Аннотация: Исторический детектив в жанре ингерманландский нуар про жызень маленького шведского города и его пёстрых бюргеров.
Ужасы ночи больше ужасов дня,
ибо грехи ночи превосходят грехи дня.
Томас Нэш, 1594 год.
Не будь тьмы, человек не ощутил бы
своего порочного состояния.
Блез Паскаль, 1660 год.
На Ильин день 1644 года от Рождества Христова ночная гроза срубила крест на шпиле ниенской кирхи. Остался горелый огрызок в форме виселицы, словно скрюченный перст, укоряющий небеса за несправедливую кару. А утром крестьяне из Спасского нашли возле нарвской дороги тело пропавшей девицы Уты, дочери шорника Тилля Хооде.
Весь день у городских весов и на рынке только и разговоров было, что о горе и о проклятье. Ута ушла из дома накануне днём и больше её никто не видел. Паромщик клялся, что не перевозил девицу на левый берег Невы. То же говорили и лодочники. Никто не знал, как она перебралась через широкую реку. Будто сам Сатана подхватил и унёс бедняжку в лес, чтобы на перекрёстке надругаться над ней, а потом рассечь когтем шею до самого хребта.
Так всё и началось, глубоко войдя в судьбы бюргеров Ниена и других его обитателей, затронув гарнизон Ниеншанца, живущий в крепости и вокруг неё.
МАЛИСОН
Из Архангельска он уехал, когда вошёл в силу. Всем он рассказывал одно и то же:
'Отец твердил мне - ты пятый сын, куда тебе дома расти? Здесь без тебя тесно. Не допущу грызни, чтобы Мальсены друг у друга торг перебивали и фамилию позорили. Смотри на братьев. Андрей в Холмогорах торгует, Фадей в Вологде лавку завёл, и ты не пропадёшь. В Норвегии показал себя знатно, с людьми ладить умеешь, как никто из наших. Языки схватываешь на лету. Дуй к шведам в Ингрию, - настаивал отец. - На Неве торговля сей год открывается. В Ниене русских привечают, а ты, к тому же, и швед на четверть. Тебе сам Бог велел. Наследство я товаром и деньгами выдам тебе при отъезде'.
Егор Васильев сын Мальсен пришёл с обозом из Новгорода в шведский край, названный Ингерманландией. В покинутой земле остались лежать кости его деда Эрика Малисона, который взял да и перебрался в Архангельск, принял подданство русского царя, православную веру, отстроил дом и дал начало их роду. Отец был единственным потомком, но у него сыновей вышло пятеро. Он их гнал, кроме старшего, Олега, которому должен был достаться дом и магазин, да второго, Мартына, прирождённого моряка, коему отходили семейные шнеки.
'Дед ваш лёгок был на подъём, вы тоже Малисоны, ищите, где лучше, - так говорил мне отец. - Кто успел, тот и съел'.
Егор Мальсен съел кусок от щедрот короля Густава Адольфа. В новом городе, освобождённом Смутой и войной от русских, новые законы благоприятствовали торговле. С двадцатых годов король заселял обезлюдевший край ссыльными датчанами и охотно привечал беженцев из германских земель пересидеть опустошительную войну, но с расчетом, что они останутся здесь навсегда. Из Новой Финляндии приезжали селиться лесные финны-савакоты и своеобычные карелы-эвремейсы. Местные крестьяне, ижора-ингрекоты и водь-ваддиаляйсет, были с ними одной крови и одного бога, но разных языков и различных конфессий. Те из славянских земледельцев, кто не бежал на Русь до закрытия границы, из русских сделались шведскими, но остались православными. В их пестроте нашлось место и помору. Егор Васильев сын Мальсен прибыл с серебром, ворванью, лосиными шкурами и благими намерениями. В ратуше он записался Малисоном, как дед.
Он быстро стал разговаривать на наречии местных финнов и языке северных германцев - платтдойч, улучшил уже знакомый шведский, и сделался желанным посредником в сделках между русскими купцами и местными перекупщиками.
Он занял свободное место в новом городе и заполнил его собою.
В растущем Ниене было, где развернуться, и купец не собирался долго жить гостем, как русский купец. Через год сладился с пастором Генрихом Мартенсоном, возведённым в дворянское достоинство под именем Фаттабур, чьи службы посещал исправно, и тот поручился за него перед бургомистрами и кронофогтом.
Малисон принёс старинную клятву: 'Я прошу Бога и всех святых помогать мне настолько, насколько я хочу быть и буду верен моему королю, и буду исполнять все городские обязанности, по мере своих сил, как сказано выше, и буду помогать своему земляку-бюргеру как внутри страны, так и за её пределами, и не буду притеснять или губить кого-либо, кроме совершившего преступление'. Также он обязался оставаться бюргером по крайней мере в течение шести лет и построить каменный дом на земле, которую выделит магистрат. И хотя домов из камня здесь никто не строил, намерение следовало высказать по закону, как настоящему горожанину.
Слова его звучали искренне, потому что исходили от сердца, наполненного живой, жадной страстью к стяжательству и осознанием пользы от взаимной поддержки, пусть даже она не несёт выгоды в ближайшем будущем. Егор Васильев выложил на стол пять эре и поцеловал крест, протянутый пастором.
Так он стал полноправным бюргером Ниена с привилегиями купца и обязательствами перед общиной. Спустя неделю Генрих Мартенсон Фаттабур совершил над Малисоном обряд крещения, ибо таково было их тайное условие. Пастор обвенчал его с девицей Айной из Уусикирко, дочерью лесного смотрителя - ягдфогта, человека в краю не последнего, но прежде привёл и её к евангелической вере, ибо карелы из озёрного края приезжали в Ингерманландию православными. И хотя Айна была молода, крепка в вере предков и дичилась, согласие выразила по своей доброй воле, ибо Малисон нашёл к этому слова, как находил прежде для её родителей и для неё самой.
Фаттабур крестил их детей, коих с 1636 года из пяти народившихся осталось трое - девочка и два сына-погодка, представляющих возможный интерес в качестве помощников и наследников. Как владелец хозяйства и торгового предприятия Егор Васильев уже и сам поручался за других купцов, пожелавших войти в товарищество, и Ниен прирастал их дворами. Бог любил Малисона. В жилой избе на высоком подклете, стоящей по Выборгской улице, купец вставил свинцовые рамы со стеклом.
Егор Васильев любил точить лясы со знакомыми и с теми, кого впервые встретил. Ему действительно было интересно узнать, что происходит у них, и рассказать свои новости, а люди чувствовали это, и тем он располагал к торговле самых несговорчивых. Вывеска на его магазине 'Бери у Малисона' была выполнена на пяти языках, дабы каждый купец мог убедиться, что окажется понят. Для неграмотных же опознавательным знаком служил кованый круг на цепях, а в кругу литера 'М' с пузатыми ножками, подобными бокам дородного Малисона, проросток будущего герба.
Под утро он просыпался и шёпотом рассказывал себе, какие на день намечены дела и какие теплятся задумки на завтра, на год вперёд и на всю жизнь. Так он творил настоящую молитву, и жена временами вплетала своё слово, когда ей хотелось пожелать что-нибудь, но чаще слушала, и тогда дыхание её совсем пропадало.
В то утро он лежал, прислушивался, как льётся дождь и громыхают удаляющиеся раскаты. Приближался неторопливый топот копыт и разноголосое мычание. Пастух гнал стадо на пастбище, а хозяева или работники выводили к нему скотину. У Малисона было, кому вывести, он за это платил. В городских дворах перекрикивались петухи. За окном светало. В стене, выходящей на восток, была вставлена рама с маленькими цветными стёклышками, образующими пёстрый луг. Причуда, которая влетела в копеечку, но грела сердце на рубль, а Малисон любил милые пустяшки. Лучезарный бог встречал его пробуждение переливами красок, обещая всякие отрадные события. Кошка Душка растянулась в ногах, ощутимо их придавливала и сквозь чуткую кошачью дрёму мурлыкала.
- Сейчас солнышко взойдёт, прогреет воздух, и распогодится. С неба всегда капает поутру, если холодно, а как потеплеет, то уже и не выпадет. Влага, она вся в воздухе растворяется, как ангельская слеза, - тихонько пробормотал он, и жена прекратила сопеть, а по привычке проснулась и стала ловить слова мужа. Имелось в Айне что-то звериное, отчего Малисона тянуло к жене, и скучно с ней не было. - Парсонс вчера снова прибыл на своей 'Лоре', последний раз уж за эту навигацию. Пойду пораньше на пристань, пока никто не упредил. Бог даст, продам все кожи, они до кож падкие... Хочешь, риса куплю? Возьму целый фунт, сварим похлёбку с курицей? - спросил он, перейдя на финский, уверившись теперь, что Айна слушает.
- Сам ешь, - протянула жена, не падкая на диковинные кушанья.
- Вот всё и съем, - сказал он опять по-русски.
- Курица с рисом - это на праздник. Ильин день был вчера, - рассудительно сказала Айна. - Вчера надо было готовить. Вчера бы и вспомнил.
Она была натурою своею не купеческая жена, к каким он привык в родном краю. Требовала мало, ела мало, и даже после родов не раздобрела. Золота не носила, а любила она только пёстрые платки и янтарные безделушки. Одно слово - лесной народ. Айна была неразговорчива, зато внимала от чистого сердца, а Малисону только того и надо.
Он обнял жену, а когда за окошком рассвело, сел на кровати, опустил босые ноги на коровью шкуру. В горнице шуровала служанка. Отдуваясь, смотрел на сундуки, расставленные вдоль стен, так что в светёлке оставался узенький проход. Их было пять больших сундуков и три маленькие укладки под кроватью. Во всех лежало ценное добро. Шелка, рухлядь беличья и кунья, дорогие одёжи, заморская посуда, укупленные в розницу товары от моряков, которые надо было оберегать в надёжном месте.
Малисон оттолкнулся от кровати, встал. Сунул ноги в мягкие кожаные ступни. Помолился, оделся, вышел в горницу, где по шведскому порядку дети спали с прислугой на полатях. Аннелиса, вдова плотника Ииро, возилась у печи, подсовывая горящую бересту под лучину. Малисон смотрел на её ядрёную корму. В который раз думал, что жена годится только прясть и на огороде копаться, а ему нужно, чтобы сидела в лавке, и вот служанка-то могла бы подменять по надобности, да не положено ей, если она не купеческая жена. В печи шибко затрещало, бабу озарило жёлтым светом. Аннелиса вынырнула, распрямилась, улыбнулась хозяину масляно. Была она словоохотливая и ласковая, совсем немолодая, лет около тридцати. Детишки её жили в Кьяралассине у родителей, а сама Аннелиса крепко держалась за город. Такие всегда остаются с тем, во что вцепятся.
В печи загудело. Запахло свежим дымом. Сиреневым слоем он потянулся в окошко, из которого пробивался божий свет. Малисон взял от опечья туфли, прошёл к свету, крутил, вертел, разглядывал, где истрепались. С наружного края подмётка основательно стёрлась. Пора нести башмачнику, чтобы переставил пряжки. Туфли шили ровными, чтобы сменять с левой ноги на правую, а с правой на левую, и носить вдвое дольше.
Малисон подвязал чулки под коленями, накинул короткие штанины, застегнул на две пуговки каждую. Обулся, затянул ремешки на пряжках, притопнул, сдвинул ножны с пуукко на зад. Вышел на двор, а за ним - и кот Сеппо, славный тем, что мог закогтить змею. Брезгливо тряся лапами, кот удалился от крыльца, стал грызть траву. Малисон поводил растопыренными пальцами перед собой на предмет мелкого дождя. С неба не капало, но погода была сырая. На жердевой изгороди чернел промокший половик. Малисон обильно промочил навозную кучу, крякнул от избытка чувств, заглянул в хлев. Аннелиса отогнала корову в стадо, а тёлочка лежала на сене. Лошадка Муха карельской породы услышала его, завозилась у себя в деннике, поднимаясь. Он ласково погладил её по бархатному мягкому носу. Муха лизнула ладонь, как собака.
- У-у, хорошая моя, щас, щас, - пообещал он, погружая пальцы в мухину пышную гриву и пропуская меж ними струящиеся пряди, чтобы выбрать нацепившиеся с пола колючки и мусоринки.
Он сходил к колодцу, насыпал в корыто сена, вылил полведра воды, размял, чтобы Муха не ела всухомятку. Лошадка сунула морду и принялась шумно пить. Заглянул в мешочек, подвязанный к жердям, добавил овса. Поскрёб пол деревянной лопатой, вынес на кучу. Зашёл на огород, в котором Айна растила серую капусту, горох, мелкую репу, морковь, да лук, по краям тмин и укроп. Всяк овощ в Ниене легче было купить привозной, чем поднять на тусклом ингерманландском солнышке, и Малисон признавал огород более для потехи. Проверил хозяйским взором. Посадки однако же были ничего себе. Ветерок шевелил густую ботву, напоенную дождевой водой. Лето обещало хорошие виды на урожай.
Сунул пальцы за пояс, кряхтя, разгладил рубаху на животе. Посмотрел за ограду. На городском поле простирались высокие решётки, увитые плетями хмеля, и конца им не было. Когда ветер дул с юга, могло вскружить голову. Купец крякнул и зашёл на задворок. Постучал кулаком в дверь летней избы. В ней Малисон обитал до постройки большого дома. Потом избу передвинул назад, печь разобрал, положил полок, чтобы можно было складывать ещё и на чердаке, наставил кадки, коробы и хранил всякое малоценное. В тёплую пору тут жили наособицу бобыль и расквартированный из Ниеншанца солдат, да сдавали ночлег русским купцам, но нынче постояльцев не случилось.
- Яакко, продирай глаза.
Оборотистого бобыля Малисон держал в работниках третий год, доверяя в пределах разумного. Сам же Яакко проявлял смекалку и обходительность, чтобы удержаться при лавке дольше. Оставаясь в магазине, избегал открыто барышничать розницей, которую в обход таможни приносили матросы. Как все купеческие слуги, не имеющие торговых привилегий, покупал украдкой и продавал под кровом дальних домов с изрядною, впрочем, для себя выгодой. Был он из Нарвы, характер имел живой, волосы рыжие и задумывал, накопив денег, отойти от города и податься в корчмари.
Печь раздухарилась. Аннелиса выставила на стол заваренную с вечера гороховую кашу, заправленную льняным маслом. Сели. Малисон порушил хлеб. Айна привела детишек и рассадила на скамье по обе стороны от себя.
- Очи всех уповают на Тебя, Господи, и Ты даешь им пищу их в своё время, - внятно и от чистого сердца произнёс Егор Васильев сын и продолжил молитву: - Открываешь руку Твою и насыщаешь всё живущее по благоволению. Аминь.
Он говорил по-русски, как привык с детства, и иного начала трапезы не признавал, считая, что иначе успеха весь день не будет. Завтрак с молитвою был проверенной основой хорошего дня.
Малисон взял ложку и первым зачерпнул из горшка. Солдат и Яакко последовали за ним. Потом Айна достала каши, подула на ложку и поднесла ко рту трёхлетнему Перу, а Ханне сам превосходно орудовал. Старшая дочка Сату, рыжая как отец, ела, будто выполняла ответственную работу - серьёзно, сосредоточенно, но так, что за ушами трещало. Очередь служанки черпать была самой последней, за детьми.
Каша оказалась пряной. Аннелиса не пожалела тмина, чтобы внести разновкусие в однообразие. Гороху в Ниене ели много, потому что сеяли много. Его сажали на новом поле, чтобы через шесть-семь лет земля от него становилась тучна и пригодна для выращивания чего-то дельного. Вокруг Ниена многие поля были засеяны горохом, где истощили землю рожь и овёс. Даже понаехавшие шведы начинали есть гороховый суп через день, а не по четвергам, как привыкли у себя на родине.
С гороха пучило также знатно.
Яакко и солдат шуровали ложками молча. Друг на друга они не смотрели.
- Что, Яакко, опять всю ночь волков пугал? - спросил купец.
Бобыль отмалчивался.
- Он на это горазд, - сказал солдат.
- Ну, было дело, - буркнул Яакко.
Тогда купец взял кувшин и налил по большой деревянной кружке пива, чтоб горох лучше бродил.
После завтрака они втроём двинулись по делам своим. Торговые люди - к магазинам, а солдат в крепость. Пути их разошлись. Яакко кивнул ему на прощание и солдат тоже кивнул, но они не сказали друг другу ни слова.
Проложенная вдоль берега Королевская улица была замощена плахами. Подгнившие, они вихлялись, брызгала на туфли жижица. Посады возле крепости Ниеншанц обустраивали таким образом, что возле порта и рыночной площади поселились шведы и знатные выходцы из германских земель, за Чёрным ручьём - купцы и ремесленники из Мекленбурга, а за ручьём поменьше отстраивались самые недавние бюргеры наподобие Малисона и всякие финны, так что идти было далеко. Возле каменной кирхи встали. Смотрели на поражённый молнией крест. Омрачённый храм стоял посреди большого церковного двора, обнесённого оградой, в пределах которой располагалось кладбище. Место это, всегда торжественное, теперь пугало.
- Что делается, - Малисон перекрестился, а вслед за хозяином поспешил осенить себя крёстным знамением его работник.
- Не иначе, Всевышний знак подаёт.
- Дурак ты, Яакко. Не приведи Господь, и избави нас от этих знаков.
Убоявшись неведомо чего, купец перекрестился ещё раз и поспешил прочь, как бы оберегая себя от неведомой напасти. Заговорил о будущем, утешая себя:
- Бог даст, детишки подрастут, я дом надстрою. Да пошире сделаю, вынесу на задворки и подопру столбами, как шведы у себя ставят. Вот у нас на Севере избы рубят сразу просторные, чтобы всем хватило надолго. Они веками стоят, а тут гниют и рассыпаются быстро. Думаю так: здесь дома из кирпича ставить. Кирпич, он хоть дороже леса, а простоит куда дольше. Единственный правильный материал для строительства в Ингерманландии. Из кирпича надо строить, в кирпиче всё будущее!
- Так построй кирпичный завод, - ухмыльнулся Яакко. - Перебей торговлю у мастера Брёйерса.
- Антон Брёйерс на своём 'Тегельбруке' делает кирпич печной, калёный, а я буду делать строительный, и не стану ему помехой, - купец остановился у запертой лавки, вытащил из кармана на верёвочке кольцо с ключами. Вынул из проушины замок, а бобыль снял и отставил от двери засов. - А вот если город будет расширяться, я, ей Богу, заведу свой завод, ты попомни мои слова! Истинно тебе говорю, за кирпичом в Ниене завтрашний день.
Лавка 'Бери у Малисона' стояла в торговом ряду лицом на рынок, спиной к Средней улице, куда выходили ворота магазина, и к ним удобно было подъезжать на телеге. Не привлекая местоположением, она могла похвастаться разнообразием. На полках лавочной комнаты красовались товары купеческие, привезённые из русских земель: бурки, рукавицы, персидские одеяла, замша, красная и белая юфть, сафьян, хлопчатая бумага, нитки тонкие разные, подбои заячьего меха. Отдельными стопами лежали кожи подошвенные и козловые, шкуры коровьи и овчины. Из магазина доносили ароматный вклад бочки с поташем, куски воска и рыбьего клея. Были на полках и товары заморские: английское сукно, табак трубочный и табак нюхательный, медные котелки, оловянная посуда и даже фаянс, много лет стоящий без движения. Также на магазинном складу водилась выкупленная из королевских амбаров соль, которую охотно забирали русские.
У Малисона было заведено садиться в лавке спозаранку. Народ ещё не начал ходить, а они уже тут как тут.
Не прогадал.
Словно вода в дырочку устремился в открывшуюся возможность первый гость - незнакомец в моряцкой одежде, трёпаной, но не грязной, то есть ещё не спал в канаве, да и рожа не попадалась на глаза.
'С 'Лоры', только сошёл на берег', - прикинул Малисон и добыл из небольшого запаса английских слов приветствие:
- Гуд монинг.
- Хорошего дня! - обрадовался моряк и, догадываясь, что в Ниене так легче поймут, заговорил на платтдойч как хороший уроженец Антверпена, откуда был, по всей видимости голландской хари своей, и нанят: - Возьмёшь табак?
- Показывай, посмотрим, - Малисон провёл рукой по прилавку, выказывая радушие, однако таким образом, чтобы обозначить и пределы благосклонности.
Закон запрещал покупать у матросов, так как носили они в обход таможни, но все купцы брали по мелочи, с оглядкой, ибо втай выходило дешевле.
Моряк достал из-под полы свёрток, перетянутый чистой верёвочкой. Раздёрнул узел. Свёрток сразу разбух. Табак был не слежавшийся, в меру влажный. Малисон взял щепотку крупных, светлых завитков, растёр пальцами, понюхал. Ароматный был табак и не отдавал плесенью.
'Хорош', - подумал он, но виду не подал.
Яакко наблюдал.
Малисон положил свёрток на чашку весов.
- Ты с 'Лоры'? - как бы невзначай спросил он, чтобы матрос не загонялся мыслью о высоком качестве товара.
- С 'Лоры'.
- Как там капитан Парсонс? - Малисон деловито ставил на другую чашу гирьки. - На борту или в 'Медном эре'?
- Вчера вернулся.
- Как его самочувствие?
- Капитан в добром здравии, - матрос наблюдал, как уравновешиваются плечи весов.
Табак потянул на английский фунт. После короткого торга Малисон благодушно отсчитал монеты. Беспошлинный товар, продавать который моряк опасался и в то же время алкал возлияния, самим присутствием своим грел душу купца.
Когда матрос отчалил, Малисон лучезарно улыбнулся и предложил:
- Не желаешь ли раскуриться, Яакко?
- Ещё как желаю! - оживился бобыль.
Они набили трубки. Яакко высек и раздул огонь, а потом услужливо подал трут хозяину. Малисон примял табак в яблоневой чашечке, опустил на него пламя, затянулся несколько раз и вернул трут бобылю. Они стояли в лавке и курили, овеянные прозрачными клубами голубоватого дыма, пронизанного утренним солнцем через открытую дверь.
День начинался хорошо!
- Возьми-ка, Яакко, - достал Малисон свой кисет, пересыпал остатки старого табака бобылю, а себе набрал нового, хорошего.
- Вот благодарю, - от чистого сердца ответствовал бобыль. - А то мы с солдатом скурили всё давеча.
Свёрток с добрым табаком Малисон убрал в укладку, окинул хозяйским взором лавку напоследок.
- Пройдусь, поговорю с людьми, - как обычно сказал он.
Застегнул кафтан, поправил пряжку на пузе и отправился по делам самым важным - разговаривать.
Кабак или по-шведски - кроге назывался 'Медный эре', потому что эту монету никогда не брали на таможне. Там было принято расплачиваться серебром. Кроме того, кружка доброго пива стоила медный эре, а кружка лёгкого пива и того вполовину - фюрк. Малисону шведская система нравилась, легко было считать по пальцам. Два медных эре составляли серебряный эре или восемь медных пеннингов. В марке было восемь эре серебром, а в далере - четыре марки. Попадались весомые монеты риксдалеры, за которые давали шесть марок и один эре серебра, но в Ингерманландии они были редки.
На рынке поговаривали, что ночью приехал большой обоз с хлебом из Москвы. Купец поспешил до кабака в надежде повидать знакомых с русской стороны, поговорить по душам, а то и выгоду какую извлечь. 'Медный эре' был заведением справным. Длинный, обширный, с двумя печами и слюдяными оконцами, пропускающими много света, кроге предоставлял ночлег всем желающим, когда питейное дело в позднее время закрывалось. Малисон вошёл и сразу увидел гостей. За длинным столом сидели мужики в поддёвках. Лица не новгородские, круглые. Говор протяжный, московский. Они вылупились на подошедшего к ним дородного рослого купчину в немецком платье, не признавая в нём даже помора, и удивились, когда он заговорил по-русски.
- Утро в радость, добрые люди, - приветствовал Малисон. - Из Москвы к нам пожаловали?
Мужики негромко загалдели, отвечая приветом, но самый здоровый, с бешеным взором, прогудел с усмешкою:
- И тебе не хворать, уважаемый. С какой целью интересуешься?
- Без интереса, - миролюбиво объяснил Малисон. - Знаю, что вы хлеб привезли, а хлеб государев, его король купит. Мне тут никакого интереса нет, - и со значением добавил: - Хочу узнать, что за город такой Москва?
Сидевший рядом с диким мужиком ладный и не пашенного вида москвич внятно ответил:
- Никогда там не бывал.
Москвичи засмеялись - кто негромко, кто от души, кто взаправду скалил зубы, а кто по простоте радовался, что старший уел латыша.
- Нишкни, Тимошка, - осадил старшина дикого, который собрался вновь надерзить, и с ожиданием вперился в купца умными глазами.
- Я - Егор Васильев сын, - представился купец. - А ещё меня зовут Малисон.
- Иван Якимов, - спокойно сказал ладный москвич и поднялся с лавки. - А это Тимошка Зыгин, ты на него не серчай. Пойдём, выпьем, я тебе расскажу про Москву.
Ушли в дальний угол за пустой в неурочный час стол, куда Малисон распорядился подать снапса да закуси. Кабацкие смекнули, что купец пошёл обделывать дела, и не мешкали с яствами, рассчитывая на его щедрость.
Опрокинули по чарке за встречу. Потом Якимов спросил:
- Уверен, что место надёжное?
Он был русским, только что приехал в Ниен, знал ответ на тайные слова, то есть с ним можно было говорить. Малисон обвёл взглядом просторный кабак.
- Вечером, когда рынок закроется, приходи ко мне. Дом в конце Выборгской улицы, в нём рама со стёклами. Он один такой, ты его сразу найдёшь. Или спросишь, где Малисон живёт. На нашем конце по-русски понимают. Я тебе всё обстоятельно обскажу.
- Приду, - сказал Якимов и негромко прибавил: - Как там?
- Воюют, - совсем тихо ответил купец. - Но меж собой. Не про нас. Пока что.
ДЕВИЦА С ФИГУРКОЙ ДРАКОНА
Труп находится на дороге в Нарву и Дудер-хоф в семи шагах от перекрёстка с дорогой в Спасское и к переправе на Хирвисаари. На вид девице около 15-16 лет, рост около двух альнов и одного фута, среднего сложения, волосы светлые, заплетены в косу, глаза приоткрыты, платка нет. Одета в шерстяную кофту коричневого цвета, на кофте грязные вытянутые пятна, похожие на следы пальцев. Одета также в рубаху белёную, юбку голубую поношенную, на юбке красные пятна, расплывшиеся от середины к низу подола. На ногах чулки вязаные серые, покрытые расплывшимися красными пятнами, похожими на кровь, и коричневые туфли, полностью покрытые грязью. Труп лежит на спине наискось дороги, головой к северо-востоку. Ноги вытянуты ровно, расстояние между пятками примерно квартер. Правая рука прямая, лежит на земле ладонью вверх. Левая рука подогнута в локте, лежит на земле ладонью вниз. Под трупом в области головы и верхней части спины имеется лужа жидкости бурого цвета, похожая на кровь, вытянутая вдоль колеи с дождевой водой. На шее имеется глубокая резаная рана с краем на два дюйма ниже мочки правого уха и примерно на дюйм ниже мочки левого уха. На теле и одежде не обнаружено каких-либо предметов. На левой обочине дороги, в трёх футах по направлению к Нарве обнаружен белый головной платок женский. Под трупом обнаружено украшение в виде змеи, литой из меди и посеребрённое, серебрение частично стёрто, на серебряной цепочке, цепь разорвана пополам на звене.
Тело убитой опознано присутствующими юстиц-бургомистром Карл-Фридером Грюббе и ленсманом Игнацом Штумпфом как Ута, дочь бюргера Тилля Хооде, шорника.
Писал Клаус Хайнц, письмоводитель магистрата города Ниена.
Переписанная начисто бумага лежала перед бургомистром юстиции, отодвинутая им, чтобы располагаться на равном удалении от присутствующих в ратуше должностных лиц для доступности, если кто захочет перечитать, но никому не хотелось.
По правую руку от бургомистра сидел королевский фогт Сёдерблум и ленсман Штумпф, на земле которого был обнаружен труп. По левую руку расположился пастор Фаттабур, а на дальнем краю стола устроился с чернильницей и бумагами старший письмоводитель городской управы и при надобности нотариус Клаус Хайнц - мелкий, чернявый, с голубыми пронзительными глазами и быстрыми движениями, товарищ бургомистра, приплывший с ним на одном корабле. Хайнц вёл в ратуше всё делопроизводство, в помощники ему были приданы два свеаландца - Уве и Фредрик, но они не отличались ни умом, ни прилежанием. Хайнц с большей охотой взял бы вместо них одного смекалистого финна, прилежного в чистописании, но шведы таких близко к управлению городом не подпускали. Старший письмоводитель был доверенным лицом юстиц-бургомистра и немало способствовал расследованию нарушений закона, а также правильному составлению бумаг о них.
- Ведь мы её опознаём? - спросил фогт, хотя всё было загодя оговорено, однако же для порядка.
Кронофогт Пер Сёдерблум приехал в Ниен из Мальмё как в ссылку. Был он образованный, но бесполезный, ибо явно привык больше читать о законах, чем исполнять их. Представитель королевской власти редко оказывался на месте, когда был нужен. Слишком много находил себе фогт посторонних дел - ищешь его, а он сидит в таможне, сидит на крестинах, присутствует на похоронах. Притом Сёдерблум был не в меру набожный, через то мало пил и других старался наставить на путь трезвости нудными увещеваниями, да пытался читать наставления по этике. Обходительный, учтивый, не строгий, не злой, фогт охотно брал взятки, не требуя их. Он был плохой начальник. Понятно, почему его не стали терпеть в большом городе. Здесь к прежним недостаткам добавился скёнский говор кронофогта. Для остальных шведских бюргеров Ниена Сёдерблум говорил почти как датчанин, и понимали его с трудом.
- Опознаём, это йомфру Ута, дочь шорника, - ленсман знал не только всех крестьян на своём участке и в деревнях поблизости, но и каждого горожанина с его детьми, если они доросли до того, чтобы имело смысл обращать на них внимание.
- Вне всякого сомнения, - подтвердил Клаус Хайнц, который снимал угол в доме на Средней улице, по соседству с Тиллем Хооде.
Королевский фогт вздохнул. Он не знал, как подступиться к делу, да и не хотел за него браться. Жестокое убийство пятнадцатилетней девушки было совсем не то, к чему Сёдерблуму хотелось бы иметь касательство.
- Как же она там оказалась? - спросил королевский фогт без всякой надежды.
- Чтобы узнать, как она там оказалась, мы должны узнать, почему Ута оказалась на перекрёстке посреди ночи, - рокочущий голос бургомистра Грюббе звучал как речь человека, у которого во рту ворочаются камни. - Почему именно на той стороне? Зачем она явилась на перекрёсток? Девицы ночью не ходят по лесу.
- В грозу, - добавил письмоводитель Хайнц.
- Она с кем-то встречалась, - упавшим голосом предположил кронофогт.
- С мужиком, - деловито заявил ленсман Штумпф. - Который отвёл её за село с тайной целью и убил.
- А следы? - с унынием вопросил Сёдерблум. - Там были следы?
- Размыло, - сказал ленсман.
- Вчера был дождь, - кивнул фогт.
- И сегодня будет, - согласился ленсман.
- К вечеру, - уточнил фогт.
- Да и завтра тоже, - с важностью признал ленсман.
Бургомистр юстиции достал из кармана фигурку на цепочке. Она качалась над столом в поставленной на локоть руке, и все смотрели на неё, а потом невольно - в глаза Карла-Фридера Грюббе.
- Украшение в виде змея вряд ли могло принадлежать православному. Это очень старое украшение. Что вы думаете, ваше преподобие?
- Сомневаюсь. Скорее нет, чем да. Нет, не могло даже в качестве семейной реликвии, - пастор свёл над столом пальцы и, внимательно посмотрев на бургомистра, окинул взглядом присутствующих, говоря всем: - У ортодоксов змея однозначно символизирует Врага рода человеческого, и никто из Спасского православного прихода не стал бы держать дома подобное украшение, не говоря уж о том, чтобы носить его или дарить кому-то. Не оспаривая мнение герра Штумпфа, чей опыт и проницательность заслуживают нашего глубочайшего почтения, должен выразить сомнение в возможности владения этой вещицей кем-то из спасских мужиков. Не значит, что мы не можем рассматривать их участие в этом деле априори, - добавил он.
- А из других деревень на Хирвисаари? - спросил бургомистр.
- Там все православные, - сказал ленсман.
- Зачем она туда вообще поехала, да ещё так долго шла пешком? - спросил Хайнц.
- И кто её перевозил? - фогт Сёдерблум чувствовал себя виноватым, не проявляя участие в расследовании.
- Я поговорил с паромщиком и лодочниками на обеих переправах, - сказал письмоводитель. - Они не видели йомфру Уту.
- Надо опросить мужиков из Спасского и всех, кто живёт на берегу, - приказал бургомистр ленсману.
- Займусь, - кивнул Игнац Штумпф.
- Или это были моряки с корабля.
Взгляды присутствующих обратились на проницательного письмоводителя Хайнца.
- Эта вещица вполне могла висеть на шее какого-нибудь голландца или датчанина, - согласился бургомистр юстиции.
- Моряки? - переспросил кронофогт.
Клаус Хайнц вздохнул и объяснил подчёркнуто деликатно:
- Мы прямо скажем, что йомфру Ута рано созрела и не очень хорошо себя вела.
- Вы знали? - спросил пастор Фаттабур.
- Лично я над нею лампу не держал, но догадывался, - ответил Хайнц. - Мы же соседи. Я видел, как она расцветает. Кроме того, слухи. Соседи поговаривают, хотя я вынужденно избегаю общения с ними, много времени уделяя делам магистрата.
- Вы не общаетесь с соседями? - спросил пастор с обезоруживающей наивностью.
- Мы состоим в нашей церковной общине, как все благочестивые люди евангелической веры, любящие ваши проповеди, - елейным тоном ответил Клаус Хайнц. - Мастера с подмастерьями давно готовы завести свою, чтобы внимать проповедям от одного пастора, близкого к своему кругу. Они подавали прошение на имя Её Величества, чтобы им прислали священника с их родины, и даже собрали деньги на возведение кирхи, но их просьба не была удовлетворена. Вы же знаете, ваше преподобие. Я сам писал ходатайство Её Величеству королеве Кристине, хотя не являюсь сторонником общинного размежевания.
- Вы совсем не общаетесь с соотечественниками? - уточнил пастор.
- Мы не со... - начал Хайнц.
- Они же с севера, - ответил за него бургомистр юстиции, удивлённый, как можно не понимать столь очевидных вещей. - Беседа с висмарцами и жителями острова Пёль не способна радовать сердце приличного человека. У них отсталые нравы, а те мысли, что иногда возникают, они способны выражать только на платте. Их могут понимать голландцы, но не просвещённые люди, вроде нас с вами. Разум мекленбуржца лежит во тьме, как земли их, разорённые войной, погрязли в мерзости запустения и грехе кровопролития. Неудивительно, что среди мастеровых больше всего самоубийств и насильственных преступлений. Дочери шорника с самого рождения было предначертано падение и гибель. Все эти несчастные обречены. И Линда-Ворона, и Глумной Тойво, и Безобразная Эльза - все они!
МУЖСКОЕ ВИНО
В порту пахло смолой, жареной с луком плотвой, забортными помоями и дрянным английским табаком - ветер дул вмордувинд. Нева блестела на солнце в лёгкой ряби, будто вылитая из чистого серебра быстрой рукой Творца и так застывшая. Вид реки дарил беспричинное вдохновение и обещал удачу в делах. Малисон вразвалочку прошёл мимо германского эвера 'Вместительный', рядом с которым был пришвартован голландский малый флейт 'Роттердам', способный пройти в фарватере Невы при полной осадке, мимо русских ладей, карбасов и ладожских сойм, в конец причала, над которым высился борт двухмачтовой шхуны 'Лоры'. Вахтенный матрос, облокотившись на релинг, оцепенело таращился некоторое время на портового 'жучка', потом отворотил от него бурую морду свою и сплюнул за борт.
Купец встал, широко расставив ноги, как на палубе шнека, болтающегося у берегов Норвегии, сунул пальцы за пояс, выпятил пузо и гаркнул:
- Эй, на 'Лоре', мастер на борту?
Матрос выпялил на купца оловянные зенки:
- Кто спрашивает?
- Доложи - Малисон.
Ждать не пришлось. Из люка показалась голова капитана. То ли собрался на шканцы прогуляться, то ли чутко прислушивался к любому звуку, способному разнообразить скуку преходящей жизни. Вахтенный поспешил к нему.
- Малисон... - прозвучало отдалённо.
Капитан вышел во всей красе. На голове шляпа, в зубах трубка. Табаком воняло на весь порт именно от неё.
Он прошёлся по палубе, разглядывая человека на пристани словно диковинную рыбу. Выражение лица его постепенно менялось. Он узнавал, но это давалось ему с трудом.
- Шкипер, - вежливо обратился купец. - Разреши взойти на борт?
- Мастер Малисон! - воскликнул капитан. - Добро пожаловать на мою старушку!
Вахтенный кинул сходни. Купец поднялся на 'Лору'. Капитан Джейме Парсонс широко улыбнулся. Первым явился купец, который мог говорить по-английски! Это был знак свыше, хороший знак. Они обнялись, ладони крепко хлопали по спинам, выбивая из кафтанов пыль.
- Старина Малисон!
- Мастер Парсонс!
Оба счастливы были в предвкушении выгодной сделки. Джейме Парсонс привёз вино, соль и табак на королевские склады, чтобы забрать оттуда зерно, шкуры и сало, но, кроме казённого груза, ушлый шкипер взял на борт и свой собственный.
- Пойдём, у меня есть для тебя кое-что особенное, - заговорщицким тоном проскрежетал капитан, выколотил о планширь трубку, сбросив пепел за борт, и шумно прочистил глотку, добавив смачный ком нечистот в струи Невы.
В крошечной каюте едва нашлось место двоим дородным мужам. Парсонс жестом предложил присаживаться на рундук, служивший постелью капитану. Шкипер был подчёркнуто опрятен, о чём свидетельствовал приколотый к переборке платок, на который Парсонс плевал, чтобы не осквернять палубу. На подвесном столике стояла высокая чёрная бутылка с коротким горлышком, поверху обляпанная слупившимся сургучом, из которого торчала пробка.
- Специально для тебя, - повторил англичанин и налил в оловянную чарку вина. - Попробуй.
Бутылка была полной. Капитан не пил. Только ждал, кто из купцов первым прибежит к нему на борт. Бутылка была показной.
- Я дал ему 'подышать', - объяснил Парсонс. - Хорошее вино из бутылки должно постоять откупоренным, чтобы глотнуть свежего воздуха.
Малисон сделал добрый глоток. Вино было густое, не кислое. Оно оставляло во рту лёгкий вкус копчёного мяса. Подождав немного, купец обнаружил, что мясо немного поперчённое. И тогда он выпил ещё.
- Кларет, - со значением поведал шкипер. - Из Бордо. Поставляется с континента только в Англию.
Это было мужское вино. Малисон уже знал, кому его можно продать - бургомистрам, коменданту Ниеншанца и управляющему Бъеркенхольм-хоф, в котором жили два драгуна из крепости, а хозяйкой была жена королевского казначея и начальника ингерманландских почт генерал-риксшульца Бернхарда Стена фон Стенхаузена. В усадьбе Бъеркенхольм гнездились самые лучшие, самые прожорливые и платежеспособные покупатели. И превосходный компаньон. Управляющий Хильдегард Тронстейн был человек злой. Он умел выколачивать из крестьян плату за землю, не оставляя растущих задолженностей, благодаря чему не только содержал в порядке хоф, но и у себя в кубышке скопил немало серебра. Он знал, как вести усадебное хозяйство, но Малисон давно обнаружил, что в торговых делах Тронстейн проявляет заманчивую наивность.
'Кто успел, тот и съел', - подумал Малисон.
Шкипер следил за ним с испытующим интересом, ловя знаки довольства или удивления.
- Превосходный кларет, - заверил капитан Парсонс, не оставляя негоцианту ничего иного, кроме согласия. - Это вино из Франции, его пьют благородные люди, а вовсе не те помои для свиней, что возят вам из долины Рейна.
Насчёт рейнских вин Малисон мог бы поспорить, но кларет и впрямь был отменным.
- Сколько ты хочешь за бутылку? - спросил купец, переходя с вежливого английского, на котором изъяснялся с большим трудом, на платтдойч, коим сносно для деловых переговоров владели оба.
Шкипер с британской прямотой назвал цену.
'Его возят только в Англию, потому что даже для шведов это слишком дорого, - хладнокровно принял удар Малисон. - А сюда раз в год и не каждый год. Поэтому ещё дороже'.
В эту игру однако же можно было играть вдвоём, главное, проявить твёрдость и не выпускать румпель. Он не рассмеялся, чтобы не оскорблять капитана, но и не улыбнулся, чтобы тот не принял за проявление слабости.
Малисон имел дело с британскими купцами и знал, что хуже вражды с англичанином может быть только дружба с англичанином.
Природа жителей этого странного острова заключалась в том, что они всегда будут искать способ надуть и, если не получится здесь, попробуют в другом месте, но с пути обмана не свернут.
Если быть с ним настойчивым и хитрым, англичанин не будет тебя любить, а если быть уступчивым и честным, англичанин станет презирать, но любить всё равно не начнёт.
С ними надо было вести дела, придерживаясь буквы закона и с готовностью применить силу, если вдруг англичанину вздумается истолковать собственное понимание закона в свою пользу в решающий момент сделки или задним числом.
Наедине с ценным имуществом оставлять англичанина - значило искусить его, что потом он вменит тебе в вину.
Англичане любили говорить о честности. Эти разговоры помогали им обводить простаков вокруг пальца.
Быть с ними честным не значило быть откровенным, а всего лишь упорным, и крепко держаться за свой интерес.
Вино было личным грузом капитана. Это следовало принять во внимание в первую голову. Следом шла величина.
- Сколько у тебя есть? - поинтересовался купец.
- Двадцать ящиков по дюжине в каждом, - сказал шкипер и тем самым поставил Малисона перед нелёгким выбором.
Даже если сбить цену, в двадцать дюжин он вложит всё серебро и останется без оборотных средств на неопределённое время. С другой колокольни, оставить другим купцам возможность торговать таким прекрасным вином значило недополучить большую прибыль, а такую возможность Малисон исключал.
Негоциант смекал молниеносно. Отдавать деньги жалко, но можно сбыть Парсонсу товары, которые лежали в магазине и дома. То, чем англичане интересовались всегда и очень охотно. Тем покрыть натурою большую часть стоимости двадцати дюжин, часть взять своим серебром, а на остальное найти сдольщиков. Он уже прикинул, кого первого надо уговорить вложить свои деньги так, чтобы купец мог извлечь из его отдачи дополнительную выгоду.
Малисон посмотрел шкиперу прямо в глаза и заговорил с почтением и некоторой тревогой. Без сомнения, купец был другом английского капитана и желал ему только добра, он беспокоился за мастера Парсонса и хотел ему помочь.
Шкипер рисковал, везя столько дорогого вина в такую глушь. Двадцать дюжин бутылок в Ниене сбыть никак не получится. Русские не возьмут за такие деньги. Они вообще не возьмут кларет, разве что пару ящиков. Они закупятся крепким бочковым вином, которое увезут в Москву и там продадут с большой выгодой. От хорошего сухого вина прибыли будет чуть за такую отпускную цену. Даже в Ниене и Кексгольме его придётся продавать всю зиму и понемногу, только тогда удастся что-то выручить.
Малисон с готовностью заявил, что готов помочь капитану пускай себе в убыток, лишь бы тому не пришлось везти невостребованный товар назад или продавать трактирщикам за бесценок. Кроме того, у купца тоже имелось в запасе для Парсонса кое-то особенное.
Свои личные дела капитан привык обстряпывать не мешкая. Поднялись на шканцы. Боцман был тут как тут, ожидая распоряжений. Парсонс приказал выгрузить на берег десять ящиков. Пока боцман поднимал матросов, Малисон достал кисет и предложил капитану раскуриться. Набили трубки. Парсонс крикнул вахтенному принести с бака огня, там возле бочки всегда тлел фитиль. Стояли, дымили трубками, пока матросы выволакивали из люка короткие ящики. Оттуда из стружек торчали горлышки тёмного стекла, залитые сургучом. За толстые верёвочные ручки ящики отнесли на пристань. Настал черёд купца.
Попыхивая трубкой, Малисон сошёл на берег. За Королевской улицей, возле бордингауза 'Бухта радости', в котором могли кинуть якорь отставшие от корабля моряки, промочить глотку и насладиться радостями жизни, кои щедро продавали финские крестьянки из окрестных деревень, стояли телеги. Там же ночевали извозчики и был сенной рынок. Мужики из Спасского подряжались возить грузы с корабля или на корабль в любое время. Над дверью была прибита еловая ветка, чтобы даже неграмотный мог понять - здесь наливают и пьют.
Повезло тому, кто не пил пиво в 'Бухте радости' и не спал на телеге. Самый шустрый - Евгеня Петров сын, которого все звали Петрович, подскочил к Малисону. Условились. Новенькая, опрятная телега Петровича прогремела ободьями по плахам причальной стенки и лихо становилась возле ящиков.
Отдав распоряжения, капитан Парсонс сошёл на берег, взяв с собою матроса. Погрузили ящики, сели. Петрович повёз. Молодой конёк резво тянул хомут. Малисон вёл досужий разговор о том, сколько кораблей приходило в Ниен этим летом, да чего привезли русские купцы. Парсонс в свой черёд рассказал, как попал в шторм в Бискае. Поглядывая на англичан, Малисон думал, насколько они похожи. Старый матрос с такой же как у его капитана бородой, растущей где-то понизу, а усы, щёки и подбородок выбриты, - был одет почти так же, только в серое сукно, да в короткую куртку, а не кафтан. На капитане была шляпа с загнутыми треугольником полями, а на матросе - суконная шапка с толстым шерстяным шаром, который берёг башку от удара по маковке. Да башмаки у матроса были совсем изношены, а у шкипера почти новые, с надраенной медной пряжкой. Должно быть, выходные. У матроса большая золотая серьга в ухе - запас на пропой. Больше моряки английского торгового флота друг от друга ничем не отличались, и их можно было принять за братьев.
Возле лавки 'Бери у Малисона' встали. Яакко уже выглядывал из дверей. Матрос с бобылём быстро снесли ящики в магазин.
- Заедем на обратном пути, - Малисон хотел, чтобы его видели подъезжающим к дому и уезжающим налегке. Вести торг дозволялось только на рынке. Если соседи донесут о продаже с рук, в ратуше взыщут крупный штраф.
Петрович остановил у ворот. Малисон открыл калитку, пропустил сначала матроса, потом по старшинству - капитана. Большая, высокая изба Егора Малисона выделялась в ряду домов Выборгской улицы, а рама со стёклами добавляла красы.
Купец запустил гостей в сени, раскрыл дверь в жилую часть. Указал матросу на лавку.
- Следи, чтобы ничего не спёр, да налей ему пива, - сказал он по-фински жене и повёл капитана в свётелку, где хранилось ценное добро.
Второе оконце с наборными цветными стёклышками произвело впечатление на капитана тем более значительное, что по его наблюдениям дальний край был беден и не обжит. Если купец в таком городе мог выкинуть немалые деньги на выходящий во двор витраж, значит, он преуспевал, и с ним следовало иметь дело.
- Для тебя берёг. Никому не предлагал, - с английской честностью сказал он Парсонсу.
Лестью шкипера было не купить, а вот красота пушнины и расценки на неё у лондонских купцов проняли капитана до глубины души. Цокая языком, он оглаживал блестящий мех, слабо возражая Малисону, заломившему сто тридцать пять далеров при разумной цене в сто двадцать, однако торгуясь упрямо.
Сошлись на шестидесяти пяти, ударили по рукам. И тогда купец раскрыл закрома.
Он доставал из сундуков горностаевые, куньи, хорьковые и лисьи шкуры. Нарочно было отложено три десятка собольих хвостов. Нашёлся даже бобёр и рысь, впрочем, не тронувшие сердце шкипера. Хвастались, искали изъяны, не находили, спорили, переходя на английский и в пылу отлично понимая друг друга, потом возвращались на платтдойч и сговаривались. Малисон раскрыл восковую дощечку, которую держал в качестве запасной наготове в сундуке как раз для таких случаев. Острой палочкой записывал, что в какую цену сторговали.
Шкуры и меха, оцененные Малисоном с умеренной алчностью, после короткого торга переходили в собственность англичанина с малой скидкой. С затаённой завистью купец гадал, какую прибыль капитан извлечёт, сбыв пушнину в Англии, и не прогадал ли он сам в этом году с ценою.
Купец избавился от рухляди, и на душе стало легче. Меха не побил червь, англичанин хватал их обеими руками. Малисон рассчитывал сбыть лежалый товар в магазине. Такого покупателя, как капитан Парсонс, Бог раз в три года посылает, и даром Господним надо было пользоваться до дна, хотя бы из уважения ко Всевышнему.
Захлопнул дощечку, сунул подмышку, позвали матроса. Он вошёл и рот разинул.
Одно слово - англичанин!
Пушнину уместили в два мешка. Матрос взял один в одну руку, другой в другую и так вынес в телегу.
Забрались сами. Петрович повёз. Соседи были все на рынке, но бабы их смотрели, кто приехал, с чем уехал. Малисон навета не боялся, ибо не нарушал городской запрет. Он всегда мог сказать, что обсуждал с капитаном цену. Вести дома переговоры не возбранялось. Пушнину всё равно придётся доставить в магазин, где она дополнит покупку кож и воска. Если от лавки уедет нагруженная телега и туда же привезёт ящики с вином, сделка будет совершена по всем правилам.
И оба были рады, что впарили противной стороне залежавшийся товар.
ТЫ И Я
- Ты не перегнул с ними, Калле? - когда никого рядом не было, старший письмоводитель и юстиц-бургомистр вели себя по-приятельски. Слишком много сотворено в Нюрнберге, слишком много знали друг о друге, и теперь обоим нечего было скрывать.
- Сёдерблум бесполезен. Он будет только мешаться, - бургомистр наморщил лоб, толстые складки легли буграми, у него было мясистое лицо, длинный широкий нос мясника и узкие губы бесчувственного человека. - Я не стану его тормошить, пусть занимается делами города. Там, где не надо принимать серьёзных решений, он чувствует себя как рыба в воде. От расследования случая с дочерью шорника Сёдерблум отмахнётся. Ты, Клаус, будешь возиться в грязи. Чувствую, нам всем оно принесёт несчастье. Это не простое убийство.
- А ты? - вскинул глаза Хайнц.
- И я, - Грюббе покивал. - Конечно же, я. Но на тебя я возлагаю большие надежды. Многие, слишком многие будут разговаривать с тобой, а не со мной. Поспрашивай ремесленников. Они тебя не любят, но им ты кажешься безобидным, а меня не любят и боятся. Пастора они любят, он их понимает, но его преподобие не может рассказать нам, что говорят ему на исповеди. Фогта любят, но не уважают, поэтому не будут с ним откровенны. Да он и не способен задавать правильные вопросы. Ленсман Штумпф - вот кто умеет копать, этим он и займётся у себя за рекой. А ты поговори с соседями Тилля Хооде: с кем они видели Уту позавчера, с кем она дружила, кто заходил к ним в последние дни, не было ли у шорника трений с крестьянами или моряками?
- Думаю, Тилль тут не причём. Он смирный.
- Ута?
- Йомфру последний год искала приключений. Я бы рассматривал в первую очередь вину гостей. Матросы могли незаметно увезти её на лодке.
- Зачем им увозить за реку и тащить в лес, это очень далеко и неудобно?
- Чтобы надругаться там по очереди. В безлюдье распутство часто обращается в грех, не ведающий христианских границ.
- Ночью, в грозу? - усмехнулся Грюббе.
- Темнота - мать греха. Не на пришвартованном же корабле им бесчинствовать?
- Зачем её надо было убивать?
- Судя по обилию крови на ногах, Уту взяли силой. Моряки точно не хотели, чтобы йомфру рассказала об их выходке. Я бы не захотел.
- Может, ты и убил?
- Хозяева видели, что я спал этой ночью на своём сундуке, - деловито возразил Клаус Хайнц и ласково улыбнулся: - А кто видел тебя?
![[]](/img/g/gawrjuchenkow_j_f/nyen/nyen_map.jpg)