В жопе мира, конкретнее - в Варанаси, городе, который иные считают вовсе не жопой, а, напротив, отверстием Брамы на темени, сквозь которое душа покидает мир, в тесной каморке угорали три чудака. Один был стар, худ и сед, поэтому двое прочих звали его просто Дед, прошу не путать с Бабой, потому что на хинглише, который был в ходу между угорающими, "dead" означает "дохлый". Двое других - относительно молодые люди - слушали, как Дед поёт гомосяцкие частушки из Кабира, аккомпанируя себе на бубне. У них тоже был бубен - один на двоих - и они время от времени нерешительно отбирали его друг у друга, чтобы постучать. Акустика в помещении была такая, что звуку попросту некуда было деваться, он шел прямо в душу через уши, оттолкнувшись от побелки тёплых стен. Чтобы вы поняли, что из себя представляет поэзия Кабира, я воспользуюсь переводом Андрея Полонского, ограничившись теми отрывками, которые исполнял Дед:

  

  Трепло, пустой брехливый пес, мудрец для евнухов и дур,

  Ты будешь палками побит и связанным пойдешь в Джампур.

  Мир погубило чтенье текстов, все грамотеи перебиты,

  И лишь узнав Господне имя, ты станешь истинным пандитом.

  Брамин - учитель всей вселенной, но пред подвижником ничтожен,

  Давно погряз в упанишадах, и что к чему, понять не может.

  В век Кали и наставник жаден, не блага он, он денег ищет,

  Все золото свое считает, ух, завидущие глазищи!

  Не верь тому, кто ходит в белом, как цапля, он поживы ждет,

  Весь век охотится за рыбой и упадет в водоворот.

  Не верь воркующему сладко, хоть стелет мягко - все он врет,

  Укажет брод, а ступишь в воду и попадешь в водоворот.

  Глупцы гуляют очень гордо: не нарушали мы запретов,

  Им гордость сдавливает горло в час расставанья с белым светом.

  По бабе сохнуть? - Лучше на кол. Беги, Кабир, объятий зла.

  В огне пылает и железо. А остается что? Зола.

  Хотя ты голову обрил, ан не спасешься от напасти,

  Брей лучше душу, человек, не в волосах - источник страсти.

  Узнать подвижника легко: он худ и отрешен от мира,

  Душа витает высоко, не признает земных кумиров.

  

  Молодые люди контрастировали между собой в смысле религиозного порыва: когда бубен забирал лохматый очкарик по кличке Готам, жесты его были скупы, экономны, но довольно ритмичны, когда же он выдыхался и бубен из сострадания брал в руки вполне себе цивильный Кишан, неизвестно откуда тут взявшийся, было ясно, что он глубоко переживает и задаёт себе вопросы типа, как он сюда вообще попал, что он здесь забыл и чем всё это может кончится, не выебут ли его здесь в жопу, не заставят ли сосать хуй и тому подобное. Между колом и бабой он однозначно выбирал бабу, но в тесной душной каморке не было никаких баб, как не было конца пению Деда, тот расходился все больше и, казалось, скоро пустится в пляс.

  В семье Кишана почитали и Кабира, и Тулси Даса, и Руми, и даже Гуру Нанака, поэтому значительное время он жил в религиозной атмосфере, но, постепенно получая образование, он стал всё больше ощущать себя галлюцинирующим куском мяса, который и сам подвержен гипнозу, и других в состоянии погрузить в транс. Дед и Готам казались ему сумасшедшими.

  - По бабе сохнуть? - Лучше на кол, - робко подпел он Деду, после чего чего тот ухмыльнулся, страшно сверкнул красными глазами и пару раз стукнул себя бубном по голове - видимо, от избытка чувств.

  - Лучше на кол! - вторил ему Готам, ритмично качая своей дурдомовской причёской, вернее, отсутствием таковой. - Лучше на кол...

  Не то, чтобы Кишан был в ужасе - он давно привык жить среди сумасшедших, и чувство лёгкой тревоги также давно стало неотъемлемым фоном его жизненного пейзажа, потому что с ебанутыми всегда нужно быть начеку. Но в данной ситуации тревожность его усилилась, он думал о том, что слово "Тантра" означает "ткацкий станок", поэтому когда говорят, что Кабир был ткачом, это всё не просто так. Кишан относительно спокойно чувствовал себя в обществе поклоняющихся Дурге, Кали и любым другим воплощениям Божественной Матери, даже считая всё это полной чепухой, он хотя бы не сомневался в гендерной ориентации ебанутых, здесь же его гомофобия встала в стойку. Особенно неприятно было то, что Дед и Готам были близки к экстазу, а он так зажат. Он бы тоже хотел сбросить напряжение и спеть о том, как сладко было бы выебать брахманскую дочку.

  - Кто каст не признаёт, тот низшей касты, - пел бы он. - А Бога мужиком считают педерасты.

  Но он был слишком воспитан и труслив, чтобы оскорблять чувства верующих.

  Надо было себя чем-то занять, пока этот ад не кончился, и Кишан принялся размышлять следующим образом. Пускай я галлюцинирующий кусок мяса, думал он, но я не могу не галлюцинировать. Даже если я время от времени исчезаю в сомадхи (через "о", потому что от слова "сома" в случае Кишана), то всё равно потом возвращаюсь. С точки зрения Кабира - всё едино. Мы все одно целое. Поэтому в прошлой жизни я был Кабиром. С точки зрения Кабира, опять же. И Готам был Кабиром, и Дед. Последний, впрочем, предпочитал рассуждать на тему, что в прошлой жизни он был шведом, который тоже любил петь всякую дичь дурным голосом и разнёс себе башку из дробовика, но это не мешает ему в ещё более прошлой жизни быть Кабиром, с точки зрения Кабира. Так вот. Родился я от вдовы брахмана, был воспитан шудрами, а теперь сам себе от лица Деда пою свои впечатления от пережитого. В этом месте его галлюцинирование раздвоилось на два параллельных сюжета: оба проходили в той же самой тесной каморке, но в одном Дед пел гимны Кабира, а в другом - шептал Кишану на ухо, что в прошлой жизни тот был норвежцем по фамилии Ошет.

  - Я - Ошо?! - изумился Кишан шёпотом, чтобы не мешать пению Деда из параллельной галлюцинации.

  - Да нет, - досадливо дал взаимоисключающий ответ Дед. - Ошет, мы были с тобой друзьями, но я застрелился из ружья, а тебя зарезал Готам, только не в прошлой жизни, а в параллельной, потому что он ещё, строго говоря, не умер, в отличие от нас с тобой, но по большому счету все мы давным-давно мертвы настолько, что даже не рождались.

  В этих словах был смысл, потому что Готам действительно излучал что-то угрожающее или, проще говоря, действовал Кишану на нервы одним своим присутствием. Хотя всё дело могло быть лишь в присущей ему неопрятности, немытой голове, треснувших очках или, как опасался Кишан, очке.

  - Подумай о том, где мы находимся, какой сейчас год.

  Кишан знал ответы на эти вопросы, по крайней мере, он чувствовал, что они совершенно точно есть в его памяти, но именно сейчас нет никакой нужды их оттуда вытаскивать.

  - Ты помнишь, кем ты работаешь, Ойстейн?

  - Меня зовут Кишан. Конечно, помню. И это ты очень уместно сказал, потому что завтра рано вставать как раз на эту самую работу, поэтому сегодня нам пора закругляться.

  - И кем же ты работаешь? Скажи мне.

  - Не паясничай. Ты прекрасно знаешь.

  - Ты не помнишь. Потому что ты никем не работаешь. И никакой ты не Кишан. Тебе просто гордость сдавливает горло в час расставанья с белым светом, и ты не можешь признать это, поэтому и нет ответа.

  - Я просто не хочу вести глупые разговоры. Это реально пошлятина, днище.

  - Днище, ты прав, - зашептал Дед яростно, - это как раз то место, где мы с тобой находимся. И у нас есть выбор - либо уйти отсюда на свободу, либо продолжать выдумывать себе новые жизни, всех этих Кабиров, Кишанов и Гаутам. На какое-то мгновение Кишану действительно показалось, что он не может вспомнить, кем он работает, какой сейчас год и даже, какая у него фамилия. Он с досадой взглянул на Деда, сконцентрировался и всё вспомнил. А утром пошёл на работу.