу по вызову бегать.
  - Кто у кого в гостях? - холодно молвил Щавель. - Главу города только что из собственных хором горожане выставили. К тебе он, может, и не пойдёт, а ты передай, что я его зову чифирнуть на сон грядущий. Визита вежливости нынче не сподобился ему нанести в связи с крайней занятостью, вот случай и подвернулся познакомиться. Зови. Он придёт.
  Он пришёл.
  Декан Иванович Семестров оказался дородным старцем, утратившим благообразность по причине вполне объяснимой. Неуверенность чувствовалась в нём и выдавала себя суетливостью движений. И хоть вытурили его из дому среди ночи, одет городничий был в алый атласный шлафрок, под которым красовалась белая тонкого полотна рубашка и чёрные фасонистые брюки. Массивные чересла сзади уравновешивало изрядное пузо спереди, придающее городничему вид груши, в которую воткнули булавку. Над узкими плечами на тонкой шее торчала маленькая шарообразная голова с носом-пуговкой. Волосы городничий стриг коротко, а бороду на щеках зачем-то брил, оставляя на подбородке аккуратный клинышек. Городничий щурил подслеповатые глазки, однако не отважился взглянуть на княжеского эмиссара через диковинное приспособление - два круглых стёклышка, заключённых в золотую проволочную оправу на длинной ручке. Лорнет так и остался висеть у него на груди.
  - Войти аль нет? - продребезжал он у порога, игриво показывая, что по-прежнему чувствует себя властителем Владимира, несмотря на небольшой конфуз, и может иронизировать с незнакомым посланцем светлейшего князя Святой Руси.
  - Заходи - не бойся, выходи - не плачь, - немедленно ответствовал начифирившийся Лузга и чуть было не сорвал всё дело, потому что у городничего задрожала нижняя губа, и он попятился.
  - Милости прошу, войдите, - кинулся спасать ситуацию Воля Петрович, и спас. Долгий срок знакомства и совместной работы, а также форс-мажорные обстоятельства помогли сгладить напряжение. Городничий переступил порог.
  - Добро пожаловать, - отчеканил Щавель и вместо устного представления протянул княжескую грамоту - удостоверение личности, поскольку знал, что Семестров большой крючкотвор и верит только документам.
  "Гниль, - подумал Щавель. - Я бы курятник ему не доверил. Как светлейший поставил такого управлять целым городом?"
  Разгадка оказалась проста - Декан Иванович был потомственным интеллигентом.
  Постпиндецовая история Владимира насчитывала много гитик. Город оказался совершенно не подвержен разрухе. В нём сохранилось всё, в том числе, педагогические и сельскохозяйственные ВУЗы. Высокотехнологичная промышленность быстро угасла по естественным причинам, а вот преподавательская работа расцвела. Маховик причинно-следственной связи завертел колесо сансары: как мухи на добро во Владимир потянулись свои к своим. Князья сознавали выгоду доставшегося ресурса и множили специалистов, которые шли на Русь нести разумное-нужное-вечное за определённую плату. По прейскуранту отчисляли оброк в городскую казну, а город платил дань князю. Это оказалось неожиданно выгодным. Во Владимире оставляли лучших выпускников - держать марку, а ушедшие в народ сами так основательно научить не могли. Другим городам оставалось довольствоваться худшими из лучших, и, сколь они в своё время ни пытались составить конкуренцию, не получилось ни у кого.
  Стоящий на отшибе Святой Руси, не вырабатывающий на продажу никаких уникальных товаров, не участвующий в политической жизни Владимир оставался ценным достоянием княжества. Он производил интеллигенцию.
  Декан Иванович долго изучал через лорнет грамоту, но, как приметил Щавель по движению его глаз, не буквы разбирал, но ухватил весь текст разом. А потом неспешно водил взглядом по строчкам, изображая чтение - тянул время, думал.
  - Случай свёл нас в обстоятельствах крайне неоднозначных, - городничий протянул документ, примерился на Лузгу через лорнет, без приязни обозрел начальника тюрьмы, кинул на шнурке волшебные стёклышки, позыркал на Щавеля невооружённым глазом.
  "Неоднозначнее трудно представить", - подумал старый лучник, но вежливо возразил:
  - Для нас эти обстоятельства являются невообразимыми. Виданное ли дело, люд выгоняет из особняка наместника светлейшего князя. Авторитет его не ставят ни во что, получается. Сколько бунтовщиков было убито при задержании?
  - Убито? - вздрогнул городничий. - Что ты? Как можно? В этом городе убивают только меня. Морально, хе-хе, конечно. Давайте присядем.
  Присесть было в данной ситуации нелишне, чтобы выслушать всю правду об игрищах городничего. Ежегодно Декан Иванович по собственному почину объявлял в учебных заведениях конкурс на лучшее сочинение об убийстве Семестрова. Таким образом Декан Иванович выпускал пар из возмущённого коллективного разума юных, но продвинутых умов, в силу возраста не согласных мириться с текущим положением дел, каким бы оно ни было. Градус свободомыслия исконно был столь высок, что в оплоте просвещения мощно сгустился либерализм и выкристаллизовалась толерантность невиданной на Руси чистоты. Во Владимире проживала община манагеров, не таких прошаренных как в Москве, а по-провинциальному незамутнённых. Возле ночного клуба клубилось кубло клабберов. Встречались и подражатели хипстерам из числа местных учащихся, но до внутримкадовских образцов не дотягивали: не было в лавках узких и кривых портков, да и говнозеркалки водились только поддельные, деревянные. Однако уровень внутренней свободы, свойственной всем образованным, совестливым, интеллигентным людям, вполне мог сравниться с московским. Декан Иванович гордился традициями и охотно шёл на уступки просвещённому классу, когда надо было решать споры с быдлом.
  Споры возникали. Владимирские мужланы и их бабьё по причине врождённой ограниченности не всегда готовы были принять в неотъемлемую свою обязанность признавать хотелки образованного класса. Последний конфликт вышел из-за понаехавших. Первыми с Москвы ринулись эффективные. Неудивительно, что они не стали прозябать в шалашах, а при первой возможности нашли самый настоящий дом. Во Владимире возможность представилась в виде заброшенной избы с сараем и почти целым хлевом. Офисный коллектив под руководством тайм-менеджера самовольно занял пустующее строение и превратил его в сквот. Ещё не офис, но уже не обитель человеческая. Круглые сутки доносились оттуда слова на собачьем языке, проводились во дворе тимбилдинговые семинары, тренинги и даже как-то случился корпоратив! При таком ходе движа недолго оставалось до момента, когда пристойное, хоть и несколько подзапущенное место среди людей осквернится евроремонтом.
  А потом повалили беженцы. Они шли транзитом в Великий Муром, но немало оседало в ночлежбище. С утра шли во Владимир побираться. Обездоленные слонялись по улицам, пробовали наниматься на работу, обивали пороги и всячески настораживали благопристойных владимирских мещан. С чердаков стало пропадать бельё, из погребов продукты. Неравнодушные интеллигенты устроили перед зданием городской администрации пикет с призывом благоустроить новое поселение и накормить всех голодных. На какие средства, интеллигенты не оговаривали, и пускать шапку по кругу не спешили. Верили только, что их благородное требование, до которого не могли додуматься тупые чиновники, должно быть выполнено немедленно.
  Манагерский сквот разросся за счёт крупных и мелких боссов. Его стали навещать владимирские манагеры, по такой нужде забив на работу. Свои тянулись к своим. Даже студентота взбодрилась и влилась в общественное движение, благо, в вузах ради такого дела отложили экзамены. Преподаватели сами захаживали в сквот как к себе домой и, возможно, получали инструкции.
  Вакханалия гуманизма продолжалась до позавчерашнего дня. Мелкие лавочники, у которых беженцы слямзили немало товару, подговорили сиволапое мужичьё, настропалённое жёнами, кои недовольны были наглыми попрошайками. Повод нашёлся - уличённые в воровстве гости города разбили лавочнику нос!
  Толпа сердитого быдла вторглась в лагерь беженцев, разметала хлипкие постройки и погнала ссаными тряпками бесприютных москвичей прочь от Владимира. Городничий всеми силами стражи пресёк самоуправство и удержал жестокосердных мещан от пролития крови. Быдло вернулось в стойло. Ночлежбище было разорено. Обитатели его большей частью верно восприняли народный посыл и снялись в Муром, прочие заныкались по окраинам, а элиту приютил сквот. Манагеры были готовы потесниться, но ненадолго. Уступать насиженные места другим москвичам не горели желанием, а потому тайм-менеджеры провели расширенное совещание с владимирскими коллегами, на которое пригласили пастухов туземной интеллигенции.
  Образованные и порядочные люди никогда не любили власть, если только не становились властью сами. Тогда они искренне огорчались и недоумевали, почему их не любят. Понятно, если бы их не любило и не понимало быдло, но обыватели как раз относились к властям с пониманием и доброжелательностью. Не любила власть только интеллигенция, ибо черпала силу не в детях или не через уважение к себе и даже не в деньгах, а только в протесте. И когда во власть приходили их товарищи, они быстро становились нетоварищами. Это заставляло неофитов правящего класса подозревать образованный класс в склонности к интригам и даже усомниться в его порядочности, а не прорвавшаяся во власть интеллигенция утверждалась в нечестности ушедших наверх товарищей и ненавидела их каждый день потихоньку, складывая в кармане фигу, а в особенные дни не любила власть громко и открыто. Если власть дозволяла, конечно.
  Городничий позволил.
  Теперь в его хоромах правили бал беженцы и пылающие святой ненавистью от осознания своей правоты представители образованного класса, а сам городничий сидел в прокуренном казённом кабинете перед компанией тюремщика, пса и убийцы, и смущённо хихикал.
  - Что намерен делать, Декан Иванович? - спросил Щавель, дослушав. - Как исправлять обстановку?
  - Муниципальную стражу, - Семестров по-старчески пожевал губами, - привлекать не рекомендуется. Все местные, город маленький, им потом никто из порядочных людей руки не подаст. Вас тоже не следует задействовать. Это нанесёт удар по репутации светлейшего князя Лучезавра. В сознании просвещённой общественности может сложиться образ тирана, направляющего стражей порядка для репрессий мирных горожан вместо того, защищать их права и свободы.
  - Какие будут предложения?
  - Предлагаю альтернативный вариант, - по-черепашьи вытянул тонкую шею Семестров и растянул губы в мечтательной улыбке. - Направим в губернатору просьбу о единовременной поддержке. Мой зять служит помощником начальника муромской полиции, он не откажет. Мы тут пару дней продержимся, а потом и помощь придёт.
  От столь незамутнённого откровения в кабинете повисла настоящая эльфийская тишина.
  - Кто ещё у тебя в Муроме есть? - вопрос Щавеля прозвучал с таким безразличием, что Лузга захотел было осклабиться, да тут же передумал.
  - Младшая дочка в Театральной академии учится, - сдал с потрохами городничего Воля Петрович. - У неё там полукаменный дом на окраине и ключница пансион для актёров держит.
  - Ты так говоришь, как будто в этом есть что-то плохое! - возмутился Семестров и даже руками всплеснул.
  - А ты, позитивный, - заржал Лузга. - Ничего-то тебе не в падлу, всё-то тебя радует.
  Семестрова перекосило.
  - Ты уже одной ногой на той стороне, - голос Щавеля продёрнул холодком кожу вдоль хребта городничего, и Декан Иванович краем чуйки зацепил морозное дыхание вечности. - Ты представляешь светлейшего князя здесь, а сам с чертями в бирюльки играешь. Честь направо и налево торгуешь. У тебя в руках лучшие образовательные заведения Святой Руси, однако, твоя дочка у соседей учится. Недвижимость у них прикупил, родственниками обзавёлся. Ты корни пустил на чужой земле и ещё вознамерился чужое войско к нам привести?
  Чем дольше говорил Щавель, тем заметнее съёживался городничий, словно сдувался, выпуская воздух через нижний клапан. Ума у него хватало понять, как выглядит мозаичная картина, внезапно собранных вместе фактов.
  - Твой зять - силовик, занимающий пост в столице добрых соседей. Надо же.
  - Все роднятся с соседями, - пролепетал городничий, но отмазка не прокатила.
  - Быдло пускай роднится хоть с китайцами, оно ничего не решает. Ты здесь поставлен править, ты - лицо государства, а у тебя дети и недвижимость за границей. Вот ты и дошёл до мысли войско чужое на подмогу привести.
  Городничий вспотел и замер, заворожено выпялившись на командира кроличьими глазами. Воля Петрович осуждающе засопел.
  - Ты сам себя перед народом принижал, вот людишки твои об тебя ноги и вытерли, - неторопливо проговорил Щавель, словно гвоздь вгонял в мягкую сосновую доску. - Ладно бы сам по себе жил, плюнуть да забыть. Но через тебя подданные могут и светлейшего князя в грош ни ставить. Потворство этому пресечь надобно немедля.
  Декан Иванович был отнюдь не глуп. В приостановившемся взоре его вспыхнул испуг. Он всё разом понял ещё до того, как Щавель проговорил:
  - Властью, данной мне светлейшим князем Святой Руси Лучезавром, отстраняю тебя от занимаемой должности и до суда лишаю всех привилегий. Ты будешь взят под стражу и доставлен в Великий Новгород на княжеский суд. Временно исполняющим обязанности наместника во Владимире я назначаю тебя, Воля Петрович. В темницу пособника смутьянов! За намерение передать город в руки Великой Руси, высказанное мне в присутствии двух свидетелей, будет отдельный спрос. Лузга, пиши протокол.
  - Походу, ты сам отнёс матрас на петушатник, - заржал Лузга в лицо городничему, обдавая его гнилозубой вонью, замешанной на пряном духмане чифира.
  Семестров вцепился в край стола побелевшими пальцами.
  - Так меня ещё никто не убивал, - пробормотал он и выдавил весёлый смешок, вместе с которым из уст вырвался его старческий разум.
  
  ***
  Взошло солнце, и новгородская дружина принялась громить мятежную интеллигенцию.
  К особняку на улице Старика Батурина, раскинувшемуся со всем двором напротив парка имени 850-летия Владимира, Щавель направил Литвина с двумя десятками конных ратников при поддержке пешего взвода городской стражи. Приказ был сформулирован просто: мочить бунтовщиков везде; если найдут в нужнике, замочить в сортире. Ещё два взвода были направлены на патрулирование улиц с инструкцией задерживать и обыскивать всех подозрительных лиц, а при отсутствии клейма на лбу, доставлять в участок с целью допроса и опознания на предмет установления интеллигентности.
  Воля Петрович взбодрил своих цириков. Централ приготовился к приёму гостей и долговременных постояльцев.
  Сам же командир отправился выжигать источник заразы, взяв четыре десятки с огнестрелом. В гнездилище московских манагеров должны были встретиться весьма эффективные личности.
  Беженцы замутили сквот на улице Диктора Левитана, у ручья. Место как бы символизировало. Диктор Левитан, что было известно из курса эльфийской истории, выступал глашатаем Пердиктора Мировой Закулисы, чему располагала национальность и фамильная принадлежность к роду левитов - судей древнего мира. Вряд ли стоило удивляться, что на улице, названной в его честь, открылось место, куда могли втиснуться избранные.
  Поганое гнездилище должно было стать конечной точкой исхода. Так постановил Щавель и с беспристрастной уверенностью выпущенной из лука стрелы привёл намерение в исполнение.
  По причине раннего утра сквот спал. Манагеры привыкли продирать глаза не раньше одиннадцати. Изменить привычку не смогла даже революция.
  Дюжина Щавеля на основе десятки Фомы выстроилась вдоль улицы напротив ворот. Остальные воины спешились и заняли позиции на соседних дворах, да вдоль ручья с копьями наизготовку. Щавель достал из колчана огневую стрелу. Снял с наконечника кожаный мешочек, вложил стрелу в гнездо, бросил ждущему по левую руку Лузге:
  - Дай прикурить.
  - Без базара, - в кулаке оружейного мастера словно по волшебству возникла зажигалка, сработанная из пулемётной гильзы. Большой палец крутнул зубчатое колёсико, полетел сноп искр, жёлтым пламенем занялся фитилёк. - Вот вам, нате, болт в томате!
  Выждав, когда пакля разгорится, Щавель натянул лук, нацелился под застреху и позволил тетиве соскользнуть с пальцев.
  - Отведай красного петуха, поганый манагер! - напутствовал он.
  Со смачным стуком наконечник вонзился в верхний венец. Сигнал был дан. Полетели факела. Они скатывались по дранке, оставляя огненный след прилипшей смолы, падали на крыльцо, поджигали лыковый половик, прыгали по ступеням и от них загорался неприбранный манагерами мусор. Сарай и баня запылали следом. Пущенный фартовой рукой талантливого метателя булавы факел угодил в окно и исчез в доме, откуда сразу донеслись крики.
  - Щас попрут, гниды офисные, - сквозь зубы пробормотал Лузга, сдвигая предохранитель обреза.
  - Москвичей не жалей! - звучно приободрил Щавель войско. - Вправо бей, влево бей! - и ратникам стало весело на душе.
  Новгородцы не делили манагеров на баб и мужиков. Смысла в том не было, ибо у манагера погана суть. Посмотришь на такого, родом из офиса, вроде бы человек - две руки, две ноги, одна голова, ходит прямо, но, приглядишься, так и не человек он вовсе, а цельная мразь. Галстук носит, землю топчет, небо коптит, мир позорит. Как такого не прибить? Поэтому, когда из всех строений сыпанули, как тараканы, манагеры и полезли через забор, их встретили разящие копья. Жёлудь с берега ручья методично доставал нечисть, не приближаясь настолько, чтобы оскверниться их ядовитой кровью, и даже снял опасного хипстера, прежде чем тот вспышкой говнозеркалки изловчился отнять чью-то душу.
  В воротах распахнулась калитка и в неё сразу же влетела стрела. Манагер заблеял и упал на спину.
  - Бей! - бросил Щавель огнестрельщикам, три пули моментально развеяли сбившихся у ворот погорельцев.
  Пока манагеры ломились вглубь двора от страшной стреляющей улицы, огнестрельщики успели перезарядить. Однако не все эффективные умели учиться наступать на грабли один раз. На забор вскарабкалась и шлёпнулась на сю сторону, как жаба, уродливая беженка с опалёнными кудрями. Вскочила, позырила на омоновцев глазами насаженного на кол филина. Она была одета в платье с грязным подолом и мужские бордовые туфли.
  "Где-то я её видел?" - подумал Коготь.
  "Она, не она? Во шустрая, успела сюда добраться", - подумал Лузга.
  "Вездесущая тварь", - подумал Щавель.
  "Опять они", - подумала она, вскинула тонкую ручку, заголосила:
  - Опричники, я Бомжена! Не стреляйте. Я ЖеЖенщина!
  Посланники светлейшего князя отреагировали немедленно.
  - Огонь, - решил не марать стрелу Щавель.
  - Огонь! - повторил Лузга, выбрасывая над головой коня руку с обрезом и нажимая на оба спусковых крючка одновременно.
  - Огонь!!! - заорали дружинники, и огнестрельщики на кураже разом выполнили приказ.
  Тело Бомжены, изорванное пулями и картечью, отбросило к занявшемуся пламенем забору. Синтетическое китайское платье вспыхнуло, словно порох. Сочащийся из ран зеленоватый ихор потрескивал и чадил, подгорая на свой лад.
  "Сколько боеприпасов на одну шалаву извели", - сокрушённо подумал Лузга, которого заботил постоянный дефицит пороха.
  - Заряжай, - бесстрастно обронил Щавель, на душе которого появилось ощущение выполненного долга, но это оказалось лишним - больше со двора никто не выходил.
  Совсем не так развивались события у хором городничего, зачищать которые отправился Литвин.
  Декан Иванович Семестров жил в башне из слоновой кости. Так охарактеризовал Литвину его обитель командир взвода стражи. Действительно, ещё издалека сотник завидел торчащий над крышами шпиль. Чем ближе становился объект, тем более открывался он во всей красе, а уж на улице Старика Батурина двор городничего предстал во всей самобытности.
  Особняк явно строили по эксклюзивному проекту - нигде более такого чуда сотнику видеть не доводилось. Окажись здесь Карп, он бы указал на несомненное сходство с архитектурными стилями Великого Мурома, но знатного работорговца тут не было и приходилось оценивать уникальный дизайн своим умом.
  За кованой оградой с вензелями в форме переплетённых литер ДИС являл народу демократическое лицо кирпичный фасад двухэтажного особняка, через каждую пару окон рассечённый трёхэтажными башенками со стрельчатыми окнами, облицованными тёмным гранитом, а посредине торчала пятиэтажная елда, отделанная желтоватым, нечистым, с прожилками, но всё же мрамором. Дефекты создавали впечатление настоящей костяной постройки. Литвин не знал, как выглядит слоновая кость, но тут уверился, что она такая и есть. Центральная башня отличалась креативностью и выделялась из архитектурного ансамбля как Яркая Линость из толпы быдла. До третьего этажа окна были подстать соседкам по фасаду, но те, что выше, заявляли о незаурядности как вычурно одетая в будний день робкая и глупая дурнушка.
  Окна были круглые, со створкой, открывающейся внутрь. Как-то сразу становилось ясно, что комнаты за ними очень обжитые, пропитанные духом хозяина - незлобивого интеллектуала, блаженного до государственной измены. Особняк был новый, построенный позднее вросших в землю деревянных и полудеревянных дворовых построек, обнесённых забором на четверть квартала.
  Заслышав гром подков по мостовой, из окон особняка повысовывались диссиденты. В доме не спали, где-то в покоях пиликала скрипка и ей подпевала гармонь. Праздновали новоселье, вероятно, дорвались до винных погребов. Во дворе стояли вынесенные из дома столы, заваленные тарелками и объедками - это клабберы устраивали пати. Властей больше не боялись. Власть показала беззубость и была обречена на посмешище.
  При виде ОМОНа беженцы, крепко помнящие кромешную резню локального пиндеца на своей малой родине, попрятались, а владимирская студентота и примкнувшие к ним преподы заулюлюкали.
  - Чего понаехали? Места для вас нет!
  - Слышь, кровавая опричнина?
  - Семестров должен уйти!
  - Семестров должен умереть!
  - Дюк Ньюкем маст дай!
  - Убирайтесь к себе в Новгород, здесь лимит для вас исчерпан.
  Умеющие свистеть дружно засвистели. На лицах интеллектуалов потише сияла томная улыбка беззащитного наслаждения от осознания факта пребывания в среде правильных людей. Единение несогласных было полным.
  - Окружай, - приказал Литвин командиру взвода, и городская стража умелась в проулки оцеплять Семестров двор.
  Дружинники выстроились в две шеренги напротив фасада. Вид конных ратников в надвинутых на глаза шлемах, тёмных, побитых кольчугах, со щитами и поднятыми копьями притушил абсолютно беспочвенный оптимизм креативного класса. Выражение ликования на физиономиях завсегдатаев ВУЗов и манагеров обратилось в праведную ненависть к представителям государства, осмелившегося поднять руку на самое святое - на интеллигенцию.
  Пока инсургенты дружно выдыхали и их коллективный разум ворочал ганглием, Литвин зычно оповестил:
  - Ваше время закончилось. Кому жить охота, пусть выходит, не вынося с собой ничего. Оставшихся в доме будем мочить. Задержанные пойдут в тюрьму. Нары ждут своих сидельцев. Даю десять минут, чтобы покинуть дом и разойтись. Потом по вам начнёт работать ОМОН. Время пошло!
  Теперь попрятались и коренные владимирцы. Остались самые упоротые, но и они подутухли.
  - Не имеете права, - заблеяли из окон. - Кто вам разрешил? Вы знаете, с кем имеете дело? Да вас всех уволят.
  Десятка Скворца спешилась. Сменила копья на булавы. Прикрываясь щитами, выстроилась перед воротами. Две тройки заблокировали у перекрёстков улицу. Пятёрка верховых с Литвином в центре образовала за спинами пеших широкий полукруг. Мятежники роптали из окон, но всё тише и неувереннее, ряды их жижели.
  У Литвина не было часов, но ему и не требовалась точность. И мятежники не нуждались в ней, хотя часы у некоторых были. Парадная дверь распахнулась. Из особняка выскользнула стайка пёстро одетых клабберов. Протекла через загаженный двор, встала возле калитки, дрожа от утренней холодрыги и страха. Шеренга ратников пугала их до поноса. Наконец, клаббер повыше и в рубашке выпущенной из портков не одним краем, а всеми двумя, но расстёгнутой снизу, чтобы было видно здоровенную блестящую пряжку в виде змеи, обвившей шест, шагнул за калитку. Остановился в нерешительности.
  "Щас я ему", - наметил точку на лбу клаббера Михан, перехватив поудобнее булаву.
  Сотник Литвин прочно сидел в седле, ощущая себя в центре движухи, наслаждаясь полнотой власти над личным составом. Чувство уверенности, вернувшееся в отсутствие командира Щавеля, заполняло сотника до краёв. Утрачивать его, подчиняясь приказу боярина мочить всех везде, было невыносимо.
  "Шёл бы ты лесом! - с ненавистью подумал сотник, исторгая прочь унизительную ревность. - Я сам решаю. По ситуации. Ситуация позволяет мирное решение проблемы. Обойдусь без твоих людоедских мер".
  - Пропустить, - громко, чтобы слышали не только в особняке, но и окружившая его городская стража, распорядился Литвин.
  Клаббер вопросительно заглянул в скрытые шлемом глаза рослого омоновца напротив.
  - Иди, - мотнул головой Скворец.
  Клаббер, а за ним вся его шобла трусцой пробежали мимо щитов, меж верховых, чьи огромные кони постукивали копытами и жутковато порыкивали, просквозили до заслона, но ратники пропустили и там. Прошуршали по стеночке и скрылись за углом.
  На улице Старика Батурина повисло напряжённое молчание. В доме всё затихло, но там что-то происходило. Оттуда наблюдали. Поскольку клабберы избегли расправы, прочие тоже решили, что выйдут сухими из воды. Шайка беженцев, привыкших уносить ноги, выкатилась за ворота и устремилась прочь. Их беспрепятственно пропустили. Потянулся креативный класс. По одному, по двое, по трое, компаниями покидали особняк и уходили.
  Литвин надзирал за исходом со мстительным злорадством, покусывая усы. "Топтать тебя конём! - торжествовал он. - Ты хотел, чтобы я залил улицы кровью? А вот, вишь, без крови обошёлся. Я лучше знаю службу, живоглот старый. Тебе бы всё человечину жрать. Слава Отцу Небесному, я не такой".
  На апогее возвышенных помыслов, когда личный состав расслабился и даже кони стали фырчать добрее, из особняка выбрался преподавательский состав. Это были разных лет, от средних и выше, степенные, но совестливые люди, воспитанные жить не по лжи и учить молодых. Убедившись, что риска нет, они с достоинством покинули место протеста и вышли к силовикам.
  - Спасибо, друзья!
  - Спасибо, что вы с нами!
  - Мы знали, что добро победит.
  - С благодарностью и надеждой, - к Литвину безбоязненно подошёл пожилой бородатый толстяк. - Мы всё понимаем, давно знаем и глубоко уважаем Декана Ивановича. Вышло недоразумение. У нас традиция отмечать окончание учебного года студенческими пирушками в таком, знаете, тесном семейном кругу. Мы все как большая семья. На сей раз ребятишки перестарались, хе-хе. Бывает. Мы принесём извинения Декану Ивановичу и он нас простит, как уже бывало раньше. Он нам как отец родной. Спасибо вам за всё.
  - Не за что, - не смог сдержаться Литвин, чьё сердце исполнилось теплотой от осознания правоты принятого вопреки приказу Щавеля решения.
  - Позвольте пожать вашу мужественную руку!
  Литвин не смог сдержаться и пожал руку совестливого интеллигента.
  Михан из любопытства оглядывался на разговор предводителей. Когда он увидел, как сотник ручкается с мятежником, сначала ничего не понял, но потом решил, что так и надо. В отличие от молодого, остальные дружинники стояли в строю не крутясь, зорко приглядывали за контингентом, контролировали обстановку, и когда диссиденты деликатно и застенчиво полезли рукопожиматься, никто из воинов не повёлся. Только Михан, по примеру начальства, не счёл зазорным. Кинул на петлю булаву и дал потискать длань каждому. Он стоял на левом крае шеренги и как бы провожал уходящих к центру города преподов.
  "Какие чистые, благородные люди!" - с восхищением подумал парень.
  Прежде сын мясника никогда в жизни таких чувств не испытывал.
  
  Глава Четвёртая,
  в которой командира Щавеля обсуждают каждый на свой лад, а Михан определяется и получает наставление.
  
  Когда силы правопорядка зашли в особняк, они нашли полтора десятка мертвецки пьяных мятежников, брошенных товарищами на произвол судьбы. Изгнанные силы добра оставили после себя кавардак и срач, будто в хоромах целый месяц гуляла банда вехобитов. Покинутые явно с пропагандистской целью инсургенты храпели громко и нагло, даже в алкогольном коматозе выражая свою несогласную позицию и продолжая антиправительственную агитацию.
  Бесчувственные тела уложили на телеги, охотно предоставленные соседями, которым осточертела ночная кутерьма, и отвезли на централ.
  "Похмелье в тюрьме, что может быть хуже?" - Литвин счёл наказание достаточным. Любая мысль о командире Щавеле вызывала у набожного и рукопожатного сотника неприязнь к пролитию крови.
  Чувство усугубилось, когда с зачистки сквота возвернулся отряд, пахнущий гарью, ихором и потом. Ратники скалились, подначивали друг друга, у многих на запястьях появились часы и браслеты, а на пальцах золотые перстни, снятые с манагеров. Весёлая прогулка принесла им богатую добычу, тогда как дружинники, работавшие под началом Литвина, остались ни с чем. Войско опять разделилось. Сотник заметил осуждающие взгляды, которые бывшие с ним люди бросают на него. "Хоть беден, но честен", - Литвин стиснул зубами ус и бодрячком подвалил на доклад к засевшему в канцелярии Щавелю, чтобы назло ему отчитаться о гуманно проведённой операции.
  Боярин выслушал с видом полного безразличия.
  - Семестров бы оценил, - только и молвил он по завершении доклада.
  - Считаю, что это была самая разумная тактика, - Литвин выпятил грудь, благодарность бородатого гуманитария грела душу. - Хоромы целы, жертв нет, пьяные протрезвляются. Когда проснутся, пусть идут на все четыре стороны.
  - Это гниль на здоровом теле, - обронил старый лучник. - Её можно только вырезать, чтобы гангрена не расползлась и не погубила весь организм.
  Литвин был готов отдать на отрезание любой из пальцев, лишь бы узнать, что думает сейчас Щавель. Однако помыслы боярина крылись за каменной стеной его совершенно непроницаемого лица. Сотник подумал, что наверное только так можно было дожить до преклонных лет, будучи первым соратником князя, из отряда тех, кто посадил светлейшего на престол и нагибал под власть Лучезавра Святую Русь.
  - Ступай к бойцам, послезавтра выходим, - распорядился Щавель, претворяя в действие заранее намеченный план, о котором не счёл нужным ставить в известность Литвина.
  "Пусть будет как будет", - подумал Литвин и покинул канцелярию с величайшим уважением к себе за то, что удержал позицию шуманизма, и с облегчением, что ничего за это не было.
  На продоле он встретил Михана. Единственного из дружинников, как приметил с коня Литвин, рукопожавшегося.
  - Ну что, стажёр, - с заразительным манагерским задором воскликнул сотник. - Поздравляю с посвящением! С этого дня ты действительный кандидат в дружину. Заслужил. Желаю успехов!
  - Слава России! - вытянулся во фрунт Михан, не веря своим ушам. Он не думал, что это будет так легко.
  И под взглядами обалдевшего на тумбочке дневального раба и отдельных ратников, зыркавших из спального расположения, сотник пожал Михану руку.
  
  ***
  Патрулирование улиц принесло плоды - напуганный обыватель носа не высовывал. В городе наступила тишь да благодать.
  Чтобы осознать новое своё положение в отряде, сын мясника покинул спальное расположение. Надо было подумать, осмотреться, вглядеться в себя. Он отправился на конюшню, где мог найти общество обозников да скота наподобие лошадей и рабов. Там было всё же легче, чем в окружении ратников, людей суровых и непочтительных.
  На телеге Михан застукал Филиппа склонившимся за кипой листков буроватой греческой бумаги, по которой он энергично черкал толстым шведским карандашом.
  - Что это ты тут пишешь?
  От неожиданности бард вздрогнул, подхватил записки. Из середины выскользнул лист и спланировал к ногам Михана. Парень быстро нагнулся, опередив на полсекунды встрепенувшегося барда. Скользнул взглядом по дести.
  
  РОСТОВЩИК
  (историческая трагедия в трёх актах)
  
  Действующие лица
  
  Едропумед Одноросович Недрищев, ростовщик.
  Филарет, настоятель храма.
  Щавель, боярин, посланник Н-ского князя.
  Лузга, приспешник его.
  Литвин, сотник.
  Жёлудь и Михан, гридни.
  Степаныч, ключник.
  Водяной директор, главный должник.
  Квазимодо Зяблик, Крохобор Зимородок, Удав Отморозок, братья-разбойники.
  Мажордом Снегирь, отец их.
  Нелимит, девка.
  Слуга трактирный.
  Гребцы, купцы, мещане, быдло.
  
  ХАРАКТЕРЫ И КОСТЮМЫ
  Замечания для господ актёров
  
  - Оперу пишешь? - поинтересовался Михан, дочитав содержание до конца. - Про нас, вижу, написал.
  - Оперу я не пишу, - с неудовольствием отвечал Филипп, закладывая за ухо карандаш. - Пьесу. Придём в Великий Муром, я её знакомому режиссёру отнесу. Хочу, чтобы поставили на подмостках городского театра, а мне слава, почёт и деньги.
  - Много платят? - заинтересовался парень.
  - Если поставят, на время из денег выйду.
  При мысли о достатке Филипп улыбнулся, как наевшийся сметаны кот.
  - Вот, смотри, - с воодушевлением воскликнул он. - Какую я сейчас сделал великолепную сцену. Разговор между Литвином и Щавелем перед сожжением имения ростовщика.
  - Так не сжигали мы ничего, - удивился Михан.
  - Да какая разница! - с досадой отмахнулся Филипп. - Это же историческая трагедия. Трагедия, понимаешь! Нужно шоу, аттракцион. Яркое, эффектное действие для публики, чтобы она не скучала. Если не будет неистовой игры красок, пьесу не купят, а мне нужно её продать, потому наполняю произведение условностями, важными для постановки на сцене. Ростовщик всё равно погорел, спалившись на беспределе, верно?
  - Было такое, - не смог отрицать парень.
  - Во-от! А я образно то самое показываю, образно. Не говорю напрямую, а показываю. Спалился - нате вам пожар.
  - Улавливаю. Но ведь решат, что на самом деле сожгли.
  - Публика поймёт метафору правильно. В театр ходят искушённые в высоком искусстве господа, не лапотники тупые.
  Филипп манерно отставил руку, расправил плечи, продекламировал с пафосом:
  - Литвин говорит Щавелю: "К чему палить роскошный дом Недрищев? Он князю послужить вельми готов". Щавель: "Заразу ростовщичества на Русь не допущу ни за какие деньги. Лузга, неси огонь!" Лузга: "Окстись, боярин, не пали шалман, в нём лантухов блатных до самой крыши, клифты, котлы, полотна, мебеля". Щавель: "Я не хочу тех материальных благ, каких любой мужлан добиться может. Гонясь за ними, славы не стяжаешь".
  - Это Кристофер Марло, "Парижская резня", - заметил Михан.
  - Чего-о? - Филипп не сразу сообразил, что говорит парень, а, когда въехал, вытаращил глаза. - Тебе-то откуда знать?
  - В школе проходили. На уроках литературы в старших классах.
  У Филиппа глаза на лоб полезли.
  - Ты чего, в эльфийской школе учился?
  - В обычной. У нас Тихвине во всех школах эльфы учителями работают, мужиков почти нет. Только человеческие предметы, труд, физкультуру, да начальную военную подготовку люди преподают.
  - Охренеть, - Филипп выдернул из-за уха карандаш и вымарал последние строчки. - Если парень из ингерманландской чащобы узнаёт реминисценции к "Резне", Марло в моей пьесе делать нечего!
  Повычёркивав весь плагиат, бард посмотрел на лакуны и призадумался. Без выгнанного классика текст опустел.
  Чтобы не смущать творца, Михан быстро отчалил. Работает человек! Весь как есть в творчестве, и сбивать такого с мысли - великий грех. Так объясняла в школе учительница литературы - укрывающаяся тёплым клетчатым пледом духовно богатая дева Козинаэль, чей матэ давно остыл.
  Михан двинулся вдоль денников и обнаружил один открытым. Там чистил белого в яблоках скакуна старательный мужик, явно из цириков. Он был одет в зелёные форменные портки-бутылочки, заправленные в высокие и как будто парадные сапоги с голенищами без единой морщинки, начищенные до зеркального блеска. Атлетический торс мужика бугрился прокачанными по системе шведской гимнастики шарами мускулов, обтянутых исподней рубахой. Из-под ворота рубахи проглядывала висевший на толстой серебряной цепи серебряный же пентаграмматон IDDQD. Изрядную раннюю плешь мужик умело скрывал, выбривая череп начисто.
  "Конюх тюремный?" - подумал Михан.
  Конюх обернулся. У него был крупный нос картошкой и пытливый взгляд.
  - Чего смотришь, спросить что-то хочешь? - осведомился он.
  - У тебя что ли? - не полез за словом в карман парень.
  - Хотя бы у меня, - с вызовом ответил мужик, опуская щётку и разворачиваясь к Михану.
  - Да я ничего, - сдал назад парень.
  - Ты с дружины?
  - Типа того. С дружины.
  - Здорово сегодня ваши москвичей погромили, - одобрительно заметил мужик.
  - Было дело, - Михан не стал обозначать свою позицию по вопросу личного участия в погроме.
  - Был там?
  - Был, - не стал вдаваться в подробности Михан.
  - Убивал? - в глазах мужика вдруг заиграл какой-то незнакомый лесному парню, но чрезвычайно живой интерес.
  - Убивал, - пожал плечами Михан, не врубаясь, к чему относится вопрос.
  - Вехобитов видел?
  - Возгоняли на днях, - как о чём-то само собой разумеющемся поведал парень. - "Медвежат" гоняли пару раз в этом походе. Я самолично их секрет вырезал, - похвалился он и вытащил из кармана бязевый платок с вышивкой лейбштандарта повелителя Озёрного Края. - Эвон, трофей!
  Михан протянул платок мужику, а тот шагнул навстречу, изучил вышивку, мотнул головой.
  - Серьёзно, - с заметным уважением сказал он. - Ты стажёром в дружине светлейшего князя Лучезавра?
  - Действительным кандидатом! - весомо заявил парень и представился для пущей учтивости. - Михан.
  - Элджей, - представился мужик. - Кат.
  - Ты что, поляк?
  - Шляхтич, - с достоинством поправил мужик.
  - А говорят, тут все вологодские.
  - Все вологодские, - подтвердил собеседник. - Но не я.
  - И я не отсюда, - сказал Михан. - Не с этих краёв.
  - Я тоже не здешний.
  - Я в дружину пошёл, чтобы к людям пристать.
  - Младший в семье? - с пониманием спросил Элджей.
  - Старший. Никогда с отцом не ладил.
  - Странные вы русские. Никакого порядка. Я бы остался, но я третьим сыном был. Владу, как старшему, хозяйство причиталось. Отец его постоянно при себе держал и управлять натаскивал. Ежи, второй брат, по закону, чтоб землю не делить, должен был стать священником. Его отправили учиться и сделали кастратом в хоре. Мне ничего не досталось, кроме коня, седла и сабли. Отец сказал, езжай на Русь, там земли много, бери и владей.
  - Ты аж досюда доехал, - ухмыльнулся Михан. - Ближе земли не нашлось?
  Элджей посмотрел на молодца слегка исподлобья, помолчал, подбирая слова, молвил вдумчиво:
  - Земли нигде много не бывает. Всегда есть хозяин, который не любит понаехавших.
  - Я в земле копаться не рождён, - сказал Михан. - Я сын мясника. Я для другого рождён.
  - Я тоже, - сказал Элджей. - Но я узнал, что сабля прокормит недолго. Мало кто из наёмников доживает до седины.
  - Воевал? - спросил Михан.
  - За пана Качиньского в кампании двадцать седьмого года. Но пан пал под Смоленском, а я чудом не пропал. Не знаю, как не разметало мои кишки по кустам, но воевать охоту напрочь отбило. Ныкался-мыкался, пока до Мурома не дошёл, да там, как я, знаешь, много таких... Повезло сюда вернуться.
  - А я в Великом Новгороде буду служить! - похвастался Михан.
  - И тебе повезло, - согласился Элджей. - В дружину просто так не берут. За тебя замолвил кто?
  - Дядя Щавель, мы с ним земляки. Вместе из Тихвина пришли князю служить.
  Элджей вскинул брови.
  - Знаешь Щавеля?
  - Он меня с пелёнок знает. Я с его сыновьями в детстве играл. Жёлудь, младший его, тоже с нами, я с ним в одном классе учился.
  - Слышал про ваш поход, - многозначительно отпустил Элджей.
  - Чего слышал-то?
  - Щавель - это железная метла, которой князь вычищает свои владения. Вот что о нём люди говорят. Выметет, поставит в угол. Сор накопится, князь достанет и опять прибирается.
  Михан опешил.
  - Такой человек - вещь в хозяйстве полезная, - с крестьянской основательностью рассудил Элджей. - Важно быть на своём месте. Важно дать понять, что без тебя не обойдутся. Так можно быть хоть кем.
  - Кем?
  - Да кем хошь. Если ты на государственной должности, будь хоть кем. Ты всё равно при деле, пользу приносишь. Будь ты хоть писарем или...
  - Палачом, - подколол Михан.
  - Палач - вещь в хозяйстве полезная, - рассудительно сказал Элджей. - Палач нужный инструмент реализации государственной власти. Не менее важный, чем дружинник или тюремщик. Кому-то необходимо выполнять на завершающем этапе роль инструмента правосудия. Только вы, дружинники, работаете в лесу, а палач работает в городе.
  - Чего ж тогда в палачи идти не рвутся? Заподло считают.
  - Считают те, кто не в теме. Обыватели, небыдло всякое. Те, которые сами могут в любой момент оказаться на плахе. Они смотрят и боятся, а когда обыватель боится, он от бессилия начинает злословить. Их слова льются в уши таким же дуракам, а дурак принимает на веру всё услышанное, - поживший в городе образованного класса Элджей хорошо разбирался в вопросах клеветы.
  - И как тогда?
  - Не слушать. Дело делать. Сознавать своё место в системе, на котором работаешь с пользой для общества. Дело палача - дело нужное. Когда власть регулярно подносит к рылу обывателя окровавленный топор, берега начинают видеть даже самые отморозки. Всё просто: выполняй служебные обязанности хорошо, учись своей специальности надлежащим образом. Самообразование никто не отменял. Молись Пентиуму, не забывай про Интернет. В остальном, система о тебе позаботится. Это взаимовыгодный процесс для обеих сторон.
  - Ага, - кивнул Михан.
  Он не всё понял из того, что услышал, но что-то самое важное запало ему в душу.
  - Всё так, - подтвердил мужик.
  - Спасибо за науку.
  - Удачи! - Элджей протянул руку и Михан с чувством глубокого удовлетворения пожал её.
  За воротами конюшни парня поймал бард Филипп.
  - О чём вы с ним тёрли?
  - Да так, за жизнь, за службу.
  - За службу, говоришь. Ты знаешь, кто это?
  - Элджей, - с недоумением ответил Михан. - Чё не так? Конюх он какой-то.
  - Конюх! - презрительно фыркнул бард. - Ну ты даёшь...
  - Чё ты ржёшь, кобёл? - окрысился Михан. - Он просто хорошо делает свою работу.
  Морду деятеля искусств перекосило, будто он поел кислого.
  - Это же кат, - снисходительно известил Филипп. - Исполнитель приговоров Владимирского централа. Самый лютый на Святой Руси палач!
  
  Глава Пятая,
  в которой к Щавелю на приём являются просители и главный из них ведёт мутные базары.
  
  Михан вернулся в казарму с ощущением потерянной невинности. На шконке сидел Дарий Донцов и вещал, а перед ним развесили уши ратники. Парень влился в коллектив, и удачно - раб только начал рассказывать.
  - Жил на Москве добрый молодец. Жил не тужил, на шее у родителей сидел, с людьми не знался, в спортзале качался. Имени его нам история не донесла, да что нам в имени его, если вся сила в правде, а не вся правда в силе? Известно лишь, что на тренажёрах и богатом питании вырос добрый молодец столь могуч, что мог взять лом, вокруг себя перегнуть и узлом завязать. Так его и прозвали - Ломом подпоясанный. И вот, говорит ему отец: "Да свиданья, сынок, наш окончился срок. Жили мы с матерью счастливо и умрём в один день. Больше ты на нашу пенсию не рассчитывай, крутись как хочешь". Вознегодовал Ломом подпоясанный на весь мир от такой жестокой несправедливости, что аж язык себе перекусил. Не знал он никакого ремесла, кроме режима тренировок и спортивной диеты, да только без языка фитнесс-тренером не поработаешь, а тело своё холёное на поругание глиномесам продавать уж было больно невмочь. И стал Ломом подпоясанный ночным сторожем. Долго ли, коротко ли, отторгла его Москва. Такое бывало в стародавние времена сплошь и рядом со всеми, кто не сумел вписаться в коллектив и не был готов к продуктивной работе в условиях растущих вызовов. Даже на едином языке Ломом подпоясанный балакать не научился, потому что изо рта его вырывались лишь мычание и лай. Продал он отчий дом, да уехал в глухие ебеня близ Архангельска, где летом плавают льдины, и попробовал устроиться в рыбачью артель. Но не приняли поморы удалого москвича, чего-то он им не глянулся по своим личным качествам. Горд и заносчив показался добрый молодец суровым северным мужикам. Хотел Ломом подпоясанный на льдине уплыть на Новую Землю, где с испытательных времён фонит божья благодать, но льдину обратно прибило. За то прозвали его острые на язык архангельские мужики Один на льдине, да отвернулись от него. Так он и ходит теперь по посёлку, обожжённый морозом, и собаки кусают его за тестикулы.
  На секунду в спальном расположении повисла тишина, потом ратники загомонили все разом:
  - Да ну тебя. Финал какой печальный. Давай придумай повеселей что-нибудь.
  - Нивапрос! - легко согласился раб, обвёл глазами дружинников, заглянул Михану, казалось, в самую душу и докончил: - Не прижился добрый молодец среди рыбарей-поморов и отправился в северную столицу, а в Архангельске его заманили калачом, и стал он палачом.
  - От это занятие по нему! Такой только в палачи годится. Доброму молодцу доброе дело! - одобрительно высказались дружинники.
  Шкурным чутьём бесконтактного осязания, функционирующего благодаря особым рецепторам на коже, Михан ощутил, как затылок ему сверлит бесплотный буравчик. Михан обернулся. За спинами ратников примостился Жёлудь и зырил на него насмешливым, всепонимающим взглядом. Молодец не вытерпел, протиснулся вовне.
  - Чего смотришь, спросить что-нибудь хочешь? - наехал он.
  С каждым днём Жёлудь нравился ему всё меньше. Молодой лучник ходил на боевые чаще и Михан завидовал такому превосходству. С отречением от тихвинских корней и зачислением в дружину пала на него мрачная тень безблагодатности. Кто в этом виноват и что теперь делать, Михан не знал, а потому винил всех и каждого, кроме себя, да ждал повода отличиться, чтобы всё наладилось.
  - А ты, любопытный, - молодой лучник взирал на товарища по детским играм, будто вынес оценочное суждение не в его пользу.
  "Словно из лука целится", - Михану расхотелось спорить, он потупился и отошёл.
  "Обосрался", - подумал Жёлудь.
  Словно приветствуя наступающий час заката, в общей камере Владимирского централа закричал раненый под хвост петух.
  
  ***
  На административном этаже городской управы, из которого выселили баб с детишками и челядь городничего, сделалось тихо. Щавель сидел в отдельном кабинете и писал доклад светлейшему князю. Командир выдержал ровно сутки после разгрома гнезда поганых манагеров, чтобы впечатления улеглись, но не заржавели, и к ним добавились дельные соображения, продукт протрезвевшего от крови ума, и плоды последующих наблюдений.
  "Предательского же Семестрова именем твоим и властью твоею, светлейший князь, я с занимаемой должности сместил, ибо всё равно он был негоден, поскольку в моём присутствии повредился рассудком окончательно, а в малости, должно быть, омрачался главой ещё в те времена, когда задумал вступить в преступные сношения с Великим Муромом. Временно исполняющим обязанности городничего я назначил Волю Петровича Князева, раба твоего, коий безупречною службой своею доказал справедливость некогда сделанного тобой выбора. Низложенного же Семестрова Д.И. поместили под стражу в одиночную камеру тюремной больницы под неусыпный надзор и положенное в таких случаях медицинское обслуживание, как то оборачивание в мокрую простыню, привязывание к койке, дубинал".
  В дверь торопливо и негромко постучали. "Пособники его... Ведь в городе знали о его изменничестве, но князю не донесли... пособники. Пособников выявить, не мог Семестров действовать один," - Щавель попытался сформулировать фразу, но в дверь постучали снова. Щавель тряхнул головой и прислонил перо к краю чернильницы. Не без малодушного удовлетворения встретил повод прерваться, сжал и разжал кулак. От долгой писанины пальцы затекли и побаливали.
  - Не заперто, - громко сказал он.
  С той стороны помедлили. Затем дверь приоткрылась.
  - Можно?
  "Можно Машку за ляжку, можно козу на возу," - машинально промелькнуло в голове, но атмосфера присутственного места и продолжительные канцелярские упражнения взяли верх над привычкой и он ограничился кратким:
  - Изволь.
  В кабинет бочком-бочком протиснулись гражданские лица. "Как допустили без доклада? - возмутился в Щавеле тихвинский наместник, но старый опытный воин возразил: - Тут муниципалитет, сюда вход свободный". Держась за рукоять ножа, Щавель разглядывал посетителей.
  Их было трое, и каждый представлял особый тип интеллигента, при виде которого даже у атамана казачьего войска Сибирской Вольготы возникло бы неистребимое желание взять и рубануть.
  - Многоуважаемый боярин Щавель? - посетители остановились на полпути, умело выдерживая дистанцию. Посредине и чуть впереди высился грузный муж с одутловатым ликом, мешками под глазами, коротко стриженой бородой и зализанным причесоном. Когда он говорил, от него несло вчерашней сивухой, а от всех разом нестиранным нижним бельём.
  - Кто вы, с чем пожаловали? - осведомился Щавель, пытаясь ухватить за хвостик ускользающую мысль, но не поймал.
  Свободный стул в кабинете имелся только один, да и уравнивать с собой интеллигенцию боярин не хотел, поэтому просители остались стоять. Им было не привыкать, впрочем, всю жизнь ходить с протянутой рукой, согбенной спиной и заискивающим заглядыванием в лицо начальству. Нравы во владимирских вузах наработке того способствовали.
  - Мы представляем люстрационный комитет Владимира и выступаем от лица неравнодушных жителей нашего города, - вдохновенно понёс муж. - В наших силах, пока ещё в наших, - с некоторой скорбью оговорился он, - не допустить, чтобы во Владимире стали править бал компрадорские наймиты Железной Орды и примкнувшие к ним проститутки из числа русского, - муж горько вздохнул, - пока ещё русского народа.
  Он закончил с таким звенящим драматизмом, что Щавель проникся уважением к ораторским способностям главаря комитета. Перед ним выступал матёрый преподаватель, умеющий увлечь аудиторию любой пустой болтовнёй, филолог, а то и философ!
  - Что значит "пока ещё русского"? - старый лучник умело сбил краснобая на взлёте, чтобы тот не сумел увлечь своим голосом в непонятки. Примороженный взглядом Щавеля, он не сразу нашёлся, что сказать.
  - Мы требуем расследования, - докладчик дал в тормоза. - Мы просим разобраться. Вот, составили проскрипционные списки... чтобы дезавуировать пятую колонну. Здесь перечень преподавателей-басурман, - муж спохватился, отделил от пачки верхний листок и тут же обрёл некоторую уверенность, как уцепившийся за бревно утопающий.
  - Басурмане? - спросил Щавель. - Что ты хочешь этим сказать?
  - Как есть басурмане, косоглазые, из Орды понаехали в Великий Муром, но там вакансии не нашлось, вот они и к нам. Это всё Декан Иванович развёл. Ему технический уровень важнее подачи материала. Чему басурмане могут научить молодёжь? - воскликнул муж, вновь оседлав любимого конька. Он выхватил из пачки новый листок и чувствовал себя как пловец, держащий подмышками два бревна - вроде бы стрёмно на стремнине, но вроде уже и не очень. - А молодёжь научилась. Вот список аспирантов. Вот список студентов старших курсов, разделяющих политические воззрения ханских засланцев, стремящихся сбить Святую Русь с её особого пути, - в руках пловца оказался целый плот. - Молодёжь стремительно отдаляется от исконной русской духовности в сторону бездушной басурманской машины, в сторону пара и железа. Эти так называемые заклёпочники, сосредотачиваясь на деталях, упускают из виду картину в целом. Они подменяют философию бездушным математическим анализом. Такой порочный подход может далеко завести, и завёл уже, идеологически неподкованные умы. Вот список работ студентов...
  - Ты кем работаешь? - перебил Щавель.
  - Преподаю историю русской литературы во Владимирском ордена Владимира Великого Политехническом университете имени великого князя Владимира, - гордо протораторил муж.
  - Давай сюда свои кляузы.
  Муж подобострастно склонился, двинулся к столу, перебирая бумаги.
  - Вот здесь показания преподавательского состава. Некоторые из нижеподписавшихся присутствовали на стихийной вечеринке в особняке Декана Ивановича, но они раскаялись, - заверял муж.
  "Показания, - Щавель пробежал глазами несколько страниц с однообразными "принимая во внимание обстановку, сложившуюся на кафедре" и "спешу донести до Вашего сведения". - Грамотно-то как. Удобно иметь дело с образованными людьми".
  - Отнесите Князеву, - скрывая брезгливость, придвинул командир листы ябеднику. - Почему вы явились ко мне?
  - Вы комиссар светлейшего князя и зарекомендовали себя как бескомпромиссный борец с врагами русского народа, а Воля Петрович хоть и назначен на должность городничего, но, по сути, простой вертухай и, кроме того, раб.
  От такой незамутнённой подачи Щавель аж приморозился.
  - Принимая во внимание ряд немаловажных факторов, мы хотели сначала обратиться непосредственно к вам, чтобы вы дали ход...
  - Он даст ход, - заверил Щавель. - Я распоряжусь. Ступайте.
  Преподаватель истории русской литературы отступал задом, кланялся. Бумаги остались лежать на столе. Щавель не возражал.
  - Вы уж утвердите, многоуважаемый боярин, - клянчил он.
  Добравшись до подельников. Муж остановился. Судя по обеспокоенным рожам, визит не обрёл законченности.
  - Что вам ещё?
  - Насчёт имущества.
  - Какого имущества?
  - По спискам же!
  - За выдачу награда, за укрывательство казнь, - отчеканил стоящий справа челобитчик в коричневом лапсердаке. - Согласно статье двадцать пятой Уголовного Уложения Святой Руси, имущество осуждённых за политические преступления подлежит конфискации в казну, а лицам, совершившим добровольную выдачу виновных до начала следствия, положена выплата в размере...
  - Я знаю право не хуже тебя, - Щавель прижал его взглядом так, что глашатай Закона проглотил последние слова и не мог ни пикнуть, ни вырваться, словно мышь под метлой. - Что положено - будет. Всем, кому положено. Вы свободны.
  Троица задвигалась спинами к двери, на каждом шагу прикланиваясь.
  "Какие бездны разверзаются в мирном с виду городке. - думал Щавель, мертвящим взглядом провожая визитёров. - Это от граничащего положения с Великой Русью или от изобилия учебных заведений?"
  Когда люстрационный комитет удалился, оставив в комнате амбре, которое Щавель взял на заметку, чтобы определять присутствие интеллигенции, старый лучник распахнул форточку. Он долго стоял у окна, глядя на внешний двор Централа, пытаясь нащупать важную мысль, но она ускользнула как вода сквозь пальцы, утекла в реку забытых мыслей, и следа от неё не осталось.
  "Есть люди, распространяющие забвение, даже если они призваны распространять знания, - с грустью подумал Щавель. - Что-то на меня плохо место влияет. Надо уезжать из Владимира. В поле, в лес, под вольное небо! Есть люди, которым силу даёт город, а есть, у которых забирает. Хорошо, что я не остался при дворе светлейшего князя. Лучезавр сам чуял, как маетно в кремле, только он привык, а я нет. Что же я такое думал-то? Про князя вроде или про Русь?"
  Щавель вернулся к столу, перечитал доклад. Взял перо и решительно дописал:
  "В массе своей учёные мужи города Владимира ясноглазостью граничат с эльфами из Академгородка, иные же превосходят эльфов. Они отвыкли чувствовать ответственность за базары и не задумываются, какой отклик их слова могут вызвать у слушающего. Они всецело поглощены собственными хотелками, обращая внимание вовне токмо на коллег, чтобы вовремя уловить, когда конкурент начнёт получать преимущество, дабы сделать ему подножку."
  Но это было всё не то, не то.
  
  Глава Шестая,
  в которой выскопоставленный раб сетует на тяготы оков, а шаман Мотвил получает целительное средство.
  
  - Быстро они сориентировались, - Князев сидел в своём кресле, а Щавель напротив, на столе между ними лежали работы люстрационного комитета. - Ещё вчера в доме Семестрова борагозили, а сегодня заяв целую десть принесли.
  - Подготовившись были, - обронил Щавель.
  - Основное, конечно, заранее, но оформляли сейчас. Небось, целую ночь переписывали и по домам ходили подписи собирать.
  - А как ты хотел? Во Владимире преподавать самые талантливые остаются, да из самых талантливых самые работоспособные, а из них самые пробивные на преподавательских местах удерживаются. Отсюда такая производительность и умение держать нос по ветру.
  Воля Петрович усмехнулся, будто колода расщеперилась.
  - Ты, боярин, местную специфику тонко понимаешь. Бывал тут?
  - Проездом, - сказал Щавель. - Как сейчас. Да и так с вами ясно. Я у эльфов живу, там ровно то же.
  - Профессора своё дело знают. Сразу к тебе кинулись, просекли, что ты вопросы решаешь, а не твой сотник, хотя он больше на виду.
  - Таланты и могучие умы, - покивал старый лучник. - Таланты и умы. Когда весь интеллект тратится на интриги, результат получается несравненно лучше, чем если бы использовался для науки. Видишь, что получается, - кивнул он на труды комитета. - Ты уж с доносами разберись, пусть не городская стража, а твоя оперчасть займётся, потаскают по спискам на допросы, упорствующих в камере подержат. Только без насилия над личностью, больше трёх суток не держи, а то у интеллигентов крыша съедет. Дай тюремного воздуха понюхать и довольно с них. Начнут друг дружку оговаривать - исполать им. Удержатся - пусть так, отпускай на волю. Иначе сорвёшь весь учебный план на следующий год, а это светлейшему князю убыток.
  - С басурманами что делать?
  - Басурман на цепь и в общую хату, пусть твои урки наушничают. Пока всех русских не допросишь, басурман в камере не трожь, собирай компромат. Потом определяйся по материалам дела. Если греха на них нет, пусть дальше преподают. Или уходят, если захотят уйти. Обрати внимание на железячников или как их там. Секта есть такая в Политехническом. Короче, всё связанное с железнодорожным ходом пресекай на корню, ибо сие есть преступление против устоев Святой Руси. Железячников надобно в железа заковать... Вот! - заклёпочниками их называли. Запомни это слово, заклёпочники. Этих допросить с испытом. Аграриев и гуманитариев не трогать, пусть себе. Имущество осужденных конфисковать и четверть конфиската разделить между нижеподписавшимися кляузниками. Приказываю раздать прилюдно. В городской газете огласить весь список с похвальбой от главы города и от меня лично. Пусть знают своих героев. Не тяни со следствием, виновных ещё на княжеский суд везти.
  - Есть, - без особой охоты буркнул Воля Петрович и вздохнул. - Полгорода знакомых. На тюрьме вкалываешь как гребец на галёре, теперь муниципальные дела все на мне. До кучи следствие навесил, боярин.
  - Не ной, - оборвал его Щавель. - Через месяц-два светлейший князь пришлёт нового городничего, ты введёшь его в курс дела, и оковы тяжкие падут. Будешь дальше прессовать арестантов и казнить злодеев.
  - Уж лучше с душегубами, они попроще, чем это кубло профессоров. Гадюшник. Думаешь, при Семестрове доносов не было? Жрут друг друга как пауки в банке.
  - На то и пауки в банке, чтобы кассир не дремал, - заметил Щавель. - У тебя вроде заключённые бунтовали. Как их, усмирил?
  - Не бунт и был, - на ряхе хозяина даже мускул не шевельнулся. - Воры замутили голодовку, братва поддержала, а я воров в колодки ласточкой и грудью на бетонный пол. Враз рога отстегнули. Самый авторитетный первым же прогон по тюрьме и заслал, чтобы кипешь унять. Воры, они ж сливочные.
  - Сливочные?
  - Чтоб самим сливочное масло с белым хлебом есть, а остальные пусть голимой чернягой давятся.
  По лицу начальника Централа скользнула пренебрежительная гримаса. Привычным движением он пригладил съехавшую чёлку, чтобы закрыть выжженное на лбу тавро Лучезавра.
  - Ладно, потехе час, делу время, а потом хоть не рассветай, - боярин поднялся, а за ним и раб. - Пойдём на больничку, есть к тебе одна делюга.
  - Я тут чего вспомнил, - Воля Петрович достал из письменного стола папку в ладонь толщиною. - В тридцатом году у нас работала дознавательная группа из Новгорода. Опрашивали всех бывших тогда на крытке ухарей. Не только басурман, а весь контингент поголовно. Вопросы касались Орды и особливо ханской предвыборной кампании с посулами кандидатов. Вот, почитай. Спецчасть тогда протоколы набело переписывала, а черновики я не уничтожил. Сдал в архив на всякий случай. Тут оригиналы, - он двинул папку через стол. - Завтра дежурного за ними пришлю.
  - Благодарю, - Щавель подумал, что начальник тюрьмы всеми силами старается удержать его в городе, до того неохота оставаться супротив образованного класса, имея лишь роту нерадивой стражи и огромную ответственность в виде Централа с беспокойными зэками. Случись новый бунт, непонятно будет, то ли кидать все силы против несогласных, то ли тюрьму охранять и самому в ней прятаться.
  Портфель из кожи молодого бюрократа был снова извлечён на свет. Укладывая в его жадно распахнутые недра папку, Щавель решился.
  - Смотри, какая толстая. Не осилю за сегодня. У меня ещё доклад не готов. Задержимся во Владимире на пару дней, заодно порядок на улицах укрепим. Надо, чтобы дурни после вечеринки в чувство пришли и тебе не понадобилось в Великий Муром за подмогой слать.
  Посмеялись, вспоминая о косяке Семестрова. У Щавеля даже мелькнуло подозрение, что городничий был не так уж неправ. Со своей колокольни, конечно, но рассуждал он здраво: Великий Новгород далеко, Великий Муром близко. Местоположение решало. Чтобы у нового городничего не возникало соблазна, следовало немедля усилить гарнизон ещё одной ротой, набрав из дальних районов княжества, и к осени довести численность стражи хотя бы до батальона. Великая Русь была мирным соседом, но до того большим, что искушения от неё исходили также великие.
  Зашагали через двор к больнице. Воля Петрович заметно повеселел.
  - Ты, Воля, пока я здесь, закрой-ка вход посетителям в административный корпус. Мне новые ходоки нахрен не нужны, а они, чую, будут. Сейчас басурманская оппозиция в Политехническом университете спохватится и принесёт свои кляузы. На них надо будет как-то реагировать. Отмахнуться нельзя - поклёп возведут они знатный, умные же все, мать их за ногу. И потворствовать басурманам нельзя. Окажемся меж двух огней.
  - Тогда мне принесут. Что с ними делать?
  - А давай их сегодня ночью арестуем? - предложил Щавель. - Адреса басурман в доносах указаны. Дадим делу ход, не откладывая на завтра. Пусть владимирская профессура знает, что светлейший князь не позволит сбить Святую Русь с её особенного пути и что руки у Лучезавра длинные.
  - Скор ты, - мотнул головою начальник тюрьмы. - Закрою их на общак, как ты велел. Пускай уркаганы уши погреют.
  - Тогда нынче готовься принимать.
  - Стражу подключать будем?
  - Из дежурного взвода возьмём по одному для законности. Хватать и вязать у меня есть специально обученные люди. Ты будешь пытать и сторожить. Каждый займётся своим делом.
  - Служу отечеству и князю! - ладонь хозяина взлетела к покрытой фуражкой голове. - У тебя, командир, не забалуешь.
  - Напор и тактика, как говорит светлейший князь, напор и тактика.
  Басурманский преподавательский состав был разменян на лёгкой ноге.
  На вахте бдительный цирик тщательно разглядывал портрет в удостоверении Щавеля, сличал с предъявителем, выслуживался перед начальником. Воля Петрович ждал, не торопил, чтобы не размагничивать самим же налаженную дисциплину. Наконец цирик выдал стальной жетон, который полагалось сдать на выходе, а удостоверение спрятал в ячейку с номером, оставив в залог. Разблокировал турникет. Два самых главных лица во Владимире, один из которых был человеком, а другой живым имуществом, поднялись на больницу.
  Камера Мотвила, где он обитал под присмотром знатного целителя Альберта Калужского, не запиралась. В ней пованивало, больной негромко тёр с лепилой, басовито, но слегка канючащим тоном. Действие опиумной настойки заканчивалось, а добавлять заботливый доктор не спешил.
  - Чё как? - по-хозяйски зашёл в хату Воля Петрович, тюрьма делала его заметно кряжистее и как будто выше.
  - Поели, - Альберт копошился у столика с пузырьками и тряпичными салфетками, прокипяченными в чистой воде. - В остальном не очень.
  Действительно, оказавшись в стенах Централа, обожжённый шаман почувствовал себя хуже. Тут все были подавленными, и это сказалось.
  - По поводу лекарственных средств, - поставил разговор в колею Щавель. - Излагай, о чём мы вчера говорили.
  Воля Петрович обратился в слух. От его готовности сотрудничать зависело, как он возьмёт бразды правления городом в свои руки, останется ли доволен им светлейший князь и что напишет в своём докладе боярин.
  - Мы тут посоветовались, - промямлил Альберт, отводя глаза. - Хорошо бы свежего нутряного сала на обожжённые места приложить. Такого, чтоб ещё не остыло.
  - Тогда в нём жизнь есть, - слабым голосом поддержал Мотвил. - Самое лучшее, когда у источника живительного сала сердце бьётся.
  Целитель Альберт помрачнел, поджал губы. Щавель покосился на Князева. Начальник тюрьмы смотрел на верховного московского шамана как-то недовольно, свирепо, но в то же время грустно и с недоумением.
  - Когда у тебя ближайшая очередь на казнь? - спросил боярин.
  - Через три недели собирались исполнить колумниста и охальника Словоблуда.
  - Москвич? - с подозрительностью спросил Щавель.
  - Из Тулы родом.
  - Мутант?
  - Не, юродивый и временами буйный.
  - Впрочем, без разницы. Этому всё сгодится. Я своей волей ускорю приведение в исполнение и светлейшему князю о том доложу, - сообщил командир и распорядился: - Готовь самозванца, конвоируй на больничку, начнём немедля.
  - Палач взял отгул. У него там огород, баба...
  - Обойдёмся без палача. Лепила всё по науке сделает.
  О желании участвовать в богопротивном обряде Альберта Калужского не спросили. Целитель закатил глаза, отвернулся к столику со снадобьями и очертил напротив сердца обережный круг.
  
  Глава Седьмая,
  в которой чёрные телеги и фургон с надписью "Хлеб" увозят представителей образованного класса в застенки.
  
  - Пора твоим спецам проявить квалификацию.
  Совещание проводили в канцелярии казармы - Щавель, Карп, Литвин. За закрытой дверью дневального раба сменил дружинник Храп, не отличающийся любопытством и болтливостью.
  Щавель говорил, а Карп слушал.
  - Собираемся здесь, на конюшне. За ворота тюрьмы никто не выходит. К ночи цирики привезут понятых, которые укажут, кого и где брать. Ты свои телеги разгружай, поедем на них, и ещё три штуки Воля выдаст. Вот адреса, - Щавель ладонью двинул листочек. - Их шесть, твоих раболовов пятеро осталось, значит, ты сам тоже поедешь. Отъезжаем все вместе, берём их скопом, нельзя, чтобы враги разбежались.
  Карп засопел как задумчивый бык.
  - А если дома кого не окажется?
  - Подождёте. Телегу отгоните, из дома никого не выпускать. Если до рассвета не появится, то и хрен с ним, завтра повесткой вызовем. Один не страшно, нам надо весь клубок ихний захватить. Как змеи весной в кубло сбиваются, так и здесь. Только в эту змеиную яму нормальных парней кидают и делают из них... как это... студентов. А потом удивляются, откуда на Руси железная дорога.
  - Понятые не разболтают? - Карп ковырял толстым ногтём столешницу, искал лазейки, в которые могли утечь враги, выискивал зацепки. - Им дома объясниться надо, куда на ночь глядя попёрся. Баба, известное дело, язык помело. По соседям растреплет, а там весь город знает.
  - Риск есть, - признал Щавель. - Будем надеяться, не растреплет. Понятые предупреждены, в их же интересах слепить отмазку, чтобы басурмане не сбежали.
  Через зарешёченное окно за спиной Щавеля пробивался свет хмурого дня. С такого ракурса на лицо командира легли глубокие тени. Чернота на месте лба и мрачные ямы на месте глаз показались сотнику провалами черепа. Литвин даже ус перестал кусать. Теперь он вник в смысл выражения "омрачённое чело", которое раньше считал словесным поносом бардов. Оказалось, барды не врали, просто песни их были о вещах эпохальных. Затем сотник подумал, что по возвращении из боевого похода надо будет отмолиться в храме и поднести Отцу Небесному упитанного тельца, а то и коня, смотря, что дальше будет. Неизвестно, куда всё повернётся с таким командиром.
  В Новгороде Литвину польстило доверие князя, способствующее карьерному росту. Получив казну вышневолоцкого кровопийцы Недрищева, Лучезавр остался доволен и приказал всячески содействовать инициативам боярина. Князь использовал лукавый греческий приём метафору и назвал Щавеля иголкой, а дружинников ниткой, которые латают рваную рубаху Руси. Хитрость греческого изворота заключалась в том, чего князь не сказал, а Литвин мог лишь догадываться. Если Щавель игла, рассуждал сотник, а дружина нитка, посредником между ними является игольное ушко. Штука, безусловно, важная, но чувствовать себя пустым местом было досадно. Однако служба есть служба. Щавель тоже исполнял свой долг и делал это рьяно, только на особый манер, идущий вразрез с понятиями Литвина о законе, морали и воинской чести. "Варварски", - пришло на ум ещё одно греческое слово.
  - Слушаешь меня?
  - Так точно! - встрепенулся Литвин, пошарил руками по столу. Ему показалось, будто Щавель поймал его за мысли как кот убегающую верёвочку. - Виноват, задумался.
  Сотник немедленно сунул ус в зубы и принялся грызть.
  - Что-то ты нервный какой-то, - отметил Щавель и перешёл к делу. - Разжёвывать не буду, ты работу знаешь. Выделишь по тройке на каждую телегу. Сам сидишь здесь, командуешь. Если будут гонцы, отправляешь тревожную группу.
  - В случае возникновения нештатной ситуации как быть? - постарался загладить свою невнимательность Литвин. - Допустим, особняк опять начнут громить?
  - С этим справляется городская стража. Пока мы не закончим операцию, дружина занимается только ей, не отвлекаясь на постороннее, пусть даже тюрьма горит. Понятно?
  - Так точно, - отрубил сотник, вливаясь в струю.
  Участвовать в массовых ночных арестах ему доводилось со времён стажировки, хотя куда ловчее он проявлял себя в полевой работе с разбойниками, да на зачистке местности от просочившихся из Внутримкадья манагеров и иных опасных гадов. Литвин отлично знал свою профессию - Родину зачищать. И пусть ему не всегда нравилось, каким способом достигается результат, службой сотник гордился.
  Из соседнего корпуса больнички донёсся истошный крик. Литвин вздрогнул. Вопль не прекращался. Человек орал и орал, будто его резали заживо.
  Щавель деловито кивнул, будто учётчик, мимо которого пронесли на склад ящик с товаром.
  - Всё понятно? Вопросы есть?
  - Никак нет, - бодро отозвался Литвин.
  Карп ничего не сказал. На угрюмом лице работорговца было написано "Брать!"
  
  ***
  Понятыми были преподаватели Института растениеводства, муж и жена. Вопрос с разглашением тайны решился неожиданно просто. Многие подписанты жили семьями. У них был один круг интересов, единая работа и общий набор врагов.
  "Как у эльфов, - думал Щавель, трясясь в темноте на чёрной тюремной телеге, идти было бы удобнее, но не позволял статус. - Только эльфы увлечены бесполезными теориями, сохранёнными с допиндецовых времён, а во Владимире люди учат людей насущному, что можно применить на практике и получить реальную отдачу".
  На живот давил заткнутый за ремень пистолет мастера Стечкина. Изъятый у вехобитов АПС Щавель зарядил патронами из оружейки Централа. Воля Петрович роптал, что самим стрелять будет нечем и боеприпасы на вес золота, но согласился отдать две пачки под акт о конфискации. Теперь у Щавеля был полный магазин и дюжина патронов про запас. Лезть в басурманское жилище с голыми руками не хотелось, а лук в доме бесполезен. Да и кто их этих учёных знает, от чего они заговорены. Колдовство действует на всё и только на скорость пули не влияет. Князь с категоричным запретом огнестрела остался далеко, а автоматический пистолет был под рукой. В тюремном тире Щавель выпустил пять пуль из запасов Воли Петровича, сдал гильзы и остался, в целом, доволен. Пистолет дал всего одну осечку. "Ещё послужит", - скептически заметил Лузга. Пусть и допиндецовый, "стечкин" удовлетворительно сохранился, а боевая пружина оказалась и вовсе новодельной. Должно быть, в Рыбинске навертели, а может в самом Белорецке. При таком внезапно открывшемся взаимопроникновении культур удивляться уже ничему не приходилось.
  - Сюда, - указал понятой на длинный двухэтажный дом с подъездами, едва видимый в ночи - тонюсенький серп нарождающегося месяца света практически не давал.
  Поодаль, за деревьями, высились корпуса университета. Здесь жили преподаватели. Окошки не светились, все спали.
  - Квартира один, первый этаж, дверь налево, - предупредил понятой.
  Исполнявший роль возницы раболов Федул завернул телегу к крыльцу. Ратники надели шлемы и сделались похожими на ночной кошмар.
  - Ёрш, под окна, Михан, стой у дверей, - распорядился Скворец.
  Щавель спрыгнул на торцовый тротуар, поправил вытертую кожанку, которой снабдил Воля Петрович, взял с телеги портфель.
  - Пошли, - бросил командир.
  Группа в составе обозника, представителя городской стражи и понятых последовала за ним.
  Скворец и за ним Михан упруго взлетели по ступенькам, скрылись в подъезде. На лестничной площадке был мрак, хоть глаз коли, Щавель чиркнул одолженной у Лузги зажигалкой, подсветил деревянную дверь с медной табличкой номера. Скворец забарабанил по ней кулаком.
  Ждали. В темноте понятые переминались с ноги на ногу, участие в обыске было им в новинку. Только на повторный стук из квартиры донеслось какое-то шевеление и шлёпанье. Должно быть, хозяева проснулись и гадали, почудилось или нет. Скворец стукнул опять.
  - Иду, иду! - крикнула женщина.
  Лязгнуло железо о железо и послышался удар о косяк, должно быть, откинули крюк. В расширяющемся проёме зарделась разгорающаяся свечка. Огонёк озарил женское лицо, некогда, в молодости, милое, но никогда не бывшее красивым.
  - Что случилось?
  - Гиниятуллин Нурислам Ильясович здесь проживает? - казённым голосом осведомился Скворец.
  - Да, а что...
  - Тогда мы к вам, - бесцеремонно сдвинув хозяйку с дороги, ратник вторгся в прихожую, а за ним вся группа. - Михан, дверь на крюк. Охраняй.
  Женщина опешила. Схватилась обеими руками за подсвечник, прижала к груди, словно хотела опалить волосы.
  - Нурислама Ильясовича позовите, - городской стражник чувствовал себя не в своей тарелке. - Будьте так любезны.
  Он вежливо придержал хозяйку, когда она перешагивала через высокий порог на кухню.
  Огромную кухню с обеденным залом разделяла пополам русская печь. Пахло потом, молоком, кошками, манной кашей, керосином и подопревшим тряпьём, отчего у Михана, сунувшего было нос следом за всеми, встал в горле ком и молодец вынырнул обратно в прихожую на дверной пост.
  В дальней стене виднелись две створчатые двери в жилую половину. Одна створка была распахнута, в комнате копошились, там вдруг посветлело. Заскрежетало стекло о ржавую жесть. В дверях показался толстенький мужик лет сорока, с головою гладко выбритой и чёрными усиками щёточкой. На нём была диковинная полосатая пижама, в руках он держал облезлую керосиновую лампу с закопчёным стеклом. На кухне сразу стало светло. На стенах обнаружились зеленоватые бумажные обои в розовый цветочек, на стене жестяные китайские часы с гирьками - ходики. Картинки в рамках и детские рисунки над столом. Герань на подоконнике. Ситцевые занавесочки с кружевами. Застеленный китайской клеёнкой стол, сахарница и блюдечко с засохшей дрянью, на углу разбросанные цветные карандаши.
  "Кучеряво живёт басурманин, - подумал Щавель. - Керосин ему привозят прямо из Орды или тут всем профессорам так положено?"
  - Гиниятуллин Нурислам Ильясович? - спросил он, выступая вперёд.
  - Я Гиниятуллин, - мужик спросоня жмурил глазки, неясно ещё соображая, что происходит и на каком свете он находится, но огромадная фигура омоновца, с головы до ног облепленная тусклым блеском стали, до усов закрытая маской шлема, возникла у него на пути и понудила сбросить дрёму.
  - Ты арестован, - известил Щавель.
  Голос, от которого Нурислама Ильясовича через всё нутро будто ледяным колом пронзило, вверг задержанного в ступор. Секундой позже до него дошёл смысл, это было как обухом по голове. Профессор Гиниятуллин застыл посредь кухни соляным столпом, и всех его могучих мозгов хватило только, чтобы выдавить самое сокровенное, что никакой ветер перемен не может сдуть со дна человеческой натуры:
  - Я?? За что?!?
  На этот вопрос он, однако, не получил ответа.
  - Оружие, предметы христианского культа, прочие запрещённые предметы есть? - привычно отбарабанил Скворец.
  Басурманин не нашёлся, что ответить. Сейчас он переживал сокрушительный надлом судьбы, после которого жизнь осыпается градом в преисподнюю, а биография чётко делится на две части - до ареста и после.
  Опомнилась хозяйка.
  - Он ничего не делал. В чём его подозревают? - кинулась она к человеку с портфелем, объявившему об аресте.
  Раболов умело перехватил её на подходе, свёл локти за спину и зацеписто оттащил от командира.
  - Его подозревают в антигосударственной деятельности, - Щавель положил портфель из кожи молодого бюрократа на кухонный стол, раскрыл, вынул бумагу, походную чернильницу, очиненное перо. - Разберёмся. Мы должны провести у вас обыск. Понятые, подойдите.
  Дверь во вторую комнату приоткрылась. На пороге возникли ребятишки. Девочка лет семи, похожая на тощего бурундучка, и мальчик лет четырёх-пяти с квадратными щеками, который с любопытством рассматривал гостей чёрными глазищами.
  - Посиди с детьми, - бросил хозяйке Щавель, и раболов немедленно подтолкнул её в спину, направив и ускорив, как ведут впервые на торг молодую невольницу.
  Женщина увела детишек. Нурислам Ильясович всё ещё изображал светильник, ошалело переживая переход из обучательского состояния в арестантское, пока его не усадили рядом с человеком в кожаной тужурке. Лампу водрузили на стол.
  - Вот постановление обвинителя, - придвинул к нему Щавель ордер на арест. - Вот постановление о проведении обыска.
  - Меня... за что? - только и сумел исторгнуть Гиниятуллин.
  Щавель оглядел кухню. Возле дверей на вешалке пылилась разная верхняя одёжа, под нею стоял накрытый тряпьём сундучище, в котором должно быть хранилось немало всякого хлама. На скамье возле печки стояла корзинка с котятами, с печи сердито посверкивала зелёными блюдцами отбежавшая кошка. Копаться здесь не хотелось.
  - Ну что, с кабинета начнём, - ни к кому не обращаясь молвил Щавель. - Света бы побольше. Мы свечки брали?
  - Михан, - гаркнул Скворец. - Свечи давай.
  Запалили свечи. Всем скопом переместились в спальню, она же кабинет. Длинная, широкая, у окна письменный стол с тумбами, шкаф с книгами, над кроватью ещё пара полок книг с часами и фарфоровыми слониками. Почти как у эльфов. Стали рыскать. В верхнем ящике стола Щавель обнаружил книгу, завёрнутую в зелёный шёлковый платок. Развернул, раскрыл. Страницы были покрыты басурманскими закорючками.
  - Не трогайте, - слабым голосом попросил Нурислам Ильясович. - Это Коран.
  Щавель закрыл книгу. Коран был ему неинтересен.
  Скворец сноровисто перевернул матрас, промял, инородных включений не обнаружил.
  Стражник с Федулом тем временем вытаскивали из-под высокой кровати чемоданы и рундуки. Тряпьё, продукты.
  - Эта чего, боярин?
  Раболов подтащил рыжий чемоданчик странного вида, покрытый железными лапками и металлическими финтифлюшками. Ручки у чемоданчика не было, вместо крышки откидывались борта с торцов. Находку угнездили на столе между Щавелем и басурманином. Щавель дёрнул за лапки, они отщёлкнулись, выпустили крючки. Распахнулся чемоданный зев, из недр выступила крашеная серым лаком стенка, а на ней чёрные круглые ручки, окошко за стеклом и маленькие резиновые кругляши.
  - Какой-то девайс? - зачарованно прошептал Федул.
  - Что скажешь? - спросил Щавель у хозяина квартиры.
  Басурманин грустно посмотрел на него. Он уже начал оправляться после шока.
  - Тут ещё, - Скворец подал небольшую брезентовую котомку.
  Старый лучник вытащил за провода два резиновых круга, соединённых гибкой стальной дугой, и за провод потоньше металлическую коробочку с рычажком, снабжённым на конце латунной кнопкой.
  - О, как!
  - Учебное пособие по физике, - Нурислам Ильясович вздохнул. - Тащил на себе через всю Русь, но не пригодилось.
  - Не пригодилось, говоришь? - Щавель дунул на крышку чемоданчика. - Пыли почти нет.
  - Жена прибирается, - объяснил басурманин. - Очень она уборку любит, до веника и тряпки сама не своя.
  - Лучевой антенны в комплекте нет, - заметил командир. - Жена, наверное, смела ненароком?
  - Проволока же, - слабо усмехнулся Гиниятуллин. - В хозяйстве пригодится.
  - Наверное, хозяйственная жена проволоку на дерево закинула, - предположил Щавель. - По дурости бабьей. А снять не смогла? Если до рассвета подождать, мы эту проволоку сможем увидеть, так?
  - Так, - подтвердил Нурислам Ильясович, начавший заметно оживать.
  - Ищите как следует, - скомандовал Щавель. - Или сам остальное выдашь? - обратился он к басурманин и заверил: - На суде зачтётся.
  Гиниятуллин отвернулся.
  - Нечего мне выдавать, - буркнул он себе под ноги.
  Щавель кинул тумблер в положение "ВКЛ", стрелка в окошечке прыгнула было вперёд, но вернулась к нижней отметке. Командир откинул заднюю крышку, вытащил пару чёрных коробочек с четырьмя железными винтами и двумя пробочками. Придвинул к лампе, осмотрел, понюхал, осторожно потряс.
  - Аккумуляторы полны, щёлочь свежая. Давно, говоришь, на связь выходил?
  - Вы не так поняли. Это какая-то ошибка, - злобно сказал Гиниятуллин, продолжая смотреть в пол.
  - Основная ошибка, - Щавель говорил наставительно, как учитель тупому школяру. - На которой образованный класс претыкается по жизни, это считать, что все вокруг дикари и ни в чём не смыслят.
  Губы басурманина беззвучно шевелились. Должно быть, колдовал, чтобы обрести силы или отвести шмонщикам глаза от остального палева.
  - Ищите, - подстегнул Щавель своих подручных. - Мы должны динамо-машину найти, ареометр и запасы химикалиев. Химикалии не нюхать, на язык не пробовать, пальцы в мешок не совать. Они едкие.
  В доме закипел шмон. Увлечённый всеобщим куражом, Михан ринулся содействовать. Первое, что попалось ему на глаза с поста в прихожей, была корзинка с котятами. Прилепил свечку на край скамьи, запустил руки в тёплое шевелящееся нутро. Котята запищали. Кошка-мама зашипела с печки. Михан сунул пальцы под подстилку с обеих сторон, будто вьюнов ловил, и возле дна нащупал что-то твёрдое.
  - Дядя Щавель!
  Парень так потерялся от своей находки, что забыл и место в дружине, и субординацию. Да уж было не до того.
  - Понятые, смотрите.
  На стол лёг увесистый свёрток. В измазанную кошачьими выделениями плёнку был завёрнут плоский пистолет и запасной магазин, снаряженный маленькими патронами с бутылочной гильзой и остроносой пулей.
  - Тоже учебное пособие? Чему студентов учишь? - Щавель повертел короткоствол возле керосиновой лампы, басурманин молчал. - Так и запишем в протокол: обнаружен пистолет ПСМ, номер...
  Профессор Гиниятуллин вдруг с озлоблением плюнул на пол.
  - А ведь предлагали тебе перед обыском добровольно сдать всё запретное, - назидательно проговорил Скворец. - Теперь хана тебе!
  - Котят ещё за укрывательство арестуйте, - на пороге возникла остервенелая баба.
  - Тебя за пособничество сейчас заберём, - ухмыльнулся Михан.
  - Уведи её в комнату, - бросил Щавель и обратился к Нурисламу Ильясовичу, когда стремительно набирающийся опыта молодец ловко вывел хозяйку. - От твоей откровенности зависит, останется жена на свободе и с детьми. Она ведь в самом деле пособница твоя и не скрывает этого. Чистосердечно во всём сознаешься, оставим бабу на воле. Будешь запираться, придётся её забрать для дачи показаний, тогда ей колодки и тюрьма, а детишек соседям. Ты всё равно расколешься, на Централе все говорят, но нам времени понадобится больше, а палачу работы прибавится. Так что не томи.
  В комнате повисла тишина. Ждали. Скрипели половицы под ногами Скворца, понятые затаили дыхание.
  - В железа его! - приказал Щавель.
  Раболов снял с пояса припасённый ошейник смирения, накинул на шею профессора, защёлкнул замок.
  Проверенное средство действовало мгновенно. Почувствовав стальной гнёт обруча, басурманин начал сдуваться, утрачивая волю и ярость, замещаемые безнадёгой и страхом.
  - Я... всё скажу... что вам нужно, - по частям выплюнул Гиниятуллин. - Подпишу что скажете. Только не семью...
  - Что скажем не надо. Нам правда нужна. Твоё полное признание, сделанное от чистого сердца на благо Руси и князя.
  - Я во всём признаюсь, - слетели с губ покаянные речи.
  Будучи правильно одетым, невольничий амулет давал пленнику -100% морали и +300% чувства вины.
  
  ***
  Хотя профессор начал сотрудничать со следствием, показал, где хранит щёлочь, динамо-машину и преобразователь тока, а также обещал раскрыть приёмы шифрования, провозились до самого рассвета. В предутренних сумерках Ёрш сорвал с дерева антенну. Арестованного усадили на тюремную телегу, куда стащили изъятое барахло.
  - Ничего не надо. Там накормят. Там тепло, - увещевал стражник жену арестованного, дрожащими руками собиравшую нехитрые пожитки - смену белья, кусок мыла, полотенце, наспех найденную еду.
  Гиниятуллин, переодевшийся по совету заботливого стражника в свитер и бесформенные, но прочные рабочие портки, обнимал пыльник, прикрывавший стянутые вязками кисти рук, и со стороны казалось, что мужчина на телеге просто держит плащ.
  Чёрная телега тронулась. Баба заревела в голос.
  - Соседи, - встрепенулся Михан.
  - Хрен с ними, - сказал Ёрш. - Думаешь, не слышали? Мне с улицы понятно было, о чём у вас говорят, а соседям из-за стенки тем более. Они всю ночь сидели как мыши и дрожали, чтобы за ними не пришли. Чисто до кучи забрать, кто нас знает.
  Ратник цинично засмеялся. Михан подумал, что ему придётся ещё много чему научиться в дружине.
  - Вон оно как, - протянул он.
  - Всасывай службу, - наставительно сказал Ёрш.
  Двинулись за телегой, на которой теперь сидели только арестованный, да возница-раболов. Даже Щавель не хотел опускаться на невольничью повозку, а шагал рядом с понятыми, крепко сжимая портфель из кожи молодого бюрократа и пристально глядя вдаль.
  - Простите, не знаю, как вас по имени.
  Понятая робко тронула Щавеля за рукав, тут же рядом оказался Михан.
  - С боярином разговариваешь, дура! - прошипел ей в ухо.
  - Чего тебе? - равнодушно спросил Щавель, не оборачиваясь.
  - Узнать хотела. Нам награда какая будет за соучастие? За участие... За помощь?
  Её муж помалкивал и даже малость приотстал, будто сторонился после всего увиденного.
  - Вашу помощь учтут. Вы записаны в протокол, - обнадёжил её командир.
  - Покорнейше благодарю, боярин, - зарделась учёная баба и куртуазно присела, скрестив ножки, низко голову наклоня, придерживая пальчиками края юбки на заграничный манер.
  Они с мужем отстали и городской стражник с ними.
  - Можете идти домой, - отпустил он понятых, видя, что дело кончено.
  Интеллигенция истово заблагодарила. Муж присоединился вполне искренне. Стражник был свой, неприметно наводящий страх боярин удалился вперёд, а верноподданический поступок остался за спиною. Совесть доцента Института растениеводства снова была чиста.
  
  Глава Восьмая,
  в которой Щавель хлебнул горя арестантского, а Жёлудь и Михан болтают как старые друзья.
  
  Возле шлюза Централа дожидался крытый фургон, крашеный голубой краской. На дощатом борту был нарисован пшеничный колос и косая аляповатая надпись "Хлеб". Раньше фургон развозил выпечку по вузовским столовкам, а потом отправился догнивать почему-то на тюремную конюшню, откуда его извлёк Карп, знавший толк в транспортировке невольников. Из крытого возка хрен соскочишь на рывок. В фургоне кто-то рыдал взахлёб, звеня цепью, причитая и, как будто, моля божество о спасении. Сам знатный работорговец стоял у комендатуры, поигрывая плёткой из человечьего волоса.
  - Что они там, заснули! - буркнул он, когда подошёл Щавель.
  - Мы радиста взяли, - старому лучнику хотелось спать, но ещё больше выпить, отметить невероятную удачу, подвалившую вместо ожидаемой рутины по реализации облыжного обвинения. - Передатчик, аккумуляторная, пистолет, всё как положено.
  - Мы тоже пистолет нашли, - Карп сложил плётку, ткнул за пазуху, вытащил из кармана "Грач". - Вона. Муха не сидела. Как в Орде выдали, так и принёс. Ещё карты нашли, книжки какие-то странные по геоде... как её, по географии и картографии какой-то, провозились всю ночь. Три мешка одних только книжек. А ещё прибор на ножках с увеличительными трубками, троглодит называется. Целый ящик кренделей, линеек и коробку пыточного инструмента ювелирной работы из самой лучшей нержавеющей стали. Там такая есть приспособа, рогатка на винте, на ножках иголки. Раздвигаешь сколько надо и в глаза - тырк! Извращенцы поганые, садисты. Понапридумывали, чтобы русский народ зверски мучить, да не просто, а с изобретательностью. На другие инструменты смотреть вовсе боязно. Щипчики с винтом волосы рвать. Да так сделано всё тонко, искусно. Каждой вещице в футляре особое место отведено, выемки проделаны, чтоб только туда поместились. Готовальня называется. Он, наверное, ихний дознаватель. В кипятке бы его сварить.
  "Да тут целая разведывательная группа. Радист, картограф, - обмер Щавель, - командира бы ихнего найти. Ай да мы! По завистливому навету агентурную сеть вскрыли. Как светлейший будет рад. Жаль, сегодня поспать не удастся, надо ковать железо, пока горячо".
  Ворота тюрьмы начали раскрываться. С вахты вышел Воля Петрович.
  - Все в сборе, - начальник подёргал фуражку за козырёк, осаживая поближе к кустистым бровям. - Заждался вас. Думал уж не приедете.
  Посреди колоды возникла горизонтальная трещина. Гражданин начальник улыбался.
  
  ***
  Прежний план рушился, на его месте возникал новый. Пленных лазутчиков развели по разным камерам. Щавель засел в своём кабинете и погрузился в изучение протоколов обысков. Картина, открывшаяся пред ним, по масштабу и дерзости превосходила наглость ростовщика Недрищева и нахрапистость московских манагеров. Безумный старик Семестров готовил город к передаче Железной Орде.
  Басурмане обустраивались во Владимире семьями и вели подстрекательную работу семейным же порядком. Они привели из Орды образованных баб. Из них одна учила детей в школе татарскому языку, другая преподавала в Институте растениеводства, а третья, невиданное дело! - химию в Политехническом. Мужья не отставали от супружниц, ибо как сказано в одном писании, муж да жена - аццкая сотона. В том же Политехническом басурманин учил молодёжь английскому языку, другой преподавал теорию паровых машин, а третий натаскивал отряды несогласных революционной наукой "сопротивление материалов". У него в доме нашли целую полку таких учебников. Теперь понятно стало, почему во Владимире полно бунтарей. Образованный класс был настолько подготовлен к оккупации, что городничий мог смело посылать гонца в Великий Муром, а то и в Белорецк. Большинству населения было угодно предаться в руки любого захватчика, лишь бы отпасть от Святой Руси.
  "Девять басурман, - анализировал Щавель списки изъятого и доносы. - Как раз средняя численность диверсионно-разведывательной группы. ДРГ просочилась на Русь, осела в приграничном городе и послужила основой для формирования повстанческого отряда. Обзавелись приверженцами, учениками из числа замороченных русских, которые по убеждениям заделались лютее басурман. Осуществили вербовку ответственных лиц. На какие шиши Семестров купил в Муроме недвижимость? На золото Орды! Да тут всё протухло, одна тюрьма осталась верной опорой русского княжества".
  Щавель вытянул из-за ворота ладанку, достал "Командирские". Было без десяти десять. За окном голубело небо, покрытое ватными комками, снизу их стесала крыша казармы. Щавель зевнул. Ночные события показались отрезанными ножом. Словно невидимая граница пролегла между обыском и изучением результатов.
  Нечасто встречаешь столь ощутимую границу нового дня.
  - Перерыв, - сказал себе Щавель.
  Он спустился этажом ниже, предъявил удостоверение сидевшему на лестничном посту цирику, прошёл в коридор тюремной администрации. Воля Петрович оказался на месте.
  - У тебя есть где освежиться? - без лишних церемоний обратился к нему боярин.
  Князев выбрался из-за стола, махнул приглашающе.
  - Прошу.
  За книжным шкафом оказалась невидимая от входа дверь. За ней была комната с окном, широким диваном с подушками и свёрнутым в ногах одеялом, шкафчиком, столиком и табуреткой. Справа от двери висел рукомойник.
  - Мыло, полотенце чистое, - указал начальник тюрьмы. - Если хочешь, спи. Тебе не помешало бы.
  Щавель потыкал в стержень умывальника. Брызгал в лицо водой, фыркал.
  - Не сейчас, - сказал он, энергично растираясь полотенцем, чтобы согнать дремоту. - Надо много работать. Поскреби басурманина и найдёшь шпиона. Нельзя время терять. Сейчас будем брать секту железячников.
  - Заклёпочников, - поправил Воля Петрович.
  - Заклёпочников. Они сейчас к экзаменам готовятся, могут на консультацию придти, а преподавателей нет. Слухи поползут. В бега подадутся, ищи их потом.
  - Тоже верно, - не стал перечить Князев.
  - Верно, - Щавель повесил полотенце на гвоздь. - Бунтарей бы ещё переловить. Развели тут хипстеров, манагеров, с жиру бесятся. Москва какая-то. Ты куда смотрел?
  - Моё дело тюрьма, так светлейший князь поставил. Не мне соваться в чужое, - резонно снял с себя ответственность высокопоставленный раб. - Городская движуха, она Декана Ивановича постанова. Он всем рулил, значит так надо.
  - Ты князю докладывал? Почему никто не доложил?
  - Всегда так было, - отмазался Воля Петрович. - Когда меня только назначили, тут басурмане верхом гарцевали и рабсилу угоняли в полон. Светлейший князь их прогнал, а про вузовские дела только сами учёные испокон веку знали. У них закрытая коллегия. Не по чину мне туда.
  - Когда из Орды учителей стали брать, ты тоже не знал?
  - Всегда тут были, - удивился Воля Петрович.
  - Они уже по-татарски говорить учат, - холодно известил Щавель. - Это язык врага! Когда ты говоришь на другом языке, у тебя и смысл слов меняется, ты думать начинаешь по-другому. А когда ты начинаешь думать как враг, это уже превращение.
  - Татарскому учат, чтобы в Орду специалистов направлять. Агрономы, ветеринары наши там ценятся. Что-то ты усталый, боярин. Может, тебе того, остограммиться?
  Воля Петрович раскрыл шкафчик. В недрах блеснула посуда. Развернулся всем корпусом, демонстрируя прижатый к груди пузатый графин гладкого стекла.
  - Весь день впереди, - замялся Щавель. - Впрочем... Что там у тебя?
  - "Горе арестантское", - Воля Петрович шумно втянул носом воздух, словно смаковал исходящий от графина аромат. - Рекомендую. Первач, настоянный на слезах колодочников! Я всегда употребляю, когда надо дух нутряной силы ощутить. Зело служебного рвения прибавляет и опору под ногами крепит.
  - Ну-ка, ну-ка, - Щавель редко встречал напитки Силы, а потому особенно их ценил.
  Воля Петрович водрузил на стол графин, извлёк гранёную рюмку в виде перевёрнутого конуса на короткой ножке.
  - Сам, что, не будешь?
  - Уважил, боярин, - с признательностью ответствовал раб.
  На столе появилась ещё одна рюмка. Воля Петрович умело накатил с горкой.
  - Тоже всю ночь не спал, - пожаловался он. - Вникаю в дела муниципалитета.
  - Как там?
  - С финансами порядок. Хорошо рулил городом Декан Иванович.
  Щавель плавным движением подхватил рюмку и донёс до рта, не разлив.
  - Ну, за работу!
  - Будь здрав, боярин, - ответствовал Князев.
  Самогонка обожгла пищевод. Первач был ядрёный и оставлял во рту странное солоноватое послевкусие. В живот словно уголь кинули. Щавель выждал, выдохнул. В нос ударил сырой земляной смрад, какой чует узник в старом зиндане.
  Воля Петрович крякнул, занюхал рукавом кителя.
  - С разбойников слёзы набраны, - просипел, побурев ликом. Крепкая самогонка пробрала и его.
  Щавель зачерпнул из кадки рядом с рукомойником. Хлебнул из ковша свежей водицы. Уголёк в желудке потух.
  "Как всё запутано у вас тут, - подумал он. - До того с басурманами сработались, что не разобрать, кто свой, кто чужой. Орда у порога стоит, а в дом не идёт. Как будто и не надо. Как будто все здесь приятели".
  - Как всё запущено у вас тут, - молвил он. - До того с басурманами срослись, что не разрубить, кто свой, кто чужой. Враг у ворот стоит, а вы в ус не дуете. Как будто так и надо. Как будто все здесь предатели.
  Щавель замер как ромом поражённый.
  - Забирает? - глазки Воли Петровича сделались как у медведя, который с интересом присматривается к забредшему на его территорию путнику, прежде чем пугнуть.
  "Это что было?" - обомлел Щавель. Прежде он с таким не сталкивался.
  - Это что, быдло? - выговорил он.
  - Настойка, - Князев начал прозревать недоброе. - Прими извинения, боярин. Как-то не так она на тебя действует. Мы её пьём и всё путём, а ты погнал по бездорожью. Приляг, отдохни.
  Щавель, который уже боялся открыть рот, стащил сапоги, лёг на диван, подоткнул под голову подушки.
  Воля Петрович заботливо развернул одеяло и накрыл командира. Одеяло было тонкое, на вате. Нижняя сторона оказалась из вырвиглазно-розового китайского атласа, верхняя же лоскутная, сшитая арестантским умельцем из самых причудливых лантухов, какие нашлись на тюрьме. Там были кусочки кителя, лоскутки серой зэковской робы, проглядывала полосатая ткань одёжи строгого режима, почему-то вставили тёмно-синий в мелкий цветочек кусок платья, вероятно, напоминавший о знатной узнице, часть басурманского камуфляжа и пограничной тельняшки в зелёную полоску. В центре втачали алый ромб бубнового туза, выкроенный из дорогого кафтана, не исключено, что боярского. Козырное то было одеяло!
  - Я буду в кабинете, никуда не уйду, - предупредил Князев, старающийся загладить нечаянную вину. - Если что, параша под умывальником.
  Он быстро вышел. Половицы скрипели под каблуками особенно громко - напиток Силы подействовал на хозяина Централа, но иначе. Тихо прикрыл дверь, подтянул для плотности. Шаги за стеной проследовали к столу. Проехали по полу ножки кресла. Начальник звучно опустил чересла и глубоко вздохнул.
  Щавель накрылся с головой козырным одеялом и почувствовал себя в вехобитском зиндане. От одеяла пахло карцером и могилой. Вынырнул обратно.
  "День псу под хвост! - подумал он. - Железячники разбегутся же! Но перед личным составом показываться в таком виде нельзя. Угостил ты меня, Воля Петрович, гнида казематная, злой и нелепый сотрудник ГУФСИН, отравившийся чужой кровью. Квачом тебе помойным из параши бы по рылу навернуть за такие дела, чтоб ты сам отнёс свой матрас на обиженку. Петух, на добре протух! Что это? Откуда оно у меня?"
  Щавель замер. Его продрал озноб.
  "Убивает меня это место, - ужаснулся он. - Я уже сам не свой. Надо срочно валить отсюда, но как? Я таким перед людьми показаться не могу. На больничку надо, там лепила поможет чем-нибудь".
  Щавель сбросил одеяло, сел. Накинул портянки на голенища, сунул ноги в сапоги. В нутре нехорошо нарастало сырое и студёное. Поднялся, зашатался.
  "А дальше смерть?" - предположил старый лучник. Его разом всего целиком прошиб холодный пот.
  С трудом переставляя ноги, подошёл к умывальнику, зачерпнул воды из кадки, осушил полковша. Полегчало. Дёрнул дверь, ввалился в кабинет, цепляясь за притолоку. По оторопевшему лицу Воли Петровича определил, что дело худо.
  - В санчасть тебе надо, боярин, - моментально сориентировался начальник тюрьмы. - Идём, провожу.
  По коридору Щавель прошёл сам, но на лестнице его круто повело. Шатнулся, и Князев подхватил под руку. Хозяйский хват был такой, словно локоть зажало расщеплённым деревом. Через несколько шагов Щавель почувствовал, что ступает увереннее, словно ноги сделались из лучшего басурманского чугуна, они крепко придавливали ступени. От тюремщика исходила та самая нутряная сила, дух которой он обещал, предлагая "Горе арестантское", и действительно обрёл, но почему-то лишь сам.
  На галерее больнички была открыта дверь всего одной камеры, где содержался Мотвил и смиренно выполняющий роль сиделки вольный лепила. Когда Щавель переступил порог, обитатели хаты повели себя по-разному. Альберт Калужский подорвался со шконки и шагнул навстречу, обеспокоено вглядываясь в нового пациента, а слепой шаман съёжился и, по мере приближения Щавеля, отодвигался по стеночке всё дальше, пока не сел на подушку, будто старый лучник толкал перед собой невидимый пузырь, выдавливающий чародея упругим боком.
  - Что случилось? - встревожился целитель.
  И прежде, чем Воля Петрович нашёл слова для объяснения, губы Щавеля разомкнулись и незнакомый голос, от которого кровь стыла в жилах, выкатил, как валуны, слова:
  - Проклятый цирик отравил меня чумой.
  
  ***
  Днём в казарме было не шумно. Те, кто не заступил в наряд на конюшню и в городское патрулирование, занимались по свободному распорядку, то есть приводили в порядок амуницию, спали, чифирили в углу. Жёлудь лежал на нарах и читал добытую на станции метро "Трубная" книгу "Новые приключения Маркса и Энгельса", водя пальцем по строчкам. Получалось только по слогам, лишь изредка проскальзывало гладко. "Я осилю, я научусь," - Жёлудь пыхтел и ажно взопрел от трудов умственных. Примером ему служила младшая сестрица Ёлочка, большая охотница до всякого чтива и, особливо, любовных романов, которой молодой лучник теперь изо всех сил старался подражать. Почему-то в нём крепла уверенность, что в походе ему пригодится умение читать, и читать бегло.
  Впрочем, книга была интересной. Вместо имени автора красовалась надпись "Выпуск 13", а изложение от главы к главе менялось, будто сочиняли разные люди, но калейдоскоп событий играл такими яркими красками, что палец едва поспевал за глазами, стремящимися узнать, куда чехарда приключений скакнёт дальше. Международные авантюристы Маркс и Энгельс, которых связывала крепкая мужская дружба, жили на съёмной квартире в Москве. Жильё в Доме на набережной сдавала строгая бабушка Крупская, наделённая всеми положительными качествами взамен красоты. Ведущим в их прайде был Маркс, обладающий высоким лбом, могучим умом и о котором было известно, что "вся сила Карла в бороде". Басурманин Энгельс играл пассивную роль, но, являясь сыном богатого уральского промышленника, спонсировал все лихие затеи парочки, по обыкновению, направленные на спасение мира, сохранение коммерческой тайны крупной фирмы или обеспечение семейного счастья барышни с ресепшена. В книге имелось три повести. Тайну уже спасли, девушку Леночку выдали замуж, а сейчас отвязные друзья должны были найти загадочный Грааль и доставить в город. Едва Жёлудь добрался до волнующего момента, когда Маркс провозгласил: "На поиски легендарной страны Пендостана поплывём на галёрах!", как его отвлёк бесцеремонный Михан.
  - Ищешь знакомые буквы, дуралей?
  - Огня зажги, ты серешь, - привычно огрызнулся Жёлудь.
  - Что ты там нашёл? Как минута свободная, сидишь, в книжку пальцем тычешь. Интересная? - присел возле ног Михан, должно быть, скучал.
  - Интересная, - буркнул Жёлудь, которому не терпелось вернуться к книге. Издательство "Альвец&Перейра" своё дело знало.
  - О чём?
  - Всякая географическая кутерьма и приключения тела. Ты слышал о стране Пендостане? - парень понял, что отвязаться от молодца не получится, и поднял голову.
  - О Пиндостане? Это, наверное, где греки-пиндосы живут, Греция.
  - Нет, это другой Пендостан, через "е".
  - Опечатка, наверное, - предположил Михан.
  - Нет. Пендостан - это легендарная страна чернокожих иудеев, говорящих по-испански. Она находится за морем-океаном, туда они плывут, - Жёлудь мечтательно вздохнул, закрыл, заложив пальцем, книгу.
  - Кто? - жадно спросил Михан.
  - Маркс и Энгельс. Грааль искать.
  При мысли о дальних странствиях по морям взгляд Михана затуманился. Рука сама нащупала в кармане красный греческий платок.
  - Ты бы поплыл в Пендостан? - спросил он.
  - Только если по делу, как Маркс с Энгельсом, - мыслями Жёлудь был в книге. - Зря в тысяча девятьсот сорок пятом году пендосский сержант Эйб Фишман продал иудейской общине Нью-Йорка найденный в Берлине Грааль.
  - Почему?
  - Грааль принёс изобилие на Уолл-стрит, это привело к невиданному на Земле финансовому могуществу страны. Грааль давал империи в день дополнительно пять тысяч золотых монет. Это нарушило баланс, началась инфляция. Брокеры повели рискованную игру на бирже. На Уолл-стрит водилось два племени брокеров. У одного тотемом был медведь, у другого - бык. Они враждовали как плюс и минус.
  - Не понял.
  - Я сам не очень понял. Это надо читать, там интересно написано. Я тебе дам, когда закончу. В общем, брокеры надули мыльный пузырь, он лопнул и пострадал весь мир. Всё затряслось, устои закачались, опоры рухнули и пришёл Большой Пиндец. Теперь на руинах Пендостана лежит Грааль, который надо привезти в Москву.
  - Зачем?
  - Чтобы богатеть.
  - Так ведь опять Пиндец придёт. Ты помнишь, что было с Берлином в сорок пятом, в школе учили?
  - Так в книге написано! - возмутился парень. - Я, что ли, это придумал?
  Михан сообразил, что хватил лишку. Придавил обложку, чтобы посмотреть рисунок. На обложке бородатый гигант разрывал руками пасть крылатому льву с хвостом скорпиона, за которым переживала прикованная цепями к стене пещеры девушка в бронелифчике. Силачу подсвечивал факелом мускулистый басурманин в кожаной безрукавке.
  - Выпуск тринадцатый, - пробормотал Михан. - Много их, наверное, выпустили. Прикольно было бы в Москве жить, а?
  - Ничего прикольного. Был я в этой Москве, - молодой лучник поглядел на стажёра с эльфийским высокомерием. - Дважды бывал. Если считать посёлок железнодорожников, то четырежды. Впечатление ниже плинтуса. Гнилое место, кругом москвичи. Теперь вообще там война. Нормальным людям нехрен в Москве делать.
  Михан примолк. Насупился. По количеству боевых Жёлудь его обскакал.
  - Читал книгу Никития Афанасьева-сына "Хождения под мухой"? - наконец спросил он.
  - Нет.
  - А-а, ну да, - глумливо протянул Михан. - Ты же читать не умеешь.
  - Михан, ты сидишь и пердишь, на тебя не угодишь, - вспылил Жёлудь.
  - Молчи, дурак, - окрысился Михан.
  - Жёлудь и десятники, срочно зайти в канцелярию! - разнёсся по спальному расположению командный голос Литвина.
  
  Глава Девятая,
  в которой Щавель умирает, шаман Мотвил обретает силу и власть, дружину приводят в боевую готовность и Жёлудь приносит себя в жертву.
  
  Щавель умирал, как подыхают животные - просто лежал и ждал. Напрасно Альберт Калужский давал ему нюхать ароматическую соль. От неё свербело в носу и малость прояснило голову, но силы всё равно таяли.
  Когда ушёл Воля Петрович, насмотревшийся на безрезультатность лечения, Мотвил повеселел. Сел на шконке, скрестив ноги по-татарски, положил руки на колени и застыл как истукан. Растянутые до плеч мочки были пусты, из них вынули артефакты. Массивное лицо, украшенное затейливой татуировкой и шрамовым узором, волшебным образом воспринимало окружающую действительность наподобие запасного зрения. От него веяло нездешним жаром, плотным и нехорошим. Защитная аура держалась на оставшихся в теле камнях Силы. Тонкая повязка на глазах была чистой, на опалённой голове появилась розовая кожа. Лечение живым нутряным салом дало чудесный результат.
  - Как мы себя чувствуем? - склонился над лучником Альберт Калужский. На лоб легла мягкая ладонь. - Ну, ничего-ничего, - огорчённо продолжил целитель. - Сейчас мы промывание сделаем.
  Он вышел. Мотвил слегка наклонил голову, будто прислушивался к дыханию Щавеля.
  - А ты, боярин, не боишься смерти, - обнаружил он сверхъестественную проницательность. - Ты давно как будто частично умер. На тебе лежит королевское проклятие. Скажи мне напоследок, тебе ведь уже всё равно, что ты натворил?
  "Я убил Царевну-Птеродактиль, - подумал Щавель, мысли текли неторопливо. - Последний, с кем я разговариваю, мой раб. Вот оно, проклятие птеродактилей. Я умираю в тюрьме, и даже мой пленник взял надо мной верх".
  - Я любил Царевну-Птеродактиль, - мёртвым голосом вымолвил он.
  Мотвил аж дышать перестал. Прислушивался к чему-то ему одному доступному. Хмыкнул задумчиво и так гулко, будто мешок муки уронил на пол мельницы.
  - Вот, значит, кто её уконтрапупил, - проговорил он и вновь надолго замолчал, но потом снова произнёс: - Расчленёнка в реакторном зале тоже твоих рук дело?
  Щавель не ответил. Мотвилу и не требовалось.
  - Как оно в мире складывается, - изрёк он, сопоставив и проанализировав. - Тесно же сплетаются пути-дорожки. То-то я думаю, откуда в тебе столько свойств и умений, если ты не шаман.
  Сырость и хлад нарастали внутри, добираясь до сердца. "Скоро всё, - подумал Щавель. - Будет быстро. Что я умею?"
  За два десятка ярких лет, прожитых по возвращении из Чернобыля, Щавель открыл в себе немало новых качеств, полученных от плоти и крови Царевны-Птеродактиль. Как-то само собой возникло понимание языка зверей. Не брали чары эльфов и людское колдовство, разносимое по воздуху и эфиру. Щавель практически не болел и не промахивался из лука. Наверняка, были и другие свойства, сказавшиеся на несчастном Жёлуде, которого Щавель особенно любил, чувствуя вину, хотя ценил менее старших сыновей. Старшие были дельными. Корень в отсутствие отца правил Тихвином. Орех командовал войском и охотился по лесам на разбойников, лахтарей и шюцкоровцев, когда последние, одни с востока, а другие с запада Ладоги имели дерзость проникать в приграничные владения светлейшего князя ради учинения бессмысленных зверств. Только Жёлудя к государственному делу пристроить не получалось. Вначале Щавель надеялся, что бестолочь уйдёт с малолетством, но парень достиг девятнадцати годов и остался пригоден только для несения службы в нижнем чине. "Проклятие птеродактилей это монета, одна сторона которой из золота, другая из добра," - решил для себя он.
  - Это редкая награда, понимать язык зверей, - шаман по-особому прислушивался к безмолвному собеседнику и, хотя глядеть не мог, Щавель чувствовал на себе его пристальное внимание. - Ты догадываешься, боярин, что можешь становиться невидимым? Нет? А будь у тебя знаний побольше, ты мог бы летать. Не как птеродактиль и не как шаман, но мог овладеть умением полёта. Да что уж теперь. Тюрьма убьёт тебя. Она доест тебя изнутри и ты разойдёшься, как сахар в воде. Это случится скоро. Ты перейдёшь в мир тонких материй, но не освободишься. Централ удержит тебя в своих стенах. Централ - это большая сила. Ты будешь скитаться по его галереям вечно.
  Щавель недвижно лежал, слушая хохот шамана.
  Тоска и отчаяние накрыли старого лучника.
  - Вечно! - восторжествовал шаман, настроившийся на волну сокамерника и просекающий движения его души. - Плен тебе, а не вольный лес. Я научу Петровича, и здесь, на тюрьме, ты будешь служить хозяину, как шнырь!
  На галёре прошлёпали подошвы. Альберт Калужский опустил на пол камеры ведро тёплой воды. Звякнула ручка.
  - Орёшь, на продоле слышно, - укоризненно сказал он.
  Мотвил заткнулся.
  Целитель поставил у шконки напротив головы Щавеля таз. Залез в свой медицинский сидор, порылся. Достал мешочек соли. Высыпал в ведро.
  - Сейчас желудок прочистим, - ободрил он пациента.
  Щавель закрыл глаза.
  
  ***
  - Что значит "плох", что значит "не пошла"? - разъярился Литвин, когда Воля Петрович доложил о чрезвычайном происшествии.
  Разговор состоялся в канцелярии при закрытых дверях. Выслушав начальника тюрьмы и не получив внятного объяснения, сотник пригласил Карпа.
  - Отравил командира, получается? - прогудел знатный работорговец, глядя на провинившегося, как на раба, которому надо то ли плетей всыпать, то ли распять у дороги.
  Сам же Воля Петрович в ум взять не мог, как это случилось. "Горе арестантское", редко употребляемое по причине трудности производства, раньше сбоев не давало. Князев любил пропустить по рюмашке с главкумом, когда требовалось разработать сложную комбинацию по бесконтактной добыче информации у важного заключённого или придумать стратегию усмирения бунта, который в целях личной выгоды замутили воры. Да мало ли проблем возникало с трудным контингентом? Для подобных целей составлял Воля Петрович из подручных ингредиентов чудодейственные напитки, в изготовлении которых был большой дока. А тут одно из самых простых и надёжных зелий дало сбой. Найти обоснование этому Князев не мог.
  - Не отрава! Мы сами пьём! - в отсутствии свидетелей из числа нижестоящих, Воля Петрович сбросил личину хозяина и предстал настоящим рабом. - Хотите забожусь на курочку-рябу? - не дожидаясь ответа, он подскочил к окну и поклялся страшной тюремною клятвой, истово таращась на решётку: - По-московски падлой буду, по-ростовски сукой буду, трижды в рот меня имать, век свободы не видать! - обернулся и, зацепив большим пальцем передний зуб, щёлкнул ногтем. - Не травил я Щавеля, зуб даю! Жопу ставлю, не травил!
  Поскольку утверждение крепила лютая арестантская божба, Карп и Литвин поверили.
  - Идём, покажешь, - Карп выставил пузо и почти выпихнул Князева из канцелярии.
  Так и вёл до больницы, подпирая брюхом, будто конвоировал.
  В камере пахло рвотой, пол был мокрый. Альберт Калужский рылся в сидоре, Мотвил сидел на шконке, скрестив ноги, а Щавель лежал навзничь, накрытый докторской епанчёй. Выглядел он жутко.
  - Ничего не помогает, - посетовал целитель. - Промывание сделал, укрепляющего давал, но без толку.
  - Каково состояние? - осведомился Карп.
  - Пульс нитевидный, дыхание неглубокое. Скоро агония. Позовите сына попрощаться.
  Карп набычился, но в душе возрадовался.
  "Если не тянуть, завтра похороним, послезавтра выступим, а запослезавтра будем пить вино в Великом Муроме, - смекнул караванщик. - А рабов я обратно-взад у Жёлудя укуплю по дешёвке. Парнишка лоховат, да и не до торга ему будет - горем убит".
  Литвин окаменел лицом.
  "Если командир умрёт, авторитет в отряде вернётся ко мне, с ним и любовь личного состава, и заслуженное признание, как раньше. Похороним Щавеля на кладбище имени князя Владимира с воинскими почестями, а послезавтра выступим в Муром. Лузгу с Жёлудем отправлю в Новгород, чтобы не отсвечивали. Подручным Щавеля в моём отряде делать нечего, обойдёмся без напоминаний. Заодно бы и доктора заменить. Сниму с должности и оставлю здесь как не справившегося, а в Муроме лучшего найду. В Муроме дневка, губернатор выделяет конвой, сразу двигаем на Арзамас, ловим рабов и домой".
  Карп и Литвин переглянулись. Они поняли друг друга.
  Воля Петрович стоял за их спинами и рюхал.
  "Возглавить администрацию, стать полновластным хозяином города и бездарно всё просрать, - думал он. - Недаром говорят, чем выше взлетел, тем больнее падать. А уж так стремительно ухнуть вниз... Надо правильно составить рапорт князю, я столько лет служу без пролётов, может и обойдётся. Или, пока не арестовали и не посадили на цепь, прямо с больнички пойти в кабинет, сесть за стол и застрелиться из табельного оружия? Избегну мучений и позора. Кто знает, чего от новгородцев ждать?" - Воле Петровичу не понравилось, как Литвин с Карпом переглянулись. Ну, как ОМОН разом повяжет городскую стражу на первом этаже казармы, захватит оружейную комнату Централа и займёт оборону по плану "Крепость"? Заблокируют наружные окна и двери, баррикадами из телег, мебели и нар объединят здания на внешнем дворе в комплекс "административный корпус-казарма-конюшня", после чего обстоятельно начнут собственное следствие с допросами и пытками всех сотрудников учреждения?
  Князев разбирался в оперативных планах, прекрасно знал тактику ОМОН, видел, как работают ратники, и был убеждён, что для захвата Владимирского централа со стороны казармы семи десяткам витязей потребуется минут пять.
  "Лучше было позволить Семестрову испросить подмоги в Великом Муроме, - закралась крамольная мысль. - Пришла бы сотня с огнестрелом и навела порядок, а дружинники отправились выполнять свою задачу. Как сложилось бы хорошо, и Щавель был жив, - на мгновение взор Воли Петровича прояснился, глаза приобрели фиалковый оттенок, но старый службист в нём призвал к порядку напуганную Яркую Личность и задавил ростки рукопожатности. - Будь что будет, - решил Князев, - а я продолжу выполнять свой долг до конца".
  - Позову Жёлудя, - заявил сотник и бросил начальнику тюрьмы как холопу: - За мной. Проводишь через вахту.
  
  ***
  - Сюда, - показал на открытую камеру Воля Петрович, и Жёлудь вошёл, робко сжимая мешочек.
  Очутившись в стенах Централа, парень был немало подавлен царившей там атмосферой отчаяния и угнетения. Больница было ещё не самой преисподней, но преддверием ада, распахнувшим смрадную пасть, куда молодой лучник ринулся, ведомый главцербером. "Как тут люди годами выдерживают?" - недоумевал Жёлудь, сожалея, что не прихватил своего Хранителя - обережный идол сейчас оказался бы как никогда уместен.
  Ступив за порог, парень почувствовал себя увереннее. Здесь были все свои. Даже громоздившийся на шконке Мотвил был с воли.
  - Батя! - вскрикнул Жёлудь и бросился к отцу, склонился над старым лучником, вгляделся в посеревшее лицо. Таким его парень не помнил. Щёки запали, черты заострились, в волосах как будто прибавилось седины.
  Альберт Калужский отступил к двери, чтобы не мешать прощаться. Там стоял мрачный как грозовая туча Карп и совершенно одервеневший от предчувствия неминуемой беды Воля Петрович, который видел развилку своей жизни на два совершенно определённых направления: пуля в лоб в кабинете или ошейник, прикованный цепью к стене карцера.
  - Сейчас, батя... - Жёлудь засуетился, дёрнул концы шнурка, распустил устье мешочка. - Сейчас, обожди.
  Воля Петрович застыл у дверей колодой. Не проявляя интереса к содержимому, он в казарме выяснил у Жёлудя, что там. Карп же с Альбертом переглянулись и Карп пожал плечами, дескать, пусть отправляет в последний путь по своим ингерманландским обычаям, кто их, варваров, знает. Что бы там в мешке ни было, препятствовать парню не след.
  - Сейчас, батя, - Жёлудь достал из мешочка мешочечек, из мешочечка свёрточек, размотал, бросил кожи на шконку и явил на свет камеры Хранителя Щавеля.
  - Щас, батя, - Жёлудь выдернул из ножен клинок, прижал Хранителя правым локтем к груди, левой ладонью быстро полоснул по лезвию и принялся густо намазывать идола кровью.
  Мотвил зашевелился. Повертел башкой, раздул ноздри. Навострил уши.
  Жёлудь положил Хранителя на грудь отца, скрестил поверх резной фигурки отцовы руки. Замер, выжидательно глядя на него.
  "Несчастные лесные дикари," - подумал Альберт Калужский.
  Щавель глубоко вдохнул. Ровно выдохнул. "Агония началась?" - предположил доктор, но старый лучник продолжал мерно дышать, вводя лепилу в недоумение.
  Молодой лучник переминался с ноги на ногу, проявляя нетерпение. Он был недоволен. Крайние меры, которым не учили в эльфийской школе, но при обряде инициации передавали от отца к сыну в каждой охотничьей семье, быстрого результата не дали. Надо было продолжать, потому что останавливаться не имело смысла.
  Жёлудь полоснул по ладони ещё раз, крепко сжал кулак, открыл Щавелю рот и выпустил туда ручеёк крови.
  - Ты чего творишь? - неодобрительно буркнул Карп.
  - Я не отступлюсь, - жёстко ответил Жёлудь так, что у работорговца отпало желание спрашивать.
  Карп только головой покачал, а Альберт Калужский очертил напротив сердца обережный круг и мысленно сплюнул. "Неисправимые дикари! - опечалился он. - Мог бы на тот свет проводить без каннибализма".
  Щавель проглотил кровь. Щёки его порозовели.
  Достойные мужи в гробовом молчании наблюдали, как жизнь возвращается к боярину.
  "Такого не бывает, - растерялся доктор, шаблон целителя трещал по всем швам. - Это мнимое улучшение состояния. Оно ненадолго".
  - Вернулся, батя, - улыбнулся Жёлудь.
  Щавель смотрел на него, будто на самом деле возвратился из дальних странствий.
  Окровавленные губы шевельнулись.
  - Вези меня в лес, - явственно сказал старый лучник.
  
  ***
  - Эльфийская кровь, - прошипел Мотвил. - А ты, предусмотрительный! Держишь при себе живой источник.
  Жёлудь и Карп в сопровождении Князева отправились готовить телегу и десятку сопровождения. Напоследок Карп взглянул на Мотвила как на товар, обещавший нехилый профит, но внезапно уплывший из рук. В алчности своей возмечтал он и о втором возможном невольнике. Следуя за Волей Петровичем, знатный работорговец оценивающе пялился ему в загривок, прикидывая астрономический барыш, который мог бы слупить за него на рынке Великого Мурома. Карп не очень-то обрадовался исцелению Щавеля, из-за которого, как он теперь считал, понёс двойную недополученную прибыль. И хотя понятно было, что князь за убийство своего товарища снял бы голову с Воли Петровича, а не разжаловал и не продал, дабы не выболтал государственные секреты, Карп в мечтах желал прибрать к рукам списанное имущество и заколотить на торгах приличные бабки. Он был настоящим профессионалом.
  Мотвил же в отсутствие Воли Петровича воспрял духом. Начальник тюрьмы своим присутствием давил восприимчивого к движениям тонкого мира, пусть и лишившегося зрения, шамана.
  - Желаешь знать, отчего так получилось, боярин? Зелье, которым опоил тебя Князев, хорошо только для него самого. Он старый раб, а долгий срок службы в застенках превратил его в истинное порождение неволи. Ты же от веку был свободным, и что для Князева хорошо, для тебя погибель. Не держи на Князева зла, он не ведал, что творил. Он и сейчас мечется в потёмках безрассудного самоосуждения и готов покончить жизнь самоубийством, только бы избежать мук заточения, о которых знает лучше всех иных прочих.
  По галёре простучали казённые прохоря. Лязгнула задвижка дальней хаты, донеслось неразборчивое "гыл-гыл, малява". Кормушка захлопнулась. Шаги приблизились. В камеру заглянула бесовская рожа баландёра.
  - Положняковый обед брать будете?
  Воля Петрович и впрямь был готов исполнить намеченное. Он вывел Карпа и Жёлудя из больницы, а по пути к административному корпусу узрел предвестие худших своих ожиданий. У входа в казарму дежурила тройка ратников в боевом облачении, со щитами и копьями. Двери были затворены, движения городской стражи не наблюдалось.
  "Литвин объявил тревогу!" - Князев поспешил в корпус, ещё не взятый под охрану дружинниками, и, к великому облегчению, нашёл оружейную комнату незанятой, а дежурного в полном здравии, безмятежно гоняющим брусничный отвар.
  - За движухой следи! - рыкнул Воля Петрович. - Закройся как следует, дубина стоеросовая.
  Дежурный подавился, подорвался, запер наружную дверь с зарешёченным окошком, нехорошо подумал о начальнике.
  Воля Петрович поднялся в кабинет. Достал из сейфа ПМ, который всегда выкладывал, идя на тюрьму, положил на стол, сел в кресло, придвинулся поближе.
  "Начнём!" - решил он.
  Негромкий речитатив шамана лился в уши и действовал на ослабленного Щавеля усыпляюще.
  - Тебе нечего тревожиться, камрад новгородского князя. Сын отдал тебе свою силу. Он не знал, чем жертвует, подобно тому, как не знаешь, чем жертвуешь ты, оставляя на карте выжженный след, в меру личных убеждений исполняя волю пославшего тебя. Вы в Замкадье привыкли считать, что всё зло от Москвы. Так проявляется ваш провинциальный комплекс неполноценности. Если соотечественник от невозможности терпеть вашу первобытную дремучесть уезжает в Москву и устраивается на работу, вы считаете его запоганенным.
  - Опомоенным, - пробормотал Альберт Калужский.
  - ...и вообще перестаёте принимать за человека, - не слушая его, продолжил Мотвил. - Если же ему повезло устроиться на приличную работу, не улицы мести, а в офис, вы убить готовы при первой встрече. Это всё от зависти. Безобидный пролетарий конторского труда вам злейший враг, да и любой, если он из Москвы. Вы огородили Подмосковье кольцом неприязни и называете Поганой Русью, а как только мы заживём чуть получше, посылаете зондеркоманду убивать мирных жителей.
  - Манагеров, - слова выпадали из уст Щавеля подобно сухим листьям из рук старика. - Манагеров надлежит истреблять. От имени народа и во благо народа. На том стояла и стоит земля русская.
  Мотвил притих, обратившись в слух. Помотал татуированной головой. Закачались растянутые до плеч продырявленные мочки.
  - Князь знает, кого посылать, - подвёл итог потаённым мыслям шаман. - Он хочет, чтобы ты наломал дров по своей чащобной незамутнённости, сделав за него грязную работу. Узурпатор как клещ вцепился в трон и отчаянно всего боится. Казнить боится, шведов боится, даже народа собственного боится до такой степени, что даже личная гвардия теперь воюет копьями и стрелами. Лучезавр ловок в дипломатии, но искусство уступок у слабого правителя неизбежно приводит к главенству чужих интересов. Их компромиссами не извести. Будешь ты, значит, на Руси узлы рубить. Чтобы на тебя стало возможно списать огрехи власти, а тебя самого пустить в расход, как первых княжеских камрадов. Всё кругом опустошить, всех вокруг ослабить и усидеть на престоле ещё пяток лет. Вот расчёт Лучезавра. Не так, скажешь? Зачем вы землекопов перебили, ироды? Мы железную дорогу строили, чтобы товары возить быстро и круглый год, не заботясь о распутице и реках. Торговлю бы наладили с цивилизованным миром. Если бы не Лучезавр, давно бы жили как в Великом Муроме, а то и лучше.
  - Речи твои московские... - выругался Щавель. - Пасть твоя поганая. Басурманам продался.
  - Что басурмане? - не понял Мотвил. - Когда нам татары чего плохого делали? Они только технических специалистов присылают. Вон их сколько в Муроме живёт, и ничего. Всем только на пользу. Если бы вы в Новгороде не одичали до первобытного состояния и не зверствовали с людоедской жестокостью направо и налево, было бы у нас сильное единое государство.
  Мотвил прервался. В наступившей казематной тиши были слышны шаги цирика галереей выше. Топ-топ-топ, прошёл, остановился, заглянул в глазок, топ-топ-топ, встал у другой камеры, подшнифтил, прошёл, топ-топ, поворот.
  - Может, - вымолвил, собравшись с силами, Щавель. - Ты в Единую Россию вступил?
  - Я и так коренной москвич, - засмеялся Мотвил. - Довольно с меня и этой вины, правда, боярин?
  - Нет прощенья тебе, марионетка Ленина, - отозвался Щавель.
  Шаман только фыркнул беззвучно.
  - Не ведаешь ты силы Ильича, - высокомерно поведал он. - Если бы ты познал мудрость философии марксизма-ленинизма, ты бы не верил в своих деревянных божков, а принял метафизическую сторону диалектического материализма. Постигшим великое учение предоставляется в безраздельное владение неисчерпаемая энергия Космоса. Я это знаю, и басурмане это знают, а теперь знает и генерал-губернатор Великой Руси. Только ещё мэр Великого Мурома не принял высших степеней посвящения, но у него всё получится.
  - Я басурман вместе с Великой Русью гонял, - сказал Щавель. - Поэтому они сейчас в Муроме такие плюшевые. Если б мы их не били, вся Русь давно управлялась бы из Белорецка.
  - Великая Русь осуществляет дотацию неразвитых регионов Поволжья, ты не знал? - снисходительно спросил шаман. - Как принято у вас говорить, Муром платит дань Орде. Хан не желает тратиться на бросовые земли, поражённые Большим Пиндецом, за него это делает генерал-губернатор. В свою очередь, спецназ погранвойск не даёт разгуляться в проклятых землях экстремистам. Если татары не будут щемить урысок, русским тоже не поздоровится. Ты это знаешь, и я это знаю. Так чего говорить о пагубности железнодорожного строительства, которое объединит страну от Швеции до Китая? Генерал-губернатор понял всю выгоду и вступил в Желдоральянс, только Лучезавр упрямится. Но он поймёт, шведы с ним договорятся.
  Щавель приподнял голову. Ледяной огонь его глаз лизнул Мотвила так, что шаман отдёрнулся, хотя видеть его не мог.
  - Лжёшь, - твёрдо произнёс командир. - Мирно колонизировать нас не получится. Захлебнётесь кровь глотать.
  Голова его упала на подушку. Запал иссяк. Слова шамана поразили в самое сердце. Мотвил словно выпил остатки здоровья.
  - Не спать! - похлопал по щеке Альберт Калужский.
  
  ***
  
  В кабинете пахло спиртягой и оружейным маслом. Воля Петрович сидел за столом, на расстеленной тряпочке лежали разобранные детали ПМ, протирки, ветошь, рядом высился графин "Горя арестантского" и бутылка "Блага воровского".
  Начальник тюрьмы кайфовал. Испробовав перед тем, как застрелиться, напитка Силы, дабы понять, что убило боярина Щавеля, Воля Петрович добился обратного эффекта. Тогда он решил попробовать напоследок из всех бутылок и по ходу дегустации раздумал стреляться, но, раз прирос мыслями к пистолету, решил почистить оружие.
  - А я ушаночку поглубже натяну, - исторгал под нос Князев. - И в своё пр-рошлое с тоскою загляну...
  В дверь постучали.
  - Войдите! - гаркнул начальник тюрьмы.
  В кабинет заглянул ДПНТ.
  - Разрешите? - цирик втянул носом густой аромат и на миг заколдобился. - Там, этого, с больнички ОМОН хочет забрать, ты, эта, приказал докладывать, если движение начнётся.
  Воля Петрович быстро и чётко собрал пистолет. ДПНТ аж залюбовался. Начальник тюрьмы встал, сунул оружие в кобуру, надел фуражку. Он был красен рожей, но не пьян.
  - Хочет, пусть забирает, - отчеканил он. - Пойдём, проверим.
  Альберт Калужский с глубокой скорбью наблюдал, как Щавеля вывели под руки из камеры. Старый лучник, фактически, шёл своими ногами, но целитель понимал, что это значит. Он много раз видел, как больным перед смертью ненадолго становится лучше. Они ярко вспыхивают, подобно фитилю догоревшей свечи, а потом сразу гаснут.
  "Испустит дух в городе или успеют вывезти?" - скользнула циничная думка видавшего виды лекаря, но потом сентиментальный доктор накрыл профессионала большой мягкой задницей и сердце Альберта Калужского исполнилось грусти.
  - Твоё нутро раскисло, - глубокий баритон шамана заставил целителя вздрогнуть, Мотвил неведомым способом прозревал мельчайшие движения души. - Оно стало липким. Его можно проткнуть пальцем, да мараться неохота. Того и гляди, изойдёшь слезами.
  - Уймись. - Альберт прерывисто вздохнул. - Тебе-то какая польза от того, что Щавель умрёт?
  - Не умрёт, - заверил Мотвил.
  - Что ты понимаешь? - кротко заметил доктор. - Я такие случаи наблюдал многократно, всегда следовала смерть больного. Воля Петрович его отравил неизвестным ядом, скорее всего, растительного происхождения. Я изложу свои соображения, когда будет следствие.
  - Следствия не будет.
  - Будет, вот увидишь. Хотя как ты увидишь, у тебя глаз-то нет, - мстительно заметил лепила и добавил: - Ты и раб к тому же, кто тебе расскажет? Если только дойдёт через других рабов.
  - Глумись, глумись, - невидимая ладонь похлопала Альберта по плечу, так что он едва не отпрыгнул. - Когда ты издеваешься над другими, ты перестаёшь гнобить самого себя и через то обретаешь твёрдость духа. Сейчас тебе это только на пользу. Можешь продолжать издеваться надо мной дальше.
  Врач с опаской посмотрел на своего пациента. Шаман улыбался.
  
  Глава Десятая,
  в которой Князев идёт в Политех, вещества ставят Щавеля на ноги, а Михан сознаёт своё место.
  
  Подмётки яловых сапог упруго отталкивались от мостовой. Ноги сами несли Князева в Политехнический университет. Букет зелий породил в животе клубок Сил и сделал грузного тюремщика стремительным и ловким. Казалось, мостовая сама летит навстречу и требует перебирать ногами пошустрее, чтобы не споткнуться и не уехать назад.
  Незаметно для себя Воля Петрович пересёк весь город. Над домами предместья развиднелись островерхие крыши с флюгерами для лабораторных работ по метеорологии, во весь рост выступила каланча. На смотровой площадке дежурили члены студенческого пожарного общества, а внутри проводили свои загадочные опыты физики. Наконец, мещанские многосемейки расступились. Воля Петрович свернул с Менделеевского проспекта на бульвар Нанотехнологий, в конце которого за высокой кованой оградой толпились широколиственные деревья. Их густые кроны казались стиснутыми забором, как обвязка стягивает пшеничный сноп.
  У ворот стояли нищие, признак зажиточности объекта, сучьё и беспредельщина, у которой не осталось ловкости воровать и сил грабить. Завидев Князева, бродяжня зачехлила плошки. Некоторые пустились наутёк с внешней стороны ограды (по негласному договору с городской стражей за проникновение на территорию университета нищих ждал разгон дубиналом на неопределённый срок). Начальник тюрьмы обуздал рвущуюся наружу Силу и встал напротив, шагах в десяти от контингента, не далеко и не близко. Заложил большие пальцы за ремень, подбоченился, расправил китель. Мигом на цирлах подскочил карнаухий чёрт, смотрящий за точкой.
  - Здравия желаю, гражданин начальник! - чёрт поклонился прямой спиной, как колодезный журавель, сказывался отбитый хребет. - Есть делюга?
  - И ты не кашляй, Чебурашка, - Князев просветил бродягу насквозь рентгеновским взором, отработанным для общения с арестантами. - Чё как тут у тебя? - но давить Чебурашку намерения не было, не для того пришёл. - В общак долю засылаешь?
  - Четвертинку, ке-ке-ке, - угодливо засмеялся шутке начальника блатарь. - Всё по понятиям, поддерживаем воровской ход.
  - Ладно. Если ты правильный такой, не буду спрашивать за братву, знаю, что не предашь. Сам потом куму доложишь, - поддержал шутку Князев. - За студентов скажи.
  - Что за них говорить? - не врубился Чебурашка. - Скубенты экзамены сдают, - и пояснил с фарсом: - Период у них! Ходят в книжку уткнувшись, готовятся дальше ехать мимо жизни.
  - Вы тут с ними помелом метёте и уши греете, о чём они меж собой трут. Что сегодня говорят за ночные аресты?
  - Разное говорят, - уклончиво ответил Чебурашка. - Басурман всех повязали, если ты знаешь. Кто хорошее говорит, кто так... Одним нравится. Говорят, мол, русских должны учить русские. Другие говорят, что лучших специлис... сицилистов, или как их там, забрали ни за что. Третьи говорят, что забрали понарошку, а потом отпустят как новгородские опричники уедут. Самые дураки радуются, что экзамены легче будет сдать. Разные ходят мнения.
  - Годно, - похвалил доклад Воля Петрович и отправил Чебурашку восвояси. - Иди, воруй, гнида.
  - Всего доброго, гражданин начальник! - нагло ответствовал смотрящий за попрошайками, развернулся с видом величайшей важности и вразвалочку отвалил к своим оборванцам.
  "Будет теперь весь день пальцы гнуть и кукарекать, на чём и как вертел начальника Централа, - Князев надвинул фуражку на глаза и зашагал к воротам. Бить Чебурашку здесь, тем более, голыми руками, а не дубинкой, значило опозориться ещё хуже, чем проглотить оскорбление. - Босота... Уже и сам поверил. У этих петухов чем громче крикнешь, тем быстрее окажешься на коне". Прогнивший тюремщик воспринимал засиженных арестантов однозначно, и не без оснований. Опыт показал, что все они стучат друг на друга, балуются под хвост и готовы в любой момент кроянуть чужое, либо закрысив, либо обменяв на пригоршню слов, для чего изощряются в базарах за понятия. Здесь, возле пастбища травоядных студентов и преподавателей, немощные воры нагло наживались на небогатых, но милосердных интеллигентах. Нищих следовало бы отсюда прогнать, но главкум и начальник городской стражи нуждались в осведомителях о настроениях цитадели свободомыслия. Босяки узнавали все новости и сплетни первыми, едва ли не раньше самих студентов, а также могли запустить слухи, если возникала оперативная надобность.
  Войдя за ограду, Князев окунулся в атмосферу тиши и благодати. Он вошёл под сень клёнов. Центральная аллея вывела его к огромной круглой клумбе, усаженной разноцветными георгинами, и вот, предстал главный корпус - величественное четырёхэтажное здание с белым фасадом и огромными колоннами. Доносились звуки классической музыки. Цирик подошёл ближе, звуки сложились в лёгкую, весёлую мелодию. В филармоническом зале играла скрипка, ей вторила виолончель. С крыльца главного корпуса открывался вид на парк Политеха, заботливо обихоженный усердными садовниками. Князева старательно не замечали. Накрытый пеленой игнора, он чувствовал себя невидимкой. Стайки беспечных студентов кучковались на входе, иные вольно расположились группками на лужайке и под деревьями. Отдельные заучки сидели на скамейках, с головой погрузившись в книги. Обстановка располагала к усвоению знаний. Казалось, никому нет дела до арестов, репрессий и страданий, творящихся за пределами островка учёности. Граница между Владимиром и Политехническим университетом была такая резкая, что Князеву захотелось остаться здесь навсегда и забыть о казематной скорби, запахе баланды, вое арестантов и режиме содержания. Захотелось выкинуть в кусты пистолет, содрать форму, переодеться в чистую одежду и пойти в аудиторию учиться. Воля Петрович умело задавил в себе чувство, всякий раз возникавшее при посещении университета, и поднялся по гранитным ступеням.
  В вестибюле путь преградила бабка, одержимая синдромом вахтёра.
  - Куды! - замахала она руками. - Чужим рабам и собакам сюды хода нет! Здеся храм науки. Пошёл прочь, ирод!
  - Джоуль Электрикович у себя? - Князев укрепился напротив вахтёрши, пошире расставив ноги, и сделался окончательно похож на комель векового дуба, в шутку притащенный удальцами из Лесотехнической академии.
  - У тебя по какому вопросу? Джоуль Электрикович люди занятые, им отвлекацца на всяких там некогда, - по странному интеллигентскому обычаю, бабка говорила об уважаемом ею человеке во множественном числе, как о двуглавом мутанте. - Ты если от своего хозяина чего принёс, давай бумагу сюды, я передам секретарю. А дальше порога рыло своё не суй, не положено.
  Начальника владимирской крытки не любили нигде, но почти везде побаивались. Университетская же вахтёрша не боялась никого и, вдобавок, была в своём праве: приказ ректора относительно холопов и собак вышел в незапамятные времена и действовал до сих пор. Князеву не раз довелось ознакомиться с его применением. Он и не спорил.
  - Скажи, пусть ректора позовут, разговор к нему есть.
  - Эй, скубент, подь сюды, тебе говорю! - выдернула бабка из проходящих мимо студентов безвольного первокурсника и отослала с наказом, а потом оборотилась к начальнику Централа. - Ступай к столовой, жди там. Джоуль Электрикович выйдут, если соблаговолят. Занятые они нынче, все в трудах и заботах.
  Бабка была вольнонаёмной, но о ректоре говорила с обожанием, как потомственный раб из дворни о патриархе господского клана. Даже зенки из оловянных сделались просто костяными пуговками.
  - Оно и к лучшему, что басурман пересажали, - закинул удочку Воля Петрович и не прогадал.
  Бес вахтёрского синдрома разом сдулся под напором демона болтливости. Огонёк в глазах бабки потух, она смягчилась и молвила.
  - Может и к лучшему. Татарвы на факультетах наплодили ужасть скока. Теперя не тока евреи с Великой Руси, а басурманские абитуриенты с Орды приезжают к нам поступать. Куды это годится? Хотя басурманы вежливые, здороваются всегда. Ильмира с кафедры такая ласковая, конфетами угощала. Скажи-ка, милок, - бабка уже не помнила наезда на чужого раба, а заговорила просительно, едва ей что-то понадобилось. - У тебя в тюрьме им не голодно будет?
  - Не будет. Баланду там половником с горкой отмеряют, - успокоил вахтёршу Воля Петрович и спросил: - Заклёпочники по басурманам сильно горюют?
  Он попал в точку. Рыба заглотила крючок и он тут же подсёк. Вахтёрша была очень осведомлённой рыбой, говорящей при том. К пяти часам дня она знала о постоянно меняющихся планах студентов всё.
  - Горюют, как не горевать. Испытывают сильнейший баттхёрт. Решили бороться с Системой. Собираются стенгазету выпустить и зелёной тесьмы накупили. На ленточки порезать и раздавать всем желающим эти ленточки носить в поддержку узников.
  - Смелый шаг, - согласился Князев.
  - Поклялись не отступиться от борьбы и носить зелёные ленточки, пока преподавателей не освободят, - поведала бабка о последних тенденциях протестного движения в рядах образованной молодёжи. - Так что ты освобождай их, милок, а то заколебут всех этими ленточками.
  - Пусть лучше к экзаменам готовятся, - вздохнул начальник тюрьмы, оставил словоохотливую бабку нести вахту и направился к хозяйственным корпусам вниз по Центральной аллее.
  По пути вниз музыка стихала. Уши Князева освобождались для привычных понятий.
  Между корпусами сновали лаборанты, техники и прочие холопы, составляющие собственность университета. Из-за столовой доносились крики проштрафившегося лаборанта, которого пороли, привязав к козлам.
  В Политехе для всех присутствующих, вне зависимости от зависимости, пола и возраста существовала система штрафных очков, по сумме баллов за единовременно учинённые провинности компенсируемая розгами.
  Совершенная система образования была создана при светлейшем князе Лучезавре. Порочная допиндецовая практика отчисления за неуспеваемость отошла в прошлое. Наступила эпоха прогресса знаний, и знания эти вбивались чрез жопу. Только чтобы учиться в Политехе, студенты листали учебники густо.
  Здесь гранит науки вбивали через зад даже самым твердолобым. Здесь не было времени ограничения сроков, только плати за учёбу. Деньги не возвращали, но доучивали до ума. К дисциплине прилагалась симфоническая музыка и каждый день трёхразовое питание.
  Судьбу беглых студентов определяли родители. Однако была она незавидной. По междукняжескому соглашению, без дипломов не брали нигде. Таков договор.
  Сим обеспечивалась гарантия качественного владимирского образования.
  "Знание всегда есть проявление слабости, - думал тюремщик, приминая стальными подковками розовый песочек дорожки. - Знание умножает страдание и увеличивает скорбь. Меньше знаешь, крепче спишь. Крепкий сон, залог хорошего здоровья. Незнание - сила."
  Воля Петрович шёл в стремлении наполнить врага знанием и поразить, дабы тем ослабить его.
  К досаде Князева, ждать пришлось долго. То ли ректор действительно был занят, то ли специально тянул время, но оказывать уважение незваному гостю не спешил.
  "Козлина! - поиграл желваками на скулах Воля Петрович. - Заехал бы ты ко мне... Ладно, заедешь. Я тебе устрою уют".
  В другое время и в другом месте начальник тюрьмы не стал бы ждать. Но сейчас он действовал исключительно на пользу Отечеству и князю, кроме того, менять университетскую атмосферу на постылый гнёт Централа было невыносимо муторно.
  Князев описал большую восьмёрку, огибая хозяйственные корпуса. Заложив руки за спину, но не как зэк, а по-начальственному, он важно прохаживался, оставаясь на виду выходящих с главного крыльца. Под сапогами хрустели камешки. Зорко позыривая, Князев приметил, что далеко не все студенты отдаются процессу подготовки к экзаменам. Некоторые вели праздные разговоры, умолкая при его приближении, а иные вовсе били баклуши напоказ! Под старым клёном на лужайке сидел патлатый парень с тесёмкой вокруг головы, играл на гитаре и пел эдак с вызовом. Возле него устроилась компашка таких же, с тесёмками. В основном, девки. Взирали с обожанием, внимали с открытыми ртами. Приблизившись, Воля Петрович различил слова:
  Чёрные телеги у соседних ворот.
  Вязки, ошейники, кляп туго в рот.
  "Свежо, - подумал он. - Не иначе, сам утром сочинил".
  Он миновал компашку, не сбавляя шага. В спину ударил лёгший под мелодию выкрик:
  - Эй, начальник, ты меня слышишь?!
  "Только что придумал, паскуда, - начальник тюрьмы отреагировал на выпад песенника как колода реагирует на брошенный нож. - Свой бард растёт. Наплодили всякой пакости".
  После настороженной паузы раздался дружный смех облегчения.
  "У них тут на самом деле кубло. Надо брать. Прав был Щавель, - временный глава администрации Владимира чувствовал себя виноватым перед скорым на расправу, но справедливым боярином, сердцем был на его стороне, однако умом понимал свою правоту. - Как там новгородцы говорят? От добра добра не ищут".
  Поставленный стечением обстоятельств выбирать между одним добром и другим, Воля Петрович никак не мог решить, какое из них добро большее.
  Вдруг откуда ни возьмись появился секретарь-референт с личным тавром ректора на лбу.
  - Хозяин готов вас принять, - с пришёптыванием известил он.
  Референт увлёк на боковую дорожку, широкую и нахоженную, но отчего-то пустую. Начальника тюрьмы враз отсекло от студенчества. Ректор ждал в мастерской кафедры паровых машин, выстроенной на отшибе возле котельной. Князев ощутил невидимую хватку интеллектуальной элиты. Не железные кандалы Централа, не ледяные клещи Щавеля, а нечто вроде легендарного магнитного поля, управляющего опилками. Силы не такой грубой, как воинская, но ничуть не менее жестокой.
  Солнце било в цех через стеклянную крышу и панорамные окна во всю ширь стены.
  "Дорого, но удобно, - подумал Князев. - На освещении экономят и при взрыве парового котла заново отстраиваться не надо, застеклил обратно, и всё".
  Озарённая падающим с небес золотистым светом, в центре мастерской высилась фигура Джоуля Электриковича. Он был не один. В дальнем краю у шипящего агрегата шуровал кочергой в топке техник в длинном кожаном фартуке. Ректор, как обычно, был при параде. Отглаженный костюм с неброским галстуком, начищенные штиблеты, расчёсанная бородка клинышком и прилизанные волосы - в ином виде на людях не появлялся. Сын Электрика и Динамы, он носил почти вражеское имя Джоуль, однако оно обозначало отнюдь не принадлежность к аристократии Чёртова острова, а вполне православную единицу энергии, работы и количества теплоты. Этот факт Джоуль Электрикович любил подчёркивать в застольных беседах и публичных выступлениях, приводя в пример свою жену Гертруду. Родом из почтенной семьи передовиков, она носила имя точь-в-точь шведское, но имеющее не пошлое мещанское значение "невеста рыцаря", а гордое рабочее "героиня труда". Гертруда преподавала в Политехе основы техники безопасности на производстве. Их дети готовились занять подобающие по праву рождения места в цитадели ректората. Пусть университет по масштабам меньше города, зато власть в нём абсолютная. Восставший против ректора уводился кочегарами в котельную и там расточался под пылающим взором мозаичной фрески Сергея Лазо.
  Референт деликатно убрался, оставив хозяина говорить с "хозяином".
  Два владимирских властелина безмолвно стояли напротив, выжидая, кто выкажет слабость поздороваться первым. Гость был не в фаворе у матушки-природы. Даже сутулящийся от кабинетной работы ректор всё равно взирал на Волю Петровича с двухметровой высоты. Его предки без перерыва в поколениях с допиндецовых времён отменно питались, занимались спортом, постоянно учились и жили до ста лет. Сравнительно с ним кряжистый тюремщик выглядел гномом перед эльфом, хотя оба были обычными людьми.
  Воля Петрович открыл было рот и набрал воздуха, чтобы сходу нагнать жути, как ректор оборвал на вдохе:
  - Здравствуйте, Воля Петрович. Добро пожаловать в мой университет!
  "Сговорились они сегодня что ли?" - мелькнуло в голове Князева. Однако прожжённый тюремщик просёк, что в заповеднике образованности на окраине Святой Руси слово "добро" носило не новгородский характер, ещё сохранившийся во Владимире, а обладало допиндецовым значением, имевшим распространение в Великой Руси и далее.
  - Здравия желаю, - сказал, как отрезал, Князев. - Я по делу.
  - Не сомневаюсь, - высокомерно кивнул ректор. - Пришли забрать кого-нибудь?
  - Ты знаешь, - сухо ответил Воля Петрович, - что я временно замещаю Семестрова.
  Джоуль Электрикович молвил тоном фаталиста:
  - Мы оповещены о новом Указе. Комиссар светлейшего князя казнит и милует, снимает и назначает, ликвидирует преподавательский состав из соображений высшей целесообразности мне, как ректору, непонятной. Не затруднитесь ли вы объяснить, раз уж к нам пожаловали, чем вызваны произведённые ночью аресты и когда отпустят моих коллег?
  Пресный официоз ни мало не смутил прогнившего тюремщика.
  - Ты знаешь, я человек подневольный. Куда пошлют, то и делаю.
  Рабу было легко оправдываться. Ректор кивнул.
  - К боярину сборная делегация из разных вузов приходила с кляузой. Просила репрессии среди твоих навести. Результат ты знаешь. Но это только начало. Сегодня Щавель наметил громить секту заклёпочников. Да вот занедужил, так вышло. Я почему тебе это рассказываю и зачем сюда пришёл: мне лишних жертв не надо. Для меня подследственные в тюрьме - лишняя нагрузка. Работы и так выше крыши. Тебе не надо, чтобы в университете горе. Князю не надо готовящихся специалистов истреблять и выпуск уменьшать. Ребятам судьбы ломать тоже не надо. Не надо никому, только вот шестерёнки закрутились, им назад хода нет. Всё из-за москвичей проклятых. Если бы не припёрлись к нам, глядишь, обошлось бы. Опричники в казарме переночевали бы и дальше поехали. Только видишь, как всё совпало. Ты вот что. Ты устрой сегодня разбор по факту беспорядков в особняке Семестрова. Проведи собрание, объяви о переносе экзаменов, а студентов отправь куда-нибудь подальше в срочном порядке. Картошку обрывать или дрова заготавливать. Когда новгородцы уедут и шум уляжется, вернёшь. Экзамены подождут.
  - Что с арестованными? - вновь спросил ректор. - Когда их освободят?
  Князев помотал головой, поправил фуражку.
  - Извини, басурмане твои в жерновах. Сами виноваты, хранят всякое запретное. Ты знаешь как светлейший князь ревностно относится к огнестрельному оружию, а у твоих новенький нарезняк из Орды. Куда это годится? Знаю, что от волков и лихих людей. Понять могу. Отпустить - не моя компетенция. На них дела заведены, протоколы обыска при свидетелях составлены, перечень изъятого прописан. Щавель доклад князю отправит, тоже гвоздь в крышку гроба. Пропали твои басурмане. Могу им только мягкий режим содержания обеспечить и, когда Щавель уедет, вместе в камеру посадить. Дальше - извини. Приедут из Новгорода дознаватели и начнут следствие. Декану Ивановичу ещё за моральный облик по самое не балуйся вкатят, да за недвижимость за границей. Щавель ему злой умысел вменил, так что будут расследовать попытку измены Родине. О басурманах забудь. Студентов прибереги. Молодёжь это будущее.
  Ректор дослушал, не дрогнул лицом.
  - Пойдём, покажу, - потомственный администратор мгновенно прокрутил в голове ряд многоходовых комбинаций выстраивания отношений с новой городской властью и отбросил высокомерие.
  Они направились к шипящей и посвистывающей паровой машине. Чумазый техник с перетянутыми тесёмкой волосами вокруг лба торопливо поклонился.
  - Готово?
  - Всё готово, - отрапортовал холоп.
  - Вот, смотри, Воля Петрович, - доверительно обратился к ВРИО городничего Джоуль Электрикович и указал на стенку агрегата с манометрами и блестящими стальными ручками. - Это паровая машина. Она укреплена на станине. Сверху находится водяной бак, снизу топка. В камере сгорания горят берёзовые дрова. Лучше бы каменный уголь, но его у нас нет. В верхней части топки расположены циркуляционные трубы, чтобы вода в котле лучше бурлила. Через сам котёл проходят дымогарные трубы. В этой установке их восемьдесят восемь. Проистекающий по ним горячий воздух нагревает воду в котле. Образуется пар и накапливается под высоким давлением. Стенки котла многослойные, склёпаны из бронестали, но, чтобы не разорвало давлением, на котле установлен аварийный клапан, стравливающий пар при достижении опасной величины. От котла через выпускной клапан отходит толстостенная труба, через которую пропущен барабан. Вот он, впереди котла. Барабан приводится в движение одним человеком посредством зубчатой передачи. Скорость его вращения регулируется вторым номером расчёта. Прошка, встань на барабан!
  Техник надел толстые краги до локтей, обошёл агрегат и взялся за ручку, прикреплённую к могучей шестерне какого-то диковинного устройства, в котором Князев так и не сумел разобраться. От паровой машины отходила подпёртая кирпичами труба пальца три толщиной и длиной шагов пять, направленная на дальнюю стену цеха. Воля Петрович заметил, что все верстаки и шкафы отодвинуты, освобождая пространство на пути трубы, а у дальней стены сложена поленница из толстых колод, к которой прислонено цилиндрическое чучело.
  - Не стой напротив барабана, пар просекается, отойди вон сюда, - Джоуль Электрикович увлёк Князева к заду машины, где за дверцей топки гудело пламя и пованивало горячим железом. - Прошка, крути!
  Залязгали смазанные зубья, пришли в движение шестерёнки, барабан закрутился, набирая оборот.
  - Зубчатка барабана синхронизирована с заслонкой таким образом, чтобы на момент выпуска пара камора барабана находилась напротив устья казённика, - продолжил пояснения Джоуль Электрикович, вертухай заворожено слушал. - Нам надо подать давление на заслонку, открыв выпускной клапан.
  Он повернул ручку. Грохот выстрелов ударил по ушам в замкнутом пространстве лабораторного корпуса. Барабан окутался облаком пара. Стало как в бане. Одежда и даже волосы под фуражкой сразу прилипли к телу.
  Казалось, уши заложило ватой. Пар медленно рассеивался. В баке булькала вода. Джоуль Электрикович улыбался.
  - Пойдём, посмотрим, - поманил он за собой начальника тюрьмы и, не дожидаясь ответа, направился к дровянику быстрым широким шагом. Администратора заместил учёный. Воля Петрович вразвалочку двинулся следом, даже не пытаясь поспеть за ним. Когда он подошёл, Джоуль Электрикович успел оценить результат. Чучело оказалось связкой соломы с напяленной на неё кольчугой, сейчас изорванной в клочья. То есть буквально - таких огромных дыр Князев не наблюдал даже после пограничного конфликта с применением пулемётов. "В лоскуты, - подумал он. - Будто из пушки в упор картечью саданули".
  - Дрова и вода, без пороха и капсюлей, - веско сказал Джоуль Электрикович. - Подарок от кафедры заклёпочников светлейшему князю. Паровое крепостное орудие. Можно сделать пулемёт, можно сделать пушку, ему всё равно, снарядами какого калибра стрелять. Для зажигательных и фугасных бомб у нас есть паровая катапульта. Она уже почти реализована в металле. Вот для чего нужны были специалисты из Железной Орды. А вы думали, мы здесь паровоз строим?
  
  ***
  - Дальше, - сказал Щавель.
  Телега продралась сквозь чахлый ельник. Склон пошёл вверх, ратники налегли на задний борт. Вытолкнули на пригорок. Лесопосадка кончилась, начался бор. Закатное солнце золотило вершины сосен и, выглянув в случайный просвет, озаряло таким тёплым светом, словно открывало дорогу в мир иной.
  - Правь туда, - указал старый лучник.
  Жёлудь вёл лошадь под уздцы, прислушивался к распоряжениям отца. За телегой следовали хмурые ратники. Литвин выделил в сопровождение свободную от нарядов десятку Фомы. Остальных же снимал с патрулирования, собирая по улицам посредством посыльных. Боевую тревогу не объявил, но предпочёл держать войско наготове, если боярин помрёт, а владимирские диссиденты, в сочувствии которым сотник заподозрил Волю Петровича, учинят новую провокацию для привлечения на помощь вооружённых сил Великой Руси.
  Утешало одно - с начальником городской стражи договорились быстро. Он заявил, что без разницы, кто заправляет в городе, главное, чтоб порядок был. На верность он присягал лично князю, а ответ должен держать перед воеводой Хватом, своим непосредственным начальником. Личный состав был отозван из отпусков и увольнений, а на улицы высланы дополнительные патрули. Неизвестно, какую подлость могут выкинуть наймиты Орды. Начальник стражи усматривал в отравлении Щавеля их козни. Как-то очень быстро оно случилось после ареста басурманских шпионов. Ситуацию в городе можно было назвать одним словом - напряжённая. Вдобавок, опять задул ветер северный. Все владимирцы, включая иногородних студентов, знали, что он несёт.
  Под колёсами трещал сухой мох. Просвет вывел на прогалину, в середине заросшую молодыми берёзками.
  - Здесь, - сказал Щавель.
  Телега встала.
  Ратники бережно усадили командира, взяли под руки и повели к лиственному островку. Подул верхний ветер. Закачались сосновые кроны. Бор зашумел как море.
  В центре березнячка было покойно. Деревца давали приятную свежесть, весело шелестели листочками, мох сделался густой и высокий, нога увязала в нём по щиколотку.
  - Ложе - лучше не надо, - молвил Щавель, оказавшись между четырьмя берёзками повыше остальных.
  Жёлудю они показались столбами роскошной кровати, какие рисуют в эльфийских книгах про древних царей.
  - Стой, опускайте, - засуетился он.
  Ратники бережно уложили Щавеля. Старый лучник утонул во мху как в роскошной перине. Морщины на челе разгладились, лицо сделалось умиротворённым.
  - Оставьте нас, - проговорил Щавель, и ратники удалились.
  Жёлудь аккуратно положил колчан по левую руку отца, налуч с луком по правую, сам уселся рядом.
  Так они долго оставались в безмолвии и недвижности. Солнце закатилось за край Земли, кануло в вековечную бездну, где каялись грешники и в вечной мерзлоте лютовал аццкий сотона. В аду начался рабочий день, оттуда полезли демоны. Воины, разбившись на тройки, разожгли костры, образовав сакральный треугольник. Условились, в какой очерёдности будут спать, взяли под охрану вождя, чтобы не подкралась во мраке неведомая бесплотная сущность, черти с болот или охотинспекция; чтобы не приключилась норная хворь, ночная лихорадка, а то и похуже. Дружинники не ведали тонкостей ингерманландских ритуалов, но догадывались, что защитное действие сторон равнобедренного треугольника не спадёт, пока на его вершинах бдит хотя бы по одному стражу.
  Жёлудь тоже пас округу, едва заметно поводя головой. Стемнело.
  - Эх, - вздохнул парень, выпуская наружу томящие его думы. - Вот был бы с нами общепризнанный доктор без диплома Терафлюэль, исцеляющий пилюльками без разбора, он бы тебя вмиг вылечил!
  - Кстати, о лекарствах, - подал голос Щавель. - Дай ещё валидола.
  Жёлудь поспешно достал алюминиевый пенальчик, в который вместо иголок с нитками вернулись таблетки из укрывища Бандуриной, вытряс одну на ладонь, протянул отцу.
  - Помогает?
  - Польза есть. Дай-ка две.
  Допиндецовое лекарство, триста лет пролежавшее на груди самого прошаренного московского манагера, защищало организм от чужеродного влияния и помогало забороть злую Силу. Стало легче.
  В сумерках Жёлудь увидел, что отец улыбается.
  - Мы победим, - сказал Щавель. - Нас никому не одолеть! Не кисни, будет и у тебя свой дом с гаремом.
  Щавель подмигнул. Жёлудь приободрился, на лице сама собой расплылась счастливая глупая ухмылка до ушей.
  - Как у Корня и Ореха? - спросил он.
  - Конечно. Ты ничуть не хуже братьев. Будь посмелее, да позлее. Злые люди быстро встают на ноги. Злой человек не проживёт в добре век, подымется. Действуй решительно. Шагай без раздумий. Хоть головой в омут бросайся, только обосновывай свои действия.
  - То есть думать всё-таки надо? - нашёлся молодой лучник.
  - Думать надо, тормозить нельзя. Сила без разума дурная сила и ум без силы - слабый ум. Одно другое обязано дополнять. Если твой ум подкреплён физической силой, это будет мощный ум, людьми уважаемый. Его редко понадобится дополнять физическим воздействием, но, чтобы тебя считали человеком сильного ума, всегда должна быть готовность отстоять свои слова на деле. Так что пользуйся случаем, сынок. Для того и взял тебя в поход, чтобы ты стал учёным.
  - Батя, почему "учёный" у шведов означает "образованный", а у нас "пуганый"?
  - Потому, сынок, что Русь исторически славна духовной ширью своего великого народа, проистекающей от её великих пространств. Это европейская нелюдь привыкла жить в тесноте и корпеть над книжками как наши эльфы на своих шести сотках. Им и удержу не надо. У них душа мышиная, книжная. Не такой русский народ! Вот и приходится учить его по-другому, чтоб от великой духовной воли не разгулялся и не учинил снова БП. Только плеть! Только хардкор! Дай-ка ещё валидолу.
  Жёлудь вытряс на ладонь отцу последнюю таблетку.
  - И запить дай, - Щавель сел, принял флягу.
  Манагерское снадобье действовало на старого лучника тонизирующе.
  - Какой нажористый валидол у Бандуриной! - воскликнул он. - Пойдём-ка проверим караул.
  Щавель повесил колчан на бедро, закинул за плечо налуч, попрыгал как молодой, проверяя, где что болтается. Одёрнул одежду. Жёлудь глазам не верил: неужели лесная благодать снизошла?
  Впереди пронзительно заржала лошадь, как обычно визжат они, когда пугаются.
  - Лес указывает дорогу, - Щавель, казалось, не удивился, а ринулся на звук, раздёргивая за спиной завязки налуча.
  Старый командир легко просквозил через березняк, не натыкаясь на берёзки, а поспевавший за ним Жёлудь чуть лоб не расшиб. За деревьями развиднелся огонь и послышались злые голоса.
  "Кого сюда занесло? - подумал молодой лучник. - На разбойников не похоже".
  У костра происходило и в самом деле нечто странное. На тройку Первуши нахально наезжала троица служивых людей, обряженных в незнакомую форму свинцово-серого цвета - кепи с кокардой, рубаха с большими карманами на груди, заправленная в портки, берцы. На поясе у каждого висели короткие дубинки, а с правой стороны самые настоящие кабуры для огнестрела, только не разглядеть, пустые или нет.
  - Повторяю, документики показываем! - хамским тоном требовал самый рослый служака с тремя звёздочками на мягком погоне.
  - Я тебе сейчас покажу документики! - пробовал достойно отвечать Первуша, но было заметно, что сливает спор.
  Братья-витязи без кольчуг и наручей выглядели заночевавшими в лесу мужиками, не по чину нацепившими перевязь с мечом. Привязанная к дереву лошадь храпела и билась.
  - Чего ты мне указываешь? - кипятился Вторяк, распуская пальцы веером.
  - Морду сделай попроще, - рычал на него стоящий напротив пришелец с толстой жёлтой полосой на погоне. - Распальцовку не надо тут устраивать.
  Перепалка была в самом разгаре и чуть не дошло до драки, когда гвалт был прерван командирским голосом.
  - Кто такие? - выступил к костру Щавель, при виде его все разом смолкли. - Какие претензии?
  - Откуда вы в нашем лесу берётесь... - с деланным огорчением изрёк старшой. - Так... Быстренько документики предъявляем и разрешение на холодняк, уважаемый! Оно у вас есть?
  - Я боярин Щавель из Тихвина. По какому праву ты смеешь требовать у меня документы?
  На лесной патруль это не произвело никакого впечатления.
  - Обалдеть... Боярин... - с тоской и разочарованием молвил старшой, вытянул из чехольчика на поясе лёгкие, скованные короткой цепью браслеты. - Руки вперёд протягиваем.
  Это наглое предложение не могло вызвать у Щавеля ничего, кроме приказа:
  - Бей!
  Братья кинулись разом, каждый заранее выбрав свою цель, однако чужаки тоже были готовы к бою и схватились за оружие.
  Но куда там тянуть из кобуры волыну, когда на тебя прёт обученный боец с расстояния четырёх шагов.
  Приземистый и, казалось бы, неповоротливый Третьяк преодолел дистанцию одним рывком, сшиб плечом противника и вместе с ним грянулся наземь. Вторяк подскочил к своему, который достал ПМ, но применить не успел. Сцепившись, они покатились по лесной подстилке, борясь за пистолет. Хуже всего пришлось Первуше. Между ним и старшим был костёр, и ратник замешкался, огибая огненное препятствие. Старшой оказался опытным, отскочил назад, выдернул из кобуры "макаров" и проворно снял с предохранителя.
  Нож работы мастера Хольмберга стальным навершием угодил ему в скулу. Щавель метнул, как сумел, схватил за рукоятку и бросил без замаха, лишь бы отвлечь врага. От удара тот инстинктивно зажмурился, но тут же опомнился и навёл на старого лучника ствол. В ту же секунду Первуша убрал козлину пинком в живот. С разбегу удар был могучий. Старшого согнуло пополам и унесло на откляченную задницу. Из его пасти вырвалось только сдавленное:
  - Йок!..
  Первуша подскочил и добавил с ноги. Башка мотнулась, враг полетел на лопатки, отключившись, и в рауш-наркозе позабыв про потерянное дыхание. Первуша подпрыгнул и обеими ногами обрушился ему на рёбра.
  Третьяк катался, пробив сопернику головой в нос и разок в подбородок. Он сумел ловко завернуться ему за спину, ногами заплести его ноги, чтобы лишить манёвра, и начал отоваривать по жбану руками с обеих сторон. Вторяку же повезло меньше. Противник оказался ловчее и одолел его контрприёмом. Заломил кисть, вырвал из захвата руку с пистолетом, приставил ствол к голове и трижды нажал на спуск.
  Звонкие щелчки ударно-спускового механизма стали ему ответом. Патронник был пуст. В следующее мгновение длинная красная стрела из греческого осадного лука до половины утонула в его черепе. Недруг обмяк и кулём повалился на Вторяка.
  Третьяк продолжал молотить своего поединщика, когда Щавель вложил стрелу в гнездо тетивы и нацелился на них. Опустил лук. Стрелять было поздновато - голова противника моталась совсем безвольно. Он "поплыл", и Третьяк, пробив ещё пару двоек, скинул с себя бесчувственное тело.
  Первуша тоже запинал супостата до потери сопротивления и остановился. Братья тяжело дышали. Лошадь глухо рычала, исходила пеной и всё дёргалась, вот-вот оборвёт поводья. Ей словно чёрта показали, бедняжка не могла уняться.
  - Има-ать-копать! - заблеял Вторяк, отпрыгивая подальше.
  Ослеплённые горячкой боя, братья не сразу поняли, в чём дело. Даже Щавель с Жёлудем в темноте не разобрали свершившееся чудо.
  На залитом кровью хвойном ковре с торчащей из головы стрелой лежал крупный волк.
  
  ***
  Рота спала и похрапывала.
  Михан, которого оставили дежурным, сидел в канцелярии и читал "Новые приключения Маркса и Энгельса". Ему было покойно. На столе горели две свечи, запас которых парень обнаружил в шкафчике. Было светло и тихо. На тумбочке переминался с ноги на ногу раб. Где-то далеко в лесу должно быть умирал на руках сына командир Щавель, но Михана это не волновало. Он отделился от тихвинской компании и уже не чувствовал себя одиноким в дружине. Михан читал про московскую жизнь, впитывал реалии незнакомого ранее мира. Иногда он отрывался от книги и уносился мыслями в Новгород. На своё будущее молодец смотрел с оптимизмом.
  В роте было уютно. Михан чувствовал себя дома.
  
  Глава Одиннадцатая,
  в которой Щавель идёт в баню и, по обыкновению, всё заканчивается дико и страшно.
  
  - Волчара позорный! - Лузга пнул под дых связанного пленника. Волк скрючился и засипел через щель между клыками и вставленной в пасть палкой.
  Добычу сгрузили во дворе Централа. Ратники высыпали из казармы, радовались возвращению командира в прежнем здравии. Командир не подкачал, возвернулся с диковинной добычей. Расспрашивали товарищей, что было в лесу, но те ничего толком сказать не могли. Захваченные живьём служивые с первыми лучами солнца превратились в волков. Неизвестно куда делась форма, оружие и спецсредства. Оставшись без наручников, волк, что был пободрее, спрыгнул с телеги и убежал в лес, а тот, которого отбуцкал Третьяк, оказался не столь проворен. Ратники его схватили, помяли и крепко связали. Щавель доставил зверюгу в тюрьму для допросов, изучения и медицинских опытов.
  Старались впустую. Воля Петрович сразу разочаровал:
  - От такого волка никакого толка, - заявил он, ничуть не удивившись. - Это оборотни в погонах, забежавшие из Проклятой Руси. Должно быть, там совсем неладно стало, если даже их распугали. Днём это нормальные волки, но по ночам превращаются в злых ментов. Движимые инстинктом, они бесчинствуют по лесам, сами не понимая, что творят. По сути они животные неразумные, а не люди в зверином обличии. Басурмане их очень боятся. Оборотни в погонах больше всего щемят басурман, да китайцев. Днём руководствуются повадками зверя, а ночью - чувствами мента. В этом состоянии на русских нападают только с лютой экзистенциальной тоски от осознания бесполезности своего существования.
  Лузгу ажно всего передёрнуло при воспоминании о лютой экзистенциальной тоске, испытанной на белорецкой промке, да от мысли, что через Проклятую Русь придётся идти вновь.
  - Тогда и уд ему в пасть, чтоб башка не качалась, - безапелляционно высказался он.
  До этого не дошло. Оборотня отволокли в каземат и поставили на довольствие. Щавеля же Воля Петрович зазвал к себе в кабинет, поведал о конструкторских разработках Политеха, угодливо испросил, что теперь делать с заклёпочниками.
  - На твоё усмотрение, - равнодушно обронил Щавель. - Ты в городе главный, сам и рули ситуацией. Тебе решать насущные проблемы, а мы завтра выходим в Муром. Сегодня баня, да я на постоялый двор пойду, доклад дописывать. Не обессудь, нагостился что-то у тебя. Тюрьма меня давит.
  - Как скажешь, боярин, - сверкнул медвежьими глазками раб, не смея перечить. - Здоров ли ты?
  - Только пока дышу вольным воздухом, - Щавель развернулся и вышел.
  Он поднялся в свой временный кабинет, взял черновик доклада, достал из ящика стола АПС, сунул за ремень. Посмотрел в окно. За окном была казарма, два шныря с мётлами бранились посреди двора вместо того, чтобы работать. За ними наблюдали расслабленные дружинники. И хотя Литвин отменил боевую готовность, фишку у входа на всякий случай оставил.
  "До Белорецка-то далеко как, - подумал Щавель. - Вернусь ли назад? Вернётся ли оттуда вообще кто-нибудь?" Защемило в груди. Владимирский централ пил силу не по часам, а по минутам. "В лес! - скрипнул зубами командир. - Надо выбираться отсюда. До чего же гадское место. На болоте ночью посреди гибельной топи чувствуешь себя комфортнее, чем здесь в тёплой комнате".
  Он оставил злосчастное здание, взял на конюшне смирную кобылу, с которой выезжал из Великого Новгорода, и в сопровождении Жёлудя и Лузги отправился искать постоялый двор.
  На Большой Нижегородской улице, бывшей городским отрезком Великого тракта, усиленный патруль безжалостно лупил дубинками манагера и двух хипстеров. Один хипстер был московский, в настоящих тонких и кривых джинсах. Другой - местный, корявый, по причине безблагодатности недопревратившийся. Обыватели обходили их стороной и делали вид, будто ничего не происходит.
  Завидев верховую троицу, стражники присмотрелись, узнали Щавеля, отдали воинское приветствие и вернулись к прерванному занятию.
  "Быстро тут учатся", - подивился старый лучник. Он понял, что с улиц исчезли беженцы, да и образованного класса не видно. Приступивший к исполнению должностных обязанностей городничего Воля Петрович наводил порядок привычными методами. Как любые насильственные методы, действенными.
  Ясный, погожий, осквернённый жестоким обращением с интеллигенцией день продолжал своё бесполезное течение. Постоялый двор "Выбор Пути", большой и новый, пахнущий свежей сосной, оказался заполнен крытыми возами. Бродили заросшие до самых глаз дикой шерстью мужики, в конюшне ржали гужевые косматые коньки и породистые башкирские скакуны. Ночью из Проклятой Руси транзитом на Москву прибыл обоз, коему сподручнее было двигаться по тракту, чем по водному пути. Привёз басурманской мануфактуры, лошадей и лесных ништяков, которые произрастают лишь в проклятых землях. Возчики, заслышав про московские беспорядки, ругались, чесались, спорили, куда двигать дальше. Пахли они так, что кроме, как "своеобычно", и сказать было нельзя иначе, дабы смертельно не обидеть. Щавель снял нумер на троих, справился насчёт бани. Баню уже затеяли, пар должен был поспеть через полчаса. Караван встал надолго, обозники хотели осмотреться, прикинуть, распродать ли что-нибудь здесь (галлюциногенная чага шла на ура в любом городе за границей Проклятой Руси) или ехать торговать сразу в Великий Новгород, напрямую к шведам и грекам.
  К бане готовились основательно. Принюхивались к свежим веникам, подтаскивали кувшины с пивом. На первый пар собирались люди в количестве пяти человек. После них дожидалась очереди шлоебень, а уж в простывшей бане домывались рабы.
  В нумере Щавель с Жёлудем вытаскивали из сидоров чистое исподнее. Лузга оставался караулить огнестрел и имущество.
  - У каждой твари свой алгоритм должен быть, - назидательно молвил Щавель. - Места тебе среди людей нет.
  Лузга сунул руки в карманы, втянул голову в плечи.
  - Я свой алгоритм знаю, - прищурился он. - Гони меня в Орду на кичу! От баланды кровь густеет и уд толстеет.
  - Кто в кремлёвской бане ковш навоза на каменку плеснул? - напомнил старый лучник. - Мне светлейший рассказывал. Поездку в Белорецк ты честно заработал.
  - Неужто так было? - изумился Жёлудь.
  Щавель кивнул.
  - Вы у себя в Ингрии стали чухна чухной, - огрызнулся Лузга. - Вам не понять размаха русского характера!
  - Не пей много, пока нас нет, - Щавель сложил бельё в аккуратный свёрточек, сунул в мешочек из-под Хранителя, а мешочечек с завёрнутым в кожу Хранителем убрал в сидор. - Во вторую очередь пойдёшь, в парилке ещё жара будет, сердце посадишь.
  Лузга покивал.
  - Бережёте вы с князем меня для басурманского плена. Хотите кровушки моей напиться, упыри? Хрен вам!
  Щавель не стал спорить.
  Должно быть, хозяин шепнул караванщику, потому что, когда лучники вошли в предбанник, люди посматривали на них с любопытством и уважухой, а угол вдали от двери предупредительно пустовал.
  Щавель распустил косицы, выплел запасную тетиву, расчесал волосы перед парилкой. С чувством великого избавления бросил под лавку пропитанное недугом исподнее.
  Хлопнула дверь помывочной.
  - Готово, господа! - мимо прошлёпал босыми ногами банщик.
  Обозники, предвкушающе похрюкивая, повалили по его мокрым следам. Жёлудь прихватил заблаговременно укупленные отборные веники, для себя и для отца, последовал за ними.
  За порогом помывочной обдало влажным жаром. Жёлудь подсуетился, наполнил деревянные шайки, запарил веники.
  - Эх-х! - рыкнул плечистый великан лет пятидесяти, бывший в караване главным, и запрыгнул в парилку.
  Щавель натянул банную ушанку, залез на полок рядом с ним, на самый верх. Жёлудь, не любивший жара, устроился посерёдке.
  - Поддай-ка, Митроша! - распорядился караванщик, и белобрысый бугай щедро плеснул на каменку.
  Посидели. Митроша добавил. Пар опустился. Устроившиеся внизу повалили на выход. Щавелю захорошело. Он чувствовал, как раскрываются поры и через них вытекает весь яд. Полок под ним сделался мокрым от пота. Он слегка помахивал, да похлопывал веником, нагоняя на себя пар, затем решил, что достаточно, и выбрался охлонуть.
  Жёлудь с караванщиком держались до последнего. Опыт боролся с молодостью. "Я не отступлюсь", - думал Жёлудь. Наконец, разум победил. Караванщик слез с полка и отправился отдыхать. Жёлудь самодовольно ухмыльнулся ему в спину, подождал, когда захлопнется дверь, потом тоже поднялся и с достоинством вышел.
  Ополоснулись, пошли на второй круг. Распробовав эту парилку, Жёлудь полез наверх к отцу. Сидели, потели, мальца охаживая себя веничками. Митроша исправно поддавал парку, на полок не садился, парился стоя, то и дело опускаясь на корточки, видать, был слабоват до жару.
  Пробирало до нутрей. Мужики опять повалили на выход.
  - Пойдём, - молвил Щавель. - Нечего пересиживать.
  Сытно хрюкнув, караванщик вытянулся на освободившейся полке.
  - Давай-ка, Митроша, пройдись.
  Митроша схватил распаренный веник и принялся люто, яростно стегать, будто палач семихвостой кошкой.
  Постояв немного у дверей и подивившись на суровые забавы мужей Проклятой Руси, отец с сыном вышли.
  После парилки как-то легко и быстро перезнакомились, сели за стол, разговорились.
  Щавель, закутавшись в простыню, сидел на лавке, дул травяной чай. Мужики притащили кувшинчики диковинных деликатесов, угощали тихвинского боярина, но Щавель берёгся. Даже мёд из цветков сортовой алтайской конопли, собранный высокопродуктивными пчёлами-убийцами, не смог его соблазнить. Душа помнила отчаяние подступающей смерти, а такую сытность изведанного напитка Силы было не перешибить ничем. Алкоголя на столе не было. Пиво в бане оставили для рабов. Впрочем, ждали, что самая упоротая шлоебень всё равно полезет в парилку с водкой, и обсуждали возможные потери.
  Красные, исхлёстанные ввалились караванщик с Митрошей. Беседа значительно оживилась.
  - Впервые моюсь в бане с боярином, - признался караванщик Анфим. - У нас их не встретишь. В Муроме Великом знати как комаров, но и то оне в господскую баню ходят, куда мужикам вроде нас хода нет. Будь ты хоть купец и меценат, а в аристократическую баню тебя не пустят. Как же так, боярин?
  - Я солдат, - скромно ответил Щавель, - и баня у меня солдатская. В аристократическую баню я, конечно, могу пойти, но не нужны мне их мраморные бассейны с нимфами и амурами.
  Обозники попримолкли, потом уткнулись в кружки. Начальник охраны, белобрысый Митроша с рожей озверелого чухонца, происходивший, однако, не из Ингерманландии, а из племени мокшан, с древних времён населяющих Великую и Проклятую Русь, подлил старому лучнику чаю.
  - Мы тут о тебе слышали, боярин, - заговорил Анфим, стрельнув глазами по своей команде, - что ты намедни москвичей пожёг, а коих не пожёг, тех перестрелял, и никто не ушёл из обиженных. Пошто их так?
  - Они пакость, - обронил Щавель, но пар и травяной чай сделали дело, и старый лучник пустился в объяснения: - Зело поганы и видом своим страхолюдны. Глупы, амбициозны, заносчивы, вороваты. По всему Владимиру окрались, паскудники. Сидели бы у себя Вомкадье, ещё пожили бы, но они полезли на Русь грабить, душегубствовать и смущать людей. Подначили местный образованный класс захватить особняк городничего, а тот позволил им надсмеяться над собой. Да ладно бы над собой. Насмеялись, получается, над должностью, которую светлейший князь ему дал. А над князем смеяться нельзя! Так скажу, что ежели кто скажет супротив князя, убейте хулителя, бросьте тело на дороге и кровь его на нём. Потому опьянённые смехом похмелились слезами, огнём и кровью. Я привёл город в порядок, чтобы пред светлейшим не стыдно было.
  - Жестокий ты человек, оказывается, - сказал Митроша.
  - Кто-то должен, - отрезал Щавель. - Если сам городничий уступает свой дом мятежникам, а начальник городской стражи не хочет взять на себя ответственность с ними справиться, придётся мне выжигать рассадник смуты и назначать нового главу Владимира. В противном случае мы город потеряем.
  Обозники затаились. От закутанного в простыню человека, с которым они только что парились, повеяло таким остужающим ветром, что зады прилипли к скамейкам.
  - По закону князь должен был судить, - осторожно начал Анфим, - а ты вот так запросто сместил и назначил другого мэра?
  - Потому что я здесь Закон, - ответствовал Щавель. - Светлейший мне доверил исполнять его волю в дальних краях Святой Руси порядок наводить, мне перед ним и ответ держать.
  Потрясённым обозникам захотелось немедленно выпить.
  - Долго тебя здесь вспоминать будут, - подал голос десятник охраны Андрей, больше похожий на басурманина, однако бывший сородичем Митроши, только из каратаев. - Говорят, ты всех татар во Владимирский централ заточил?
  - Заточил, - подтвердил Щавель. - Да мало успел.
  За безразличным тоном отца Жёлудь уловил тоску прилежного мастера по недоделанной работе и от того сам утвердился доводить начатое до конца всенепременно.
  Как-то сами собой мужики потянулись в начавшую остывать парилку, но не засиделись, а молча помылись и отправились восвояси. Щавеля по возвращении в нумер рубануло так, что хоть не вставай, но он наказал сыну разбудить через час, пробудился, собрал волю в кулак и сел дописывать светлейшему князю доклад. Завтра его увезёт в Новгород спецпочта.
  
  ***
  Шарафутдинову не спалось. На галёре творилось что-то странное. С утра в одиночку через камеру от него засадили волка! Зверь выл, метался, царапал когтями дверь и переполошил весь этаж. Капитан погранвойск приник к щели в кормушке и пытался выяснить, что удумали цирики. Неужели хозяин устроил на продоле собачий питомник? Это было нецелесообразно, невообразимо и дико, но среди урысов Асгат навидался столько невообразимого и дикого, что мог допустить даже это. Кто знает, может гражданина начальника настолько нахлобучила служба, что он решил дрессировать животных исключительно в условиях крытки или выводить особую породу, начав непосредственно с волков. Шарафутдинов был способен предположить любые версии кинологических экспериментов Князева. Соловью нечем было занять мозг и он представлял себе сцены оголтелого скрещивания, в которых принимала участие не только гипотетическая волчица, но и заместитель начальника тюрьмы по оперативной работе, контролёр Поносов, баландёр Витушка и сам хозяин лично.
  В дверь дальней камеры забарабанили. По галёре простучали каблуки надзирателя. Соловей сорвался со шконки, приник к кормушке. Душа встревоженного непонятной движухой зэка не ведала покоя. Шарафутдинову одновременно было интересно, кто кипишует, и при том хотелось, чтобы всё побыстрее улеглось и не возобновлялось.
  Вместо этого непонятки нарастали. Цирик переговаривался с зэком, а затем лязгнул замок и скрипнули дверные петли!
  - Всё страньше и страньше, - прошептал Асгат и затаил дыхание.
  Он вытаращил глаза. С продола донеслись явственные звуки ударов, падения тела и борьбы.
  Всё стихло. По галёре протопали подошвы, но не цириковские, другие. Клацнул замок. Сбежавший зэк открывал камеры!
  В щель кормушки разглядеть ничего не удавалось, Асгат приник к ней ухом и обалдел.
  - Подъём! - рявкнул незнакомый голос, не цирика Прохорова, нет.
  Что-то проблеял растратчик купец Чекрыжин. Послышались смачные удары дубинки - Соловей по привычке сжался - жалобные вопли Чекрыжина, падение тела. Дубинка всё била и била. Скулёж перешёл в стон и утих. Раздался тяжёлый удар и противный громкий хруст ломаемого позвоночника.
  "Кранты", - подумал Шарафутдинов. Встал и отошёл к окну. Следующая хата была его.
  Шаги застучали по галёре.
  - Э! - заорал из соседней хаты вор Никанор. - ЭЭЭ!!! Атас! Беспредел, начальник!
  В ответ на крики о помощи из другой камеры засвистели. Тюрьма ожила, заулюлюкала, но человека за дверью это не остановило. Ключ провернулся. Шарафутдинов обалдел. На пороге стоял мент.
  - Ты откуда, братуха? - только и нашёл что сказать Асгат.
  Милиционер был самый настоящий, по полной форме, с резиновой дубинкой на ремне и с кобурой. Кобура была, как сразу просёк пограничник, не пустая.
  Мент не ответил, профессионально крутанул измазанную в крови надзирательскую дубинку и шагнул через порог. Он был вполне обычный сержант с нагрудным знаком патрульно-постовой службы на груди. Лицо славянское, но мало ли в милиции славян? Он не был похож на взятого в плен. Это был самый настоящий сотрудник органов внутренних дел, находящийся при исполнении.
  Только это исполнение капитану Шарафутдинову совсем не нравилось.
  - Ты чего? Я свой. Капитан Шарафутдинов, в плену с две тысячи триста тридцать третьего года, - скороговоркой выпалил он.
  - За капитана песец тебе, жулик, - обозначил милиционер, глядя на Асгата свирепо и неумолимо.
  Соловей прижался лопатками к стене.
  Мент бросился в атаку.
  Здоровье у Шарафутдинова давно подкачало, но тело помнило боевые навыки. Соловей принял мента ногой в живот. Отпихнул, поднырнул под удар, встретив дубинку подставленной рукой, той же левой ухватил за рукав, правой до самого плеча поддел под мышку, развернулся, подсел, подбивая задом, и швырнул через спину. Бросил хорошо, как ударил об пол. Милиционер хакнул. Из него вышибло весь воздух. Дубинка выпала из разжавшихся пальцев и покатилась. Соловей ногой отправил её под шконку.
  "Пистолет!" - засела в голове мысль, и других мыслей, кроме неё, не осталось.
  Шарафутдинов упал на колени, расстегнул кобуру, выхватил ПМ. Глазам своим не веря, оттянул затвор, дослал патрон в патронник. Противник сипел, засасывая воздух в отбитые лёгкие. Асгат, не обращая на него внимания, вытащил запасной магазин, сунул в карман. "Ремешок!" Проклятый карабинчик заколдобило. Асгат дёргал, а тот никак не желал отцепляться.
  Капитан пограничных войск знал одно - тревогу уже объявили, сейчас прибегут надзиратели, откроют дверь на этаж. У него будет пистолет, а у них нет. И тогда начнётся веселье.
  Шарафутдинов не думал, откуда в строго охраняемой тюрьме города Владимира взялся сержант МВД Татарстана в форме и при оружии. А также почему милиционер забивает насмерть осужденных.
  По трапу уже грохотали сапоги цириков. Соловей наконец справился с карабином. Пустой ремешок полетел на пол, когда мент неожиданно приподнялся, рванул на себя и сгибом руки взял на удушающий захват.
  Асгат захрипел. Стрелять было неудобно. Он саданул противника локтём в голову, но получилось слабо. Гад уже основательно сдавил горло, перед глазами поплыли точки. Шарафутдинов двумя руками оттянул душащее предплечье и с отчаяния впился зубами в волосатую кисть.
  Надзиратели ворвались в камеру и с перепугу били вооружённого короткостволом особо опасного Соловья-разбойника, пока он не испустил дух.
  
  Глава Двенадцатая,
  в которой караван оставляет Святую Русь и Владимир вздыхает привольно, а шаман Мотвил даёт ратникам урок истории с географией, источая идеологический яд.
  
  От дороги, ведущей мимо Централа, до ближайшего забора было порядка ста саженей плюс-минус лапоть. Ближе к тюрьме никто не желал селиться, и целая сторона улицы пустовала. Именно там собрался пикет наиболее стыдливых представителей образованного класса.
  Выразители общественной совести всех возрастов, среди которых находились девушки, женщины и даже бабы, выстроились в шеренгу как безлоточные частники на рынке. Пикетировали здание городской администрации молча. Разум в правовом сознании стал пробуждаться, и появилась опаска отхватить дубинала за крики и вызывающее поведение. Потому держались скромно, но неравнодушно. Стояли кто со скорбными, требовательными гримасками, кто улыбался с лёгкой, непринуждённой дерзостью прямо в лицо цепным псам режима, прижимали к груди листы чертёжной бумаги с крупно намалёванным значком решётки - #.
  - Подлые уловки слабых людей, - пробурчал Князев, обозревая с крыльца сброд.
  - Есть такая профессия - укоризну воплощать, - заметил стоящий рядом Щавель. - Им кто-то платит. Проверишь, узнаешь, потом доложишь светлейшему.
  Командир был одет по-походному. Со сборами проволынились, солнце уже поднялось и светило в лицо пикетчикам. Шеренгу демонстрантов озаряло как дуговым прожектором, хоть сейчас выноси на крыльцо пулемёт и расстреливай, зато фасад административного корпуса отбрасывал густую тень, и находившиеся там фигуры командира опричников и начальника тюрьмы казались правозащитникам сгустками мрака.
  Ворота Централа стали медленно отворяться. Интеллигенция содрогнулась. "Не по нам ли звонит этот колокол?" - разом возникло предположение в головах собравшихся. Думали одинаково. Недаром все они были единомышленниками. Дальше - больше! На улицу начали выезжать конные ратники. Правда, не в доспехах, а в пыльниках, но все неполживые люди знают иезуитское коварство цепных псов компрадорского режима. Интеллигенты с дрожащими коленками подались назад. Девушки устояли, а с ними бабы и женщины. Студенты нерешительно поглядывали на заборы, прикидывали, успеют ли? Зрелые несогласные избрали путём отступления проулок, по которому было удобно бежать с гордо поднятой головой, зная, что всадник там не проедет.
  К их великому облегчению, дух которого ощутимо повис в воздухе, опричники не собирались атаковать, а выстраивались на улице в колонну по двое.
  - Когда мы уедем, - распорядился Щавель, - задерживай этих - и на допрос. Выясни, кто организовал, кто подстрекал, кто на митинге главный, кому платили, кто платил, сколько, потом отпусти. Возьми проскрипционные списки и всех подписавшихся под кляузой арестуй. Затем вызывай на допрос по списку люстрационного комитета, пусть дают на ябедников показания. Протоколы будешь показывать арестованным и с них показания возьмёшь на тех, кого по списку допрашивал. Арестованных освободи. Пусть дальше учат студентов на благо Отечества и князя, но помнят, что есть на них материал. Нет ничего лучше разобщённой интеллигенции. Когда она боится и друг дружке не доверяет, тогда работает исправно. Бояться их заставит участь басурманских коллег. От страха они даже на время интриговать перестанут. А ты басурман для острастки прессуй по полной, чтоб из тюрьмы только ногами вперёд и по частям. Не жалей. Басурмане новые приедут, никуда не денутся. Только ты обяжи учебные заведения об их появлении докладывать и сразу обыскивай понаехавших на предмет шпионского оборудования. Найдёшь - повысишь показатели. Не найдёшь, пусть налаживают учебный процесс.
  Воля Петрович крякнул.
  - Ты, должно быть, в шахматы хорошо играешь?
  - Я среди эльфов живу. Вот у них гадюшник так гадюшник, владимирскому не чета.
  - С эльфами ты так же?
  - Нет, эльфы сами по себе, мы сами по себе, чухна сама по себе. У эльфов рулит не оставляющий следов на снегу строгий вегетарианец Энвироментаниэль, чьё дыхание освежает полость рта. Да и столица их, Садоводство, далеко от нашего Тихвина.
  Из ворот выкатились телеги. Последним показался Лузга на муле.
  Жёлудь подвёл к крыльцу кобылу.
  - Увидимся, боярин, - склонил голову Воля Петрович.
  - Не прощаюсь, - ответствовал Щавель. - Смотри тут. На обратном пути загляну, проверю.
  - Так точно! - отрапортовал временно исполняющий обязанности главы администрации города Владимира и широко улыбнулся.
  Щавель продел ногу в стремя, легко запрыгнул в седло, занял своё место в строю.
  - Они отступают! - зычным лекторским голосом гаркнул профессор Политехнического университета.
  - А-а-а-а!!! - возликовали пикетчики.
  Ещё не до конца веря в увиденное, они проводили глазами скрывшуюся за поворотом последнюю телегу, побросали плакаты и кинулись обниматься. Девушки с бабами, студенты с бородатыми преподами. Целовались взасос, слюнявили щёки. В миг фуррора триумфаторы не ведали различий. Возле их голов порхали маленькие гадкие ники - вестники победы. Справедливость восторжествовала. Плакаты с решётками сделали своё дело, как и было задумано. Так должно было случиться, обязательно случиться. Опричники бежали, поджав хвост, а, значит, падение тоталитарного режима неизбежно. С минуты на минуту отворятся железные двери и на волю выйдут узники. Дальше будет свержение марионетки Князева и свободные выборы главы города из числа наиболее образованных и достойных людей, которых назначит глубокоуважаемый Джоуль Электрикович.
  Воля Петрович сплюнул, дёрнул на глаза козырёк фуражки, зашёл в комендатуру.
  - Готовы? - спросил он начальника городской стражи.
  
  ***
  На привале в Андреево только и разговоров было, что о произошедшем ночью в тюрьме. Оборотень каким-то чудом вырвался на волю и в обличии мента устроил по камерам резню, как волк среди овец. Это был настоящий зверь, не имеющий в себе ни капли человеческого. Дружинники гудели по своим десяткам, расспрашивали братьев, как им удалось сладить с монстрами, высказывались неодобрительно о напасти с Проклятой Руси. Что ещё подкинут осквернённые заразой Большого Пиндеца земли, когда придётся ехать ловить рабов за Арзамас? Какую неведомую срань господню исторгнут тамошние густые леса? Дружинники готовы были сражаться с целым войском человеческим, зачищать вехобитов в гиблых топях болот и набегать на Москву, но подвергаться угрозе со стороны неведомой драной муйни было жучковато.
  Бард Филипп, признанный на Руси знаток ленинианы, порадовал коллектив душераздирающей балладой "Ленин и мясник", от которой новоиспечённым рабам поплохело.
  Свою долю в колебания личного состава вносил бывший вырховный шаман Ордена Ленина. На больнице он с Альбертом Калужским самым первым набрался тюремных слухов, но, в отличие от лепилы, имел большое понимание и потому высказывался веско, предметно, мигом обретя среди ратников несомненный авторитет в области паранормального.
  - Со старых воинских частей, с допиндецовых питомников вывели басурмане особую породу сторожевых собак, которые собираются в автономные стаи и сами кормятся в лесу. При том охраняют границы Орды от чужаков с нашей стороны. В ответ колдуны Проклятой Руси произвели гибридизацию волков с пленными милиционерами, а потомство их обратили в нечистую силу, что по ночам превращается в мусоров с дубинками и неработающим огнестрелом. Порода получилась обоюдоопасной. Ведь известно, что волка на собак в помощь не зови, ибо лекарство будет хуже болезни. Так и получилось. Сторожевых собак поубавилось, но волки стали забегать и в Великую Русь, а теперь сюда добрались.
  К телеге, на которой восседал, скрестив ноги, слепой шаман, стали подтягиваться из трактира дружинники. Интересно было послушать, что скажет знающий человек об опасностях, подстерегающих в неведомых землях.
  - В северной и восточной области Великой Руси свирепствуют крысокабаны, которых ради мяса вывели в голодные послепиндецовые годы муромские манагеры. Ведут они род от скрещивания кабана и огромных метрополитеновских крыс, специально ради этого изловленных в Москве и доставленных в Муром, который не был тогда ещё великим городом. Московские манагеры почитают крысу как тотем и знают многие её свойства, неведомые и ненужные вам, пришлым. Крысокабаны спасли Муром своей плотью, но потом надобность в них отпала. Некоторые убежали и расплодились в лесу. Их истребляют что есть силы, но всех не перебьёшь. Крысокабан - зверь свирепый, сметливый и хищный. Крестьяне вельми страдают от него. В Проклятой Руси на крысокабанов активно охотятся ради мяса. Жизнь там совершенно не мёд. Население прозябает в серости и страхе, так и живут безвестно, пока жизнь не исчерпает себя. Рожи у всех смурные, никогда не улыбаются. По мимике их узнаете их. И это ещё цветочки! Когда наступил Большой Пиндец, из крепости в Ульяновске пендосы подняли летающие машины и распылили по окрестным землям жутчайшую заразу. Был тогда мор великий, и были мутации зверские, а кто не умер, тот извратился природой своей. Басурман это тоже коснулось. Вдобавок к чуме огненный пиндец настал всем крупным городам, небо погрузилось во мрак, а земля в холод. Аллах не помог им, но Тенри было угодно, чтобы ракета ПВО поразила боеголовку, летящую в Белорецкий металлургический комбинат, и у наших врагов осталась мощная материально-техническая база, на которой они построили своё проклятое ханство.
  Сказав это, Мотвил умолк. Обратил перевязанное тряпками лицо книзу, словно тщась рассмотреть пупок. Собирался с мыслями.
  - А как басурмане с населением Проклятой Руси обходятся? - задал конкретный вопрос опытный Сверчок.
  Мотвил поднял голову и как будто посмотрел на него. Во всяком случае, старый десятник почувствовал на себе пристальное внимание.
  - Басурмане изничтожают народ карательными отрядами, которые проникают вглубь территории, чтобы напасть на мирно спящие административно-жилые городки. Могут заслать в земли заражённого наймита, и расходится по деревням и сёлам гнилое поветрие, кое вносит с собой дух прихвостня. Ещё в тех краях обитает тутенгесская вонючка. Словом, нормальному человеку в Проклятую Русь хода нет, а раз зашёл, не обессудь. Никто не уйдёт прежним.
  - Как же люди с ними справляются?
  - Люди там такие же. Сами гнилые и вера у них гнилая, тем и справляются. В тех краях стекло очень редко, враждующие бабы стремятся проникнуть в избу к недругу и там перебить всю стеклянную посуду, которая, как известно, течи не даёт, тем и ценна. Положительных людей нету там, оттого и называется то место Проклятая Русь. Посторонний туда заехал и поминай, как звали, не прощают там беспечности. В Проклятой Руси надо держать ухо востро и спать с открытыми глазами. Население её сплошь выродки, быстрые до причинения зла, которым душу из кого вынуть, как здрасьте сказать. Даже власти единой, крепкой, к которой вы привыкли, нет, ничего нет. Заправляют всем Когти Смерти, появившиеся во время Большого Пиндеца. Это тайное общество, о котором я ничего не знаю.
  Шаман умолк, словно не хотел проболтаться.
  - Отчего же случился сам Большой Пиндец? - спросил кто-то, кому хотелось продолжения.
  - От алчности человеческой, - изрёк Мотвил, да так веско, что стоящие впереди ратники подались ближе, а задние вытянули шею. - Вначале люди жили на Руси все вместе. Это было огромное, издревле славное государство, над которым никогда не заходило солнце. Наши предки летали к звёздам и проникли в тайны атомного ядра. Они могли расколоть его как орех и от этого в каждом доме горел электрический свет. При желании, могли разрушить ядро так, что на земле загоралось маленькое солнце и ужасная взрывная волна сносила целый город. Таковы были наши предки. Но они осуетились в жадности своей и тягу к обретению бесполезных вещей поставили выше Бога. За то разделил Творец людей на племена и народы, и повелел им враждовать. Господу было угодно, чтобы люди вернулись к истокам и построили цивилизацию заново, только без блэкджека и шлюх. Вот они её и строят теперь триста лет, уже до индустриализации добрались, железную дорогу прокладывать начали, а Щавель им мешает.
  Мотвил сходил с козырей и тем смутил дружинников. Одни потупились, другие загалдели:
  - Щавель знает, что делает!
  - Ты говори, да не заговаривайся.
  - Басурмане Святую Русь заполонить хотят, ты и рад.
  - Может, ты в Единую Россию вступил?
  - Одно слово, москвич!
  Впечатлённый единодушным неодобрением ратников, Мотвил не отважился перечить. Колдовским нюхом чуял, что побьют. Эти могут. Печальный опыт на капище показал, что новгородский ОМОН шутить не любит.
  Дружинники разошлись от утратившего популярность шамана. Мотвил вытянулся на телеге. Про Единую Россию он уже слышал от Щавеля, здесь это было что-то вроде тяжёлого обвинения. Верховный жрец Москвы не видел ничего порочного в политическом объединении Озёрного Края и считал его годным инструментом организации власти, хотя и устаревшим. Решил выяснить у копающегося в телеге раболова. Приподнялся на локте. Шкандыбающий мимо Лузга заметил, что разговор явно оживился. С тревожащей темы перешёл на какую-то актуальную. Донеслись слова "кровь по всей галёре", "во будет головняк" и "распидарасило". Мотвил самодовольно засмеялся.
  - Чё ржёшь, калечный? - гавкнул Лузга.
  - Будет теперь на тюрьме по ночам потеха, - захохотал шаман. - Оборотень в погонах, которого укусил басурманин, становится судьёй!
  
  Глава Тринадцатая,
  в которой караван вступает в Великий Муром.
  
  Границу перешли в десять утра, когда солнце раскочегарилось, а стража сменилась и была готова к приёму иноземного войска.
  Заночевали в селе Сытный Хвост в пяти верстах от границы. Богатое село, изобильное постоялыми дворами, жирело за счёт путников. До Владимира было 80 вёрст - самое место для каравана, чтобы остановиться и набрать сил для большого перехода. Тем, кто не мог одолеть дорогу за день, предоставлял стол и кров населённый пункт Андреево. Раболовецкий караван останавливался в нём на обед. Пока Мотвил охмурял ратников подлыми небылицами о Проклятой Руси, Щавель прошёлся по селу и обнаружил Андреево заражённым беженцами, как планету Чар зергами. Московское отребье было везде, чумазые лица выглядывали с чердачных окон и даже из погребов.
  По мнению Щавеля, деревню надо было сжечь.
  Сытный Хвост, напротив, беженцев не пускал. Откормленные охранники, нанятые хозяевами постоялых дворов, патрулировали улицы с дубинками наготове и безжалостно отоваривали попрошаек. Чистые торцевые мостовые, никаких ночлежбищ за околицей. В Сытном Хвосте стоял пограничный гарнизон. Здесь царили бдительность и порядок. Над каменной башней заставы реяло знамя Святой Руси. В бастионах ждали войск вероятного противника наведённые на дорогу пушки. Из амбразуры под круглой островерхой крышей высовывался ствол крупнокалиберного пулемёта.
  Отметившись у командира заставы, Щавель с Литвином приняли приглашение отужинать и вернулись спать в нумера.
  Возле пограничного моста через Ушну крупно повезло. Навстречу проехал длинный караван, и ждать не пришлось. Щавель, Карп и Литвин миновали двуглавых идолов Гаранта и Супергаранта, охранявших рубежи Святой Руси. Подковы гулко застучали по брёвнам настила. Низшие чины пограничной стражи великого соседа подняли полосатую жердь, и вот, красные пограничные столбы остались за спиной. Подъехали к КПП, спешились на чужую землю, зашли в избу. Начальник смены внимательно изучил подписанное рукой князя подорожное требование.
  - Нас предупредили, - молодой розовощёкий жандарм цепким взглядом сличил лица посланников с портретами на удостоверениях личности и нашёл достаточное для признания сходство. - Заезжая на территорию губернии, зачехлите, пожалуйста, оружие. Двигайтесь в составе колонны, не разделяйтесь до прибытия в столицу. Добро пожаловать в Великую Русь!
  Из контрольно-пропускной избы Щавель вышел с осознанием, что владения светлейшего князя Лучезавра остались за речкой, здесь он гость и порядок наводить больше не придётся. Самый воздух Великой Руси наводил на соответствующие мысли. "Да-с, подумал Щавель, - здесь тебе не тут".
  Бездуховные низовые земли источали самодовольство телесного торжества. Чем дальше по тракту, тем больше замечалось отличий от владений князя Лучезавра. Обыватели ходили толстые, румяные, даже дворовые холопы у них были откормленные, лучащиеся сытостью и здоровьем. Всё чаще встречались конные разъезды жандармов, крепких, усатых, при оружии - за спиной карабин, на боку кобура с короткостволом. Было вообще ненормально много огнестрела. Другим было абсолютно всё. Казалось, немного отъехали, а какое различие в одежде! Рабы, и те отличались. Каждый носил ошейник - железную полосу с подкладкой и выбитым именем хозяина. Ошейник застёгивался сзади на миниатюрный замочек, а спереди имел приваренное кольцо, чтобы сажать на цепь. В Великой Руси не клеймили. Ошейник нагляднее ожога на лбу отличал имущество от человека и виден был издалека.
  Ухоженный участок Великого тракта, называемый Муромским, находился как будто в состоянии вечного ремонта. Мужики засыпали разрытую дренажную канаву песком и гравием, рядом копали новую - расширяли путь. По сравнению с Новгородским трактом, зажатым лесами и болотами, здесь работяги под ногами не путались, хотя занимали всю правую полосу. Глубокие подводы-корыта, в которых громадные тяжеловозы с мохнатыми копытами привозили засыпку, стояли в ряд. Борта были откинуты в сторону обочины, бурые от солнца и ветра рабы ссыпали в траншею балласт.
  - Какие отвратительные рожи! - поёжился Альберт Калужский, когда последнюю телегу каравана проводили хмурые взгляды невольников. Должно быть, догадывались, зачем явился военный отряд, сопровождающий не заморский караван, не карету знатного гостя, а имеющий в обозе чёрные телеги раболовов.
  В дорожных строителях Великой Руси не водилось потомственных рабов. Все они были наловлены взрослыми и приведены из дальних краёв. Каждому невольнику было что вспомнить о подробностях своего пленения и навек потерянной отчизне. Она осталась где-то за тридевять земель. Бежать было некуда, разве что в лес к разбойникам и дожить там в голоде и страхе до первой зимы, а потому их никто не охранял. За работой присматривал бригадир, но он только указывал, что делать, и следил, чтобы никто не отлынивал. Многим рабство в Великой Руси пришлось по душе даже больше, чем вольная жизнь на родине. Здесь кормили три раза в день, выдавали одежду и устраивали гулянки по большим праздникам. Но всё равно каждый раб вспоминал о доме с тоской и болью, а, собравшись вместе, они любили поговорить, что дома было лучше.
  Мегаполис начался с пригородов, и начался внезапно. Деревни становились крупнее, а перегоны между ними короче, покуда Тракт не превратился в сплошную улицу, кое-где разграниченную дорожными указателями с названиями. Да и то перечёркнутые таблички, долженствующие обозначать конец населённого пункта, часто находились вкопанными за указателем новой деревни. Придорожные избы перемежались с мастерскими, пакгаузами, цейхгаузами, лабазами, шалманами и прочими нежилыми строениями, пока окончательно не уступили место баракам и полукаменным домам. Всё больше становилось кирпичных работных построек, закопчённых стен и зарешёченных окон. Над крышами вырос лес дымящих фабричных труб.
  - Городом запахло, - потянул носом Жёлудь.
  - Повеяло Ордой, - осклабился едущий рядом Лузга. - Шмонище как на промке, да тут и есть промка своя, небольшая.
  Однако окончательно парень уверовал в Муром, когда увидел, как осерчалый мужик гоняет недоросля по тощему палисаднику возле барака, бия книжкой по голове и с досадой вопя:
  - Помнишь, каким Эдгар По был? Пил, курил, с голой жопой на полковое построение выходил, а чего достиг? Стал родоночальником детектива! Учись, дурак, наукам, ты не менее талантлив, чем Эдгар По! На гулянки с бабами всегда успеешь. Ученье - свет, а неученье - чуть свет и на работу.
  - Учусь я, - бегало от отца молодое дарование, заслоняя голову руками. - Не хочу быть Эдгаром По. Он пьяный в канаве сдох! Он плохо кончил. Ай, по голове не бей, там мозги!
  Ратники ехали, дивились нравам, понимали, что попали в город высокой культуры. Здесь всего было неистово много, плохого и хорошего, это чувствовалось сразу. Муром был государством в государстве и недаром прозывался Великим. Здесь от московских беженцев не осталось следа, хотя по эту сторону границы ночлежбища кое-где попадались. Муром растворил их в себе, засосал трущобами и посадами, расточил по хижинам и хавирам. Москвичи канули в него как в болото и влились в криминальную жизнь подонков, копошащихся в придонной слякоти общества среди мерзостей и нечистот, исторгаемых бесстыдным мегаполисом на прокорм рабам и плебеям.
  Великий тракт рассекал Муром решительно и криво, подобно непальскому кукри в руках ванильной ТП. За въездной заставой превращаясь, если верить табличкам на стенах, во Владимирское шоссе, он упирался в площадь Труда, от которой продолжался до Оки и уходил через мост на заболоченный берег в виде широченного проспекта Воровского. Название как бы символизировало источник дохода обитателей дворцов, красующихся над обрывом. Тракт делил город на неравнозначные половины. На левой, Базарной стороне, размещался невольничий рынок и другие торговые площади с сопутствующей инфраструктурой. Правая, Спасская, была застроена особняками знати вдоль проспекта Льва Толстого и Карачаровского шоссе. Спасскую прикрывала от быдла дуга улиц Невольников, Куликова и Радиозаводского шоссе с купеческими хоромами красивой барочной архитектуры и доходными домами средней руки, возведённые для жизни людей, которые строят трущобы для существования черни. За дугой располагались доходные дома победнее, переходящие в уплотнительную застройку барачного типа, примыкающую к промышленным кварталам Нежиловки, Орлово и Александровки. Чахлая зелень во дворах, огороженные штакетником детские сады и ясли, куда рабы отводили на день своё потомство, чтобы не мешало трудиться, и начальные школы, где за детишками присматривали рабы, ни на что более не годные. Подрастающую рабсилу научали азбуке и счёту, вдалбливали в головёнки основы государства и права (полицейского бойтесь, губернатора чтите, хозяина слушайтесь), окормляли религиозной грамотой и прививали зачатки ремёсел, мальчикам отдельно, девочкам отдельно. Лет с десяти ребёнок уже мог приносить пользу, не только окупая затраты хозяина на своё содержание, но и принося мало-мальскую прибыль. К пятнадцати годам невольник выходил чётко в плюс, а к двадцати входил в полную силу, работая до сорока с максимальной отдачей. Эти золотые годы хозяева ценили особенно и старались распорядиться ими с умом, когда надо, сдавая раба в наём, иногда продавая на пике рыночной стоимости, колеблющейся от сезона и войн, а то и вовсе пуская на развод, если прогнозируемый спад цен позволял отвлечь от работы баб в течение года.
  Не затронутый разрушениями БП, находящийся на стыке речной и сухопутной магистрали торгового пути, Муром сделал ставку на воспроизводство и перепродажу рабов. Это оказалось удобно его боевитым и промышленным соседям, от Орды до самых до окраин, с южных гор до северных морей. Мирный, великий и могучий Муром рос и богател, столетиями не зная войн и разграблений. В нём как нигде больше в пределах обитаемого мира встречались библиотеки, храмы, театры и больницы. Издательства выпускали дешёвые книжки для досужего упокоения рабов, кто жаждал культурного веселья, мог за пятачок сходить на комедиантов или в цирк, а заботливые доктора быстро оказывали квалифицированную помощь битым и резаным поклонникам буйного отдыха, приводя в порядок рабсилу. В храмах специально обученные жрецы скармливали рабам умело изготовленный духовный продукт. Даже расставленные по городу статуи атлетов несли ответственную идеологическую нагрузку. Быдло непроизвольно сравнивало себя с ними и сознавало собственную убогость и ничтожество. Крепко привитая идея личного несовершенства позволяла надёжней контролировать рабов и подчинять гостей города.
  Всё это новгородцы увидели на следующий день, когда чёртов ниндзя убил губернатора.
  
  Глава Четырнадцатая,
  в которой наступает суббота, рыночный день в работорговом раю, и по всей Руси Великой начинается эпоха потрясений.
  
  За окном громыхнуло так, что в столовой прогнулись и задрожали стёкла.
  "Собралась гроза", - подумал Щавель, грациозно отклоняя от себя тарелку и зачерпывая серебряной ложкой янтарный бульон.
  Командир был одет в новенький камлотный сюртук брусничного цвета, прикупленный с утра в магазине "Башторга", что на Ямской возле Невольничьего рынка, где знатный работорговец Карп с выгодой продал приобретённых в Дмитрове мужиков. Щавель оставил при себе грамотного раба Дария Донцова и новообращённого Мотвила, остерегаясь поторопиться и продешевить. Прочий живой товар старый лучник с лёгкостью пустил с молотка. Нужда в наличных возникла острая - накануне, вскоре по прибытии к месту временной дислокации в муромских казармах, мэр прислал приглашение отобедать.
  Попасть на субботний обед к мэру считалось большим успехом у местных интеллектуалов. Князь Велимир Симеонович Пышкин обожал застольную полемику, считая её изысканным дополнением к трапезе наравне с хорошим вином и заморскими яствами. Ради неё мэр устраивал свои знаменитые субботние обеды, на которые сводил избранных представителей высшего света из числа ценителей красноречия и специально подобранных гостей. Сегодня он устроил "варварский" приём, искусно собрав к главному блюду дикого боярина из Тихвина и колоритного работорговца, нанятого новгородским князем для санации великорусской глубинки от нежелательного элемента. Оппонировать им был вызван зверь - почётный гражданин города, видный меценат и покровитель муромских муз издатель Отлов Манулов.
  После перемены блюд гостей обнесли вином знаменитого урожая 2321 года, красным как кровь "Негру де Пуркарь", напоённым сладким ароматом ягод. То был лучший товар, какой приднестровские аборигены могут сделать руками.
  - Отведайте жаркое из карлика, - потчевал Щавеля любезнейший князь Велимир Симеонович, когда массивная серебряная крышка уплыла в руках дворецкого в руки ливрейного слуги. - Хороший карлик, домашний. Ещё вчера шутки шутил.
  - Людей на ужин приглашать надо с утра, чтобы успеть их приготовить, - с лёгким акцентом произнёс Отлов Манулов, при этом дамы, сидящие за столом, захихикали.
  - Дрессированного брали или сами воспитывали? - с профессиональным интересом справился Карп.
  - Из третьих рук достался, - пожал плечами Велимир Симеонович. - Сначала в аренду брали, а потом пришёлся ко двору и я выкупил его у прокатчика. Поселил подле себя, с ладони кормил, репетитора нанимал из Драматического театра с целью натаскать по технике скетчей. Хотел по-хорошему приручить, но шут перестал замечать края и намедни допетросянился.
  - Закономерно, что хозяин поглощает своих рабов, пастырь - паству, а казна - природные ресурсы, - заметил Щавель, нарезая серебряным ножиком кровоточащую филейную часть и придерживая толстенный ломоть серебряной же вилочкой. - Всегда должен быть кто-то, кто следит за ходом, поощряет благие дела и карает косячников. Оттого справедливо, что ему первому достаются все ништяки, которые он сам же распределяет.
  - Я у себя в издательстве всегда говорю: пожалел плётку - сгубил автора, - подал голос Отлов Манулов.
  Щавелю помстилось, что он слышит злокознённого владельца художественной артели Аскариди. Интуиция опытного командира подсказала, что он имеет дело с акулой творческой отрасли почище покойного грека. Отлов Манулов был пожилым человеком, сохранившим юношескую осанку и орлиный взор. Огненные глаза под сросшимися бровями впечатляюще смотрелись под курчавой шапкой чёрных волос, обильно усыпанных проседью. Он был одет в серебристо-голубую визитку, подчёркивающую стать, галстук бантом, свидетельствующим о принадлежности к творческому цеху, и белоснежную сорочку с плиссированной манишкой.
  - Вот и я сказал: не можешь быть душой компании, станешь украшением стола, - добавил мэр, приглаживая пышные, соединённые с бакенбардами усы.
  - Людей со скудным разумом Господь считает лучшими, поэтому и создал их так много, - изящно заметил Отлов Манулов. - Тем самым Творец милостью Своею избавил нас от забот о пропитании.
  - Позвольте спросить, чем вы занимаетесь? - стараясь держаться в меру принятой здесь куртуазности, но без муромской вычурности и жеманства, осведомился Щавель и добавил: - Я слышал, вы издатель.
  Манулов с достоинством кивнул, бойко орудуя вилкой.
  - Мы производим литературу для мужиков, их баб и рабов. Эта литература должна быть простой. У простых людей и вкусы простые. Им не интересны затяжные страдания недееспособных персонажей. Наши читатели люди действия, а, значит, им требуются герои порыва, такие же, как они сами, только энергичнее. Здоровый нужен герой, сильный, дерзкий. Он не убивает исподтишка, не травит ядом, а приходит и бьёт мечом в грудь. Это персонаж сказочный, но мы можем позволить себе сказку, чтобы увлечь и развлечь читателя, а в сказке нужна поэзия. Наш герой, если речь идёт о городском романе, часто оружия не носит. Мы последовательно проводим политику такую, что оружие носят только трусы, а настоящему мужчине хватит смелости и кулаков. В трущобах без того разгул преступности. Не хватало своими книгами каждого раба приучать носить кастет или заточку. Носят, конечно, но мы стараемся отвратить чернь от самообороны с оружием. Знаете, помогает. Находятся те, кто верит. И много таких!
  - Есть в простецах страсть к печатному слову, - прогудел Карп, по роду занятий близкий к чаяниям нижних слоёв. - При должной плотности окормления книжная истина уверенно замещает им рассудок.
  При этих словах князь Пышкин восхищённо причмокнул и с умилением помотал головой, словно говоря "Ах, каков стервец!". Отлов Манулов отправил в пасть лакомый кусочек, промокнул губы салфеткой, запил вином и продолжил:
  - А если кто сетует, что рабы ему непокорны, не выполняют план и ломают инструмент, пусть прежде спросит себя, что он сделал для воспитания морально-волевых качеств рабочего коллектива? Существует два вида умиротворения раба. Сугубо материалистический и затратный, в форме создания комфортных жилищных условий, чтобы ему стало боязно потерять хозяина, и духовный - воспитание мнительности и чувства вины, искупаемой прилежным трудом, достигаемый через литературу и религию. Целесообразнее их сочетать. Так и получается на практике. По отдельности эти умиротворения не встречаются, поскольку от хорошей жизни и бездуховности рабы морально разлагаются, теряют страх и косячат, а в трепете и бедности - слабеют, болеют и быстро дохнут. Зато в сочетании оба способа превосходно дополняют друг друга. Это касается не только рабов, а всего населения в целом. Люди хотят, чтобы ими управляли. Люди ждут, когда ими начнут управлять. Я способствую тому через свою издательскую деятельность. Читатели хотят лишь того, чего рекомендуют желать книги, и не задумываются ни о чём другом, а наше дело следить, чтобы народные хотелки текли в проложенном властью русле. В Великой Руси тридцать лет не было волнений черни и крестьянских бунтов. А всё грамотная культурная политика! Надо направлять помыслы простонародья выплёскивать мыслительную энергию в пустопорожние фантазии. Для этого наши писатели строчат боевики с героями, чьи действия укладываются в кратенькую программу, изложенную ещё братьями Гримм: одним махом семерых побивахом. В кризисный период можно дать для отвлечения внимания что-нибудь совершенно фантастическое. Например, цивилизацию разумных негров. Помните, Велимир Симеонович, как в позапрошлом году, когда неурожай случился?
  - Как же, как же, - молвил князь Пышкин, беря из вазочки закавказский плод гиви, покрытый курчавыми чёрными волосками. - Цены на хлеб взлетели до невозможности. Только лишь стараниями господина Манулова удалось отвратить внимание горожан от пустых полок. Он сразу запустил сходу такую убойную вещь... Как её?
  - "Трупный хлеб", - подсказал Манулов.
  - Точно, "Трупный хлеб". Так к месту пришёлся этот роман. Я читал, душераздирающая история про неурожай, голод и героическое его преодоление стойкими мужичками и бабёшками.
  Издатель тонко улыбнулся.
  - Он у меня в столе валялся без дела. Хороший роман, а запускать смысла не было, ни к селу, ни к городу, кто эту проблемную тягомотину купит? Да тут в тяжёлую годину к месту пришлось, народ стал брать и упиваться книжными страданиями, отвращаясь от своих. Мы сразу сериал запустили по схожей теме "Над мёртвыми посмеются". В нём смешными ситуациями обыгрывались ужасы голода, вышучивались остроумными репликами паникёры, а герои изобретательно преодолевали трудности. Очень увлекло быдло. Не поверите, есть нечего, а они деньги на новый выпуск расходуют. И до кучи мы запустили ещё два параллельных сериала, чтобы отвлечь тех, кому про голод не хотелось читать. "Куколь для выхухоли" про лесных разбойников, там было много пустой бравады, но дуракам она нравится. Магический сериал "Из колдовских глубин", он не очень хорошо пошёл, да "Суфле из нержавейки" - комедия положений из басурманской жизни, вот она пошла хорошо. Все рукописи, что были в работе, пришлось спешно перелицевать под новые форматы, весь лежак из старых запасов извлечь и круто перекроить. Вымели всё, но погрузили сознание горожан в туманную бездну фантазий.
  - Только тем и спаслись, - благодушно посмеялся Велимир Симеонович, но отвлёкся, потому что к нему неслышно подошёл дворецкий, склонился и что-то прошептал на ухо.
  Князь заулыбался совсем фальшиво и поднялся.
  - Я вас ненадолго оставлю, - извинительным тоном ответствовал он на вопросительные взгляды гостей. - Прибыл срочный курьер. Дела-дела-дела.
  Хлопнул лакею, несущему серебряный тазик, чтобы проявил проворность, омыл руки и вышел через боковые двери, ведущие из обеденной залы в кабинет.
  Воцарилась тишина. Никто не решался нарушить паузу, ожидая инициативы от соседа. Наконец, Карп принял на себя развлечение великомуромского высшего света и осуждающе помотал головой.
  - Грамотные бабы - хворь почище холеры, - прогудел работорговец. - Только время тратят. Читал я эти книжки, ничего особенного, а эти дуры какие-то достоинства находят, спорят чего-то про литературу. По мне, так эта литература... - Карп махнул ладонью и чуть не свернул бокал, дамы давились в кулачки от смеха. - Намазано там далеко не мёдом, но мухи всё равно садятся, - заключил он к вящему удовольствию присутствующих.
  Похоже, они сочли его занимательным.
  - Не нужно быть мухой, чтобы разбираться в сортах добра, - заметил Щавель и обратился к спасителю отечества: - Есть у меня с собою раб. Утверждает, что настоящий коммерческий писатель, пишет быстро и сносно. Участвовал в каком-то проекте в Курске, только хозяин умер и всё пропало. У него даже грамота имеется, удостоверяющая права на бренд.
  - Как его зовут? - быстро спросил Отлов Манулов.
  - Дарий Донцов.
  Брови издателя взлетели вверх.
  - Вот как, - выпрямился он и пригубил вино. - Вы заходите ко мне в контору, посмотрим, обсудим. Очень интересно!
  Боковые двери растворились. Вошёл мэр, спавший с лица. Шитый золотом выходной мундир не сидел на нём, как прежде, а стоял колом.
  - Господа, дамы, - деревянным голосом произнёс он. - Только что взрывом бомбы убит генерал-губернатор. Прошу почтить его память минутой молчания.
  
  Глава Пятнадцатая,
  в которой Щавель отжигает в "Жанжаке", а Жёлудь испытывает на себе очарование столицы потреблятства.
  
  Террорист ждал на людной площади, замаскированный под китайского коробейника. Ходей в Муроме водилось немало. Они промышляли уборкой мусора и торговлей вразнос. Это были тихие люди, делающие полезное дело, оттого никто не ждал, что китаец выхватит из короба пакет и метнёт в карету губернатора.
  Обтянутый чёрной с позолотой кожей членовоз был запряжён шестёркой вороных коней. На левом переднем сидел форейтор и дудел в рожок, сигналя быдлу сторониться. На козлах восседал кучер с медалями на груди и сотрудник службы безопасности в мундире с галунами, на запятках - два ливрейных лакея с револьверами. Сопровождали карету четверо верховых жандармов на вороных конях. Роскошный выезд генерал-губернатора нельзя было ни с чьим перепутать. Он был приметен издалека и, едва карета появилась на площади Труда, разносчик заблаговременно выудил из короба какую-то штуку и зашвырнул её через головы прохожих, целя в кучера, а сам бросился наутёк.
  Взрыв был чудовищный. Площадь окутало едким белым дымом. Много народу поубивало. Повсюду валялись оглушённые и раненые. Среди разбросанных невиданной силой обломков кареты лежал изуродованный труп генерала-губернатора. Кучер и охранник были разорваны в клочья. Упряжка понесла, растоптав сброшенного ударной волной форейтора, и проволокла двух убитых задних лошадей аж до Центрального парка. Лакеев на запятках отшвырнуло и контузило, а верховых жандармов посбивало с сёдел. От кареты остались одни колёса и окровавленная яма на мостовой.
  Когда мэр сообщил ошеломительное известие, гости в глубоком молчании пережили историческую по интересу минуту и, не теряя времени, отправились к месту трагедии. Пропустить такое событие высший свет Великого Мурома не мог.
  На площади Труда и прилегающих улицах толпились охочие до зрелищ горожане. Судачили об удивительной меткости бомбиста. Передавали из уст в уста, какую невероятную прыть выказал обычный китаец, улепётывая от полиции. Росли опасения, что такими свойствами обладают все до единого китайцы, но из коварства скрывают до поры до времени, а потому китайцев надобно поскорей депортировать прочь из города, но лучше истребить. Слухи немедленно записывались. Всюду шныряли представители второй древнейшей профессии, принюхивались, присматривались, фиксировали наблюдения в молескины. Были там как вольные корреспонденты, так и рабкоры в ошейниках. Журналисты, притворяющиеся полицейскими, строго допрашивали зевак на предмет выявления подлинного свидетеля. Полицейские, притворяющиеся журналистами, деликатно выслеживали, нет ли в толпе соглядатаев оппозиции, да всяких посторонних смутьянов, вертели руки карманникам и незаметно сдавали жандармам в форме, а те волокли щипачей в участок, дабы с особой жестокостью принудить к добровольному сотрудничеству и выпытать всю подноготную про хавиры и малины, где могло гнездиться подполье заговорщиков.
  Щавель, Карп и примкнувший к ним Манулов протиснулись к полицейскому кордону, оцепившему место преступления. Крупные куски и трупы уже были убраны. Первым оприходовали генерал-губернатора. Ещё не рассеялся дым, как филеры в штатском отогнали от трупов мародёров, произвели медицинское вмешательство, однако нашли тело губернатора бездыханным, и карета скорой помощи увезла его в анатомический театр.
  - Проходите, проходите, господа хорошие, не задерживайтесь, - корректными штампами тараторил городовой, оттесняя зевак, чтобы не потырили разбросанные взрывом ценности. - Нечего тут смотреть, ничего не случилось, обо всём узнаете в своё время.
  Дюжий пристав хотел отогнать и троицу, но Манулов показал ему бордовый аристократический билет, и полицейский, наткнувшись на ледяной взгляд Щавеля, решил не связываться, а переключился на народец попроще, который стал гнобить с удвоенной силой. Вызывающая надменность высоких господ пробуждала в нём чувство провинциальной неполноценности. Благородные же, набравшись впечатлений для обсуждения, сами потянулись прочь, предвещая обильный доход продавцам деликатесов, курительных смесей и напитков.
  Возле своих ног Щавель увидел палец. Мраморно-белый, с ярким накрашенным ногтем, лохмотьями на месте обрыва и тёмным ободком от кольца, он лежал на чистом булыжнике мостовой. Самого кольца не было.
  
  ***
  - Задали Ерошке заботы, - пробасил Карп, обращаясь к Манулову как к человеку понимающему. - Он теперь свою табакерку сгложет и до крови из носу доработается.
  - Кто есть Ерошка? - осведомился Щавель.
  Господа направлялись от интересного места в не менее интересное заведение "Жанжак", рекомендованное искушённым в куртуазных ресторациях издателем.
  - Начальник сыска, - Карп наезжал в Муром ежегодно и знал о столичных персоналиях поболее ингерманландского боярина.
  Манулов же в очередной раз проявил учтивость к гостям и пояснил развёрнуто:
  - Ерошка Пандорин-сын занимает у нас пост начальника сыскной полиции. Примечательный, надо сказать, персонаж. Сын губернаторской ключницы Пандоры Аватаровой, был выкуплен ею из рабства и отдан учиться. С детства проявлял выдающуюся память и смекалку, в училище стучал на одноклассников. Посредством знакомств ключницы генерал-губернатора, в которого, как говорят старожилы, уродился чуть менее чем полностью, Ерошка был пристроен к службе в канцелярии, а после раскрытия громкого дела канцеляристов, получил направление в полицейскую академию. Выпустился экстерном ввиду процесса против коррумпированных преподавателей, свидетелем по которому выступил в суде, и быстро выслужился.
  - Способный ученик, - молвил Щавель, сознающий выгоду предательства, но не терпящий предателей как таковых. - Нелегко ему, должно быть, служится в одиночестве, будучи окружённым стукачами и лизоблюдами.
  - Оттого и работает эффективно, - тонко улыбнулся Манулов, - что постоянно чувствует себя под контролем коллег и товарищей, которые рады порвать при первом удобном случае, но никак не могут уловить оный. А вот, кстати, мы и пришли.
  Заведение "Жанжак" располагалось в двух кварталах от площади, на купеческой стороне. Владелец заведения Жанжак Тырксанбаев весил не менее девяти пудов и был большим мастером в изготовлении басурманских явств. Тут подавали бешбармак, самсы, манты и прочие блюда степняков, один запах которых насыщал голодных. Почему-то в варварскую чайную тянулись творческие личности и прочие нетрадиционно мыслящие люди. Показное потребление чужеродности, по их мнению, должно было демонстрировать инаковость и доказывать окружающим превосходство потребителей, нарочито выглядящими не такие как все. А может просто хотели вкусно поесть. Заведение занимало весь первый этаж каменного дома и имело по случаю лета вынесенный на кирпичный тротуар помост с перилами, уставленный столами и стульями. Веранду кафе облюбовали котолюбы - благодушные дамы и господа с разномастными котиками на коленях. Издалека слышались реплики извращенцев:
  - Погладь котэ. Погладь котэ, сука!
  - Давай я поглажу твоего котэ.
  - А теперь ты погладь моего котэ.
  - Разрешите поласкать вашу киску.
  - Ласкайте хоть языком.
  "Не оскоромиться бы", - подумал Щавель.
  Отлов Манулов однако же провёл спутников вовнутрь, где было полно свободных мест. Заблаговременный исход с площади имел свои плюсы. Скоро публика должна была набиться как негры в трюм, загрузить своими капризами кухню, однако достойные мужи успели вовремя, как и положено порядочным людям.
  - Пить что будете? - прощебетала молодая кызым в длинном красном платье и белом передничке, приняв заказ на кушанья. - Пиво, арак, кашаса, метакса, чача? Есть свежий кумыс.
  - Откуда у вас кумыс? - не поверил Щавель.
  - С конезавода Жеребцовых-Лошадкиных, - привычно протараторила кызым.
  - Кумыс? - глянул Щавель на спутников.
  - Рекомендую, - улыбнулся Отлов Манулов.
  - Неси большой кувшин.
  Сделав заказ, можно было расслабиться и осмотреться. Ресторанный зал был освещён с бережной тусклостью, располагающей к задушевным беседам. Странно одетые молодые люди кучковались за соседним длинным столом, тыкали пальцами в светящиеся дощечки, напряжённо пялились в них, будто оттуда что-то манило. Каждый был словно сам по себе, но молодые люди обменивались репликами настолько осмысленно, что создавали впечатление живого общения.
  "Одержимые", - подумал Щавель.
  - Что это с ними? - поинтересовался он у знатока великомуромской жизни.
  - Попали в сеть и не выберутся никак, - печально улыбнулся Манулов. - Китайцы привозят из Поднебесной много странных вещей, вред от которых постижим далеко не сразу. Кто бы мог подумать, что всего за год самая яркая молодёжь, которой на роду написано занять управленческие должности, превратятся в стайку увлечённых долбёжкой дятлов, ничего не видящих вокруг себя. И совсем перестанут покупать бумажные книги, - добавил издатель с плохо скрываемой досадой.
  "Китайское колдунство, направленное на подрыв государственных устоев" - постановил Щавель и заметил как бы невзначай:
  - Мы-то в этой нашей Ингерманландии считаем, что всё зло от басурман.
  - До Святой Руси новости доходят не быстро, - деликатно пояснил Манулов. - Если Железная Орда является для нас вероятным противником номер один, представляющим, главным образом, военную опасность, то китайцы действуют тихой сапой. Они вливаются на Русь нескончаемым потоком, сами надевают оранжевые жилеты мусорных рабов, оставаясь при этом вольными, но работая только за еду, и начинают подгрызать основы коренной культуры. Они приносят свои обычаи, свои зловещие гаджеты, свои курительные смеси и губительные соли, своих гнусных домашних животных и женщин, приносящих приплод, который съедают далеко не весь. При этом поток прибывающих не иссякает. Глядишь, у тебя под боком уже целый муравейник, а в муниципалитете начальником департамента коммунальной службы сидит самый жирный китаец со своим штатом, потому что городу так легче общаться с мусорщиками. Затем китайские купцы начинают внедряться в нашу торговую палату, потому что правила регламентируют размер вступительного капитала, но никак не национальное происхождение членов.
  - Потом купцы голосуют деньгами за нового губернатора, - мрачно добавил Карп.
  - У нас так, - подтвердил издатель. - Выбирает купечество из числа своих выдвиженцев. Я купец второй гильдии, у меня два избирательных голоса. У купца первой гильдии - целых три, но таких мало. Гораздо хуже, что купцов третьей гильдии, пусть с одним избирательным голосом, больше всего, и число их растёт за счёт китайцев. Великий Муром богатеет от их взносов и благотворительных пожертвований, но взамен даёт избирательное право.
  - Действующего генерал-губернатора убил китаец, - бесстрастно заметил Щавель.
  - Вот именно! - воскликнул Манулов, отодвигаясь от стола, на который кызым, мило улыбаясь, поставила запотевший кувшин и три пиалы.
  "А ведь она китаянка!" - у старого лучника словно пелена с глаз упала - заходя в степняцкое заведение, он по умолчанию принял тот факт, что и прислуга будет из степняков, но ею оказались переодетые китайцы. Кызым оказалась ходей, и ещё неизвестно какого пола!
  Потрясающее открытие Щавель залил наполненной до краёв пиалой. Кумыс в самом деле оказался превосходным. Он пощипывал язык и удивительным образом бодрил. Молодые люди за соседним столом всё тыкали пальцем таблички, зачарованно глядя в них. После второй пиалы Щавелю помнилось, будто на скамьях сидят пустые оболочки, а душа канула целиком внутрь китайского изделия, не может вырваться оттуда и отчаянно призывает продолбить стекло.
  Командир помрачнел.
  - Если ситуация такова, как ты говоришь, - изрёк он, уставившись на Манулова взглядом, который не лишённый творческой жилки издатель определил как уничтожающий, - должно силами городской стражи при поддержке армии захватить всех китайских купцов разом, заковать в железа и провести дознание, в ходе которого пройдут честные, беспристрастные выборы, а по завершении следствия имущество виновных очуждить в казну.
  - Так неможно, - со страхом возразил Манулов. - Если такое случится хоть один раз, это напрочь подорвёт торговлю и доверие купечества. Мэр не решится.
  Слова Щавеля словно выкатывались изо рта ледяными глыбами прямо на стол и вызывали онемение членов:
  - Только плеть! Только топор! Иначе следующим губернатором будет китаец. А он ещё и генерал, значит, ждите набора ходей в армию. Потом в колодки будут заковывать уже вас и, что куда хуже, конфисковывать ваше имущество.
  Манулов долго думал, мощно соображал. В глазах светилось то, что поэтически одарённый раб из его литературного цеха назвал бы стремительным полётом быстрокрылой мысли.
  - Не конфискуют, - осмелился возразить Манулов, просчитав все за и против. - Так они не только бизнес на корню подорвут, но и воевать придётся со всем народом. Необученная армия из китайских призывников проиграет объединённому войску других городов Великой Руси, а потом взлетит разбойничья дубина крестьянской войны и размозжит голову китайскому дракону окончательно. Ничего подобного даже в Сибири не случалось. Ходи, как муравьи, корни подгрызть умеют, но воины из них никакие. Я знаю, не в их характере открыто конфликтовать. Прежде всего, война подорвёт торговлю, а китайцы обожают четыре занятия - торговать, жрать, стричься и размножаться. Это столпы их мира, как ножки у стола, на которых зиждется Поднебесная.
  - А ты, легкомысленный, - обронил Щавель.
  Манулов помотал головой:
  - Отнюдь. Я их знаю, давно здесь живу. Хотя ты навёл меня вот на какое соображение. Если сейчас ходи соберутся и выдвинут своего кандидата, он будет русским. Самым славянским, самым неподкупным, который будет говорить правильные слова и вызывать всеобщее доверие. Даже избиратели с других сторон признают его достойным генерал-губернаторской должности, пусть на своём месте он и начнёт потворствовать китайским купцам. Я знаю двоих подходящих, которые идеальные русские и впишутся за китайцев. Ерошку Пандорина-сына и министра путей сообщения.
  Помолчали ввиду жанжаковой кызым, которая принесла здоровенный поднос с исходящим духмяным паром мисками. Отведали, пока с пылу, с жару. Запили бодрящим кумысом.
  "Путей сообщения, значит", - пальцы старого лучника стиснули рукоять изделия мастера Хольмберга из Экильстуны.
  - Была в допиндецовые времена легенда "золотого миллиарда", - отдуваясь, выдохнул Карп, с нажористых явств знатного работорговца ажно пот прошиб. - Так называли миллиард китайцев, расстрелянных лично Сталиным. Ходи в ту пору плодились куда пуще, нежели в наши дни, их численность надо было постоянно регулировать. Вот и казнили в промышленных масштабах, но тогда есть человечину было не принято и трупы неэффективно зарывали в яму с хлоркой.
  - Дикие были времена, - загоревал Отлов Манулов. - К счастью, наступил Большой Пиндец, после которого воцарилась эпоха нравственного прогресса.
  - У Великой Руси два союзника - работорговля и каннибализм, - отчеканил Щавель.
  - За это и выпьем, - поспешил наполнить пиалы издатель.
  - Что мне в Муроме нравится, - благодушно пробасил Карп, - на улице бродячую шавку не встретишь и все кошки домашние. Ни крыс, ни ворон, ни голубей. А всё благодаря китайцам.
  - Что мы сейчас едим? - прохладным тоном осведомился Щавель.
  - "Жанжак" - место халяльное, - успокоил его Манулов. - Санинспекция отсюда не вылезает. Жирует в три смены. А насчёт китайских купцов я вот что хочу сказать. Если выборы пройдут в их пользу, они накопят сил и средств и принесут большой бизнес к вам на Святую Русь.
  - Пусть приходят. Мы басурман гоняли, - ответствовал старый лучник.
  - Они придут с деньгами, а не с оружием. Москва не устоит.
  - Уже не устояла. Я только что оттуда.
  - Слышал о тебе, - с пониманием улыбнулся Отлов Манулов. - После того, как ты зашёл в Москву, менеджеры побежали из неё как тараканы, а народ оживился, потому что русскому с москвича взять не грех.
  - Русскому с москвича не взять - грех, - поправил Щавель. - Нагляделся в дороге на эту падаль. Я бы и сейчас не отказался вернуться в Москву с пожеланиями всяческого добра. Вся гниль по стране расползается именно оттуда.
  - Здесь есть некоторая неточность, - осторожно начал Манулов. - Москвич - это не национальность, а профессия. Когда в Москву придут китайцы, они за три года станут москвичами гораздо большими, чем жители, которые в ней родились.
  - Их там уже с допиндецовых времён злая стая, - возразил Карп.
  - Это простые люди, а придут китайские купцы с капиталом и своими эксклюзивными товарами, зная, что тамошние клиенты падки на исключительные вещи. Закрутится обширная торговля. Где торговля, там согласие, как в Великом Новгороде с греками. Их, я слышал, недолюбливают из-за некоторых особенностей античной культуры, но мирятся с присутствием по причине несомненной выгоды.
  - Они безобидные, - сказал Щавель. - От греков никогда не видели зла.
  - От китайцев у нас тоже одна польза, только от губернатора мокрое место осталось, - аргумент Манулова был неоспорим. - Святую Русь удерживает на плаву лишь традиция наследования или узурпации власти. В Великой Руси власть перелетает из рук в руки как ночная бабочка.
  - Поэтому у вас такой бардак, - отрезал Щавель. - Власть не дают, власть берут и крепко держат при себе как жену. Это злое безумие - выбирать себе царя. Что здесь, что в Орде. Неудивительно, отчего вы боитесь любую плесень. Вы дорожите выгодой, ставя её выше чести, и считаетесь не только с басурманами, но даже с китайцами.
  - Зато у нас есть торговая палата, крупнейший в мире невольничий рынок, оперный театр, гвардия ахтунгов и не самое худшее издательство. Моё, - с вызовом загнанного в угол зверя возразил Отлов Манулов. - Репрессии не наш метод. По той же причине избегают репрессий наши соседи.
  Щавель не счёл нужным возражать. Он сидел лицом к двери и смотрел на входящих. В зал то и дело подваливали зеваки с площади, среди которых затесался высокий широкоплечий парень с обветренным, но простоватым лицом. На фоне загорелых мачо, брутальных позёров, мускулистых ахтунгов и наглых бретёров он даже не особенно выделялся. Короткая кожаная куртка с кокетливо оторванным правым рукавом и обносившаяся лесная одёжа выглядели настолько дико, что среди гламурной публики парень казался своим. Щавель не сразу глазам поверил, сначала подумал, что обознался.
  - Что ты тут делаешь, сынок? - громко спросил он.
  - А ты? - вытаращился Жёлудь.
  
  ***
  Для Жёлудя день выдался настолько чудесный, что из Мурома расхотелось уезжать. Он бродил по улицам, предоставленный самому себе, жадно впитывая местный колорит. Утро с отцом и Карпом прошло в работорговом раю. Прежде Жёлудь и вообразить не мог, каким бывает невольничий рынок. Длинная лавка с железными кольцами, а то и простое бревно перед пыльным пятачком на базарной площади, вот и весь торг, который довелось видеть в Тихвине и окрестностях. Чаще же сделки совершались частным порядком: зашёл человек к человеку, состряпали купчую, опрокинули рюмку водки и повели работника на новый двор. Тем более впечатлил парня размах товарооборота Великого Мурома. Здесь билось настоящее сердце города, наполненное живой кровью. Огроменная площадь была обнесена вместо стен четырёхэтажной гостиницей с решётками на окнах, где работорговцы могли разместить двуногий груз. Из нумеров выглядывали бородатые хари - белые, смуглые и даже лишённые растительности африканские. Печально, а иные пытливо зырили на волю первоходы, цеплялись за решётки побелевшими от гнева пальцами, исторгали из груди проклятье деспотам и тиранам. По-скотски тупо смотрели на мир перекупленные не впервой. С бабьей стороны, исправно отделённой от мужескаго конца, доносился плач и причитания. Худо переносили бабы неволю, хотя, казалось бы, чего плакать и причитать? - живи, да радуйся смене обстановки за чужой счёт. Только не умели дуры деревенские мыслить позитивно, а по гендерному несовершенству своему ударялись в душевные терзания, находя в горести утеху, кою мужики отыскивают в травле баек и азартной игре. Пожив такой жизнью пару дней, край, неделю, раб переходил к другому собственнику.
   Карп сбыл мужиков командира Щавеля в течение часа. Боярину требовалось подготовиться к обеду у мэра, и он не мелочился. Пока стояли в очереди на торговый помост, Жёлудь ошивался по рынку и приметил активность местных рабов. От пригнанных невольников они отличались наличием ошейника и тягой к самореализации. Рабы читали газету "Из рук в руки", совещались промеж собой, обсуждая актуальность рабовладельцев, отслеживали господ на подъёме и шли молить самого перспективного, чтобы выкупил у прежнего хозяина. Карп растолковал молодому лучнику, что по субботам это дозволяется. Свободный рынок Великого Мурома способствовал рабу раскрывать свой вещный характер, проявлять инициативу и предприимчивость. Из таких получались самые лучшие давальцы в лавках, помогальники в оптовой торговле и даже ключники. Виденные Жёлудем мобильные рабы представляли собой наглое говорящее имущество, выглядели борзее стаи колымских либерастов, и парень с замиранием в душе представлял, как ведут себя самые прошаренные из них, кто уже выбился в люди. Здесь был настоящий тренажёрный зал невидимой руки Рынка. Накачавшись, Рынок распускал свои невидимые руки и трогал соседей за влажное вымя, выдаивая денюжку по взаимному согласию сторон.
  Деньги так и сочились изо всех щелей переполненного богатством города. Жёлудь, которого Щавель отпустил гулять до вечера, бродил по улицам и поражался вычурности фасадов. Балконы купеческих домов поддерживали могучие каменные мужики - атланты, а в стенных выемках прятались от дождя и ветра стройные мраморные бабы с цветами и корзинками - кариатиды, если по-гречески. У перекрёстков больших улиц стояли каменные тумбы, густо оклеенные афишами. В глаза бросилась самая крупная, налепленная на мучном клейстере поверх устаревших. Жёлудь, задумавший воспользоваться походом для повышения уровня культуры, остановился и начал разбирать буквы. Афиша сулила грандиозное представление:
  СПЕШИТЕ ВИДЕТЬ!
  ТОЛЬКО ОДИН УИК-ЭНД В ГОДУ!!!11
  7 и 8 июля 2334 года в 19.00 по башенным часам
  НА АРЕНЕ ЦИРКА
  Эльфийские наездницы на горячих арабских скакунах
  Виртуозные китайские эквилибристы
  Басурманский престидижитатор
  Клоуны-дегенераты
  Смертельный номер: прыжок из-под купола цирка вниз головой на бетонную плиту
  Бой мерчендайзера с дистрибьютером
  Борьба в грязи: Гаянэ против Шаганэ, Женщина-кошка против Женщины-суки, Человек-паук против Человека-тапка
  ДЕЛАЙТЕ СТАВКИ!
  При кассе работает тотализатор
  Будут использованы последние ресурсы, истрачены сотни нефти и просраны все полимеры!
  ТАКОГО ВЫ ЕЩЁ НЕ ВИДЕЛИ
  Покупайте билеты в кассе цирка. Билеты, купленные с рук, лишат вас половины удовольствия.
  Парень аж рот раскрыл читаючи. До того захотелось ему посмотреть представление, что все мысли устремились к обещанной феерии. В ней мнилось великолепным абсолютно всё: эльфийские наездницы, экзотические поединки, клоуны и колоссальный перерасход ресурсов. Бормоча "Потому что я с севера что ли...", Жёлудь брёл по улице и незаметно для себя оказался на площади возле полосатой палатки с нашитыми буквами КАССА. Вырезанные из разноцветной ткани такой сигнальной расцветки, что не могли остаться незамеченными, они намекали на волшебную магию балаганчика бродяг. Небритое мурло проходимца в окошечке кассы гарантировало порочность шоу на все сто сорок шесть процентов, а может быть и больше.
  Жёлудь не мог не купиться. Он занял место в конце небольшой очереди и в ожидании изучил приколотую булавками бумажку с накарябанными от руки расценками.
  ПРАЙС-КУРАНТЪ
  Место в первых рядах - 5 рублей
  Средние ряды - трёшка
  Задние ряды - рубль тридцать
  Гомосекам вход бесплатный, места стоячие
  Благодаря мародёрству, парень оброс не только носимым имуществом, но и наличными средствами. Он взял билет в средних рядах, отказался от сомнительного предложения поставить на борцов и отправился вниз по улице, чувствуя себя настоящим горожанином. Цирковой билет в кармане сделал молодого лучника другим человеком. Лесной парень чувствовал себя на голову выше окружающих, которые не получили возможности увидеть сказочное представление и оттого копошились в слякоти будней подобно навозным червям, не замечая праздника, который был рядом с ними, только руку протяни. Жёлудь подумал, что начал разбираться в жизни и что красный платок Михана не был такой уж дурацкой покупкой, как вначале казалось по невежеству.
  Размышляя так, парень незаметно для себя сошёл с купеческой стороны на задворки улицы Куликова. Здания вокруг подозрительно ветшали. Потянулись кварталы оптовых складов, мощных как крепости пакгаузов из красного кирпича, питающих универсальные магазины. Складские ряды сменились жилыми, с домами попроще, в три этажа. На нижних держали букмекерские конторы, ломбарды, торговали готовым платьем и дешёвым инструментом, из подвальных кабаков тянуло тошнотворной вонью. "Богатых ательёв нет, - отметил Жёлудь. - Фешенебельность кончилась. Ладно, была не была, пойду, куда глаза глядят, может, чего интересного найду. Дам крюка. Раз уж решил город посмотреть, негоже разворачиваться на полдороге".
  Город бурлил так, что шагов не было слышно. Жёлудь заметил, что стал обращать внимание на мелочи, на которые не обращал внимания раньше. Сосредоточенность, рождённая в спартанских условиях вехобитского сарая, прорастала и давала плоды.
  Он спустился по улице Эксплуатационной и очутился на Коммунальной, в полноценном рабочем районе, с торцевыми мостовыми и без фонарей. Архитектура его состояла из закопчённых кирпичных сараев и деревянных бараков. Жили здесь без отрыва от производства. Это были пролетарские кварталы, где вольная чернь теснилась с фабричными рабами. Здесь ошивались босяки и лохмотники, со скамеек зыркала буркалами бродяжня, до ушей доносился дохающий кашель слабых грудью испитых мужичков. Их сутулые жёны, которые были квёлыми ещё в девицах, безуспешно рядились в платья поярче и румянились ядовитой шпаклёвкой, чтобы придать лицу здоровый цвет. Место было лихое - куда ни плюнь, попадёшь в рванину. Субботний день ещё не был в разгаре, а по дворам шаталась пьяная молодёжь, бездумною лихостью своей подавая пример старшим, которые после пятничной гулянки только начинали раздупляться. Возле сточных канав играли дети с недовольными морщинистыми рожицами. Пускали кораблики из бумаги, плевались в прохожих, охотились с рогатками на голубей.
  Пройдя по Рабфаковской улице, Жёлудь не без удивления заметил примыкающие к ней ажно целых три Рабфаковских переулка - Первый, Второй и Третий. Как исправные выводковые камеры в доме рачительного муравья росли вплотную друг к дружке жёлтые корпуса общежитий заводского имущества, где рабы плодились и размножались, принося халявное потомство к вящему достатку хозяев. Тут же был заводской родильный дом, обнесённых кованым забором с чахлым садом и гравийными дорожками. В нём и появлялась на свет та захудалая срань, коей были запачканы дворы и проулки, составляющая трудовой актив Великого Мурома.
  Человек прохожий возбуждал в старожилах лёгкий внешний интерес, смешанный с безотчётным опасением. Здесь никто не ждал от незнакомца милости и, хотя сам мог оказать её по бедняцкой отзывчивости, был готов к внезапному нападению.
  Выкатившаяся со двора компашка сразу не глянулась Жёлудю. Молодой лучник сделал морду кирпичом и скользнул по ним равнодушным взглядом, стараясь однако не встречаться глазами, чтобы не восприняли как вызов, но и не отворачиваясь, чтобы не приняли за нерешительность. Их было трое. Посредине шла похабно коротко стриженая девка в линялых синих парусиновых портках и кожаной куртке. Мучнистого цвета лицо украшал фингал под левым глазом. Два молодых пролетария выглядели посвежее. Мелкий, тощий и какой-то дёрганный парень в чёрном кожане был типичный порожденец городских трущоб, где мужики, казалось, появлялись на свет со сломанным носом. Он уверенно мог похвастаться богатой родословной муромских низов. Другой, вихрастый и розовощёкий, был повыше и покрепче Жёлудя. Доставшийся от родителей изрядный запас здоровья выдавал приехавшего из деревни на завод работягу в первом поколении.
  Именно он со всего маху задел плечом проходящего мимо Жёлудя. Парня качнуло, а пролетарии профланировали себе дальше, как ни в чём не бывало. Жёлудь остановился и обернулся.
  - Смотри, куда прёшь! - вспыхнул парень.
  Пролетарии ожидали такой реакции, потому что дружно развернулись и ломанулись к нему.
  - Чё хамишь? - быканул задевший его пролетарий.
  - Проблем ищешь? - подскочил хилый.
  Жёлудь не любил драться, но вырос со старшими братьями и выучился воздавать сторицей, выстаивая против превосходящих сил противника. К счастью, хилый тормознул, не решаясь сунуться первым. Рослый, которого Жёлудь про себя окрестил добрым молодцем, с ходу маханул рукой, как оглоблей, целя в ухо. Лучник отвернулся, кулак скользнул по затылку. Жёлудь, пригнувшись, отпрыгнул.
  - Дай ему по гыче, Хомут! - крикнул хилый.
  Добрый молодец ринулся в атаку, но Жёлудь встретил его ногой. Угодил в тазобедренный сустав, вложив в пинок всю массу тела. Нападающий сложился как китайский ножик и заскользил на заднице по тротуару.
  - Чё ты, да чё... - забухтел он, поднимаясь, удар прошёл безболезненно.
  - Ногами дерётся как эльф распетрушенный! - взвизгнул хилый. - Таперича держись!
  Он вытащил из кармана и нацепил на пальцы кастет.
  - Обойди его, Рахит, - распорядился добрый молодец Хомут, деловито вытряхивая из рукава что-то увесистое в кожаной мошонке, прицепленное к запястью сыромятным шнуром на петле.
  Бледная девка привычно сдала к стене дома, чтобы не попасть под раздачу.
  Ещё можно было убежать, но норов, проросший в вехобитских застенках, дал себя знать. "Я не отступлюсь!" - стиснул зубы Жёлудь и выхватил нож.
  Прицепленный вдоль пояса подвязками ножен по всей длине, он был полускрыт отвисшей рубахой и в глаза не бросался. Тем неприятнее стало его появление в руках, казалось бы, безоружного парня, мигом уравнявшее жертву с преступниками. Такого коварства молодые пролетарии простить не могли и кинулись на подлеца, забыв об опасности и оставшемся дома среди пустых бутылок благоразумии.
  Жёлудь следил за ними в оба глаза, легко маневрируя. Молодец крутанул в воздухе кистенём, тщась напугать, а Рахит по-шакальи рыпнулся, обозначая удар в спину, но даже не коснулся, боялся попасть под нож.
  - Рыло вспорю! - Жёлудь скользнул вбок, махнув клинком. Хилый шарахнулся.
  Пролетарии опять повторили атаку, отвлекая по очереди и следя друг за другом во взаимном ожидании, кто нападёт первым.
  - Ссыте, сосунки?
  В Тихвине эльфийские примочки удавались Жёлудю плохо, но муромские парни были не закалённые и повелись. Уклоняясь от свистящей у лица мошонки, молодой лучник приметил, как вздулись вены на шее здоровяка, и подначил, развивая успех:
  - Да какие вы сосунки, вы сосуны. Сосёте друг у друга по ночам, вам и баба не нужна.
  Этим он удачно задел потаённые струны души Рахита. Должно быть, тощий чуял за собой косяк и боялся разоблачения. До сих пор нож держал его на расстоянии, но сейчас Рахит не стерпел. Он змеёй ныркнул вниз и ткнул кастетом в почку. Конский удар ногой назад впечатал подошву в рёбра. Рахит отлетел и завалился в канаву, откуда начал истошно кашлять. Жёлудь пуганул клинком добра молодца, с пробуждающимся хищным интересом наблюдая за оставшимся один на один противником.
  Видя, как лихо залётный фраер убрал кореша, Хомут на мгновение стушевался. Однако подогреваяемая алкоголем решимость вернулась к нему. Добрый молодец напал словно тигр, всерьёз вознамерясь достать чужака.
  До последнего избегая резни, Жёлудь встретил его, тем не менее, жёстко. Сенсэй, прозванный за свой взрывной характер просто и незатейливо - опаляющий взглядом тренер Гексанитрогексаазаизовюрцитиэль, работающий в полную силу, учил не сдерживаться.
  С ноги в колено, копчиком в кадык и пальцем в глаз до затылка. Хомут лишился сознания прежде, чем коснулся спиной земли.
  Жёлудь подобрал выпавший лут. Из Хомута вывалились пять крышечек от ньюка-колы, а Рахит обронил никелированный кастет с шипами, за который на рынке можно было что-нибудь да выручить.
  Стриженая девка отделилась от стены, смело приблизилась. У неё было дряблое лицо, на котором виднелись мелкие шрамы, видать, судьба частенько поворачивалась спиной.
  - Водки купишь? - по-мужицки прямо спросила она.
  - Куплю, - брякнул молодой лучник, сам себе удивляясь, но не в силах противостоять такой наглости.
  - Тогда пошли, - девка схватила его за рукав.
  - Куда? - вырвался Жёлудя, ещё не остывший после драки.
  В канаве дохал и крёхал Рахит, а Хомут вовсе не подавал признаков жизни. Прохожие остерегались и шли по другой стороне улицы. Из окон, с завалинок, из-за палисадов глазели плебеи. Надо было срочно уносить ноги.
  - Со мной. За мной!
  Девка крепко взяла его за руку и потащила во дворы с целеустремлённостью муравья, доставляющего в свой хвойный дворец жирную гусеницу. Не оглядываясь, она маршировала широким твёрдым шагом, Жёлудь еле поспевал за ней. Девка торопилась. То ли трубы горели, то ли спешила увести финансового донора, пока не подоспел городовой.
  Пересекли квартал, выскочили на улицу Металлистов, завернули в Слесарный переулок. В лавке Жёлудь взял две поллитры джина "Победа", расплатившись частично крышечками и добив деньгами по курсу. Девка провела задворками к бараку, приютившемуся в глубине микрорайона, на диво пустынному в разгар дня. В общем коридоре со скрипучими половицами девка отперла обшитую дерматином и подбитую по бокам ветошью дверь, впустила гостя в комнату, сразу же затворилась.
  - Не шуми, - бросила, как будто скрываясь. - Проходи, присаживайся.
  Жёлудь смущённо пробрёл к столу, в голове не было ни единой мысли.
  - Видишь, я тока одна живу, - в голосе девки почудилась то ли гордость, то ли горесть. - Давай сначала накатим.
  Жёлудь, почему-то оробев, выставил бутылки на потёртую, но чистую клеёнку. Комната застенчиво выставляла напоказ стигматы опрятной бедности. Неказистая мебель сменила не одного владельца. Облезлая дверца одёжного шкафчика перекосилась на полуоторванной верхней петле. Выходящее в палисадник окошко прикрывала серая застиранная занавеска. Единственным ярким пятном являлась кровать, аккуратно застеленная лоскутным одеялом.
  - Успеем, не пялься, - усмехнулась девка, чувствуя себя дома всё увереннее.
  Сполоснула под рукомойником оставленные в раковине гранёные стаканы, плеснула из ковшика в жестяную кружку воды.
  - Банкуй, спонсор.
  Жёлудь соскоблил сугруч, рискнул поддеть кончиком ножа пробку, но не обломал клинок и пробку не поддел, только расковырял в хлам.
  - На вот штопор, так ты всю жизнь промучаешься, - в голосе девки просквозило нетерпение.
  С штопором дело пошло на лад. Жёлудь набулькал в стаканы мутноватой жидкости с едким запахом ёлочки, призванным заменить выдержку в можжевеловой бочке.
  - Вздрогнули, - девка схватила стакан, на миг задержала возле рта, кокетливо посмотрела на Жёлудя. - За знакомство!
  "Мы даже не представились", - обескуражено подумал парень, но ничего конструктивного предложить не сумел, мозги словно отшибло, и потому лишь поддержал:
  - За знакомство.
  Девка опрокинула в пасть стакан, тут же запила водой. Жёлудь влил в рот джин. "Дрянь какая, - поёжился, но проглотил, выдохнул, в нос ударило резкой вонью сивухи, настоянной на хвое. - По цене и отрава".
  - Чего не запиваешь? - удивилась девка.
  - Я никогда не запиваю, - в свою очередь удивился Жёлудь. - Зачем?
  "Хотя попьёшь такое годами, научишься запивать, - тут же сообразил он. - Воистину, где нужда и голь, там драка и алкоголь".
  - Нюра, - протянула девка ладонь.
  - Жёлудь, - невольно улыбнулся молодой лучник, скрепляя знакомство пролетарским рукопожатием.
  - А ты, смешной, - ни к селу, ни к городу сказала Нюра. - Бойко их уделал. Я думала, пацаны тебе витрину начистят, а ты их без ножа завалил.
  - Они пьяные были, - скромно признался Жёлудь. - Ни к чему нож пускать.
  - Тоже верно, - согласилась Нюра. - Привыкнешь всё решать через нож, отучиться будет сложно.
  - Кто они такие? - как бы из чистого интереса, для поддержания разговора спросил Жёлудь, вложив во фразу смысл: "Не придут ли сюда мстить?"
  - Так, пацаны с раёна. Их тут все знают, но за них никто не впишется, - совершенно правильно считала все смыслы девка и деликатно двинула бровью на стаканы: - Чтоп не простаивали.
  Жёлудь набулькал "Победы". Они с Нюрой с полуслова понимали друг друга. Раньше у лесного парня такого никогда не было.
  - Ух, дрянь бодяжная, - перевела она дух и пустила кружку по клеёнке. - Жизнь моя жестянка.
  Нюра скинула куртку с плеч, рукава застряли на локтях.
  - Чего смотришь, снимай, - она нетерпеливо встряхнула плечами.
  Под курткой была серая кофта с расстёгнутыми верхними пуговицами.
  Жёлудь замешкался, чуть не сбил стакан, неловко стащил куртку, скомкал, не зная, куда её сунуть, и забросил далеко на кровать. Попал.
  Нюра обхватила его за шею, прижалась, качнула бёдрами. Бока у девки оказались мягкими, а сама она ласковой.
  "Так красный пролетарий находит свою ударницу труда", - думал Жёлудь вместо того, чтобы полностью растворяться и куда-то там уноситься, как обещали запретные книги, тайком читанные на чердаке. Первый секс оказался точь-в-точь такой, как рассказывали не ведавшие любви мальчишки в Тихвине. Ничего нового для себя Жёлудь не открыл. Был только удивлён, как нелегко реализовывать на деле разнообразие поз, что в старинных книгах казалось довольно просто.
  - А ты, затейник.
  Они лежали в мокрой постели. Девка курила, вторая бутылка джина пошла в ход.
  - Ты из Москвы?
  - Из Новгорода, - соврал Жёлудь.
  Ему не хотелось раскрывать родовое гнездо, а хотелось показаться городским, из настоящей столицы. Почему-то он был уверен, что захолустное происхождение Нюру разочарует.
  - Круть, - Нюра выпустила вверх толстую струю дыма. - Чего у нас делаешь?
  - Да так, - смутился Жёлудь. - Дела...
  Нюра обиделась, хоть и не рассчитывала, что парень вывалит всю подноготную.
  - Знаешь, почему в Муроме рабы в бане не парятся? - задала она гостю бородатую загадку, чтобы сменить тему.
  - Почему? - опешил Жёлудь.
  О таких традициях Великого Мурома ему не доводилось задумываться. Возможно, обычай, сложившийся под сиюминутным влиянием давнего казуса, не имел рационального объяснения вовсе.
  - Это ты ответь почему.
  Молодой лучник задумался. В школе он не был в числе успевающих. Читал плохо, оттого науки давались с большим трудом. И сейчас, когда они могли пригодиться, шестерёнки в голове проворачивались со скрипом.
  Перебрав варианты, он выдавил наиболее, по его мнению, вероятный.
  - Чтобы не запомоить баню своим нечистым присутствием. Наверное, даже баню не как конкретное здание, а саму идею бани как умопостигаемую вечную сущность, составляющую трансцендентный мир истинного бытия. В онтологическом понимании, - добавил лесной парень.
  - Потому что ошейник обжигает! - засмеялась Нюра грудным смехом довольной женщины.
  Уже не понимая, как она раньше казалась такой похабной, и дивясь этому, Жёлудь потянулся к ней, но шум снаружи окатил ушатом ледяной воды. Парень слетел с кровати, отогнул занавеску, прильнул к окну. Из-за угла, будто выброшенный пружиной, выметнулся китаец в рубахе коробейника. На бегу подпрыгнул, оттолкнулся ногой от дерева, перелетел через палисад и вмиг был возле барака. Пронёсся под окнами. Хлопнула входная дверь, проскрипели половицы за стремительными шагами. В середине продолины отворилась и закрылась комната. Из-за угла выбежал дворник, полицейский и всполошенные граждане. Засуетились. Не найдя преследуемого, завертели головами, разбежались кто куда вдоль ограды, не догадываясь его преодолеть ввиду отсутствия сноровки. У них даже мысли не возникло перескочить забор подобно легконогому ходе.
  - Чего подсекаешь? - заинтересовалась девка, не дождавшись объяснений. - Не боись, у меня не запалят, да мы не откроем, если что.
  - У тебя тут какой-то летающий китаец живёт, - Жёлудь удостоверился, что ищут не его, и успокоился.
  - У меня? - спьяну не врубилась Нюра. - У меня никто не живёт. Это у Вагиных угол снимают, давеча ходя как раз заселился. А у меня никого нет... Иди ко мне, милый.
  - Ты знаешь, мне пора.
  Погоня за окном протрезвила молодого лучника и недвусмысленно напомнила, что он чужой в этом городе. За избитых и покалеченных вполне могли придти и спросить. Утешало отсутствие на них ошейников - это значило, что рачительный хозяин не явится требовать компенсацию за испорченное имущество. Сами по себе вольные рабочие были мало кому нужны, а чутьё подсказывало лесному парню, что люди из этого района не пойдут жаловаться в полицию. Разве что сунутся в больницу, где будут отмалчиваться или врать о причинах увечья, а то и вовсе купят водки, промоют глаз и наложат самодельные повязки, обезболиваясь алкоголем до скончания выходных. В понедельник все пойдут на работу.
  А на выходных прочешут район, выясняя, откуда взялся залётный пассажир и куда увела его Нюра.
  Жёлудь похватал разбросанные шмотки и принялся облачаться.
  - Уходишь... - девка лежала, наблюдала, затем через силу поднялась, плеснула в стакан джина, дерябнула, запила из ковша - кружка уже давно опустела. - Бросаешь меня?
  Жёлудь забуксовал. От бабской придури иммунитета у него не было.
  - Нет... Да ты что... Не бросаю я, - залепетал он, не находясь, как правильно ответить.
  Девка расхохоталась.
  - Не меньжуйся. Ты всё правильно сделал. Знаешь, я тебя обожаю. Рахит такая падла по жизни. Да и Хомут бычара конченый. Ты молодчага, - она обняла Жёлудя, протяжно и сладко поцеловала в губы, оторвалась, отворила шкафик. - Вона, надень, чтоб на раёне не признали, а то действительно проблемы возникнут.
  На свет появилась видавшая виды куртка из толстой кожи на басурманской застёжке-молнии. Принимая дар, Жёлудь немало изумлялся щедрости голодранцев, не понимая, что люди, которым самим надеть нечего, чаще всего оказываются наделены сим достоинством.
  - Что это у неё рукава нет? - позабыв, что дареному коню в зубы не смотрят. Жёлудь потрогал обрывки возле правого плеча.
  - Крысокабан погрыз, - беспечно выдала девка. - Батина куртка, кровь я замыла. Да он не в ней умер, надевай, не бойся.
  - Я и не боюсь, - после этих слов у Жёлудя назад хода не было.
  Куртка сама взлетела на плечи. Жёлудь сразу почувствовал себя защищённее, процентов на двадцать.
  - Вот так, застёгивайся, - Нюра вдела молнию в замок, застегнула до горла, отошла, полюбовалась, подбоченилась. - Сидит как влитая. А ты классный пацан! Я бы за тебя замуж вышла, зуб даю.
  Жёлудь опять стушевался. Девка крутила им как хотела. Скажи она сейчас остаться, он бы остался.
  - Не ссы, не захомотаю.
  Пролетарские шутки были ему внове, но не показались обидными. Он даже находил в них определённое вульгарное очарование.
  - Пойду я, - пробормотал он. - Не прощаемся.
  - Ладно, пока, - великодушно отпустила его девка и добавила старинную формулу расставания: - Созвонимся.
  На Жёлудя вдруг накатило что-то из глубин родовой эльфийской памяти.
  - Я ещё вернусь, - неожиданно для себя пообещал он.
  "Вот я дурак", - тут же устыдился молодой лучник.
  Девка погрустнела. Видно, явственно представила остаток дня, проведённый в барачной клетушке наедине с бутылкой, полный тоски и бабьего одиночества.
  - Ну, заходи, - с сомнением пригласила Нюра. - Я сегодня и завтра дома, в понедельник на фабрику. Ты у нас долго пробудешь?
  - Точно не знаю, - пожал плечами Жёлудь. - Может, ещё задержусь.
  Девка смачно поцеловала на прощанье. У парня аж голова закружилась, и выбирался он с квартала как в тумане. Впрочем, шёл верно. На улице Часовой, обильно украшенной вывесками с циферблатами и стрелками, спросил, как пройти к центру. Подвыпивший работяга дружелюбно растолковал, нимало не подивившись на обкусанную куртку, из чего Жёлудь сделал вывод, что сам стал похож на пролетария. Огорчаться или радоваться сему, было неясно.
  Следуя в указанном направлении, Жёлудь быстро вышел на знакомый угол улицы Эксплуатационной и Куликова, за которой начинался фешенебельный центр, и поспешил верной дорогой. В кармане лежал цирковой билет, а часы Даздрапермы Бандуриной намекали, что парень не только успевает на представление, но и волен потусоваться.
  В центре улицы были заполнены народом, и народ казался до крайности возбуждён. Всюду сновали жандармы и полицейские. Жёлудь вертел головой, ничего не понимая.
  "Всегда по выходным так заведено? - поражался он бешеному темпу Великого Мурома. - Вот это город! Так жить - сбрендить можно".
  Нервозное настроение снующих масс, быстрые, исполненные подозрения взгляды, торопливые разговоры, которые вели не стесняясь прямо на ходу, угнетали лесного парня. Захотелось забиться под крышу, передохнуть, обдумать щедро выданные с утра плюшки, пересидеть до начала циркового представления. Ориентируясь не столько по вывескам, сколько по запаху, Жёлудь оказался возле гламурного кабака.
  "Зачем отказывать себе в приятных мелочах? - мысль, поражающая новизной и яркостью, пришла в голову сама, Жёлудь её не звал и даже не подозревал о ея существовании. - Зайду в "Жанжак", выпью кофий, ведь я этого достоин!"
   Цирковой билет в кармане придал самоуважения. Жёлудь проследовал за компашкой расфуфыренных молодых людей, стараясь казаться своим среди чужих. Пафосное заведение мигом огорошило лесного парня. С первого взгляда стало понятно, что мест нет. Питаясь крохами надежды, парень выискивал столик, куда можно было бы присоседиться, но все столы плотно обсидели.
  - Что ты тут делаешь, сынок? - родной голос, от которого чувство восхищения собой сжалось в груди в ледяной ком и стремительным домкратом рухнуло в желудок, вернул парня с небес на землю, так что Жёлудь смог только вытаращить глаза и вытолкнуть совершенно бессмысленную фразу:
  - А ты?
  
  Глава Шестнадцатая,
  в которой господа с активной жизненной позицией осуществляют гражданский арест.
  
  - Чёртов ниндзя! - упоминание о летающем китайце привело Манулова в высочайшую степень активности. - Мы знаем, где скрывается убийца. Надобно немедля известить об этом Велимира Симеоновича.
  Щавель отнёсся к инициативе скептически.
  - У мэра сейчас дел полно без нашего участия.
  - Я всё равно прорвусь к нему на приём! - Манулов выживал в столице как мог, используя любой шанс доказать властям свою полезность.
  Щавель не стал спорить. Шаткое положение зверя легко было понять.
  - Лучше сообщить в полицию, - предложил он. - Такому полицейскому чину, который принимает решения, чтобы дело не затянулось.
  - Сей момент! - вскричал Манулов, торопливо поднялся и вот уже был у дверей. - Господа, я ненадолго.
  - Угощайся, сынок, - у старого лучника ещё не усвоился обед, так что на яства шеф-повара Тырксанбаева не налегал, зато охотно попотчевал сына. - Сдаётся мне, в ближайшие дни поесть толком не получится.
  Манулов вернулся в сопровождении жандармского офицера, не сильно обрадованного обещаниями поймать террориста.
  - Капитан Копейкин, мой друг, - представил спутника Манулов. - Ввиду отсутствия иных сил быстрого реагирования предлагаю присоединиться, господа, и проследовать к месту обитания злодея. Мы будем совершать гражданский арест!
  На лице капитана Копейкина читались скука и сожаление о потерянном времени. Он пересчитал волонтёров и с достоинством уведомил:
  - Я сейчас приведу экипаж. Обождите, господа.
  Когда он удалился в сопровождении Манулова, Щавель поинтересовался у сына:
  - Что за дикая куртка на тебе?
  - Да так, барышня подарила, - с легкомысленностью необычайной бросил парень, будто принимать подарки от влюблённых дев было для него в порядке вещей.
  Щавель присмотрелся к сыну, затем к обновке повнимательнее.
  - Рукав креативные модельеры оторвали или крысокабан погрыз?
  - Крысокабан... Ты откуда знаешь? - чуть не подавился молодой лучник.
  - Очевидно же, - в свою очередь не понял старый лучник.
  Сидели, ждали. Карп испытующе разглядывал Жёлудя, как человека совершенно незнакомого, но важного. Щавель тоже призадумался и, наконец, спросил:
  - Чем ты таким особенным накормил с утра своего Хранителя?
  - Ничем, - пробубнил набитым ртом Жёлудь, налегая на духмяный белдеме.
  - Ты его вообще кормил?
  - Забыл, - признался парень.
  - Вернёмся, покорми как следует. Он сегодня тебе выдал невиданно щедрый аванс.
  "Знать бы, к чему такой задаток", - подумал про себя Щавель, подзывая полового и расплачиваясь.
  Проголодавшийся парень успел расправиться также и с шужуком под сорпу с курдючным жиром, воздав должное остаткам кумыса, когда вернулся Копейкин.
  - Экипаж подан, - известил он. - Прошу пожаловать, господа.
  Удивительный паровой экипаж ждал напротив входа. Был он пригнан от отеля "Метрополь" и предназначался для развоза подгулявших купеческих ватаг. Чудо инженерной мысли и мастерства металлообработчиков двигалось без помощи лошадей! Там, где у всякой нормальной повозки крепились оглобли, размещался длинный паровой котёл и топка с трубою, увенчанная закопчённой короной, из которой исходил серый дым. Отполированный тёмно-вишнёвый капот украшали медные завитушки, начищенные так, что огнём горели. Отгороженные от пассажиров высокой застеклённой рамой, сидели в техническом отделенье извозчик за круглым штурвалом слева и кочегар справа, вооружённый поленницей лучших берёзовых дров. За рамою, как в шикарном ландо, были установлены пассажирские диваны, отчего сидящие впереди ездоки ехали спиной вперёд и оказывались обращены лицом к сидящим сзади, а между ними оставалось свободное пространство для размещения багажа или одного-двух рабов. В тылу повозки на рычажной раме покоилась в сложенном состоянии кожаная крыша, коя могла быть поднята в любой момент для защиты от дождя и снега, либо для сокрытия от посторонних глаз творящихся в салоне непристойностей.
  - Каков шмаровоз! - только и сказал Карп.
  Пассажирские диваны были рассчитаны на купеческие чересла, оттого на каждом безо всякого стеснения усаживались четверо ездоков среднего размера. Группа захвата разместилась в лохани парового экипажа величиною с гарный фургон под шестёрку волов, на коем рассекают по степям изобильные товарами прасолы. Отлов Манулов склонился к медному рожку, вделанному в стенку салона.
  - Любезнейший, двигай на Часовую улицу, да с ветерком.
  - Бу сде, - продудел в ответ голос из рожка.
  Манулов откинулся на спинку дивана и залихватски подмигнул спутникам. Мол, сейчас начнётся! Участие в гражданском подвиге, движухе государственной важности, равно как случай удивить гостей разъездом в новомодном экипаже - всё тешило звериное самолюбие. В голове издателя начала проклёвываться идея нового сериала, которую в самое ближайшее время следовало обсудить с надсмотрщиком по отделу детективной прозы.
  Извозчик двинул рычаг переключения отсечек парораспределительного механизма, нажал на педаль и удивительная повозка тронулась с места, плавно набирая ход. В отличие от конного экипажа, гремящего подковами и ободьями, машина работала беззвучно, так что разговаривать можно было не повышая голоса. Распугивая пешеходов, забредавших с тротуара на проезжую часть, извозчик вырулил на проспект и прибавил скорости.
  Поскрипывая на поворотах передними амортизаторами, экипаж домчал на Часовую с такой быстротой, что Жёлудю даже помнилось успеть к началу представления. Пара пустяков схватить китайца, перевернуть вверх дном комнатёнку (в том, что она ничем не отличается от нюриной норы, Жёлудь не сомневался) и быстро отвезти задержанного в околоток, расположенный в центре города, откуда до цирка рукой подать.
  Машина остановилась посреди улицы напротив трёхэтажного корпуса из красного кирпича с вывеской "Машины и механизмы. Мастерская, ремонт, техобслуживание" с магазином внизу, цехом, где эти самые машины и механизмы изготавливают, выше, а на самом верху, должно быть, жили рабы и бессемейные мастеровые. Рядом стоял полукаменный двухэтажный дом, в котором располагалась часовая лавка с кокетливой надписью на витрине "Ohne Mechanismus. Изящные часы и будильники".
  - Куда далее, сударь? - с рафинированной учтивостью осведомился капитан Копейкин.
  - Сюда, - Жёлудь указал на проулок между приметными домами. Он их запомнил и представлял, куда выведет кривой проход.
  По указу Копейкина экипаж развернулся, причалил к тротуару и остался ждать, обтекаемый гулящими народными массами. Для придания операции окончательно законного статуса капитан зацепил городового в белых перчатках, вооружённого дубовой драчною палкой, и группа захвата ринулась на подвиги.
  Протоптанная по газонам дорожка вывела к знакомому палисаду в глубине дворов Слесарного переулка, за которым кривился уркаганской хавирой пролетарский барак. Только сейчас Жёлудь узрел, насколько он уродлив, и от накатившего омерзения парня аж передёрнуло.
  Для усиления городовой привёл из дворницкой пару гастарбайтеров с черенками от лопат и медными номерными бляхами, символизирующими преданность великомуромскому муниципалитету.
  - Как звать жильцов, у которых остановился китаец? - уточнил Копейкин.
  - Вагины, - повторил Жёлудь.
  Капитан направил дворников под окна сторожить, чтобы не выпрыгнул шустрый ходя, и повёл отряд гражданской бдительности на приступ цитадели неблагонадёжности.
  В коридоре со скрипучими половицами было не подкрасться, да скрытности и не требовалось уже. Городовой постучал в дверь, на которой мелом было написано "? 3". Отворила старуха. В потёмках за ея спиной, образованных висящим на верёвках детским тряпьём, проглядывалась разобранная кровать, колыбелька и нечистый стол. Само же обильное население комнаты не обозначало своего присутствия, должно быть, шарилось на свежем воздухе.
  - Вагина? - спросил старуху Копейкин.
  - Вагины в четвёртой, - неприветливо отозвалась старуха и воззрилась на полицейскую форму как неперекредитованный манагер на коллекторов.
  - Извольте пройти с нами в качестве понятой, - пригласил капитан, и старуха подчинилась, закрывая телом проём и притворяя за собою дверь так, чтобы показать враждебным пришельцам минимум внутренностей жилья.
  - Добудьте ещё понятых.
  Городовой метнулся к квартире номер два, но там не открыли, и тогда он привёл окосевшую Нюру.
  Жёлудь сделал морду кирпичом, по-эльфийски надменно отвернулся. У Нюры тоже хватило ума не показывать, что они знакомы, но старуха узнала куртку и сделала выводы.
  - Шшалава! - прошипела она.
  - Заткнитесь, бабушка, - беспечно пульнула в ответ Нюра и вперилась на гостей блуждающим пьяным взглядом.
  Набрав необходимое для соблюдения буквы закона количество понятых, капитан Копейкин сноровисто извлёк из кобуры щёгольский никелированный револьвер, постучался. Открыла высокая и немного сутулая баба с кувшинным рылом, годов изрядно за полтос. Её изжёванное жизнью лицо украшал глубокий шрам над правым глазом, вздёргивающий бровь вверх и придающий морде выражение вечного удивления. Тёмные глаза, в молодости освещавшие лицо, под гнётом тягот приобрели тревожно-грустное выражение покорности сильной руке, как у большинства женщин в пролетарском районе, однако статью тётка выделялась из массы здешних и вела происхождение явно не отсюда.
  - Вы будете Вагина? - с прохладной вежливостью испросил капитан.
  - Пелагея Ниловна, - тут же прострочила баба, будто готовилась отвечать жандармским офицерам.
  - Разрешите войти.
  Отважный капитан ринулся в помещение, но никого больше не обнаружил. Запустили понятых и приступили к мероприятию. Комната, заметно больше нюриной, с двухконфорочной плитою в углу, была разгорожена занавесью, отделяющей узкий диванчик со сложенным бельём, шкафчиком и книжною полкой, а у окна - расстеленный на полу матрас с тумбочкой в изголовье и плетёным из лыка коробом в ногах.
  Карп встал у дверей, и никто уже выскочить не мог, не сдвинув чугунную тушу работорговца, жандармский офицер убрал оружие и начал опрос хозяйки квартиры:
  - Одна проживаете?
  - С сыном и жильца ещё пустили.
  Пелагея Вагина говорила негромким, лишённым интонаций голосом.
  - Сына как зовут?
  - Вагин Павел Михайлович.
  "С отчествами все, как благородные", - отметил Щавель.
  - Где он сейчас? - продолжил капитан.
  - Загулял с пятницы.
  - Постояльца как зовут?
  - Ван. Мы его Ваней величаем, - баба глуповато, но по-матерински тепло улыбнулась. - Недавно ушёл.
  - Куда?
  - Не знаю. Они мне не докладываются. Все взрослые мужики, а я им что?
  - Чем промышляет китаец?
  - Я почём знаю? Ваня по-русски ни бельмеса. Заявился, говорит: "Матка, пусти позить", это он ещё выучил. О деньгах на пальцах договаривались.
  Ровная, рассудительная речь бабы очень не понравилась Щавелю. Была она такой спокойной, словно не представители власти вторглись вослед беглецу, а соседка зашла занять соли. В своей кристальной простоте перед лицом очевидной опасности баба выглядела крайне непростой женщиной.
  - Китаец Ван подозревается в совершении государственного преступления, - известил капитан. - Мы вынуждены произвести у вас обыск. Будьте любезны, покажите место обитания вашего постояльца.
  - Вот же оно, - указала на матрас Пелагея Ниловна. - Там постель моего Паши, а здесь ходя живёт. Он смирный.
  Капитан обернулся к товарищам:
  - Приступим, господа.
  Первым делом Щавель перевернул подушку, рассчитывая обнаружить там нечто компрометирующее, но нашёл только смятый носовой платок, засмарканный и зажиренный. От платка неприятно попахивало чем-то сладковато-фруктовым. Лучник машинально сунул его в карман и перевернул матрас. Там ничего не было.
  Отлов Манулов шарил в тумбочке, выложил пошлый китайский веер и несколько рулонов тесьмы, товара китайских разносчиков. Копейкин методично выкладывал из короба разные странности - чёрный лаковый ларчик, пустой, связку кожаных перчаток, новых, чёрную трикотажную балаклаву, ношеную. Вынул свёрток грубой обёрточной бумаги, обвязанный бечёвкой, подёргал узел, вынул перочинный ножичек, перерезал верёвку, развернул. Выпрямился и замер, недвижно глядя перед собой.
  - Бомба.
  - Все на выход! - немедленно среагировал Щавель и принялся выталкивать жильцов из комнаты, пока они не задели что-нибудь не то и оно не взорвалось.
  Городовой тоже не растерялся, а сноровисто надел на Вагину наручники.
  Когда все оказались на улице за исключением капитана Копейкина, оставшегося один на один с бомбой, старуха, увидев на Пелагее Ниловне браслеты, плюнула Нюре в лицо. Щёки Жёлудя запылали. Нюра же, криво усмехнувшись в ответ, великодушно отвернулась от парня, ничем не выказывая знакомства.
  - Мы накрыли вертеп террористов! - не веря в удачу, Манулов едва не подпрыгивал от возбуждения.
  - Допрыгалась, мать, - проворчал городовой, придерживая Вагину под локоть.
  Карп только башкой покачал, порицая вероломство изменницы.
  Щавель сосредоточенно думал.
  - Чего мы не нашли? - спросил он Манулова.
  - Нашли? Всякую всячину и запасное орудие преступления!
  - Нет. Мы не нашли. Что-то отсутствовало...
  Щавель не договорил. По ушам ударило так, что земля качнулась и перед глазами поплыло. Командир увидел, как издатель втянул голову в плечи и пригнулся. Бабы попадали наземь. Когда старый лучник ошалело повернулся к бараку, то не узнал строение - стену распустило, крышу задрало, она торчала в небо лохмотьями разворошенных осенних листьев. Секцию бруса разворотило, накренив опорный столб, из пролома валил серый дым, в небе летали бумаги и тряпки.
  Старуха-соседка ползала, оглушённая.
  - Во дало, - поднимаясь на карачки, сказала Нюра.
  Пелагею Ниловну вдобавок к городовому зафиксировал Карп, готовый при малейшем сопротивлении либо в бараний рог согнуть, либо в три дуги. У пособницы террориста не было ни малейшего шанса.
  Одно поразило Щавеля в тот момент. Ни на йоту не смутившись, словно взрывы были делом обычным, Вагина улыбалась.
  
  Глава Семнадцатая,
  в которой Щавель соглашается исполнить особое поручение, получает тайное предписание, напарника и жетон с прорезью.
  
  - Два взрыва за один день. Непостижимо! - вздохнул князь Пышкин, когда они остались тет-а-тет. - Рабочие и так неспокойны, а тут может показаться, что начались военные действия. Не хватало только манифестаций протеста. Их возбудить сейчас проще простого. Мастеровые угнетены и готовы собираться в толпы по любому поводу.
  Щавель сидел в кресле за совещательным столом. Кабинет мэра был озарён электричеством, оно струилось из обильных светом - каждая по сорок свечей, не меньше! - стеклянных колб ламп накаливания. Было заполночь, а насыщенный субботний день и не думал кончаться.
  - В отсутствие генерал-губернатора его обязанности распределяются между мной и генерал-адъютантом до того момента, когда будут объявлены результаты досрочного голосования, - известил Велимир Симеонович медленным голосом, будто натягивал тугой лук. - Мне потребуется время, чтобы влезть в обстановку и разрешить проблему с выделением для нужд светлейшего князя Лучезавра некоторых наших поселений. Не сомневаюсь, что в канцелярии будет готов ответ в самый ближайший срок, - мэр натянул лук и пустил стрелу: - До истечения его могли бы вы поспособствовать в розыске бомбиста, коль уж взялись за него?
  Нельзя было отрицать, что взялись крепко, но дальше дело пошло туго. Щавель без особой радости оценил последствия, ведь второй взрыв был их заслугой, о чём князь Пышкин деликатно умолчал.
  Пожар быстро потушили силами деятельных пролетариев. Бомба выбросила капитана Копейкина в окно, основательно при этом изуродовав. У героического жандарма оказались оторваны правая рука и нога, а сам он начисто лишён сознания, однако, будучи своевременно перетянут жгутами, обрёл возможность выжить. Копейкина немедленно отправили в больницу на паровом экипаже и приступили к разбору завала, не давшему положительного результата. Имущество ходи-бомбиста уничтожилось напрочь, а с ним все улики. От всего треклятого кубла осталась только Пелагея Вагина. Её отвезли в жандармерию и заперли в тамошний внутренний ИВС. Вот и всё, что принёс стремительный рейд Отлова Манулова.
  "Дерзость зверина, да мудрость курина", - оценил оперативно-розыскные достоинства издателя Щавель и был вынужден шагнуть дальше по проложенному им пути, поскольку мэр почему-то нуждался в его помощи и не оставлял шансов на отказ.
  - Если вы находите целесообразным моё участие в деле чрезвычайной государственной важности, я готов принести пользу Великой Руси какую могу, - изысканно заявил он, чтобы поладить с мэром.
  Велимир Симеонович принял ответ как должное. Он порылся в ящике стола и выложил небольшой металлический кругляшок, покрытый цветной эмалью.
  - Почтенный боярин Щавель, извольте принять жетон агента для особых поручений. Этот отличительный знак вы можете предъявлять жандармерии и полиции, а также извозчикам и мусорщикам для оказания содействия.
  Щавель принял жетон. Он был слегка овальный, в верхней части помещался искусно выполненный художником-миниатюристом герб Великой Руси: на лазоревом поле белая стена, над нею облако, из которого вниз тянется инверсионный след падающей боеголовки, законченный красной вспышкой спасительного подрыва ракеты ПВО; в нижней герб Великого Мурома - на красном фоне золотой кот, держащий в лапе двуручный меч. Номера у жетона не было. Вместо разделительной линии между гербами была прорезана узкая щель. С обратной стороны над прорезью был припаян винт с гайкой - крепить жетон.
  - Благодарю за оказанное доверие, - молвил Щавель.
  Князь потянулся к краю стола, где крепилась покрытая благородной искусственной патиной бронзовая розетка, надавил кнопку электрического звонка.
  - Отец Мавродий? - осведомился у заглянувшего секретаря.
  - Здеся, ваш сясь, - поклонился секретарь, блеснув тонким золотым ошейником. - Смиренно ожидают в конференц-зале. Пока ожидали, изволили проповедовать и продавать под запись акции.
  Мэр кивнул, принимая сие как что-то неизбежное.
  - Проси.
  Раб удалился, а Велимир Симеонович протёр пальцами веки, будто пенсне снимал, устало вздохнул.
  - С ума сойти, - посетовал он. - Сподобил же Ктулху дожить до такого бедлама, в пасть ему тентакли. То голод, то профсоюзы, теперь засилье иноземцев и китайский терроризм. А завтра какие-нибудь аболиционисты придут права качать.
  - И это пройдёт, - примирительно заметил Щавель.
  - И это не предел. Никогда так не было, чтобы ничего не было, и от нас не убудет, если будем решать проблемы по мере их возникновения. Поясню свою позицию, - мэр поправил мундир, приосанился. - Во многих случаях для вящей пользы целесообразно привлекать знатоков со стороны. Пусть работают своими методами, не вызывая подозрения, а с правоохранительными структурами взаимодействуют по необходимости. Правительству важно, чтобы народ нёс следы коллаборационизма с пекущимся о его благе государством. Соучастие добавляет солидарности и частично устраняет недовольство от тягот жизни и временных неурядиц, повсеместно возникающих в трудные дни. Когда простолюдины героически преодолевают стихийные и вражьи напасти, они добросовестно сливают злобу на внешнего врага и покорно работают как им велят. Если же дать народу затяжной период сытой жизни, он станет бунтовать по любому поводу, а, часто, и без повода. С жиру бесятся самые тучные. Если же переманить часть тучных к себе, можно заставить всех остальных поверить в единство власти и подчинённых. Вот, Манулов, купец второй гильдии. Служит Великой Руси верой и правдой, пусть и чистый инородец. Он с нами сделку заключил, а мы ему помогли стать монополистом в своей отрасли. Теперь у нас нет оппозиционных издательств, а пресса вся наша, и книги для быдла по госзаказу выходят в нужном количестве и в срок. То же с религией...
  Рассуждения князя Пышкина нарушил секретарь, впустивший маленького ладненького грека с кучерявыми патлами и бородой, облачённого в чёрную рясу.
  "Шёлковая! - игра света электрических ламп на блестящей ткани насторожила Щавеля. - Вот охальник".
  Князь Пышкин отодвинул тяжёлое кресло, опёрся о стол, поднялся, опустил руки по швам. Старый лучник, блюдя здешний этикет, тоже встал. Мэр улыбнулся ему и провозгласил:
  - Позвольте представить вам настоятеля храма Блаженных вкладчиков отца Мавродия, известного в Великом Муроме своими выдающимися способностями решать сложные задачи. Отец Мавродий не раз помогал нам в расследовании запутанных преступлений. Могу сказать, что он был участником знаменитого дела о крадущейся цапле.
  "Вот как!" - подумал Щавель, глядя на подошедшего священника.
  - Отец Мавродий будет вашим напарником, - продолжил мэр. - Он ведёт следствием методом дедукции, индукции и абдукции. За первое берётся он сам, второе вы разделите вместе, а третье выпадает на вашу долю, боярин.
  - Кто-то должен, - согласился Щавель.
  - Раз так, - торжественно заключил мэр, - благословляю вас на проведение следственно-оперативных меропрятий. Найдите убийцу губернатора, светлая ему память!
  Напарники пожали руки. Ладошка у священника была сухая, крепкая и тёплая. Удар таким кулаком с ног не собьёт, но рёбра сломает, отметил командир.
  - Буду рад с вами работать, боярин Щавель! - сказал отец Мавродий.
  - Взаимно, - с осмотрительной сдержанностью ответил старый лучник.
  Князь Пышкин наблюдал за ними с удовлетворением игрока, взявшего недурной прикуп.
  - Ваш сясь, начальник сыскной полиции приёма просить изволят-с, - доложил секретарь.
  - Впусти.
  Легендарный Пандорин оказался молодым мужчиной со щёгольскими тонкими усиками, наряженным в синий с иголочки мундир с галунами. Слегка вытянутое лицо с нездоровым чахоточным румянцем носило отпечатки пороков, которые только может предоставить для ублажения страстей состоятельному человеку культурно развитый город.
  Завидев греческого попа, Пандорин взбеленился.
  - Ваше сиятельство, я не потерплю вмешательства посторонних лиц, - с порога ринулся он в бой, как дерзкий петушок атакует на скотном дворе старого сонного индюка. - В деле чрезвычайной государственной важности посторонним штатским дилетантам места нет!
  Заметно было, что Пандорин малость запыхался. Должно быть, о визите отца Мавродия ему своевременно донесли, и начальник сыска торопился примчаться до завершения разговора.
  - Ерофе-ей Батькович, - укоризненно протянул мэр, и картина скотного двора повторилась: старый индюк сонно разлепляет белую плёнку на зенках и надвигается на петушка, неся в начале своего движения неумолимый конец. - С учётом ваших выдающихся способностей, которые далеко не безупречны, вынужден заметить, что дело и впрямь государственной важности, притом негативного заказного и политического характера. Оно требует безотлагательных мер, а посему любая помощь окажется нелишней в этот трудный час. Я рад, что мастера согласились оказать содействие, и наделил господ особыми полномочиями. Всего лишь на период следственно-оперативных мероприятий, - добавил он ложку мёда.
  - Лихо помнится, а добро век не забудется, - продолжил Пандорин защищать свою деляну с таким изяществом, что Щавель не почувствовал себя обделённым.
  - Вот вы это напрасно так, - с отеческою скорбью покачал седой головой мэр и изрёк с непомерным ханжеством: - Что для умного печать, для глупого замок. Поэтому и укрепляю казённые органы вольнонаёмными членами.
  Этим он больно уколол начальника сыска.
  - Премного благодарен за проявленную заботу, - ответствовал Пандорин с непроницаемым выражением красивого лица и щёлкнул каблуками. - Разрешите доложить текущую обстановку?
  Велимир Симеонович правильно понял предложение выпроводить посторонних, однако на поводу не пошёл, а решительно распорядился:
  - Доложите по поводу взрыва. Что установили эксперты?
  - Химический состав взрывчатки аналогичен взрывному устройству с места покушения, - отрапортовал Пандорин. - Задержанная отказывается давать показания. Личность её установили: Пелагея Вагина, она же Полина Лисицина, она же Тонька Пулемётчица, она же Валентина Пони-Яд. Проживает в нашем городе с две тысячи триста двадцатого года, на учёте в уголовной полиции не состоит.
  - Кто все эти люди? - спросил Щавель.
  - Тонька Пулемётчица? - у мэра отпала челюсть. - Та самая?
  - Так точно, из Орды.
  - Вы об этом знали?
  - Так точно, знали. Она в Тайной картотеке проходит с двадцать первого года. Законов наших не нарушала. Приехала с сыном Павлом, вышла замуж за слесаря Михаила Вагина, ныне покойного. Живёт мирно, работает переплётчицей. У околоточного претензий к ней не имеется. Сын, Вагин Павел Михайлович, двадцати пяти лет, слесарь в мастерских "Машины и механизмы", холост. Состоит на учёте как активный член профсоюза механиков. Возможно, входит в состав подпольного оргкомитета. Местонахождение Павла в настоящий момент неизвестно.
  "Что я упустил? - слово "местонахождение" всколыхнуло в душе старого лучника осадок воспоминаний. - Что я забыл?"
  Он помнил, что держал не так давно догадку, касающуюся проклятого китайца, но в хаосе событий она вылетела из головы.
  "Чёртов ниндзя, - подумал Щавель. - Твоё восточное колдунство не собьёт меня с панталыку. Я ведь помню, что знаю про тебя... что-то. Но что?"
  Одолеваемый сомнениями командир сохранял невозмутимый вид. Пандорин продолжал докладывать:
  - Следствие разрабатывает версию причастности к делу Боевого Комитета Рабочей партии. Неясны мотивы. Генерал-губернатор не ущемлял права рабочих, не затрагивал интересов ни одного из профсоюзов, мстить было решительно не за что, хотя можно допустить, что теракт является самодеятельностью фанатиков-экстремистов. По агентурным сведениям, Боевой Комитет собрался из неадекватных личностей, склонных к насилию ради насилия. Мы допускаем возможность покушения в качестве акта немотивированной агрессии, либо как удачный случай для членов Комитета заявить о себе с целью усиления позиций в политической борьбе внутри объединения профсоюзов. Шаг самоубийственный, но вероятный. Также следствие не исключает версию китайского следа, ведь бомбист был китайцем. Террористический акт могли осуществить с целью консолидации инородного купечества всех племён для избрания нового генерал-губернатора из числа прокитайски настроенных кандидатов.
  "Вот и Манулов о том же, - Щавель присмотрелся к Пандорину. - Русский до мозга костей, который будет говорить правильные вещи, - припомнил он слова прозорливого издателя. - А если такой возглавит расследование дела, то лучшего кандидата не сыщешь. Вот зачем мэру понадобились неофициальные помощники, наделённые всеми полномочиями! Наверняка, у него имеются и другие независимые от полиции сыскари, которые будут копать и доносить".
  Щавель свежим взором оценил фигуру Велимира Симеоновича. При всей напускной куртуазности князь Пышкин жрал генералов на завтрак и закусывал полицмейстерами, иначе в управители столицы крупного государства было не протиснуться.
  Словно почуяв ход мысли ингерманландского боярина, мэр изволил отпустить своих приспешников, поскорее удаляя от догадливого полицейского, пока тот, используя природные способности, прямо на месте не раскрыл далеко идущие планы начальства.
  - Господа, не смею вас более задерживать. Час поздний, время дорого. Желаю удачи в вашей нелёгкой работе! Отец Мавродий, не забывайте извещать меня о ходе расследования. Если понадобится помощь, докладывайте напрямую Ерофею Батьковичу, - расставил он точки над "i" в отношениях с Пандориным. - Он окажет вам всестороннее содействие.
  Пандорин смерил гражданских специалистов заносчивым взглядом и снисходительно кивнул. Чванностью он напомнил капитана Копейкина. Вероятно, она прижилась в столичной офицерской среде в качестве обычая.
  Щавель и отец Мавроди откланялись, оставив высоких должностных лиц обсуждать государственные секреты, и по коридорам власти выбрались из мэрских покоев.
  Проход в резиденцию мэра охраняли дюжие ахтунги с церемониальными штыковыми винтовками. Парадные кепки-восьмиклинки, усы подковкой, кожаные жилетки. Под сбруей с массивными кольцами-стяжками бугрились мускулы, прокачанные в тренажёрных залах. Лишённые волос руки, густо покрытые затейливыми татуировками, не оставляли на образе великолепной мужественности ни малейшей лазейки для просачивания в душу женской нежности. Верные друг другу и запомоенные перед всем миром, ахтунги были готовы служить государству до потери пульса.
  Отец Мавродий вызвался проводить Щавеля до казарм, сославшись на любовь к прогулкам. Старый лучник с пониманием отнёсся к дипломатической уловке священника, он тоже хотел познакомиться с напарником, принюхаться и завтра начать работать в полную силу. Извозчика ловить не стали. Протиснулись между чиновничьими каретами, ожидающими на площади перед мэрией, и свернули на освещённый фонарями проспект Льва Толстого. Несмотря на поздний час, жизнь в центре бурлила. Фланировали франты с барышнями под ручку, тусовались весёлые компании, были открыты решительно все заведения. Там били ключом гулёжь и кутерьма. Смех, звон бокалов, хруст французской булки. Кавалеры чуть пьяные, гимназистки румяные. Звучали вальсы Шуберта. Щавель полагал, что по случаю всенародной трагедии объявят траур, временно закроются кафе и рестораны, но не тут-то было. Обывателя встряхнули, и Муром забурлил.
  - У вас когда-нибудь город спит?
  - Великий Муром никогда не спит! - в голосе священника скользнула гордость за свой греховный город.
  Щавель подумал о Лихославле, круглые сутки погружённом в печальную дрёму. Вспомнил Москву, с наступлением темноты забывающуюся тревожным сном. Пробуждающуюся в кровавом угаре Спарту. Владимир, исправно работающий и крепко дрыхнущий. Мысль перетекла на опального городничего Декана Ивановича, томящегося под следствием в застенках Владимирского централа, о его двурушничестве, причина которого начала проясняться. Только оказавшись в неспящей столице Великой Руси можно было понять стремление обзавестись тут недвижимостью и поселить детей. Щавель и сам бы так сделал, если бы мог. И понятно стало, почему во Владимире никто не сподобился доложить князю Лучезавру. Работать на родине, где лучше платят, а отдыхать за границей, где слаще жить, было для владимирцев делом таким же естественным, как для эльфов мотаться в чухну.
  - Постоянно жрать, гулять и не спать быстро надоест, - вслух прогнал досаду Щавель. - Вот, у меня в Тихвине благодать - берёзки, виселицы, окушки в речке. Ни воров, ни терроризма. Тишина, спокойствие.
  - Наслышан, - с почтительностью отозвался отец Мавродий. - Для репутации важен размах, а не итог. История надолго запомнит правление князя Лучезавра. Вы преуспели в насаждении духовности.
  - Духовность есть главный капитал Святой Руси подобно тому, как гламур и пафос являются основным капиталом Поганой Руси с её человекопротивной Москвой.
  - А в Ингерманландии? - осторожно спросил хитрый грек.
  - Ингерманландия есть колония Святой Руси, поэтому наш капитал - духовность с примесью неизбежного, присущего всем там эльфизма. Эльфы остались последними хранителями культурного наследия великих предков. До Большого Пиндеца в наших краях стоял огромный прекрасный город, в котором жило столько людей, сколько во всей чухне. Он был столицей гигантской державы, над которой не заходило солнце. И даже после того, как московские чародеи интригами и колдунством отжали столичный статус, город сохранил звание сердца культуры. Этот город был исполнен достоинства и несокрушимой чести, он никогда не был захвачен врагом, хотя и подвергался жестокой осаде. Он так и канул на дно морское непокорённым, когда в противоположной части геоида поднялся из пучин Р'Лайх и на Землю упала тьма.
  - Вы про Петербург?
  - Мы не произносим это слово. Эльфы забыли его, вычеркнули из памяти как психическое увечье.
  - То есть у вас эльфы командуют?
  - Командую я, но эльфы населяют Ингрию со времён Большого Пиндеца, и люди невольно переняли часть их обычаев. Этот город оказался священной разменной монетой, которую духи земли заплатили царице вод и осьминогов за пробуждение Ктулху. Ничего не поделаешь, что кому-то выпало жить в то время в том месте.
  - Поднявшееся опустится, а опустившееся поднимется, как написал в древней книге безумный джентльмен из заморского города Провидение, - явил неожиданную начитанность грек. - В его пророчестве говорилось, что когда звезды займут благоприятное положение, из земли восстанут её черные духи, призрачные и забытые, полные молвы, извлеченной из-под дна забытых морей. Тогда великий каменный город вновь предстанет пред ликом Солнца.
  - Как весы, - пришло Щавелю удачное сравнение. - Когда звёзды сложились нужным образом, под их притяжением чаша Р'Лайха пошла вверх, а противоположная чаша вниз.
  - Ты чтишь Ктулху?
  - Нет, - отрезал Щавель. - Ктулху у нас хорошо знают, но обращаются к нему конченые люди. Быть культистом в краю, исполненном эльфийской скорби и неизбывной душевной боли по великой трагедии, значит быть непонятым окружающими. Хотя кто-то добровольно становится рабом Ктулху ради кратких благ, щедро раздаваемых Им. Таких людей нетрудно опознать по опрометчивой тяге к материальным благам и стремлению решать вопросы с наскока. Они уходят в леса, чтобы грабить караваны и имать гусей. Мы в этой нашей Ингерманландии на них охотимся, а они всё не переводятся и не переводятся. Одного такого духовного раба, молодого и сильного, я из Тихвина увёл, чтоб не вырос и не развился в Яркую Личность. Пусть в другом месте развивается, - с досадой добавил Щавель.
  - А шведы? Они Ктулху чтят?
  - Они поклоняются мёртвым богам. Асы погибли в Рагнарёк. Шведский престол сохраняет легитимность только по праву сильного.
  Греческий священник утёр холодный пот, а Щавель продолжил:
  - У шведского короля только два союзника, Армия и Флот. Флот - это транспорт, а у кого транспорт, тот и царь.
  - Развитие транспортной системы необходимо для развития государства, - священник свернул в переулок, ведущий к улице, в конце которой размещались казармы. - Наше купечество объединилось в альянс для строительства коммерческой железной дороги. Она будет стыковаться с участком, который проводит по Проклятой Руси Железная Орда. Товарооборот между странами взлетит до невиданных высот.
  - И мобильность басурманских войск с тяжёлой артиллерией, - закончил Щавель. - Сейчас они вязнут в проклятых землях, но когда достроят и возьмут под охрану железную дорогу, сразу наладят подвоз крупных подразделений и припасов для уверенной оккупации.
  - Что вы! - воскликнул импульсивный грек. - Басурмане никогда так не сделают! Они цивилизованные люди.
  - А кого я в семнадцатом году из-под Мурома выбил? - с прохладцей осведомился Щавель. - Цивилизованные люди до сих пор помнят муромские клещи и действуют теперь тихой сапой.
  - Это когда было, - судя по беспечному голосу, отец Мавродий проживал в то время на средиземноморском побережье. - Жуткая эпоха, дикие нравы. Сейчас всё сильно изменилось, и в Орде тоже. Там часто меняется всенародно избираемое правительство со своими политическими программами, направленными на укрепление дружбы народов. Теперь у Великой Руси нет врагов.
  - А кто есть?
  - Стратегические партнёры, - грек даже удивился, что должен пояснять заслуженному человеку столь очевидную вещь.
  Щавель вздохнул.
  - Добрососедские отношения неизбежно приводят к большой войне. Лет за двадцать народятся и подрастут новые солдаты, и тогда как соседи соседей резать будем друг друга с особой жестокостью. Мы регулярно громим Москву, чтобы держать в подчинении Поганую Русь. Басурмане проводят профилактику на Проклятой Руси, оберегая себя от местного населения.
  - Народец стрёмных земель сам себя прореживает с неистовым энтузиазмом, - заметил грек.
  - И тем помогает наместнику светлейшего князя Лучезавра собирать дань, - констатировал Щавель. - А вот Орду мы не били семнадцать лет. Она набрала силы и теперь тянет на Русь свои железные тентакли.
  - Всюду вы видите врагов... - запальчиво возразил священник и смолк, потому что из подворотни появились неясные тени.
  "Этот город не любит меня, - взгрустнулось старому лучнику. - Всегда не любил. Я здесь чужой, солдат среди купцов, вот и подаёт Муром знаки отрицания".
  - А как у вас с видением врагов в данную минуту? - вопрос Щавеля прозвучал издевательски неуместно, потому что их окружали.
  - Вы живёте в лесу, поэтому всегда настороже, - заметил священник.
  "Какой-то ты чересчур наблюдательный", - подумал Щавель.
  Пустынную, без фонарей улицу освещали только окна. Несложно было рассмотреть мелкие юркие фигурки пятерых встречающих. Суетливые движения, шакальи повадки. "Молодёжь вышла на промысел", - Щавель расстегнул пуговицы на животе. Двое забежали сзади, до поры до времени опасливо держась поодаль. Оттянул полу сюртука, облегчая доступ, но не открывая рукояти ножа.
  В подвалившей троице выделялся средний, чуть покрепче и постарше остальных. Его наивное, почти нетронутое жизнью личико с тонкими бровями широкой дугой, выглядело до отвращения моложаво, как у жертвы генетической болезни.
  "Манагер, - удручённо подумал Щавель. - Московский, трёхсотлетний".
  - Доброго тебе здоровьичка, - сходу сглазил он ворога, чтобы отчерпнуть жизненной силы.
  - Сенкью вэри мач, ю а вэлкам (Премного благодарен, добро пожаловать), - на манагерском собачьем наречии пригласил проклятием супостат выйти на битву.
  - Доброго времени суток, - обречённо констатировал мигом всё понявший грек.
  Манагер позитивно улыбнулся.
  - Выворачивай карманы, поп. Бог велел делиться.
  - А я атеист!
  Не успел манагер опомниться, как настоятель подпрыгнул резвым кузнечиком и с разворота впаял ступнёй в подбородок. Голова манагера откинулась назад, он отлетел, проехался спиной по мостовой и замер. Не ждал он такого от попа-атеиста!
  Отец Мавродий не успел приземлиться, как снова оторвался от земли и пробил сбоку носком ботинка шарахнувшемуся было противнику в голову. Достал. Парень потерялся и следующий удар, пяткой с разворота по шее, лишил его сознания.
  Последний из троицы кинулся наутёк.
  Шакалята сзади бросились на Щавеля. Он обернулся и быстро ударил ножом. Сначала одного, потом другого. Подростки не предполагали, что в руке прохожего внезапно появится финка. Это оказалось подло и обидно. А ещё страшно, когда они почувствовали жгучую резь и увидели кровь на ладонях. Свою кровь. Мораль была провалена, боевой дух тут же улетучился.
  Согнувшись, они отступили. Один сразу свалился на бок и засучил копытцами, другой, скособочившись, двинулся к подворотне на подгибающихся ногах, но не дошёл, упал. Щавель наблюдал за ними, не двигаясь с места. Медленно провёл по языку левой стороной клинка. Мальчонка корчился на боку, зажимая пальцами рану. Старый лучник закрыл рот, размазал языком кровь по верхнему нёбу, вдохнул её пряный запах, прислушался к металлическому оттенку на вкусовых сосочках, напоминающему о дверных медных ручках. Раненый подросток скулил, конвульсивно подтягивая к животу ноги, вверх-вниз, вверх-вниз. Слизал кровь с правой стороны. Раненый мальчишка заплакал. Только сейчас Щавель оценил, какие они мелкие. Лет тринадцать-четырнадцать.
  Продолжая обонять аромат живой силы, Щавель сунул чистый нож в ножны, обернулся к внимательно наблюдающему за ним отцу Мавродию. Священник рассматривал его, удерживая на периферии зрения своих поверженных противников.
  - Что теперь делать будем? - в отличие от владений светлейшего князя, волей которого он мог награждать и карать, Щавель на Великой Руси хозяином положения себя не чувствовал.
  - Сдаваться полиции мы сейчас не можем, - рассудительно ответил священник. - Дело нам поручено важное, а время дорого. Рекомендую не дожидаться городовых.
  - У нас свидетель убежал, - сказал Щавель.
  - Он в полицию не пойдёт. Это москвичи, им здесь не рады.
  - Нас из окон видели.
  - Не видели. Здесь темно, а мы не шумели. Пошли отсюда, пока не дёрнулись.
  Доверившись воле осмотрительного и ушлого грека, Щавель двинулся за ним в глубины проходных дворов, по пути задержавшись над недвижным телом манагера и окончательно обезопасив его. Нож пришлось вытирать о зловонный пиджак москвича, разменяв ядовитый ихор на парфюмерию. Сунув запоганенный клинок в ножны, Щавель устремился вдогон чёрной рясе, изредка отливающей мокрым шёлковым блеском, когда на неё падал отблеск из окон нижних этажей.
  Огибая мусорные ящики, поленницы дров и мочевые лужи, священник шустро перебирал ботинками, шелестя рясой и почти не топая. Когда Щавель поравнялся с ним, отец Мавродий произнёс:
  - До утра пересидим на конспиративной квартире. Сейчас патруль нагрянет, он всё равно будет делать обход, и трупы обнаружит. Не надо нам на улицах светиться.
   Он разговаривал на ходу столь ровно, будто в кресле сидел. Дыхалка у отца Мавродия оказалась отменная.
  Шли долго, не выбираясь из дворов, которые всё тянулись и тянулись в нескончаемом квартале. Наляпанные по единому проекту четырёхэтажные доходные дома, бревенчатые, обитые деревянной дранью и штукатуренные, давали приют всем, у кого за душой найдётся рупь с полтиной за месячный постой в однушке. Распугав на помойке крыс, похожих на крупных кроликов, отец Мавродий скользнул к неприметной дверце в стене, не облагороженной ни крыльцом, ни козырьком, выудил из кошеля пару ключей на верёвочке, резво провернул добротно смазанный замок.
  - Тише.
  Запустив Щавеля, грек немедленно затворился. Стало темно, хоть глаз выколи, но священник на ощупь отыскал перила, потянул за собой Щавеля. По лестнице чёрного хода они поднялись на третий этаж. Священник нашарил замочную скважину, вставил ключ, медленно и беззвучно выдвинул стальной язычок из гнезда на косяке.
  Ночной свет превратил мрак в полумрак. Священник вместо слов легонько толкнул Щавеля в спину, заперся, задёрнул плотную штору, не дающую ушам наушников подслушать, о чём говорят в квартире, а глазам соглядатаев подшнифтить через замочную скважину. Прошёл в комнату. Не глядя, взял со стола коробок, чиркнул спичкой, запалил свечу, завесил окна.
  - Вот мы и в безопасности, - священник указал на мягкое кресло возле стола, постепенно прорисовывающееся из темноты. - Пересидим до утра, пока полиция не перестанет рыскать в поисках пары господ в рясе и сюртуке.
  Щавель уселся, закинул ногу за ногу. Грек зацепил подсвечник за кольцо рукояти, прошёл через комнату, жёлтый свет озарил чёрную громаду буфета. Прозвенели стёклышки двери. Священник вернулся с бутылкой и двумя рюмками.
  - Изведаем от плода виноградного не стока ради веселия, скока снятия стресса для, - он набулькал по полной.
  Щавель потянул носом и не ошибся.
  Отец Мавродий протянул рюмку, опустился в кресло по другую сторону стола.
  - За покойников, не чокаясь, - предложил он.
  - Ну, за слёзы вдов и матерей! - Щавель опрокинул рюмку, мелком подумав, что даже у манагера была мама. А может даже и жена.
  - За матерей! - отец Мавродий последовал его примеру.
  Посидели, приходуясь, оттаивая от рукопашной. Впрочем, хороший алкоголь быстро оказал целительное воздействие на обмороженные души. Священник зашевелился в кресле, тряхнул головой, сбрасывая ошмётки стресса, и благостно улыбнулся.
  - Где вы научились так ножиком тыкать?
  - Жизнь научила. А вы где научились ногами махать?
  - Здесь. Дома, - отец Мавродий налил ещё метаксы. - Лакей обучил. Когда я приехал в Великий Муром, сразу купил негра, чтобы по хозяйству всё делал и сопровождал в присутственные места, я один не успеваю, да и статусные вещи здесь ценятся. Раб оказался посвящённым в тайный мужской африканский союз Тыква Ндо. Я до конца не разобрался в их дикарских верованиях, но понял, что молятся они выдолбленной тыкве, в которой прорезаны глаза и рот, а вовнутрь вставлена горящая свеча. Рождество Тыквы празднуют в ночь с тридцать первого октября на ноябрь, когда силы зла особенно сильны и сведущие люди рекомендуют держаться подальше от торфяных болот. Весля, так зовут раба, оказался знатоком приёмов рукопашного боя. На досуге он обучил меня технике ударов ногами, а я увлёкся и преуспел.
  - Дело нужное и необходимое, - заметил Щавель. - Неспокойно у вас в столице. Улица в центре, а грабят как на выселках.
  - Да это мигранты понаехали, - возмутился грек. - Совсем обнаглели, набежали как саранча. Работать не хотят и не умеют, они же москвичи! Что им остаётся? Только грабить и воровать. Муром стонет. Полиция не справляется. Мигранты спелись с быдлом на окраине и барагозят вместе. Пора создавать органы миграционного контроля!
  - Зачем умножать писарей? - удивился Щавель. - Полиции в Муроме хватает. Надо вешать и стрелять, если будут сопротивляться, а прочих лишних людей отправлять на тяжёлые работы, - поделился опытом тихвинский боярин. - У нас в Ингерманландии для бешеных скидок нет, а, пуще того, для москвичей. Увидел москвича и согнал его с бела света. На том стояла и стоять будет земля русская.
  - Так это вы, - сообразил священник-детектив, - в Москве шороху навели?
  - Красна Москва углями, - только и ответил на это командир.
  - Мало нам своих бакланов и гопников, так ещё налетели как грачи хулиганы-москвичи. Вы догнали беду, которую прогнали, а теперь разгребаем её мы вместе.
  - У меня в жизни есть, о чём пожалеть, - сказал Щавель. - Об этом я не пожалею.
  Грек сокрушённо вздохнул.
  - Надо было взять экипаж.
  "Зато познакомились, - подумал Щавель. - Ничто не раскрывает характер мужчины лучше, чем драка. Хорошо, что не взяли экипаж".
  
  
  ***
  В ночь с субботы на воскресенье рабочая слобода на Болотной стороне Оки не спала. Лился рекою алкоголь, там и сям вспыхивали короткие драки, в дренажных канавах сами собой устраивались заплывы. Босота с пролетарской беспощадностью топила скуку безысходного существования в дешёвой выпивке. Яростно обсуждали убийство генерал-губернатора, гадали, кто займёт его место, мусолили, как обустроить Россию. Пили все. Сознательные трудящиеся и безрассудные холопы, цеховые мастера и кустари-одиночки, рабы и свободные, разночинцы и чернь. Только в перекосоёбленной халупе, притулившейся на отшибе к бараку старьёвщиков возле мусорной горы, было темно и тихо.
  Но вот, чу! - скользнула к дверям фигура. Забарабанили по доскам костяшки пальцев. Прокравшийся гость выждал, харкнул, не выдержал, бухнул кулаком. Внутри хибары заскрипел топчан, взвизгнули половицы, в щель протиснулся перегар шнифтящего жильца.
  Ночной визитёр не просился войти, соблюдал конспирацию. Решительно откашлялся, веско и сурово известил:
  - Мать твою... арестовали, Павел.
  И тогда в помойном домике на Болотной стороне сердито зарычали.
  
  Глава Восемнадцатая,
  в которой Михан получает погоняло, Филипп идёт в театр, а Щавель и Жёлудь в цирк.
  
  - Кто рано встаёт, тому глаз вон, а кто других будит, тому оба, - прохрипел Филипп, натягивая одеяло на голову.
  - Вставай, давай, сам просил разбудить, - Михан снова потряс его за плечо. - Подымайся, задрыга, счастье проспишь.
  Поломавшись, как положено настоящей творческой личности, бард продрал глаза. Михан не пугал, предупреждая относительно счастья. И хотя день был воскресный, имело смысл шевелиться спозаранку. "Успех такой гей, - хмуро подумал Филипп, наматывая портянки, - что не даётся беспечному творцу, коий ленится просить его руки. За успехом нужно ухаживать, подносить подарки, окружать вниманием и заботой, только так можно рассчитывать на взаимность. И то, если соблаговолит, а не закапризничает".
  - Сам не спишь и другим не даёшь, - Филипп постучал каблуком по полу, дотянул голенище повыше. - Экий ты ранний!
  - Ладно, я, дежурный по роте, - Михан наблюдал за ним от нечего делать, облокотившись на нары и засунув пальцы за ремень. - Ты-то чего ни свет, ни заря взыскался?
  - Лавров.
  В туалетной комнате у окна курили дружинники. Негромко обсуждали поход в увольнение и ночных бабочек. Бард справил нужду, ополоснул морду, поскрёб как следует ногтями, чтобы содрать грязь, прочистил мизинцем уши. Повертелся перед мутным зеркалом с облезлой амальгамой. Из кожаного чехольчика достал китайский ножичек, раскрыл ножнички, по волоску подровнял бородку. Смочил гребешок, расчесал буйны кудри, уложил их манерненько.
  - Кудай-то ты намылился спозаранку? - поинтересовался Ёрш.
  - В город. Я, наверное, тут и останусь, - поделился планами Филипп. - не сказать, что с вами было весело, бывало веселее, но от добра добра не ищут.
  Тёртых витязей это нисколько не задело.
  - Барда с возу, и волки сыты, - хмыкнул Фома.
  Ратники загоготали.
  Провожаемый добрыми напутствиями, Филипп выкатился из умывальной и поспешил к своей койке. Покопавшись в сидоре, бард извлёк пачку бумаги в палец толщиной со слегка загнутыми от походного бытования краями. На титульном листе дорогой казеиновой тушью было аккуратно выведено:
  РОСТОВЩИК
  (историческая трагедия в трёх актах)
  Бард свернул рукопись в трубочку и засунул её в потайное место.
  - Эх! - Михан вёл в туалетную комнату Мотвила, придерживая шамана под локоть. - Ты всё-таки накарябал до конца. Пойдёшь теперь поклоны бить?
  - Пороги обивать! - гордо вскинул бороду Филипп. - В храм искусства иду, тяги налаживать.
  - А говорил, что богема раньше полудня глаз не продирает, - подпустил шпильку наслушавшийся в походе про творческих людей парень.
  И прежде, чем Филипп открыл рот, слепой шаман весомо изрёк:
  - Такое же порочное заявление, как ошибочное утверждение, что Машу каслом не испортишь. Настоящим творцам ведома суть искусства, которая на девять десятых состоит из тяжкого труда, и лишь на полчасти таланта и на полчасти везения. Без удачи дело не выгорит, но без усилий и пахоты, полагаясь лишь на божий дар, успех желают обрести только дураки.
  Барду словно кляп вбили. Он гмыкнул и не осмелился возразить шаману.
  - Съел? - безо всякого почтения спросил Михан.
  Парню страсть как хотелось идти самому обивать пороги и налаживать тяги, но привязка к отряду подрезала крылья молодому дарованию.
  Громко топая, из умывальной вернулись курильщики, встали возле печки, неподалёку. Филипп тряхнул плечами, расправил поддёвку, стряхнул невидимую соринку.
  - Борзый ты, да ранний, - бросил он с укором, чтобы слышали все. - Скачешь ровно блоха на гребне, не ведая стыда.
  Деятель культуры аккуратно сыграл на публику. Дружинники глумливо оскалились, а когда Михан проводил мимо калечного раба, молодца настигло замечание Фомы:
  - Вот уж действительно ранний.
  - Ранний, - испробовал слово на вкус Ёрш.
  - Вестима суть, - припечатал его Мотвил.
  
  ***
  Возле серой гранитной громады Управления рабнадзора Филипп сбавил шаг. То ли по случаю трагедии, то ли в силу традиции Великий Муром в ночь с субботы на воскресенье погулял основательно. Проспекты расчистили, но на прилегающих улицах дворники ещё не закончили. Китайцы вовсю скребли мётлами, громоздили на тротуарах мусорные кучи, дожидаясь уборочных возов. "Тут не Мамай, тут целый Папай прошёл", - подивился Филипп. В детстве он торговал лубками про разухабистого морячка, который жрал шпинат и впадал в неистовство. Результат кулачных подвигов Папая был примерно такой же - переломанная мебель, битая посуда возле трактирных дверей, пьяный, спящий в мочевой луже, с груди которого голубь жадно склёвывал засохшую блевотину. "Не дай бог так оголодать", - Филипп перешёл на другую строну, где мусор уже убрали.
  Город преподносил сюрпризы, как щедрый Дед Мороз раздаёт детям игрушки, с целью освободить мешок и засунуть в него самого дрянного мальца, чтобы не уходить с пустыми руками. Дед Мороз любил плохих мальчиков, Великий Муром любил прибирать плохих девочек. У лестницы в подвальную забегаловку ошивался городовой и валялась недвижная баба в пацанской одежде. Линялые парусиновые портки были перепачканы кровью, куртень порвана, голова купалась в красной луже. Под левым глазом мелового лица сиял давний фиолетовый фингал, ощерилась окровавленными зубами раззявленная пасть. "Нежива, вон как натекло из неё. Если башка конкретно пробита, юшки хлещет дай боже", - бард давно научился разбираться в последствиях кабацких пьяных драк и не питал иллюзий относительно лежащей красавицы. Уличную падаль бросят в труповозку, подержат три дня в анатомическом театре, сметая мушиные яйца и показывая всем желающим отыскать навеселившуюся родню. Если родни не сыщется, вывезут за черту города и закопают на кладбище для бедных, прикрыв от земли рогожей, а, может, обойдясь без неё.
  Скучающий городовой мазнул его тухлым взором, но не докопался. Филипп боязливо отвернулся и заспешил в сосредоточие высокой культуры.
  Это место легко можно было определить по нарастающему количеству каменных тумб, обклеенных бледными афишами с таблицей текущего репертуара, которые не закрывались красочными плакатами премьер. На плакатах кривлялись зверские рожи, выставляли прелести расфуфыренные красотки, мелькали мундиры, цепи, кинжалы.
  - "Хижина дяди Тома", "Барак Обамы", "Побег из шапито", - читал вслух Филипп, набираясь впечатлений, как ведро прудовою ряской.
  Он вышел на Театральную площадь.
  Исполинский круг, замощённый калиброванным булыжником, был устроен для наплыва и разъезда множества экипажей. Всё лишнее с него было убрано. Дабы возчики правили чётко против часовой стрелки, прилегающие улицы имели одностороннее движение, а чтобы даже глупому кучеру не пришло в голову развернуться и двинуться супротив остальных, создавая пробку, в центре площади высился гранитный алтарь Мельпомены, с плевательницы которого свисал нетронутый дворниками красный лифчик.
  Величественные колонны и фасад Драматического театра имени Первой гильдии были облицованы нездешним красновато-коричневым камнем. Такою же плиткой вымостили узкий тротуар для безлошадной публики. Ввиду неурочного часа регулировщики отсутствовали, только наряд патрульно-постовой службы расхаживал под колоннадой, помахивая дубинками. Бард слегка оробел, пересекая циклопическую площадь. Суеверно пошарил в кармане, кинул Мельпомене в плевательницу медную монетку, на счастье.
  - Должно повезти, - пробормотал он.
  В вертеп искусства Филипп не стал ломиться как лох с парадного крыльца. Избежал он и чёрного хода. Тылы театра охранял злой цербер с дубинкой, сидящий на цепи в полосатой будке возле дверей. Бард по-свойски проник через неприметную боковую дверцу, которой пользовались буфетчики, костюмеры, осветители и прочие белые пролетарии. Сразу он оказался в маленьком пустом вестибюльчике, от которого вёл коридор на пищеблок, каменная лестница в подвал к техническим работникам сцены и узкая деревянная лестница наверх. По ней он взобрался на семь пролётов, под крышу театра.
  Высокая ореховая дверь на медных петлях отворилась беззвучно. По краю обитая войлоком, она, закрывшись, отсекла шумы подмостков. Филипп оказался в коридоре с окнами на задворки по левую руку и кабинетами по правую. Это было святилище - административный этаж. Если сердце театра билось на сцене, тут пульсировал мозг. Здесь подсчитывалась выручка, решались судьбы и гуляли купцы Первой гильдии.
  Барда никто не встретил и не остановил. Встреченный на свадьбе в Чудово поэт-песенник сказал чистую правду, видать, был слишком пьян, чтобы врать, - в святая святых вход свободен, если ведаешь потайной путь. Но для полного успеха надо знать правильные слова, в чём Филипп сильно сомневался. На свадьбе он пел, играл, мало пил и крепко-накрепко запомнил, что говорил поэт, однако стихоплёт ужрался в хлам и временами нёс пургу. Вступив на завершающий этап реализации генерального плана, бард полагался на жизненный опыт. Должны же быть у людей творческих мечты общие. Главное, завести разговор, а там кривая вывезет. Филипп затвердил наизусть особые термины и специфические обороты, чтобы проканать за своего и втереться в доверие. Если владеешь ужимками тусовки, легко стать её членом.
  Он крался по дубовым половицам, изучая таблички на дверях. "Бухгалтерия", "Исполнительный директор", "Заместитель заведующего режиссёрским понуканием", "Первый распорядитель", "Мужской клуб, САУНА - В ПОДВАЛЕ!", "Заведующий художественно-производственным комбинатом", "Литературно-драматическая часть". Остановился напротив, постучал и тут же, не дожидаясь ответа, открыл.
  В комнате на пять столов сидел одинокий господинчик в сереньком сюртучке и полосатой рубашке без галстука-бабочки или банта, отличительного знака творческого союза, копался в бумагах, будто пытаясь отыскать что-то важное, видимое глазу, но невещественное. Он поднял на незваного посетителя ошалелый взор самоуглублённого человека. Господинчик был плохо выбрит, на левое плечо свисали волосы, завязанные на затылке в конский хвост, актуальный в Великом Муроме признак, что ни он, ни его предки не были в рабстве и на государственной службе. Нос у обитателя кабинета торчал слегка вкось, на скулах виднелись давние шрамы, возможно, от сапог.
  - Что же вам, сукам, надо... - тоном величайшей покорности судьбе даже не вопросил, а горестно констатировал господинчик.
  - Кто тут у вас вопросы решает? - по заученному шаблону обратился Филипп.
  - Какие?
  - Производственные.
  - У вас что?
  - Трагедия.
  - Этто хорошшо, - в голосе господинчика просквозило что-то от оголодавшего огра, обитателя уральских пещер и мокшанских болот. - Каков объём?
  - Объём...
  "Мера как у зерна или как у водки?" - Филипп забуксовал.
  - Сколько листов? - конкретизировал господинчик.
  "Каких листов?!" - ужаснулся Филипп. Из бесед с литературным рабом Дарием Донцовым бард усвоил, что листы бывают не только бумажные, которые включают в себя две страницы, но и авторские, в которых могло быть от двадцати двух до двадцати четырёх машинописных страниц (машинное писание, должно быть, выходило дешевле, чем сочинённое человеком, как ручная вышивка ценилась дороже вышивки машинкой). Кроме того, что окончательно ставило барда в тупик, в том же авторском листе могло содержаться сорок тысяч печатных знаков или семьсот строк стихотворного текста, но вместе с тем и три тысячи квадратных сантиметров рисунков. Ум за разум заходил, когда представляешь, как это всё могло уместиться на листе! С квадратным же сантиметром Филипп в разговоре с Донцовым столкнулся впервые и постарался тогда выкинуть из головы эту абстрактную единицу как несущественную, решив не уточнять, бывают ли сантиметры круглыми или треугольными. Дарий говорил ещё про печатные листы с одним краем в шестьдесят и другим в девяносто сантиметров, примерно в два и три локтя соответственно, и тут было понятно - сантиметр, он сантиметр и есть, а не какой-то там круглый или квадратный.
  "Надо было линейкой померить!" - с запоздалым раскаянием прикинул бард длину и ширину бумажек, на которых накропал пьесу. Филипп решил, что длиной листы будут в локоть, а шириной в две трети его, но пересчитать в уме отношение площади заполненных страниц к площади условного печатного листа не сумел и рванул из-за пазухи рукопись.
  - Так вот же она, - сноровкой скрывая тревогу, Филипп развернул трубку и протянул господинчику своё творение. - Так сказать, товар лицом. Читайте!
  Господинчик привстал, забрал пьесу, глянул титул, пробежал глазами список действующих лиц, пропустил рекомендации господам актёрам, с интересом прочёл три страницы, без труда разбирая крупный филиппов почерк (бард старался).
  - Хм, "Ростовщик", - прокомментировал господинчик. - Выступаете против ссудного процента... По собственной инициативе или кто порекомендовал тему?
  - Тему подсказала жизнь, - гордо вскинул бороду Филипп.
  - Это ваш собственный опыт, уважаемый, или так, подъедаете за кем-то? - ревнивое пристрастие господинчика насторожило барда.
  - Я там участвовал! - концертным баритоном провозгласил он. - Был при сём и видел своими глазами. Описал как есть.
  - Как есть... Я слышал про инцидент в Вышнем Волочке. Не припомню, чтобы упоминали какого-то Щавеля. Омон там шороха навёл, Недрищева вроде бы сожгли... или повесили, не суть, а вот боярина никакого не было. Или это вы реального Недрищева разделили на вымышленного протагониста и антагониста, он же благородного происхождения, хм, был?
  В голове у барда всё перемешалось окончательно, и он не нашёлся, что сказать.
  - С другой стороны, это хороший авторский ход, - продолжил ценитель драматической литературы. - Вот так взять и обрисовать внутренний мир отдельной личности, показав её в двух противостоящих друг другу ипостасях казнителя и казнимого, жертвы и мучителя. Вывернуть внутренний конфликт между сторонами личности во внешний, сделав стороны более яркими и выпуклыми. С одной стороны, квинэссенция алчности, с изнанки - боль взбудораженной совести. Превосходный антагонизм и мастерская уловка! Приём разделения упрощает повествование и позволяет избежать декларирования. В принципе, пьесу целиком можно построить на конфликте внутри одного человека, показав разные стороны его души в виде спорящих, ссорящихся и мирящихся людей. Хорошо! - закончил самовдохновившийся драматург. - Прочту вашу пьесу в ближайшие дни. Сегодня не обещаю, но загляните в четверг.
  Тут-то бард и выложил козырь, полученный от поэта-песенника.
  - В четверг служебный вход будет заперт, - криво усмехнулся он. - Через чёрный меня никто не пустит, тем паче, сюда в Мансарду. Отправят к администратору на первый этаж, а он меня завернёт.
  Господинчик взглянул на посетителя с живейшим интересом.
  - Вас как зовут, не вижу вашего имени в рукописи?
  Он выписал Филиппу пропуск на четверг, и бард понял, что испытание он прошёл.
  
  ***
  
  Отец Мавродий сдержал обещание, проводил напарника до казарм. Чинно брели мимо патрулей и постовых - священник с окладистой бородой, помахивающий длинным зонтом-тростью с конспиративной квартиры, и сухощавый ильменский словенин, выдубленный солнцем и непогодой, на котором нелепо смотрелся новенький брусничного цвета сюртук. Полицейские цеплялись глазами за косицы лесного дикаря, разительно несоответствующего попу в шёлковой рясе богатого прихода, однако документы проверили всего раз и вежливо откозыряли.
  - Сейчас домой? - спросил Щавель.
  - В храм, - кротко молвил священник. - Надо приготовиться к службе. Негоже оставлять без окормления блаженных вкладчиков.
  - Давеча вы сказали, что атеист. Это для понта было или на самом деле так?
  - Истинная правда.
  - Как же удаётся веровать и при этом быть неверующим, нет ли здесь противоречия?
  - Служение Маммоне не требует безосновательного доверия, ибо деньги есть реалия, данная нам в ощущениях. Прежде были электронные деньги, нуждающиеся в слепой вере, но те времена давно ушли. Я православный атеист. Очень эффективная религия.
  - Московская, что ли? - с прохладцей спросил Щавель.
  - Не без того-с. Истоки конфессии лежат в Москве с тех времён, когда патриархам явилось Откровение, что торговать алкоголем и куревом без государственных поборов гораздо выгоднее, чем служить Богу. Пастве оставили возможность поститься и молиться, благословили слушать радио "Радонеж", а взамен обязали каяться в грехах и заносить финансовые средства на строительство Храма. Кто же знал, что когда достроят Третий Храм, начнётся Конец Света?
  Щавель появился в расположении роты, приложив к губам палец и погрозив дневальному кулаком. Серой тенью просквозил вдоль коек, кивая на негромкие приветствия личного состава. Возле печки кучковались дружинники, грели уши, куда бард Филипп заливал всякое:
  - Я ж вам говорил, режиссёр знакомый. Захожу, такой, дверь ногой открыл, опа-здрасьте! Это ваш ёперный театр? А он такой: да какими судьбами, да милости прошу, Филипп Педросович, да с нашим к вам уважением. Взяли рукопись, чо.
  Ратники загалдели.
  - Слыш, а чегой-то ты Педросович-то? - поинтересовался Коготь.
  Все враз притихли от такого поворота, Филипп проболтался!
  Но барда было не так-то просто подтянуть за язык.
  - Дед в Единой России состоял, - как бы по секрету поведал он, наклонившись к Когтю, и, выпрямившись, обратился к опчеству: - Отец по партийной линии не пошёл и вовсе забил на это дело, а я из дома сбежал от греха подальше. Из стана политического догматизма перешёл в лоно народной музыки и эпической поэзии!
  Этим он не только уел Когтя, но и заметно повысил баллы авторитета, ибо ратники одобрительно загалдели.
  - Режиссёр этот твой чего ставит?
  Вопрос Карпа выдавал в знатном работорговце не только частого гостя Великого Мурома, но и человека, не чуждого сценического искусства. В столице он не только по кабакам развлекался. Глазки Филиппа забегали. Щавель незаметно обогнул скопление ратников и протиснулся в щель между чьим-то плечом и печкой, оказавшись за спиной Жёлудя. Отсюда был виден Карп, с деловым видом пялящийся на барда, и Филипп, отчего-то замявшийся.
  - Нынче в программе "Побег из шапито" значится, - с пафосом объявил он. - Моя пьеса в следующем сезоне будет.
  От такой новости дружинники не могли не загордиться, какой человек рядом с ними всё это время был! Загомонили разом.
  - Шапито, про Белый Дом никак?
  - Не. То Капитолий, а шапито про цирк.
  - Эх, цирк, - вздохнул Жёлудь. - Купил вчера билет на представленье. Так хотел посмотреть! Эквилибристы китайские, клоуны-дегенераты, эльфийские наездницы на горячих арабских скакунах...
  Горесть сына вернула Щавеля в привычное с вечера русло сомнений. Вспомнился разбомбленный барак, дым, вонь сгоревшей взрывчатки и ещё какой-то запах. "Что я упустил? - подумал старый лучник. - Укатала меня проклятая владимирская тюрьма. Было же что-то. Вещи, вонь. Чёртов ниндзя. Я держал вчера в руках... Что? Клоуны-дегенераты..."
  Сунул руки в карманы, ссутулился, привалился к печке. Пальцы нащупали носовой платок. Щавель похолодел. Вынул платок из кармана. Это была тряпка из вещей китайца-бомбиста, мятая, засаленная. Щавель поднёс её к носу. Тряпица пахла приторной фруктовой мерзостью. Она была грязная и пачкала пальцы. Щавель потёр её, посмотрел на руку. Пальцы были измазаны липкой краской. Белила. Красная помада. Грим, каким мажут лицо артисты и клоуны.
  На его голос, с ледяной уверенностью перекрывший трепотню дружинников, обернулись все разом.
  - Нет, сынок, ты всё-таки посмотришь представление. Сегодня мы идём в цирк.
  
  ***
  
  "Настоящий охотник! - восхитился Щавель. - Добыча вплотную подпустит, не насторожившись до самого конца".
  В близлежащей лавке Жёлудь за недорого купил чёрную вязаную шапочку и стоковую рубаху от Манделы из прошлогодней весенней коллекции. Тёмно-коричневые лианы затейливо переплетались на белом фоне по всей её поверхности, не повторяя рисунка. Лаконичный дизайн африканского раба придавал особый шарм простой хлопковой ткани. Насмотревшийся на муромских модников Жёлудь нацепил рубаху навыпуск, поверх - куртку без рукава, портки заправил в берцы, которые надраил суконкой до яростного блеска. Обкорнал усы и бороду на толщину спички. Расчесал буйны кудри смоченным в квасе гребешком. Подвернул края шапочки и натянул на темя коротким колпаком, мигом придавшим парню залихватский разбойничий вид.
  Когда он вышел из умывальной комнаты, ратники с подозрением зыркали на гламурного мачо, дескать, каким образом тварь проникла в расположение роты? Охреневали, узнав Жёлудя.
  Щавель улыбался про себя. Сын замаскировался так знатно, что не сразу отличишь от настоящего диванного выживальщика. "Но это пока рот не раскрыл, - осаживал себя старый лучник. - Заговорит, сразу поймут, что не из салона, а из леса ".
  В той же лавке Щавель взял себе тёмно-красный бадлон и шляпу под цвет сюртука. Обряженный как помещик, вместо стрельбы по рябчикам как бы невзначай завернувший покрасоваться в столицу, он сделался подстать сыну. Даже берцы, зашнурованные поверх брюк, у них были одинаковые. На обратную сторону лацкана Щавель прикрутил жетон с прорезью. Пожалел, что не может взять с собой хотя бы тройку ратников. Обученные люди не помешали бы, но секретная служба есть служба. Такая секретная, что посторонних посвящать в секреты было ни коим образом невозможно, да и Жёлудя привлёк лишь по той причине, что он мог опознать ниндзю-бомбиста.
  Ножны с финкой мастера Хольмберга тихвинский боярин спрятал в кармане брюк. Полы сюртука прикрывали навершие, и поблескивающей стали не было видно. Поколебался. Решил, что после теракта полиция не жалует людей с оружием. Вспомнил ночных грабителей. Подумал, куда и зачем идут. Великий Муром был горазд на сюрпризы.
  "Пошли вы все, у меня жетон!" - определился Щавель и сунул сзади за ремень пистолет мастера Стечкина.
  
  Глава Девятнадцатая,
  в которой цирк зажигает огни, особая оперативная группа идёт по следу и весь честной народ натыкается на козни пролетариев.
  
  - Я всё время носил доказательство в кармане, а вспомнить не мог.
  Священник ждал возле кассы шапито, опираясь на зачехлённый зонт, хотя дождя не предвиделось. Рясу он надел попроще, чай, не на приём в мэрию, но всё равно было видно, что одёжа щёгольская и дорогая.
  - Хорошая улика, - грек понюхал платок, потёр, изучил подушечки пальцев. - Очень похоже, но версия нуждается в проверке.
  - Потому мы и здесь. Жёлудь узнает его. Пошли за билетами, а перед представлением оглядим ихнее закулисье.
  Не скупясь на оперативные расходы, отец Мавродий взял билеты в первых рядах. Вместе не получилось. Свободные места поблизости остались в третьем ряду, да и то одно возле прохода, а два других в середине, но зато вместе. Щавель решил засесть с сыном, а священнику подать сигнал, если убийца губернатора будет опознан.
  С закулисьем проблем не стало. Возле касс отирался ушлый мужичок, по трёшке набирал тайком, с риском для себя, очень ограниченную группу для провода по закоулкам и показа не вошедших в программу цирковых чудес, которые не увидит больше никто. Все уважающие себя господа спешили примкнуть к избранным. С умением матёрой овчарки гид сколотил наотшибе отару клиентов. Среди голов вертелась полуседая шевелюра Отлова Манулова, которого Щавель встретил с большой неохотой. Непоседливый издатель был нужен меньше всего при работе по секретному поручению.
  - Рад, рад! - с незамутнённостью творческого интеллигента приветствовал их Манулов. По случаю выхода в балаган он был обряжен в костюм дивного изумрудного колера, розовую сорочку и фиолетовый бант. В руке Манулов держал тросточку и зелёный же котелок.
  Поздоровавшись с отцом Мавродием как со старым знакомым, издатель подмигнул с таким злодейским видом, что у Щавеля сердце упало: шустрый зверь чуял интригу за версту.
  Гид не заставил долго ждать.
  - Меня зовут Вергилий, и мы начнём экскурсию по задворкам цирка. Милости прошу почтеннейшую публику проследовать за мной!
  Огибая круглую полотняную стену шапито, мужичок повёл гостей к забору, ограждающему хоздвор, открыл калитку, запустил стадо экскурсантов в загон. Площадку заполонили фургоны, возы, однако тяглового скота не было, знать, увели на частную конюшню, чтоб не срал под окнами. Без него изнанка циркового мира выглядела мало чем лучше постоялого двора Замкадья. У ворот под наполненной грязью высокобортной ассенизационной телегой храпели в обнимку два волосатых кряжистых существа.
  - Начнём обзор с величайшего достижения феминизма, - указал на них гид. - Борьба за права женщин привело к появлению чемпионов в области женской борьбы. Сегодня вы увидите их на арене, когда будет установлен бассейн с грязью. Самые отважные зрители могут вступить с ними в схватку и получить крупный денежный приз за победу. Гаянэ и Шаганэ! Как проспятся, будут готовы к поединку.
  Щавель проводил взглядом китайца-униформиста с метлой, покосился на Жёлудя, мол, не этот ли? Сын едва заметно покачал головой. Летающего ниндзю он запомнил, у того была слишком плоская даже для ходи физиономия. Между тем, Вергилий хвастливо распинался:
  - В былые времена любая из наших чемпионок могла в одиночку выйти против целого зала мужских шовинистических свиней и одержать победу на любом ток-шоу. И поныне славные красавицы не утратили спортивной формы, благодаря живительной радиации, а также регулярным тренировкам по индивидуальному плану. Вот эта, с ручищами и усами - Гаянэ, потемнее и с рудиментарными яичками - Шаганэ. Согласно преданию, последний хрип, вылетевший из уст поэта Есенина в нумере "Англетера" звучал как "Шаганэ ты моя, Шаганэ"...
  Жёлудь уже не слушал. Откинулся полог служебного входа и на двор выпорхнула стройная до невесомости девушка ростом с него. На длинной шее сидела маленькая голова с хрупкими чертами узкого лица, которое не портили оттопыренные уши. Снежной белизны волосы, затянутые с боков двумя тонкими косичками, ниспадали волной по всей спине. Из одежды на ней был меховой белый лифчик, короткая меховая юбка, шёлковые перчатки до локтя и высокие сапожки с меховой оторочкой, всё искристо-снежное. Фиалковые глазищи с озорным любопытством выхватили из толпы молодого лучника и не отрывались, словно никого больше рядом не было.
  Девушка промелькнула мимо, люди только рты разинули, и вот, уже была возле приставной лесенки фургона. Дверца растворилась, выглянула другая эльфийка, лицом круглее, с рыжей гривой, во всём красном. Девушки задержались на миг, стрельнули взглядом, перешептались, захихикали - Жёлудю словно игла в сердце вонзилась, он знал, кого удостоили вниманием - и скрылись в гримёрке.
  - Как вы догадались, почтенные, - дав гостям оклематься, продолжил гид, - вы только что видели наших незабываемых эльфийских наездниц, чьи благородные имена не под силу запомнить человеческому уму, а выговорить возможно лишь на взлёте виртуозного изыска затейливого речетатива словесной эквилибристики необычайно экстравагантному синхронисту.
  - Как, как, как их зовут? - посыпались вопросы.
  - Мой язык не в состоянии так извернуться. Я много пробовал, но всё без толку, оттого мои уста закрыты печатью молчания, - развёл руками мужичок.
  - И всё же как? - продолжал настаивать Отлов Манулов.
  - Три рубля, - потребовал Вергилий.
  Издатель выудил портмоне.
  - За каждое.
  Манулов, не торгуясь, расплатился.
  Приблизив губы вплотную, мужик шепнул в ухо. Никому не было слышно, но, судя по изменившемуся лицу, Манулов разобрал.
  Переглянувшись, ещё два повесы скинулись и приникли к источнику эльфийского знания.
  - Позвольте полюбопытствовать? - бесхитростно осведомился священник, когда притихший Манулов вернулся к своим спутникам.
  Издатель раскрыл рот. Лицо его напряглось. Неистовая борьба буквально корёжила нутро судорогами. Наконец, Манулов выдохнул и сокрушённо помотал головой.
  - Это... это невыразимо, - признался он.
  Гид повёл экскурсию дальше.
  - Их действительно так зовут или это эстрадные псевдонимы? - обратился Манулов к боярину из страны эльфов.
  - А как их зовут? - влез Жёлудь.
  Манулов укоризненно посмотрел на него.
  - У эльфов лёгкие имена, - молвил старый лучник. - Они сложносоставные, но выговариваются просто, например, боящийся числа шестьсот шестьдесят шесть в пятницу тринадцатого числа архивариус Гексакосиойгексеконтагексапараскаведекатриафобиэль, заикающийся при виде острых предметов.
  - Или опаляющий взглядом тренер Гексанитрогексаазаизовюрцитиэль, работающий в полную силу, - добавил Жёлудь.
  Священник зажмурился, лицо его приняло выражение болезненной самоуглублённости. Манулов оглянулся на него, ища поддержки, но не обрёл.
  - Имя, даваемое эльфами при рождении, определяет судьбу, вернее, знание по звёздам свойств характера младенца вкладывается в имя, - разъяснил Щавель.
  - Не вижу логики, - заявил священник-детектив.
  - У эльфов нет логики. Они мыслят сердцем и принимают решение душой.
  - Но у людей нет души! - возмутился священник-атеист.
  - У людей нет, - согласился Щавель. - У эльфов есть.
  Памятуя о смирении, отец Мавродий не стал спорить. Из авангарда экскурсии доносился голос Вергилия:
  - Если мы пройдём сюда, то за телегой... осторожней, не вляпайтесь, мы увидим на возу большую клетку, накрытую рогожей. Шмуклер! - крикнул гид.
  Между ног сударей и государей прошмыгнул карлик. Дёрнул со всей силы за верёвку, пукнул от натуги, сорвал покров.
  - Перед вами настоящая цирковая джигурда, - с гордостью указал Вергилий на нечто мохнатое и рычащее почти человеческим голосом. - За скромную плату вы ею можете покормить. Шмуклер, подай ведро. Не упустите случай покормить джигурду! Всего тридцать копеек за кусок. Дрессированная джигурда содержится под открытым небом из-за неистовой любви к свободе самовыражения. Руководство цирка в целях безопасности окружающих было вынуждено оградить джигурду стальными прутьями, дабы оно не засамовыражало кого-нибудь насмерть. Случаи были.
  Звенели монеты, пересыпаясь в карман ушлого провожатого. Смачные кусманы переходили из ведра в руки и летели в клетку под одобрительный рёв обитателя, который скакал из угла в угол, раскачивая сооружение. Теперь, подвергшись испытанию, клетка выглядела куда хлипче, чем казалась вначале, и не гарантировала сохранности.
  - Величайшие басурманские мастера постарались на совесть, - вещал Вергилий, - собирая это великолепное узилище из прочнейшего металлолома в высокотехнологичной ремонтно-механической мастерской, применяя не только газовую, но и точечную электросварку! - объявил он и добавил: - Если же сейчас джигурда превзойдёт их в неистовой силе своей и вырвется на волю... Видите, как клетка шатается!... Зажимайте руками уши и не поворачивайтесь к джигурде задом, ибо чревато. Что это? Что?! - истошно завопил он и отпрыгнул прочь от решётки, на которую напрыгнула джигурда.
  Экскурсанты отпрянули.
  Клетка качнулась. Накренилась к зрителям, теряя равновесие.
  Лязгнули скрепы.
  "Скобы на болтах! - заметил Щавель. - Стенка гуляет".
  Воз качнулся.
  Зеваки повалили прочь.
  Джигурда отпрыгнула назад. Клетка вернулась в исходное положение.
  - На сегодня обошлось! - зычно выкрикнул гид. - Стойте! Не бегите. Куда вы? Порядок, я вам говорю! Э! Минуточку внимания, - согнав экскурсантов в отару, Вергилий пнул карлика. - Шмуклер, что в ведре? Закончились? Уважаемые господа, судари и благородные доны, наша экскурсия закончилась. Сейчас дам выход из ворот, идите за мной.
  Переводя дух и утирая холодный пот надушенными носовыми платками, взбодрённые любители цирка послушно направились за ним, подталкивая друг друга локтями и оживлённо обсуждая происшествие.
  - Желаю вам приятного просмотра! - Вергилий запер калитку на крюк. - Кто не купил билеты на представление, немедленно в кассу! Они скоро кончатся.
  Хлопая ушами, муромские тусовщики разбрелись делиться впечатлениями, а мужичок деловито направился к очереди набирать с риском для себя следующую потайную группу.
  
  ***
  Раскинув руки, человек плыл в чёрной выси, озарённый светом электрического прожектора. Негромко играл оркестр, слышен был стук парового движка за тонкой полотняной стенкой. Зрители следили, затаив дыхание. Человек под куполом резко раздвинул ноги в поперечный шпагат, перекувырнулся в свободном полёте, перехватил в последний миг трапецию, раскрутился на ней, раскачался и переметнулся на штамборт, подтянул ноги, и вот уже стоял во весь рост на неподвижной перекладине, возбуждённо дыша под бешеное рукоплескание зала.
  - Как они это делают? - беззвучно сказал Щавель.
  Жёлудь зачарованно смотрел, раскрыв рот.
  - Это не он?
  Прожектор медленно гас. Начали зажигаться лампы.
  - Не тот китаец? - повторил отец.
  - Нет.
  С поднебесных высот акробатики цирк опустил зрителей на бесстыжую низменность клоунады. На манеж вышел враскорячку фигляр в зелёном комбинезоне заводского фасона, в красной рубашке, красной кепке и огромных красных ботинках. У него был сизый нос картошкой и густые чёрные усы. Следом выплелся синий паяц в комбинезоне с мотнёй до колен, будто в него наклали добра, крошечных туфлях и синем берете, косо сидящем на всклокоченном парике. Нарумяненные щёки и круглый красный нос на резинке дополняли образ алкоголика. В руке синий держал плакат на палке "Даёшь 6-часовой рабочий день!"
  Красный немедленно дал ему пинка.
  - Ты чего дерёшься?
  - А ты чего бастуешь?
  - Хочу шестичасовой рабочий день! Я за четырёхчасовой ничего заработать не успеваю.
  В зале заржали.
  - Тогда шланг соси и этим грейся!
  Красный пролетарий опять врезал синему пролетарию под зад.
  - Буду бить тебя, пока не выбью всю дурную кровь, - гордо заявил он.
  - Да ты, Марио, правоохранитель! - обвинил его синий клоун. - Ты красный как Ленинская комната!
  Марио не смутился, а подбоченился и выдал на публику:
  - У нас, пролетариев, одна извилина, поэтому мысль движется строго по прямой.
  Смех в зале перерос в гомерический хохот. Аплодировали не только господа и судари в первых рядах, купцы и лавочники, рантье и менеджеры среднего сектора, но и работяги с галёрки.
  - Столько времени подряд и всё на позитиве? - обиженно вопросил синий клоун.
  - А чего нам унывать, Луиджи? Мы знаем, что мы правы, а в правде вся сила. Кто сильнее, тот и прав, поэтому я буду тебя бить.
  - А я буду бастовать!
  Марио немедленно отвесил ему поджопник, дал оплеуху и чпокнул звонкого щелбана под гул барабана из оркестра.
  - Это нетолерантно! - загундосил Луиджи.
  - Смотрю на протестный движняк и не врубаюсь, откуда такие борзые?
  - Ума нет, а дела хочется, вот и пишутся молодые пролетарии во взрослый блудняк.
  - Придётся заткнуть тебе рот, - Марио решительно засучил рукава.
  - Тогда ты услышишь глас афедрона! - не сдался синий клоун.
  Красный погнался за ним, но синий, бросив плакат, улепётывал и пару раз увернулся от карающего штиблета. На третий раз нос ботинка врезался в отвисшие портки и там застрял. Марио замахал руками, пытаясь сохранить равновесие, но плюхнулся на ковёр. Луиджи изловчился, сложился пополам как китайский ножик, заглянул себе между ног, словно что-то там проверяя, выпрямился, провернулся на месте и выкрикнул в зал:
  - Теперь порядочек!
  Перебивая смех, с галёрки донеслось:
  - Жги, дырявый!
  Протестный клоун словно этого и ждал. Он наклонился и издал протяжный звук, сопровождаемый басовитым аккомпанементом тромбона. В портках у клоуна обнаружилась здоровенная дыра, искусно пробитая красным пролетарием.
  - Ты пердишь как грузчик, - заявил Марио, сидя на ковре.
  - Тогда я буду пердеть как агитатор! - гордо ответил синий.
  Попрыгав на прямых ногах не разгибаясь, он повернулся головой к выходу, гузном к залу и отчётливо прорычал:
  - Даёшшь-шестичассовой ррабочий день!
  "Это у него чревовещание?" - даже усомнился Щавель, настолько похоже вышло.
  Зал завыл над выходкой пропагандиста.
  - Знакомый гудок! - вскочил возбуждённый Марио. - Мой друг на этой фабрике работал.
  Из-за кулисы торопливо, но, сохраняя достоинство, вышел усатый распорядитель во фраке.
  - Заканчивайте тут агитацию! - накинулся он на клоунов, за ним бежали униформисты, но синий не растерялся и провозгласил чревным вещанием:
  - Проклятье палачам и работорговцам!
  Преследуемые шестёркой униформистов, клоуны Марио и Луиджи были изгнаны с арены под бешеный марш, затем оркестр умолк. Распорядитель зажал нос, сморщился. Публика ответила свистом и аплодисментами. Помахав перед лицом платочком, объявил:
  - Чтобы развеять дух несогласия, прредставляю вашему вниманию... пррреееестидижататора!! Высокотехнологичный! Басурманский! Фокусник-факир-р Тагир-р!
  "Клоуны не китайцы, - Щавель с разочарованием комкал в кармане платок. - Пока мы тут просиживаем, бомбист удирает или готовит новый теракт".
  Басурманин в шароварах и чалме выдувал огонь, пускал из рукава голубей, доставал из-под халата всё новых и новых кроликов, притягивал металлические предметы и доставал из-за уха распорядителя цветы, словом, делал всё то, на что способен средний колдун, только без волшебства. "Откуда взяться магии? Тут всюду электричество", - Щавель брезгливо поглядывал на арену, жалея о потерянном времени. Между тем, распорядитель объявил о новом акробатическом номере, на манеж легко выскочил гимнаст в искристом обтягивающем трико и поклонился публике. Пружинистым шагом прошёлся по арене, проворно взобрался по верёвочной лестнице на самую верхотуру
  Жёлудь подпрыгнул на месте, повернулся к отцу, запнулся от волнения, ткнул пальцем в накрашенного гимнаста и крикнул:
  - Он!
  
  ***
  За стенами шапито был слышен оркестр, реагирующий на пируэты гимнаста. Священник ждал, опираясь на зонт.
  - Вы уверены?
  - Трудно обознаться, - Жёлудь не мог сформулировать, по каким признакам определил летающего китайца, по походке, лицу, фигуре или всему вместе. - Точно он.
  Плоская подбелённая физиономия с напомаженными губами и в Щавеля вселила уверенность, он только кивнул.
  - Как действуем? - спросил он. - Сейчас выступление закончится.
  - Оцеплять нет времени, - кивнул священник. - Берём полицейского, идём за кулисы и задерживаем артиста в присутствии представителя власти, - запустил руку в прорезь сутаны, достал из брючного кармана крошечные кандалы. - Знаете, как ими пользоваться? Надеваете на большие пальцы и затягиваете потуже.
  - У нас есть вязки, - старый лучник предъявил запасную тетиву. - Нам так сподручнее.
  - Не будем терять время, господа.
  Отец Мавродий зацепил возле касс скучающего городового, показал жетон с прорезью. Особая оперативная группа, усиленная сотрудником органов внутренних дел, вошла в задние пределы шапито.
  Зал рукоплескал, дудел во все духовые оркестр, выступление акробата закончилось.
  "Ткнуть ножом в бедро или пониже ягодицы, если сзади окажусь, - размечал командир зону поражения. - Лучше попортить, но зато взять быстро и живым, чтобы мог говорить".
  Циркачи не препятствовали странной четвёрке шляться по служебным помещениям, но срочно вызвали директора. Навстречу полицейскому выкатился распорядитель, он же директор цирка. Длинные напомаженные усы торчали в разные стороны как стрелки семафора.
  - Судари мои, сюда нельзя, - загородил он дорогу. - У нас представление. Заходите потом, милости просим, а сейчас не размагничивайте артистов. У них настроение!
  - Уголовный сыск, - отец Мавродий предъявил жетон. - Вы хозяин заведения?
  - Слушайте этих господ, - поддержал городовой, когда директор продолжил лепетать - тайный знак не оказал на него воздействия.
  - Что вам угодно?
  - Нам угодно переговорить с акробатом, который сейчас выступал, - с холодной настойчивостью вмешался Щавель. - Как его зовут?
  Директор-распорядитель уступил. Плечи опустились, усы качнулись вниз, как железнодорожный семафор разрешает движение поезду.
  - Ли Хой, - с видом величайшей покорности судьбе вздохнул он. - Вы не могли бы после...
  - Кстати, где он? - перебил священник.
  - Тут или в фургоне, сейчас найдём, - судя по визгливым голосам, на ковре опять паясничали клоуны-дегенераты, избрав своей жертвой униформистов. - Шмуклер! Разыщи Ли Хоя.
  - Мы сами найдём.
  - Тогда проводи господ...
  "Будь они неладны", - разобрали все в красноречивом умолчании.
  Карлик в шутовском мундире с аксельбантами, как у дембеля-хлебореза, махнул рукой, приглашая следовать за собою. Ковыляя враскачку, получеловек-полуживотное вывел гостей на двор, где у парового электрогенератора подкидывала уголь в топку мохнатая джигурда.
  - Ли Хоя не видел, - обратился к джигурде Шмуклер.
  Ворчание было ему ответом.
  - Поищем и найдём, - заверил карлик.
  Косолапый проводник увёл на площадку, где мужики свинчивали детали грязевого бассейна.
  - Ли Хоя не видели?
  - Кого? - у монтажников были стоеросовые морды и кондовая одёжка, явно местные, непохожие на расфуфыренных цирковых пройдох. - Ты обо что?
  - Нет? Пойдём дальше, - поманил карлик и завёл опергруппу в лабиринт телег.
  - Вот он! - крикнул Жёлудь, вытягивая руку.
  Все обернулись, куда он указывал. Из дальнего фургона высовывался китаец-акробат, склонившись к джигурде.
  - Он там!
  Опергруппа ринулась туда, а джигурда прыгнула навстречу, грозно рыча и колотя кулаками в грудь. Шмуклер бросился под ноги.
  - Скотина! - Жёлудь схватил карлика за воротник мундира и запустил в мятущуюся джигурду. Шмуклер пролетел через две телеги, угодил джигурде прямо в голову, сбил наземь.
  Китаец выскочил из фургона.
  Виляя между возами, оперативники рассеялись по двору, выбирая каждый свою дорогу, чтобы не мешать другому отрезать путь беглецу. Джигурда вскочила, Щавель был совсем близко. Жёлудь хлопнул ладонью слева, где в бою висел колчан. Вместо оперения пальцы цапнули пустоту.
  "Лук забыл!" - ошалел парень.
  Джигурда схватила Шмуклера и метнула в надвигающегося боярина. Суча кривыми ножками, карлик с визгом пролетел мимо уклонившегося старого лучника, врезался в оглоблю, закатился под телегу в навоз.
  Борта возов не оставляли иного выхода кроме как пройти сквозь джигурду. Щавель прыгнул навстречу чудовищу. Джигурда оскалилась, зубы в пасти были крупные и белые. Оглушительно бабахнул выстрел.
  Ветерок взбил гриву. Джигурда присела, в глазах испуг. Щавель бежал на неё, исполненный решимости не останавливаться, что бы ни случилось. Джигурда метнулась с дороги и исчезла за ближайшим фургоном.
  Выскочив на открытое пространство, Щавель позволил себе оглядеться. Отец Мавродий с зонтом в одной руке и с револьвером в другой трусил ему навстречу.
  - Где китаец? - крикнул Щавель.
  - Вот он! - снова проорал Жёлудь, но уже с крыши деревянной фуры, указывая куда-то вглубь двора. - За ограду лезет, гадина!
  - Все за мной! - Щавель увлёк к воротам оперативную группу.
  Жёлудь следовал за ними, перепрыгивая с фургона на фургон, крыши прогибались, опоры трещали, но молодой лучник успевал оттолкнуться и покинуть ломающуюся конструкцию.
  - С дороги! - скомандовал полицейский звероподобной Гаянэ.
  Девушка шарахнулась, стыдливо прикрывая руками болтающиеся прелести. Под шерстью их всё равно не было видно.
  Когда преследователи выскочили с хоздвора, от касс во всю прыть уносилась пролётка, в которой отсвечивал приметный костюм акробата.
  - Ходу! - подстегнул Щавель свою команду, в которой слабым звеном оказался отец Мавродий. Не приспособленный к бегу священник уже начал отставать. - Ещё чуток.
  На стоянке ожидал пассажиров паровой экипаж. Не такой роскошный, как вчерашнее самоходное ландо, но украшенный теснением по коже, сразу видно - купеческий.
  - Следуй за ними! - Щавель показал водителю жетон с прорезью.
  - Да вы кто? - заартачился погонщик паровой машины, но в пассажирский отсек уже лезли полицейский и рослый франт, разнаряженный под гламурного выживальщика, а их нагонял священник с зонтом и револьвером.
  - Полиция, - пропыхтел городовой.
  - Это приказ, - ледяной голос заставил шофёра замереть и съёжиться. Священник добежал и полез на приступок. Молодой франт схватил его под локоть и буквально втащил в машину.
  - Гони, - приказал Щавель.
  - Дык, кочегара позвать... - попробовал вяло отнекиваться водитель, но ему не оставили выбора.
  - Жёлудь, вперёд, заряжай дрова.
  Франт перепрыгнул на переднее сиденье, распахнул дверцу топки, закинул в огонь берёзовые чурбаки.
  - Топи педали, пока не дали! - вразумил запыхавшийся отец Мавродий.
  И извозчик втопил.
  Машина хоть и стояла под парами, ей требовалось время, чтобы набрать давление. Экипаж выкатился со стоянки и поехал по проспекту Льва Толстого, в конце которой виднелась уносимая конями пролётка.
  - Уйдёт... - с сожалением протянул Щавель.
  - Не уйдёт, - заверил отец Мавродий.
  - Керосину плесни, - подсказал извозчик.
  Жёлудь нашарил под сиденьем стальную фляжку, скрутил пробку, плеснул на дрова. Из топки пыхнуло пламя, обдав лицо жаром. Парень почуял вонь спалённых волос. Остальное уберегла куртка.
  - Ещё дров подкинь, - сказал Щавель.
  Топка раскочегарилась, вода забурлила в трубках отопительной системы, машина набрала ход.
  - Не уйдёт, - с хищным самодовольством отметил священник.
  Пролётка нырнула в Кабальный проезд, но паровой экипаж повис у неё на хвосте.
  - Давай, родной, давай, топи, - погонял городовой, чуя важное дело. - Вишь, какие господа с тобой злодея гонят. Рули на полную катушку.
  Купеческий шмаровоз поддал жару. Из трубы летели адовы искры. Густой дым шпарил наружу. Свистел пар, кузов раскачивался на рессорах. Экипаж стремительно настигал пролётку. Из-за откидного верха то и дело высовывался китаец. Привставал на облучке, нахлёстывал коней что есть мочи. Отец Мавроди укрепился на ногах, придерживаясь за плечо городового, выстрелил поверх ветрового стекла раз, другой. Экипаж на миг окутало синим дымом.
  - Убить хочешь?! - дёрнул за рясу Щавель и усадил рядом с собою.
  - Пугнуть хочу, чтобы мысли не было соскочить. Пусть боится оказаться рядом с нами сейчас, чем немного позже за городом. Догоним, когда не будет улиц и закоулков, - отец Мавродий встал, пальнул, плюхнулся на сиденье, откинул барабан, выбросил стреляные гильзы, подцепляя ногтём за закраину, набил пустые каморы новыми патронами, которые проворно доставал из кармана.
  "С палец величиной!" - ужаснулся Щавель.
  - Не остановится - подстрелю лошадь, - сообщил отец Мавродий, закрывая барабан.
  Хитрый ходя съехал на пустые окраины, где движения не было. Стегая коней, он надеялся оторваться, как сделал в начале бегства. Спрыгивать и сдаваться под дулом револьвера у него желания не было. По стуку пуль в повозку ниндзя понял - эти стреляют на поражение. Своё намерение преследователи обозначили сразу и недвусмысленно.
  Город кончился. Повозки выскочили на объездную дорогу - слева стояли казённые постройки, справа лепились к обрыву хибары бедняков, впереди был мост.
  - На Болотную рвётся, гад, - проорал возбуждённый погоней извозчик. - Там есть, где спрятаться.
  - Не обгоняй его, - крикнул отец Мавродий. - Виси на хвосте, делай вид, что скорость на пределе.
  - Уйдёт, - сказал Щавель.
  - Не уйдёт, - священник-детектив был искушён в своём хобби. - Если сейчас нагоним, он спрыгнет и юркнет куда-то в туда, - показал он на кривые избушки с заросшими репьём и крапивой проулками. - Не найдём потом в этих дебрях.
  - Он приметный.
  - Не догоним. Видели, как он двигается?
  - А у меня вот что есть, - Щавель вытянул из-за спины АПС.
  - Ого! - изумился отец Мавродий.
  - Не "ого", а "стечкин".
  Приподнявшись на цыпочки, акробат заворотил коней на мост. Пролётка опасно накренилась, левые колёса оторвались от земли, но тут же опустились на дорогу. Чёртов ниндзя без труда балансировал, нахлёстывая поводьями коней, орал что-то неразличимое за грохотом ободьев и копыт, озирался как умалишённый.
  "Шустрый какой", - без всякой радости отметил Щавель.
  Он сдвинул переводчик предохранителя в положение для ведения одиночного огня и дослал патрон.
  Повозка соскочила с моста на низменный берег Оки.
  
  ***
  - Товарищи, гидра рабочего класса устала отращивать всё новые и новые головы!
  Молодой профсоюзный лидер взмахнул кулаком перед внимающими пролетариями, лежащими и сидящими на лужайке возле Муромского затона. Кое-где были расстелены покрывала, стояла нехитрая снедь, бегали детишки. Из соображений конспирации пришли с семьями, чтобы полиция не заподозрила в собрании рабочих заседания стачечного комитета. От женских коллективов также явились представительницы. Баб собралось немало, поэтому выглядело всё благочинно. Дымились костерки, пахло шашлыками. Закуска в долгих дебатах была совсем нелишней.
  - Мы не можем терпеть произвола властей, - продолжал гнуть свою линию активист. - Вчера в межконцессиональной резне они убили губернатора и назначили этого бесхребетного тирана Пышкина. Арестованы десятки наших товарищей. Взорван дом в пролетарском квартале. Вы, наверное, уже слышали. Я в этом доме жил. Я вам больше скажу, за взрыв дома арестовали мою мать. Ничего лучше не придумали, да? Тупости жандармов нет предела. Арестовали бы и меня, если бы я не был в гостях. Провокаторы готовы подставить наши головы, чтобы они пострадали в подковёрной борьбе купеческих наймитов. Они сражаются ради прибыли своих сатрапов. Почему же страдаем мы? Почему мы терпим? А я скажу, отчего такое происходит. Потому что мы молчим!
  - Что ты предлагаешь им сказать, Павел? - старый мастеровой пригладил седые усы степенным жестом умудрённого поражениями человека. - Прислать делегацию с лозунгом "Занимайтесь политикой, а не войной"? Было дело, присылали в двадцать девятом. Ты тогда совсем молодой был, не знаешь, а я розги помню. По сотне каждому делегату влупили. Вот и весь их с нами разговор.
  - А я не предлагаю разговоры разговаривать, - взбеленился молодой лидер, у которого сердце болело за мать. - Нас гнетут, потому что мы терпим. Почему-то принято утешаться поговоркой, что нас гнетут, а мы крепчаем. Есть ещё более вредная пословица про то, что если какая-то пакость нас не убивает, то делает сильнее. Это ложь. То, что нас не убивает, калечит и изматывает. Гидра рабочего класса устала под плетью эксплуататоров. У неё нет больше сил отращивать головы, которые срубает меч правосудия. Гидра должны встать и встряхнуться. Пора сказать себе: "Хватит!" Мы должны выйти на улицы. Мы должны собраться вместо и взяться за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке. Поодиночке мы пропадём. Вместе мы сила. Мы должны придти на площадь и сказать нет войне. Свободу узникам Пышкина! Я призываю совет профсоюзов к забастовке.
  Загалдели активисты. Начался обмен мнениями. На место предыдущего оратора заступил мосластый лидер лет сорока с крупными, раздроченными трудом кистями.
  - Товарищи рабы и свободные рабочие, - обратился он к присутствующим обеих мастей. - От профсоюза плотников я поддерживаю инициативу товарища Павла. Выйдем на площадь! Пролетариям нечего терять, кроме своих цепей. Хватит. Надоело.
  - У вас нет цепей. У вольных даже ошейников нет, - потянул за полосу железа вокруг своей шеи пожилой мужчина с умными глазами на костистом лице.
  - Вот-вот, у рабочих даже ошейников нет, - не растерялся плотник. - Терять нечего.
  - Все на стачку! - подхватил с места Павел. - В понедельник собираемся на Болотной стороне и отсюда идём на площадь перед мэрией. Не отступаем, пока власти не примут наши требования. Свободу узникам купеческого режима!
  - В худшем случае вы теряете работу, а мы можем расстаться с головой, - нудил умный раб, но его не слушали.
  - В понедельник не получится, - рассудил старый мастеровой. - Не успеем до завтра организовать. Товарищей оповестить надо, агитационный материал подготовить...
  Собрание забурлило. Обсуждались детали. Голосование ещё не проходило, но что стачке быть, сделалось как-то ясно всем и сразу. Определились - дело будет! Поэтому, когда на лужайку вынеслась пароконная повозка, за которой гнался паровой экипаж, рабочие не успели опомниться. Копыта стоптали лежащих на краю поляны, хрустнули под колесом ноги, оглобля сбила вскочившего пролетария. Треск грудины был перекрыт демоническим ржанием коней. Истеричный визг напуганной бабы подстегнул благородных животных. Кони понесли, сокрушая и бия, ниндзя сиганул с коляски, пустился, петляя зигзагами, в самую гущу народа, стремясь затеряться и скрыться в подлеске.
  Спрыгнув и припав на колено, Щавель выбрал ход спускового крючка, целя в ноги. АПС дёрнулся. Ниндзя продолжал драпать. Паровой экипаж свернул, объезжая гурт отдыхающих, устроивших на поляне что-то вроде пикника. Отец Мавродий стоял во весь рост, размахивая револьвером и командуя извозчику. Щавель изловчился взять на мушку китайца и выстрелил снова. Чёртов ниндзя вильнул, ушёл за народ.
  "Пистолет не лук, из него хрен попадёшь", - засело в голове не к месту пришедшее понимание. Щавель поднялся, выгнав все мысли, чтобы не мешали сосредоточиться. Не глядя, дважды пальнул в грудь набежавшему пролетарию, вернул прицел на директрису стрельбы. Держа пистолет мастера Стечкина обеими руками, взял на прицел плечи, скачущего бомбиста. Ниже китайца закрывали пригибающиеся люди. Выстрелил. Не попал. Экипаж обгонял беглеца, отрезая путь к лесу. Щавель превратился в ледяной столб, недвижный и безразличный. Китаец прыгнул на линию огня. Палец выжал спуск. "Поздно!" - обожгло понимание, которое возникает ещё до прилёта в цель.
  Пуля вошла в затылок.
  
  Глава Двадцатая,
  в которой раскрывается тема мести рабов и пролетариев, а Жёлудь проявляет характер.
  
  - Какой точный выстрел, поздравляю! - Ерофей Пандорин склонился над трупом, пригляделся к выходному отверстию под носом дохлого ходи. - С пятидесяти метров взять бегущего акробата признак высокого мастерства.
  Следственная бригада рассеялась по опустевшей поляне, оцепленной жандармами. Валялись одеяла, брошенная утварь и верхняя одежда. Местами виднелась кровь. Раненых отправили в больницу. Трупы, а их набралось аж три штуки, остывали. Начальник сыскной полиции принимал у особой оперативной группы первый отчёт, подводя тайных агентов от тела к телу.
  - Проделанная вами работа впечатляет. Подпольное заседание комитета профсоюзов разогнано до вынесения окончательного решения собрания и прояснения ситуации нашими внедрёнными сотрудниками. Подозреваемый террорист выявлен и уничтожен без возможности допроса. Жертвы среди мирного населения. Возбуждение недовольства в рабочей среде. И всё меньше, чем за сутки. Готов отдать должное мудрости князя Велимира Симеоновича, выбор его гениален с точки зрения дестабилизации обстановки в городе. Особенно это касается вас, боярин Щавель. Вы не только умеете мгновенно принимать решения с далеко идущими последствиями, но быстро и уверенно претворять их в жизнь, - продолжал глумиться Пандорин. - Ваше виртуозное владение оружием поражает. На соревнованиях по стрельбе Кубок полиции был бы ваш. Боюсь, что теперь я вынужден изъять огнестрел и поместить вас под домашний арест.
  - Что вы себя ведёте как проспонсированный биткоинами менеджер? - злобно прошептал отец Мавродий. - Боярин Щавель действовал в пределах допустимой законом самообороны. Он находился при исполнении служебных обязанностей и защищался от вооружённого нападения.
  - Он на меня с ножом кинулся, - Щавель не торопился расставаться со "стечкиным", хотя и подозревал теперь в оружии вехобитов злую напасть. - Что мне оставалось делать?
  - Раз есть нож, должны быть ножны, - рассудил начальник сыска и подозвал легавого. - Проверьте.
  Сыщик склонился над трупом с жадным интересом стервятника.
  - Так точно, ваше благородие, на кармане, - он протянул ножны с болтающимися тесёмками подвязки.
  - Не городская финка, - заметил Пандорин.
  - Так точно, охотничья. Много пользованная, - согласился легавый.
  - Вы изъяли, - вмешался отец Мавродий. - Нож был в руке, ножны в кармане.
  Пандорин с достоинством отвернулся, не став спорить, и разом как бы позабыв про застреленного рабочего. Наличие формальных улик освобождало от необходимости принимать меры в отношении доверенного лица князя Пышкина.
  - Будете объясняться перед Велимиром Симеоновичем сами, - обронил он вскользь и удалился к ожидающему на краю поляны жандармскому офицеру.
  Отец Мавродий проводил его кротким взглядом, в котором угадывался еле сдерживаемый от метания в спину луч поноса. Священник опирался на трость, которую Щавель изначально принял за зонт. Сейчас же чехол был сорван, обнажилось ловчее устройство, состоящее из обмотанной вокруг штока тонкой сети и четырёх метательных трубок возле рукояти, заряженных свинцовыми грузиками. Священник-детектив явно готовился задержать бомбиста, но должно быть не представилось случая.
  - Чем хорош лук, - сказал Щавель, - тем, что из него китайца я бы взял живым. Стрела - не пуля, сразу не вырубает. Мы могли его допросить, даже если бы потом ниндзя кровью истёк.
  - Бог не дал, - исчерпывающе объяснил греческий поп. - Огнестрел способен натворить дел. Хорошо, что в нашей стране он недоступен черни.
  - В Святой Руси огнестрел только по войне выдают и только доверенным лицам. В мирное время за его ношение сразу смерть, ибо мудр наш светлейший князь Лучезавр.
  - И правильно, - вздохнул священник. - Будь здесь у пролетариев короткоствол, всё могло бы сложиться иначе.
  Приехал санитарный возок с кожаным верхом. Пара дюжих рабов в серых халатах и круглых белых шапочках-таблетках разложила брезентовые носилки, сноровисто загрузила жмуров. Дыша перегаром, хмурые санитары забрались к покойникам, закрыли решётчатые дверцы, кучер стегнул кабыздохов. Труповозка увезла убитых в анатомический театр на растерзание полицейским знатокам-мертворезам, чтобы не достались на съедение помоечным собакам-трупоедам.
  Возвращались на паровом экипаже. Отец Мавродий щедро одарил извозчика, а тот и рад был услужить, ведь таксёрская работа то же холопство, и выбравший её достоин уничижения, которое он принимает с охотой как неизбежность.
  - Боюсь, как бы пролетарии мстить не начали, - поделился опасениями отец Мавродий. - Мы создали прецедент, в ответ на который Боевой Комитет может устроить инцидент, когда подпольщикам будет выгодно разыграть карту угнетённых рабов.
  - Раб мстит сразу или никогда, - отрубил Щавель. - Такова его низменная суть. Раб может наброситься, ослеплённый яростью, будучи в состоянии аффекта, но когда истерика прошла, раб мстить не станет, у него на это духу не хватит. Рабы трусливы, оттого и готовы нести пожизненный плен. У них нет ни храбрости, ни чести, ни чувства долга. Если раб не отомстил в гневе, он потом на прямое действие не решится. Будет всю жизнь строить планы, лелеять потаённую злобу и мелко пакостить. Либо начнёт уговаривать себя простить обидчика. Есть у рабов такая религия всепрощения.
  - Это наше Троебожие, которым мы окормляем паству невольников смирения ради, - усмехнулся отец Мавродий. - Пантеон её состоит из бога Терпилы, сына Отца, потомственного раба, восставшего, жестоко наказанного, воскресшего и поучающего своим примером молящихся.
  - Разумно, - сказал Щавель.
  - Бог Отец научил Терпилу покорности и смирению, - священнику было приятно поговорить о работе, дабы отвлечься от земных забот и предстоящей встречи с мэром. - Бог Вседержитель взял в рабство Отца, по праву владел Сыном и жестоко наказал Его за непокорность, превратив в законченного Терпилу. Вседержителю, обладателю всего имущества, земного и небесного, в том числе, живого и говорящего, подателю от Своей милости благ и Судье, несут дань денежную и трудовое служение рабы Великой Руси. Доминирование доминанта, подобострастие подчинённого и попытка массы третьих лиц утешить и успокоить жертву агрессии доминанта являются основой поддержания экономически выгодной нам, господам, иерархии.
  При этом греческий поп так залихватски цыкнул зубом, что даже вопросов не возникло, кто в Великом Муроме первый доминант в церковной иерархии.
  Дабы не отстать, ингерманландский боярин рассудил со своей колокольни:
  - Прощение, кротость, скромность, смирение - вот четыре столпа рабства, которые невольник сам обносит колючей проволокой покорности, чтобы мотать на зоне собственной воли пожизненный срок. Тем и отличается раб от свободного, что выбирает жизнь на коленях.
  - Ибо ваистену! - провозгласил аккламацию своей конфессии настоятель храма Блаженных вкладчиков.
  У казарм высокодуховные мужи простились. Благовоспитанный отец Мавродий сошёл с гостями, дабы проводить их до крыльца. Извозчик не должен был слышать тайное напутствие.
  - Ночью может быть дело, - вполголоса уведомил он, заговорщицки склонившись к боярину. - Если что, прибуду сам или пришлю нарочного. Пароль "Рыба-меч"!
  Он пожал отцу и сыну руку, отвернулся, ступил на подножку.
  - А отзыв? - напомнил Щавель.
  - Отзыв?
  - Ну да, отзыв на пароль. Если есть пароль, к нему должен быть отзыв, чтобы посланец знал, с кем имеет дело.
  Сбитый с толку грек выглядел глупо.
  - Отзыв...
  - Рыба-shit, - брякнул Жёлудь.
  - Пусть будет "Рыба-щит"! - обрадовался решению проблемы священник-детектив, сел в экипаж и укатил в мэрию.
  Со стороны их можно было принять за молодого и пожилого помещиков-повес, бросивших усадьбу ради столичной гулянки. Дежуривший в будке у входа часовой напрягся, но присмотрелся и пропустил.
  - Батя, кто из вас китайца завалил, выяснили? - спросил Жёлудь, когда поднимались по лестнице.
  - Обо что? - не понял Щавель.
  - Вы же оба стреляли, - выдал Жёлудь. - Я с попом в машине сидел, но там так трясло, что я думаю, это ты заполевал террориста.
  
  ***
  В театре Великого Мурома сладко запели кастраты.
  Господинчик в сером сюртучке скрючился на стульчаке люфтклозета в конце административного этажа.
  - Нет, чтобы писать карандашом на газетной бумаге, - сетовал он в пустоту сортирной кабинки. - Нет! Всякий творец несёт своё детище чуть ли не на глянце. Думают, что от этого произведение выиграет, дятлы пафосные! - истово комкаемый лист колол потные от натуги ладошки. - Зараза, ну и мажутся же эти чернила. И трусы не отстираешь, и для геморроя вряд ли полезно. Из чего вы их делаете, кифареды постомдернизма? - горестно вопросил господинчик, расправил помягчевшую бумажку, по привычке глянул текст, прежде чем разорвать вдоль. - Какие ростовщики? Кому трагедии Вышнего Волочка интересны? Про вампиров надо писать, про любовь, про Москву. Нахрен вы нам нужны, захолустные дарования!
  Тоскливый вой драматического цербера был гласом вопиющего в пустыне театральной мансарды. Яркая жизнь била ключом внизу, где горели огни рампы, замер наполненный зрительским вниманием зал, а по сцене вышагивали измазанные сажей певцы в кучерявых негритянских париках. В театральное межсезонье гоняли проверенную веками классику, оперу "Хижина дяди Тома". Смиренный негр преклонных годов, адепт культа Троебожия, претерпевал от аболиционистов и коммунистов разные муки, стойко храня верность хозяину и церкви. И когда злодей Джанго по кличке Раскованный запорол старого раба насмерть, бог Вседержитель спустился с небес на верёвочках, спел арию и воскресил дядю Тома. Зрители утирали слёзы, слушая благозвучный хор кастратов, поющих осанну Вседержителю. Чёрного злодея Джанго постигла ужасная кара от сабли Себастьяны Перейры, португальского работорговца, известного справедливыми ценами, а родня окружила ожившего дядю Тома, который стал теперь зомби, и повела на огород.
  В паузах между музыкальными выступлениями артисты громко топали по гулким доскам концертными туфлями, а через щели под сценой, из-за кулис и с лож осветителей на праздную буржуазию глядели злые глаза угнетённого пролетариата. Пламя классового антагонизма горело в их пылающих сердцах, грозя вот-вот вырваться наружу и испепелить услаждающихся тяжким актёрским трудом сибаритов. Профсоюз работников сцены был в курсе свершившегося на Болотной стороне произвола купеческих наймитов и желал отомстить.
  
  ***
  Молодой рабочий Павел взмахнул кулаком.
  - Распоясавшиеся попы и жандармы в штатском перешли к решительным действиям. Мы все были свидетелями чудовищной провокации с открытой охотой на людей. Сатрапы бесчинствуют. Они убивают наших братьев на наших глазах. Пора ответить им тем же. Нас больше, мы основа государства. Так покажем нашу силу потерявшей края элите. Не она, а мы здесь власть! Так победим!
  - Такъ! - весомо ответил дюжий коновал Гнидко, сын вольноотпущенника. - Они пролили кровь, и мы прольём.
  - Воздержитесь, товарищи, от преднамеренных суждений, - вкрадчиво упредил разгорающиеся прения председатель Боевого Комитета Рабочей Партии неработающий пролетарий с незапоминающейся фамилией и внешностью, которые все присутствующие знали, но почему-то не могли вспомнить. - Наш выбор - выбор окончательный, и обжалованию не подлежит. Он подлежит исполнению, потому мы должны тщательно всё взвесить, прежде чем вынести резолюцию по предложению товарища Павла.
  - Чего вешать? - взбеленился Павел Вагин. - Они взрывают дома и бросают в тюрьму старух. Они сажают всех, кто подымет голову. Бастанул - в тюрьму, нассал под угол - закатают на пятнадцать суток, дал городовому в морду - вообще пожизненно будешь лес рубить. Они убили Кенни!
  - Сволочи! - взметнулся к потолку подпола негодующий хор членов.
  - Кто здесь власть? Они? - крикнул Павел. - Мы!
  - Мы-ы! - взмыкнул Комитет.
  - Месть! - гаркнул Павел, и собрание поддержало его, потому что даже председатель не мог остановить справедливое негодование угнетённых. Гроздья гнева созрели, чтобы обрушиться на головы ничего не подозревающих господ. - Сейчас или никогда!
  - Даёшь!
  - Даёшь месть!
  - Больше ада!
  - Только хардкор!
  - Подпалим доброхотов.
  За акцию возмездия проголосовали единогласно. Возросло и тело профсоюза. Вместо застреленного члена от профсоюза токарей-фрезеровщиков избрали двух новых, отдельно от токарей, отдельно фрезеровщиков. Молодые и перспективные, ходившие у Кенни в помогальниках, без опыта и влияния не могли в одиночку управится с коллективом. Взамен отрубленной гидра рабочего класса отрастила две свежие головы. Актуальные и динамичные лидеры поспешили вклиниться в тренд и инициативно выступить за акцию неповиновения от лица осиротевшего коллектива токарей-фрезеровщиков. Подготовка к демонстрации протеста началась ускоренными темпами.
  Песец, как водится, подкрался незаметно, хоть виден был издалека.
  Так всегда бывает, когда оцениваешь ситуацию задним числом и задним местом.
  
  ***
  
  - Ужо тебя в ряды приняли, сын своего отца, - Мотвил сопровождал всякое движение молодого лучника поворотами слепой морды. Провалы на месте вытекших глаз, розовая кожа лысины, где сгорели волосы, и тавро на лбу не уродовали бородатого шамана, давно изуродованного татуировками и шрамами, а придавали дополнительной инаковости, как подобает верховному жрецу, пусть и обращённому в рабство. - Исполняешь работу тайную, жертвуя связями явными. Но в том не обретёшь порицания никогда, потому что свойство твоей натуры определяет твою судьбу, эльфийский метис-мутант.
  Не обращая на него внимания, Жёлудь выволок из-под койки сидор. Опустился на скрипнувшие ремешки кожаной сетки, застеленной ватным матрасом, размотал устье.
  - Что ты несёшь? - устало отмахнулся парень. - Совсем от скуки сбрендил?
  Странное чувство, словно сорок невидимых бесплотных пальцев со всех сторон ощупали тело, заставило Жёлудя замереть.
  - Ты чего?! - дёрнулся он.
  Пальцы исчезли. Мотвил выглядел озадаченным.
  - Ты губишь всех, кого любишь, сын своего отца. Ты недавно познал женщину. Искра любви, которая проскочила между вами в тот момент, убила её. У неё не было силы долго сопротивляться давлению смерти. Взамен она одарила тебя защитой.
  - Нюра? - пробормотал Жёлудь.
  - Носи. Пусть потраченная на броню кровь хранит тебя.
  Парень поёжился от такого благословения, но погрызенная крысокабаном куртка согревала, надёжно облегая, и превосходство шамана не смутило его.
  - Вот что может натворить попавшая в кровь слезинка мужеложца, - парировал Жёлудь.
  Мотвил отпрянул, таким по-эльфийски отстранённым, всепонимающим и надменным обернулся в ответ на колдовское проникновение в душу молодой лучник. Он обманчиво мнился пищей, но оказался не по зубам, стоило запустить в него тентакли разума. Верховный шаман Москвы давно так не плошал. Он вернулся полностью в своё тело, лёг на спину и вытянулся на койке, как будто утратил интерес к собеседнику. Мотвил испугался. В новгородском плену ему становилось всё более и более неуютно.
  - Ножей много не бывает.
  Жёлудь выудил из сидора боевой трофей времён лихославльской охоты на "медвежат". Доселе молодой лучник извлекал его из ножен всего раз, для порядку, а потом убрал на дно вещмешка. Теперь, когда нож понадобился для постоянного ношения, пришлось присмотреться к нему повнимательней. Тёмная от льняного масла наборная рукоять из берёзовой коры была широкой даже для кисти Жёлудя. Дизайнер с Горбатой горы мало заботился об удобстве пользователей, стремясь сделать оружие для гвардии Озёрного Края максимально "медвежьим". У него получилось. Всадной клинок, ограниченный короткой толстой гардой, был шириной пальца три. Кинжальное остриё, достойное небольшого копья, переходило в ровное лезвие, а со стороны обуха шёл странный прогиб, на спинке которого зубрилась заточенная насечка. "Для пилы не годится, - пощупал Жёлудь. - Зачем такая впадина? Если верёвки резать, так сделали бы серрейтор. Чешую с рыбы драть? Тогда прогиб не нужен. Ни то, ни сё, даже ладони на обух не положить, чтобы лучину поколоть". Сотворённый максимально универсальным, нож имел страшный боевой вид, в нём можно было отыскать приметы функциональности, но их гениально подобранное сочетание сводило пользу к нулю.
  Штатный подвес ножен состоял из простой кожаной петли. Нож свисал с ремня вертикально, и в таком виде был решительно не пригоден для скрытного ношения в городе. Жёлудь вытащил из кармашка сидора кисет с запасными тетивами, принялся мастерить подвязку, чтобы ножны висели на поясе горизонтально и были прикрыты одеждой от посторонних глаз.
  - Ножик твой загляденье, от одного вида срать хочется - глумливо оценил Михан, остановившись возле койки. - Ты чего, носить его собрался?
  - У тебя такой же, пердун, - огрызнулся Жёлудь. - Вместе "медвежат" трясли. Или ты свой продал уже?
  - Конечно, нафиг мне этот адский ужоснах? А ты чего делал сегодня?
  - В цирк ходил, - сдержанно ответил Жёлудь и замолчал, чтобы не сболтнуть лишнего.
  - В цирк... - не без ревности к проведённым с толком выходным вздохнул Михан. - Нашёл развлекалово, дурень. Эх, я бы на твоём месте случая не упускал. Ты когда ещё в таком огроменном городе побываешь?
  - Ты лавочник, сын мясника, - сидящий Жёлудь посмотрел на стоящего Михана сверху вниз таким презрительно-холодным взглядом, что чуткий шаман Мотвил на соседней койке заворочался. - А я эльф, из боярского рода. Твои развлечения низменны, бабы и барды, а мои останутся высоко духовными, как в большом городе, так и в маленькой деревне.
  - Я в Новгороде Великом буду служить, - уже со смешанным чувством зависти и неприязни отозвался Михан. - Я подле князя буду в Кремле, а ты так и сгниёшь в дремучем лесу, дуралей.
  Жёлудь не удостоил противника ответом. Крепко затянул узелок, словно запаял сплетённую из конского волоса тетиву, и отметил, что петля села на ножны как влитая.
  - Не говори "гоп", ты ещё не в Кремле, - подал голос верховный шаман Москвы. - И лучше бы тебе там никогда не быть.
  
  Глава Двадцать Первая,
  в которой Щавель и Альберт Калужский заключают клятву на соли, Ерофей Пандорин идёт в Информационный центр, а революция съедает своих детей.
  
  Мотвил оказался прав. Когда Щавель пригласил Жёлудя прогуляться по городу, парень сначала оробел. В Тихвине отец редко его баловал, вот так запросто предлагая куда-то сходить, а таскал за собою Корня как старшего наследника и потом стал брать на дела Ореха. Жёлудь как младший и, по мнению парня, несправедливо недооцененный, оставался вместе с сёстрами и дворней. Братья мало посвящали его в свои взрослые игры, и на охоту за разбойниками брали на подхват, в загонщики. К девятнадцати годам младший сын тихвинского боярина уверился, что дурость его всем видна и неизлечима. Потому на мобилизацию к светлейшему князю Жёлудь последовал за Щавелем, как ребёнок следует за родителем. Хорошо, что рядом оказался однокашник, без Михана было бы совсем кисло. Ни продолжительный поход, ни короткие стычки с неприятелем не осадили в молодом лучнике привычного преклонения перед отцом. Даже мучительное пленение у вехобитов и кровавая жертва во Владимирском централе не уравняла их ни на шаг, но давеча что-то изменилось.
  - Пойдём, перекусим, - по-товарищески сказал Щавель. - Проветримся немного, бери куртку.
  В компании Лузги и Альберта Калужского они отошли на пару кварталов к центру и оказались в гламурном районе с милыми магазинчиками, модными бутиками и привлекательными кафешками всех мастей. За шведской лавкой "Мануфактура Хасселя", где продавались часы, очки и фотоаппараты на потребу местным хипстерам, обнаружилась витрина и дверь под вывеской "Кафе-шантан Олень Делонь".
  - Что такое "делонь"? - оленей Жёлудь видел только на картинке, в Ингерманландии они не водились, но по зоологии у него было твёрдая пятёрка.
  - Петушиное слово, - заявил Лузга.
  - Псевдоним, - сказал Альберт Калужский.
  - Псевдоним - слово греческое, - заметил Щавель. - Где греки, там и симпозиумы. Всё одно к одному. С таким оленем, сынок, ты из одной кружки не пей и не поворачивайся спиной к нему, если придётся поднимать с пола предметы, а присаживайся на корточки.
  Доктор же с любопытством посмотрел на столики за витриною. Он был привычен ко всякому и не чурался ничего.
  - Не зайти ли нам чуток огламуриться? - смело предложил лепила.
  В витринном стекле Щавель видел отражение. Он содрогнулся, это было его отражение! Возвышающийся рядом молодой позёр с бородкой казался порождением салонного льва и светской кобылицы. Гламурное стекло делало Жёлудя совсем чужим. А ссутулившемуся поодаль уголовнику место было в исправительной колонии с оппортунистами, но никак не на воле среди мирных граждан. За время похода Лузга загорел и стал ещё больше похож на добро. И только Альберт Калужский выглядел как ни в чём не бывало. Закалённого странствиями доктора ничто не брало.
  С такими спутниками терять было нечего, и Щавель молвил:
  - От добра добра не ищут. В этом городе греха и барокко мы вряд ли встретим приличное заведение.
  Единственный зал был скорее наполовину пуст, чем наполовину полон. В дальнем его конце обнаружился крашеный помост, на котором негромко играл камерный оркестр. Четверо музыкантов в полосатых робах, скрипач, пианист, флейтист и аккордеонист, выводили что-то запретное, из допиндецового репертуара русского шансона. Песен, естественно, не пели, сама музыка являлась достаточной фрондой, в лейтмотиве её угадывалось недовольство властями и существующими порядками.
  Заняли столик в тёмном углу, избегая чужих ушей. Дождались пива и отправили официанта с заказом от себя подальше. Посидели, прихлёбывая, вполуха слушая музон и пытаясь определить, что за композицию он подразумевает. Но мелодии русского шансона были такими одинаковыми, что про загубленную режимом судьбину сложили миллион песен.
  - Ты с лепилой муромским знаком, что давеча в роту заходил? - как бы невзначай поинтересовался Щавель у смиренно держащего паузу Альберта Калужского.
  - С доктором Лысым? - печально покивал отрядный лепила. - Лично не знаком, но много о нём наслышан.
  - И как он как врач?
  - Хорош, - только и сказал Альберт.
  Щавель тюкнул донышком стакана о столешницу. Отёр измазанные пеной усы. Озвучил приговор:
  - Карп собирается отстранить тебя от дел, раз нашёл замену. Он здесь в силе, а я нет. Имеет право.
  - Да, я знаю. Видел вчера, как они переговаривались.
  - Два месяца работы тебе оплатят из отрядной казны по установленному тарифу. Это немного и доли в рабах не будет, как ты хотел, но на деньги не кинут, могу гарантировать.
  Доктор кивнул.
  Жёлудь погрустнел. Жалко было расставаться с лепилой, привык к нему, да и человек оказался хороший. Но, посмотрев на отца, понял, что не для того он собрал их здесь, дабы выгнать доктора за ворота.
  И оказался прав.
  - Пойдёшь со мной в Проклятую Русь? - предложил Щавель. - Ты нам там можешь здорово пригодиться. Обещаю, тебя не съедят.
  - Спасибо, командир, - Альберт впервые за утро улыбнулся. - Я знаю, что ты сдержишь своё слово. Что я получу за это?
  - Дом с участком в Тихвине и трёх рабов.
  Альберт подумал.
  - Что я должен делать?
  - Дойти со мной до речки. Лечить. Не болтать лишнего там и ничего не рассказывать по возвращении. Оставаться в Проклятой Руси сколько потребуется. Потом мы уйдём за речку, а ты принесёшь светлейшему князю отчёт и явишься в Тихвин за наградой. Покажешь боярину Корню моё письмо и получишь обещанное.
  Альберт молчал, не выказывая поспешности. Каждое слово весило сейчас по пуду живого товара при расчете. Доктор понимал, что такой случай у него первый и, скорее всего, последний, и опасался продешевить. Открыть практику в столице Ингерманландии с даровым домом и прислугой было чертовски заманчиво. Не Великий Новгород и не Великий Муром, конечно, и уж, тем более, не Рыбинск, но утвердиться в городе с репутацией заслуженного лепилы, сподручного владыки края и товарища князя Святой Руси... И потом, разбогатев и прославившись, всегда можно продать дом и переехать. В тот же Великий Новгород.
  А оттуда дорога в Рыбинск открыта.
  Альберт Калужский закряхтел, помотал головой.
  - Сколько потребуется... Это же сколько может потребоваться времени в той глуши торчать?
  - Недополученную прибыль считаешь? Так брать плату за исцеление страждущих тебе сам Гиппократ велел, и я Ему перечить не стану, - рассудительно проговорил Щавель. - Лекарства казённые. От тебя, главным образом, потребуется привезти светлейшему князю доклад. Человек ты надёжный, незаметный, маскировка у тебя железная. Странствующего лепилу ни один ухарь не тронет. Доставишь отчёт и получишь дом.
  - Рабов я сам выберу, - в глазах Альберта пробудился алчный интерес.
  - На здоровье, - с солдатской прямотой разрешил старый лучник, прикинув, что специально обученные слуги, какие-нибудь ключник, писец и танцовщица (или что потребуется лепиле для крепкого хозяйства) обойдутся в лишние пять-семь тысяч рублей. Не дармовые мужики из грядущего улова, но и не невесть какие траты. Лучезавр оплатит от своих щедрот. - Выбирай сам.
  - Тогда я попрошу аванс.
  В азартных играх доктор не был замечен, но сейчас Щавель подумал, что за карточный стол с ним не сел бы.
  - Давай задаток, и я с тобой хоть в Проклятую Русь, хоть в Канны. Одного раба дай мне сейчас.
  - Тебе нужна прислуга? - с разочарованием осведомился Щавель. - У нас не караван багдадского падишаха, а маленький маневренный отряд без лишних глаз и ушей.
  Доктор снова помотал головой.
  - Не прислуга - задаток. Отправь раба в Тихвин, а я вернусь и заберу. Мне спокойнее будет, когда он там ждёт. Аванс мне сердце согреет.
  - Хорошо, - удивляясь меркантильности доселе скромного лепилы, согласился Щавель. Административный опыт подсказывал договариваться обо всём на берегу, а уже потом садиться в лодку и отправляться в плавание. - Будет тебе раб на выбор. Но это последнее требование или будут ещё условия?
  - Больше никаких условий, - в третий раз помотал головой Альберт Калужский и немедленно предложил: - Скрепим наш договор солью.
  - У нас есть два свидетеля, - указал было Щавель, но, оценив как бы со стороны волчью морду Лузги и испытующий прищур сына, не стал спорить. - Ладно, заключим договор на соли.
  Альберт только этого и ждал. Как ястреб кидается на цыплёнка, ринулся он творить главный в своей жизни завет. Подхватил со стола глиняную солонку, перевернул, высыпал аккуратную густую дорожку соли. Была в его колдовском движении вкрадчивая мягкость совы, пикирующей на зайчонка.
  - Отдай мне раба Мотвила в задаток.
  - У тебя губа не дура.
  Как известно, коммерческая сделка происходит по обоюдовыгодному для обеих сторон принципу, одна из которых дурак, а другая подлец. Щавель не дрогнул лицом, однако отступать было некуда. Лепила изловчился выторговать, заскакивая в лодку, но всё же на берегу, так что идти на попятный было себе дороже. Надёжный курьер ценнее важного раба.
  - Бери по своему выбору.
  Они опустили пальцы в соль.
  - Я, Альберт Калужский, целитель, обещаю тебе, боярин, неотступно следовать за тобой в Проклятую Русь, лечить по твоему требованию, хранить тайну и клянусь доставить послание светлейшему князю Лучезавру в Великий Новгород.
  - Я, Щавель Тихвинский, наместник светлейшего князя Святой Руси в Ингерманландии, обещаю тебе, лепила, защиту свою в походе и награду в виде дома с участком в пределах Тихвина и трёх рабов на твоё усмотрение, одного из которых передаю в качестве аванса прямо сейчас.
  - Если я нарушу договор...
  - Если я нарушу договор...
  - Пусть соль чистая станет для меня нечистой, а соли организма моего утратят свою электролитическую силу и не восстановят её вовек.
  - Аналогично.
  - Ибо взаимно.
  Благородные мужи слизали с пальцев соль завета, введя в организм силу торжественной присяги. Жёлудь, который никогда не видел клятву на соли, с тревогой смотрел на отца. Из школьного курса биологии он усвоил, что без таинства ионного обмена электролитов через клеточную мембрану организм умрёт.
  "Нешуточно пообедали", - стучала в голове мысль.
  
  ***
  "Как всё слепилось, не хухры-мухры", - Ерофей Пандорин лежал в горячей ванне и шевелил фибрами души. После ночи, проведённой на ногах, и не менее напряжённого утра удалось немного соснуть, и сейчас начальник сыскной полиции приводил себя в приличный вид, не переставая размышлять о главном.
  Главным был дохлый ходя, застреленный в пригородной роще. В деле об убийстве генерал-губернатора наметился прорыв, только сейчас Пандорин не был уверен, что прорыв этот кому-то нужен. Мёртвый китайский акробат не был китайцем.
  Представление, осуществлённое в анатомическом театре судебно-медицинским экспертом, посвятило начальника сыска в интересные подробности. По совокупности биометрических данных и особых примет личность убитого была установлена: Ли Хой, кореец, 2299 года рождения, род занятий - киллер.
  Особая оперативная группа действительно вычислила и уничтожила чёртова ниндзю.
  Согласно заключению экспертизы, Ли Хой был убит выстрелом в левую затылочную часть головы. Входное отверстие диаметром 11 миллиметров и фрагменты безоболочечной пули, извлечённые из верхней челюсти, указывали на мастерство верного помощника князя Пышкина. Револьвер 44 калибра был у отца Мавродия. Боярин Щавель пользовался пистолетом Стечкина под патрон с оболочечной пулей с термоупрочнённым сердечником. От него входное отверстие составило бы 9 миллиметров, да и выходное оказалось куда меньше. Результаты вскрытия застреленного Кенни это подтверждали. Следовало отдать должное отцу Мавродию: чтобы попасть в голову бегущему человеку из экипажа, движущегося по бездорожью, стоя, придерживаясь за спинку сиденья, надо было иметь орлиную зоркость и железную руку.
  Свежие отчёты из личного дела информировали, что священник-детектив регулярно посещает тир полицейской академии, приобретая патроны в нём на личные средства.
  Начальник сыска как следует отмок, сон ушёл.
  Деньги. И объединяющий всё чёртов ниндзя Ли Хой.
  Работа такого мастака как Ли Хой стоит дорого. Особенно, когда речь идёт об экстраординарном деле вроде ликвидации главы государства. К делу прилагался кем-то разработанный план, не сам же Ли Хой всё придумал. У него не было срока разведать и обдумать. Он только что прибыл в Великий Муром в составе цирковой труппы. Ширма была идеальна на короткое время. Артистов оптом регистрировал в полиции директор цирка заочно, по списку. ("Текущие меры учёта и контроля населения столицы никуда не годятся", - отметил Пандорин.) Но, самое главное, кореец не оказывался чужим в китайской диаспоре, и со странным косоглазым не принялись разбираться сами ходи. Маскировка под китайца была важной частью плана. Заинтересованные в устранении генерал-губернатора лица специально наняли узкоглазого ниндзю, который должен был совершить террористический акт при большом скоплении народа, а затем исчезнуть.
  Вода в ванне стала ровной как зеркало. Мысли были ясны и неторопливы.
  Исчезнуть.
  Погибнуть при взрыве на съёмной хате, например.
  Кто-то изготовил и припас в Великом Муроме нитроглицериновые бомбы. Вряд ли ниндзя приволок из Сибири такие капризные штуки.
  Кто-то здесь нашёл специалистов. Химикаты достать можно. Алхимик соединил в должной последовательности и пропорциях силы стихий огня, воздуха, воды и земли, а мастер минного дела приготовил взрыватели.
  Пандорин одним движением встал. Почти не плескаясь, вылез из ванны. Накинул вышитый халат со стразами, лёгкой походкой прошёл к столу, написал на бумаге летящим почерком:
  "Картотека: алхимик, инженер-взрывотехник".
  Бомба, которая ждала в бараке, была приготовлена для него. Для Ли Хоя, убийцы-исполнителя убийцами-пособниками убийц-заказчиков.
  Пелагея Ниловна Вагина встретила полицию в комнате. Значит, не подозревала о готовящемся взрыве.
  Не было её сына, профсоюзного активиста. Он ушёл накануне, возле руин барака не появлялся. Он не навестил в околотке мать.
  "Павел Вагин", - записал начальник сыска.
  
  ***
  Полированные зёрна чёрного пороха сыпались в камору барабана с желобка обрывка газеты. Павел Вагин долго колдовал над уменьшенной навеской, чтобы 8-миллиметровая пуля ещё могла пробить в упор доску толщиной с палец, но выстрел был как можно тише. Теперь настала пора забивать заряды. У Вагина имелась целая банка мелкого басурманского дымаря, рекомендуемого к применению в короткоствольном оружии, и аптекарские весы. Павел скрупулёзно отвешивал порох, при необходимости добавляя или убирая зёрна кончиком чайной ложки. Ссыпал с чашки весов в газетку, аккуратно засыпал в камору порох, постукивая по листку указательным пальцем. Закладывал лоскутком бумазейной ткани и прижимал шомполом, однако, не трамбуя, чтобы спрессованный порох не сгорал слишком быстро. Поверх пыжа заталкивал свинцовый шарик, собственноручно отлитый в компактной однокамерной пулелейке, которую удобно носить хоть бы и в кармане, если такая возможность понадобится. Пулелейка, как и револьвер, были изготовлены слесарями в мастерской "Машины и механизмы". Работяги иногда подхалтуривали, запиливая без пригляда начальства огнестрел на продажу. Делали кремнёвые, невзыскательные к дефицитным капсюлям пистоли для крестьянства. Мастерили пушки поудобнее, с барабаном и брандтрубками. Не делали только магазинного оружия под унитарный патрон. Господа для забав и авторитета купят имиджевый огнестрел в фирменном магазине "Белоружие", чтобы хвастаться отделкой и качеством. Простому народу простецкие пушки сгодятся для пострелушек на шашлыках и чисто на всякий случай. Снаряженный револьвер способен лежать сколь угодно долго, но сразу быть готовым к действию, если кто нападёт, либо в дом залезет или бабу захочется шугнуть. Полезная штука револьвер.
  Каморы Павел замазывал спереди куриным жиром. Не для запаха, а ради герметизации, чтобы выхлопом не подожгло порох в соседних зарядах, - бывали случаи. После открыл шкатулочку, достал картонную коробочку. На коробочке бумажная ленточка наклеена с надписью "Капсюли запальные "Алтай" 100 шт. Барнаульский з-д N 17". Наживил на брандтрубки по стальному капсюлю. Насадил барабан на ось. Закрыл револьвер. Придерживая большим пальцем, бережно опустил курок.
  
  ***
  Благородные мужи бросили через левое плечо по щепотке рассыпанной соли, чтобы не поссориться, и скрепили сделку кружкой пива. Принесли еду. В кафе-шантане главными украшениями была эстрада и выпивка, поэтому на приличного повара не тратились. Картошка пригорела как грешники в печах Холокоста, а говяжьи биточки по-татарски будто на самом деле томили целый день под седлом горячего наездника. Камерный оркестр свернул шансон и скрылся за кулисами. Его место занял тоскливый тощий клоун в полосатой майке и берете с пумпоном. Молча принялся выкобениваться, крутя руками и строя рожи, как будто изнутри его корёжил бес. Клоун оказался мимом.
  - Могу задать нескромный вопрос? - развил своё участие в экспедиции Альберт. - Не прошу глубоко посвящать. Если не сможешь ответить, скажи, я больше интересоваться не стану...
  - Светлейший направил меня в Проклятую Русь разведать насколько далеко проникла Орда. Культурное влияние, опорные пункты, состояние коммуникаций, отношение местного населения к басурманам и к Святой Руси. Мы пройдём по Тракту, осмотримся. Я составлю аналитическую записку, которую ты отвезёшь князю. Примкнёшь к попутному каравану и вернёшься без проблем.
  - А вы в Орду?
  - Там тоже есть немало интересного, требующего грамотной оценки.
  "Включая систему охраны ханского дворца", - мысленно закончил Щавель.
  Жёлудь без слов уловил отцово намерение и закручинился.
  Лузга по-своему понял недомолвку и ощерился:
  - Там нас ждёт весёлый хрен.
  - Счастливый конец, - поправил Щавель.
  Доктор задумчиво тыкал биточки вилкой. Решался - спросить сейчас или отложить на потом.
  - Почему именно ты? - оторвал он взгляд от тарелки. - Почему князь вытащил тебя из дальнего угла и направил через полмира в край, где живут совсем другие люди?
  - Потому что больше некому. Я смогу увидеть то, чего не заметят другие. Я смогу понять увиденное и осмыслить. Смогу задать правильные вопросы нужным людям, у меня есть военный опыт. Кроме того, я много лет не был вовлечён в тамошнюю политику и могу судить беспристрастно. Ну, и главное, светлейший мне доверяет, а для меня это дело чести.
  - Чести? Что это такое? - оскалился Лузга.
  - Это что-то между умом и совестью, - рассудительно ответил Щавель и обратился к лепиле. - Есть и другие причины, уважаемый, но какая разница?
  - Понятно, - доктор наколол резиновый кусман и отправил в рот. - Там, куда ты приезжаешь, очень быстро начинается реальный ад. Ты несёшь его в себе, наглядно подтверждая учение французского профессора Доуэля, что ад - это мы сами.
  - Не слышал о таком, - сказал Щавель.
  - Он жил до Большого Пиндеца. Я находил упоминание о нём в изъеденном червием и гнилью рукописном томе, уцелевшем с древних времён в частном собрании моего пациента. Книга была о судьбах врачей, я сразу заинтересовался.
  - И как сложилась судьба профессора? - Щавель был рад увести беседу в сторону от государственной тайны, благо, атмосфера кафе-шантана располагала к салонной болтовне.
  - Ему отрезали голову.
  - Какая печальная история, - усмехнулся Щавель. - Надо следить за тем, что говоришь. Короткий язык - залог долгой жизни.
  Альберт Калужский пригладил бороду, то ли проверяя, не пора ли её подровнять, то ли беспокоясь за сохранность собственной головы.
  
  ***
  Механизированную картотеку Информационного центра полицейского управления обслуживали специально обученные рабы. Сменялись губернаторы, менялись полицмейстеры, менялся даже начальник канцелярии, но техники и архивариусы оставались как необходимые детали незыблемого механизма. Вольных людей на такие ответственные должности допускать было никоим образом нельзя. Вольный может напиться, халатно отнестись к техническому обслуживанию, рассориться с женой и захандрить. Вольный может уволиться, когда захочет, разболтать секретные сведения близким, а то и продать врагу. Совсем не то с живым имуществом. Рабы жили в здании ИЦ, знали все тонкости и капризы картотечных машин, десятилетиями накапливали тайны и головой отвечали за их сохранность. Случись что, нерадивого раба сразу можно было умертвить. Сотрудники Информационного центра знали, что отлынивать и безалаберно относиться к вверенному имуществу нельзя, за это ждала порка или хладнокровное списание на погост. Они ответственейшим образом трудились за страх и по привычке к своему занятию. Многие даже гордились возложенным на них попечительством о систематизации важных знаний и своим несравненным умением извлекать из необъятного массива насущные сведения. Так шла на пользу государству вещная сущность раба.
  - Привет ай-ти специалистам, смерть жиганам и террористам, - поздоровался Пандорин, заходя в машинный зал.
  - Террористам смерть, - привычно откликнулись рабы.
  Из-за конторки на Пандорина поднял взгляд сутулый пожилой раб в белом халате, обвисшем на покатых плечах. Тёмные внимательные глаза за овальными очками смотрели выжидающе и с готовностью услужить. Морщинистый лоб украшала крупная татуировка "IT", вылинявшая от времени. Тонкий серебряный обруч свободно болтался на высохшей шее. Это был дежурный архивариус Информационного центра, самый старый и дольше всех работающий. Говорили, что у него в голове находится вся картотека, только вспомнить мало что может, когда это срочно требуется.
  - Чем могу служить, ваше благородие? - проскрипел архивариус, перебивая стук и лязг конторы.
  - Подай мне сей момент знатоков химического дела, легко пишущихся на криминал. Таких в первую очередь. Да ещё инженеров, готовых мастерить взрыватели для бомб, возможно, людей судимых. А потом и всех остальных из той категории. Сумеешь произвести выборку по памяти?
  Среди вечных рабов, к которым столько обращался за тайными знаниями, Пандорин чувствовал себя раскованным.
  Подневольный айтишники, запертые в тесном коллективе, не могли его подсидеть и были мало заинтересованы информировать собственное начальство о поведении Пандорина. Приватная информация была склонна накапливаться в Информационном центре и не утекать вовне.
  Опершись обеими руками на конторку, архивариус стоял, низко опустив голову. Сквозь поредевшие седые кудри просвечивала белёсая, не видевшая солнца лысина.
  - Машина надёжнее, - прошелестел он после паузы. - Картотека сбоев не даёт.
  Начальник сыска покривил губы с разочарованием и насмешкой.
  - А я-то надеялся на твою интуицию. Может, вспомнишь? - продолжил настаивать он. - Бывали же у тебя озарения.
  - Пишите запрос, - архивариус выпрямился, выложил перед Ерофеем Пандориным два типографских бланка. - Отдельно на каждую категорию, ваше благородие, чтобы не спутать.
  - Любишь ты бюрократию.
  Начальник сыска выбрал из латунного бокала вставочку почище, откинул крышку чернильницы, умакнул перо.
  - Учёт - наша задача, - прошелестел архивариус, наблюдая, как растут строчки каллиграфических букв.
  Старый формалист был прав. Бланки запросов подшивались в месячную стопу, а объект запроса и запрашивающий заносились в книгу учёта посетителей, чтобы в случае проведения внутреннего расследования можно было быстро установить, кто получал доступ к систематизированной информации и в какое время.
  Начальник сыска беспрекословно подчинялся требованиям Системы и не нарушал регламента учреждений. С младых ногтей ратуя за порядок и возбудив тем самым всеобщую ненависть, Ерофей Пандорин на высокой должности старался вести себя безупречно. И как не торопился он, следовало теперь обождать. Поиск по городской базе данных требовал времени, хотя и не так много, как если бы пришлось копаться в списках. Личные дела лишены наглядности и оттого использованы быть не могут в деле быстрого поиска и сортировки по категориям, для чего потребны картонки с дырочками, проделанными умельцами в особых местах. Механическая картотека насчитывала без малого век. До неё в ходу был поиск в ручных приспособлениях для выборки, но механизация труда сделала тотальный учёт обитателей Великой Руси и Великого Мурома скоростным и удобным.
  Архивариус протиснулся между столов с перфораторами и контрольниками, за которыми обновляли карты рабы в коричневых халатах.
  - Тягу дай, - гулко распорядился он, подходя к сортировальной машине, возле которой копошилась дежурная смена.
  Дюжий раб в синем халате встал за колесо. Защёлкали шестерни, заклекотал ремень трансмиссии. Лязгнул приводной рычаг. Зал наполнился грохотом. Сортировальная машина пришла в движение, завибрировала. Чугунная станина упиралась в пол литыми лапами. Лапы были прибиты к доскам коваными гвоздями с гранёными шляпками, доски дрожали, но лапы стояли намертво. Первыми шли алхимики. Машина сортировала двадцать тысяч карт в час. В Великом Муроме проживало полмиллиона. Из них относящихся к химическим специальностям, включая аптекарей и дубильщиков кож, было тысячи три.
  Архивариус передал запрос помощнику. Запустили вторую машину. На полную обработку массива данных требовалось немало времени, однако Пандорин рассчитывал на интуицию старика. Он отошёл к дверям, где для удобства посетителей был установлен диван, кресла и журнальный стол. Присел, закинув ногу за ногу. Поворошил разбросанные на столе старые журналы, свежую и не очень прессу. Наверху лежал четверговый выпуск еженедельной газеты "Из рук в руки", в которой рабкоры размещали обзоры невольничьего рынка, заметки об актуальных работорговцах, ремёслах, оценочные статьи крупных собственников. Собственниками могли быть и рабы, держащие своих рабов, а то и ссужающие деньги под проценты своему хозяину. Некоторые эффективные рабы ухитрялись брать в рабство за долги своего кредитора и в таких странных отношениях жить годами. Но главным оставался раздел бесплатных объявлений о купле и продаже живого имущества, ради которого газету покупали вольные люди.
  Пандорин читать "Из рук в руки" побрезговал. Выбрал ещё не затрёпанный выпуск "Плотницких рассказов" про сельскую жизнь, выпускаемый раз в квартал издательством Манулова. На мягкой обложке скакал по горам жёлтой стружки с топором наготове неизбывный герой сериала Раскольников, за пристрастие к прослушиванию радиопередач прозванный Радионом.
  Отключившись от шума сортировальных станков, Пандорин погрузился в "Возвращение делового горбыля":
  "Однажды тёмной ненастной ночью к нам на пилораму вернулся горбыль..."
  Из тёмного омута, порождённого дубовым пером столицы, сыщика выдернул старик в белом халате.
  - Есть результат, ваше благородие, - объявил архивариус, возвращаясь с бланком, на котором были записаны установочные данные с первых выпавших карточек. - Перспективных химиков семеро. Приступаю к продолжению обработки запроса.
  Пандорин взял список. Фамилии ничего не говорили начальнику сыска.
  - Почему они? - спросил он, - У тебя самого есть что сказать?
  Архивариус кивнул.
  - Поглядел и припомнил, ваше благородие. Так сразу данные не сопоставишь, а как посмотришь на общий результат, и в голове словно карта выпадает.
  - Пятеро мужиков и две бабы, - прокомментировал Пандорин.
  - Так точно, - улыбнулся старый раб. - Московская целительница Урина Малахова. Улица Стахановская, дом три, подвал.
  
  ***
  - Урина...- Павел осторожно постучал в дверь торцом кулака. Оглянулся. Из подвальной лестницы было видно только часть крыльца, да парапет. Снова мягко постукал. - Это я, Павел, открой, дело есть.
  Химичка не торопилась. То ли была занята, то ли спала до середины дня после своих ночных бдений. Из щелей сочились колдобящие запахи, по сравнению с которыми скотный двор Жеребцовых-Лошадкиных казался благоухающим раем.
  - Урка, открой.
  Вызывать пришлось долго. Вагин извёлся, но вот прошлёпали шаги, сдвинулась щеколда, дверь отворилась вовнутрь на длину цепочки.
  - Да открой ты, Урина, - прошептал Павел.
  - Ты кто такой? - москвичка изо всех сил шифровалась, но Вагину было не до конспирации.
  - Товарищ Малахова, не пудри мозги, дело срочное. Дай зайти, некогда мне вату катать.
  - Чтоп ты обоссался, - прошипела Малахова, но цепочку скинула.
  Когда дверь отворилась, в грудь москвичке ткнулся ствол револьвера.
  - Люби Россию, гнида! - Вагин быстро спустил курок.
  Хлоп, хлоп, хлоп. Дульный срез утонул в шали, в которую куталась подвальная варщица. Выстрелы казались неуверенными ударами молотка по доске. Урина Малахова отступила и повалилась в прихожую. Дыма вышло негусто - в подвальном низке словно накурили. Павел закрыл дверь, сунул в карман тёплый револьвер. Быстро поднялся по лестнице. По случаю разгара рабочего дня улица была практически безлюдна, но на тротуаре застыл, будто примороженный, мальчишка-разносчик. Стоял как вкопанный и ковырял в носу. Таращил голубые пуговки на выскочившего из подполья революционера.
  "Не пропадать же мне, один раз живём!" - озлился Павел и выстрелил мальчику в лоб.
  
  ***
  В Великом Муроме было полно улочек, о которых не подозревали старожилы. Скорее, проезды и переулки, они вились сикось-накось и застраивались как попало. В Тупиковом проулке кирпичную пристройку занимал итальянский инженер Эннио Блерио. Целыми днями он постукивал, пилил, скрёб металлом о металл, пованивал кислотами и припоем, сверлил и отжигал. Внешности инженер удался неказистой - как увидишь, так и блеванёшь, а потому жил одиноко и носа на улицу не казал. Он подкреплял конструкторскую работу мысли реализацией задумок в металле, которую редко выносил на всеобщее обозрение. Участие в ежегодной Всероссийской выставке неизменно приносило ему почётную грамоту, которые инженер наклеивал вместо обоев. Жюри признавало оригинальность замысла, однако не усматривало в изобретении никакой практической пользы. Где тягаться с лучшими умами Владимира и Москвы! Блерио влекло к новаторству. Он концептуально мыслил на сто шагов дальше своих конкурентов, но приземлённые умы выставочной комиссии сосредотачивались на извлечении немедленной выгоды.
  Гениальный инженер-неудачник на жизнь зарабатывал изготовлением нехитрых поделок, которыми торговал из-под полы. Пистолет в пуговице, стреляющий отравленными иголками портсигар, ловчая сеть в зонтике, заводная кавасаки. Всё это была прибыльная, но безыскусная халтура. Вот как недавний разгрузочный взрыватель, который понадобился чёрт знает кому чёрт знает зачем. Лица заказчика Эннио не запомнил. Он вообще был какой-то незапоминающийся. Кого собирались минировать, инженеру было наплевать. Он не разговаривал с соседями и не читал газет. Он творил!
  Механический портал был почти собран. Блерио шлифовал бронзовое зубчатое колёсико, добиваясь мягкого хода шестерёнок. Эннио обожал мастерить идеальные механизмы. Если покрутить ручку, в кольце с выгравированными магическими знаками разъедутся лепестки диафрагмы. Компактный паровой генератор через преобразователь электрического тока наполнит банку маной. Провод из человеческих ингредиентов передаст Силу на обод. Знаки наполнятся и активируют портал. Если покрутить ручку в обратную сторону, диафрагма закроется, но портал останется активным до истечения заряда маны. Им можно пользоваться дозировано, разбивая процесс на нужные отрезки. Этого ещё не делал никто.
  - Завтра я открою ворота в ад! - прошептал Блерио по-русски.
  Из шлифовальной медитации его вывел стук в дверь. Возможно, звонили в механический звонок, но, замаявшись вертеть барашек, обратились к привычному способу простонародья.
  - Порко мадонна! - сквозь зубы процедил Блерио, оторвался от чарующего занятия и поспешил на зов.
  Он ненавидел, когда беспокоят во время работы, но если отвлекли, разумнее предаться в руки клиента, чтобы побыстрее закончить его визит.
  - Кто! - выкрикнул он на русском, который выучил быстро и хорошо.
  - Господин инженер, впустите меня, - вкрадчиво попросил визитёр.
  - Впускаю!
  Эннио завертел рукоятку, шестерня отодвинула по зубчатке превосходно смазанный засов. Детали были отполированы до зеркальной чистоты и пригнаны так, что толстый брус нержавеющей стали, как рыбка из ладони, выскользнул из коробки и отъехал по полозьям на дверь.
  Инженер сдвинул на ручке рычажок замка собственного изобретения, опустил её, отворил.
  На пороге стоял давешний незнакомец, который заказывал взрыватель. Эннио узнал его по одежде.
  - Входите!
  Блерио отступил. Клиент прошёл в мастерскую, тихий как тень. Инженер немедленно запер. Посетители предпочитали объяснять заказ в приватной обстановке.
  - Слушаю!
  Мелкий, дёрганый, облезлый, словно ошпаренный жизнью человек. Председатель Боевого Комитета Рабочей Партии ласково улыбнулся ему.
  - Тишше, товарищщщ...
  "Какие большие зубы", - оторопел Эннио Блерио, а потом механический портал в ад стал ему не нужен.
  
  
  Глава Двадцать Вторая,
  в которой Драматический театр зажигает по полной, а шлюхи совсем не то, чем они кажутся.
  
  Ехал на дембель сержант удалой.
  Пойман в степи был шальной джигурдой.
  Мочится, мечется, метит убечь,
  Злую вонючку в тюрягу упечь.
  Под окнами отирался шарманщик с ручной белкой на плече. Зазывал прохожих узнать судьбу по карточкам, которые ловко вытаскивала из ящика белка.
  Где эта улица, где этот дом?
  Где эта падаль, сучьё и долдон?
  Крутится пёрышко в пальцах моих.
  Пику уродец получит под дых.
  Щавель стоял у окна ротной канцелярии, сцепив за спиной пальцы. Взирал на уличную движуху. Всяк мужик торопился по своим делам, и только оперативнику из особой сыщицкой группы не находилось применения. Отец Мавродий не объявлялся и никак не давал о себе знать.
  "К ночи активизируется?" - гадал старый лучник.
  Не ведая мотивов матёрого священника-детектива и не решаясь беспокоить занятого человека, командир дисциплинированно ждал.
  Шарманщик всё крутил и крутил ручку.
  - Подходи, солдатик, узнай будущность, - зазывал он, отираясь у хлебного места.
  С крыльца спустился Михан. Развернул плечи, расправил большими пальцами под ремнём рубаху, потопал в увольнение. Свысока глянул на шарманщика и устремился к центру в поисках развлечений. Чуть погодя на крыльце появился Жёлудь. Постоял, осматриваясь и принюхиваясь, быстро сбежал по ступенькам и широкими шагами понёсся к центру, проигнорировав гадальщика. Старый лучник отпустил сына до утра. В группу он не входил, и надобности в нём не было.
  На крыльце показался Филипп. Поводил жалом из стороны в сторону. Степенно сошёл на мостовую. Подвалил к шарманщику, небрежно о чём-то перетёр. Явно не о гадании. "Какой же он высокий", - подумал Щавель. Бард отвалил и направился всё в том же направлении, к центру Мурома.
  "Мёдом там намазано?" - предположил старый лучник. Шарманщик снова завёл унылую бодягу.
  И хотя вечерело, старый пройдоха не сворачивал лавочку. Гонял мелодию, хрипло распевал затасканные шлягеры, будто не сумел насшибать на корм белке.
  У шарманщика день и впрямь не задался. Объяснялся с городовым как свидетель убийства мальчика. Потом ждал допроса, пристёгнутый наручниками к перилам. Затем давал показания следователю, после за него взялся высокий полицейский чин, который вытряс всю душу. Весь день ушёл коту под хвост, на пользу государству. Выжатый как лимон шарманщик постарался унести ноги куда подальше, пока снова не нахватили и не заставили повторять свидетельские показания по новой.
  Из-за угла, клацая подковками, вышел городовой.
  - Вали отсюда, распелся, - погнал он шарманщика, для бодрячки взмахивая драчной палкой. - Запрещается петь. Нынче объявлен траур по случаю смерти генерал-губернатора.
  
  ***
  "Можно поиск отменять, - Ерофей Пандорин осторожно переступал, стараясь не замарать начищенные сапоги в замасленной мастерской. - Надо в Инфоцентр нарочного отправить, чтобы не гоняли машины попусту. Ловкачи, проклятые. С химиком опередили, теперь и с инженером разобрались. Сколь быстро же свинья терроризма пожирает своих непутёвых детей".
  Начальник муромского сыска ставил под сомнение версию причастности к делу китайской диаспоры. Опрос свидетелей по улице Стахановской показал, что стрелявший был рослым молодым человеком пролетарской наружности, по приметам здорово похожий на Павла Вагина. После задержания небезызвестной в прошлом Тоньки-Пулемётчицы начальник сыска обратил пристальное внимание на их семейку.
  Однако к отверженному мастеру на все руки наведался отнюдь не чёрный пролетарий с револьвером.
  "Вампир! - мурашки пробегали по снине, стоило взглянуть на возившихся с телом криминалистов. - Когда он к нам забрёл? Заговорщики ли наняли киллера из Проклятой Руси или он сам заговорщик?"
  Изуродованный труп Эннио Блерио полностью исключал китайский след. Ходи ненавидели кровососов и, в случае появления признаков упыря, не успокаивались, пока не находили и не уничтожали нечисть. Рациональная нетерпимость ко всему нарушающему спокойное течение жизни было основой китайских заположняков.
  - В бумагах может быть наводка, - сказал Пандорин старшему оперу. - Инженер наверняка делал заметки.
  Бумаг нашлось изрядно. Наброски, схемы, чертежи с многочисленными пометками, книги по механике с записями на полях. Под кроватью отыскался дорожный сундук, в котором хранились заграничной выделки молескины, испещрённые датированными записями, правда, старыми. Инженер привык упорядочивать мысли при помощи бумаги и карандаша. Там вполне могло отыскаться что-нибудь и про вампира, а то и дать ключ к разгадке заговора. Мешало одно но. Записи были на итальянском. Оставалось найти переводчика и дать ему время на изучение наследия Блерио. Ни того, ни другого у Пандорина не было.
  
  ***
  На Театральную площадь Филипп выехал как благородный, в экипаже. Не пристало марать ноги перед главным входом в храм искусства, а бард явился примкнуть к прекрасному. Пора было остепениться и прикинуться своим в кругу творческой интеллигенции. Чтобы врасти в шкуру, её следовало накинуть на себя, и Филипп не придумал ничего лучше, как посетить театр в качестве зрителя. Ведь автор пьесы тоже смотрит премьеру из зала, стремясь оценить постановку глазами публики, а только потом пробирается за кулисы, где выпивает для храбрости с режиссёром и выходит на зов восторженных зрителей под бурные аплодисменты. Так, во всяком случае, рассказывали детективы и любовные романы о театральной жизни, которых Филипп прочёл немало.
  Сойдя на пустой площади напротив входа, бард вальяжно направился к кассам. Расчёт оправдался. По случаю понедельника или ввиду траура, места отыскались практически любые. Чухонский режиссёр Тойво Похоронен привёз комедию из шведской жизни "Свенссон женится". И хотя субботний выпуск "Вестника Великого Мурома", который Филипп нашёл на скамейке в городском саду, сообщал, что спектакля вызвала скандал в Стокгольме и была запрещена к показу в театрах Шведского королевства, охотников на неё отыскалось с трудом даже после снижения цен на билеты. Этот фактор и стал решающим для барда, у которого в карманах гулял ветер. "Почему шведы и чухонцы всё добро на Русь везут? - вопрошал в заметке критик и тут же отвечал: - Они такое не хавают - значит, нам".
  По привычке нищеброда находить во всём плохом утешительную толику хорошего, Филипп грелся мыслью, что за малую сумму не токмо войдёт в храм Мельпомены и накинет шкуру театрала, но, вдобавок, приобщится к экзотической скандинавской культуре в редкостном её проявлении - в формате скандальной пьесы. Мало кто увидит её, будет чем похвастаться перед теми, кому запрещённой комедии не досталось.
  Бард с комфортом расположился в заднем ряду партера. Зал был скорее наполовину полон, чем пуст. Кавалеры с барышнями, купчихи, студентота и писари на галёрке, да хипстеры в задних рядах. В межсезонье дешёвую комедию почтенная публика не жаловала.
  Постепенно гасли огни. После третьего звонка раздвинулся занавес, открыв декорации чухонской пасторали. Молодой швед Эрик Свенссон прибыл к друзьям в поместье на время осеннего отпуска. Подстреленная им дикая утка упала на хуторской огород под ноги невозмутимому крестьянину.
  - Вон что Бог посыла-ает к обе-еду, - степенно похвастался финн подбежавшему Свеннсону.
  - Это моя добыча! - подобно легендарному повелителю джунглей Шер-хану, молодой швед рычал, не сходя с места.
  - А это моя земля, - обосновал притязания крестьянин.
  - Я её подстрелил.
  - Решим наш спор традиционным способом, - предложил финн, указывая на подошедшую девушку неземной красы с жёлтыми торчащими косичками и зубами-колышками. - Бьём друг друга по яйцам. Кто тише закричит, получит птицу. Вот моя дочь, она рассудит.
  Свенссон влюбился с первого взгляда и не мог отказать.
  Финн разбежался и впаял ему между ног. Свеннсон упал на землю и долго катался, стараясь не проронить ни звука. Девушка наблюдала, держа подстреленную птицу, словно грозная Немезида.
  - Теперь моя очередь.
  - Забирай свою утку, - бросил через плечо крестьянин и удалился домой с видом торжествующей добродетели.
  Когда Свенссон на полусогнутых доковылял до прекрасной селянки, в оркестровой яме ударила медь.
  "Вот как надо работать!" - в антракте Филипп вместе с остальными повалил размяться. Тусоваться надо было начинать прямо сейчас, а где лучше завести знакомство с театралами, как не в театральном буфете? Но очередь на раздачу за коньяком и тощими бутербродами с ветчиной вытянулась удивительная для полупустого зала, а в курилке можно было начать непринуждённый разговор. Бард не курил, берёг голос, но искусство требует жертв. Ради врастания в шкуру Филипп рискнул.
  - Папироской не угостите? - он выбрал пару молодых господ богемной наружности, дымящих особняком возле литой чугунной урны.
  Тот, что был в приталенном лазоревом сюртуке, вытянул тонкий серебряный портсигар, небрежно раскрыл, не глядя, протянул просителю
  - Потому что китайцы оборзели совсем, - гудел его коренастый собеседник в обтрёпанном фраке с блестящими пятнами чего-то засохшего на груди. - От них прохода нет. Везде они, в лавках, за каждым лотком. Все дворники китайцы, железную дорогу копают китайцы, русским не устроиться. Готовы за копейки махать лопатой от зари до зари. Демпингуют на рынке труда. Русскому за такие деньги просто не прокормиться, а китайцы живут как тараканы. В результате, цены на рабов падают. Уважаемые люди недовольны.
  - С этим-то как связано? - лазоревый выпустил струйку дыма в сторону урны.
  - Напрямую, - растолковал знаток во фраке. - Кому здесь рабсила нужна, если китайцы обходятся дешевле невольников?
  - Не скажи, рабам не нужно платить.
  - Сейчас тебе разложу весь счёт до копейки, слушай сюда. Чтобы запустить производство, например, кирпича, тебе нужно десять рабочих. Если ты покупаешь десять рабов по пятьсот рублей, только стартового капитала понадобится пять тысяч. Вынь да положь. Если ты привлекаешь наёмных рабочих, денег не нужно вообще. Наделал кирпича, продал заказчику, с его денег в конце недели заплатил рабочим, прибыль положил себе в карман. Если умер у тебя раб, это сразу тысяча рублей убытку, потому что пять сотен за него пропали и ещё столько же надо за нового заплатить, чтобы укомплектовать бригаду. Если умер вольный, ты завтра нанял другого, а зарплату дохлого положил себе в карман.
  - Не забастуют? - усомнился лазоревый.
  - Забастуют, уволь всю бригаду и новых найми, посговорчивее, - гыгыкнул знаток. - Это же свободный рынок труда. Вон, китайцев набери, они не бастуют. На зарплату ужимаются в два счёта и на рынке неквалифицированного труда выставляют неограниченное количество рабочих рук. Хотя и сволочи они, - добавил он, помрачнев, и сплюнул мимо урны. - Отнимают у русских рабочие места. И цены на рабов из-за китайцев падают.
  "Какой умище! Образован, пусть и неказист, - восхищался Филипп, вертя в пальцах папиросу. Наконец, сподобился, достал зажигалку, неумело прикурил. Лазоревый брезгливо посторонился, чтобы дым не попадал на сюртук. - Надо что-нибудь умное сказать. Дабы соответствовать. Показать, что в теме".
  - Китайцы губернатора убили, - деликатно кашлянув, вставил Филипп. - Может, вы слышали? Бомбой взорвали, а кидавший бомбу был ходя узкоглазый.
  Господа посмотрели на него как на навязчивого попрошайку и опять замкнулись друг на друге.
  - Хуже, что они начинают голосовать, вступая в гильдию, - задумчиво молвил лазоревый.
  - Русским вообще прохода не дают, - согласился знаток. - Каждый китайский лавочник получает из ихнего общака ссуду на вступительный взнос и становится избирателем с правом голоса. Вся третья гильдия их, почитай. Русские купцы давно в меньшинстве.
  - Куда катимся? - отстранённо обронил в пустоту лазоревый, держа папироску на отлёте.
  - Ты слыхал, что говорят про выборы? - коренастый быковато глянул на случайно присоседившегося мужлана, рослого, но меньжующегося по причине деревенской стеснительности. Понизил голос, обращаясь к приятелю, но работая преимущественно на стороннего слушателя: - На пост генерал-губернатора будет баллотироваться Пандорин. Но он не самовыдвиженец. Тут всё тоньше. Его кандидатуру выдвинут китайцы от своей организации "Порядок".
  - Слышал о такой, - покивал лазоревый. - А Ерошка не сильно рискует? Его наши съедят за этот финт ушами. Балансирует как... как китайский акробат.
  - Может, и риска никакого нет, - заговорщицки наклонился поближе знаток. - Может, всё давно схвачено. Китайцы проголосуют единогласно, это ежу понятно. Но может, они других избирателей подкупили, а? Из второй гильдии найдутся перемётчики, кто за деньги мать продаст, а у воротил из первой свой интерес. Как считаешь, имеет право на жизнь?
  - Сомнительно, - лазоревый глубокомысленно выдул дым вверх. - Какой смысл магнатам поддерживать китайского выдвиженца, а не своего собственного?
  Как бы в усиление высказанной мысли он возвёл очи долу, но было заметно, что колеблется и сомневается.
  - Потому что у каждого воротилы свой интерес и свой кандидат найдётся, будет борьба коалиций...
  Звонок, приглашающий зрителей занять места, оборвал коренастого. Он поплевал на окурок, лазоревый небрежно затушил свой хопец о край урны, и пара пофланировала в зал. Филипп с сожалением кинул недокуренную папироску, сокрушаясь, что не дослушал познавательную беседу и упустил случай представиться высокоучёным господам.
  "Лиха беда начало, а уже полдела сделано, - утешался бард. - Надо бы выпить с ними, вот что. Пригласить в буфетную, поставить коньяку, завести разговор, а там..." Бард воображал, о чём будет беседовать с великомуромским бомондом. Впечатления складывались самые лучшие, ведь речь зашла об искусстве, до которого песенник был весьма охоч и разбирался не хуже знаменитого певца Бизона, золотого голоса Москвы, с которым когда-то давно довелось кирять на Таганке.
  Витая в сладостных мечтах, Филипп наслаждался лесными ароматами. Работники театра внезапно расстарались. "Какой находчивый финский режиссёр! - не уставал радоваться Филипп, обоняя всё новые и новые оттенки букета. - Живицей как шибает... А это что, скипидар? Вот затейники".
  Во втором действии, происходящем в декорациях поместья, молодой швед продолжал добиваться руки крестьянской дочери, с которой познакомился при странных обстоятельствах. Против брака были настроены все, кроме старого ключника Милляра, похожего на согбенную бабку, да и тот помогал гостю, чтобы досадить хозяевам. Режиссёр Тойво Похоронен демонстрировал глубокое понимание общества, а артисты на полную мощность раскрывали национальный финский характер:
  - Слышал, Юсси, шведский пароход разбился на скалах. Утонуло девяносто семь шведов.
  - В чём трагедия, Аппенен?
  - В каютах было три свободных места.
  Несмотря на козни, к концу второго акта Свенссон сумел завлечь крестьянскую дочку в свои тенета. Трогательно держась за руки, они объяснялись возле разобранной постели:
  - Эрик, я должна сказать, что у меня до тебя был мужчина.
  - У меня до тебя тоже был мужчина, - признался Свенссон.
  На этот раз рабочие с ароматическим сопровождением перестарались. Завоняло чем-то неистово-приторным.
  "Что хотел сказать этим творец? - напряг извилины Филипп. - Какой богатый ассоциативный ряд... Дело пахнет керосином? Вникнуть в замысел постановщика - вот задача, достойная искушённого зрителя".
  Из-под сцены потянулся дымок.
  "Туману напускают", - по инерции отработали вхолостую мозги завороженного представлением барда, когда зрительный зал зашумел, не оставляя места сомнению.
  - Palo! - взвизгнула артистка с косичками, и тут же в щель между досками сцены просунулся язычок пламени.
  - Пожар!
  - Горим!
  Заскрипели покидаемые кресла, застучали каблуки. Публика ринулась прочь. Свенссон дёрнул свою пассию за кулисы, но откуда-то сверху обрушилось пылающее ведро, обливая жидким огнём занавес. В зал шибануло густым смрадом горящего скипидара, замешанного на керосине. Свенссон с нордической невозмутимостью развернулся спиной к огню, схватил артистку на руки и с разбегу перепрыгнул через оркестровую яму в первый ряд, видать, был очень силён. Он обрушился коленями на кресла, девушка снесла спинки и улетела ко второму ряду. Сухой треск дерева не заглушил гулкого кряканья ломаемых костей. Свенссон пронзительно закричал.
  "Апокалиптичненько", - Филипп замер, во все глаза созерцая подлинную трагедию, которой одарила его жизнь. Она кидала и швыряла барда по-всякому, он привык выхватывать от неё по сусалам и убираться с дороги, но не паниковал, будучи научен, что это смерти подобно. И хотя зал вовсю заполнялся густым серым дымом, Филипп встал и, щурясь, проскользнул к первому ряду, где ворочался среди обломков артист, игравший Свенссона, и копошилась над ним девушка с косичками.
  - Не вой, дура, - придавил её глубоким баритоном Филипп. - Держись за мою одежду.
  Он присел на корточки, просунул руки Свенссону под спину и колени, поднялся и быстро пошагал по проходу, догоняемый пламенем рухнувшего занавеса. Артистка поспевала за ним, вцепившись в пояс. Выход был чист. Публика выломилась из полупустого зала, никого не затоптав. Кашляя, Филипп шагал по вестибюлю, ноги потерявшего сознание Свенссона болтались как ватные. "Отплясался швед на сцене", - подумал бард. Артистка скакала позади, то цокая каблучком, то шлёпая пяткой, из чего Филипп заключил, что у неё во время падения слетела туфля. В зале нарастал гул пламени. "О какой ерунде думаешь", - отметил Филипп, чувствуя медный вкус страха во рту.
  Он пнул ногой дверь и вышел на ступени театра. Блеснула вспышка.
  - Шикарно! Снимай, - крикнул кто-то.
  Сверкнуло магниевым огнём так, что Филипп зажмурился. "Не хватало ещё с крыльца навернуться", - подумал он, сбавляя ход.
  Нащупав ногой ступеньку, бард осторожно сошёл и опустил шведа на брусчатку. Артистка с косичками дёргалась от рыданий.
  - Да отпусти ты, дура, - беззлобно буркнул Филипп, стряхнув её руки с пояса.
  Какой-то хипстер изогнулся, выбирая ракурс, сверкнул блицем говнозеркалки. Филипп прошёл мимо, оттолкнув тщедушного уродца. Площадь заполнялась народом. На горящий театр сбегались поглазеть даже те, кто к театру был всегда равнодушен.
  - Китайцы...
  - Эх, китайцы!
  - Я знаю! - разорялся коренастый эксперт в заплёванном фраке. - Это ходи зажгли. Их под сценой целый муравейник, весь театр населили...
  Пена летела с его толстых губ. Его слушали. Бард протолкался дольше, расхотев с ним знакомиться.
  Здание занималось с поразительной скоростью. Видать, горючих жидкостей не жалели и расплескали повсюду. Лопались окна, сыпалось вдоль стен стекло. Из окна сразу высовывался жирный язык и облизывал стену, гул пламени нарастал. Горячий дым уносился к Небу, охотно впитывающему культурное всесожжение, а сквозняк приносил чрез нижние отверстия свежий воздух, позволяя раздышаться огню. Филипп, завороженный, стоял и смотрел, окружённый толпой. В середине площади морду почти не припекало. Его толкали, шарили по карманам, но бард замер, разинув рот, и таращился на крушение мечты и храма.
  Когда наваждение спало, Филипп стал выбираться и возле алтаря Мельпомены натолкнулся на господинчика из литературно-драматическая части. Господинчик горестно уставился на горящий драмтеатр, с которым была связаны достаток и место в обществе, враз обратившиеся в пепел, волосы были опалены. Когда он обернулся к барду, Филипп заметил, что брови и ресниц на красной половине лица у него нет.
  - Хочу узнать, понравилась ли вам моя пьеса? - нашёлся бард, которому срочно требовалось что-то сказать.
  - Пьеса? Что пьеса... - пробормотал господинчик.
  - Я вам рукопись трагедии давеча приносил. "Ростовщик" называется.
  - Рукопись... всё там, - господинчик мотнул подбородком на тёмные окна административного этажа, до которого пока не добрался огонь.
  "Остаток сгорит в туалете. И почти литр сливовицы! - нахлынула боль настоящей утраты. - Нагревается, небось, в кабинете, а то и лопнула, бедная".
  - Что рукопись? - возопил господинчик. - Весь театр сгорел! Всё... - подавился он и вытолкнул из себя: - Всё сгорело!
  Барда потряс крик души литературного клерка, играющего на подмостках жизни самую настоящую трагедию.
  - Понимаю, понимаю, - забормотал Филипп и отчалил.
  Пошатываясь, он брёл по улицам, точно пьяный. Горожане, валившие на огненное шоу, не отвлекали его. Даже три пожарных экипажа, с бочкой и лестницами, влекомые тройкой вороных коней, которые пронеслись мимо, сверкая медью и звоня рындой, возникли и пропали как во сне.
  Он ввалился в казармы. Не замечая подначек удивлённых ратников, пробрёл по спальному расположению к своему месту.
  Услышав его, сел на одеялах Мотвил.
  - Почто палёным от тебя воняет? - потянул носом шаман. - Как в театр сходил?
  - На все деньги! - объявил Филипп и завалился на койку без задних ног.
  
  ***
  Михан рассекал по городу гренадёрским шагом, и неудивительно - получивший первую в жизни официальную увольнительную стажёр торопился приникнуть к сочным достоинствам мегаполиса.
  У солдата выходной.
  Пуговицы в ряд.
  Ярче солнечного дня...
  Пуговицы в ряд.
  Часовые на посту -
  Пуговицы в ряд.
  Проводил бы до ворот,
  Товарищ старшина,
  Товарища старшина.
  Пуговицы в ряд.
  Старинный гимн отпущенных в увал сам собою рвался из груди Михана. Где только его подслушал, кто из омоновцев напел, а, поди ж ты, отложилось в памяти. Из глубин генетического кода всплыл распорядок проведения культурно-развлекательной программы - поесть мороженого, сходить в кино, познакомиться с девушкой. Запущенный силой психосоматики синтез производил на участках ДНК, содержащих соответствующую запись родовой памяти, молекулы информационной рибонуклеиновой кислоты, которые химическим путём сообщали сохранённое предками знание клеткам головного мозга. От этого в башке у Михана возникали картинки, которые парень не мог соотнести с окружающей действительностью и личным опытом. Вот он сидит в тёмном зале в окружении молчащих людей, смотрит движущиеся картинки на светящейся стене. Вот он сидит на неудобной скамейке из крашенных белых реек, неловко повернулся к девушке в сарафанчике и протягивает цветок. Что за чушь! Откуда взялось? Михан не знал и сам себе удивлялся. "Не иначе, наряды по роте ушатали", - гадал стажёр. Последний раз он видел девушку ночью на конюшне, это была обращённая в рабство Покинутая Нора, которую насиловал Скворец и ради потехи застрелил пьяный Лузга. Такой расклад Михан понимал. Но цветок, скамеечки на песчаной дорожке? Пуговицы в ряд? Спасительной дланью Отца Небесного отмёл этот бред знакомый голос позади:
  - Михан, погодь! Обожди гнать как в самоволку.
  Молодец оглянулся. За ним поспевал Жёлудь, ладный, нарядный, изодетый чудно. Михана кольнула зависть. Лучник выглядел настоящим великомуромским повесой. Как ему это удалось, откуда что взялось, ведь дома за ним ничего подобного не наблюдалось? Почему у боярского сына есть всё и далось без труда, а у нормального парня есть только красный греческий платок, и тот повязать вряд ли уместно? И тогда, чтобы заглушить ревность, Михан насмешливо рявкнул:
  - Шире шаг! Чего плетёшься как беременный ишак?
  Жёлудь догнал, сказал примирительно:
  - Вместе веселее.
  "Чего напрашивается?" - хотел обидеться на него за собственную никчёмность стажёр, но не получилось. Он тяготился с выбором притонов, не помог и старый шарманщик - Михан не знал, о чём его спрашивать. Молодой же лучник в Великом Муроме успел позажигать и разнюхал злачные места.
  - Ну... пошли, - сделал одолжение Михан. - Ты знаешь, где тут гулять?
  - В общих чертах, - уклончиво отозвался Жёлудь. - Намедни у Нюры зависал. Куртку подарила, очень я ей угодил.
  - У тебя и баба здесь есть? - скрипнул зубами Михан.
  - Настоящая ударница труда, - похвастался Жёлудь.
  - Чего к ней не идёшь?
  Лучник вспомнил, как Нюра отвернулась, деликатно скрывая факт знакомства. Вспомнил злую бабку, рассевшийся после взрыва барак. Лучше было там не появляться.
  - Не хочу.
  - Почему? - будь у Михана баба, в увольнение он помчался бы к ней со всех ног.
  - Просто не хочу.
  - Твой красный пролетарий вышел на больничный? - блеснул теоретическим знанием парень.
  - Взял отгул, - сказал Жёлудь.
  Казармы, хоть и располагались на задворках центра, но всё же в сердце города, поближе к мэрии, дворцам и домам богатеев. Парни быстро оказались на проспекте Льва Толстого в окружении гуляющей толпы и разноцветных вывесок. Будочники вскарабкивались по деревянным стремянкам зажигать фонари. Причудливые лампы подсвечивали в витринах диковинные товары, придавая им заманчивый вид. Конные и пароконные экипажи катили по проезжей части в четыре ряда, наполняя воздух стуком подков и колёс. По тротуару неистово фланировали франты в плаще и фраке, в стильных френчах и модного покроя сюртуках. Со щеголями и с товарками под ручку выходили прехорошенькие барышни с тонкими талиями, в фасонистых платьицах и затейливых шляпках, под которые ещё надобно было заглянуть, чтобы рассмотреть барышнино лицо. Прелестные существа, чей пол не определить, летели по панели так споро, будто на ногах имели туфельки с крылышками, но это были красные кедики от Конверса. Брутальные мачо с густыми бородами, искусно дополненными шерстью яка, озирали огненным взором подведённых глаз пространство вокруг себя, отпугивая недостойных и выбирая достойных. Там расфуфыренные ахтунги охраняли вход в ночной клуб "/Слэш". Вечер только начинался, но к дверям выстроилась очередь.
  - Данспол, танцы вокруг шеста, пляски до упаду. Кавалеру с тремя барышнями вход бесплатный, - прочитал Михан и дёрнул Жёлудя за рукав. - Айда!
  - Ну, айда, - поплёлся молодой лучник в хвост очереди и позырил на вывеску. - Куда айда? Трёшка за билет! Ты долбанулся об колоду, на трёху упиться можно.
  - Да лана, расслабься! Айда куда надо айда, это козырный гадюшник на главном проспекте столицы, можно разок себе позволить, видал, сколько народу топчется, - тараторя как заведённый, молодец утянул товарища за собой словно щепку в водоворот.
  Жёлудь только плечами пожал, стараясь понять и разделить чувства Михана. Стажёра укатала служба, а клубе гоношилось веселье. Отбивали ритм барабаны и тарелки, наяривала скрипка, играл аккордеон. Ахтунги, наряженные в броские мундиры заведения, оставались при своих перекрещенных портупеях с железным кольцом на груди, сигналя непонятливым, что и на халтуре находятся при исполнении. Один собирал плату, другой отцеплял от медного столбика золочёную верёвку на крючке и запускал публику. Или не запускал, отгоняя выставленной ладонью, и деньги тут не имели значения.
  - Танцульки это круто, - продолжал уговаривать Михан. - С тёлками познакомимся.
  - С ночными бабочками, - поправил натаскавшийся в муромских реалиях Жёлудь.
  - С красавицами тогда уж, я тоже по-ихнему наблатыкался, - не ударил лицом в грязь стажёр, выслушавший в роте кучу баек от вернувшихся из увольнения ратников.
  "Полукровка", - стоящий перед ними молодой осанистый эльф с мифриловыми колечками, продетыми по нижнему краю ослиных ушей, вполоборота облил парней высокомерным взглядом, а молодая рыжая кобылка, держащая его под ручку, в знак поддержки издала короткий презрительный треск.
  "Послерожденный", - Жёлудь сделал морду кирпичом и полоснул незнатного эльфа таким надменным взором, словно сам родился в Садоводстве до Большого Пиндеца.
  - Слышен хруст французской булки, - сообщил он Михану, чтобы парочка впереди услышала.
  Стажёр не уловил перегляда, но быстро врубился в обстановку.
  - Потянуло запахом свежей выпечки, - демонстративно принюхался он.
  Эльф отвернул гриву. Уши навострились и обратились прямо вперёд в знак категорического нежелания слушать глумливые речи недоносков.
  - Может, двинем отсюда, пока не дошло до выковыривания изюма? - воспользовался ситуацией Жёлудь, чтобы не платить три рубля за сомнительное дрыгоножество, а спокойно напиться.
  Очередь продвинулась. Ахтунг отцепил верёвку, запустил эльфа с кобылой, накинул крюк, отгородился десницей.
  - Найн, - сообщил он.
  - Чего? - Михан непонимающе уставился на ладонь, почти упёршуюся ему в грудь.
  - Не вы, - строго сказал ахтунг. - Оба. Идите отдыхать в другое место.
  У Михана едва не упала шторка, до того стало обидно прилюдно опозориться. Эльф прошёл фейсконтроль, а такие чёткие пацаны нет!
  - Ты, воспитанный в семье геев хипстер, - забычил он, но ахтунг только придавил лыбу, ему такое было не впадляк.
  Жёлудь проявил благоразумие и оттащил сына мясника, приговаривая:
  - Забей, твой пердёж и рычание не вызовут блатных ситуаций. Это коренной обитатель Содома. Его бить только палкой. Здешние воротилы знают, кого ставить на дверь.
  - Ты прав, пожалуй, - предпочёл согласиться Михан, у которого отпало настроение танцевать. - В таком заведении с эльфами и ахтунгами можно на раз-два зафоршмачиться. В дружине узнают, не простят.
  Жёлудь проглотил пилюлю насчёт эльфов, хотя в силу происхождения относил себя к высокородным. Он был рад, что ситуация обернулась в его пользу. Не зря на совесть покормил Хранителя перед гулянкой!
  - Найдём пацанский кабак и оттянемся, - утешил он друга. - Я тут знаю "Жанжак".
  Но в "Жанжак" они не попали, все столы были заняты. Тогда пошлялись по проспекту Льва Толстого, поплёвывая сквозь зубы на панель, заглядывая под шляпки барышням и понося через губу чмырей, которых задевали плечом, да свернули на проспект Воровского и незаметно дошли до широченной улицы Куликова, по которой тоже гулял народ, со стороны Спасской расфранченный, со стороны Пролетарской попроще.
  - Винная пивная Мар Кабернеса "Томная ночь", - прочёл заскучавший Михан.
  - Вот теперь айда, - оживился Жёлудь. - У меня в глотке пересохло и бабосы карман жгут.
  - Только что ныл про дорогие билеты, - подначил Михан. - Забыл, дурень?
  - Не ссы, засранец, я угощаю, - подмигнул вдохновлённый приятными воспоминаниями молодой лучник. - За ночными бабочками потом пойдём. Всё будет грамотно, тут тебе не на танцполе лапти ронять. Это Пролетарская сторона!
  Разливнуха гудела. За стойкой стоял пожилой мясистый пивень, осаждённый питухами и петухами. Не исключено, что это был сам маэстро Мар. Прямоугольное нездешнее лицо его с крупным носом и полуопущенными тяжёлыми веками налилось пунцовым, видать, знал толк в красненьком. Он медлительно двигался и размеренно кивал на реплики посетителей, а руки так и мелькали, наполняя из оплетённых бутылей прозрачные стаканы, толкал их клиентам, принимал монеты, отсчитывал сдачу.
  Не решаясь отвлекать маэстро, парни сели за столик у стены, которых в большом зале было достаточно - завсегдатаи предпочитали общаться с хозяином и своей компанией.
  Из проёма за стойкой выплыла грузная потаскуха в засаленном фартуке, с цигаркой на губе, окинула зал намётанный взглядом, подвалила к парням.
  - Здесь только вина, мальчики, - хрипловато известила она.
  - Литр? - спросил Жёлудь.
  - Чего там, два! - Михан не отводил глаз от низкого выреза фартука, в котором бугрились подтянутые лифчиком загорелые прелести официантки. - Неси такого и сякого, какие есть самые нажористые.
  - Мавродики не принимаем, - официантка одарила ухмылкой извозчика, завезшего пассажира в непонятное, которая должна была сойти за примирительную улыбку. - Вы здесь новенькие. Деньги сразу показываем, мальчики.
  - В превосходное место ты меня завёл, - пробурчал Михан, провожая глазами виляющую корму потаскухи. - Обещал пацанский кабак, а нас как лохов приняли.
  К концу первого литра он сказал:
  - А место ничего, и вино хорошее.
  К пятому стакану он молвил:
  - Уютно здесь. Надо бы такое заведение в Новгороде найти, чтобы с вином, а не с пивом.
  - Найдёшь, - великодушно обещал Жёлудь. - В Новгороде греки, а где греки, там вино. И симпозиумы, - добавил он, хихикнув.
  - К чёрту симпозиумы. Примут меня в дружину, я сразу женюсь. Буду жить в Великом Новгороде на полных правах, понял, дурень!
  - За женитьбу! - поддержал Жёлудь.
  Хрустнулись стаканами.
  Михан, у которого от темы женитьбы в кальвариуме закрутились соответствующие шестерёнки, выловил шлындающую меж столами официантку.
  - Скажи, уважаемая, - от креплёного вина голос у него сел как у заправского колдыря. - Чё как тут насчёт девок?
  Потаскуха окинула их быстрым расчётливым взором.
  - Девок не держим. Идите в Шанхай. Через улицу и налево, там дома с красными стенами. везде китайцы. Девки сами подойдут.
  - Слышь, а что за мавродики такие ты заворачивала? - ухватил Михан официантку повыше локтя, кожа у неё была жёсткая на ощупь как засохшая тряпка.
  - Пусти, мальчик, - хихикнула потаскуха, наработанным в кабаке движением потянув руку на себя и вниз, так что хватка молодца ослабла, и чуть двинув локтем по кругу, накрыла запястье стажёра, стряхнула пальцы. - Мавродики, - объяснила она, достав из кармана фартука голубую бумажку, - это такие фантики, которые продаёт отец Мавродий. Храм Блаженных вкладчиков накупил акций железной дороги и выпустил под их обеспечение свои ценные бумаги. Обещают, когда паровоз пустят, железка станет приносить прибыль, которую между держателями мавродиков как-то поделят. Вот и накупили все, кому не лень. Мавродиками даже зарплату дают в иных конторах. Мы ими натрескались по уши. Мару железка ни к чему, в дивиденды он не верит, а толку с фантиков никакого не видно, оптовики их не берут. Мар велел мавродики к оплате не принимать. Не обижайтесь, мальчики, с вас только монетой. Принести ещё?
  - Благодарю, уважаемая, нам пора в Шанхай, красавицы заждались.
  Михана с вина повело неожиданно крепко. Казалось бы, всего литр усадил. С пары кружек пива только развеселился бы, а тут вона как. Вино - зелье сладкое как греческая смоковница и коварное как греческая баба.
  - Чё-т' ты рано набрался... Ранний! - Жёлудь не сдержался и захохотал.
  "Как дурак", - подумал он чуть погодя.
  - Тебя-то самого убрало, - дубина, - язык у Михана молол справно, а ноги не слушались. - Нешто... чего делается... Осяду в Великом Новгороде, заведу свою пивнуху с метаксой и винами.
  Они брели по задворкам, где очутились незаметно для себя. Только что вроде подымались из-за стола и плелись через зал к еле видимой сквозь табачный дым двери, а сейчас как-то сразу оказались на улице, которую улицей-то назвать было нельзя, в слякотном каком-то переулке без дорожного покрытия.
  - Во мы дали, - Жёлудь старательно дышал полной грудью, свежий воздух помогал осознавать себя. - Слушай, Ранний, тебе не рано лавку открывать? Ты вроде хотел в дружину идти, да и твой стартовый капитал в чужих карманах по большой дороге ездит.
  - Я в дружину пойду! - Михан замычал как обиженный бычок. - Послужу светлейшему князю, оженюсь, - похоже, эта мысль крепко засела у него в голове. - Денег награблю, остепенюсь, дом, детишки, пороть буду. Стукнет мне лет сорок, тогда я со службы уволюсь и открою винный подвал. А может у грека какого отожму! - пришла ему в голову бодрящая мысль.
  - Вдруг не срастётся? - едко спросил Жёлудь. - Никакая баба не пойдёт за такого засранца. Деньги ты всадишь в азартные игры, потому что куража у тебя через край, а предприимчивостью отцовской ты отродясь не блистал. Наживёшь к сорока годам, как Сверчок, десяток рубленых ран и елду на гайтан.
  - Тогда и не жить мне! - топнул Михан и скрипнул до боли зубами.
  - Сам себе выбрал, Ранний, - утвердил приговор судьбы Жёлудь с характерным эльфийским прононсом.
  Прозвучало так, словно высказался сам председатель Садоводства меряющийся величиной Хирша доктор физико-математических наук Актимэль, чья клубника самая крупная. Михан кивнул, сурово и серьёзно.
  Переулок вывел друзей к тупику. У забора мочился мужик, опершись рукой о доски и не обращая ни на что внимания. Михан подкрался и хлопнул его ладонями по ушам. Мужик вскрикнул и упал лицом вниз в мочевую лужу.
  - Такъ! - утвердительно сказал Михан.
  - Во ты злыдень, - вздохнул молодой лучник, который в этот вечер никому не желал плохого.
  - Нефиг ссать. Темнота друг молодёжи, в темноте не видно рожи, - объяснил сын мясника и плотоядно оскалился.
  - Пошли в китайский квартал, - потянул Жёлудь. - Мы по ночным бабочкам загулять хотели.
  - По красавицам, - настаивал на своём стажёр, беспомощно озираясь, с трёх сторон были стены. - Куда отсюда идти? Веди, ты у нас Иван Сусанин.
  - Как мы вообще здесь оказались? - улица Куликова виднелась далеко позади, их обступали дома, в окнах теплился свет лучин, свечек и ярких сорокалинейных ламп в редких богатых квартирах.
  - Коня зашли привязать, вот зачем, - Михан распустил мотню и облегчился на мужика, который поскуливал, держась за голову. Мужик вяло заворочался и попытался грести, приподнимая голову на манер пловца кролем. - Что встал, дурень, присоединяйся, утопим эту зассыху.
  Жёлудь чувствовал, как улетучивается настроение быковать, а хочется посидеть в приятной компании, желательно, женской.
  Вместо приятной женской компании получилась неприятная мужская.
  - Что творите, изверги?
  Выкатившаяся из подъезда троица молодых ребят была настроена пресекать творящиеся на улице безобразия. "Томная ночь" приучила пацанов блюсти нравственность у себя под окнами, красить скамеечки и вести здоровый образ жизни хотя бы из соображений подросткового нигилизма и подкреплённого юношеским максимализмом чувства противоречия к несовершенному миру взрослых. Им стукнуло годов по шестнадцати, но они были дерзкими, трезвыми и вышли не с пустыми руками. Один держал крепкое полено толщиной пальца три, второй помахивал топорищем для большого плотницкого топора, у последнего вокруг ладони был перехлёстнут ремень с литой медной бляхой.
  - За что мужика прессуете?
  - С какого района?
  Пацаны нацелились на гламурного хлыща с кудрями, в куртке без рукава, который стоял ближе. Все вопросы сыпались на него, но они не требовали ответа, а служили для разогрева перед дракой.
  - Во попали, - прокряхтел Михан, застёгивая ширинку.
  Тон его показался Жёлудю гласом довольного человека, долго выпрашивавшего у товарища Судьбы милостыню и за свои потуги вознаграждённого.
  "Пьяный не справлюсь, - испытывая глубочайшее сожаление, Жёлудь потянул из-под полы рукоять трофейного ножа, чернёный клинок легко покинул ножны и остался в темноте неприметным. - Буду только резать. Пущу кровь, с неё образумятся".
  - Чё молчишь?
  - Приссал?
  - Москвичи?
  Покачиваясь, рядом встал Михан.
  - Готов?
  - Я не отступлюсь, ты не обделайся.
  - Тогда и не жить мне!
  Если пацаны и почуяли запах жареного, дать в тормоза не успели. Михан подпрыгнул и впаял обеими ногами в грудь парню с поленом, как учил Скворец. Драться пьяный стажёр вздумал по приёмам ратоборцев, чтобы опробовать в условиях, приближённых к боевым. Пацаны не ждали столь наглой атаки и спутали начинания. Они даже не загасили упавшего после атаки Михана.
  Вино приструнило ноги. Жёлудь не рыпнулся, когда топорище врезалось в предплечье, а только прикрылся согнутой рукой. В глазах помутилось от боли. Жёлудь шатнулся, но устоял. Пацан не зверствовал, в голову не метил, а снова ударил в то же место близь плеча. Он привык дуплить пьяных и ведал, как с пары ударов посадить человека, не причинив существенного вреда. Жёлудь вытерпел. Колени ослабли. Захотелось плюхнуться и передохнуть. Качнулся вперёд.
  В тот же миг остриё ножа чиркнуло мальчишке по горлу.
  Пацан замахнулся топорищем, но почувствовал боль, отпрянул. Провёл рукой по шее, захрипел, поднёс руку к глазам. Ладонь была в крови, с перепугу показалось, что на вдохе в рану входит холодный воздух. Пацан истошно заорал, бросил топорище, закашлялся и бросился в дом.
  Жёлудь улыбнулся и шагнул к свалке.
  Парня с ремнём Михан одолел, пригнувшись и бросившись в атаку. Ударил головой в пузо, поймал согнувшегося противника в захват, приподнял и швырнул об землю. Топнул по рёбрам литой подошвой берца. Подпрыгнул и обрушился обеими ногами на живот. Пацан скрючился и заскулил. Потирая спину, куда несильно прилетела бляха, стажёр развернулся к юноше с поленом, вскочившему на ноги.
  - Куд-да?! - размахнувшись кулаком, Михан от всей души пробил пацанчику фанеру. Ревнитель уличного порядка скукожился, задохал, закрёхал и не смог ответить на этот простой вопрос.
  Потирая плечо костяшками пальцев, сжимающих нож, приблизился Жёлудь, пьяно и зверски улыбаясь.
  - Давай валить отсюда. Темнота вещь хорошая, но резаный щас тревогу поднимет.
  Зашагали быстро прочь из тупика.
  - Человек человеку драйв, - Михан встряхнулся.
  - И не говори.
  - Ты бы нож убрал.
  - Спецом руку отсушить хотел, гнида, - молодой лучник пристроил клинок в ножнах и снова принялся массировать ушиб. - Прикинь, топорищем бил.
  - Никогда о таком не слышал.
  - Научил же кто-то козла, - поморщился Жёлудь. - Больно прилетает, слушай.
  - Столичные примочки, - как бывалый, определил Михан. - Да только хрен им в грызло. Видал, как я их уделал?
  - Не помню, чтобы ты так дрался когда-нибудь. Это тебя спецом научили? - подпустил Жёлудь. - Или тебе в роте фанеру напробивали, а ты на молодых оторвался?
  - Дурило, не знаешь ни хрена. В дружине сразу учат конкретным боевым примочкам, чтоб не только за себя постоять, но и товарища прикрыть. От сплочённости зависит победа всего подразделения, а от подразделения может зависеть войско и судьба Родины, - пафос дал понять, что со стажёром провели занятия по политической подготовке. - Ты только из лука стрелять умеешь. В рукопашной супротив княжеского ратника ты ноль. Даже я в ближнем бою тебя победю.
  - Не победишь, я тебя побеждю.
  Не дойдя десятка шагов, парни остановились и развернулись лицом к лицу.
  - Забьёмся? - тихо, но с угрозой спросил Михан.
  Жёлудь сильно потёр руку. Он совершенно не чувствовал себя резвым. В глазах не двоилось и в ушах не шумело, однако ноги не слушались как после водки.
  - Что ты разбуянился, Ранний? - хмуро вопросил он. - Своих не признаёшь?
  Михан развернулся и двинулся как ни в чём не бывало, весело насвистывая.
  Шанхай представлял собой обширный конгломерат квартальчиков, протянувшихся от улицы Куликова вглубь Пролетарской стороны. Словно соты в раме, они были разделены проулками, переулками и проездами, о существовании которых знали далеко не все коренные жители Великого Мурома. Изнутри Шанхай был обустроен по-китайски и выглядел чужевато. Странные резные наличники и ставни, загнутые скаты крыш, оштукатуренные стены, крашенные белым и красным. Фонарики над крыльцом, диковинные, из реек, оклеенные вощёной бумагой, а внутри свечка. Никакой русский не додумается. Русских практически не было. Мелькнёт бородатая харя над плечистой фигурой или кувшинное рыло задастой бабы, ошалело лупающие на диковинные дебри, а кругом сплошь ходи, ходи, ходи. Мелкие, чернявые, скуластые, просекающие узкими глазками обстановку по сторонам. Суетливые, крикливые, машущие руками. Здесь совершенно не было транспорта. Замощенные калиброванным булыжником дороги представляли собой пешеходную зону, а тротуары (исключительно кирпичные, как в центре Великого Мурома) оказались отведены под частный бизнес. Китайцы бойко торговали всякой всячиной и услугами. Стриглись прямо на тротуаре при свете ламп, на свежем воздухе, у дверей крошечных заведений с вывеской "Незаурядная парикмахерская" или просто "Стрисься". Рядом на открытом огне готовили еду, толпились, выбирали, кидали на сковородку, а то и прямо на жестяной лист. Ловкий повар наваливал того-сего на газетку, откуда выбирали пальцами и жрали стоя, порыгивая и поплёвывая беззастенчиво прямо себе под ноги. Вспыхивало масло. Несло специями так, что у парней слюньки потекли. Казалось, у китайцев чем грязнее, тем вкуснее. Под каблуками что-то хрумкало, да шуршала густая шелуха. Бумажки, огрызки, раздавленные в липкую массу, покрывающую мостовую слоем, к которому приклеивались подмётки. В полном соответствии с учением Гермеса Трисмегиста, наверху было то же, что и внизу. Едва подымешь взор, как падает он на горелые дома, частично восстановленные или полностью достроенные, но не покрашенные. Вольное обращение с открытым огнём взимало натурой с китайцев налог на недвижимость, а те не сдавались и с муравьиным трудолюбием восстанавливали утраченное. Жильё здесь было в цене, ни клочка места не пустовало, зарастая трущобами. Весёлое место было Шанхай.
  - Они не разговаривают, а лаятся, - вполголоса поведал Михан, взяв Жёлудя под локоть, чтоб не потеряться. - Понаехало азиатчины. Это не город, это муравейник какой-то.
  - Батя говорит, что если железную дорогу построят, у нас столько же татарвы будет, - проявив компетентность, Жёлудь примолк, сам напугался, представив вместо ходей свирепых басурман с клыками, когтями и калашами. - Я своими ушами слышал пророчество "Их будут тьмы и тьмы, и тьмы, с раскосыми и жадными глазами", изречённое по пьяни стоящим в очереди за хлебом кандидатом технических наук Рафаэлем, за которым просили не занимать. Не хотел бы я узреть нашествие азиатов у нас в Тихвине.
  Словно в подтверждение его словам, послышался звон, китайцы стали жаться, давая дорогу. Рассекая толпу, четверо дюжих носильщиков пронесли на плечах трон на помосте, изукрашенный и раззолоченный. Под балдахином с бахромой и кистями восседал жирный ходя с тонкими сомовьими усиками. Ходя был обряжен в жёлтый шёлковый халат, из-под которого выглядывал бирюзовый и ещё какой-то исподний, который парни не успели разглядеть. Носильщики предварялись шустрым наглым китайчиком, ударяющим в бронзовые тарелки, сигналя быдлу расступиться. Спины простолюдинов отжали парней на тротуар, когда носилки проплыли мимо по проезжей части. Лесные юноши оторопело зырили на важного китайца, которому статус не позволял толкаться промеж черни ради перехода из дома в дом внутри квартала. Жёлудь узрел длинные золотые чехольчики, надетые на каждый палец сидящего на троне человека, и толкнул локтём Михана:
  - Видал?
  - У него там когти! - почему-то шёпотом просветил Михан.
  - Он оборотень?
  - Он мандарин, - в голосе сына мясника звучало неприкрытое восхищение.
  - Откуда знаешь?
  - Читал в детстве.
  - А когти ему на что?
  - Показывает всем окружающим, что никогда не работал и не собирается. Блатует, слякоть!
  Жёлудь призадумался над таким раскладом. Когда у тебя ногти длиной с ладонь, не то, что ширинку не застегнёшь, а ложку не удержишь. Но потом вспомнил, что мандарин был халате, где мотня без надобности, а едят китайцы руками, либо палочками, достаточно оглянуться и увидеть всё своими глазами. Странноватый народец, и понты у них странноватые. А что работать не хочет и в кресле на чужом горбу катается, так почему не ездить, если есть такая возможность?
  Жёлудь по-простецки зацепил мимо проходящего китайца.
  - Кого вот только что на носилках пронесли? - спросил он, и китаец всё понял, рожа у него была длинноватая, глаза голубые, налицо местное происхождение.
  - Это господин Сунь Хунь Вчай, повелитель окрестных влагалищ и генерал тяжёлых пулемётов, - просветлел лицом китаец.
  "У ходей есть пулемёты"- не поверил Жёлудь, но в памяти отложил. Когда вернётся в казармы, чтобы сообщить отцу.
  - Ты погодь, - сообразил справиться Михан. - Где тут у вас заведение с красавицами?
  - С красавицами? - китаец говорил по-русски чисто, без азиатских подвизгиваний.
  - С ночными бабочками? - уточнил Жёлудь.
  - Публичные дома все вон там, - понимающе усмехнулся ходя. - За поворотом налево, следующая улица в обе стороны ваша. Она так и называется улица Красных фонарей. Она вся принадлежит господину Сунь Хунь Вчаю!
  Гордясь столь великим национальным достижением, словоохотливый китаец расправил плечи и устремился по своим делам. Парни двинулись через толпу, придерживаясь друг друга. Улицу Красных фонарей они заприметили издалека, она вся была алого цвета и хорошо освещённая масляными лампами. Здесь не бедствовали.
  На углу от стены отделилась коренастая фигура. Ладонь Жёлудя метнулась к рукояти ножа.
  - Эй, хады суда! - поманил басурманин совершенно зверского вида. - Есть чо!
  На безымянной улице народу было поменьше, чем на центральной, но ходи всё равно сновали. Однако китайцы не обращали на басурманина внимания. Как будто так и было нужно, стоять в центре Шанхая и ловить клиентуру. Знать, место было куплено. Михан, который чувствовал себя в мутной атмосфере как рыба в воде, безбоязненно приблизился.
  - Чё есть? - полюбопытствовал он.
  - Травка-чуйка. Ураган! Э, я тебе говорю, - дёрнул за рукав басурманин. - Пятку забьёшь, башку снесёт напрочь.
  - Чё почём?
  - Даром отдаю, - бешено забожился басурманин и шепнул на ухо такую цену, что Михан встал на дыбы. - Шайтан-трава, мамой клянусь! Ладно, себе в убыток отдаю, бери полкорабля.
  Сторговались. Басурманин сунул фунтик, скрученный из газеты. Михан, глядя на дилера как полный лох, с заговорщицким видом сунул пакетик в карман.
  - Вот таперича пошли по бабам, - залихватски подмигнул он товарищу.
  - Зачем тебе это дерьмо? - поморщился Жёлудь.
  - Курнём, будет весело. Я про неё в книжках читал и давно хотел попробовать, только где у нас возьмёшь.
  - Это ж дурман-трава. Лучше водки выпить.
  - Чтоб ты понимал, дурень!
  - Убивайся ею в одно жало, - недоверчиво покосился Жёлудь на друга детства, который подпал под искушение роеподобного сообщества чужеродных пришельцев и сам стал как не русский. - Ты бы ещё спайса поискал, здесь найдёшь.
  Михан снисходительно покачал головой.
  - Ты так до седых волос доживёшь и ничего нового не увидишь, дурило. В жизни надо всё попробовать, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, как завещал нам Хмурый.
  - Горький же! - воскликнул Жёлудь.
  - Во, а говоришь, не пробовал.
  - Вечно ты кидаешься башкой Ктулху во тентакли, - Жёлудь разминал ушибленную руку, но разминалось плохо, кожа на куртке была толста и прочна. - Попадёшься начальству под наркотой, вообще никогда из нарядов не вылезешь.
  - Напугал ежа голой жопой.
  Винопитие, драка, покупка наркоты - вечер начался забойно. Михан достал красный платок, встряхнул, развернул, повязал на голову, умело закрутил узел на затылке. Тянуло совершать разнузданные поступки и вообще оторваться на полную катушку, как будто жил в Муроме последний день. Жёлудь последовал его примеру. Поплевал на ладонь, пригладил кудри. В таком прихорошенном виде они ступили на улицу Красных фонарей.
  Им посчастливилось оказаться посерёдке, где красавицы не навязывались как на углах пролегающих вдоль Шанхая русских улиц. Там многоэтажные бараки имитировали гномятники Рабфаковских переулков. Там ночные бабочки роились бесстыжими стаями. Они находились под присмотром сутенёров, следящих, чтобы феи не вцепились друг другу в волосы. Там патрулировали наряды полиции. В муромском Шанхае полиции не было. Всем управляла триада авторитетов, на которую для формальности приходился один-единственный японский городовой Тояма Токанава, неизвестно как попавший в Великую Русь и почти окончательно спившийся. Здесь были все условия для анонимного отдыха состоятельных господ. В чинных борделях творились ужасные непотребства. Именно сюда завозили к полудню, во внеурочный час, когда все клиенты на работе, а красавицы на отдыхе, корзины с кошками, кроликами, валенками, крынки со сметаной, гусей, кур и бочонки икры. Мусорщики вывозили отходы производства, которые невозможно было съесть, ходи-поломойки надраивали паркеты и мебель, в китайские прачечные забирали бельё. Неприметные бухгалтера в круглых очках ловко считали прибыль и уносили в подземный дворец повелителя Сунь Хунь Вчая. Повара, среди которых в "господских" весёлых домах преобладали греки, отправлялись на рынок затариваться продуктами, угодными животу белых дьяволов. Фонарщики чинили фонари и заменяли свечи, добавляли масла в резервуары, сбивали нагар, подтягивали фитили. Сотни серьёзных людей кропотливо выполняли хлопотную работу, чтобы с наступлением сумерек улица озарилась цветом порока и, разгоняя покров темноты, забила фонтаном настоящая жизнь, исполненная всех смертных грехов, кроме уныния.
  Очутившись в атмосфере чарующей безнравственности, лесные парни обнаружили, что человеческих лиц стало больше, почти как на нормальных улицах. На главной туристической тропе ходи составляли пропорцию обычную для Великого Мурома, только застройка осталась шанхайской. Теснились магазины и магазинчики, гостеприимно распахнули двери притоны и заведения. Загадочные вывески "Огурец с ушами", "Интим оптом с фабрики", "Шоу трансвиститов Сельский туризм", "Сексуальные здравоохранительные лекарства", "Самый центр мужчшн", "Нецелованная свинина" и "Контрабанда Гон-Конг" будоражили воображение. Куда тут идти? Что лучше, "Гонконгская женская лепёшка" или "Оскорбить уложить"? Не попасть бы в нехорошее...
  - Во, давай за ними, - пристроился Михан за парочкой господ в касторовых цилиндрических шляпах, роскошных чёрных сюртуках, шёлковых брюках со стрелкой и лакированных штиблетах. - Эти знают, куда топать.
  Они догнали господ, чтобы не потерять в толпе гулящих, и услышали обрывки беседы.
  - ...ладно, предки которых здесь четыреста лет назад поселились. Но ведь новые всё едут и едут, достаточно оглянуться. Пусть бы прибывали с товарами, продавали и возвращались восвояси, не оседая на Руси. Что им дома не сидится?
  - Они не хотят и не могут. Они в Китае никому не нужны, их там слишком много. И потом, здесь они обвыкаются. Приноравливаются к русской пище, перенимают наши обычаи. Дальше край, пути назад нет. Брошенные на произвол судьбы, они подбирают огрызки, пока другие набивают мошну. Как им здесь выживать, неизвестно. Диаспора помогает, чем может, но вся работа приезжих - мусор, проституция, да мелочная торговля. Их удел - страдания, коих всё больше.
  - Страдания? Да вы посмотрите на их рожи. Что-то я не вижу отмеченных печатью скорби и лишений, - засмеялся скептически настроенный приятель.
  - Вы просто не разбираетесь в китайцах. Тот, кто однажды это видел, будет замечать всегда, - с нездешней тоской парировал его собеседник, грассируя.
  - Хо-хо! Не считаете ли вы то мяуканье, кое не раз слыхивали в сих диспозициях, что китайские шлюхи издают, признаками физической боли или душевных терзаний?
  - Уели, сударь, уели, - капитулянтски рассмеялся сочувствующий китайцам.
  - Либеральные ценности лучше всего обретать в звонкой монете, - попутчик оказался изрядным циником, переводя разговор в приватное русло. - Если китайцы у нас размножаются, значит, это кому-нибудь нужно. В свете последних событий, знаете ли вы, кому выгоден этот... - махнул он тростью на пол-Шанхая сразу. - ...этот Содом?
  - ?
  - Тому, кого собираются выдвинуть избиратели из числа китайцев.
  - И?
  - Мне сегодня с утра сказали...
  Собеседник понизил голос, и нехитрая уловка возымела действие, главного Жёлудь не расслышал. Господа синхронно завернули на низкое крыльцо, застеленное ковровой дорожкой, вытерли ноги о половик (двери перед ними распахнулись сами) и скрылись внутри публичного дома.
  - Пойдём? - приоткрыв рот, Михан обозрел роскошный фасад, оштукатуренные колонны с портиком, роскошную вывеску "Чертоги".
  Он не был уверен, что их сюда пустят.
  - Отчего же, войдём, - тряхнув головой, Жёлудь увлёк друга в недра заведения.
  Двустворчатые двери предупредительно открылись. В прихожей обнаружился привратник - обрюзгший лиловый негр в смокинге, накрахмаленной манишке с галстуком-бабочкой. В штанах и штиблетах, разумеется. Парни удивились, как так, один? Привратник же, и вовсе не прикасаясь к дверям, двинул вделанный в стену возле вешалок длинный медный рычаг. Скрипнул механизм, заклокотала под полом смазанная цепная передача, створки сами собой закрылись. Проклятые китайцы с порога нашли, чем удивить!
  Жёлудь сунул негру грош. Привратник раздвинул в восторженной улыбке толстогубую пасть, полную белоснежных зубов. Услужливо отодвинул портьеру. Парни вошли в залу, обставленную с шиком, но без упора на восточный колорит. Повсюду был бархат, складчатые ткани, бахрома. У стен ждали плюшевые диваны с басонами, будуарные кресла, резные столики, кадки с фикусами. В зале было тепло и сухо, недавно протапливали. Пахло соломой, золой, пылью, молотым чёрным перцем и смесью ароматных вод. У дальней стены размещался небольшой бар с уютной стойкой, возле которой успели расположиться оба давешних господина, немедленно прошествовавших в привычное место. Они устроились на высоких табуретах в позах несколько фривольных, чувствуя себя желанными гостями.
  - Ну, чего? - тихо спросил Жёлудь, стоя у входа и потирая руку.
  - Присядем, чего стоять, - негромко и смущаясь ответил Михан.
  Друзья направились к ближайшему дивану и опустились в его глубокие недра, ожидая претворения в действие процедуры, начало исполнения которой было неведомо.
  Из прохода сбоку от бара появилась немолодая китаянка в парчовом платье с воротничком стоечкой, кружевами и вышивкой. На её потасканное лицо наложили отпечаток характерными морщинами лживость, жадность, скрытое высокомерие и тщательно запрятанный страх. Надменно повертела жалом, ища работниц и работников, не нашла, тут же расплылась в фальшивой улыбке, встала за стойку, с наигранным радушием приветствовала господ.
  - Куда ушёл ваш китайчонок Ли? - иссохший господин с красными щеками чахоточника, судя по голосу, тот самый циник, небрежно расправил черепаховый лорнет на тоненькой чёрной ленточке, с шаловливой двусмысленностью рассмотрел чрез него хозяйку заведения, словно хотел узнать её получше.
  - Зя водкой усёр, - быстро прожужжала китаянка. - Девоськи сейцас придут.
  - Мятного ликёру, - потребовал циник, словно бы томясь от ожидания.
  - Портеру и яйцо тунцзыдань, - заказал его сочувствующий китайцам спутник, кругленький и рыхлый, с рыжеватыми усиками кота-щекотуна.
  Мадам сунулась под стойку, но тщетно. На обезьяньей маске мелькнула досада.
  - Туньцзыдань нету, пидань есть, - объявила она, шустро наливая из ядовито-зелёной бутылки какое-то отвратительное пойло в стеклянный напёрсток.
  Любитель китайцев покорно вздохнул.
  - Давайте пидань.
  Спутник его, циник, опрокинул рюмку в пасть, небрежно запустил по стойке к китаянке.
  - Ещё одну. И заведите граммофон, мадам.
  Возле бара на тумбе стоял ящик граммофона, отрастивший в залу разлапистый медный рупор. Китаянка недолго перебирала конверты на нижней тумбочной полке. Вытрясла пластинку, по её мнению, угодную клиенту, положила на деку. Принялась крутить заводную ручку сбоку ящика, взводя пружину. Сняла механизм со стопора, бережно опустила иглу на звуковую бороздку. Из рупора донесся громкий треск и многообещающее шипение.
  Боль!...
  ...шие города,
  Пустые поезда,
  Ни берега, ни дна -
  Всё начинать сначала.
  Пластинка оказалась сборником российских романсов. Столичные судари были не чужды сурового сентиментализма допиндецовой культуры.
  Держа осанку, мадам подошла к парням и фальшиво улыбнулась.
  - Рада вам здеся. Девоськи по пятёрке, сейцас будут.
  "По сходной цене", - приободрился Михан.
  - Нормалёк! - сказал он.
  - А то, - поддакнул Жёлудь, которому после новых впечатлений в тёмном переулке и азиатском муравейнике захорошело только сейчас. - Дайте две.
  - Подозьдите айн момент. Освободятся и спустятся. Выпейте пока.
  - Принесите чего-нибудь, - распорядился Жёлудь, начавший привыкать к великомуромской жизни.
  Китаянка скользнула змеиным взглядом по гламурному повесе с вывеской провинциального лоха, направилась к стойке, за которой появился проворный ходя. Он занёс брякающий ящик и угнездил под прилавком.
  Куда бы ни приплыл моряк,
  За золото и серебро
  Ему всегда покажут фак,
  Ему всегда набьют табло.
  Виной гашиш!
  С тобой Париж...
  - Кстати, про гашиш, - Михан извлёк на свет басурманский пакетик, развернул, понюхал. В фунтике оказалось бледно-зелёное крошево растительного происхождения. - Дунем, пока ждём?
  Не дождавшись ответа, Михан придвинул журнальный столик, оторвал полоску от газеты, насыпал щепотку дурман-травы, кое-как свернул самокрутку.
  Стараясь двигаться развязно, как подобает в гнездилище порока, подвалил к бару.
  - Угостите огоньком? - обратился он к господам.
  Чахоточный циник изучил просителя через лорнет и небрежно обронил:
  - Курить - здоровью вредить.
  Его рыхлый спутник поглощал с блюдечка тёмно-серое яйцо, замученное до столь плачевного состояния ходями в адовой яме или ещё каком стрёмном месте согласно неведомым русскому человеку технологиям раннего палеолита. Он сделал вид, будто искателя огня не существует.
  Зато проворный китайчонок Ли ловко продал клиенту коробок спичек с этикеткой публичного дома. Михан взял фарфоровую пепельницу с синими павлином и красными иероглифами, плюхнулся на диван, раскурил косяк. Затянулся что было сил, задержал дыхание, мощно изверг дым. Подождал.
  - Будешь?
  - Нет, - категорично отказался Жёлудь.
  Бармен принёс рюмки с желтоватой жидкостью, сразу положил на стол счёт.
  - Платить сейчас, пожалуйста, - вежливо сказал он.
  Молодой лучник прочитал цену. Выпивка в публичном доме приносила дохода не меньше шлюх.
  - Как тебя зовут? - севшим голосом поинтересовался Михан.
  - Брюска.
  Жёлудь немедленно расплатился.
  Из-за штор вынырнули обещанные красавицы в открытых платьях с воланами, оборочками и рюшечками, облепили завсегдатаев.
  - Они и явились раньше, - утешительно молвил Жёлудь, пригубляя жгучий напиток.
  Михан затянулся полной грудью.
  - Ох, кхе-кхе, - не сдюжил он, резко выпрямился, пустил дым сразу изо рта, носа и ушей. - Какого... кха... козла. Бушь?
  - Не-а, - вальяжно мотнул головой Жёлудь. - Прёт тебя, волка?
  - Не... Просто не в то горло, - оправдывался молодец. - Что-то ваще не накрывает.
  Спеша накуриться, пока не подошли девочки, Михан наскоро продышался и дунул ещё.
  Хорошо было шабить анашу в зале ожидания роскошного борделя посреди китайского квартала в столице работорговли земли русской!
  - Я моряк, прикинь! - захохотал Михан.
  Глядя, как он угорает, Жёлудь и сам задавил лыбу. Моряк, так моряк. Тем более что все девочки бежали к нему. Красивая китаянка из числа не разобранных клиентами направилась было к молодому лучнику, но резко изменила курс и села рядом с сыном мясника:
  - Привет, морячок, - промурлыкала она.
  "Не очень тебя и хотелось", - надулся Жёлудь и тут же со мстительной радостью узрел высокую стройную азиатку с большими буферами, подмигнувшую настолько развратно, что парень немедленно поманил к себе. Призывно виляя бёдрами, с немного угловатой грацией подошла и опустилась на диван.
  - Вечер! - голос у неё был с хрипотцой.
  - Вечер, - Жёлудю понравилось лаконичное приветствие.
  - Угостите даму выпивкой.
  - Запросто, - и махнул бармену. - Брюска!
  Китайчонок Ли, не заморачиваясь с расспросами, притаранил рюмаху жёлтой отравы парню и высокий стакан розового коктейля для шлюхи.
  Жёлудь замялся. Он не знал, как себя вести в борделе.
  - За встречу, - посмотрев в бесстыжие глаза, молодой лучник пригубил из рюмки.
  - Меня зовут Бобо, - тихо сказала фея и облизнула длинным изворотливым языком край стакана.
  - За знакомство...
  Парочка со своего края поднялась, китаянка повела Михана за шторы. Жёлудь, испытывая изрядную зависть, махом допил, чтобы не отстать от товарища по детским играм в столь ответственном деле как забег по публичному дому.
  - Пойдём в нумера, - поторопил он.
  - Пускай всё сон, пускай любовь - игра, - манящий шёпот Бобо туманил разум. - Орал, анал, комбинированный способ...
  За шторой оказалась узкая скрипучая лестница с шаткими перилами.
  - Комбинированный способ мне нравится, - поддакнул Жёлудь, хотя не представлял, что это такое.
  Портьеры наверху скрывали от посетителей в зале великое многообразие шумов. Скрип, глухие удары, стоны, визг, мяуканье, кудахтанье и даже шипение, которое многое могло бы сказать змееусту, окунали в густую атмосферу любвеобилия. Бежать от него было некуда, оставалось наслаждаться процессом, вливаясь и становясь его частью.
  Вознамерившись с головой нырнуть в котёл блудного хода, Жёлудь прошёл за Бобо в свободный нумер. Затворились. Слыша за спиной шелест снимаемого платья, Жёлудь осматривался, неловко скидывая куртку. Рука распухла и с трудом выползала из рукава.
  Комната феи убранством не отличалась. Квадратная кровать с бархатными петлями в изголовье застелена помятой, но чистой простынёй. Возле кровати тумбочка с загадочными приспособлениями розовых и фиолетовых расцветок, а также самые настоящие тюремные кандалы с толстыми коваными перекладинами, но браслетами, обшитыми заячьим мехом. Розги. Семихвостая плеть из мягкой кожи. А для чего могла понадобиться длинная пирамида из гладких деревянных шариков, скреплённых шнурком, молодой лучник даже боялся подумать.
  - Тебе помочь, милый?
  Жёлудь отвлёкся от созерцания невиданных игрушек. Он обернулся. Фигура Бобо потрясла его. Стройное тело с жёлтой матовой кожей не имело ни капли лишнего жира. Крупные, идеально круглые груди. Литой рельеф брюшного пресса. Из лобковой шерсти торчала красная елда.
  - Комбинированный способ! - сипло предложил Бобо.
  
  ***
  В уютненьком кабинете Пандорина на ковре стоял старший опер. Немолод. Тёрт. Стрижен под машинку. Волосы с проседью, глаза с прищуром. На лбу недосрезанное клеймо "В", "вор", значит. Поверх, крест-накрест две косые полосы посвежее в виде буквы "Х", похерено, мол. Но и до того, как взыскание было снято, хорошо послужил под прикрытием клейма, выпасая жуликов и воров. Одет старший опер в кожаную тужурку, рубаху с вензелями неведомых графьёв, купленную в секонд-хенде, портки чиста рабочие, чтобы не отсвечивать в пролетарских кварталах. А клейма можно шапкой прикрыть. По сю пору мог старший опер вывести в кабаке на откровенность заезжего фраера, коими полнится Великий Муром. Удивительные признания первому встречному про себя и своих знакомых делают простаки за рюмкой водки. С фраеров жира было снято немало. Дольше Пандорина работает в уголовном розыске старший опер.
  - Чего снискался нашей милости? - вроде в шутку поздоровался начальник сыска.
  - Доброжелатели поганку замутили, - опер переминался с ноги на ногу. - Есть информация, вас китайцы своим кандидатом на выборы будут выдвигать. Кто-то прогнал телегу. Сегодня об этом весь рынок говорил.
  - Суки, - Пандорин хрустнул пальцами. - Сам в это веришь?
  - Гнильё, - опер отвёл глаза. - Под вас копают, доброходы.
  Он вытащил свёрнутую в трубочку газету "Из рук в руки", раскрытую на предпоследней полосе, где помещались всякие заметки, бережно разгладил, осторожно положил на стол.
  - Видели подстрекательство про опасность?
  После такой подачи невозможно было не взять в руки мерзопакостную газету невольников, черни и работорговцев.
  "Не отвертелся", - подумал Пандорин и отыскал заметку.
  ЖОЛТАЯ ОПАСТНОСЬ
  "Чо-почом?" - спрашивают пацаны на районе и не находят внятных ответов, ибо их нет.
  Цены на продукты в китайских лавках растут до неподъёмных, дорожает и водка. В результате, крайними остаются дети. Они голодают. И немудрено. Кто же набъёт до верху корзину для пожрать, когда дома нету ни капли спиртных напитков? Вот и не укупишь всего. Смотрят на вас детишки большими печальными глазами, потому что китайские торгаши ВНЕЗАПНО сделались прижимистыми.
  "Чо вдруг?" - поинтересуются пацаны и найдут отгадку в событиях последних дней. Надысь китайский террорист кинул большую бомбу в карету генерал-губернатора. Мощным взрывом экипаж был разорван на мелкие клочья, а сам бомбист скрылся бегством, чтобы привести в действие другую адскую машыну в Слесарном переулке, доме 5в. Тока по щасливой случайности никто не погиб, а барак придётся сносить и строить заново, его разворотило до полной непригодности к проживанию. Семьи русских рабочих остались без крова, зато китайцы не пострадали. Но и опосля узкоглазый бомбист не унялся. Он устроил бойню в роще на Болотной стороне, стрелял и давил мирных отдыхающих колёсьями напропалую. И всё это один ходя, а в Великом Муроме их мириады!
  Китайцы заполонили всё. Они убирают наш мусор, строят нам железную дорогу, торгуют в наших магазинах, состоят в купеческой Гильдии. Они выдвигают маньчжурского кандидата на досрочных выборах ввиду трагической гибели действующего главы государства.
  Они проталкивают своего!
  Для этого китайцам нужны деньги. Наши деньги. И они получат их с нас.
  Мы сами добровольно заплатим китайцам за то, чтобы посадить на шею китайского генерал-губернатора. Впервые с 2267 года Великой Русью будет править косоглазый.
  И это ещё не предел иноземному произволу.
  "Чо как?" - интересуются пацаны. Хороший вопрос, потому что наш ответ будет неоднозначный.
  Командир Отвагин
  Подчинённый пристально следил за действиями своего начальства.
  - Вот это, а теперь и слухи, - дополнил старший опер, заметив, что шеф дочитал.
  "Причудоградская грязеколдобина!" - мысленно произнёс Пандорин и нецензурно выругался в уме.
  - На кого думаешь? Москвичи? - половил на голый крючок начальник сыска.
  - Нет у меня версий, - признался старший опер. - Но если под вас копают, значит, это кому-нибудь нужно. Кто-то заинтересован, устранив главу государства, отстранить от дел начальника столичного сыска.
  - Дождёмся, скажут, что я в "Единую Россию" вступил, - язвительно бросил Пандорин, чувствуя, как жжётся партбилет. - Норот доверчив, зараза.
  - Что будем делать с разжигателями? - мотнул подбородком на газету старший опер.
  - Будем гасить.
  
  Глава Двадцать Третья,
  в которой богатырские руки пролетариата вздымают молот народной борьбы, а Ктулху в натуре wgah'nagl fhtagn!
  
  От дымящихся свалок, с далёкой окраины, от лагерей московских беженцев, из трущоб, посадов и предместий потянулись к центру Великого Мурома квёлые, ледащие тени. В пролетарских кварталах к ним присоединялись местные молочники, многочисленные мастеровые, матёрые механики, могучие машинисты, монументальные молотобойцы, малолетние мокрушники, мрачные мародёры, мелкотравчатые мозгляки, малохольные мазурики и мразотные манагеры.
  Каждый взял с собой, что нашлось дома или было припасено заранее. С пропитанных факелов капало масло, но огня пока не зажигали. Там и сям хлопали двери, скрипели калитки, отворялись дворовые ворота. Шаркали подошвы, топали каблуки, клацали подковки. Чем ближе к китайскому кварталу, чем плотнее сгущался шум. Редкие фонари подсвечивали угловатые лица, изрытые оспинами щёки, блестящие не по-хорошему глаза, оскалы сточившихся о грубую пищу зубов. В толпе не разговаривали. Шли на суровое дело. Ведомая уже не столько лидерами, главарями и распорядителями, сколько коллективным разумом, народная масса втягивала в себя случайных попутчиков. Никто не спрашивал, куда они идут. Никто не вынырнул из толпы в пустой подъезд, не взбрыкнул, не выкинул коленца. Оказавшиеся на их пути городовые шарахались в проулки, засунув свистки поглубже, ибо сделалось поздно бежать и кричать. Пробуждённая хтоническая сила была столь велика, что камни мостовой зашевелились.
  В доме на улице Эксплуатационной, по соседству с китайским кварталом, от дрожи земли тряслась лампа, подвешенная на матице. Пробудился младенец и, почуяв неладное, захныкал. Но он не получил вожделенного успокоения и питательную бутылочку. Дура-баба качала колыбель, напевая:
  - Баю-баюшки баю... Спи, зараза, а то придёт Чирикова и унесёт тебя в Химкинский лес.
  От такой перспективы ребёнок истошно заблажил.
  Мотвил сбросил одеяло, резко сел на койке, взвизгнули пружины. Повращал слепой башкой, словно радиолокационная станция антенной. Движения шамана были величавы, но в их быстроте проявилась скрываемая сила. Закончив сканирование, Мотвил обратил лицо к стене и замер. Это было тем более странно, что там находилось не окно и не угол, а промежуток между ними, куда шаман уставился по диагонали.
  - Ты чего? - напряглись случившиеся поблизости дружинники.
  Мотвил не ответил.
  Пригласили из канцелярии командира Щавеля.
  Когда боярин в сопровождении Литвина и Карпа подошёл к койке, шаман обратил к стене ладонь, до предела вытянув руку и неестественно вывернув её в суставе. Такого поведения за ним доселе не замечали. Учитывая заслуги и статус верховного жреца Ордена Ленина, поза выглядела пугающе.
  Щавель некоторое время стоял перед ним, изучая. Зрелище было не для слабонервных. Массивное угловатое лицо Мотвила, покрытое прихотливой татуировкой и шрамами, сплетёнными в затейливый узор, блестело от пота. Растянутые петли продырявленных мочек качались возле плеч. Напряжённое тело дрожало. От него несло жаром как от печи.
  - Примешься колдовать, плетей получишь, - равнодушно предупредил Щавель.
  Мотвил с заметным усилием повернул голову, но ничего не сказал.
  - Встань, раб, - бросил тихвинский боярин. - Перед тобой хозяин.
  Мотвила будто окатили ледяной водой. Мистический экстаз сошёл. Жреца попустило. Опираясь о грядушку, поднялся.
  Когда невольник был приведён во вменяемое состояние, боярин повелел:
  - Рассказывай, с чего тебя корячит.
  Спокойный тон командира, его умение контролировать обстановку и держать себя в руках взбодрили ратников. Они оживились, стянулись к койке, образовав полукруг со Щавелем в центре.
  - Докладывай, - не полностью очухавшийся раб нуждался в подстёгивании.
  Мотвил исторг из приоткрытого рта жар. Голос был хриплый, словно шаман продавливал силовую затычку, сплетённую из энергии чар. Скорее всего, так оно и было.
  - Я слышал Зов. Зов Ктулху. Разрозненный и слабый... но настоящий. Кто-то колдует.
  - Прямо сейчас? - нахмурился Литвин.
  - Прямо сейчас, - весомо кивнул жрец. - Способные культисты творят Красное Затмение во многих местах сразу.
  - В Муроме? - спросил Щавель.
  - Да, - верховный шаман обратил раскрытую ладонь к искомому месту стены. - Я чувствую прилив злого безумия. Оно приводит в неистовство толпу. Вон там.
  - В районе Рабфаковских и Эксплуатационной, - прогудел Карп.
  - Объявляю тревогу, - скомандовал Щавель Литвину.
  
  ***
  К Михану ползла лисица. Она была невероятно светлая, почти седая. Темноватый чепрак в движении отливал серебром. Лисица была крупной, размером с барана. На широкой морде прекрасным огнём смерти горели изумрудно-зелёный правый глаз и сапфирово-синий левый.
  - Как же мы будем, если ты лиса? - переборов ступор, выдавил Михан.
  Лисица прижалась брюхом к ковру и зашипела.
  В её повадках проглядывало что-то азиатское.
  - Я только отвернулся, как ты обернулась, - исторг парень. - Зачем? Я не такой. Ха-ха, я не лисощуп.
  Он не мог въехать, привиделось ему или всё по-настоящему. От дурман-травы Михан не совсем понимал, что происходит вокруг. Лисица подползала, не сводя пристального взгляда. В ней не осталось ничего от чарующей девушки, даже платья, и куда что делось, постичь было невозможно. Михан не мог разобрать, что в ней лисьего, а что китайского, где кончается одно и начинается другое. Облик оборотня тёк и переливался, словно речная вода.
  Лесной парень никогда не видел таких зверей.
  Лисица оскалилась, прижала уши. "Сейчас прыгнет!" - Михан отпрянул, и вовремя - зверюга бросилась ему на грудь.
  Вставшая в прыжке на задние лапы, лисица оказалась едва ли не с него ростом. Михан упал навзничь. В лицо ткнулся мокрый чёрный нос. Жёсткие усы лисы защекотали щёку. Пахнуло шерстью и странным восточным ароматом.
  "Какая противная", - не испугался парень. Она попробовала вцепиться в горло, но Михан оттолкнул острую морду. Щёлкнули зубы. Лисица дунула такой звериной вонью, что у стажёра дыхание спёрло.
  - Не хочу я такого секса! - Михан схватил лису под мышки и отпихнул, удерживая на вытянутых руках.
  Тварь извернулась, тяпнула парня возле локтя, но челюстям не хватило силы сдавить, чтобы в глазах помутилось, как бывает при укусе крупной собаки. Михан только разозлился и ногой пнул лису в брюхо.
  Животина отлетела в другой конец комнаты. Приложилась о кровать, тявкнула, вскочила, но Михан проворно встал на ноги. Они стояли и смотрели друг на друга, помятая взъерошенная лиса, да упоротый дурман-травой кучерявый молодец с красным лицом и налитыми кровью стеклянными глазами.
  Из коридора послышался визг. Дверь распахнулась, ударила в стену. Красавица ворвалась в нумер, махая сиськами и закрывая голову, а сверху по ней прилетала увесистая куртка.
  - Гад, затопчу как крысу! - ревел Жёлудь, сыпя отборным зэковским матом, в котором угадывались знакомые нотки Лузги.
  Всё смешалось в нумере китайцев. Визжащая красавица, у которой болтался красный шланг до колен, свалилась между Миханом и китаянкой от нажористого пинка. Стажёр не успел заметить, когда лиса обернулась обратно. Жёлудь вопил как потерпевший. Взлетала и опускалась кожаная куртка, хлопая трансвестита по мягким местам, а тот закрывал лицо и голосил как резаный:
  - Имайте как хотите, только не бейте!
  - Падаль! Врасти, добро, в землю, прикинься заподлицо с навозом и не отсвечивай!
  Бывшая лиса попробовала проскользнуть мимо, но лучник среагировал мгновенно. Шлепок куртки. Китаянка сбилась с курса, шмякнулась об стену, пала на пол и там осталась, не делая попыток улизнуть. Звериная сущность, вынуждающая кидаться на привлекательных клиентов, теперь была усмирена человеческим обликом. Лиса не разумела, что спутник выбранной жертвы начнёт искать пропавшего друга и поднимет кипеш. Так случалось с ней прежде. Это гнало лису всё дальше и дальше на запад, заставляя переселяться из гетто в гетто, всегда бегом и тщательно таясь, пока опять не всколыхнётся сердце от гормонального скачка и зверь не проявит себя, сбросив личину девушки. В Муроме лиса не воровала кур, она честно зарабатывала проституцией, отдавала все деньги мадам, поскольку ходей была лишь наполовину и держала маску человека усилием воли, ведомая инстинктом самосохранения. Взамен мадам, повидавшая всякое, предоставляла лисе стол, постель в девочковой комнате и крышу от назойливой полиции. Лиса была наивной, но ценящей индивидуальность персоной. За тридцать лет жизни она повидала много зла. Ограниченные и потому мстительные людишки отказывались принять искренние проявления оригинального внутреннего мира духовно богатой личности только потому, что она была не такой как все. У лисы хватало достоинства не считать себя виновной, поскольку её мутация возникла как у всех нормальных оборотней под воздействием живительной радиации. Она гордилась своей особенностью, но признавала, что ксенофобов в несовершенном мире много и они повсюду. Вот и сейчас, столкнувшись с очередным проявлением нетолерантности, лиса притворилась мёртвой. Она была уверена, что выкрутится, как удавалось доселе. Лиса полагалась на хитрость.
  Ведь хитрость - ум дураков.
  Зато Бобо был живее всех живых. Он катался по полу и голосил по-бабьи, прикрывая ладонями самое дорогое - лицо, наивысший предмет торга в салоне публичного дома. Куртка из толстой кожи била хлёстко. Она могла оставить синяки или царапины. А если в кармане окажется весомый предмет (кошель с золотыми монетами, но Бобо старался об этом не думать, хотя и не мог отогнать эту мысль даже во время избиения, потому что о деньгах думал всегда), фингал неизбежен. Придётся ждать, когда вернётся товарный вид. Ожидание влекло потерю в деньгах. Для китайского мутанта-трансвестита мысль о недополученной прибыли была нестерпимой, и от нестерпимости он орал как резаный.
  - Капуста дырявая! - Жёлудь пнул скрючившегося трансвестита в живот, но умело согнувшийся Бобо подставил локти и удар не достиг цели.
  Окно выстрелило осколками в комнату. Вздёрнулась и опала занавеска. Бутылка, из которой торчал горящий фитиль, покатилась по ковру, пятная островками огня. Ситуация вмиг изменилась. Даже лиса, учуяв, что бордельные игры кончились и к ним вторгся уличный хардкор, подняла голову и уставилась на пламя.
  Жёлудь не промедлил. Бросил куртку поверх, затоптал. Снаружи донёсся странный шум, будто море бушует в матерном шторме. Он наводил страх. Это был голос бунта.
  Внизу тяжело ударило, да так, что стены дрогнули. Ещё. Треск дерева, скрип насильственно раздвигаемый досок. В публичном доме всё пришло в движение и заголосило.
  Молодой лучник прыгнул к окну, отпрянул, подхватил запомоенную куртку, воняющую смесью керосина и лампадного масла, напялил на ходу.
  - Михан, валим!
  Дверь нумера, сама собой прикрывшаяся, не давала понять, кто бегает в коридоре. Что-то подозрительное творилось за ней. Топот, вопли и грубые голоса мужиков были чужими как для маленького Шанхая, так и для изысканного борделя.
  Скорее инстинктивно, чем рассудочно, Жёлудь задвинул засовчик, небольшой, но надёжный.
  - Осторожней, мальчики, - пробасил Бобо, держась за спинами парней.
  - Запасной выход есть? - бросил Жёлудь.
  - Они через задний зашли, - нервно облизнул губы мутант-трансвестит. - Вам лучше в салон и через главный.
  Дверь дёрнули, затрясли ручку.
  - Открывай! - забарабанили чем-то крепким. Возможно, головой.
  Парни встали с боков притолоки. Михан занёс кулак.
  - Открывай, я руку приготовил, - а в глазах был блеск, как будто прыгает в омут.
  Бобо леопардовым прыжком скакнул к тумбочке, схватил самый большой самотык, крашеный пунцовым лаком, подскочил обратно, занёс на вытянутых руках.
  Хитрая китаянка заползла под кровать.
  Жёлудь отодвинул засов.
  Рывком распахнулась дверь, в нумер сунулась дикая бородатая рожа, навстречу прилетел кулак.
  - Погнали!
  Жёлудь отпихнул отоваренного, они выскочили в коридор. Бобо, держа самотык обеими руками, мигом окрестил дубовой елдой по лбу сурового пролетария с молотком. Жёлудь увернулся. Штангенциркуль из булатной стали просвистел мимо уха.
  - Кья! - Бобо вломил самотыком по картузу.
  Слесарь клюнул носом и пал на колени. Штангель выскользнул из разжатых пальцев.
  - Да-авайте, мальчики, в салон!
  Перепрыгнув через поваленные тела, Бобо отдёрнул портьеру. Сбежали по лестнице и сразу шарахнулись к бару, чтобы не попасть под раздачу.
  В зал ступил рослый молотобоец и замахал кувалдой на длинной ручке, украшая стены мозгами. Шлюхи с визгом кинулись от него. Жёлудь опешил, на уроках фехтования такому не учили. Молотобоец выглядел монументальным, словно сошёл с постамента или его собрали в мастерской в качестве огромного человекоподобного робота для охраны границ. Он двинулся к парням, когда из подсобки выскочил Брюска с могильным заступом на длинном черенке. Вёрткий китайчонок казался блохой супротив могучего пролетария, но техника и скорость могли поспорить с силой. Расслабляющий тычок лопатой в рёбра. Молотобоец опустил руки. Взмах, треск, голова дёрнулась, маханула веером юшка. Ли вышиб заступом зубы. Следующим ударом он раскроил металлисту череп. Гигант рухнул как подорванный колосс.
  Затряслась труба граммофона.
  - Приходить больше не надо, пожалуйста, - сообщил убитому Брюска, гордо махнул заступом, хитроумно закрутив его за спину, и встал в красивую стойку, чтобы встретить незваных гостей.
  В зал вторглись сразу трое, и все москвичи! Это было заметно по их лицам, по фигуре, по моральному облику и отсутствию духовного роста. Главный - гнилоганоидный рептилоид с круглыми немигающими глазами финансового аналитика, его последыш - способный мальчонка, на период дистанционного обучения в магистратуре делового администрирования подрабатывающий менеджером по клинингу, и коуч. Все матёрые. Они явились в публичный дом явно не для чувственных утех. Жвалы, которые в повседневной жизни старательно прятал, сейчас коуч выпустил наружу. Иссиня-чёрные крючья с хитиновой пилой по внутреннему краю сходились и расходились, с них капала тягучая медвяная отрава.
  Москвичи шествовали с таким апломбом, что у Бобо оборвалось сердце.
  - Гасите их, мальчики! - крикнул он с отчаянием в голосе и остервенело ринулся в бой, держа над головой спасительный самотык.
  Михан деловито зашёл за стойку, прикрывшись от вероятного противника, и добрался до вожделенного бара. Участвовать в бою китайцев с москвичами сыну мясника претило категорически. Он расщеперил карман и ввинтил туда самую привлекательную бутылку.
  - Сами лезьте Ктулху в пасть, - глумливо напутствовал он бойцов.
  Они рванулись в бой разом, каждый выбрав себе противника.
  Раздвоенный язык финансового аналитика скользнул из пасти, изогнулся в воздухе, поймал летавшие там молекулы. Обонятельные рецепторы, расположенные на верхней стороне коричневой поверхности, блестящей от токсичной слюны, распознали запах страха, и рептилоид прыгнул к Брюске, который осторожно отступил, прочертя лопатой защитную восьмёрку.
  Бобо в неистовом прыжке попробовал достичь коуча, чтобы размозжить хитиновую проплешину и разом покончить с ним, но не рассчитал и недопрыгнул. Когда самотык просвистел перед ним, коуч слегка отпрянул и тут же ринулся на подхват. Развёл грабки, обхватил поперёк туловища и стиснул. Бобо лишь успел ухватиться за концы жвал, где не было зубьев, стал отталкивать их от себя, не давая ужалить. Кости его затрещали, в глазах потемнело.
  Совет тренера "Если к вам пристаёт уродец, ткните его несильно ножом в почку" сейчас показался Жёлудю недостаточным. Мальчонка из клининговой компании мог оказаться опаснее, чем выглядел на первый взгляд. Одно его прикосновение способно было запомоить навеки. "Всегда, как из дому идёшь, бери с собою острый нож", - недаром учили в школе на уроках обществоведения. И сейчас общество преподносило очередной урок, на котором нож не был лишним. Жёлудь рванул клинок из ножен и, не перехватывая, метнул с близкого расстояния в грудь манагера.
  Ткань смертельной схватки была подобна синтетическому ковру. Но если Его Ворсейшество мирно собирал пыль и в жизнь хозяев не вмешивался, то узоры переплетения нитей боя в салоне элитного борделя вились весьма динамично.
  Брюска занял глухую оборону, отмахиваясь засупом. Он чтил китайские легенды о драконах Москвы, веками вливаемые старыми женщинами в уши доверчивым детям, а рептилоид чуял испуг, как привык на работе улавливать колебания биржевых котировок, и, пресмыкаясь, наступал.
   - Сдохни, тварь! - от безнадёжности Брюска сделал длинный выпад, держа заступ за конец черенка, но не достал, а финансовый аналитик улучил момент и плюнул ядом в открывшееся лицо.
  Китайчонок Ли взвыл от зверской боли в глазах. Закрутил лопатой, создавая непреодолимый заслон, однако москвич и не думал рисковать. Ждал, когда подействует яд. Поправил костюм, цинично оглядел жертву. Чешуйчатый галстук финансового аналитика заиграл победными переливами оттенков. Рептилоид умел ждать, зная, что добыча от него не уйдёт.
  Бобо застонал. Коуч мог научить жизни кого угодно. Минуты китайского трансвестита были сочтены.
  - Я тебе изменю взгляд на мир! - злорадно пообещал москвич, когда из-за его спины вырос лиловый негр с заточкой на плексигласовой наборной ручке.
  Чётко поставленный в сутенёрских разборках удар рассёк пополам сонную артерию. Привратник выдернул клинок. Ударила толстая струя ихора.
  Захват ослаб. Бобо почувствовал, что может вздохнуть, оттолкнул проклятые жвалы, вырвался из тисков. Коуч схватился за шею и закрутился на месте, окропляя синюшным киселём всех вокруг, будто стараясь разглядеть, откуда бьёт фонтан, ничего не соображая в предсмертной панике.
  Нож "медвежонка" по гарду утонул в груди менеджера по клинингу.
  Однако сортирный мальчик только усмехнулся. Словно в кошмарном сне Жёлудь увидел, как бессердечный манагер вытащил почему-то дымящийся клинок и неумело бросил в лучника.
  Жёлудь отпрянул, но это было излишне, манагер промахнулся. Нож пролетел мимо, вертясь, как сумасшедший чиж у плохого игрока в лапту. Лесной парень унюхал оставленный в воздухе след острой вони. Негр пришёл на выручку и нанёс точно такой же сутенёрский удар со спины. Выдернул заточку.
  Заорали оба. Мальчик от неожиданности, привратник от боли. Ядовитая кровь, способная за секунду очистить унитаз от ржавого налёта, разъедала руку до кости. Взвыл и коуч - порция кислотной крови не обошла его, сделав гибель совсем поганой. Бобо как битой влупил по виску сортирного мальчика и этим доканал паршивца. Череп у него перекосило, менеджер по клинингу рухнул без чувств, пол под ним шипел и дымился.
  - Ня, смерть! - завопил Бобо и тут же округлившимися глазами уставился куда-то за спину Жёлудю.
  Парень обернулся и увидел рептилоида, подступающего к деморализованному Брюске. Длинный раздвоенный язык выскакивал изо рта и находил обстановку всё вкуснее и вкуснее. Михан неподвижно наблюдал из-за стойки, не думая вмешиваться.
  Жёлудь почувствовал беспомощность. Обнаружить в тылу сокрушённого войска самого опасного и полного сил противника оказалось жестоким ударом. Молодой лучник никак такого не ожидал и растерялся.
  "Это... разгром, - подумалось ему, однако пораженческую мысль вымела гневная целеустремлённость, выращенная на дыбе вехобитского застенка. - Я не отступлюсь!"
  - Анака, хамелеон, летаа, хомет и тиншемет! - что было силы выпалил он заученные в школе слова из книги Левит, не понимая, что это за сила и откуда она берётся.
  Рептилоида словно кнутом стегнули. Он замер, как бы прислушиваясь к отзвукам слов на языке жителей пустыни, и медленно повернулся к лесному парню.
  - Что ты сказал, повтори, - прошипел он.
  Жёлудь не нашёлся, что ответить.
  - Знаешь наши имена?
  Полупрозрачные веки финансового аналитика сомкнулись с боков, раскрылись. Он пожалел, что сейчас несподручно надевать очки, и выбрал другую тактику.
  - Подойди, - приказал он.
  Против своей воли Жёлудь шагнул к рептилоиду. Михан за стойкой наблюдал за ними, на физиономии добра молодца проявилась гримаска презрения.
  - Подойди ближ-же, - прошипел финансовый аналитик.
  Умоляющий взгляд Жёлудя Михан проигнорировал. Впервые за много лет ему было так хорошо, так покойно. Абсолютное нежелание встревать в чужие разборки отвело место нипокакую сторону баррикады и возвысило над схваткой как по-настоящему свободную личность, у которой нет превратно понятых общественных договорённостей и взятых на себя обязательств вследствие таких нелепостей как дружба, честь и патриотизм.
  "Сунусь, тогда и не жить мне", - думал Михан.
  - Ближе, - приказал рептилоид.
  До него остался один шаг. Разноцветные ромбические ганоидные чешуйки, образующие на морде сложный корпоративный узор, кое-где поблекли от накопившегося под ними гноя. Жёлудь различал каждую из них. От москвича исходил пронзительный, чуть режущий ноздри запах. То ли рептильные миазмы, то ли элитный парфюм. Чёрные зрачки на умных глазах сузились до вертикальных щелей. Финансовый аналитик напрягся, чтобы сфокусировать зрение.
  - Кроффь птеродактилей... - озадаченно констатировал он, прозрев благодаря пророческим способностям прошлое и будущее разом.
  Это было что-то очень важное, часть того, что знал враг, но у Жёлудя замерло сердце и он не думал вступать в диалог со злодеем, способным открыть личные тайны.
  - Ты... - рептилоид запнулся, уразумев, что у парня есть будущее и что это может сейчас лично для него значить.
  Контроль над молодым лучником ослаб. Перед лицом воплощённой смерти в памяти Жёлудя всплыла картина - школьный спортзал, перед строем сидящих в сейдза учеников ходит по татами опаляющий взглядом тренер Гексанитрогексаазаизовюрцитиэль, работающий в полную силу, и говорит: "Сила Удара таким образом направляема должна быть, что, не оставляя видимого Следа, наносит тяжёлые внутренние Повреждения, приводящие к прекращению Жизненых Функций".
  Именно так бил отец. О прямом ударе командира Щавеля ходили легенды. Жёлудь никак не мог постичь принципа, но сейчас понял.
  И он также понял, что бить не обязательно, а можно направить Силу иначе.
  И финансовый аналитик это понял. Зрачки его расширились в толстое веретено. Он пропустил начало движения. Оно было сложным и многосоставным, в нём участвовало всё тело Жёлудя, начиная с ноги. Бёдра, корпус, рука, пальцы - они собрались в точке приложения Силы, и всё кончилось.
  Голова финансового аналитика тряхнулась. Он осознал, что проклятый полуэльф держит в руке оторванный галстук, который агонально обкручивается о кулак, играя цветами смерти.
  Со стороны выглядело, как будто Жёлудь не торопясь подошёл к противнику, стремительно дёрнул за галстук и оторвал. Ничего особенного.
  В глазах финансового аналитика помутилось. Свет померк. И он умер.
  Жёлудь по-эльфийски грациозно развернулся на пятке, освобождая противнику место, чтобы упасть. Рептилоид грохнулся на колени как подрубленный и завалился мордой в пол.
  Жёлудь скомкал и сунул в карман обмякший галстук.
  - Вот теперь давай делать ноги! - когда битва кончилась, Михан взял на себя инициативу по эвакуации из зоны бедствия.
  Не став дожидаться следующей атаки, парни передали Брюску и негра выбежавшей из подсобки мадам, а сами направились к выходу.
  - А потом москвичи искренне удивляются, почему их не любят, почему их везде бьют, - тараторил Михан, почувствовав, что его отпустила трава, и торопился загладить косяки.
  Они осторожно встали возле бархатной портьеры, исправно отгораживающей интимный салон от внешнего мира. Прислушивались, не решаясь высунуть нос. На улице творился форменный кавардак - звон разбитых окон, истошные вопли, команды, запрещённый допиндецовым законом рабоче-крестьянский мат и даже обсценная лексика. Обсценная лексика! Настолько мощно сломались духовные скрепы, что из людей прорвался весь лексикон сквернословия, в котором прежде безобидное название насекомого "тля" обрело зловещий характер непределённого артикля кудреватой похабщины.
  - Слыхал? - тихо спросил Михан, побледнев, когда его ушей достиг леденящий кровь глагол, опознанный лишь благодаря генетической памяти.
   - Даже не представляю, как такое возможно, - одними губами ответил Жёлудь и добавил, проявив дальновидность: - Теперь дети наслушаются и будут повторять.
  Михан представил и окаменел.
  - Что, мальчики, - радался за спиной сиплый голос, - тряхнём стариной?
  Отмахавшийся от обязанностей сиделки Бобо раздобыл кожаные штаны и был не прочь совершить вылазку в город греха. По его мнению, она была безопаснее ожидания в крысиной норе "Чертогов", представляющих собой самый настоящий капкан.
  Голый до пояса, с колыхающимися грудями и пунцовым самотыком наотлёте, он выглядел настолько провокационно, что Жёлудь стушевался.
  - Накинь, - он снял куртку и кинул её трансвеститу. - Прикрой срам, иначе все орлы будут наши.
  Бобо на лету поймал куртку, надел, застегнулся и стал из китайской валькирии похож на обыкновенного ходю.
  - В тамбуре дубинка должна быть, - сообщил он заботливо. - Возьмите.
  - У меня вон что есть, - сын мясника показал старый обвалочный нож.
  В бордель больше никто не ломился, но ждать становилось всё страшнее и страшнее. Жёлудь нетерпеливо отдёрнул портьеру. В прихожей было спокойно. Створка двери оказалась наполовину отжатой, через эту щель и протискивались погромщики.
  - Дубинка под вешалкой, - напомнил трансвестит.
  Жёлудь сунулся, под руку сразу попалась приблуда длиной полтора локтя из тяжёлого дерева. Задубевшую красную кожу плотно держали поблекшие латунные гвоздики. Жёлудь взвесил. Дубинка сутенёра легла как влитая. В ней чувствовалась намоленность.
  - Выводи нас отсюда, - приказал он китайцу.
  Бобо скользнул к проёму, неслышный как змея. Приналёг на створку, но не сильно, выглянул. Предусмотрительность была спасительной. На крыльце переминался с ноги на ногу топ-топ менеджер, сигналя конкурентам, что объект захвачен, и ожидая приглашения зайти и присоединиться к процессу наживы.
  Трансвестит кошачьим движением вынул из руки Михана нож, просочился в проём, хрястнул самотыком по кумполу замечтавшегося курьера и тут же полоснул лезвием по горлу. Подхватил под мышки и затащил хрипящее тело в тамбур. Парни зацепили его с обеих сторон. Податливая тушка, вряд ли осознающая, что с последними каплями крови истекают последние секунды её бытия, познеслась по воздуху в угрюмую прихожую, предначертанную стать норой последнего упокоения. Топ-топ менеджер подрыгался под вешалкой и затих.
  Улица Красных фонарей была залита всеми оттенками цвета буйства плоти. Плоть валялась на тротуаре в чёрных лужах с вишнёвыми отблесками огней. Плоть ползла по мостовой, исходя последними частицами жизни, лишённая скальпа и покрытая кровью настолько плотно, что не разобрать, женщина это, мужчина или ещё кто. Потемневшая плоть копошилась возле дома напротив, из окон которого валил розовый и оранжевый от огня дым. Сосредоточенно пробегали мастеровые хаоса, держа наготове инструмент. Проносились несчастные обитатели Шанхая, за ними увлечённо следовали охотники.
  Смерть нагрянула в садок, переполненный ходями, и с неведомой целью прорежала его беззащитных обитателей.
  Наверху борделя взметнулся стон и вой сразу нескольких человек - через задний проход внедрилась новая волна погромщиков.
  - Сваливаем! - дёрнулся Михан.
  Улица, по которой носились головорезы, душегубы и отпетые грешники, была предпочтительней.
  Они протиснулись мимо заклинившей створки. Топот на втором этаже прервался треском рамы и звоном стекла. Беглецы шарахнулись. Окружённый осколками, на землю шмякнулся мосластый мешок. Он застыл, как изломанный картонный паяц, коим на ярмарке потешает детей балаганщик. Мужчина в бежевом исподнем трико неестественно вывернул голову. На лбу виднелась глубокая вмятина, словно жестянщик отрихтовал большим молотком с круглым набалдашником. Жёлудь узнал радетеля за несчастных ходей, который в баре заказывал китайские яства и, не обретя искомого, довольствовался предложенным. Последней трапезой либерала стали тухлые яйца, а финальным зрелищем - харя люмпена, ворвавшегося в нумер использовать своё своё право убивать, грабить и жечь, данное зовом Ктулху.
  Кривляющийся защитник угнетённых окончил дни в облике паяца.
  - Гасимся! - нервно поторопил Михан. - Веди нас, китаёза.
  Бобо оценил обстановку, соскочил с крыльца и устремился прямо по тротуару, парни за ним. Аккуратно перешагивали через тела убитых, не суетились, но шли проворно.
  - Главное, не бежать, - Бобо говорил, не оборачиваясь, но громко, не боясь быть услышанным. - Не оглядывайтесь. Не вертите головами и не мельтешите как терпилы.
  В его словах имелся резон. Если двигаться уверенно среди хаоса, можно было сойти за своих среди хаоситов, где боятся только жертвы и ведут себя соответствующе. Но не оглядываться было невозможно. Их окликнули. Неразборчиво и вопрошающе. Возглас повторился с угрозой. Оставшийся без ответа был недоволен, что его игнорируют. По праву сильного он ринулся получить свою долю внимания.
  Впереди уже виднелись экипажи и прохожие, двигающиеся по проспекту Льва Толстого, когда погромщики распознали смело разгуливающего китайца, а парней рядом с ним, не собирающихся убивать ходю, сочли за мутных. Вдобавок, троицу преследовал пьяный работяга, выражающий гнев и претензии к ним.
  Координатор в красной куртке воздел руки.
  - Взять их! - скомандовал он случившимся поблизости бойцам и подбодрил посылом: - Wgah'nagl fhtagn!
  - Бежим! - смекалистый Бобо видел, что к проспекту им преградили путь и назад нету хода, и рванул в боковую улочку, парни за ним. И хотя Жёлудь рискнул бы прорваться, Михана смутило Красное Затмение. Он метнулся вслед за испугавшимся Бобо, и Жёлудю ничего не осталось кроме как бежать за ними и не отставать. Втроём шансов отбиться было больше.
  - Стоять, вы откуда? - на улочке им ринулись наперерез затесавшиеся погромщики.
  - Ходя!
  - Лови их!
  Бобо метнулся в проулок, за ним синхронно и больше не думая - Жёлудь с Миханом, а возбуждённые погоней преследователи погнали добычу в тупик.
  Бобо хотел юркнуть в подъезд, но пропустил с разбегу. Возникшая поперёк проулка монументальная поленница оказалась самой большой заподляной в его жизни. Бобо ломанулся в последнюю дверь, но она была надёжно заперта. Обитатели заложили засовы и закрыли ставни на окнах, потушили огни и затаились.
  Троица развернулсь спиной к поленнице и приняла бой.
  
  ***
  Тишина подвалов департамента сыскной полиции Великого Мурома придавила отвыкшую от застенков Валентину Пони-Яд. Затяжная лоховская жизнь сделала из лихой пулемётчицы 7-й погранроты Сводного Урысского полка мятый бытом тяжкоживый ушкварок, влачащий общественно-напряжное существование наперекор милосердным обстоятельствам, - вдову слесаря Вагину.
  С жандармами она держалась стойко. Включила дурочку и терпеливо высиживала допросы, стараясь отвечать однообразно и глупо. Впрочем, на неё не давили. Был щекотливый момент, когда на допрос прибыл сам Ерофей Пандорин, редкой проницательности ракалия, и он бы её расколол, но, к счастью, спешил и его вскорости вызвали. Однако происходящее изрядно беспокоило Пелагею Ниловну. Что если машина забуксует, и товарищи не сноровятся вызволить её из тюряги? Когда Пандорин возьмётся допрашивать сам, он, даже не получив прямого ответа, наверняка о чём-то догадается. Или будет устраивать поголовные обыски по спискам. Или схватит кого из ответственных лиц. Или донесут что-то важное сексоты. Или, или, или... Обречённость вошла в её плоть и мысли. Пелагея Ниловна положила себе за правило молчать и ждать, потому что без помощи извне, сидя в одиночке, изменить ситуацию в лучшую сторону было не в её силах.
  Вагина медленно ходила по камере скупыми, маленькими шажками. Думала. Старалась не нахлобучивать себя и не гнать. Рассеянно глядела под ноги. Ходьба утратила смысл. Вагина обнаружила, что стоит, прижавшись боком к мужчине с незапоминающейся внешностью.
  Это было открытие, подобное случайному обращению внимания туда, куда это внимание ни коим образом обращать не полагалось. Как, например, если бы известный московский беллетрист, прославленный эротическим триллером "Молчание гусар", отложил перо, встал из-за стола и обнаружил посреди кабинета кучу конского навоза, причём, не подброшенную скрытно подкравшимися завистниками, а только что наваленную лошадью. Естественным образом отложенную кучу тёплых конских яблок, парующих миазмами, сырых и сочных, не обветрившихся, а очень даже податливых и рассыпчатых. То есть извергнутых лошадкой там, где лошадка сочла обычным делом справить нужду, только вот замечать сие писателю не позволялось. И далее, следуя вниманием по обнаруженному пути, хозяин квартиры замечал, что его жилище превратилось в проходной двор. И давно уже. Он даже удивлялся слегка, мол, что в этом такого? По кабинету ездят возы, ходит прислуга, прачки развешивают бельё - обычное дело. Но, принимая открытие как данность, писатель бы мощно фалломорфировал.
  Пелагея Ниловна от столкновения с необъяснимым сюрпризом только приосанилась, с выражением присущего ей удивления окинула мужчину взглядом сверху вниз. Она терпеливо ждала, как он отреагирует, предполагая, что остававшийся столько времени незамеченным сосед по камере окажется галлюцинацией и рассеется сам, как и появился. Но мужчина не думал исчезать.
  - Ты чья? - спросил он.
  - Мать Павла Вагина, - ответила она, чувствуя, что у неё дрожит под коленями и нижняя губа невольно опускается.
  - Забыла, басурманская подстилка, - с нескрываемой ненавистью сказал человек, и Пелагея Ниловна увидела, какие у него большие зубы. - Как ты наших серебряными пулями косила, забыла?
  Пелагее Вагиной помнить такого было не положено, а вот Тонька-Пулемётчица знала и сейчас сказала из глубины одряхлевшего тела:
  - Мало я вас изничтожила, кровососов. У меня на бронещите ещё осталось место для зарубок.
  Но Тонька-Пулемётчица быстро кончилась и пропала. Валентина Пони-Яд, которой женщина помнила себя с детства, уступила место надёжной и привычной вдове слесаря Вагиной, под чьей маской она рассчитывала кончить дни свои. И Пелагея Ниловна сказала:
  - Нет муки горше той, которой вы всю свою нежизнь дышите.
  Вампир ударил её в лицо коротким взмахом руки. Что-то черноё и красное на миг ослепило глаза матери Павла, солёный вкус крови наполнил рот.
  -Только злобы накопите, безумные! На вас она падет!
  Её толкали в двери. Она вырвала руку, схватилась за косяк.
  - Не зальют кровью разума!
  Её укусили в шею, она вырвалась. Занесла руку для крёстного знамения. Её били по плечам, по голове, всё закружилось, завертелось темным вихрем в криках, вое, свисте, что-то густое, оглушающее лезло в уши, набивалось в горло, душило, пол проваливался под её ногами, колебался, ноги гнулись, тело вздрагивало в ожогах боли, отяжелело и качалось, бессильное. Но глаза её не угасали и видели много других глаз - они горели знакомым ей смелым, острым огнем, - родным её сердцу огнем.
  - Морями крови не угасите правды...
  Вампир вцепился ей в горло. Она хрипела.
  Из соседней камеры сумасшедший поедатель жуков ответил ей громким рыданием.
  
  ***
  Уцелевшие погромщики переминались с ноги на ногу перед телами павших товарищей. Изорванная куртка координатора трепыхалась красным стягом уличной войны на торчащем из поленницы суку. Запал иссяк. Никто не хотел умирать.
  - Ну! - истошно выкрикнул Бобо, в безнадёжном отчаянии перехватывая скользкий от крови самотык. - Кто служил в армии?
  Работяги прикусили язык. Побитые и опомоенные, лишившись лидера, они выпустили весь пар. Ярость китайца, бившегося со зверством загнанной в угол крысы, пробудила даже у самых активных борцунов за чистоту расы остатки мозгов. Они поняли, что не надо загонять смиренных ходей, дабы те, обратившись, не растерзали притеснителей. И сейчас люмпенам хотелось одного - убежать. И они убежали.
  Когда их след простыл, Бобо без сил опустился на колоду для колки дров. Самотык выпал из пальцев и покатился, подпрыгивая и звеня о булыжники.
  - Идёшь за головами, свою взять не забудь, - Михан сплюнул под ноги обильной и солёной слюной. Он кривился, растирая зашибленный бок.
  - Побили чёрных пролетариев своими красными пролетариями, - засмеялся Бобо.
  Вместе с ним засмеялись и лесные парни.
  У вымотанных людей хватило сил, чтобы перелезть через поленницу и не сорваться, спускаясь. На другой стороне проулка было темно и тихо. Сюда практически не долетал шум резни, не видно было пламени. Сели на брёвна, закинули ноги на козлы для пилки дров. Стало безразлично, что сюда забредут погромщики. Прямо по курсу и совсем недалеко был проспект Льва Толстого, там текла совершенно мирная жизнь. До перипетий Китайского квартала горожанам традиционно не было дела. Окружённые невидимой границей всеобщего безразличия, беглецы замерли, отдыхая.
  - Я думал, ты добрый человек, а ты нормальный... в общем, - признался Жёлудь. - Прости за комбинированный способ.
  Бобо кивнул, тяжело дыша. Сунул пакши за пазуху, пощупал плечевую мякоть. Жёсткое рубилово оставило следы на куртке.
  - Как мне руку топором не перешиб? - задумчиво вопросил он.
  - Куртка дареная усилила защиту.
  - Дареная? - Бобо потянул рукав.
  - Оставь себе, - торопливо сказал Жёлудь. - Мне она тоже на халяву досталась.
  Почему-то он больше не хотел иметь ничего общего с пролетариями, и тем паче надевать зашкваренную трансвеститом куртку.
  - Хорошая, кошерная, - добавил он, словно уговаривая мутанта. - Её только немного крысокабан погрыз.
  - Крысокабан - хорошо! - на китайский манер прицокнул языком Бобо. - Вкуснотища.
  Михан с трудом вывинтил из кармана бутылку.
  - Уцелела, - с удивлением отметил Жёлудь.
  Михан вытащил зубами пробку, отпил, передал другу. Молодой лучник отхлебнул обжигающей жидкости.
  - Ядрёна, - выдохнул он и разглядел в полутьме этикетку с изображённым жирными штрихами толстогузым мохнатым недочеловеком, опирающимся об землю костяшками пальцев. - Что это мы пьём?
  - Гориллку, - пояснил Бобо, принимая бутылку, и произнёс загадочный в своей чудовищной неприличности тост.
  Бутылка вернулась к Михану, а тот, не зная как теперь поступить, плюнул на приличия, подумал, что война всё спишет, и расконтачил посудину, обтерев горлышко рукавом. Засадил три глотка.
  - Откуда ты такой взялся? - прохрипел он. - Выглядишь как китаец, говоришь как русский.
  - Из Ленобласти. На Московском тракте стоит большое село Лю Бань. Там после Большого Пиндеца собрались уцелевшие питерские китайцы, отстроили заново и решили никуда больше не уходить.
  - Там же радиация! - воскликнул Михан.
  Бобо оттянул куртку, бросил взгляд за пазуху.
  - Ну-у... вот, - как бы извиняясь, сказал он.
  - Поня-атно, - протянул молодец, глядя на мутанта из рассадника, и тут же спохватился. - А ты радиоактивный?
  - Когда надо, радиоактивный, когда надо, радиопассивный, - беспутно ухмыльнулся Бобо. - Любой каприз на усмотрение клиента.
  - Тебе это нравится? Как ты здесь оказался? - не унимался Михан.
  - Пошёл после срочки, - благожелательно поведал Бобо, выпитое на него никак не подействовало. - Когда вернулся из армии, понял, что в родном колхозе со скуки дрекнусь, вот и ушёл.
  - Но тут...
  - По мне, так самый ништяк, - признался трансвестит. - Деньги тут хорошие. Накоплю, свой бордель открою.
  - Ты где служил? - спросил Жёлудь.
  - В Луге, в батальоне охраны, дээмбэ две тысячи триста двадцать три-двадцать пять, осень. Мы ещё тогда чухну возгоняли слегонца во славу светлейшего князя.
  Он приложился к бутылке, пока лесные парни переваривали услышанное.
  - Так ты... настоящий боевой леголас, - с почтением вымолвил Михан.
  - Да ладно, чего там, - застенчиво отмахнулся трансвестит.
  Когда во лбу засел полновесный стакан, бойцов попустило. Они слезли с поленницы и двинулись, волоча ноги, к мирной земле.
  - Что это было? - спросил Жёлудь. - У вас часто такое случается?
  - Первый раз, - ответил китаец. - Завтра вернусь, узнаю что к чему.
  - А ваш генерал Сунь Хунь Вчай, что-то не слышно его пулемётов? - сказал Михан.
  - Без понятия, - сказал Бобо.
  Расстались на проспекте Льва Толстого. Над крышами Шанхая летел в небо дым, зеваки толпились, глядя на разгул азиатчины. К ним выбегали шальные ходи и напуганные гости квартала. Звоня во все колокола пронеслись на гнедых рысаках пожарные дроги с баграми и лестницами, за ним поспевал паровой экипаж с бочкой и мотопомпой, гудя сиреной. Муромцы поглядывали в сторону суматохи и спешили по своим делам. Китайский квартал горел не впервые.
  - Укроюсь на свечном заводе, - сказал Бобо. - Удачи вам, пацаны!
  - Будь, - коротко сказал Михан.
  - Что такое комбинированный способ? - Жёлудь задумчиво смотрел в землю.
  Трансвестит бесстыже подмигнул.
  - Как-нибудь встретимся, покажу.
  - Спасибо, не надо.
  - Я думал, тебе понравится, вот и подошёл, - признался Бобо.
  Жёлудь ждал чего-то подобного и приготовился.
  - Я только наполовину эльф, а вообще-то я человек, - упредил он гнусный смешок Михана.
  - У всех свои недостатки, - на прощание сказал трансвестит.
  Жёлудь сунул под мышку изрубленную дубинку негра-швейцара, и парни торопливо пересекли проезжую часть, спасаясь от испытующих взглядов прохожих и не желая нарваться на городовых.
  - Насчёт лужского воинства надо запомнить, - пробормотал Михан.
  - В роте языком не трепли, - сказал Жёлудь.
  - Не дурной, - ответил стажёр.
  На улице Мечникова им попался кривоногий выродок с фомкой, недолиходей, торопящийся примкнуть к погромщикам.
  - Куд-да? - Михан лапнул его за засаленный пиджак, а Жёлудь заехал дубинкой по горбу.
  Фомка полетела на панель. Гад вырвался и понёсся откуда пришёл, проклиная себя за тягу к нехорошему.
  - Крути, верти, ворочай, загнанный рабочий! - проскандировал Михан в спину убегающему пролетарию.
  - Поубивал бы, - буркнул Жёлудь.
  - Так поубивал.
  - Мало поубивал.
  В темноте осунувшиеся и на себя непохожие парни добрели до казарм.
  - Стой, кто и... - выкрикнул стоящий на фишке Желток и смолк, остолбенев.
  
  Глава Двадцать Четвёртая,
  в которой наступает неделя траура, сопровождаемая балами и фейерверками.
  
  По Великому Мурому в торговых рядах, по лавкам, по модным кафешкам, на невольничьем рынке поползли слухи, да приговорки. Они прокрадывались в мастерские, шастали по доходным домам, прислуга заносила их в особняки и даже во дворцы на набережной. Все злословили обо всём.
  - У генерал-губернатора накануне хризантема в петлице закровоточила, прямо на званом обеде, все видели.
  - Китайцы в Шанхае сами себя сожгли и побили нещадно, нелюди.
  - Запрет на увеселения был по случаю траура, а креативные затеяли бал-маскарад. Они и Рагнарёк будут праздновать, бараны позитивные.
  - Котолюбы в кабаке съели лошадь.
  - Театр сгорел, а купцы страховку получат. Ясно, в чём дело.
  - На Болотной стороне мальчик двухголовый народился, страсть! Гуру вангует, к Большому Пиндецу это.
  - Ктулху-то фтагн!
  - Скоро всеобщая стачка. Народ подымется. Китайцы из города бегут - то знак. Дворников совсем не видно, улицы не метены и мусор не вывозят.
  Ходили по рукам листовки. Поговаривали, будто их отпечатали в самой Орде. Самые догадливые умы смекали про местную типографию, но вслух не говорили. Все боялись всего. Город готовился и ждал. Ждал всего наихудшего.
  Пандорин выглядел бледнее обычного. Он был грустен и сдержан. Глаза стали совсем чёрные. Тягчайшие преступления одно за другим сыпались как из рога изобилия, а начальник сыскной полиции не мог за ними поспеть. Вдобавок, нелепая сплетня об участии на выборах. Его хотят протолкнуть китайцы и китайские же избиратели массово бегут из Великого Мурома, но очевидное противоречие фактов никого не волнует. Кто-то разыграл китайскую карту. В том, что смиренные ходи тут не при чём, Пандорин был уверен на все сто процентов, и даже на сто сорок шесть. Реализовывалась старая блатная схема "прикуп на зверей", когда более опытные интриганы творили руками инородцев мелкие пакости, чтобы списать на них крупные злодеяния. Списать всё, а самим остаться не при делах, но снять сливки.
  Лежащая на письменном столе прокламация была тому подтверждением.
  ВСЕ НА МИТИНГ!
  ХОДИ ОБОРЗЕЛИ
  Они пролили кровь генерал-губернатора
  Они взорвали дом в Рабфаковском переулке
  Они убили Кенни
  Сволочи!
  Ходи сожгли Театр
  Они оборзели вконец
  Ходи выдвигают своего кандидата на выборы!
  Хотите жить под косоглазыми? Они совсем потеряли края
  Нет? Присоединяйтесь к маршу протеста
  ХОДИ НЕ ПРОЙДУТ!
  Все на митинг в субботу 14 июля!
  Сбор на Болотной
  Отстоим Великую Русь!
  Командир Отвагин
  Начальник сыскной полиции догадывался, кто такой "командир Отвагин", и предполагал его роль в этом деле. Пандорина огорошило, когда в каземате внутренней тюрьмы обнаружили растерзанный труп Пелагеи Ниловны Вагиной без капли крови. Это сделал вампир. Тот самый, который устранил инженера Блерио, в этом сыщик не сомневался. Вампиры редкость, их истребляют при первом удобном случае. Если эта зараза проникла в Великий Муром и свободно разгуливает днём, она пользуется основательной поддержкой. Пандорин не строил иллюзий, что это было делом рук тёмных пролетариев. Даже самые узколобые не могли подчиняться воле вампира, чтобы долго прислуживать ему в таком большом городе. Это делалось умышленно. Организованно. Для вампира воровали нищих и прятали обескровленные трупы, так что полиция до сих пор не нашла ни единого. Тела на чём-то вывозили. Кто-то весьма небедный создал сложный и законспирированный механизм, подыскал надёжных людей и платил им за молчание. Версий было мало. Когда Пандорин думал о них, разум хотел закрыться и забыть, однако вечный страх школьного изгоя и привычка к строжайшей самодисциплине заставляли начальника сыска не мигая смотреть на ослепляющую правду.
  Пандорин научился балансировать на режущей кромке меча. Другого моста для прохождения по жизни у него не было.
  
  ***
  - Сволочи! Сволочи! У них всё хорошо! - бесновался креакл в тесной клетушке.
  За окном светило солнышко, по двору гуляли счастливые люди.
  Креакл задумал месть. Он сел писать в газету.
  
  ***
  - Вставай, сынок. Полчаса на сборы, в город идём.
  Жёлудь пролежал на койке три дня и почти всё время спал. По назначению доктора им с Миханом разрешили валяться после подъёма. Альберт Калужский пользовал их соляными примочками, которые, наверное, помогали. Обошлось без серьёзных ранений. У Михана лепила обнаружил трещины в рёбрах, Жёлудю попало по голове и он на время сделался сонный. От полученных звездюлей тело крепко ломило, не хотелось шевелиться, хотелось дохнуть носом к стенке или дремать.
  Парень поднялся. Потащил ноги в умывальную комнату. Скованными, неловкими поначалу движениями, кряхтя. привёл себя в порядок. Дарий Донцов угодливо протянул полотенце.
  Раб сиял как начищенный медный чайник. Все эти дни он находился подле Жёлудя, прислуживал Альберту Калужскому и был освобождён от нарядов. Более того, сейчас молодой лучник обнаружил перемену во внешности раба. Дарий был обряжен в новенькие портки и рубаху, повседневные, но с иголочки. На шее Донцова болтался тонкий ошейник нержавеющей стали, на котором было что-то выгравировано. Жёлудь подумал, что проснулся в немножко другом мире и взял себя в руки, чтобы вникать в перемены и выглядеть понимающим. Он сдержал удивление, когда раб разложил на койке выходной костюм - гламурную рубашку от Манделы, постиранную и отглаженную, и незнакомую обновку, брюки и короткий сюртук из тёмно-серой шерстяной ткани в крапинку, взятые без примерки, но под размер. Глаз старого лучника был верен. Наряд сел как влитой. Жёлудь сразу почувствовал себя вношенным в одежду, от неё исходило тепло отцовской заботы. Лесной парень неожиданно для себя улыбнулся.
  - Настоящий директор, - оценил Лузга, когда Жёлудь проходил мимо.
  Оружейный мастер раздобыл пачку элитного чая "Высокогорный клин", заварил чифир и кайфовал.
  - Доброго здоровьичка, гражданин начальник, - отставил кружку, поднялся, присел, разведя руки, и крикнул: - Ку!
  "Что бы это значило? - обалдел Жёлудь, когда Лузга, по-волчьи ощерился, пригладил с боков ирокез и вернулся к чифирению. - У него башня съехала или у меня?"
  - Готов? - заприметил сына из канцелярии Щавель и вышел, держа в руке пухлый чёрный бювар из магазина Настоящих Аксессуаров. - Я в издательство, - сообщил он дневальному.
  Пётр записал расход личного состава на разграфлёной дощечке.
  Надраенные берцы, поверх которых Жёлудь пустил брючины, выглядели как грубоватые ботинки. Для плотного костюма в самый раз. На улице оказалось свежо и солнечно, дул ветер, день далеко зашёл на вторую половину. Мусорные рабы, оптом закупленные муниципалитетом на рынке из числа мужиков и баб за сорок без определённой профессии, а потому самых бюджетных, мели тротуары под присмотром ражего дворника.
  Щавель поймал коляску. Дарий Донцов проворно занял место на облучке возле кучера, отец с сыном расположились на диване.
  - Н-но, рябая! - звонко чмокнул водитель кобылы и шевельнул поводьями.
  Молодая лошадка резво и без понуканий довезла пассажиров до крыльца длинного каменного дома в конце проспекта Льва Толстого, где он переходил в улицу Алексея Толстого и заворачивал на улицу Аэлитную. Далеко от центра, но место относительно фешенебельное. Напротив стоял пятиэтажный доходный дом, набитый мелкими чиновниками и средней руки мастеровыми. Длинный дом был обнесён кованой оградой, внутри его что-то грохотало и лязгало. Над крышей торчала высокая красная труба со двора, из которой валил серый дым - котельная с паровой машиной. "Издательство Манулова" сияли латунные буквы на архитравном покрытии. Возле крыльца издательства стоял ростовой чугунный памятник Неизвестному Редактору с выбитым на постаменте девизом "МТА не пройдут!"
  - Кто такие? По какому вопросу? - из будки у ворот вышел на длинной цепи привратный раб с плёткой в руке.
  Старый, но крепкий, с цепкими глазами и уверенными движениями спортсмена, он говорил уверенно и строго. Жёлудь заметил, что указательный и средний пальцы привратника вымазаны чернилами.
  Щавель бесстрастно взирал на невиданное доселе чудо - цепного раба с плетью надсмотрщика.
  - Я боярин Щавель из Тихвина, - сухо ответил он.
  - У вас рукопись? - раб придирчиво смотрел на бювар.
  - Мне нужен твой хозяин по юридическому вопросу. Открывай.
  - Вам назначено? - не унимался раб.
  Старый лучник не ответил. Привратник, несмотря на старческую въедливость, усиленную синдромом вахтёра, сообразил включить заднюю и отворил железную калитку на воротах.
  - Милости прошу, - пропустил он гостей, накинул засов и вернулся в будку, где ждала стилистической правки важная рукопись.
  Длинный трёхэтажный дом, облицованный серым камнем, стоял чуть в глубине улицы и был похож на странную смесь фабрики, особняка и конторы, однако же вне всякого сомнения в этом стиле задуманный. За домом виднелся двор и постройки из красного кирпича сугубо утилитарного назначения. Забор обносил всё это хозяйство и заворачивал за угол, огораживая таким образом полквартала. В архитектуре и обустройстве проглядывал рачительный и ясный ум, не чуждый бахвальства, однако во главу угла ставящий рациональность и прагматизм. Шпалеры низко подстриженного можжевельника перед окнами придавали ансамблю чахлую принудительную эстетику.
  По мощёной калиброванным булыжником подъездной площадке возле главного входа прошли к крыльцу. С почтением миновали памятник. Не то, чтобы он загораживал дорогу, но Неизвестный Редактор был изваян с таким мастерством, что по лицу его, по напряжённости фигуры, по тому, как держал короткую офисную плеть-семихвостку, понятно было - не пройдут!
  И даже не столько молодые талантливые авторы в издательство, сколько их творения в печать.
  Торопясь как на праздник, Дарий Донцов подскочил и распахнул перед господами высокую дверь с витражными стёклами, закрытую плетёной решёткой. От тряски в экипаже у Жёлудя разболелась голова. Он хмуро гадал, что окажется внутри, но там встретился большой тамбур, деревянная стойка справа и здоровенный дядька в чёрной форме с дубинкой на поясе.
  - Здравствуйте, вы к кому?
  На рутинный вопрос последовал рутинный ответ.
  Проходная настолько напоминала Щавелю служебный вход новгородского кремля с его муравьиной текучкой, что проклюнулось таинственное дежа-вю, признак сбоя Матрицы.
  Охранник выписал проспуск, объяснил дорогу и запустил посетителей в здание.
  - Бывал здесь? - спросил Щавель раба.
  - Нет, но всю жизнь мечтал, - сверкнул глазами Дарий Донцов.
  Литературный невольник вертел головой, жадно оглядывал внутренности издательства и уверенно вёл господ, имея привычку к подобного рода заведениям. Навстречу им попадались словно озабоченные всеми тягостями мира сотрудники в ошейниках и без или обгоняли, спеша по служебным делам. Каждый держал в руке бумагу, от листка до прижатой к груди кипы. За дверями барабанили и позвякивали мелкие механизмы, под полом гудела и стучала мощная машина, создавая в здании фон деликатно работающей фабрики. Подхваченные деловой круговертью посетители донеслись до прохладной клети с каменной лестницей.
  - На третьем этаже, - повторил Донцов наставления охранника.
  Идти опять пришлось вдоль всего коридора. Щавель, впечатлённый громадой предприятия, бесстрастно взирал на бронзовые таблички. "Корректоры" и ниже приклеена бумажка "Соблюдайте тишину!". На чёрной дубовой двери покрывшаяся нефритовой патиной доска мрачно возвещала "Самотёчная", и Жёлудь инстинктивно шарахнулся от этой юдоли скорби, а Дарий Донцов покосился на неё свирепо, но в то же время грустно и с недоумением. Наконец, дошли до комнаты с весёленькой, натёртой с утра суконкой табличкой "Директор".
  Дарий Донцов услужливо постучался.
  Подождали. Тишина.
  Щавель повернул ручку и открыл. В комнате оказалась приёмная с креслами и диванами, а также секретарским столом, только что брошенным. Крупная чашка с чаем ещё дымилась.
  - На ловца раб бежит, - обосновал Щавель счастливое отсутствие всяческих препятствий в виде подручного и посетителей, - а к хорошему охотнику зверь льнёт.
  Он прошёл к двери кабинета, небрежно стукнул костяшками пальцев по притолоке, отворил и вторгся, сопровождаемый свитой.
  Без посетителей не обошлось. В огромном, с понтом обставленном кабинете, за директорским столом величиной с площадь сидел одетый в полосатый костюм Отлов Манулов, а напротив на мягком стуле расположился господинчик в мятом сереньком сюртучке. Длинные волосы потомственного свободного художника были небрежно подвязаны в конский хвост и спадали до середины спины, словно вместо головы у господинчика на плечах помещался миниатюрный конский зад.
  - Писатель, который не может себя прокормить, гениальный писатель. Все остальные, максимум, талантливые, - громко втирал Манулову господинчик, развлекая директора издательства.
  Отлов Манулов ожидал, скорее, секретаря, чем визитёров, однако сразу широко улыбнулся.
  - Какие люди! - хлопнул он ладонью по бумагам. - Рад видеть, рад видеть! Присаживайтесь, пожалуйста.
  - Авторы не патроны, не кончаются, - смиренно заметил господинчик.
  Прерванная светская беседа незамедлительно перетекла в другое русло. Дарий Донцов сноровисто расставил стулья господам и сам уселся чуть позади, не прячась за спинами, но соблюдая дистанцию.
  - А это Дарий Донцов, - представив господ, объявил Манулов.
  - Неужели? - официозная скука на лице господинчика сменилась неподдельным интересом. Он разглядывал литературного раба словно редкую драгоценность, бездушную и безмолвную. Взглядом опытного ценителя поздравил владельца издательства как коллекционер удачливого коллегу. - Вот это да!
  Он встал и, перегнувшись через стол, почтительно пожал руку Манулову.
  - В принципе, мы всё с вами обсудили, - подвёл директор итог разговору с господинчиком. - Идите в отдел кадров, оформляйтесь, Натэлла вас проводит. Кстати, где она? - Манулов подёргал свисающий с потолка толстый шнур в бархатной оплётке.
  В дверях возникла секретарша с выдающимся бюстом, длинным носом и большими ушами, но не ослиными, то есть не преждерожденная, а просто высокими и острыми.
  - Ой, - спохватилась она, узрев провороненных посетителей.
  - Натэлла, проводи господина в отдел кадров и напечатай приказ о зачислении, данные он тебе укажет, на должность редактора-угнетателя.
  - Сию минуту, господин Манулов, - кивнула эльфийка.
  Господинчик вышел не прощаясь, как настоящая богема.
  - Театр сгорел, редакторы остались, - вздохнул директор издательства. - Не бросать же специалистов.
  - Где пир духа, там голод и разруха, - проронил Щавель.
  Он раскрыл бювар, протянул Манулову грамотку на бренд Дария Донцова. Директор надел очки в тонкой стальной оправе и стал похож на учёного кота. Наступила минута молчания, за время которой он внимательно изучал основополагающий документ.
  - Превосходно, - сказал он, снимая очки. - Давайте я покажу рабочее место и мы оформим договор.
  В творческом цеху шёл производственный процесс. Пролетарии умственного труда сидели за станками и молотили по клавишам, выдавая на-гора листы печатного текста. Каждому был выделен отгороженный загончик, в котором рабочий мог заниматься полезным для предприятия делом. Поодаль сумрачные кустари запиливали на коленке свои нетленки. Чёрные мысли литературных негров оставляли следы на бумаге, которым вскорости предстояло властвовать над думами народа и сподвигать впечатлительную молодёжь на свершения и преступления. Промеж рядов ходили зоркие редакторы, помахивали семихвостыми плётками. Следили, чтоб авторы не отлынивали и не слишком задумывались, ибо от первого выработка меньше, от второго продажи ниже.
  - Чтобы роман привлекал читательское внимание, он должен быть по-настоящему незамысловатым. Тогда его станут любить и помнить, его будет легко и приятно перечитывать, а имя автора заслуженно останется в веках, - проводя гостей по фабрике письменной культуры, издатель сладко улыбался. - Мой девиз: бей автора молотом, будет автор золотом.
  Слова шефа достигли ушей редакторов. Осенённые кнутом творцы вдвое быстрее заработали.
  - Это мой литературный адок, - похвастался Манулов, обращаясь непосредственно к Донцову. - Будете хорошо работать, переведу в литературный садок, где сидит крупная рыба. Отдельный кабинет, поилка, искушённые в драматургии и композиции синоптики для сочинения синопсисов, чтобы не отвлекать от писания, и редактор только читает написанное, а не подстёгивает.
  - Давно мечтал о такой работе!
  - Сработаемся, - он поглядел поверх очков на Донцова.
   От хищной улыбки зверя у Жёлудя мурашки по коже забегали.
  - Дело автора - бояться, - кротко, но чётко вернул подачу Дарий Донцов.
  - У нас говорят дело мастера боится, - Щавель знал много пословиц.
  - Да, господин, - ответил литературный раб. - Боится и бежит во всю прыть, поэтому остаётся несделанным.
  Старый лучник понял, что Дарий Донцов очутился на своём поле и лучше с ним не состязаться в словесах, дабы не принять посрамления и для очистки чести не попортить имущества, теперь уже чужого.
  - Имущество, имущество... Был упырь и тот убежал из домашнего каземата, - вздохнул Отлов Манулов. - Дал объявление в газету, да толку...
  - Зачем вам упырь? - поинтересовался Щавель.
  - Они прикольные! - с воодушевлением воскликнул Манулов. - Двое сдохли, третьего завёл, а он утёк, гнида казематная.
  Боярин посмотрел на него как на равного.
  Жёлудю происходящее казалось сном. Он впервые оказался в подобном месте и малость ошалел. Рабы-верстальщики, надсмотрщики, литературные негры, звенящие цепями, типографские работники в какой-то несмываемой пакости - хозяин показал весь производственный цикл. Из издательства они переместились в присутствие, расположенное через улицу. Вежливый нотариус и услужливый помощник быстро составили какие-то грамотки. Отец обсудил с Мануловым условия аренды, в которые входила стоимость проживания раба и кормёжка, а также процент получаемой от выработки прибыли, перечисляемой владельцу средства продуцирования интеллектуальной собственности, также передаваемой издательству на определённый срок. Договорились, что на пять лет, а затем оная невещественная собственность каким-то чудесным образом неосязаемо переходила обратно-взад во владение хозяина учёного раба. Жёлудю дали много где расписаться и приложить вымазанный в чернилах большой палец. Дарий Донцов сиял как новенький рубль. Наконец, Щавель уложил в бювар большой красивый договор, заверенный подписью и печатью нотариуса. Передав Донцова издательскому привратнику, достойные мужи прошли квартал и устроились в уютном кафе напротив витринного окна, через которое видно было улицу, немногочисленные проезжающие экипажи и красивую ограду издательства.
  - Человек, владеющий мастерством сквернословия, написал для нас роман, а мы не издали. Вот горе-то... - продолжал о своих делах Отлов Манулов. - Генерал-губернатор, ныне покойный, издал указ о запрете печатного непечатного слова. Дабы таким образом очистить умы черни от брани и хулительных помыслов в адрес ближних своих и высших себя. Пока получилось ровно наоборот, ругаться стали больше, недовольство в низах возросло. Но государственное мышление рассматривает перспективу, в которой норот отвыкнет от словесной агрессии, а крепкие выражения станут изящными, исполненными элегантности и лепоты. Так возрастёт общая культура простонародья. Вы как думаете, молодой человек?
  Непросто юному неподготовленному уму вынести взвешенное, обстоятельное суждение по поводу столь значительного с точки зрения стратегии события.
  - Ну, эта... доброе дело, - угодил впросак Жёлудь.
  Манулов мгновенно переключился, спасая тонущего парня.
  - Тоже считаю высщее повеление манифестацией мудрости. Будем выпускать нравоучительные книжки без обсценной лексики. Народу нужны сказки, много сказок, всем, от мала до велика, чтобы никто не ушёл обиженным. Говорят, в жизни детей той эпохи место Линдгрен занял Лундгрен, а потом Лунтик, и такое воспитание привело к измельчанию, закономерным итогом стал Большой Пиндец.
  Принесли разноцветные наливки. Круглые графинчики с жидкостями красного, зелёного и чёрносмородинового цвета обещали праздник.
  - Пока не забыл! - издатель достал из внутреннего кармана два пригласительных билета с золотым тиснением, отпечатанных на лучшем глянцевом картоне, какой можно было купить знатоку полиграфии в Великой Руси. - Позвольте пригласить вас на бал-маскарад, устраиваемый в честь принятия меня в Первую купеческую гильдию.
  - Моё почтение, - Щавель пожал новоиспечённому знатному купцу руку. - Однако же, балы в период траура?
  - Запреты для бедных, - засмеялся Отлов Манулов.
  Щавель наполнил рюмки. Они с Мануловым посмотрели на парня со значением.
  Тихвинский боярин придвинул ему во владение бювар.
  - С днём рождения, сынок! - сказал он.
  
  Глава Двадцать Пятая,
  в которой ВНЕЗАПНО Пролетарий Умственного Труда Идёт На...
  
  Шкурки креакла - бросовый материал, цена им в приёмном пункте трёшка за пуд. Их много, они ненадёжны, тонкие, быстро рвутся, да и на ощупь гадкие. Мягкая мебель в офисе, ещё новая, была обтянута креаклятиной и на сгибах потрескалась. В комнате сидели двое. Высокий, костлявый, с коротко стриженными жёлтыми волосами и пронзительными зелёными глазами пиар-менеджер в костюме цвета плевка на асфальте, бирюзовом галстуке и штиблетах с дырочками раскинулся в кресле за директорским столом, а напротив приютился на диване парень. Кургузый пиджачок, штаны до щиколотки. Кургузое всё. Даже лицо его со скошенным подбородком, острым носом и глазами чуть навыкате под низким лбом выглядело недоделанным, будто небесный гончар пожалел глины. Павел Вагин слушал, а москвич жёстко говорил:
  - Это не листовка, это добро, как говорят наши маленькие лесные друзья. Где креатив? Где пробуждение читательских эмоций? Чёрт, кинувший взгляд на прокламацию, должен кирпичами срать и люто ненавидеть кого ему указали ненавидеть. А у тебя? Китайцы-яйцы. Отвагин... Конягин! У тебя мать убили, а ты сопли жуёшь. Кенни они убили... Ай-яй-яй, какая потеря! Убитых должны быть сотни, чтобы возрос протест. Надо было указать на замученных в тюрьме подпольщиков, на умерших от голода крестьян, на голодных детей, на дураков и дистрофиков. Насрать, что их нет. Придумай! Написанному верят. Сами потом додумают или вспомнят, что когда случилось. Гляди гномикам в их тупые глаза. Утверждай категорично, работягам это нравится. Ты когда на улице был лицом лицу с народом? Вчера? Не верю. Вчера ты на Болотной в трущобах тихарился. Ах, это улица? Да ты там водку жрал. С народом... Только бабло пилить умеешь, утырок.
  - Сам-то не из-за бабла рубишься? - огрызнулся Павел.
  Ещё вчера от злости он готов был стены грызть, а сегодня смирился. Мать было жаль, ещё жальче было спонсорских денег.
  - На Шанхае... тьфу, уже по-вашему говорить начал... в Шанхае я тебя что-то не встречал. Ты или акционируешь, как все пацаны, или не получаешь боевые, выбирай.
  - Акционирую. Урину Малахову кто завалил? Я своё отрабатываю. У меня теперь ни дома, ни семьи... - Вагин хрюкнул и закашлялся.
  - Видно птицу по полёту, а молодца по соплям, - желчно заявил менеджер. - Пролетарий сопли выхаркивает, интеллигент глотает. Вот так зелёные креативщики и палятся перед быдлом. Как тебя работяги не прибили, не понимаю.
  - Я - Вагин! - вздёрнул подбородок Павел. - Меня все металлисты знают.
  - Металлисты... Коротышки, совсем отупевшие от пьянства, - вынес своё определение электорату москвич. - Всё самому приходится делать... Вот как надо работать, смотри, учись и делай как я.
  Он выдвинул ящик и бросил на стол лист бумаги канцелярского образца. Павел не торопился и тогда москвич понукнул подчинённого:
  - Глянь.
  Вагин привстал, дошёл на полусогнутых, стащил листок, плюхнулся обратно. Бумажка выглядела державненько. Написанному сразу хотелось верить. В верхнем левом углу располагался герб. Рядом крупным жирным шрифтом размещался заголовок:
  
  К сведению жителей Великого Мурома
  
  ПРИКАЗ
  
  "Во дают, - проникся уважухой к манагеру Павел. - Со стола мэра скоммуниздили?" Однако уверенность рассосалась, когда он пробежал глазами короткий текст листовки:
  
   Уличные беспорядки, последовавшие как народный ответ на убийство китайцами геенрал-губернатора Великой Руси, привели к пролитию крови, поджогам домов и порче имущества инородцев. Рабочие, мещане и купечество азиатской национальности обратились в страховые компании для получения денежной компенсации. Поскольку сумма оказалась слишком высокой для покрытия её ростовщиками, а лиц, нуждающихся в срочной материальной поддержке, образовалось много, оплата будет произведена частично из городского бюджета и частично из добровольно-принудительных дотаций русского купечества. Также принимаются пожертвования частных лиц, тяготеющих к вспомоществованию ходям. Благодетели могут обратиться в мэрию, где открыто окно сбора материальной помощи косоглазым гостям Великого Мурома.
  Ввиду сложившегося финансового кризиса ПРИКАЗЫВАЮ:
  1. Увеличить годовые налоги на 2034 и 2035 г.г. следующим образом:
  - крестьянам - с 10% до 15%;
  - рабочим - с 13% до 18%;
  - купечеству ввести прогрессивное налогообложение для лиц с годовым доходом до 10 тысяч рублей - 20%, от 10 т.р. до 30 т.р. - 25%, от 30 т.р. до 70 т.р. - 30%, от 7- т.р. до 100 т.р. - 40%, от 100 т.р. до 500 т.р. - 50%, свыше миллиона тысяч рублей - 70%;
  2. Принять упрощённую процедуру выдачи индигенатства Великой Руси всем инородцам до конца 2034 года;
  3. Выделить средства из городского бюджета для восстановления района Шанхай и Драматического театра с привлечением бесплатной рабочей силы из числа горожан;
  4. Уменьшить оплачиваемую продолжительность рабочего дня с 8 до 6 часов, продлить обязательную продолжительность рабочего дня мобилизованных горожан до 12 часов;
  5. Объявить МОБИЛИЗАЦИЮ мужского и женского работоспособного населения Великого Мурома в Трудовую Армию.
  6. На период восстановительных работ в Великом Муроме вводится СУХОЙ ЗАКОН.
  Временно исполняющий обязанности генерал-губернатора Великой Руси,
  мэр Великого Мурома
  князь Пышкин В. С.
  
  Текст хоть и выглядел похожим на деловой стиль обращения великорусской элиты к холопам, отличался от настоящего некой скрытой глумливостью, направленной на разжигание межнациональной и классовой розни у коренного населения. Сведущих людей обмануть он не мог, но среди простецов возникли бы пересуды. Павел впервые в жизни держал в руках настоящий чёрный пиар, а не учебник с протухшими образцами.
  - Круто, - сказал он. - Быдло будет испускать лучи поноса во все стороны.
  - Не главное, чтобы тебе поверили навсегда, - наставительно сказал пиар-менеджер. - Память простонародья держит событие месяц. Главное, возбудить сиюминутную ненависть. Потом всё равно забудется, а осадок останется. Осадок у черни остаётся надолго, хотя причина его появления затирается в памяти.
  - Если вообще осознаётся нашими дураками, - угодливо добавил Вагин. - Чернь руководствуется чувствами и выбирает сердцем. Их ненависть рождается без смутного понимания причины вовсе. Она живёт в их нутре, впитываясь с молоком матери. Наши стоеросовые не скоро цивилизуются. Это Русь...
  Такого подхалимства даже москвич не выдержал.
  - На! - кинул он пакет, который упал Вагину на колени. Павел запоздало хлопнул по нему ладонями, посмотрел на пиар-менеджера вопрошающе и с некоторым испугом. - Надень жёлтую майку лидера. На демонстрации пойдёшь в первых рядах и поведёшь за собой толпу. Выступишь на Болотной зажигательно, порвёшь им все шаблоны, народ признает тебя вожаком. Главное, пробуди эмоции. В человеке сильнее всего низменные чувства - страх, гнев, жадность. Срывай покровы умолчания с заговора китайцев. Обличай продажное правительство. Пусть обыватели почувствуют страх за свой карман. А потом все на площадь, ко дворцу губернатора.
  Переход от теории к практике сильно опустил воодушевление пролетария умственного труда.
  - Мне обязательно с ними идти? - проблеял он. - Ты приехал и уехал в свою Москву, а мне тут жить. Может, я из штаба поруковожу?
  - Сделаешь всё нормально, я тебя в Москву с собой возьму, - покровительственно сказал пиар-менеджер.
  - Правда? - Вагин преданно заглянул в глаза пиар-менеджеру.
  - Иди, работай, - отвёл он взгляд, чтобы не видеть активиста. - Выводи быдло на манифестацию протеста, командир Отвагин.
  Когда он ушёл, в комнату твёрдой походкой ступил невысокий грек в чёрной шёлковой рясе. Обе нижние квартиры подъезда были откуплены и тайно переоборудованы в офис. Они сообщались между собой, дабы скрытно проникать и удаляться по мере необходимости, оставляя в неведении подчинённых с низким допуском к служебной тайне. На обеспечение прибыльного предприятия не скупились. Из особых мест выписали мастеров своего дела, людей выдающихся, дали им поддержку и полномочия. И теперь собирали плоды.
  При появлении отца Мавродия пиар-менеджер встал.
  - Как успехи?
  - Работаем с тем, что имеем, - дипломатично ответил наёмник. - Приказы из типографии забрал. Вечером проведу собрание расклейщиков листовок, за ночь они отработают по городу, в следующий заход осеменят ближние пригороды.
  - Садитесь, - сказал грек и сам опустился на диванчик для посетителей, но не примащиваясь с краешку, а вольготно развалился и закинул ногу за ногу, открывая для посторонних взглядов лакированные ботинки, шёлковые чулки и фасонистые штанишки. - Как они вам? Нравятся?
  - Имеем тех, с кем работаем, - скорбно воззрился на грека москвич. - Так или иначе, это плохой, негодный материал.
  - Других революционеров у меня для вас нет, - отчеканил священник. - Бунтари не бывают причёсанными, умытыми и старательными. Они могут быть неряшливы и ретивы, а также ненадёжны и просто опасны, как всякие безумцы, но ждать от них опрятности и аккуратности не след.
  - Я работал в регионах, - сдержанно, но с достоинством заявил политтехнолог.
  - У меня через час встреча с опричником, - сказал отец Мавродий.
  - Будете уравновешивать молот рабочего класса топором лесного дикаря? - губы москвича угодливо растянулись в тонкой змеиной усмешке.
  - Что за клише? - поморщился грек. - Вы бы сюда гидру революции приплели или что у вас там в речёвке проскальзывало?
  - Гидра рабочего класса. Для лулзов вставил. Паше специально пометил, чтобы заменил на что-то социально-близкое, а он прямо так с трибуны и задвинул. Ничего, пипл схавал и попросил ещё.
  - Феерический дуралей ваш Паша, к тому же, ссыкун, хотя может исподтишка пулю пустить, - брезгливо заметил отец Мавродий. - Закончим работу, ему пулю в лоб и в овраг за городом. Так сказать, с места в карьер.
  - Я его поставил в первые ряды, под картечь, - успокоил работодателя пиар-менеджер. - Главное, чтобы пушка выстрелила.
  - Выстрелит, никуда не денется, - отец Мавродий покрутил большими пальцами вокруг друг друга. - Будет пара орудий, какой-нибудь из расчётов не выдержит, когда по ним стрелять начнут. Снайпер заряжен, отработает по заградотряду со стороны толпы, так что непонятно будет, откуда пули.
  - Опричник не подведёт? Подпишется ставить своих людей в заграждение?
  - Я его сейчас обработаю, если ваш ковбой не налажает, а вдогон Велимир Симеонович уговорит. Варяг сделает всю грязную работу, разрулит наш конфликт, а потом исчезнет. Ковбой заряжен?
  - Всё на мази. Ваш опричник не просечёт, что его используют втёмную?
  - Я с ним втёмную киллера завалил, и сейчас не прочухает. Чухна, она такая.
  - Щавель - ильменьский словенин по национальности, - поправил пиар-менеджер.
  - Сразу после разгона Велимир Симеонович нарежет ему делянку в самой дальней глухомани, и опричники унесутся быстрее ветра ловить своих вожделенных рабов. У светлейшего князя новгородского купить, как все порядочные люди, у нас на рынке денег не хватит.
  - Лучезавр всё предпочитает брать на халяву, - снова дополнил компетентный москвич. - Он любит резину тянуть, пока система не начнёт разваливаться, а потом принимает отчаянные меры по исправлению ситуации.
  - Оборотная сторона бессмысленной жадности - это беспричинный страх, - отец Мавродий глядел на москвича недовольно, свирепо, но в то же время грустно и с недоумением. - Вот у него и мечутся кровавые опричники, да головы пачками летят.
  - Лучезавр на всё готов, лишь бы не тратить средства на грамотную профилактику. Казна считана-пересчитана, а всё никак не преумножится, - поддержал работодателя пиар-менеджер. - Он до власти и денег сам не свой, причём, себе в убыток. Шведы предложили инвестировать в железную дорогу, бизнес-план показали как нормальному, Желдоральянс акции давал купить по льготной цене, пока они были. Не-е, за копейку удавится. Всё духовность будет развивать.
  - Боюсь, что полноценные дорожные работы плюс закупка рельсов ему не по карману, - отец Мавродий был непоколебим в вере своей относительно финансовых возможностей властителя.
  - Русские вообще с подозрением относятся ко всему новому, - сказал москвич греку.
  - Трудно живут, вот и с подозрением, - священник пожил на Руси достаточно долго, чтобы разбираться в людях. - Перед опасностями современного мира одно спасение - в невежестве, и обитатели Святой Руси под руководством мудрого князя Лучезавра преуспели в спасении как никто другой.
  - Вызовы, которые кидает современный мир архаичным правителям, либо принимаются ими с пониманием, либо архаичные правители уступают место актуальным и более динамичным, готовым принимать соответствующие моменту решения, вступать в "Единую Россию", удваивать ВВП и снимать назревшие вопросы по мере их поступления.
  Отец Мавродий многозначительно кивнул.
  - Следующим на повестке дня вопрос престолонаследия в Великом Новгороде? - прозорливо спросил московский политтехнолог.
  И отец Мавродий снова утвердительно кивнул своей головой в знак согласия.
  
  ***
  Священник-детектив назначил встречу в "Жанжаке", но не в самом заведении, а на веранде, в окружении котолюбов. На открытом воздухе разговоры было труднее подслушать, столики стояли дальше друг от друга, слова приглушались уличным шумом.
  - Велимир Симеонович готов с вами встретиться на днях и обсудить вопрос, с которым вы прибыли. Убийцу генерал-губернатора мы нашли и заслуженно покарали. Ваша миссия окончена и любезнейший князь Пышкин не станет задерживать посланников светлейшего князя Лучезавра. Выделит крупное село и пехоту в загонщики, да ловите себе невольников на здоровье.
  Благословив ловцов, священник поднял рюмку лучшего казахского кальвадоса и оросил прекрасное начинание.
  - Мне нравится, что у вас результативность рабства научно обоснована, - польстил в ответ Щавель. - Читал на днях руководство "Рабоводство" от Института холопства и организации труда, Карп подогнал. Рабы в налаженном хозяйстве живут лучше свободных нищебродов без хозяина в голове. Надо будет у себя в Тихвине нечто подобное организовать.
  Отец Мавродий откинулся на стуле, огляделся, словно подсчитывая воркующих над своими питомцами котолюбов, и кротко вздохнул.
  - Вокруг нас столько самодельных нищебродов, что грустно делается. В Великом Муроме все негодяи, абсолютно все. Ведут речи галантные, а сами беспардонно подставляют друг друга. Любой из здесь присутствующих... - настоятель храма Блаженных вкладчиков испустил тихий стон общественного порицания. - Любой может заделаться дельцом, дать громкую рекламу, втянуть на доверительных отношениях ближних. Разорившись, он объявляет себя банкротом, закрывает лавочку и уходит из бизнеса.
  - Потом в яму за долги?
  - В Великой Руси запрещено долговое рабство. От этого цена на невольников падает. Уважаемые люди недовольны.
  - Хорошо устроились.
  - У нас много таких. Оставшись не у дел, паладины проебизнеса идут в правозащитники.
  - Я жил в больших городах, - прервал его Щавель. - Разговоры о правах ничтожных любят вести не столько неудачники, сколько жертвы материнского воспитания. Утверждая в умах трепетное отношение к слабым и готовность встать на защиту заморыша, пусть и недостойного, убогого и даже вредного, только потому что он неполноценный, бабы подстраховывают себя от возможных бед. Плохо, что они такими же дурами выращивают дочерей. Совершенно непростительно, когда они из вольных сыновей воспитывают рабов, готовых до конца жизни прислуживать духовно нищим, юродивым и прочим моральным калекам вроде прогибиционистов и веганов.
  - Правозащитники зелёные, да не уподоблюсь им вовек, - прошептал охранительную мантру священник, творя пальцами обережный знак, и мельком поозирался.
  - От этих неуподоблюсь потом вся зараза, - сказал Щавель.
  - У нас отдельные неуподоблюсь готовы защищать права рабов.
  - Права? - удивился Щавель. - Рабов? У раба есть только права его хозяина, которые живое имущество может отстаивать, если найдёт смелость и преданность выслужиться. Раб способен выслужить какие-то привелегии, но привилегии раба - временная прихоть его хозяина.
  - В старину находились и такие, кто выступал за права животных.
  Достойные мужи посмеялись над замшелым курьёзом.
  - Одержимые, - молвил тихвинский боярин. - Или проходимцы. Или шуты чьи-нибудь.
  - В старину московские вампиры говорили, что единственная перспектива у молодого человека во Внутримкадье - работать шутом у содомитов, либо содомитом у шутов за тот же самый мелкий прайс.
  - И теперь московские вампиры истреблены подчистую, - констатировал Щавель. - В том числе, за такие перспективы. Они, наверное, сильно огорчались и недоумевали, почему их все ненавидят.
  Отец Мавродий хотел возразить, когда подскочивший к веранде мальчонка с внешностью полукитайца выхватил из-под драной курточки револьвер и открыл по котолюбам стрельбу. Щавель как опытный воин сразу бросился на пол. Пули пролетели над ним, увязая в аристократической плоти. Священник-детектив, как рассказывали потом очевидцы, гордо вскинул окладистую бороду, сверкнул чёрными глазами словно Зевс, поднял огромный воронёный револьвер и сразил грязного террориста в его бесовское сердце. Синий пороховой дым густо повис над верандой. По тротуару разбегались кошки в модных ошейниках с колокольчиками, разнося серебряный звон. Кричали и хрипели раненые.
  "Добротно пообедал", - подумал старый лучник.
  
  Глава Двадцать Шестая,
  в которой князь Пышкин проводит совещание за совещанием, в Великом Муроме творится великий произвол, а командир Щавель выслушивает различные откровения и соглашается выполнить рискованное поручение к обоюдной выгоде сторон.
  
  "Накроем всех урок за одну ночь, - отрапортовал полицмейстер. - Прихлопнем всю блоть одним махом, ваше сиятельство, был бы приказ!"
  "Урок не надо, найдите изготовителей нелегального огнестрела, - распорядился князь Пышкин. - В городе каждый день пальба. Стреляют не урки, а не пойми кто. У простонародья на руках стволов как грязи. Оружие кто-то мастерит, кто-то продаёт. Вот их и найдите".
  "Я знаю, где искать, - решил старший опер, когда Пандорин довёл до подчинённых приказ мэра. - Урок надо прессовать при каждом удобном случае. Нароем огнестрела сколько потребуется, а работяг лучше не трогать, они и так ущемлённые".
  Другие полицейские были не столь щепетильны как раскованный колодочник из пандоринской бригады. Они вламывались в квартирки мастеровых, переворачивали всё вверх дном, пугая и пробуждая ненависть к власти даже у самых лояльных. Кое-где обнаруживали запретное и арестовывали кормильцев, встречая открытое сопротивление склонных к простым решениям пролетариев и их скорых на расправу баб. Воодушевлённые погромом Шанхая, злобы они не сдерживали.
  Пролилась кровь.
  Совсем не так действовала личная бригада начальника сыска.
  - Кто хозяин этого привоза? - старший опер кивнул на диван, куда сложили найденное оружие.
  - Я, Дормидонт Малой, - пробасил грузный авторитет, упирающийся в стену поднятыми руками.
  Блатарей и марух растасовали по малине кого где почикали. Иных мордой в пол, иных лицом к стене, кто полуодет, кто в чём мать родила. Урки молча терпели. Жизнерадостный полицейский кобель с клыками в палец вразумлял самых строптивых одним своим видом.
  - А-а, мистер Малой, - обрадовался как старому знакомому опер. - Подойди, дружище, объявись.
  Блатарь осторожно отделился от стеночки. Приблизился, развязно сунув руки в брюки, поскольку за каждым его движением теперь следили кореша.
  - Я всё завёз и спрятал.
  - Хе-хе, Гликерья Парамонова, - глумливо обратился опер к хозяйке квартиры, потасканной бабёшке лет тридцати пяти. - Вот ты и влипла. За соучастие пойдёшь. Ты обвиняешься в пособничестве, укрывательстве и незаконном хранении огнестрельного оружия.
  - Это мои волыны, - не растерялась Гликерья. - Малой про них не ведал. Взял на себя, чтобы меня отмазать. Он тут вообще не при делах.
  - Тяние, тяните одеяло на себя, - старший опер похлопал по карманам тужурки, вынул портсигар, закурил. - Мне однохренственно, кто из вас паровозиком пойдёт, кто пристяжным.
  - Мели-мели, рот твой ссученный, - выбранилась Гликерья. - Гнида ты продажная, ванька-каин. Продал братву за рубль тридцать.
  Старший опер только весело оскалился.
  - Бери тёплые вещи, мистер Малой. Сейчас в тюрьму поедем.
  - В Доме Люди, - вор не тяготился арестом, а воспринимал заключение как переезд из суетного места жительства в спокойное. - Не ссы, Глашка, я тебя отмажу.
  Они двинулись в прихожую. Дормидонт, снял с гвоздя куртень, старший опер обшмонал её, отмёл кастет, а курево и спички оставил.
  - Давай ты про Глашку забудешь, а я тебе гнездо вампира сдам? - тихо и не шевеля губами предложил блатарь.
  - Договор, - так же незаметно согласился опер.
  
  ***
  - Велимир Симеонович разговаривают-с, - почтительно понизив голос, сообщил секретарь. - Вы можете обождать в Музее Даров.
  Провожаемый смотрителем комнатного имущества, Щавель прошёл в Зал Подношений, где хранились предметы, преподнесённые губернаторам Великого Мурома в разное время разными лицами.
  Зал ожидания для VIP представлял собой уставленную мягкими креслами и златоткаными диванами экспозицию подношений губернаторам Великой Руси. Чего здесь только не было! Хиросима мастера Нагасаки, заморский дефицит, пепел Клааса, говорящая фукуяма в клетке, шкатулка Лемаршана, шар Свиборга, кристаллы криптонита, элериум-115, красная ртуть, бозон Хиггса в колбе с притёртой пробкой, залитой сургучом, чтобы бозон не сбежал. Здесь было на что попялить глаза важным людям и скрасить томительное ожидание купцам Первой гильдии, гоня мучительные опасения, что генерал-губернатор сейчас договаривается с конкурентом.
  Влекомый наитием, лесной боярин приблизился к свисающей из-под потолка на цепи здоровенной клетке. В ней сидела настоящая живая фукуяма, уцепившись лапками за жёрдочку. Глядела умными чёрными глазами, молчала, сиротливо нахохлившись. То ли зябла в русском климате, то ли притворялась, чтобы посетители разжалобились и задали ей корму. Возле клетки стояла чёрная мраморная тумба, а на ней большая банка с водой. В банке плавали рослые пиявки, дабы посетитель мог покормить зверушку. В зале-музее было всё подготовлено, чтобы ожидающий аудиенции VIP не портил нервы.
  Щавель ловко выудил пиявку и кинул фукуяме с целью завязать разговор.
  - Здравствуй, вещее существо, - бесстрастрастно молвил он.
  - Здравствуй, господин воин.
  У фукуямы был хлюпающий, приквакивающий голос. Щавель понимал язык зверей, но фукуяма говорила по-человечески, столь удивительная была животина!
  - Скажи, чего ожидать по дороге к Железной Орде и в столице ея Белорецке?
  - Проверок на дорогах. По пути в Орду встретится всякое. Старый друг может оказаться вдруг не друг и не враг, а так... - подельник и собутыльник. Берегись адских демонов и диких зверей. Помни, на переправе гребцов не меняют и Харон обратно не перевозит. В Белорецке тебе встретится торжество деспотии народной демократии. Сама Железная Орда представляет собой сплав промышленности и дисциплины труда, потому что название её происходит от слова "орднунг". Технофашизм основан на труде невольников и жизнеобеспечивающих высоких технологиях. Это общество сейчас строится в Железной Орде, тогда как в Швеции сохранилась конституционная монархия допиндецового уклада, а на Святой Руси сложился искони свойственный ей феодализм с князем во главе и подчинёнными его воинской силе мелкими суверенными правителями разной степени самостоятельности, включая Поганую Русь, глубоко забираться в которую новгородцы боятся, и Великую Русь, ради собственного спокойствия дотирующую новгородского князя, что его подданные гордо называют выплатой дани.
  "Подлая, злая мразь", - с ледяным презрением посмотрел на фукуяму Щавель, кидая ей новую пиявку.
  - Почему так? - спросил он.
  - Потому что нет необходимости, чтобы развитая промышленность порождала какую-либо форму свободы, а неразвитая тем более, - объяснила тварь. - История мира закончилась после создания высшей формы правления - либеральной демократии. Когда режимы либеральных демократий установились во всех ведущих странах мира, случился Большой Пиндец. Либертарианство оказалось погибельной ветвью социокультурной эволюции человечества. Это было доказано на практике. После всеочистительного Пиндеца мир получил возможность развиваться в других направлениях, и рабовладельческий капитализм с индустриализацией, эволюционирующий в технофашизм, может оказаться куда более естественным для природы человека и перспективным для развития общества, чем царство абсолютной свободы. Впрочем, условной, ибо в леволиберальном обществе в рабство не покупали, а брали в аренду. Оттого рабство не считалось рабством, поскольку было лишено основополагающего признака - невольничества, хотя сохраняло все остальные качества, такие как ограничение волеизъявления, изнурительный труд и преждевременное старение. Человечество сходило налево и кончило Пиндецом. Теперь оно избрало правый путь, с чётким разделением на классы господ, готовых рисковать своей жизнью во имя чести, и подчинённых классов, отдающих честь перед угрозой смерти.
  "Это животное, - Щавель чувствовал, что попадает под колдовское влияние фукуямы и начинает думать как она. - Эрудированное, вещее, однако животное. Она говорит, что чует, и не разбирается, о чём витийствует. В этом фукуяма схожа с креаклами. Только креаклы являются людьми и по природе происхождения за ними предполагается способность мыслить. Люди смотрят на вещих креаклов и по наивности считают, что креативный класс мудр и верно судит о полезности декларируемого выбора. И хотя животное-фукуяма и человек-креакл не относятся к одной породе, бесполезность объединяет их под крылом пустопорожней философии. Породит же Земля чудных!"
  - Авторитарные государства с развитой формой рабовладельческой индустрии способны давать темпы экономического роста, недостижимые для общества равноправия и свобод. В настоящий момент идеальным для мироустройства оказалось классовое общество, иерархически разделённое на правящую страту, состоящую из класса политиков, класса военных и класса духовенства, шаманов и колдунов, а также на подчинённую страту из креативного класса, примиряющего народ с властью, торгового класса, рабочего класса и бесправного класса говорящего имущества. При этом разделение остаётся весьма условным, поскольку сохраняются социальные лифты, позволяющие рабам ключнику или секретарю обладать большей властью, чем свободный офицер или купец. И только представители креативного класса занимают устойчивое место прокладки, в равной степени презираемое как правящей, так и подчинённой стратой, лишённые возможности подниматься по социальной лестнице, но допускаемые к обращению в рабство и отправке на тяжёлые физические работы.
  - Сильные не будут договариваться со слабыми, как бы слабым ни хотелось ложно понятой ими справедливости. Сильные всегда будут помыкать слабейшими себя, и будут презренны кроткие, ибо они наследуют угнетение. В этом и есть справедливость нашего мира, - Щавель поймал себя на мысли, что дискутирует с животным, пусть и говорящим, но стоящим на уровне развития ниже креативного раба.
  Он немедленно прекратил это позорное занятие, и вовремя - в Зал Подношений заглянул секретарь, блеснул на солнце ошейником, оповестил:
  - Велимир Симеонович готовы принять-с. Следуйте, пожалуйста, за мной, милостивый государь.
  Щавель перевёл взгляд на фукуяму, как бы прощаясь с ней. На чёрной гранитной тумбе было выбито:
  Фукуяма обявила конец истории
  История объявила конец фукуяме
  Из-за их безжалостного размена ударами случился Большой Пиндец
  
  ***
  Весь номер "Городской газеты", выпускаемой шатией-братией независимых журналистов и потому пользующейся спросом наравне с официальным рупором власти "Ведомостями Великого Мурома", был отдан под репортаж с места преступления и сопутствующие рассуждения, домыслы и комментарии кого попало. "Расстрел в центре города" шли аршинные буквы заголовка передовицы, а внизу подвал - "Бойня в "Жанжаке": трое убитых, ранен котэ!". "Кто ответит за массакр?" гневно вопрошал заголовок второй полосы, а на соседней другой корреспондент предполагал "Месть и возмездие", недвусмысленно намекая на китайский ответ за погром Шанхая. Под статьёй гад-художник накалякал карикатуру - Ерофей Пандорин, отчего-то в парадном мундире с несуществующими регалиями и незаслуженными наградами, долженствующими обозначать высокий пост, гадал, засунув в рот указательный палец, а из головы на облачке вылетали думки: "Иван или И Ван?" По обеим сторонам облачка раздумий плавали в пузырях криминалистических версий портреты террориста - в русской косоворотке и кепке, а напротив - в китайчатой рубашке и треугольной соломенной шляпе, каких ходи отродясь на Руси не носили, вероятно, подсмотренной художником в книжке про Китай. Вид у начальника сыскной полиции был весьма глупый, так искусно нарисовал, паршивец!
  Волей воображения Пандорин неоднократно за сегодняшний день задерживал крикатуриста силовым методом, спускал в застенки, фиксировал к следственному станку и проводил дознание самым жестоким образом. Он даже присылал с нарочным в "Городскую газету" конверт, из которого на стол главного редактора выкатывался окровавленный карандаш. Ерофей Пандорин люто, бешено завидовал своим коллегам из Великого Новгорода, где такой фокус прошёл бы без последствий для карьеры, и имелись сведения, что на Святой Руси удавались финты куда круче. Командир Щавель, привлечённый руководством и облечённый доверием, был тому наглядным подтверждением. Однако сын ключницы, выкупленный из рабства, являлся выдающимся выскочкой, которого все ненавидели и старались подсидеть, а потому не мог потрафлять своим хотелкам. Пандорин был чище первого снега и нравственней завзятого моралиста. Он скрипнул зубами, огладил пальцем тонкие усики и перевернул проклятый таблоид.
  На уголке последней полосы был заверстан харизматичный снимок, сделанный, без сомнения, в лучшем фотосалоне столицы. На снимке красовался вполоборота отец Мавродий. Священник-детектив в подсогнутой руке воздел стволом вверх знаменитый револьвер, источая благодать порядка и неся утешение потерпевшим. Под портретом размещалось набранное рекламным шрифтом объявление о сборе средств на лечение раненого котэ. Оные средства всякий любящий малых сих имеет возможность принести на алтарь сострадания в храм Блаженных вкладчиков в руки отца Мавродия лично или же бросить в ковчег для пожертвований, который не затруднительно найти на улицах, ибо ковчеги сии расставлены в изобилии.
  Ловко орудуя портновскими ножицами, Пандорин отделил от газеты статьи об отце Мавродии и поместил вырезки в одну из папок, занимающих отдельный ящик без надписи в несгораемом шкафу. В комнате размещалась огнестрельная картотека, но не только она одна. Запираемые на замок шкафы и передние панели ящиков были обиты приятного глазу цвета гипсовыми панелями, армированными сеткой из стальной проволоки. Несгораемый шкаф мог выдержать выстрел картечью, но не устоял бы перед кувалдой взломщика. Там было много разных материалов, полученных как из открытых, так и из агентурных источников, заметки из прессы, выписки из реестра акционеров, листовки и афиши, распространяемые храмом Блаженных вкладчиков, анонимные кляузы и зарегистрированные в дежурной части жалобы.
  Досье на отца Мавродия Ерофей Пандорин собирал и сберегал к смене власти, когда прославленный детектив утратит протекцию и станет обычным священником. Отец Мавродий в картотеке был не единственным. Безымянных ящиков в шкафах имелось много. Если бы о них узнал князь Пышкин, опала могла быть ужасной. Пандорин ясно понимал всю глубину пропасти и умело шифровался.
  В шкафу лежал вражий след, доказанные факты государственной измены, раскрытый заговор и ловленные схемы махинаций с казёнными финансами. Безусловно, в архиве жандармерии хранилось гораздо больше, но там тоже замалчивали, исходя из политических соображений. Материалы Пандорина ждали часа, когда он сумеет воспользоваться ими к собственной выгоде, и начальник сыскной полиции был уверен, что его время придёт. Он теперь многое знал о вампирах и убийстве генерал-губернатора. Он не возражал против сокрытия дерзких и чудовищных преступлений от широкой общественности, поскольку считал, что любой режим пройдёт, а народ останется и будет тёмен как прежде. Вот только облыжное отнесение себя любимого к роли потенциального выдвиженца на выборах от китайского купечества считал актом прямой агрессии, за готорый был готов отомстить в подходящий момент надлежащим образом.
  Пандорин закрыл дверь, запер на ключ, вдавил шнур в подпечатник, замазал пластилином, поплевал на латунную шайбочку личной печати, висящую на связке ключей, вдавил в сизую от смешиваний разных цветов пластическую массу.
  Подёргал ручку, проверяя, сработал ли замок.
  "Особый учёт" было написано на двери.
  
  ***
  Кабинет губернатора был украшен изысканными вещами, изготовленными как недавно, так и задолго до Большого Пиндеца. Князь Пышкин, выждав, когда остынет кресло покойного, принимал на новом, подобающем должности, месте, предоставив генерал-адъютанту решать вопросы, связанные с армией и провинцией.
  - Среди населения Святой и Проклятой Руси распространена вера, что светлейший князь из любви к народу изымает у него огнестрельное оружие, дабы невоздержанное быдло по недомыслию не перестреляло друг друга.
  - Приношу вам свои извинения, боярин Щавель. У меня в городе всегда было спокойно, но сейчас холопы словно с цепи сорвались. Это всё понаехавшие москвичи баламутят, - вздохнул князь Пышкин.
  - За москвичей приношу свои глубочайшие извинения, - учтиво ответствовал Щавель. - Я разворошил гнойный улей Внутримкадья, из которого разбежался весь этот зоопарк.
  Велимир Симеонович вздохнул ещё глубже и развёл руками, дескать, сделал добро, а душе каково? Щавель покивал с самым смиренным видом. Князь Пышкин перешёл к делу:
  - У нас новая беда, вот и вынужден обратиться к вам за помощью. Мы немедленно отреагировали на стрельбу в "Жанжаке". Ночью провели обыски на предмет обнаружения подпольных цехов по изготовлению оружия. Состоялись аресты. Это вызвало вспышку злобы у мастеровых и возбудило брожение в среде шелудивой интеллигенции. Если раньше втихую поговаривали о бунте, то сегодня поступили сведения об активной подготовке к манифестации протеста. Профсоюзы планировали устроить антикитайское шествие, но кто-то переключил внимание смутьянов на нас. Бедность тяготит пролетариев, живущих в постоянной нужде, но идти протестовать их подначивают изнеженные мрази, тяжелее карандаша инструмента в руки не бравшие. Это избалованные дети купцов и чиновников, живущие на родительские деньги, либо получившие по их протекции синекуру. Белоручкам скучно, вот они и бесятся, устраивая сытый бунт под видом голодного. Им самим нужны не реально достижимые результаты, удовлетворяющие любого рабочего, а идеалы справедливости, недостижимые в принципе, которых несогласные требуют от властей немедленно. Тот, кто подскажет подобной публике нужные идеалы, получит недорогую и легко доступную силу для борьбы с политическим противником. В данном случае, с нами. И с порядком и безопасностью в Великом Муроме. Провокаторы искусно разжигают гнев отребья, искушая извечно озлобленных и склоняя на свою сторону колеблющихся. Жандармские эксперты-аналитики допускают возможность, э-э... - Велимир Симеонович пошевелил в воздухе пальцами, словно вылавливая витающий в кабинете эвфемизм. - Возможность активности экстремистов. Внедрённые в ряды митингующих агенты Боевого Комитета примутся раскачивать массовку, пока не возбудят недовольство до крайности, после чего толпа начнёт громить магазины в центре города, богатые дома и, как бы заодно, административные здания. Договориться с Рабочей Партией сейчас невозможно, вожаки ушли в подполье и действуют оттуда, опасаясь арестов.
  - Уступки хороши, если не скованы иллюзиями, - сказал Щавель. - Есть люди, которые никогда не будут довольны собой и окружающим по причине терзающих душу демонов. Именно они обычно становятся зачинщиками смуты. С ними нельзя договориться, их нельзя разжалобить, их нельзя надолго подкупить. В силу умственной деформации, они всегда будут против. Несогласных по мере обнаружения следует сажать на кол в назидание простому, не склонному к безумию люду.
  - ТакЪ! - воскликнул князь Пышкин. - Этих деятелей давно следовало упечь на торфоразработки, но покойный генерал-губернатор всё тянул, будучи гуманистом. Компромисс - достойный метод, кроме тех случаев, когда является продуктом слабости. Получается, что мы показали слабость, и теперь стоим перед лицом общегородского погрома и анархии.
  - Чтобы попасть в рабство, порой достаточно лишь дать кому-то волю, - заметил Щавель.
  - Учитывая ваш опыт, прошу помочь, э-э... обуздать строптивых. Показать им берега. Задача несколько сложнее поимки убийцы генерал-губернатора. Надо не допустить митингующих на наш берег. Пусть останутся на Болотной стороне. Демонстрантов из пролетарских кварталов будет отсекать полиция и жандармерия, но на прикрытие моста сил не хватает. Возникла проблема - ахтунги отказались участвовать. Решили поберечь свою задницу и выдвинули лозунг "Народ и ахтунги едины!" Они согласны обеспечивать порядок на Болотной стороне, но в заслон ставить некого, а вас как раз семьдесят человек.
  - Два артиллерийских рассчёта и прикрытие, по две десятки конных с флангов, - Щавель представил угол Воровского и Набережной улицы, в голове командира нарисовалась картина расстановки сил. - Мне потребуются два орудия, дающие широкую осыпь картечи.
  - В арсенале есть литые гладкоствольные пушки, аккурат под картечь, - мэр Великого Мурома с сомнением посмотрел на посланца новгородского князя. - Не находите ли вы, что сие, в некотором роде, перебор? Это же... мясорубка!
  - Прежде мы испробуем все аргументы, начиная с самых безобидных, - успокоил его Щавель. - Если не подействуют приказы и копья конницы, выстрелим для острастки холостым. Однако мне нужно подстраховаться, вдруг они вздумают прорваться через наш заслон. Быдло хорошо понимает палку, но картечь куда лучше. Никому не нужно повторения того, что погромщики учинили с ходями. Лучше немного фарша единомоментно, чем куча трупов в ходе массовых беспорядков.
  - Вам будет выдано предписание, по которому получите в арсенале всё необходимое, - легко согласился князь Пышкин.
  - Что я получу взамен? - улыбка тронула морщины на лице старого лучника, но глаза остались ледышками, холодными и хищными.
  - Звание почётного гражданина Великого Мурома, - щедро предложил мэр.
  - Деревни для лова, - по челу Лучезаврова опричника скользнула тень разочарования, сменилась мимолётной иронией и опять устоялся плотоядный интерес людоеда. - Святой Руси нужны рабы.
  
  Глава Двадцать Седьмая,
  в которой Ерофей Пандорин накрывает обитель кровососа, бард Филипп исполняет балладу, а Щавель предстаёт глашатаем Закона.
  
  Руины усадьбы в устье Оки и Карачаровской старицы были дырой даже по меркам Болотной стороны. На них не покушались самые чмошные старьёвщики с дальней свалки. Флигель с провалившейся крышей, выбитыми окнами и полуоторванной ставней, смотрелся, на взыскательный вкус Пандорина, чересчур опереточно, чтобы вампир отсыпался в его подвале на куче могильной земли. Тем не менее, дверь во флигель оказалась заперта изнутри. Опера ловко расставили сети напротив лазеек. Взбираться по гнилым стропилам никто не отважился, но сыскари приготовились открыть огонь, если нечисть попробует улизнуть в теле нетопыря. Для спецоперации сотрудники получили боеприпасы особого учёта, расход которых мог недёшево обойтись бюджету департамента сыскной полиции - пули были отлиты из чистого серебра.
  Ерофей Пандорин вынул из открытых набедренных кабур, висящих на красивом поясе-патронташе со щёгольской пряжкой, два крупнокалиберных, богато отделанных золотом револьвера. Мельком отметил, что у него длиннее, чем у отца Мавродия. Оборотился к личному составу. Приказал хрустальным голосом:
  - В плен не брать. Стрелять на поражение. Добивать не прикасаясь. И чтобы без потерь!
  Сыскари, по примеру начальника занюхавшие операцию снежным порошком, способным повышать реакцию для эффективного противоборства вампирам, не возражали.
  Четверо взялись за скобы, раскачали таран. От удара железной болванкой открывавшаяся наружу дверь слетела с петель и повисла на засове. Пинок снял её с последнего упора, доски рухнули, подняв облако сухой прели.
  Старший опер достал из кармана тужурки тупоносый револьвер.
  - Слышали? Гасить наглушняк.
  Он был единственный, кто не нюхал шведский порошок.
  Вытянул руку с керосиновым фонарём, снабжённым отражателем из полированной стали. Круг света озарил маленькую прихожую, кухню. В полу возле треснувшей печки виднелась квадратная крышка люка и протоптанная в пыли дорожка к ней. Сор возле лаза был обметён, подполом часто пользовались. Сыскари столпились вокруг люка, наставили стволы.
  - Открывай! - приказал Пандорин.
  Сыщик подцепил ржавое кольцо, дёрнул. Тяжёлая крышка со скрипом поползла из пола. Закряхтел натужно, отшагнул, таща кольцо за собой. Подвал раскрылся как пасть грабоида, в него упали жёлтые лучи фонарей. Полицейские заглядывали в темень, а оттуда шибало вонью сенной трухи, сопревшего тряпья и сырным запахом трупья. В кругах света виднелись какие-то осклизлые жерди, приставная лестница из бруса, практически целая, с обломившейся нижней ступенькой, под ней серела подстилка из слежавшейся соломы. Лезть в грязную и опасную берлогу никому не хотелось.
  - Там кто-то есть!
  Сыщики отпрянули. Пандорин сообразил быстрее и успел собрать волю, чтобы сдержать паническую реакцию. Он не шелохнулся и, заметив испуг, приосанился и расправил плечи.
  - Полиция! - громогласно объявил он, придавая уверенности личному составу, который, как начало казаться Пандорину, раболепно посматривал на шефа снизу-вверх. - Уголовный розыск! Выходите с поднятыми руками или будем стрелять.
  Выждал. Не зря. В недрах зашевелилось. В лучах закружилась пыль.
  - Внимание! - крикнул Пандорин. - Приказываю выйти. На счёт "три" кидаю бомбу.
  Специально обученный полицейский вытащил из сумки толстостенный картонный цилиндр величиной с предплечье взрослого мужчины. Светошумовая граната была снаряжена смесью чёрного пороха и магниевых опилок. Предолагалось, что она способна ненадолго оглушить вампира. Практических испытаний на нечисти не проводилось ввиду её полного отсутствия в Великом Муроме, но величина заряда была такова, что гипотеза вполне могла оказаться оправданной.
  - Считаю! - предупредил Пандорин.
  Взрывотехник достал зажигалку, откинул колпачок. Положил большой палец на колесцо.
  - Раз...
  Полицейские затаили дыхание.
  - Два...
  Внизу затихарились.
  - Три...
  Сыскари подались прочь от люка. Из подполья донёсся скрипучий вой, словно застонал сам флигель в преддверии погибели. Взрывотехник посмотрел на шефа. Ерофей Пандорин кивнул. Палец твёрдо двинулся вниз. Зубчатое колесико прокрутилось, выгрызая из кремня сноп искр. Пропитанный спиртом фитиль занялся синим пламенем. Взрывотехник поднёс к колеблющемуся язычку огнепроводный шнур. Секунду ждали, когда порох прогреется. Если преступнику когда можно было выйти и сдаться, а полицейскому выдернуть шнур из гранаты, то самый край - сейчас, но этого не случилось. Вой стих, под полом раздалось копошение и невнятные горловые звуки, будто сбрендившее существо разговаривало само с собой.
  Вспыхнул и зашипел порох внутри оплётки. Взрывотехник выждал, когда шнура останется на дюйм, а потом метнул бомбу в темноту, стараясь угадать поближе к источнику шума, подальше от люка. Ерофей Пандорин одним движением поднял тяжёлую крышку и захлопнул её прежде, чем огнепроводный шнур догорел.
  Это была не маленькая отвлекающая граната, которую забрасывают в помещение, чтобы отвлечь преступника, ворваться вслед за ней и повязать негодяя. Граната была шоковая, от которой человек надолго слепнет и глохнет, а потом не может нормально соображать. Сыскари знали, чем она грозит, все разом зажмурились и зажали уши. Внизу громыхнуло так, что подпрыгнули доски и заныли пятки. Сквозь щели в половицах прорвался такой яркий свет, от которого через закрытые веки полыхнуло красным.
  Когда все разжмурились, комната была в дыму. Белая магниевая сажа крутилась в воздухе, взлетев до самого потолка.
  - Во дало! - заценил старший опер.
  - Положили мы его? - едва расслышал Пандорин слова молодого оперативника и отрицательно покрутил своей головой из стороны в сторону в знак отрицания, потому что признавал за нежитью изрядную мертвостойкость, превосходящую жизнестойкость человека во вмного раз, пусть даже этот человек будет засиженным каторжником, укреплённым побоями до практически полной бесчувственности.
  Вампира следовало вязать незамедлительно, покуда он не очухался, если граната на него вообще подействовала. В этом случае у полицейских имелся хоть какой-то шанс.
  Раньше охотиться на вампиров никому из опергруппы не доводилось. Последний, случайно забредший из Проклятой Руси вурдалак был загнан и сожжён силами залихватской пожарной команды десять лет назад.
  - Работаем! - чрез зубы распорядился Пандорин, взводя курки револьверов.
  Когда люк открыли, из подвала повалил густой дым. Граната запалила солому, она занялась особенно охотно, едва появилась тяга. От вентилляционной отдушины подвала к дырам в потолке флигеля и окнам потянул сквозняк. Ждали. В подвале стояла тишина. Дым сгущался.
  - Надо лезть, - решился старший опер.
  Из осторожности сунули в подпол фонарь. Покрутили, но серая марь застилала свет. Тогда молодой оперуполномоченный, желая выслужиться перед Пандориным и не ударить в грязь лицом пред старшими товарищами, спустился по лестнице в поганую нору. Чад горящей подстилки резал нос и выдавливал слёзы. Из угла донеслось довольное мужицкое урчание. Молодой опер обернулся, но ничего не разглядел. На него обрушилось что-то тяжёлое и мускулистое, сбило с ног, стиснуло поверх рук. Сцепившись, хищник и добыча укатились к стенке, а пистолет сразу выскользнул и потерялся, волочась на страховочном шнуре вне пределов досягаемости.
  Опергруппа увидела, как в зеве подпола промелькнуло что-то массивное, смело сослуживца и исчезло вместо с ним. Всё произошло мгновенно - был и нет. Смельчак сдавленно мявкнул вдали и смолк. Потом раздался его душераздирающий крик, который иногда успевают издать при насильственной смерти находящиеся в полном сознании люди, когда понимают, что их душа покидает тело.
  Гадкий треск разрываемой плоти и жлобское, прожорливое чавканье донеслись из-под пола. Сыскари примороженно ждали команды на открытие огня, опасаясь задеть своего. Пандорин первым выстрелил в то место, где пировал живоглот. Твёрдые серебряные пули, толкаемые продуктами сгорания усиленной пороховой навески, шили половицы насквозь. Раздался вой обломанного в разгар кормёжки вурдалака.
  - Тут он, гадина!
  - Вали его наглушняк!
  - Молодому кранты!
  Нечисть решила не дожидаться окончательного решения со стороны полицейских и взяла инициативу на себя. Под мятущийся свет фонарей сунулась страховидная рожа. Она возникла на миг и тут же скрылась.
  Сыщики ринулись к люку и стали палить все разом, наперегонки стараясь попасть в вурдалака. Они азартно садили в пол, себе и товарищам под ноги. Кто-то попал. С воплем невысказанной страсти сыскарь повалился навзничь, ловя в сапоге отстреленные пальцы. В куражах, на боевые потери внимания не обращали, пока не убухали все патроны. Пустопорожние щелчки бойков, катающийся по полу коллега, дым от пороха и соломы, пробившееся пламя в углу - вот и всё, что улавливали органы чувств обалдевших оперативников. Пальцы до боли в кулаках сжимали потные рукоятки огнестрела.
  Полицейские пробовали отдышаться, но только закашлялись. Глаза разъедал сизый чад. Тварь выпрыгнула из подвала и с рёвом накинулась на обезоруженных сыскарей. После канонады она подкралась к лестнице незамеченной.
  Что-то тёмное выметнулось наверх. Вампир возник посреди опергруппы и впился в горло взрывотехнику. Не высасывал кровь, а вырвал гортань и бросился на Пандорина. Он двигался с той немыслимой скоростью, на которую способно падшее существо, разменявшее бессмертную душу на сверхчеловеческие умения героя комиксов. Если бы не антивампирский порошок, начальнику сыскной полиции тут бы и каюк, но шведские алхимики постарались на совесть, очищая зелье из листвы заморского кустарника. Плюс выработанные в училище рефлексы дали себя знать. Пандорин машинально пал на спину и что было мочи принялся лягаться. Вурдалак с таким приёмом обороны не сталкивался. Он закогтил сапог, но Пандорин проворно выдернул ногу из голенища и заголосил фальцетом. Тварь шарахнулась, не вынеся девчоночьего визга, и ринулась прочь, ловить разбегающихся оперов. Это было нетрудно. Один из полицейских выпрыгнул в окно и запутался в сети, старательно натянутой им самим, и сейчас бился как муха в паутине. Живоглот ухватил его за воротник, втащил в комнату, впился резцами в шею и прокусил сонную артерию.
  Флигель, из которого не было выхода, сделался капканом для опергруппы.
  Старший опер забился к печке, по каторжной привычке уберегая почки и хребет. Откинул барабан, совал в каморы вынутые наспех патроны из пригоршни, с перепугу не понимая, сколько их и какой стороной вставляет. Меж половиц просовывались языки пламени и поджаривали опера, ноги выше сапог болезненно пекло. За дымом ничего было не разглядеть, кроме зарева и мечущихся теней. Когда на него надвинулась громадная фигура и из сгустка тьмы вылезли окровавленные лапы, старший опер вбил барабан и лихорадочно вдавил спусковой крючок, отпихивая оружием нападающего.
  Кургузый ствол утонул в мундире. Получив пулю сорок пятого калибра в живот из угла, в который хотел спрятаться, полицейский принял неожиданную и нелепую смерть. Его отшвырнула злая сила, а перед старшим оперуполномоченным возник вампир.
  Барабан вбок, экстрактор, ускоритель заряжания. Пандорину нужно было несколько секунд, чтобы привести оружие в боевую готовность. Он пружинисто согнулся, привстал, перекатился на подсогнутую ногу, единым движением изготовился к стрельбе с колена. Чувства были обострены до предела, руки стали прочнее камня. Дом горел, бежать от молниносной смерти невозможно, спрятаться некуда, ждать, пока нечисть сама убежит, некогда. Пандорин поднялся с пола, где не было дыма, и ещё хорошо видел. Дальний угол был весь в огне и подсвечивал помещение. Вурдалак был как на ладони. Пандорин прицелился в него, не боясь попасть в старшего опера. Он выстрелил вампиру в спину. Серебряные пули с высверленным носом, в который залили каплю освящённого лампадного масла, были заткнуты капсюлем. Они ударяли в тело нечисти, но не пробивали навылет, а взрывались в треклятом нутре. Осколки серебра рвали мышцы, лёгкие, сердце, разя священнодействием самые уязвимые места. Лампадное масло отравляло благодатью нечестивую плоть. Вурдалак крякнул, захрипел и сполз по груди обделавшегося старшего опера.
  Не веря своему спасению, они выбежали из пекла, Ерофей Пандорин в одном сапоге и старший опер в дымящихся брюках. Стояли плечом к плечу, задыхаясь и утирая слёзы. На свежем воздухе попустило. Неподалёку ржали кони. Из-за экипажей выбрался спасшийся бегством полицейский. Дома его ждала жена и он думал о ней в первую очередь.
  - Целы? Как остальные? - растерянно спросил он, стремясь хоть как-то загладить вину.
  Когда он приблизился, старший опер схватил за грудки, сунул кулаком в лицо.
  - Сдриснул, трус! Ты у меня вылетишь из органов, сикушник. Сам гол пойду, но тебя как бубен пущу! - он тыкал и тыкал в морду, зло, по-зэковски, а полицейский только отворачивался и плакал.
  - Отставить!
  Пандорин оттянул старшего опера за тужурку. Вытащил из кармана табакерку антивампирского порошка.
  - Предлагаю занюхать это дело для ускорения реакции. Сейчас пойдём наших вытаскивать.
  Подчинённые единодушно поддержали инициативу начальника. Из разгорающегося флигеля выволокли тела, включая ещё живого с пулей в животе, который должен был вот-вот отдать Кому-то душу. Малодушный полицейский так разошёлся, что отважился вытащить вурдалака, ибо гнев начальника пугал теперь сильнее. Присмотрелись к внешности застреленного, Ерофей Пандорин похолодел.
  - Это не вампир, - старший опер оттянул рукава на лапах нечисти. - Это упырь с ориентировки. Сбежал из каземата Манулова.
  Пандорин уже и сам понимал, что под словесное описание председателя Боевого Комитета Рабочей Партии валяющийся возле ног трупешник селюка никак не подпадает. Плечистая корявая фигура, морщинистая крестьянская ряха с глубокими глазницами, узким лбом под нечёсанными волосами, уши пыром, бивни через раз. Упырь Манулова, а совсем не тот невысокий ладный типчик с ровной овальной физиономией, как будто нарочно сглаженной небесным Скульптором из соображений конспирации.
  Это было самое неудачное мероприятие департамента сыскной полиции за всё время службы в нём Ерофея Пандорина. Председателя БКРП добыть не удалось, а, значит, жертвы были напрасны. Заговорщики целы и невредимы. Гидра революции, о существовании которой Пандорин был проинформирован, не обезглавлена, но прямо сейчас накапливает яд, злорадно потирает волосатые щупальцы и, может быть, вовсю расправляет крылья народного бунта.
  "И от китайского навета не отмылся, и пятно на карьеру наложил", - придавили его рефлексии.
  - Его фотографию в газете печатали, - воодушевился от понюшки, да от совместных действий полицейский. - Семьсот рублей могли получить за живого.
  "Неисправимый болван", - Пандорин глянул на него как на новичка в сыскном деле. В сложившейся ситуации надо было хоть что-то сделать для разруливания проблемы.
  - Ты первый побежал и тем самым посеял панику, - во взоре начальника сыска сверкало праведное негодование, а у несчастного беглеца вместе с нагрянувшим пониманием рос испуг. - Нас двое свидетелей.
  Старший опер охотно кивнул.
  - По факту вашего поведения будет подан рапорт, - Пандорин снова чувствовал себя выкованным из чистой стали с головы до ног. - Вы будете изгнаны из органов без учёта выслуги лет, с позором и лишением пенсии.
  Старшем оперу понравилось, что посеянное им дало всходы так быстро.
  Раненый в живот протяжно застонал, не приходя в сознание.
  - На вас кровь ваших товарищей.
  Полицейский заплакал.
  Ерофей Пандорин вдохнул полной грудью.
  Жизнь налаживалась.
  
  ***
  - Твой кот не боится опасных трудов;
  Он, чуя господскую волю,
  То ловит мышей, а в саду и кротов,
  То псину соседскую троллит.
  И плед, и подушки ему ничего,
  Но бросишь ты глупо котэ своего!
  
  Вот едет уныло Петро со двора,
  Посол с ним и весь "Правый сектор".
  И видят, как ТЭЦ на брегу у Днепра
  Сливает отходы в коллектор.
  "Куда он качает, когда мы сидим
  Во мраке, и зябко всю зиму дрожим?!"
  
  Петро возвратился в детинец бегом
  И обогреватель он пнул сапогом.
  "Так вот, где таилась погибель моя!
  На тризне, уже недалёкой,
  Никто не почтит меня, злобно кляня,
  И сдохну я весь одинокий.
  
  Бойцы будут помнить минувшие дни,
  Но в память мою и не выпьют они".
  
  Стоял князь Петро, погружённый в печаль,
  Посредь президентского зала.
  С электроплиты нить накала-спираль,
  Светясь, между тем, подползала.
  Как Пёстрая Лента вокруг обвилась
  И вскрикнул удачно зажаренный князь,
   - закончил Филипп балладу о киевском князе Петре, который бросил любимого котэ, самонадеянно ринулся в омут Большой Политики, приведшей к Большому Пиндецу, и пал жертвой коварного электричества. Всё оттого, что не послушался предупреждений трёх мудрецов - волхва, политолога и барда. Даже барда! Филипп неоднократно это подчеркнул.
  После пожара, когда его фотография в дверях горящего Драматического театра со спасённым актёром на руках и фапабельной финской актрисой, трогательно вцепившейся в пояс спасителя, обошла все газеты, бард забронзовел. Его стали узнавать на улицах. Барышни целовали ему руки, а именитые горожане одаривали ценными подарками. Его приглашали выступать на корпоративах, когда траур закончится и массовые увеселения снова разрешат. Пока что Филипп удачно сыграл на похоронах котолюбов, которые под увеселения не попадали. Его творчески дополненные котиками баллады тронули сердца аристократии. Котов надо было включать в любую песнь, это добавляло респектов исполнителю. Обретя популярность, бард стал подумывать о певческой карьере в Великом Муроме, если с драматургической не сложилось. Он подыскал недорогое, но хорошее жильё с пансионом и дожидался, когда прогонят прежнего постояльца, собираясь переехать вместе с уходом ратников из казарм.
  В ротной канцелярии Карп и Литвин обсуждали при закрытых дверях нюансы завтрашней операции с вернувшимся от князя Пышкина командиром.
  - Муромской полиции не хватит блокировать все подходы к центру, - объяснял Щавель расстановку сил. - Добрые ахтунги примкнули к восставшим.
  - Что ещё от ахтунгов ждать... - буркнул Карп.
  - Велимир Симеонович обратился к нам в обмен на расширение областей для ловли рабов. Во исполнение воли светлейшего князя и для блага Святой Руси я согласился.
  Карп ухмыльнулся. Сотник Литвин, которому, в отличие от работорговца, предстояло участвовать в сомнительной силовой авантюре лично, осторожно кивнул.
  - Я здесь часто бываю, - пробасил Карп. - У них не было причин восставать. Работяги по восемь часов работают. Для обеспечения столицы при её техническом уровне больше не надо. Великий Муром экспортирует торг и с работорговли живёт.
  - Если причина надуманная, она может быть любой. Кому-то китайцы не нравятся, у кого-то жемчуг мелкий, а кому-то просто охота принять участие в массовых беспорядках. И вот, они собираются, притягивают друзей, берут с собой детей и идут на демонстрацию протеста.
  - Детей - это очень важно, - веско добавил Карп. - Их всем жалко, а пролитая кровь младенца даёт силу восстанию. Её любят желающие странного. Двойная польза от детей в мясорубке.
  - У нас будут два орудия. Выкатим на перекрёсток и дадим залп по колонне бунтарей, если они не остановятся.
  Литвин выпучился.
  - Твоя кровожадность, боярин... Она недопустима. Даже с бунтовщиками так нельзя. С нашей стороны это военное преступление в чистом виде. Нас отсюда не выпустят. Закроют в казармах, вынудят сложить оружие, быстро осудят и потом казнят. Спишут на нас всю кровь, а сами останутся чистыми.
  - Бунтовщики соберутся в пролетарских кварталах за нашими спинами, - сказал Щавель. - Ими займётся полиция. На нас пойдут революционеры с Болотной стороны. Они хотят революции, они её получат. Князь Пышкин так решил. А революции без жертв не бывает, это знает любой рукопожатный гуманист. Так надо.
  - Какая же это революция? Обычное мирное шествие как на Масленицу, - возразил сотник.
  - Революция у них в головах, - вставил Карп.
  - Я видел революцию, - взор старого лучника стал мечтательным, как будто он прицеливался в небо. - Я её делал. Революция всегда на улицах. Её легко узнать по крови и гильзам. Революции не бывает в головах.
  В канцелярии повисла тишина.
  - Это недопустимая жестокость, - стоял на своём Литвин.
  - Жестокость - это инструмент гуманного воздействия на массы, - за Щавелем был опыт, о котором сотник догадывался, но в подробностях узнавать не хотел. - Она ориентирована на наблюдателей, а не на того, против кого обращена. С объектом приложения прямого действия нам сразу всё ясно - края ему, а вот наблюдателям ничего не ясно. Они смотрят на проявление жестокости, ужасаются и думают, что всё как-нибудь прекратится, но ничего не прекращается. И тогда наблюдатели начинают примеривать нашу жестокость на себя и пугаются до усёру. Им не хочется оказаться на месте жертвы. Страх дисциплинирует. Ничто так хорошо не вправляет мозги, как не доведённый до включения в практическое участие испуг. В результате, мы имеем несколько единиц замученных и тысячи усмирённых, а не наоборот. Это и есть настоящий гуманизм, а не провокация гражданской войны, которую хотят замутить выступающие за защиту прав рабочего класса интеллигенты и прочие болотные гуманисты. Князь Пышкин, что характерно, ценность жестокости прекрасно понимает. Поэтому и находится у руля управления столицей.
  - Государственно мыслишь, боярин, - отметил Карп.
  - У меня был такой опыт, - спокойно пояснил Щавель. - После того, как мы кремль взяли и начали приводить в чувство утонувшую в бездуховности Русь. Допрашивали и пытали, пороли и расстреливали. Посчитали - прослезились. Надо было сразу на кол сажать активистов вместе с их семьями, в назидание окружающим. Обошлись бы меньшими потерями. От полумер всё зло. И сейчас в Великом Муроме возникшее протестное движение, эта освободительная борьба против китайцев и властей, тоже деградация, а за деградацией неизбежно следует распад, голод и разруха.
  Карп, повидавший много городов мира, сжал массивный кулак и пристукнул по столу.
  - На демонстрации хороших не бывает. Мирные люди дома сидят в кругу семьи. Побарагозить выходят только смутьяны, неприкаянные и желающие странного.
  - Экстремисты, - вынес определение Щавель. - Их светлейший князь велит казнить. Потому что Закон такой!
  - Как скажешь, командир, - склонил голову сотник княжеской дружины.
  
  Глава Двадцать Восьмая,
  в которой Пандорин зрит в корень, а вожди обращаются с мобилизующим призывом, и у каждого своя правда.
  
  - Мы попали в спецвыпуск, - старший опер положил перед шефом газету, которую раскопал неизвестно где, ведь с базы не отлучался. Шустр и проворен был старший опер, а, может, газетёнку подкинули доброжелатели.
  Глубокая ночь с пятницы на субботу не утихомирила департамент, готовящийся к маршу несогласных. Пандорин держался только на антивампирском порошке, а его оставалось в табакерке немного - выдача производилась строго под оперативное мероприятие.
  "ПОШЛИ ПО ШЕРСТЬ, ВЕРНУЛИСЬ СТРИЖЕНЫ" - издевательский заголовок предварял полосную статью о разгроме опергруппы. Посреди красовалась карикатура, выполненная знакомым пером. Из горящей избы вприпрыжку выскакивали смешные человечки при эполетах, с болтающимися на боку саблями, придерживаясь обеими руками за поджаренные зады. Из окна выпархивала донельзя удивлённая летучая мышь.
  Начальник сыска дочитал и кровь его закипела. Какой-то щелкопёр изгалялся как мог, подробно (и местами близко к правде) описывая кошмар во флигеле, словно сам присутствовал и всё видел.
  На ум пришёл уволенный полицейский. Нижние чины охотно сливали журналистам служебную информацию за угощение в трактире. Если трус был прикормленным, это объясняло бойкость появления материала.
  Спецвыпуск назывался "Вечерний трубадур".
  - Ты знаешь, - Пандорин устало смотрел на газетную шапку, сравнивая ничтожность названия с ничтожеством автора, а их обоих с силой воздействия на благорасположенные умы доверчивой публики, - что двадцать лет назад боярин Щавель всех трубадуров на Руси извёл?
  - И правильно сделал, - похвалил старший опер. - Не знал. Молодец Щавель.
  - Нам надо было в редакцию газеты ехать, а не вампиров ловить, - Пандорин отметил, что задним умом все крепки. - Там коренится главная зараза. Эх, времени мало, завтра в усиление. Сегодня уже... Как быстро всё развивается... Как по заказу.
  - Вы б поспали, - посочувствовал старший опер и тут же пожалел об этом, потому что Пандорин резко выпрямился и окаменел лицом.
  - Давай карту. Ещё раз посмотрим на предмет провокаций. В семь утра инструктаж.
  Старший опер вытащил из подставки свиток, расстелил на столе план Великого Мурома. Придавили края карты чернильницей, пресс-папье и прочими весомыми аксессуарами, которые держат на столах чиновники, знакомые с внезапностью анонимных посетителей.
  Перешли к делу, оба стали собранны, деловиты и как бы сравнялись в чинах.
  - Что с активистами? - спросил старший опер.
  - Дураки да бешены не все перевешаны, - пробормотал Пандорин. - Жандармские ездили в адреса. Почти без толку. Неблагонадёжные ныкаются перед акцией.
  Начальник сыска вооружился карандашом. Слегонца очертил неровный круг возле Набережной улицы.
  - Выдвигаемся тремя мобильными группами. Задача - не допустить провокаций со стороны Боевого Комитета Рабочей Партии. Особое внимание обращаем на позиции оцепления новгородского ОМОН. Это ж надо, батарею здесь поставить... Сначала народ покрошат, потом на мосту давка начнётся.
  - Превосходно сработано. Могильщики обогатятся.
  Пандорин кашлянул, продолжил, водя по карте остриём грифеля:
  - Экстремистам будет выгодно ударить сюда. Или вот сюда. Подстрелят новгородцев, и пускай опричники в отместку разнесут рабочие трущобы, наша полиция их не удержит. Провокацию спишут на китайцев. Сначала распустят слухи, что ходи виноваты, потом расклеют по городу прокламации, дескать, китаёзы таким изощрённым восточным образом отомстили за Шанхай.
  - Они могут, - неизвестно применимо к кому пробормотал старший опер.
  - Прочёсываем, значит, всё, начиная с Окского парка, от памятника жертвам расправы девятьсот шестого года вдоль Воровского съезда и до Набережной.
  - С памятника Илье Муромцу могут стрелять?
  - Не-е, там дальше деревья. На крыши по одному человечку надо выставить. Хоть дворников засылай...
  - Дворников и зашлём.
  Карандаш Пандорина скользнул по мосту, провёл дорогу до позиции заградотряда, косо черкнул обратно, к линиям ближних домов.
  - Что у нас тут?
  - Дом общего пользования, - быстро ответил старший опер. - Внизу бывшая публичная библиотека, на верхнем этаже заброшенный книжный склад.
  Пандорин начал что-то подозревать.
  
  ***
  Особняки великомуромской аристократии, утопавшие в Окском парке, почтительно расступились перед статуей древнего воина. Могучий витязь в развевающемся плаще, доспехах и шлеме, совсем как у дружинников, вздымал в вытянутой деснице меч, над которым восходило солнце. Железный воин возвышался на круглом белом постаменте, прижимая шуйцей к груди древнеримское орудие казни, символизирующее победу над Жидовином. На каменной плите у подножия постамента сидели героические существа с крыльями, львиными телами и хищными клювастыми головами - грифоны, ныне на Руси не встречавшиеся.
  - Это Илья Муромец, сын Иванов, - негромко сказал Щавель, две шеренги дружинников в боевом облачении замерли перед ним, смотря кто на памятник, кто на своего командира. - Он родился на муромской земле, в селе Карачарово. Вы все слышали о нём. Он много странствовал по Руси и многое сделал. Он наводил везде порядок. Ловил разбойников, одолевал басурман и прочих врагов нашей Родины.
  Утро выдалось ясное, день был холодный. Бойцы новгородской дружины выдвигались на свои позиции, кто конным, кто с артиллерией. Возле парка спешились и подошли поклониться былинному богатырю.
  - И когда в Великом Муроме, соблазнённые посулами и озлобленные наветами простаки собрались свергнуть власть, на их пути встала не разбежавшаяся полиция, а настоящий богатырь. Это случилось на первое мая, в Вальпургиеву ночь, когда силы зла особенно сильны и властвуют над миром. Илья Муромец не пропустил одержимых громить и бесчинствовать, как случилось недавно с китайцами. Он смёл напасть в реку, и Ока унесла трупы, едва не выйдя от крови из берегов.
  Ратники пожирали глазами командира. Подвиг Ильи Муромца, в иное время оставивший бы равнодушными как деяния героев иных былин, сейчас принимался бойцами ОМОН неистово близко к сердцу - через полчаса на позиции. Они жадно внимали тому, что было, дабы знать, что делать и как будет.
  - Это случилось давно, четыреста лет назад, - сообщил старый лучник. - Илья Муромец был великий богатырь, такие сейчас не родятся, - с некоторым сожалением добавил он. - Мы все будем достойны его, если сообща сделаем то, что совершил он один. Скоро нам предстоит встретиться с силами добра. Они выйдут с самыми лучшими целями для сотворения самого гнусного действа. Это будут не работяги. Чёрный пролетариат целиком на нашей стороне, в рабочих кварталах, его удержит полиция. С Болотной стороны на нас попрёт белый пролетариат. Те, кто интригами, хитростью, подлостью подчиняет себе окружающую массу, добывая из неё ништяки. Они как московские манагеры. Среди них и будут настоящие манагеры, мы их много выгнали из Москвы. Они готовы биться до последней капли чужой крови за свободу слова, но только свою. Они много говорят о свободах. Под свободой они понимают вседозволенность. Жечь, крушить и ломать, как надысь в китайском районе. Но сегодня у них не выгорит. Сметём напасть в Оку! Не пропустим на нашу сторону одержимых!
  
  ***
  Вдали от центра, за версту от пасущей Великий Муром полиции, на Болотной стороне собирался народ, чтобы без помех сконцентрироваться, получить припрятанные в трущобах плакаты и знамёна, остаканиться дармовой чаркой, да собраться с духом перед маршем на купеческий берег. Чтобы ширнармассы не заскучали, их развлекали ораторы и московский гитараст, певец ртом Истома Нагой, по мере приближения к финалу увеличивая накал заученных экспромтов.
  Павел ждал своей очереди, нервно вытирая ладони о жёлтую майку лидера. Новенькая и доселе ненадёванная, она хорошо впитывала пот. Повод для волнения имелся, да ещё какой! Задачей командира Отвагина, прописанной в плане мероприятия, было раскачать толпу и повести на главную площадь Великого Мурома. Путь неблизкий, вдобавок, скауты донесли, что на другом берегу встал странный заградотряд с конными латниками и двумя орудиями, наведёнными на мост. Однако пиар-менеджер гарантировал невмешательство сил охраны правопорядка, и Вагин верил своему нанимателю, ведь верить было больше некому.
  Собравшиеся захлопали, одобрительно засвистели, провожая коновала Гнидко, ударно отжегшего под конец речи. Павел взбежал на трибуну. Его била дрожь, но молодой агитатор старательно загнал её внутрь, расслабив плечи, чтобы не зажиматься и не показывать, как его на самом деле колотит. Он репетировал речь перед зеркалом. Он хорошо помнил, что надо говорить, он много раз повторял, но в тёмной хибаре было совсем не так, как на открытой местности, при свете дня и при всеобщем внимании. Казалось, все ждали его позора.
  Павел зашёл за трибуну, упёрся в неё руками и увидел обращённые к нему лица, похожие на подсолнечники, столько в них виднелось ума и выразительности. Лица были молодые и наивные, исполненные лучезарного ожидания и восторженной сопричастности к делу, ради которого собралась такая масса товарищей. "Товарищей", - слово стало опорным для смятённого Вагина, и тут же словно тумблер перекинулся внутри у него, переключив энергию внимания с волнения на страсть.
  - Товарищи! - звонко крикнул Павел.
  Ему хотелось сообщить: "Вот здесь я!", чтобы сошедшиеся вместе люди поддержали его и поощрили. Он чувствовал на себе собранный в точку интерес толпы, как сведённые линзой солнечные лучи сливаются в тонкий мощный луч, от которого загорается растопка и взрываются трудолюбивые муравьи, только народное внимание не обжигало кожу, а вливалось в тело и распаляло сердце.
  - Товарищи! - Вагин помнил, на чём по конспекту закончил свою речь Гнидко и подытожил в свою очередь: - Дальше терпеть нельзя! Олигархи захватили власть, чтобы обирать нас с вами и через то богатеть самим. Это режим взяточников и воров. Они насадили китайцев повсюду! Китайцы теснят нас, коренных! Олигархи не знают меры. Они выпустили фальшивые деньги. У всех есть на руках знаменитые "мавродики", которые не знаем, куда деть. В магазинах "мавродики" не берут. Деньги вложены, денег нет! - Павел набрал полные лёгкие воздуха и, как ему показалось, волшебной силы экстаза, от которого он что было силы выкрикнул: - Денег не будет!
  Толпа замерла в ошеломлении, но Вагин упредил, не дав ей взорваться и выплеснуть через гнев, чтобы пар не ушёл в свисток. Он повёл её на всплеске чувств:
  - Денег у нас не будет, пока у руля жулики и воры. Нас обокрали! Нам подняли налоги и снизили зарплату. Работяга получает гроши. Будущего нет! Мы все заложники капитала. Будущего нет при этой власти, если мы смиримся и промолчим. Но мы не смолчим! Мы придём ко дворцу губернатора и скажем правительству своё веское слово. Это слово "Нет!" Долой злую власть! Долой убийц генерал-губернатора! Нет китайскому нашествию! Скажем: "Нет!"
  - Не-ет! - загудели голоса членов профсоюзов, разбросанных по толпе.
  - Нет! - крикнул Павел.
  - Не-ет!! - подключились отдельные непричастные, к ним добавлся дружный хор желающих странного, кучковавшихся с краю.
  - Нет власти жуликов и воров! - умело направил волну народного гнева агитатор в жёлтой майке лидера.
  - Нет!!! - выдохнула набравшая силу толпа.
  Павел ощутил толчок энергии, исторгнутой народной массой. Здесь скопились молодые рабочие, служивые неудачники, тётки с активной гражданской позицией, чиновники нижнего звена, клерки с семьями, одухотворённые юноши, встречались даже китайцы, многие привели детей и до кучи своих рабов. Массовка вышла чудо как хороша, её сделали квалифицированные специалисты. Она была штучной вещью. Повторить получится нескоро, если вообще получится, потому что для лепки был использован уникальный резерв. Налёт скорбной патетики и революционного пафоса придавали беженцы из Москвы: самые настоящие манагеры и дизайнеры, креативно мыслящие личности и хипстеры, хамонники из Хамовников и внутренние эмигранты. Они скрепляли чёрный и белый пролетариат скрепами рукопожатности. Придавали бедняцкой обездоленности лоск неподдельного гламура, который нельзя подменить ничем, кроме как создав подлинник, включив внутримкадский материал. Толпа была произведением искусства, исполненным великолепного несогласия.
  Соскирдованные должным образом муромские гномики заражались безрассудным единством. Баб было много, из женских профсоюзов и просто неравнодушные, они добавляли такой накал истерии, что даже у самых спокойных и рассудительных сносило крышу. Вагина возбудило осознание власти над таким количеством людей. Он словно взлетел на крыльях над толпой и проорал, надрывая горло:
  - Первого мая тысяча девятьсот шестого года... на том берегу Оки... полицией... была учинена кровавая расправа... над участниками массового шествия... народной молодёжи. Это была злая власть... и её свергли! Так было, так не будет. Долой злую власть!
  Он дышал всё глубже и чаще. В ушах звенело. Павел ощутил настоящий экстаз оратора. Через это он обрёл стремление броситься в бой и победить. И толпа обрела его волю.
  - Товарищи! Когда народ един, власть бессильна. Я иду на площадь. К царству справедливости! За мной!
  Вагин спрыгнул с трибуны и пошагал, увлекая народную массу, а толпа, направляемая деловитыми координаторами, двинулась за ним. По мере приближения к мосту вожаки незаметно отделялись, оставляя лидера в жёлтой майке главным на празднике непослушания.
  
  ***
  - Холостыми заря-жай! - скомандовал Щавель.
  С Болотной стороны к мосту приближалась колонна демонстрантов. Реяли радужные стяги, символ единения народов всех ориентаций, колыхались лозунги на палках. Кое-где блестели ошейники. Все были в своём праве, и все своё право спешили реализовать.
  - Запевай! - гаркнул Гнидко. - Нашенскую, чтоб пробрало!
   В Муроме любили хоровое пение - символ одобрения, поддержки массами. С подачи запевалы передние ряды стройно затянули:
  Вставай, проклятьем заклеймённый,
  Весь мир голодных и рабов.
  Кипит наш разум возмущённый
  И в смертный бой вести готов.
  Песню подхватили. Над толпой поднималось облачко пара, вырывающееся из разгорячённых голов через ротовой клапан, что свидетельствовало о нешуточном кипении возмущённого разума несогласных.
  - Расчётам доложить о готовности, - приказал Щавель.
  - Первый расчёт готов! - доложил Фома.
  - Второй расчёт готов! - доложил Сверчок.
  Неожиданно из переулка выскочили ахтунги в лёгком боевом облачении. Выстроились в шеренгу, перекрыли проспект Воровского на той стороне, но толпа не остановилась и надавила на миротворцев так, что ахтунги были вынуждены покориться народной воле и влиться в ряды демонстрантов. Идущие вместе представители трудящихся и правоохранителей ступили на мост.
  Пламя запального факела дрожало над казёнником орудия. Щавель расправил большой белый носовой платок.
  Толпа демонстрантов запрудила мост. Когда первые ряды с запевалой закрыли толстый поручень срединной секции ограды, платок в руке командира взлетел и изготовился ринуться вниз, когда у плеча его свистнуло. Сзади повалился на мостовую Коготь, прижмая руки к груди. Над ним склонились. Ратник побледнел, кольчуга была разорвана, подкольчужная рубаха пробита пулей. Коготь был в сознании и матерился, однако крови на его губах не появлялось, и это было хорошим знаком.
  "Город грехов! - стиснул зубы тихвинский боярин. - Позволить быдлу владеть огнестрелом - вот настоящий порок государственной власти. Огнестрел должен быть под замком и выдаваться доверенным лицам в особых случаях. Иначе выйдет разврат". Щавель поднял ледяной взгляд. Развращённое быдло преодолело широкий мост через Оку почти на три четверти.
  - Картечью заряжай!
  Ратники сноровисто втолкнули в стволы картузы с картечными зарядами. Дослали банником.
  - По демонстрантам, прямой наводкой...
  Пуля звякнула о ствол бронзовой пушки, оставила серую полоску свинца и умчалась неизвестно куда.
  "Сверху бьют, - понял старый лучник, - и сбоку". Он посмотрел на мрачные окна домов по Набережной. Вдоль улицы бежали полицейские. Демонстранты прошли мост, первые ряды ступили на берег. Конницей эту силу было не остановить. Даже если пиками стопорнут передних, задние надавят, выдавят и попрут себе дальше. В центр. Громить город.
  - Первое орудие, огонь! - скомандовал Щавель.
  Орудие подпрыгнуло и откатилось.
  Первые ряды попáдали, глубоко, на несколько рядов, будто им подрубили ноги огромной косой. Идущие позади спотыкались, останавливались. Толпа по инерции двигалась, стесняя ряды и толкая передних. Они бы так и прошли по трупам товарищей, вылились на Набережную и развернули строй, если бы Щавель не скомандовал ледяным голосом:
  - Второе орудие, огонь!
  Этот выстрел был ещё кошмарней. Картуз пролежал на складе двадцать лет, свинцовые шары слежались и срослись в гроздья. Массивные бесформенные куски ударили в плотную людскую массу и буквально проели в ней дыру. На мгновение в живой стене возникла яма, как в затянутом ряской пруду от горсти брошенной гальки, полетели брызги. Во все стороны ударили кровавые ошмётки, оторванные конечности и чья-то голова. Дым милосердно скрыл от заградотряда жутчайшие детали, но и увиденного хватило даже самым крепким, чтобы очертить напротив сердца обережный круг.
  Толпа остановилась.
  - Холостыми заря-жай!
  Воля командира заставляла расчёты двигаться бездумно и слаженно, не теряя драгоценного времени. Ратники стояли под пулями, каждая секунда могла оказаться последней и отступать было нельзя.
  - Батарея, огонь!
  Слаженно жахнули пушки. Это произвело эффект ещё более сильный, чем от попадания картечи в не боящихся смерти людей. Толпа увидела, что творят орудия, она испугалась. Раненые под ногами и кровь на собственных лицах вселили ужас даже в самых безрассудных бунтарей.
  Когда снова рявкнули орудия, толпа шарахнулась как лошадь, от души огретая кнутом. Она взвыла, словно гигантское живое существо. Этот вой многие ратники запомнили на всю жизнь.
  Человеческая река обратилась вспять. Как раньше единодушно пели, шли, скандировали лозунги, так сейчас, заразившись от чувства локтя товарища безрассудной верой в необходимость уносить ноги, демонстранты ринулись наутёк. В порыве неконтролируемой паники никто не понимал происходящего. Всякий упавший был затоптан. Несчастных давили о перила моста, ломая рёбра, а потом перила не выдержали и рухнули. Люди сыпались в Оку, некоторые прыгали сами, мост стремительно пустел.
  Глядя на всё это, Михан хохотал, сгибаясь в поясе, хлопал себя по бедру, показывал пальцем на бойню. Стоящие рядом дружинники косились на него не по-хорошему, кто-то покрутил пальцем у виска. Михан не унимался, и Сверчок заехал ему по шлему. Не помогло. Молодец получил ещё увесистую оплеуху латной рукавицей и повалился наземь, заразительно смеясь. Его оставили в покое. Видали в бою и похуже.
  Пороховой дым унесло ветром. По команде Литвина к переправе двинулись конные. Мост покрывала стонущая и шевелящаяся масса. Ярким пятном выделялся странный человек, чудом уцелевший из первых рядов. В жёлтой майке, надетой поверх рубахи, он стоял на коленях возле неподвижно лежащего гиганта. Полыхнула вспышка. Притаившийся хипстер снял великолепный кадр, попутно украв у желтого воплощения горя своей зеркалкой бессмертную душу.
  
  ***
  При каждом слове изо рта Гнидко летела кровь, брызгая в лицо Павлу и на жёлтую майку лидера.
  - Под молотки... ты подвёл... Таракан.
  - Чего? - Вагин стоял перед ним на коленях, держа голову коновала и не находя силы попрощаться с товарищем.
  - Таракан... Кличка твоя... в ячейке... Пацаны прозвали... за внешность твою гумозную.
  Гнидко закашлялся. Голова его выскользнула с ладоней Вагина, стукнулась затылком о мостовую.
  Растерянный Павел не двинулся, чтобы её поймать. В поле зрения блеснула вспышка неземной яркости, и внутри стало пусто. Гнидко затих, голова мотнулась на тряпичной шее, словно коновал надменно отвернулся от парня с гумозной внешностью.
  "Товарищ Гнидко умер", - Вагин тяжело поднялся и побрёл, ощущая свинцовую тяжесть в ногах. Навстречу ему двигались конные ратники в кованых доспехах, каких Павел видел только на картинках в книге про русских богатырей. Вагин машинально свернул, прижимаясь к тротуару съезда Воровского, не обращая на них внимания. Он казался себе соломенной куклой, которую манипуляторы заставляют двигаться в балагане для каких-то им одним понятных целей. Павел поднимался к проспекту Воровского, в центр.
  Сказочные витязи на огромных конях пропустили его.
  
  ***
  Наверху раздался сдавленный крик, который часто сопровождает силовое задержание. Ерофей Пандорин взбежал на последний этаж, отданный муниципалитетом под библиотечный склад, ныне заброшенный. Полицейские мобильной группы плющили коренастого седого господина в чёрном сюртуке. Браслеты были застёгнуты, но пожилой господин сопротивлялся, сучил ногами, отпихивался, елозил на боку. Он хотел крикнуть, но вместо крика вырвался хрип. Опера перевернули его. Увидев Пандорина, господин затих, но не смирился, вращал вытаращенными глазами, сдавленно ругался.
  - Взяли стрелка, - доложил оперативник, поднимаясь и отряхиваясь.
  Возле окна валялось длинное ружьё с толстым стволом, огромным подствольным магазином и чёрной ложей, богато отделанное. Пандорин поднял его. Подствольный магазин оказался резервуаром высокого давления ёмкостью литров на пять. Ружьё было пневматическим. Серебряная инкрустация, позолоченный спусковой крючок, спусковая скоба и рукоять затвора выглядели совсем не пафосно, если знаешь, сколько стоит само оружие. Пандорин знал. И был в курсе, кто крутится на полу перед ним.
  - Это фанфаронистейший стрелок Азии. Думаю, ему не с кем потягаться в Великом Муроме, - Ерофей Пандорин опустил приклад духового ружья к ноге и говорил оперативнику, глядя при этом на стрелка.
  Поставленный на ноги пленник тяжело дышал в руках двух дюжих городовых. У него было чрезвычайно женственное и в то же время мужественное лицо порочного извращенца.
  - В селе Зазнобино хорошо помнят его. Он прополз пять вёрст по дну высохшего оврага, чтобы вырвать мужика из пасти матёрого крысокабана.
  - Спас? - спросил оперативник.
  - Пока он полз, мужика сожрали. Это для полковника характерно. Правда, полковник?
  Задержанный с трудом сдерживал ярость, но продолжал сдавленно рычать. Он и сам был похож на крысокабана. Верхняя губа задралась, обнажая прокуренные зубы, усы ощетинились.
  - Дьявол! Сучий дьявол, - были его слова.
  - Полковник, известный котолюб и обладатель европейского мейн-куна, отсутствовал на веранде "Жанжака", когда мальчик открыл стрельбу. Какой везучий полковник!
  Пандорин продолжал говорить как будто подчинённому, но на самом деле внимательно наблюдал за реакцией снайпера, его мимикой и даже интонацией, с которой тот извергал невнятную брань.
  - Не менее известно пристрастие полковника к азартным играм. Мне также знакома недавняя история преизрядного карточного проигрыша. Полковник спустил имение своей жены в секу на катране клуба "Богатей" и задолжал сверх того, но кто-то покрыл долг чести. Везение, везение... Кругом везение. Что же привело полковника на заброшенный склад, выходящий окнами на позицию новгородского ОМОН?
  Оперативник смотрел на задержанного со всё возрастающим интересом. Ему чудилась в руках тяжесть словаря юридических терминов, которым так славно отоваривать по башке скупых на признания уголовников.
  - Дьявол! Хитрый дьявол, - хрипел полковник.
  - Кто же был тот таинственный благодетель? - вопросил Пандорин. - Назовите его имя сейчас или пожалеете об этом.
  Пожилой господин со сквернословиями рванулся вперёд, но городовые оттащили его. Брызги слюны летели из раззявленной пасти, источающей вонь вчерашнего пива и прогорклого сала.
  В поисках отдохновения от этого амбре Пандорин понюхал дульный срез духового ружья.
  - Пахнет воздухом, - установил начальник великомуромских сыщиков. - Из пневмы недавно стреляли.
  - Я не желаю переносить издевательства легавых, в каких бы чинах они ни были! - возмутился полковник.
  Удивлённый таким оборотом, Пандорин посмотрел, к кому обращался задержанный. В помещении склада стоял запыхавшийся старший опер. Он подмигнул. Брови начальника сыскной полиции взлетели.
  - На пару слов, - старший опер увлёк Пандорина в соседнюю залу, где их не могли слышать подчинённые.
  Он вёл шефа под локоток, и это несказанно оскорбило начальника сыскной полиции.
  - Что вы себе позволяете? - осведомился он.
  - Полковника придётся отпустить, - расклеймённая харя старшего опера исказилась заискивающей улыбкой. - Прямо сейчас. Без оформления.
  - Да что вы...
  - Вы отправите группу на патрулирование, мы с вами посадим стрелка в экипаж и отвезём домой, - жёстко произнёс старший опер, морда его вытянулась и посуровела. - Так надо, товарищ
  - Какой я тебе товарищ? - шёпотом воскликнул Пандорин, чуя, что творится неладное.
  - Товарищ по партии "Единая Россия", - почти неслышно и не шевеля губами ответил подчинённый. - Ваш билет четырнадцать-восемьдесят восемь, а номер моего билета - семь-сорок.
  И он пожал руку шефа особым образом. Таких откровений, раскалывающих судьбу, Пандорину получать не доводилось. Стоя на заброшенном складе публичной библиотеки, открытой меценатом Мануловым, но по причине временного недостатка финансовых средств, прикрытой, он ощущал себя морским котиком, выброшенным на сушу. Прямо на веранду "Жанжака", в страстные объятия опытного котолюба. Рукопожатность была частью ритуала восхождения на Горбатую гору. Член партии с вершины протягивал руку стремящемуся взойти и люто, бешено рукопожимал. О продолжении ритуала Ерофей Пандорин вспоминал с содроганием и тщетно старался изгнать из памяти.
  Он тогда думал только о восхождении по карьерной лестнице. Партия давала многое, а требовать многого не спешила. Теперь от ставленника потребовалось отработать, и он оказался во власти своего подчинённого, человека битого, тёртого и морально нечистоплотного. А старший опер вдобавок развернул перед ним специально захваченную бумагу.
  - Вот мандат. У меня особые полномочия. Вам придётся соблюдать партийную дисциплину, товарищ Пандорин.
  Начальник сыскной полиции вернулся в помещение заброшенного библиотечного склада совершенно другим человеком. Это был переломный день в жизни многих и многих, и он продолжал своё кровавое течение.
  
  Глава Двадцать Девятая,
  в которой жруны "Жанжака" вопрошают, что же будет с Родиной и с нами, а Павел Вагин мечет ихор.
  
  Город бурлил. "Жанжак" ломился от посетителей. После несостоявшегося митинга неудовлетворённые пролетарии умственного труда, коим повезло собраться не на Болотной стороне, а в рабочих кварталах, почувствовали голод живота, ума и сердца. Удовлетворять оголодавшие люди потянулись в самое пафосное заведение, чтобы пожаловаться на жизнь и обсудить с зеваками, прогулявшимися до моста, как страшно стало жить при кровавом режиме. Сам по себе гром орудий был для них не в новинку. Великий Муром часто баловал горожан салютами в честь того или иного праздника, и сейчас снобы, с изящной иронией задавали риторический вопрос, не был ли нарушен запрет на фейерверки по случаю траура? Поскольку нормальные люди от снобов шарахались как от морально прокажённых, утончённым интеллектуалам оставалось вопрошать друг у друга, обретая полное взаимопонимание.
  Завсегдатаи старой закалки смотрели на молодёжь со светящимися дощечками, на причудливо наряженных хипстеров, на внутримкадские ужимки, подманивали владельца заведения Жанжака Тырксанбаева. После водки с бужениной не терпелось поговорить начистоту.
  - Зачем пускаешь москвичей, у них нечистые деньги, - укорял иной совестливый патриот.
  - Мне плевать, какие у них деньги, - лыбился Жанжак.
  - Ох, ты, басурманин!
  - Это я басурманин?
  - А кто ты, русский?
  - Тринадцать лет здесь живу, кормлю людей, плачу все налоги, в купеческой гильдии состою и я после этого не русский? - удивлялся Тырксанбаев. - Вон юноша бледный, ни дня не работал, сын купца Первой гильдии Фомы Гордеева, он русский?
  - Русский, - кивал собеседник и спохватывался: - Или кто?
  - Русский - это государственная принадлежность, - поучал Тырксанбаев. - Сынок по национальности мокша или эрзя, вообще-то он то и другое вместе, но кто там у нас по национальности Фома Гордеев? Однако сынок не русский, нет. Что он сделал для Руси, чтобы стать русским?
  Огорошенный таким ходом мысли патриот не находил слов, кроме бранных, но браниться по Закону от первого сентября не полагалось, и поэтому замолкал. Перекипев внутри, он заводил разговор на ту же тему, найдя равного, потому что сам не мог похвастаться заслугами на благо Родины.
  Веранда "Жанжака" гудела. Котолюбы, оглаживая обузданных шлейками котэ, судачили, насмотревшись на кровь, о самом главном - о дивидендах. Заплатят или нет? Дошли слухи, что бросили возводить железную дорогу на Арзамас. В посёлке земельных рабочих случился китайский погром как недавно в Шанхае. Ходи разбежались. Это несомненно скажется на курсе акций "Великорусских дорог", треста, входящего в альянс. Не лучше ли продать ценные бумаги, пока они совсем не обесценились? Что будет с краткосрочными облигациями храма Блаженных вкладчиков, чей выпуск обеспечен пакетом акций Желдоральянса? Не под угрозой ли дивиденды? Не пора ли идти в храм за разъяснениями? И проконсультироваться как на зло не у кого, достопочтенного отца Мавродия последнее время не видно... Наверное, рассуждали безоблачные котолюбы, надо дождаться понедельника, а пока следует обсудить завтрашний бал-маскарад, устраиваемый по случаю вступления в Первую гильдию благороднейшим Отловом Мануловым. Эй, кызым, ещё кофе со сливками и принеси этих нежных тирамису, и рюмку кюрасао, да поживей, скотина немытая!
  
  ***
  - Ну-с, работа кончена, контракт выполнен, крови по колено, - бодро напевал под нос пиар-менеджер, пакуя саквояж. - Пора бежать как крыса из фирмы, с гордо поднятой головой.
  Дверь растворилась, словно её никогда не было. На пороге стоял Павел Вагин, живой, но взбудораженный.
  Пиар-менеджер изрядно удивился и прекратил собирать манатки.
  - Вы меня в первый ряд поставили! - жёлтая майка лидера была залита кровью, чужой, не своей.
  Москвич струсил, но сохранил видимость олимпийского спокойствия и постарался бесконфликтно разрулить ситуацию. Общаться с недовольными служащими ему доводилось по факту каждого завершения кампании. Опыт был, но понимание обстановки в эйфории скорого убытия оставило его.
  - Что за экстрим? - спросил он. - Давай поговорим как взрослые люди. Прикинем уд к носу. Ты хотел быть вождём, а вожаку положено вести стадо, для чего всё-таки необходимо находиться в первом ряду, верно?
  - Верно, - нехотя выдавил Павел.
  - Мне и так пришлось выполнять почти всю основную деятельность: подбирать персонал, руководить, координировать, даже листовки писать.
  Ровный тон остудил кипевшие чувства Вагина до образования корки. Молодой активист постарался думать как менеджер, но пережитое дало себя знать.
  - Отчего же сами тогда не повели толпу? - брякнул он.
  - Лучше погреть руки, чем склеить ласты, - рассудительно сказал пиар-менеджер. - Я всегда так работаю.
  Он бережно свернул сорочку и отложил к остальному белью.
  - Сами-то вы никуда не ходили, так и просидели всё время в офисе, - с язвительностью обиженной прислуги обратил внимание работодателя Павел.
  - Предпочитаю наблюдать со стороны. Вы очень интересно себя убиваете.
  Такого цинизма Павел от нанимателя не ждал. Он принял настрой как должное и перевёл разговор в деловое русло.
  - В Москву, - твёрдо заявил он, - я готов ехать прямо сейчас. Мне не надо собираться.
  - Иди домой, Таракан, - снисходительно спровадил навязчивого провинциала москвич. - Ах, да, у тебя же дома нет...
  Вагина словно ударили под дых. Он постоял в оцепенении, тупо глядя перед собою. Перевёл дух и поднял на пиар-менеджера взгляд, исполненный злобы.
  - Я, что же, не поеду с вами?
  - Зачем ты мне теперь нужен?
  - Но вы же обещали.
  - Обещал - не значит женился.
  При словах о женитьбе Вагин испытал неистовый баттхёрт. Он допускал возможность остаться брошенным на произвол судьбы, но не в такой ипостаси.
  - Нелюдь!
  Павел выхватил револьвер и спустил взведённый загодя курок. Раз-раз, ещё раз. Из головы манагера вылетел зелёный ихор. Сегодня в каморы барабана Павел засыпал усиленный заряд. Политтехнолог свалился на пол уже дохлым.
  - Я не таракан! - голос Вагина задрожал, сорвался в рыдание.
  Ни дома, ни матери, ни товарищей. Работы в Москве тоже не светит.
  Он приставил ствол револьвера к левой стороне груди и нажал на спуск.
  Самоубийство оказалось неожиданно болезненным. Мощный удар, как никогда кулаком не били. Боль мучительная, не вздохнуть. Павел отшагнул и повалился, наткнулся спиной на стену, сполз по ней, брякнулся на задницу и остался сидеть. Умирать было ужас как страшно и поздно что-то изменить. От обиды на себя Павел вспомнил мальчика-свидетеля, которому выстрелил в лоб. Убивать разносчика было незачем. Незачем оказалось убивать и себя. Это было последнее сожаление Вагина. Голова опустилась. Взгляд наткнулся на странные разводы.
  На жёлтой майке лидера расплывалось зелёное пятно. Это была не кровь. Это был ихор. В пылу революционной борьбы Павел не заметил, как переродился.
  Револьвер выпал из омертвевшей руки.
  
  Глава Тридцатая,
  в которой блистательность бала-маскарада облагораживается разъяснением сути игры, также присутствуют пиры, красавицы, дуэль и моральный выбор, а под занавес появляется хан Беркем.
  
  - Ты чего вчера ржал как умалишённый? - хмуро спросил Жёлудь.
  - Басурманской травы курнул, - повинно ответил Михан. - Ух, и забориста, тварь!
  На скуле молодца синело Сверчково поучение. В роте пошли пересуды. "Отморозок и культист, - говорили те из ратников, кто видел его Хранителя. - Совсем Ктулху мозг зохавал". Если раньше на стажёра они посматривали с дружелюбным превосходством, как на своего, пусть и младшего, сейчас стали коситься, словно на протухший продукт, и разговаривали только по служебной надобности. Михан приуныл и утвердился в мысли, что обязательно возьмёт своё, пусть даже не в этом походе, а позже. В Новгороде. "Тогда и не жить мне!" - повторял про себя он.
  Жёлудь не видел его позора на Набережной, он стоял в оцеплении далеко от орудий, но проникся общими настроениями и долго не заговаривал. Однако же, когда приготовления к балу-маскараду были закончены, и стало возможным себя показать, молодого лучника тронула жалость к товарищу по детским играм. Пользуясь советами Лузги, Жёлудь собрал в лавке старьёвщика прикид настоящего басурманина. Он нарядился в сандалии-босоножки, надетыми на носки, в которые были заправлены трико с пузырями на коленях. Довершали костюм синяя куртейка с белыми тройными лампасами на рукавах, напяленная поверх нижнего белья, чёрного льняного трико, прозываемого футболкой. В исподнем лесному парню появиться на люди было стыдно, но ничего не попишешь, со слов Лузги, в Орде носили так.
  Старый лучник в отношении своего убранства поступил с командирской решительностью и воинской простотой. Вытащил из сидора старую, но чистую лесную одежду - порты, дорожную рубаху и росомашью жилетку, сберегаемую к осенним холодам. Куафёр Гоша, к которому Щавель явился с пожеланием: "На бал, но чтоб не стричь", исхитрился уложить волосы так, что они сгустились и едва достигали середины спины. Обошёлся без магии, лишь мастерством, с применением вкусно пахнущих зелий и нагретых щипцов. Щавель ходил по роте и благоухал.
  - Превосходно, - оценил наблатыкавшийся в высоком искусстве бард. - На сцене можешь выступать.
  Филипп был одет по-походному, за плечом торчал длинный кожаный сидор с гуслями.
  - Уходишь? - спросил Щавель.
  - Остаюсь, - гордо вскинул бороду Филипп.
  - Как же твоя награда? Мог от Карпа раба-другого получить, если бы развлекал войско весь путь обратно до Новгорода.
  - Лучше маленькая рыбка, чем большой уд, - криво усмехнулся бард. - Слава - снедь скоропортящаяся. Пока меня здесь помнят, надо развивать успех. Траур почти закончился, я на домашних концертах за месяц столько бабла нарублю, что смогу купить симпотную невольницу. Дальше будет больше. Знакомства, связи, покровительство, аншлаг и бенефис. Нет, мне из Великого Мурома никак отлучаться нельзя.
  - Ловишь рыбку в мутной воде, - признал Щавель. - Всегда считал, что "бард", от слова "бардак". Теперь вижу, что это правда. Бедный Муром.
  - Это его естественное состояние, боярин, - с покровительственностью отбежавшего на безопасное расстояние знатока пояснил деятель искусств. - Ты здесь без году неделя, поэтому не в курсе.
  - Здесь всегда был пир во время чумы. Я видел этот город раньше, он всегда был таким. В ту пору ты у скоморохов на подтанцовках скакал.
  Бард скуксился, будто кислое съел. Отвернулся и пошёл к дверям. Возле тумбочки дневального остановился и обернулся. Щавель недвижно стоял и смотрел ему вслед.
  - Да пребудет с тобой Очистительная Сила Кризиса, воин, - пожелал Филипп.
  - И ты отсоси не нагибаясь, - как встарь напутствовал его Щавель.
  Отец с сыном ехали в роскошной остеклённой карете-фонаре по широкому проспекту Великого Мурома. В закатном блеске пламенело снова лето. Как будто небо стало своим отражением в глазах поэта - цвета мутной, смоченной плевком и протёртой рукавом голубой фарфоровой пуговки, с добавлением маньячески-красного отблеска непризнанного гения.
  - Как упоительны в России вечера, - вздохнул Жёлудь.
  Щавель покосился на него.
  - Ты с этим поосторожней, сынок, - назидательно молвил он.
  "К счастью, завтра в шесть утра мы уходим из этого города порока", - подумал он и, осенённый мыслью о скором убытии, отдал кучеру распоряжение через вделанный в стену медный рожок.
  Карета свернула на площадь Труда и остановилась возле ртутного столба. Металлический столб мерцал и подрагивал, удерживаемый в воздухе силой веры.
  - Когда-то о его высоте ежедневно думали сотни миллионов человек, - показал Щавель артефакт величия допиндецовой эры. - До сих пор их внимание сохраняет земное воплощение ртутного столба. Раньше люди думали о полётах к звёздам сквозь небесную твердь и о мельчайших организмах, якобы живущих везде и всюду, а сейчас люди думают о состоянии невольничьего рынка. Их сконцентрированное внимание сохранит работорговлю на много веков. Таково предназначение Великого Мурома, хранить устои, в этом залог его несокрушимости и величия Великой Руси. Но мы с тобой должны думать о долге перед Родиной и князем. Потому что мы живём в Святой Руси и наша основа - духовность! Понимаешь, о чём я говорю?
  Жёлудь напрягся. Понимать рассуждения ему давалось с трудом, но сейчас речь зашла о духовности, а её сын повелителя Ингерманландии и преждерожденной эльфийки улавливал сердцем.
  - Ошейник здесь покрепче цепей будет, - медленно проговорил он, получалось веско. - Он в мозгу, а цепи на руках.
  - Самые крепкие те, что на душе, - Щавель успокоился насчёт сына. - Это про нас. Кучер, ехай!
  На Набережной сиял огнями электрической иллюминации известный дом увеселений высшего света Великой Руси. Он отличался роскошным бальным залом и был спроектирован для сдачи к устроению торжеств тем особам, которые не располагают недвижимой собственностью подходящих размеров.
  У подъезда, убранного красным сукном, стояли полицейские и жандармы, сновали ливрейные лакеи и холуи с бантами и перьями. Прибывали всё новые экипажи. Стучали откидываемые подножки карет. Кони сытые били копытами по булыганам мостовой. Зубчатые передачи эскалатора, приводимые во вращение подвальными рабами, глухо тарахтели, дубовые ступеньки возносили отважных любителей модернизации на высокое крыльцо, куда более консервативные гости поднимались по ступеням из гранита, облицованным знаменитой порховской плиткой. Мужчины в мундирах и фраках, женины в атласе и горностаях при шёлковых чёрных полумасках составляли незначительное число гостей. Большинство приоделось на маскарад с изобретательностью, дающей фору самому креативному из желающих странного. От иных шарахнулся бы даже Олень Делонь, но ряженые не брали в голову и рассчитывали обратить появление во всём честном наряде в шутку.
  Пройдя через сенной холл, ограждавший в трескучие морозы полуприкрытые женские станы от жутких поцелуев холода, гости поднимались по лестнице между цветами в вазах и корзинах, шаркая лаптями, стуча каблуками и цокая когтями, ежели кто рядился под зверя. Щавель с Жёлудем двигались рядом, осматриваясь в круглые стенные зеркала, расположенные между лампами, что давало много света. Впереди и сзади их входили гости, лакей протягивал маску тем, чей наряд находил недостаточно маскарадным. Жёлудь опять не прошёл фейс-контроль и был наделён полумаской, а тихвинскому боярину контролёр только поклонился.
  Бал. Там изысканный хруст французской булки перемежался с грубым треском русских батонов. Выступал квартет - актриса-весна, скрипка-лиса, жопа-соловей и гусли-самогуды. Светские кобылицы фраппировали блеском гламура даже самых закалённых завсегдатаев веранды "Жанжака". Поговаривали, что под закрытие в кулуарах будет выступать Петросян. Проворные официанты сновали с подносами шампанского. Если жизнь где и удалась, так это на торжестве Отлова Манулова.
  Когда началось действо, Велимир Симеонович Пышкин произнёс короткую речь, представил собравшимся купца Первой гильдии Манулова, поздравил от всего столичного руководства и от себя лично, в довершение облобызав в обе щеки. После этого вельможи скрылись в покоях, а расторопные холуи снова обнесли гостей шампанским.
  Наступило время танцев. Смолк квартет. Четырёхстворчатые зеркальные двери бального зала раздвинулись. Обходительные адъютанты решительно и вежливо оттеснили гостей. Из покоев показался князь Пышкин в парадном мундире с лентой, бриллиантовыми звёздами и золотыми эполетами. На лице висела газовая маска, князь Велимир Симеонович соблюдал приличия. Его сопровождал Отлов Манулов в невероятной пушистости шубе при хвосте и капюшоне с ушками. Всё вокруг зашевелилось - наряды, головы, тентакли. С балкона донеслась возня. Холопы выпнули невесть как проникший сюда гадский квартет и впустили заждавшийся оркестр. Музыканты заиграли польку. Заигранная полька перешла к победителю, а оркестр принялся исполнять вальс Шуберта.
  Щавель хотел уйти из бальной залы в трапезную, где потчевали лёгкими закусками и тусило больше гостей, как к ним подкатился Отлов Манулов.
  - Вы не танцуете, а тут есть моя дальняя родственница, молодая, пригласите её.
   Он указал на высокую густоволосую шатенку, которая стояла, безвольно опустив руки, с мерно поднимающейся грудью, и глядела на кавалеров с выражением готовности на слепую радость. Вся ребёнок, хотя и немаленькая.
  - Её зовут Наташа, - почти умоляюще обратился он к Жёлудю. - Она из Ростова.
  Парень замялся.
  - Пригласи её на тур вальса, - поддержал Щавель.
  - Я не умею п... - Жёлудь запнулся на слове "плясать", найдя его неуместным, от волнения забыл слово "танцевать" и нашёл заменитель, - ...приглашать.
  - Не начнёшь - не научишься, - сказал Щавель. - Действуй.
  О чём-то уютно мурлыча Манулов подвёл Жёлудя к своей протеже. Лесному парню ничего не оставалось делать, как позабыть, что он не умеет танцевать. Утешало лишь наличие маскарадного костюма и завтрашний ранний отъезд, когда некому будет вспоминать его позор и показывать пальцем.
  - Разрешите пригласить вас на танец? - проглотив ком, испросил Жёлудь у девушки.
  Наташа из Ростова только кивнула и пошла за ним, замирая от волнения и всеми силами сдерживая дыхание, за что Жёлудь был ей невыразимо признателен.
  Щавель остался один, но скучать ему не пришлось. Из-за портьеры неловко выбрался пожилой, судя по движениям и осанке, человек в сером домино. Из глубоко надвинутого капюшона торчали длинный нос и губы, словно у незнакомца было сразу два клюва. Метнул в тихвинского боярина тусклый взгляд подслеповатых голубых глаз, пробубнил:
  - Глубокоуважаемый господин Щавель?
  - С кем имею честь?
  - О, это неважно, - старикашка подобрался поближе. - Я вам хочу раскрыть суть игры, которая ведётся в Великом Муроме руками великих проходимцев.
  - Любопытно будет послушать, - из вежливости согласился Щавель и тут же об этом пожалел, потому что старикашка попался из породы тех сумасшедших, что бродят по салонам, прилипают к доверчивым собеседникам и рассказывают им все одни и те же сказки, пока не насытятся.
  - Акции "Великорусских дорог" - это дутый пузырь, говорю вам! Дорога строится, но ценные бумаги столько не стоят. Акции Желдоральянса хотя бы частично обеспечены имуществом стройорганизаций. Наши же бумажки обещали доход в форме дивидендов от прибыли с эксплуатации железной дороги. Ожидаемая прибыль всем казалась заоблачной. Акции взвинтили в цене, перекупая друг у друга на бирже, собрали в трастовый фонд и передали в управление отцу Мавродию. Он большой мастак в таких делах, за что был вынужден некогда смываться из Греции и добежал аж до нас. Здесь он появился уже в сане, рукоположение его неизвестно. Поначалу отец Мавродий заводил знакомства и подряжался на всякие сомнительные дела, выступал посредником в общении с москвичами, а рыночных торговцев обучил правильному отправлению ритуалов поклонения Йог-Сототу, так что молитвы стали действовать и давать барыгам Прибыль. Когда наши олигархи затеяли игру, у отца Мавродия появились средства на открытие своего храма. Он объявил об этом в газетах, прославлял быстрое обогащение и выпустил акции храма Блаженных вкладчиков. Печатные работы и рекламную поддержку осуществлял виновник сегодняшнего торжества. Религия финансового успеха обрела в Великом Муроме много сторонников, включая представителей низших слоёв, ничего не смыслящих в экономике. Котировки акций бесконтрольно росли, назначаемые самим отцом Мавродием. Затем он выпустил билеты, стоимостью в десятую, а потом и в сотую долю акции. Бумаги можно было продать и купить, по ним выплачивали дивиденды из тех денег, что несли доверчивые вкладчики. Пузырь надувался. Создавшееся положение обеспокоило генерала-губернатора, и он пригрозил зачинщикам принять меры. Тогда банда ренегатов решила устранить угрозу, но одновременно сыграть на понижение курса. Они собрали команду из вампира, жрецов Ктулху и пиар-менеджера, который нанял пастухов и координаторов для управления безумством толпы. К тому времени терпение генерал-губернатора кончилось, а финансовый пузырь раздулся до катастрофических размеров. Чтобы не пострадать самим, требовалось его искусственно хлопнуть с нужной стороны. Для этого в Великий Муром приехал опытный душегуб Ли Хой, а команда деструкторов возбудила протестные настроения в среде пролетариата и интеллигенции. Дальше вы знаете. Пузырь с треском лопнул, забрызгав окружающих. Отвлекли внимание черни на горячее, а десертные блюда стащили, чтобы под шумок съесть самим.
  - Поразительно, как неотвратимо тайное становится явным, - с иронией сказал Щавель.
  - Все они члены партии "Единая Россия", все до единого! - пробухтел собеседник.
  - Это их внутрипартийные дела. Пусть в них и варятся.
  - Вам не жалко народ? Система политических кризисов - это насос, который откачивает деньги и власть из кармана простонародья в загашники власть имущих, делая бедных беднее, а богатых богаче. Когда бедняки тяжким трудом приобретают немного благ, это устраивает всех, но когда жировой запас накапливается, богатые устраивают кризис, обезжиривают бедноту, отчего она вынуждена впахивать по новой. Что теперь будет со вкладчиками? Что будет с китайцами? Они убежали с нашего участка железки и нескоро вернутся. После погрома их обратно калачом не заманишь.
  - То есть строительство остановилось?
  - Увы, увы, - срыватель покровов повесил нос. - Пока акции как следует не упадут и их не скупят, чтоб им пусто было.
  - Будет ещё пуще, - усмехнулся Щавель.
  Собеседник оказался более чем уныл, к тому же глуп и озабочен одному ему интересными проблемами. Похоже, у него прогорел бизнес. Так бывает с теми, кто пытается ходить по воде, не обладая ни эльфийской божественностью, ни титаническим ростом, чтобы нащупать дно морское и не захлебнуться.
  Ни ростом, ни божественностью собеседник не отличался. Щавель посмотрел на него как на низшее существо.
  - Может, не стоит искать чёрную собаку в тёмной комнате, дабы она, обратившись, не растерзала вас? - спросил он.
  Старикан попятился и слился. Как раз вовремя - приближался Жёлудь, а за ним довольный Манулов.
  - У неё блохи, - парень морщился, тайком нюхая рукав, к которому прикасалась лапа Наташи.
  - Молодой человек неплохо танцует! - польстил издатель, который перестал стыдиться за родственницу.
  Жёлудь залпом махнул бокал вина. Подождал, прислушиваясь ко вкусовым ощущениям, словно избывая мерзость во рту.
  - Кто это у вас в сереньком плаще такой балаболит про лопнувший пузырь? - как бы невзначай осведомился Щавель у хозяина вечеринки.
  - Это Ерванд Хамонид, - отмахнулся Манулов. - Он играл на повышение в команде губернатора, а теперь остался не при делах и носится, всем треплет мозги про эту свою суть игры.
  Оркестр продолжал играть, но из бального зала в окружении вельмож появился князь Пышкин, утомлённый танцами. Он приблизился к столу, где стоял тихвинский боярин и новоиспечённый купец Первой гильдии. Возникла короткая суета, хрустальная посуда наполнилась.
  Исполняющий обязанности генерал-губернатора Великой Руси поднял тост за купеческую гильдию, чья глава прирастала достойнейшими предпринимателями столицы. На таких торжествах Щавель не бывал. Даже инаугурация князя Святой Руси была обставлена с меньшей помпой.
  - Настоящий скотландский уиски, - благодушно отдуваясь оценил князь Пышкин. - На Руси такой не делают. У нас много чего не умеют. Взять, например, духовность. Только на Святой Руси с ней хорошо, а у нас, иностранцы утверждают, русские друг друга поедом едят. Но ведь это не так, - губернатор отправил в рот ломтик похожего на свинину мяса. - Мол, даже греки держатся за своих. Мы, русские, должны помогать друг другу, как командир Щавель помог нам, а мы поможем ему снабдить Святую Русь рабсилой. Не пощадим народа своего ради добрососедских отношений!
  Почтенные господа немедленно выпили.
  - Больше народных волнений в государстве долго не будет,- заверил Щавель.
  - Народной поддержки тоже на какое-то время, - вздохнул князь Пышкин.
  - Валите всё на меня, ваше сиятельство. Можно заявить, что наёмный командир перестарался и в наказание был изгнан за тридевять земель.
  Отец Мавродий, внимательно прислушивающийся к разговору, изрёк слова утешения:
  - О падших печалиться не стоит. Если жизнь телесная для человека не спасительна, то делом любви и высочайшей милости будет прекращение такой жизни, - растолковал знаток человеческих душ. - Это для грешников, ведущих плотскую жизнь, она ценность, а для бога это не так.
  - Кто ваш бог, Маммона? - спросил Щавель.
  - Маммона наш общий бог, - вкрадчиво ответил священник.
  - А кому вы служите?
  - Йог-Сототу. Разве вы не знали? - удивился отец Мавродий. - Меня рукоположил в сан верховный жрец Неаполитанской епархии в главном храме на вершине Везувия.
  - А на Горбатой горе были? - как бы мельком поинтересовался Щавель.
  - Многие из присутствующих на неё поднимались, - глубокомысленно обронил настоятель храма Блаженных вкладчиков.
  Танцы продолжались, пока даже молодые и резвые не почувствовали усталость, и тогда оркестр заиграл нечто отвлечённое и негромкое, а слуги внесли в залу сколоченный из кленовых досок трёхступенчатый постамент, богато украшенный цветами.
  - Пора награждать победителей конкурса, - шепнул Отлов Манулов.
  Велимир Симеонович благодушно кивнул и направился с процессией в бальную залу, куда вышколенные лакеи деликатно согнали наклюкавшихся гостей. Князь Пышкин, для порядка глянув в лист пергамента, подворачивающийся снизу, многозначительно объявил:
  - Высочайшая комиссия рассмотрела итоги маскарада и вынесла своё решение...
  Он замолчал. В зале наступила тишина. Мастерски выдержав паузу, мэр объявил:
  - Первое место заняла Наташа из Ростова в костюме Чубакки,
  Наташа из Ростова печально проревела, что не надевала костюм Чубакки, но её жалобы никто не понял, кроме Щавеля, а сама Наташа охотно взошла на пьедестал. И это никого не удивило, ведь премии вручают не за заслуги, а чтобы сделать приятное хорошему человеку.
  - Второе место по праву принадлежит командиру Щавелю из Тихвина за лучший костюм ингерманландского варвара.
  Это была ещё не Горбатая гора, но где-то её подножие. Щавель поднялся на вторую ступеньку пьедестала и получил серебряный кубок изящной работы, обрамлённый мечами, дубовыми венками и солярными знаками.
  - Тр-ретье место... - объявил мэр и опять выдержал паузу, две коротких, одну за другой. - Занимает... Лестат Стригой в костюме вампира!
  На третьей ступени, поодаль от серебра кубка, незаметно появился невысокий ладный мужчина в рабочей поддёвке, сапогах гармошкой и картузе, словно наряжался на бал в доходном доме по улице Эксплуатационной. Распорядитель поднёс ему бронзовый кубок с крылатыми конями и полумесяцами, а бывший председатель Боевого Комитета Рабочей Партии застенчиво улыбнулся. Собравшиеся зааплодировали, и пуще всех светские кобылицы, донельзя обиженные, что высочайшая комиссия не приметила их потуг на оригинальность, - все они пришли в костюме кентавра.
  Когда дело было сделано, гости вернулись к столу, который оказался накрытым заново. Маскарад перетёк в откровенный разгул, лишь немногие идеалисты продолжали кружиться в бальном зале, где играли полонез.
  - А во-от... - проворковал Отлов Манулов. - А вот пришёл Ерофей Батькович!
  "Эвон, - подумал Щавель. - Как в кафе, так Ерошка, а как в присутствии, так Ерофей Батькович".
  Начальник сыскной полиции был в отглаженном мундире без регалий, превосходно сидящем на его стройной фигуре. Фейс-контроль пропустил его, не снабдив даже полумаской, видимо, сочтя маскарадный костюм соответствующим моменту. Слегка покачиваясь, он направился прямо к Щавелю. Стоящий рядом Манулов отчего-то стушевался и отступил.
  Не дойдя немного, Ерофей Пандорин остановился, шатнулся на деревянных ногах, щёлкнул каблуками.
  - Добрый вечер, господа! Рад видеть шайку в полном сборе.
  - Вы пьяны? - испросил князь Пышкин. - Прошу вас немедленно покинуть дом.
  Пандорин поглядел на него как вошь.
  - Рукопожимаю, - нечётко, но энергично выговорил он. - Рукопожимаю, товарищ!
  - Как вы смеете!... - начал князь Пышкин, но подчинённый категоричным движением длани ухитрился оборвать своего начальника, о чём не мог помыслить ранее, не имея столько отваги.
  Публика ахнула.
  Пандорин же уставился на Щавеля в упор. Негромко рыгнул, деликатно прикрыв рот перчаткой.
  "Он только что узнал", - понял старый лучник.
  - Вы приехали, чтобы наполнить наш город легендами, боярин? Покидайте нас поскорее, пока тут ещё остался камень на камне, - саркастически воскликнул Пандорин.
  - Этот разговор мы в другом месте доведём до конца, - хладным голосом молвил Щавель.
  - Нет-с, позвольте, сударь! Все дефиниции сейчас. Вы - дерьмо!
  Все напряжённо ждали. Щавель с любопытством глядел на покачивающегося Пандорина.
  - Желаю получить от вас сатисфакции! - заплетающимся языком исторг Ерофей Пандорин и, не дождавшись инициативы, пояснил: - Желаю, чтобы вы потребовали от меня извинения за нанесённое оскорбление или удовлетворения в физической форме.
  - Я не желаю удовлетворения от вас в физической форме, - холодно ответил Щавель.
  - Что вы хотите этим сказать?
  - Вы пьяны и распущенны, - ответил тихвинский боярин. - Вы ведёте себя образом, подобающим для казармы ахтунгов.
  - Вызовите же меня на дуэль, чёрт возьми! - чуть не плача, воскликнул Пандорин.
  - Зачем? - удивился Щавель.
  - Потому что я вас оскорбил, дремучий вы человек! Я прилюдно назвал вас дерьмом.
  - Я списал вашу слабость на ваше скотское состояние.
  - Завтра спозаранку вы уйдёте из города, и мы больше никогда не встретимся, - трагизм в голосе начальника сыскной полиции был неподдельным.
  - Это так, - сказал старый лучник. - Но если мы начнём сражение прямо сейчас, я вас убью.
  - А мне неважно! - голос Пандорина сорвался. - Я хочу умереть!
  - Тогда я вызываю вас на дуэль, - Щавеля начинало это забавлять.
  Ерофей Пандорин приободрился.
  - Раз вы вызываете меня, тогда выбор оружия за мной. Я выбираю пистолеты.
  - Это даёт вам шанс, - отдал должное предусмотрительности начальника сыскарей старый лучник.
  "Дуэль! Дуэль!" - пронёсся шёпот по бельэтажу.
  Князь Пышкин отвёл стреляться в бильярдную комнату, которая тут же получила название дуэльной. Вопреки ожиданиям Щавеля, им не подали ритуальных кремневых пистолей. Пандорин принёс с собой маленький служебный ПСМ, а отец Мавродий снабдил напарника своим револьвером, с которым, похоже, не расставался. Князь Пышкин своей волей назначил в секунданты Пандорину полицейского чина, а Щавелю жандармского офицера. Под их присмотром оружие было разряжено, проверено и заряжено обратно одним патроном каждое. Противники разошлись к дальним стенам бильярдной, о которой было известно, что она длиной двадцать метров.
  - Господа, не желаете ли вы примириться? - елейным тоном вопросил отец Мавродий.
  - Желаю, - сказал Щавель.
  - Нет! - мотнул головой Пандорин.
  - Тогда сражайтесь, и да рассудит вас умение, - благословил на смертельную схватку священник-детектив.
  "Швед силой, грек хитростью, - помыслил о движении материальных средств на Руси тихвинский боярин, - результат же всегда один и немного предсказуем". Но раздумывать о постороннем было некогда, и он сосредоточился на противнике.
  Пистолет в руке Пандорина был маленький, чёрный и совсем не страшный.
  - Брось его! Он тебя недостоин! - рявкнул Щавель.
  Пандорин отбросил ПСМ. Посмотрел на пустую руку и заплакал. Ему так не хватало командного голоса отца! Он нашёл силы наклониться и поднять оружие.
  - Я буду стрелять! - крикнул он.
  - Валяй, стреляй, - безразличным тоном предложил Щавель, глядя Пандорину в глаза. - Поработай за противника.
  Едва он договорил, как в руке Пандорина сверкнуло и хлопнуло. За спиной Щавеля разлетелось зеркало. Кто-то вскрикнул. Все разом загомонили.
  - Ваш ход! - воскликнул Отлов Манулов и зааплодировал в предвкушении.
  Щавель тронул пальцем спусковой крючок.
  "Если жизнь телесная не спасительна, - вспомнилось ему. - Делом милости... Несчастный всё равно обречён".
  Револьверный спуск выбрал ход. Курок упал на капсюль, оружие дёрнулось, Пандорина на миг заволокло дымом.
  От стен, вдоль которых сгрудились зеваки высшего света, посыпались аплодисменты. Официанты стали разносить шампанское.
  - Превосходный выстрел, - похвалил князь Пышкин.
  - Это не лук, - безразличие сквозило в голосе Щавеля, и князю было непонятно, сожалеет он или радуется, что всё закончилось именно так. - Совсем не лук.
  
  ***
  Раболовецкий караван совершил долгий дневной переход. Двигались форсированным темпом. Щавель спешил удалиться от источника Силы, которой не мог противостоять. Он категорично поставил перед фактом командира пехотной роты рекрутёров, выделенной в помощь для добычи диких мужиков:
  - Идти будем от обеда и до упора. Готовься ночевать в лесу, капитан.
  Командир роты не осмелился возразить. Он был отнюдь не обласкан на службе, одет в обтрёпанную шинель, а во впалых щеках скопилась грязь. Рота кадровиков огнестрельного оружия не имела. Она была заточена под поиск и набор персонала на работы широкого профиля. Тестированием и дрессировкой, равно как боевыми действиями с пулом кандидатов, занимались совсем другие руки невольничьего рынка. Поэтому конфликтовать с новгородским опричником при семидесяти конных головорезах капитан воздержался.
  "В армии у них солдаты биты-пороты, живут на довольствии впроголодь, вместо боевой подготовки используются на тяжёлых работах, ни разу не воевали. Такая армия не может победить, но пленных конвоировать годится", - вынес вердикт Щавель, насмотревшийся за время пребывания в столице на великорусскую пехоту.
  На ночёвке он увлёк Жёлудя ужинать к костру с Лузгой и Альбертом Калужским, при котором неотлучно находился его обещанный раб. Пора было сплачиваться с группой. Путь в Орду начинался с первой ночёвки.
  Бывший верховный шаман Москвы прислушался к движениям души командира.
  - А ты, - промолвил он, - ни о чём не жалеешь.
  - Кто-то должен, - ответил старый лучник, неподвижно глядя в огонь.
  - Ты слуга закона, но не слуга народа, - сказал Мотвил. - Народ тебя боится.
  - Так и положено, ведь я не служу народу, это народ служит мне, а я служу светлейшему, - резонно заметил Щавель. - У нас власть светлейшего князя Лучезавра, а не власть народа. И всякий, задумавший этот ход изменить, будет безжалостно истреблён.
  
  ***
  Покои в глубине президентского дворца замерли в тиши по случаю позднего часа. В маленьком кабинете, отделанном ореховыми панелями, горела на столе электрическая лампа под зелёным стеклянным абажуром. Глава государства Северная Центральная Азия, которое западные соседи называли Железной Ордой, приводил в порядок мысли после вечернего совещания. Затягивался папиросой, прихлёбывал остывший чай, утрясал план на завтра.
  Он скорее почуял, чем услышал шаги мягких сапог по толстой ковровой дорожке. В дверь деликатно постучали. Медведеподобный кобель кавказской овчарки, лежащий возле кресла, повернул башку. В маленьких карих глазах блеснули красные огоньки недоброй готовности.
  - Свои, Кябир, - чуть слышно сказал президент, опустил руку, окунул пальцы в тёплую шерсть. Овчар давал ему силу, а сила была нужна, потому что от неурочного визита кроме напрягов ждать было нечего.
  - Разрешите войти? - секретарь, невысокий башкир с большими залысинами, с коротким рядом орденских планок на кителе, не переступал порога.
  Президент откинулся на высокую спинку деревянного кресла. Кябир, узнав давнего знакомого, по желанию хозяина зачисленного в регистр 'Свои', притушил кровавые огоньки.
  - Входите, - устало сказал вождь, в свете лампы было видно, как шевельнулись губы. На лице выше усов лежала тьма.
  Он понял, что случилось нехорошее. Что конкретно, ему сейчас доложат.
  Секретарь прижимал к бедру коричневую кожаную папку с золотым тиснением 'Входящие'. В отличие от чёрной папки 'На подпись', эта никогда не несла в неурочный час приятных вестей.
  - Поступила радиограмма, - секретарь раскрыл папку и деликатно опустил на стол розовый лист с ровными строчками машинописного текста. - На участке Великий Муром - Арзамас прекращены путевые работы. Руководящий состав частично истреблён по национальному признаку. Местные рабочие уничтожают татар и москвичей. Китайские землекопы разбежались. Здания передвижного городка путейцев и строительная техника сожжены.
  Тот, кого наивные избиратели из глубинки и дремучие урыски называли ханом Беркемом, резко подобрался. Взял листок, ухватил глазами длинную радиограмму. О волнениях в столице Великой Руси его ставили в известность, но что дикарские пляски затронут Главный Проект, легший в основу предвыборной программы, президент Северной Центральной Азии помыслить не мог. Реальный срыв графика работ стал таким болезненным уколом, что Кябир забеспокоился.
  Президент поднял голову, и тьма поднялась вместе с ней.
  О ночном отдыхе можно было забыть. План на завтрашний и последующие дни потребовал кардинального пересмотра.
  Низкий рокочущий голос, от которого у секретаря задрожали колени, наполнил кабинет и вырвался во внешние покои, напугав охрану:
  - Принесите жертву Росатому!
Оценка: 4.96*40  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"