Аннотация: В параллельном мире и Будда другой.
Истерн от вестерна отличается тем, что выхватывают не кольт из кобуры, а наган из-за голенища ;-) v.1.02
ЛАМАИСТ НОВГОРОДСКОЙ ГУБЕРНИИ
Было десять часов утра. На дороге, напротив калитки у большого крытого дранкой сарая, отгоняя слепней, пофыркивала запряжённая в телегу лошадь. Сарай, он же хлев, вплотную примыкал к рубленой из толстенных сосновых брёвен избе, имевшей четыре окна, веранду из тёса и вторую дверь рядом с хлевом. Хлев также имел выходящие на дорогу двустворчатые ворота. Внутри его топотал и похрюкивал поросёнок. Избе было лет пятьдесят, равно как и другим избам в этой деревне, позже домов здесь не строили. Вид она имела обжитой и ухоженный. Два нижних венца были из свежих брёвен, для пущей сохранности обмазанных гудроном.
Гулко застучали в глубине дома шаги. Лошадь повела ухом. Из заднего входа во двор вышел приземистый, как все ильменьские славяне, мужчина, держа в каждой руке по длинной корзине с двухведёрными зелёного толстого стекла бутылями внутри. Одет он был в тёмную льняную рубаху, слегка засаленные фабричной выделки штаны, заправленные в стоптанные кирзовые сапоги, начищенные по случаю поездки. Одёжа сидела на нём вроде бы небрежно, но в то же время ладно: ничего не топорщилось и не отвисало. Распахнув калитку, мужичок уложил корзины на телегу, вновь скрылся в доме и вернулся с винтовкой Маузера образца 1888 года на плече.
Терентий Парфёнов собрался за керосином в соседнюю деревню Курино, до которой было вёрст пять. Следом за ним вышла жена. Проводить.
— К обеду вернусь, Дарья, — напомнил мужичок, пряча винтовку под сено. Делал он это привычно, "маузер" лежал незаметно, однако ухватисто, до него легко можно было дотянуться.
— Ты не пей там, Тереша, — обеспокоено сказала жена. — К тётке Клавдии Никитичне зайди.
— Зайду, зайду, — в который раз пообещал Терентий, утомлённый чрезмерной опёкой. Дарья была бесплодна, и заботу, должную обратиться на детей, переносила на него. Парфёнов возил её лечиться и в Крестцы к врачам, и в Старую Руссу на соляные ключи, а всё без толку.
Лошадь тронулась с места и покатила возок. Терентий шагал рядом. У забора, ограждавшего деревню, чтобы не разбежался скот, он остановился и, позвенев цепью, оттащил длиннющую воротину. Выехав за околицу, закрыл ворота и тогда уже сел на телегу. Громко чмокнул. Рыжик тряхнул гривой и потянул хомут. Дело своё знал, шагал не быстро, но и не медленно. Терентий сидел, свесив ноги с левого бока телеги, и глядел по сторонам. На лугу, отделявшем Васильки от леса, паслись козы, улизнувшие через ограду полакомиться сочной травой. А может выпустили специально. Козы были шустрые, но умные, далеко от деревни не отходили и через реку, как коровы — знакомиться с соседскими бычками, не плавали. Коз было девять и двое годовалых козляток с ними. Баба Марфа чесала с них пух, сама пряла и торговала пряжей на базаре в Крестцах. Кроме того, козьим молоком лечила дедку. Демьян Алексеич молодым воевал в Европе, травился под Парижем ядовитым газом хлором и, демобилизованный, вернулся в родные Васильки, харкая кровью. Тут бы ему и копец, но Марфа Степановна отпоила его целительным жирным молоком. Демьян Алексеич был плох, каждую весну снова харкал, но было ему уж восемьдесят пять, а он всё не умирал.
Телега пересекла луг и въехала на мосток. Под колёсами зашевелились изъезженные железными ободами брёвна. Внизу рокотал ручей, пробивший для своего пути глубокое ложе в мягкой глинистой земле. Мосток шатался: кое-где брёвна, скреплённые проржавевшей проволокой, просели и разошлись.
"Провалится скоро мост, — подумал Терентий. — Берег подмоет, оползёт и рухнет к едрене матрёне." Новый мосток строить было некому, в Васильках жили одни старики. Придётся звать дарьину родню. К куринским на поклон идти было неохота, но ничего не поделаешь. — "Поживут пару дён у нас, всё Дарье веселей," — решил Парфёнов.
Озабоченный печальными мыслями, Терентий проехал сумрачный сырой осинник, затем дорога взялась в гору, посветлело, по обочинам потянулись сосны и мох, а колёса стали вязнуть в песке. Терентий спрыгнул с телеги, чтобы не морить Рыжика, и пошёл рядом.
Подъём кончился. Дальше дорога тянулась по гребню холма. Впереди показалась долговязая фигура. Терентий хотел было сесть на телегу, чтобы без помех дотянуться до винтореза, но тут узнал старика Басманникова, жившего в дальнем доме у пруда. Александр Ипатьевич был человеком загадочным. Он был дружен с батей Терентия и вроде бы даже воевали вместе, но где, никогда не рассказывал. На какие средства существовал Басманников также было неясно. Держал старик пару ульев, но мёдом не торговал, ел сам, потому, наверное, и оставался здоров, хотя было ему за девяносто. Иногда наезжал на пароходе, ходившем по Мсте, в Новгород. Что делал он там, оставалось загадкой, только деньги у Александра Ипатьевича не переводились.
Когда они поравнялись, Терентий поздоровался.
— В Курино еду, за керосином, — сообщил он. — Может и вам чего купить?
— Благодарствую, мне ничего не надо, — лицо старика казалось вылепленным из жёлтого пчелиного воска, на узком хрящеватом носу пульсировала тонкая жилка. В руке он нёс лукошко, до половины наполненное мелкой лесной малиной.
— К дирижбанделю ходили? — из вежливости поинтересовался Терентий.
— К нему самому, — усмехнулся Басманников, чуть искривив тонкие бледные губы.
Когда-то давно, в версте от того места, где они разговаривали, упал и взорвался двухмоторный серебристый аэростат из тех, что периодически пролетали над Васильками. Пожарище быстро заросло малинником. Туда-то и ходили за ягодой с окрестных деревень.
Старик был малообщительный и Терентий поехал дальше.
Припекало солнце и стали одолевать слепни. Рыжик фыркал и мотал головою. Терентий изловчился, поймал здоровущую жёлто-полосатую муху и вставил ей в зад соломину. Отпущенный на свободу слепень вырвался, сердито жужжа и вихляясь в полёте. Рыжий втащил возок на лысый пригорок. Деревьев здесь не было, по обочинам рос иван-чай, а меж ними, над колеёй, дрожало марево.
— Эй, человек, — окрикнул кто-то.
Терентий завертел головой, машинально опустив ладонь на приклад "маузера". Из розовых цветков иван-чая поднялась растрёпанная шевелюра.
— Ты погоди. Далеко едешь?
— В Курино, — даже не думая останавливать Рыжика, откликнулся Терентий.
— Вот и я туда же. Возьмёшь с собой? — незнакомец нагнал телегу. Терентий молча кивнул. Попутчик на ходу взгромоздился на возок и заёрзал, почувствовав мягким местом ствол винтовки. — Меня Серый зовут. Серафим то есть.
— Угу, — ответил не расположенный к случайным знакомствам Терентий. Мало ли кто шатается по лесу.
— Домой еду, хочу на пароход сесть, — принялся рассказывать Серафим. Выглядел он действительно битым путешественником. Костюм его состоял как бы из двух половинок, разительно отличных друг от друга. Верхняя являла собой драный шевиотовый пиджак, под которым имелась городская и дорогая когда-то рубаха, а нижнюю представляли заношенные галифе и солдатские ботинки с обмотками, изрядно перепачканными землёю. На вид Серый был помоложе Терентия, но по выражению глаз можно было заключить, что он много повидал на своём веку.
— Тогда тебе не в Курино надо, — молвил Терентий, — туда пароход не ходит. Тебе на Мсту надо выбираться, а это в другую сторону.
— Примерно откуда ты едешь?
— Вроде того, — Терентию не хотелось вести незнакомца к себе. — Но я в Курине задержусь, у меня там родня.
— Понимаю. Ладно, — кивнул Серафим. — Вечно я не в ту сторону иду. Доберусь до парохода пешочком. Эх, — воскликнул он, — я, если хочешь знать, в самой Америке был!
— Да ну, — не поверил Терентий.
— Давно, правда, — не слушая его, продолжал хвалиться Серый, — в Бразилии был, в Африке, в Европе. Домой всё еду.
— "Мальборо" курил?
— Спрашиваешь! Я, если хочешь знать, табачных дел мастер. На плантации работал, где вирджинский табак выращивают.
— Не слыхал о таком, — многозначительно обронил Терентий.
— А про "Мальборо" значит слыхал?
— Отец рассказывал.
— А из чего же "Мальборо", по-твоему, делается?
— Из чего? Из табака, ясен день, не из капусты же!
— Сорт такой есть: вирджинский табак, понял?
— Я больше к самосаду привык, — помолчав, ответил Терентий. Он достал расшитый бисером кисет, дёрнул узел, распустил устьице.
Серафим тут же с готовностью запустил руку в карман необъятных галифе и, пошарив там, выудил массивный серебряный портсигар.
— На-ко, — сказал он, откидывая крышку, — хочешь кубанскую пахитоску?
— Ну, раз угощаешь, — Терентий зацепил диковинную самокрутку кукурузного листа. — Кхе, кхе... Хорош табачок, хотя и слабоват малость. Курни-ка моего. Он не вирджинский, но горло дерёт не хуже "Мальборо".
В кисете находилась сложенная прямоугольничком газета, протёртая на сгибе.
— Я и не такие курил, — подмигнул Серый, на дармовщину скручивая цигарку великанских размеров. — Когда этот портсигар насадил, в нём египетские папиросы были.
Он достал из кармана маленький никелированный "браунинг". Лицо Терентия окаменело. "Доигрался... Скрасил путь-дорожку!" — с досадой подумал он, сообразив, что не успеет перехватить руку попутчика — дуло было направлено на него. Пистолетик щёлкнул, из-под откинувшейся крышечки выскочил куцый язычок огня. Серафим прикурил.
— Ты чего? — спросил он.
— А ты чего?
— Испугался?
— Шутки у тебя, — сказал Терентий.
— Красивая вещь, — убирая зажигалку в карман, похвастался Серый, — в Кёнигсберге на базаре сменял. Фотокамеру отдал, если хочешь знать.
— А фотокамеру где взял?
— Случайно досталась, — неопределённо ответил Серый.
Подъехали к развилке. Терентий осадил Рыжика.
— Вот здесь, у змеёвской повёртки я тебя ссажу, — объяснил он Серафиму. — Иди налево, до Змеёво полторы версты. Оно на Мсте стоит, там и пароход ходит.
— А у тебя в деревне пароход причаливает?
— Если кто-нибудь на берегу рукой машет, обязательно пристанет.
— И часто машут?
— Редко. У нас мало кто в город ездит, да и некому. Но в Змеёво народу порядочно живёт, без попутчиков не останешься.
— Прекрасненько, — приободрился Серый, соскакивая с телеги. — Ну, бывай, может свидимся ещё.
— Бог даст, — проронил Терентий и шевельнул поводьями. Телега дёрнулась, качнулись корзины с бутылями.
Серый побрёл на пароход, загребая штиблетами пыль.
Курино была деревней большой — дворов сорок. Обе дороги, вдоль реки и из леса, состыковывались в её центре. Там стоял магазин — точка Райпотребкооперации.
К вящему удивлению Терентия лабаз оказался закрыт. Спросить тоже было не у кого, что даже настораживало. Обычно у крыльца собирался народ, ожидая, когда ленивая продавщица Шурка, отлучившаяся домой по хозяйственным делам, откроет свою лавочку, но сегодня произошло, должно быть, нечто совершенно исключительное. Парфёнов потоптался по скрипучим доскам и направился к шурину. Изо всей дарьиной родни он один был не таким душным.
Терентий завёл Рыжика с телегой в проулок, привязал поводья за изгородь. Достал из сена "маузер", повесил на плечо и, отворив калитку, прошёл по ухоженному сафоновскому двору. Зашёл в сени и вежливо постучал в дверь.
— Заходи, кто там, — послышался бодрый голос шурина.
— Здравствуй, Стёпа, — массивная дверь из толстых рубленых досок бесшумно распахнулась. Кованые петли, на которых она висела, были заботливо смазаны жиром.
— Тереша! — обрадовался Сафонов. — Навестил. От это дело! А Дашка где?
Он был человеком ума небольшого, но очень живого и пытливого.
— Я за керосином приехал, — ставя винтовку в угол, пояснил Терентий. Он оставил сапоги у двери и прошёл по чистым половикам в жилую половину. Присели за стол, накрытый облезлой, с молочными пятнами, клеёнкой. Над столом висел портрет Марии Спиридоновой в запятнанной мухами рамке. — Чегой-то у вас магазин-то закрыт, Шурка заболела?
— Ограбили вчера ночью магазин, — ответил Сафонов. — Тут такие дела творятся, Тереша. Ты, наверное, не слыхал.
— А что такое? — насторожился Терентий.
— У нас тут банда завелась, — сообщил Сафонов. — Живут в лесу, курганы раскапывают. Вот, за продуктами приходили. Пролезли через крышу в магазин и, что было съестного, всё к себе в лес забрали. Теперь Потребкооперации придётся сторожа нанимать.
— Значит, магазин теперь не работает? — уточнил Терентий.
— Вот, новый завоз будет, откроется. Пока милицию ждём. Должны приехать, протокол составить.
Милиция в этих краях была в диковинку. Ближайший опорный пункт располагался в Крестцах. В Васильки сапог милиционера не ступал от сотворения мира.
— А у меня керосин закончился, — посетовал Парфёнов. — Ты не знаешь, может Шурка мне керосина продаст? Керосин-то они наверняка не брали.
Сафонов махнул рукой.
— Навряд ли. Не пойдёт она открывать. Не до нас ей, тут под шумок самой можно что-нибудь стибрить, а на бандитов потом списать.
— Ну, дела, — вздохнул Терентий. — А бандиты эти, откуда они взялись?
— Трудармейские, наверное, — пожал плечами Степан, — а может ещё какие-нибудь. Мало ли кто в наших лесах шастает.
Раздосадованный Терентий полез в карман за куревом, но кисета не обнаружил. "Должно быть, на телеге оставил", — решил он и поднялся. Сафонов не курил и табаком у него было невозможно разжиться.
— Ты куда? — спросил Степан.
— Да самосад свой за... — Терентий открыл рот и сунул руку ещё глубже в карман. Денег там тоже не было. — Вот хоботина поганая! — выругался он.
— Что случилось?
— Деньги пропали, которые в магазин брал. Подвёз тут одного, — и Парфёнов выложил шурину историю про ушлого попутчика Серафима.
— Значит он и спёр вместе с кисетом, — заключил Степан. — Точно, он из этих был, из курганников. Хорошо, что ты жив остался.
— Зажигалка у него была в виде "браунинга", — поделился воспоминаниями Терентий. — Я уж думал, пристрелить меня хочет, струхнул маленько.
— Мог вполне, — заверил боязливый Степан. — Трудармейцы все через одного душегубы.
О подневольном люде, мобилизованном на трудовые поселения, в деревнях ходили самые жуткие слухи. Говорили, что мужики там поголовно живут друг с другом и не брезгуют есть человечину. Терентий россказням не особенно верил, но знал, что народ оттуда бежит лихой. Те, что ему попадались, были такими кручёными-верчёными, что справиться с ними оказывалось крайне проблематично, несмотря на врождённую сноровку. Батя утверждал, что при Троцком в Трудовые Армии грабастали всех подряд, инженеров и офицеров, шоферов и врачей, не говоря уж об уголовниках. Но последние затем возобладали, и на поселениях жить стало совсем в тягость. Побеги были не редкостью.
— Езжай-ка ты домой, — забеспокоился Сафонов. — Дашка там одна. Как бы чего худого не вышло. Хочешь, я с тобой поеду?
— Не надо, — сказал Терентий. — У тебя своя семья. Я сам остановлю, если сунутся.
— Ну, смотри, — укоризненно покачал головой Степан, испытывая внутреннее облегчение. — У тебя же там одни старики.
— Отобьёмся, — сказал Парфёнов.
Степан вышел проводить его во двор.
— А то давай съезжу, — предложил ещё раз, зная, что Терентий откажет.— Бандитов, говорят, много.
— Как много, пяток наберётся? — усмехнулся Терентий.
— Может, и десяток. Курганники артелью работают, — напомнил Степан, который сам когда-то копал.
В Новгородской губернии стояло множество курганов с незапамятных времён. Рыться в них считалось последним делом, могила, всё-таки. Во многих лежало золото. Поэтому всегда находились охотники до него. Ватаги гробокопателей, сбивавшиеся в основном из приезжих, куролесили от вольного, благо в этой глухомани управы на них не имелось. К счастью, нынче таковых почти не встречалось. С истощением курганов пошла на спад гнилая волна, когда от раскопщиков исходило в лесах главное зло.
— Чё им у нас в Васильках делать? — спросил Терентий, отвязывая Рыжика. Он обернулся и залихватски подмигнул шурину. — Живы будем, не помрём!
— Смелый ты, Тереша, пока жареный петух в это самое место не клюнет, — Сафонов боялся за сестру. Впрочем, ехать с Терентием он тоже боялся. — Ладно, кланяйся от меня Дарье Тимофеевне.
Терентий усмехнулся и тронул Рыжика. Вскочил на телегу.
— На той неделе заеду, — крикнул он в обратку. — Ты поговори насчёт керосина-то
Шурин кивнул.
Уже за околицей Терентий вспомнил, что не заехал к тётке Клавдии Никитичне, но поворачивать назад не стал, отложив на другой раз.
Дорога опять пошла песчаная и в гору. Хотелось курить. Терентий на чём свет стоит клял своего прожжённого попутчика, своровавшего табак. Ещё жальче было денег. Подъём кончился. Парфёнов залез на телегу. Была жара и пекло солнце. Казалось, лес замер, охваченный полуденным зноем, но Терентий, выросший в глухой новгородской деревне, знал, что означает такая тишина. Он кубарем скатился с телеги, выдёргивая за ремень винторез, и точно в то место, где он сидел, с неприятнейшим шлёпаньем впились две пули.
Загалдели, зачирикали, срываясь с веток, испуганно молчавшие пичуги. Терентий на карачках метнулся в единственно доступное укрытие — вереск, густо застеливший обочину. Из-за дороги ударил третий выстрел, хрумкнула прошитая пулей бутыль, в корзине задребезжали осколки. Рыжик всхрапнул и помчался к дому. Телега проехала, но Терентий уже лежал, вжимаясь в землю, надёжно скрытый от враждебных глаз.
Топот копыт заглох вдали. Парфёнов замер, прислушиваясь к треску запоздалой сойки, прилетевшей на выстрелы. Вредная птица обязательно портила охоту, оповещая дичь о приближении человека. Теперь же это было на пользу. Сойка орала где-то недалеко, справа. Там и притаился один из стрелков. Их, по разумению Терентия, должно было быть как минимум двое, и он думал, как выцепить второго. Это будет просто, если они непривычны к лесу. А если наоборот? Проверять было слишком рискованно. Он осторожно поднял голову. Вереск, густо стелящийся над землёю на высоте около фута, надёжно закрывал лежащего, в нём можно было без опаски ползать по-пластунски. Терентий умел, отец его учил.
"Чего же им от меня надо? — с досадой подумал он. — Деньги украли, табак украли. Шкуру последнюю хотите содрать?" Он знал, что убить могли и за сапоги. Курганникам, если это были они, должно быть требовалась лошадь с телегой.
Опушка начиналась примерно саженях в двадцати от дороги с обеих её сторон. По крику сойки Терентий разыскал глазами сначала одного бандита, затем и другого, неумело прятавшегося за деревом. Он медленно просунул среди мелких розовых цветочков ствол "маузера", похожий на длинную прямую гадюку, и набрал в грудь воздуха.
— В душу етит-твою мать! — скороговоркой прошептал он, затаил дыхание и нажал на спуск.
Кайзеровская винтовка была длиннющей и неудобной в ношении, но убойной силой обладала неимоверной. Терентий целил в грудь, чтобы снять разбойника наверняка, поэтому стрелять пришлось сквозь дерево. Пуля легко пробила ствол, а заодно и человека, прятавшегося за ним. Парфёнов моментально юркнул обратно в вереск, не став смотреть, что будет с жертвой дальше. Он откатился в сторону, передёргивая затвор. Второй стрелок под крик сойки саданул по нему аж пять раз, патронов не жалея, из чего Терентий с грустью заключил, что у того автомат. Скорее всего АВФ, а одиночными лупит не из-за недостатка боеприпасов, но потому что считает себя умелым стрелком. Может быть даже воевал где-то. Он и прятался-то неплохо, без сойки его быстро было бы не отыскать. Вообще-то и начинать надо было с него. Терентий уже жалел, что первым свалил простофилю.
Раненый начал громко стонать. Это было на руку, потому что нервировало автоматчика. Он и в самом деле стал проявлять нетерпение. Хрустнул сучок. Бандит задвигался. Сойка забеспокоилась, начала перелетать с ветки на ветку. Терентий распластался на пузе и представлял, как трудармеец спешит на помощь подстреленному жигану.
"Шли бы вы в гузно, бродяги!" — подумал он и, не высовываясь, уполз подальше в лес.
Первым, кого встретил Терентий, придя в Васильки, был старик Басманников.
— Разминулся ты с лошадью, — заметил он.
Терентий рассказал ему всё как было.
— Теперь жди гостей, — заключил Басманников.
— Я всегда их жду, — сказал Парфёнов. — Места тут вольные — ходи кто хочет.
Они не ошиблись. Бандиты нагрянули в Васильки тою же ночью. Терентий не спал. Услышав, как прошли под окнами, он беззвучно покинул кровать, натянул сапоги на босу ногу, взял "маузер". Винтовка теперь постоянно была при нём. Ложился Терентий не раздеваясь. Он прыснул на мягких лапах в кухню, где была лестница, ведущая на чердак.
В дом тихонько вошли.
Между стеной и крышей была приличная щель. Парфёнов спрыгнул с чердака, громко топнув подошвами о землю. В избе его услышали. Суетливо заскрипели половицы.
"Трое", — определил Терентий по шагам. Он встал за куст смородины, вскинув "маузер" к плечу. В небе висел узкий серп старой луны, света он давал мало.
Трудармейцы полезли из избы вон все разом. Со звоном распахнулась рама, в окне замаячил неясный силуэт. Парфёнов саданул в него из винтовки. Загремела падающая скамья и внутри дома раздался такой пронзительный вой, что впору уши затыкать.
"В плечо попал", — догадался Парфёнов, передёргивая затвор. Пригнувшись, он побежал вдоль забора, спеша оказаться у заднего входа раньше, чем бандиты успеют скрыться. В деревне уже начался переполох. Залаяли собаки, в хлеву тревожно замычала корова, в курятнике воцарился бедлам. Спотыкаясь в темноте, Терентий нёсся промеж кустов, стараясь не шелестеть ветками и не высовываться. Фигура, выскочившая из дома, пересекла двор. Терентий ударил по нему с бедра. Налётчик мешком упал на колени и повалился мордой вниз. "Наповал, — подумал Терентий, — этот не опасен". Он молнией метнулся к стене сарая и скользнул вдоль неё к дверям, оставаясь незаметным для того, кто собирался покинуть ставший западнёю дом.
Третий незваный гость на его счастье оказался мужиком не особо проворным. Терентий сбил его прикладом в лоб и добавил по шарабану, чтобы сразу не очухался. Связал и перетащил под дверь хлева.
— Терен-тий, — окликнул сзади знакомый голос, — не подстрели.
— В доме третий, Александр Ипатьевич, — сказал Парфёнов, — я его малехо подбил.
— Может, оставим до утра, — голос Басманникова прозвучал насмешливо.
— Да чего там ждать, я его возьму.
— Ну давай, дело молодое, — согласился старик.
Терентий прошёл на жилую половину. Вкрадчивые шаги его сглатывались домотканым половиком. Длинный ствол винтовки мерно покачивался в темноте. Человек в избе замолчал. Боль в размозжённом суставе была неимоверная, но он был привычен к разного рода страданиям и старался терпеть, скрежеща зубами. На этот-то звук и шёл Парфёнов, невидимый во мраке, с шаловливой улыбочкой на устах. Глаза его были закрыты.
Человек стоял у стены, целясь в сторону двери из тяжёлого угловатого "веблея". Но у двери Терентия не было, а стоял он напротив трудармейца, стараясь угадать его дулом "маузера". В доме было темно, хоть глаз выколи. Ориентироваться можно было лишь на слух. То же понял и раненый. Оба врага перестали даже дышать. Они искали друг друга по неосязаемым вибрациям, обострённым в роковой час восприятием улавливая оные, и не стреляли, боясь ошибиться. Промахиваться было нельзя — на вспышку выстрела ответная пуля прилетит весьма точно. Окружающий мир перестал существовать для этих двоих, сошедшихся в смертельном поединке. Ни шума скотины, ни крика птицы слышно не стало. Длилось это мгновение. Терентий вдруг повернулся, вдохновлённый наитием, и выстрелил точно в сердце бандита. Тот пластом рухнул на пол.
На ощупь достав с буфета серники, Терентий чиркнул спичкой и снял стекло керосиновой лампы. Секунды две серник шипел, потом вспыхнул, воняя селитрой, и запалил фитиль. В свете лампы Парфёнов рассмотрел подбитого им трудармейца. Он был не стар, но казался постаревшим, поскольку был небрит, грязен и сед. Смертельно бледное лицо оказалось чрезвычайно худым и даже измождённым, словно годы, проведённые в неволе, сточили не только жир, но и мускулы под кожей. Быстрая и безболезненная гибель не оставила гримасы страданий. Неприкаянный странник как будто обрёл покой.
Неласковая, полная лишений жизнь закончилась и для второго налётчика, оставленного валяться во дворе. Третьего Парфёнов перетащил в жилую половину и приступил к допросу. Старик Басманников сидел на лавке, зажав между колен автоматическую винтовку Фёдорова, и с интересом следил за ними.
Уцелевший бандит был толст, неопрятен и труслив.
— Вы чего ко мне полезли? — опускаясь перед ним на корточки, спросил Парфёнов.
— Нам твою телегу нужно было, и только, — пробубнил налётчик.
— Будешь запираться — зубы оселком сточу, — ласковым тенорком проворковал в самое ухо ему Басманников, наклонившись вперёд.
Трудармеец вздрогнул и едва не свернул кабаний загривок, пытаясь разглядеть говорившего. Терентий врезал ему сапогом в подреберье. Батя учил, куда следует бить, чтобы было больно. Пленник истошно заорал.
— Рыжее вывезти. Мы рыжьё в кургане нашли, — неохотно прохрипел он, переведя дух после конвульсий. Второй болевой взрыв ощутить не хотелось.
— Много золота?
— Много.
— Сколько человек в лагере осталось? — осведомился Басманников.
Говорил он быстро и деловито, как хорошо разбирающийся в этом специалист.
— Двое.
— Назови по именам, — приказал Терентий.
Глаза бандита бегали с лица на лицо. Спрашивал каждый раз другой и это сбивало его с толку. Он решил, что запираться для здоровья дороже. В трудовых лагерях нынешний налётчик обрёл столько горького опыта, что научился превосходно разбираться в людях. Сейчас он видел, что молодой его только убьёт, а старик ещё и помучает. Старика он боялся. Под благостным обликом дедушки таился монстр.
— Серый и Гаолян.
— Серый, зелёный, голубой — всё у вас кликухи поганые, — сплюнул Басманников. Он испытующе посмотрел на Терентия. — Что думаешь по поводу золотого клада?
— Надо его забрать, — рассудил Терентий. — Раз уж могилу раскопали, так не пропадать же добру.
Александр Ипатьевич поднялся.
— Пойду Дарью приглашу, — сообщил он, — пусть приберётся. Да и ложитесь спать, с утречка сил много потребуется.
* * *
С восходом солнца Серафима потянуло в кусты. Застуженный от ночёвок на сырой земле мочевой пузырь не держал, и курганник, чтобы не обделаться в штаны, вынужден был летать по малой нужде как стриж.
Едва он успел опростаться на землю, как жилистая рука крепко зажала ему рот, а отточенное лезвие охотничьего тесака с потягом полоснуло по горлу. Так Серый и отдал концы, не пикнув.
Терентий с лёгким сердцем отправил на тот свет обокравшего его накануне в ходе доверительной беседы карманника. Он бережно опустил на траву обмякшее тело, спрятал нож и вышел на поляну, обезображенную чёрными грядами отвала. Вскрытый курган торчал двумя куцыми рогами. Его до самого основания разрезала пополам траншея. Поодаль стояли три больших шалаша. Бродяги, скрывавшиеся в них, четверть минуты спустя были изрешечены пулями. Было их четверо; покойный толстяк наврал.
"Ох и скрытен ты, Александр Ипатьевич", — подумал Терентий, наблюдая, как Басманников упругим кошачьим шагом обходит поляну, заглядывает в шалаши и в упор добивает уголовников, чтобы ненароком не очухались и не долбанули в спину напоследок. Судя по тому, как старик орудовал тяжеленным АВФом, у него имелась привычка к работе с инструментом — следствие большой-большой практики. За голенище у Александра Ипатьевича был заткнут "наган".
Развалив шалаши, Парфёнов обнаружил курганное золото. Не очень-то его было много, чтобы вывозить на телеге — фунтов пять; просто уголовникам не хотелось выбираться из глухомани пешком. Так и не полученный трудармейцами Рыжик пофыркивал в повозке, дожидаясь хозяина. Между тем, вышла задержка. Не дострелив маленького жёлтого человечка, Басманников стоял над ним, пристально всматриваясь в перекошенное болью лицо. У Гаоляна были пробиты живот, ноги и грудь. Он умирал. Раскосые глазки горели злобным огнём.
— Кассаки... — прохрипел он, испепеляя взглядом Басманникова.
— Что он лопочет? — спросил Терентий.
— И я тебя узнал, — не обращая внимания на Парфёнова, сказал Александр Ипатьевич подыхающему каторжнику. — Положительно, не ждал тебя видеть в здешних краях.
— Казак, — более членораздельно повторил узкоглазый Гаолян. — Ты взорвал обитель Небесного Покоя!
— Служба, — пожал плечами Басманников.
— Будь ты проклят!
Пуля в глаз оборвала странный разговор.
— Вы были знакомы с трудармейцем? — полюбопытствовал Терентий, когда они, загрузив добычу, покатили к деревне.
— Кто же мог знать, что его сюда занесёт, — сказал Басманников. — Но познакомились мы гораздо раньше, чем в Новгородской губернии был создан первый трудовой лагерь.
— На вид он не старый, — заметил Парфёнов.
— Это только так кажется. На самом деле ему за пятьдесят. Процесс старения у представителей жёлтой расы происходит совсем незаметно.
— Он китаец? "Гаолян" — слово китайское.
— Такую кличку ему, скорее всего, придумали в лагере. Он тибетец. Не знаю уж, к какому племени у себя на родине он принадлежал.
— Вы воевали в Тибете?
Басманников кивнул.
— Там мы и познакомились. Если встречу в том проклятом походе можно назвать знакомством. Было так холодно, что масло смерзалось в винтовках и они не работали...
...Было очень холодно, как может быть только холодно зимой в царстве вечных снегов. Карательный отряд Тибетской казачьей дивизии полз по горной тропе сквозь мороз и непогоду. В отряде было пятнадцать казаков, трое башкир, восемь шерпов, три ручных пулемётов Льюиса и девятнадцать карабинов "арисака". Десять яков волокли на себе запас провианта и четыре пуда динамита с детонаторами и запальным шнуром. Смертоносный груз предназначался для взрыва монастыря Небесного Покоя. По данным разведки штаба армии микадо повстанцы схоронили там до лучших времён порядочный арсенал. Самураи требовали на корню пресечь партизанщину, поэтому участь обители была решена. Экспедиция уже третий день ползла к отдалённому монастырю, ограничиваемая низкой скоростью передвижения яков. Позади лежала сожжённая Лхаса, оккупированная сынами страны Восходящего солнца. Японская армия, тесно сотрудничающая с генерал-лейтенантом Унгерном фон Штернбергом — очередной инкарнацией бога войны Махагалы, по русским телам взбиралась к золотоносным копям Тибета.
Маршрут изрядно вымотал казаков. Не хватало воздуха, и метель мела уже третий день. В этих нечеловеческих условиях прекрасно чувствовали себя только юркие сухопарые шерпы, сызмальства привычные к троглодитским условиям обитания. Европейцам же приходилось несладко. Казалось, что жизнь среди сплошного снега и камня невозможна. Деревом маленькая горная страна была небогата, а уж на высоте шести вёрст его не было вовсе. Приходилось жечь сухой ячий помёт, дающий резкую вонь. На этой поднебесной верхотуре вода закипала так быстро, что чай не заваривался, и, выпитая бурлящей, не согревала. Проклятое место. Жить здесь могли только черти.
Медлительная скотина делала всего сорок вёрст в день, но лошади в такое время года стали бы обузой. Похожий сверху на ленивую гусеницу отряд растянулся по неровной тропе. Шерпы-погонщики составляли авангард и арьергард отряда. В середине колонны плёлся командир экспедиции подъесаул Стачий. Он был обут в унты на собачьем меху. Толстая чёрная накидка из шерсти яка выпирала спереди горбом — под нею на груди грелся двадцатизарядный "маузер" в уродливой квадратной коробке. Рядом шагал дивизионный переводчик штабс-капитан Басманников. Треух на нём был подвязан так, что закрывал от обморожения щёки и нос, оставляя только узкую полосу перед глазами. Широченный овчинный тулуп был перетянут наискось ремнём карабина. Бесформенные оленьи чуни ступали в ногу подъесаулу. Они вышли на открытое пространство. Ударил ветер. Здесь он сдувал снег в пропасть. Под ногами обнажились камни. Стало ещё холоднее.
— Merde et merde ! — глухо промолвил переводчик в медвежью шерсть треуха.
— Дикарская страна, — согласился подъесаул. — В Петербурге вы её себе, небось, по-другому представляли?
Басманников не отвечал на однообразные шпильки командира, потому что действительно представлял Тибет не таким. Обжитая Лхаса, лежащая на высоте четырёх вёрст над уровнем моря, — ещё куда ни шло. Александр Ипатьевич хотел служить при посольстве, но не стало Российской Империи, не стало и посольств. Во всей Восточной Азии воцарился Махагала и не было такого правителя, который смог бы устоять перед ним. А какие могут быть послы в своей стране? Государству потребнее полиция. Впрочем, разговоры такие в армии не приветствовались и офицеры их не вели.
— Не скучайте, Александр, — сказал Стачий, — сегодня мы должны придти.
От головы колонны отделился проводник и подбежал к ним.
— Удивительные вещи творятся! — воскликнул он.
— Так, начинается, — недовольно пробормотал Басманников и перевёл подъесаулу слова шерпа.
— Пошли, посмотрим, — они быстро зашагали вперёд, обгоняя громадных яков, с которых свисали длинные сосульки обледенелой шерсти.
То, что хотел показать им горец, и впрямь представляло собой зрелище необычное. Подъесаул приказал остановить колонну, которая уже поравнялась с вытесанным из монолитного камня конусом в полторы сажени. Вокруг ступы сосредоточенно перемещался молодой монах в красном самотканом платьи, оголяющем шею и руки. Казалось, он совсем не чувствует ни холода, ни пронизывающего ветра. Казаки столпились и не могли надивиться на него.
— Кажется, мы близко, — молвил Басманников.
— Он молится? — спросил Стачий.
— Он думает, — ответил штабс-капитан.
— Молится, — уверенно заключил кто-то из казаков. — Так в Бога верует, что холод его не берёт.
— У них и Бога-то нет, — пробасил полковой силач Соломатин. — Баловство одно.
Ему вторил визгливым смехом пулемётчик Башкирка, басурман и нехристь. Он считал, что Бога вообще нет. Башкирка верил только в свой "льюис" и был отличным стрелком.
— Они тут все в сатану верят, — убеждённо заявил другой казак, — в князя тьмы.
Офицеры слушали их с выражением брезгливости на лице.
— Он лама? — спросил у штабс-капитана Стачий.
— Простой послушник. Ламы одеваются в жёлтое.
— Спросите у него, где монастырь.
Басманников приблизился к камню, развязывая тесёмки на шапке. С треуха сыпался густой иней — замёрзшее дыхание. Сзади мычали яки. Негромко переговаривались казаки. Басманников заступил юноше дорогу и перевёл вопрос подъесаула. Монах остановился, на лице его была полная отрешённость. Он выслушал и указал рукой дальше в горы, скупо что-то пробормотав. Затем сосредоточенно вернулся к прерванному занятию.
— Говорит, что если бы не метель, монастырь давно бы был виден. До него версты две.
— Приехали, — бодро заключил командир. — Соломатин, давай туземца в обоз! Возьмём, вдруг наврал, — пояснил он Басманникову.
Здоровенный казак Соломатин в паре с таким же бугаём легко сгребли монаха и, скрутив за спиною руки нагайкой, втолкнули в колонну.
Вскоре впереди сквозь позёмку проступили крыши обители Небесного Покоя. Стачий остановил отряд, вынул из перемётной сумки бинокль.
— Небогато живут, — изрёк он, передавая "цейсс" Басманникову.
Через мощные линзы штабс-капитан разглядел мрачный каменный забор и убогие плоскокрышые дома-башни. Ютящийся вдали от караванных троп монастырь никак не мог купаться в роскоши.
Пока переводчик изучал объект предстоящей экзекуции, отряд развьючил яков и приготовился к бою. Появились на свет толстые воронёные "льюисы", лязгали передёргиваемые затворы.
— Будет дело, — сказал Башкирка, подгоняя заплечный мешок, в котором лежали снаряженные "блины". Басурманская удаль сквозила в каждом его движении.
Александру Ипатьевичу стало не по себе. Он снял с плеча "арисаку" и дослал в казённик патрон. Гревшийся на пузе "наган" сунул за голенище.
По команде Стачего отряд разделился. Две группы направились в обход, третья должна была штурмовать ворота. В неё входили оба офицера, она была самая многочисленная. Шерпы и связанный юноша остались при обозе.
Нападающие скинули тяжёлые полушубки. Ветер в ущелье был не силён, а в монастырском дворе его не будет вовсе. К тому же, в бою придётся побегать. Приняв для сугреву по глотку спирта, Стачий с Басманниковым переглянулись.
— Ну, пора, — захлопнул подъесаул крышку "мозера" и сунул часы в карман. Время, отведённое группам для выхода на исходную позицию, истекло. — С Богом!
Он поднял ракетницу и выпустил красный фальшфейер.
Припав на колено, Башкирка засадил в ворота длинную очередь. Полетела щепа. Мягкая индийская сосна, смёрзшаяся в камень, не устояла под огненным градом, рвущимся из пулемёта Льюиса. Соломатин с разбега пнул пимой меж створок и они разошлись, роняя половинки засова. С обоих сторон затрещали выстрелы — поднявшиеся по скалам группы снимали через верх забора особо ретивых защитников монастыря.
Из трёх традиционных ворот запертыми оказались лишь первые. Казаки ворвались на подворье, стреляя во всё, что движется. Жестокая тактика оказалась нелишней — атакующих встретили огромного роста туземцы, какие на Тибете родятся только в провинции Кам. В монастыре они исполняли роль стражников. Саженного роста, в толстенных войлочных костюмах, они выглядели титанами. Впрочем, вооружены они были дубинами и это мгновенно решило исход боя не в их пользу. Все четверо были тотчас застрелены, лишь один успел приложить палкою по плечу замешкавшегося казака, отчего того сразу же перекосило набок. В тот же миг веско высказался "маузер" подъесаула и монаха швырнуло навзничь, прошив пулею сердце насквозь.
Басманников, проявляя несвойственное переводчикам усердие, первым ворвался в мрачное чрево обители Небесного Покоя. Узкий коридор, освещённый вдетым в медное кольцо факелом, показался штабс-капитану жутким лабиринтом царя Миноса.
— Пустите, вашбродь, — прошипел над ухом Башкирка и ужом протиснулся поперед командира.
Погеройствовать пулемётчику не удалось. Нехристь Башкирка отдал Богу душу, так и не поняв, когда это случилось. Выдернувшаяся из незримой ниши упругая змея мелькнула в воздухе, приложив аккурат по височной впадине. Даже не качнувшись от хорошо акцентированного удара, Башкирка пробежал ещё вперёд и рухнул, словно споткнувшись. Следовавший за ним штабс--капитан успел миновать нишу, откуда, словно чёртик из коробки, выскочил мелкий жилистый монах весьма грозного вида. Карабин послал пулю в стену, выбитый невидимым ударом ноги. Монах был злой. Хотя религия тибетцев запрещает убивать, он был готов отступиться от заветов Будды, обороняя свои загадочные святыни. Басманников получил тычок пальцами в грудь, отчего всё тело разом онемело. Он прянул назад, уберегшись от добивающего выпада. Удар ногой повалил его на спину. Коридорный убийца навис над ним, стремясь прикончить.
Быть бы в тот роковой день Александру Ипатьевичу мёртвым, но на выручку к нему прыгнул Стачий с американским окопным ножом в руке: трёхгранный клинок на шипастом бронзовом кастете — незаменимая приправа для ближнего боя! Этим-то кастетом подъесаул и огрел монаха по лысому черепу. А когда тот скопытился, засадил стилет под лопатку.
— Успел-таки! — выдохнул Стачий и потянулся к переводчику, чтобы помочь ему встать, как вдруг Басманников выхватил из-за голенища "наган" и дважды пальнул прямо в голову подъесаулу.
Стачий мог бы поклясться, что стреляли точно в него — пули пролетели у самого лица, забрызгав пороховым нагаром. Стачий ослеп и оглох, но сумел уловить, как позади свалился некто громоздкий. Казак обернулся. На полу конвульсивно дёргался толстый монах с поварским ножом в руке.
Боковой лаз (а их в монастыре было немало) оканчивался тусклым багровым светом и там мелькали какие-то тени. Должно быть, проход вёл на кухню.
— Теперь мы с вами в расчёте, Александр, — сказал Стачий, перезаряжая расстрелянный "маузер". — Вы мне услужили, я — вам.
— A la guerre, comme a la guerre , — ответил Басманников, пряча револьвер.
— Ну, пошли, что ль, дальше.
Обитель Небесного Покоя была захвачена. Пока казаки под руководством инженера минно-взрывного дела устанавливали заряды, переводчик экспроприировал обнаруженную библиотеку. Массивные тома грубой бумаги с деревянными крышками весили немало. Освобождённым от динамита якам на обратном пути пришлось потрудиться. В Лхасу привели с собой и молодого монаха — единственного оставшегося в живых послушника исчезнувшей обители. В глубине монастыря были найдены ящики с винтовками, патронами и немецким тротилом. Японская разведка не обманула. Самураи играли с богом войны честно. Спустя час под ногами возвращавшегося отряда задрожала земля, вдали с гор сошла лавина, а на голову посыпались камни. Монастырь Небесного Покоя перестал существовать.
Юношу же определили в интендантскую службу при Восточно-китайской казачьей дивизии. Думали, что из него выйдет толк...
...Толку не вышло.
— Кое-что у меня сохранилось с тех времён, — молвил старик Басманников, приведя Терентия в свою избу.
В жилище у старика нехорошо пахло. На стенах висели круглые смутные дагерротипы. Было пыльно и затхло. Парфёнов редко у него гостил. В избе ему не понравилось. Если правдой было то, что говорил узкоглазый об Александре Ипатьевиче, то за минувшие годы штабс-капитан Басманников сильно сдал.
— Это были святыни монастыря Небесного Покоя, — такими словами предварил старик появление хранимых им сокровищ духа.
Он подошёл к стоящему в углу сундуку, скинул с него тряпьё и достал из-за иконы большой медный ключ на верёвочке. Дважды клацнул превосходно смазанный замок. Поднатужившись, Басманников откинул обитую железными полосами крышку. Терентий подошёл поближе. Из сундука пахнуло сладковатым амбре бумажного тлёна.
Александр Ипатьевич достал три громадные книги в досчатых переплётах из тёмного красивого дерева. Открыл одну. Крупные листы грубой бумаги покрывала вязь священного письма брахми.
— Это гадательные книги, — торжественным шёпотом сообщил переводчик штаба Тибетской казачьей дивизии штабс-капитан Басманников.
— Вы знаете, что здесь написано? — удивился Терентий.
— Знаю, — кивнул старик. — Я иногда гадаю по ним.
— А мне погадаете?
Невольная улыбка соскользнула с лица Парфёнова, когда он встретил взгляд Александра Ипатьевича.
— Нет нужды. Я гадал.
— Когда? — поднял брови Терентий.
— Сразу после твоего рождения. Я знал точную дату. Твой отец сказал мне, — Басманников строго смотрел на него исподлобья своими чёрными как уголь глазами. — Мы служили вместе. Настоящая его фамилия Стачий, а ты носишь материнскую. После убийства Унгерна фон Штернберга нас сильно потеснили японцы, а горские инсургенты устроили за нами настоящую охоту из-за этих книг. Нам пришлось спешно покинуть Тибет. Книги я взял с собой. Они слишком большая ценность, чтобы их оставить. Да нам бы всё равно не простили уничтоженный монастырь. Так мы осели в этом забытом Господом Богом углу. Здесь родился ты. Тогда стало ясно, что трогаться отсюда нельзя.
— Это ещё почему? — на сердце у Терентия лёг камень. — Из-за меня? А что я такого...
— Ты сам — ничего, — последовал ответ. — Ты суть дверь, через которую войдут.
— В чём же дело?
— Твой сын станет инкарнацией дхармапалы Махагалы. Здесь, в безопасности, мы ждали его: я и твой отец. Он не дожил.
— Какой "мой сын"? — с неприязнью спросил Терентий. Он знал, что бездетен. Ему показалось, что выживший из ума старик зло шутит.
— Который был зачат сегодня ночью на поле боя. Он пойдёт войной на Вселенную и покорит полмира. После этого все люди на Земле примут буддизм.
— А что будет потом? — уверенность, с которой говорил Басманников, завораживала.