И кто-то похитил остаток, и так мало его было, что не хватились.
Малость - для вселенной. Малость - для Великих.
Как раз, чтобы вылепить человека. Ну, или почти человека.
Это существо не делили надвое. В полноте своей оно. Но если посылать его в мир людей, необходимо придать видимость разделенности и неполноты. Сурья будут звать его в этот раз. Мы дадим ему имя Сурья. Оно будет как бы женщиной в этот раз, и всей красотой, какую может вместить человеческая форма, мы наделим его. Вылепим, выгладим тонкое лицо, поцелуем в уста.
Игрушка наша, приманочка, смоляное чучелко! Иди, иди собирать восхищенные взгляды и вздохи, эхо сердцебиений и гула взволнованной крови. Как пыльца на пчелиное брюшко, налипнут на тебя восторги и желания, сладостные грезы и горькая соль сожалений.
Вечность однообразна. Мы питаемся ею. Принеси же нам еще приправ свежих и острых к нашей трапезе, Сурья, комочек звездного воска.
Он пас буу своей семьи, долгорогих, долгошерстных черных буу, на южном склоне. На северном замело даже камни в рост человека, а выше траве мурму не подняться. Здесь же, на южном склоне, верхушки травы поднимались над сугробами выше шнуров, стягивавших шерстяные штаны под коленями.
Широкий войлок защищал от ветра. Из-под ушастой пестрой шапочки ползли по спине косицы - ниже пояса. В меховых сапогах ноги, в меховых рукавицах руки. Достаток в семье, вот и пастуха своего снарядили хозяйки как должно и еще лучше. Припасов собрали - все братья помогали нести. Да еще чуть не каждый день, если не было метели и бурана, приносили еду, еще хранившую тепло домашнего очага и материнских рук.
Буу рвали траву плоскими коричневатыми зубами и долго терли ее во рту, прежде чем наклонить мохнатую голову за добавкой. Зимой трава мурму жестка.
Ашра наигрывал на маленькой свирели простую пастушью песенку. Лежал на животе, завернувшись в войлок, опираясь на локти, глаза прикрыл, только губы подносил к одному отверстию, к другому, отдавая им теплое дыхание свое и мечты.
Иссякнет зимнее время, когда земля перестанет сердиться на солнце и впустит его в брачный чертог. Тогда справят они заново свою свадьбу, а людям надлежит справить свои.
И Ашре, если мать не ошиблась в подсчетах, - а кто видел, чтобы мать ошибалась? - и Ашре придется покинуть семью и уйти в семью тетушки. Его берут за старшую дочь, большая честь. Берут, потому что Ашра красивый. И он - хороший пастух, он понимает буу, и буу любят его. Когда он берется за сосцы, самые непутевые смирно стоят.
Ашру любая семья была бы рада взять. Но мать сговорилась с сестрой, еще когда брала ее сына для Эрки. Чтобы не таскать неподъемные лари из дома в дом, обменяются сыновьями, и никто никому уже ничего не должен. Сейчас, может, и жалеет: за Ашру много добра предлагают, больше, чем просили за Эркиного мужа. Да слово сказано, быть Ашре за тетушкиной старшей дочерью.
Неторопливо скрипели травой буу. Неторопливо катилось зимнее время.
Ашра играл на свирели. Может быть, незатейливая песенка пастуха и приманила беду.
Откуда она взялась, Ашра не видел. Просто подошла - Ашра не слышал ее легких шагов за гулкими вздохами буу, за хрустом взламываемого острыми копытами наста. Подошла, встала рядом и, наклонив голову, слушала, как играет пастух. Ашра не сразу ее заметил.
Вскочил, стряхнув войлок на снег, прижал руки к животу, поклонился.
Узор на ее одежде был незнакомый - ни в своем селении, ни в окрестных Ашра не знал такой семьи. Две косицы лежали поверх вышитого нагрудника, перевитые пестрыми шнурами. А лицом она была, как все, как и сам Ашра - темна, и глаза как листочки травы мурму, узенькие, темные. Что в ней было такого? Ничего. Но она смотрела на Ашру так, словно впервые в жизни увидела мальчика, смотрела и молчала, и Ашра, конечно, молчал. Стоять так, без войлока, на ветру, было холодно, но она ничего не говорила и не делала.
Ашра не выдержал - поежился. Пусть сочтет невежливым, но сама-то хороша! Сколько можно греть своим телом зимний ветер? Поежился еще раз, уже нарочно. Пусть видит. А она... она шагнула ближе, подняла войлок и накинула ему на плечи, и стянула концы у него под подбородком, а потом развела в стороны руки и сомкнула их у Ашры за спиной. Ашра чуть не упал, она и удержала.
* Ты что? - забыв о почтительности и скромности, сипло выкрикнул он. - А увидит кто?
И то: буу смотрели на них, повернув бородатые морды, клочья травы свисали с черных губ, огромные глаза мерцали загадочно.
Она улыбнулась, бросив его из одного ужаса в другой. Если женщины и улыбались когда мужчинам, то он, Ашра, за все свои пятнадцать лет и не видел такого, и не слышал о таком.
- Никто не увидит, - сказала. - Никого здесь нет. Сыграй еще.
Хорошо, Сурья, хорошо... Не множество мелких, разрозненных трепетов и вожделений, не взгляды и вздохи случайных прохожих, но одна бесценная щепотка изысканной пряности, терпкой, крепкой. Вкус страсти и смерти. Хорошо, Сурья.
Я знаю, Сурья, ты не любишь, когда восковая плоть твоя плавится в наших пальцах. Ты теряешь себя. В другой раз тебе не вернуться. В другой раз все другое.
Но за такое лакомство, Сурья, мы позволим тебе побыть подольше, не станем разминать звездный воск, оставим как есть. Может быть, еще и еще позволим побыть тебе Сурьей.
Уходили младшие братья, уносили пустые торбы, оставив полные - с едой из дома, обернутой в шерсть, еще теплой. Он ставил домашнюю снедь возле очага в своей хижине, чтобы теплым угостить Сурью. Потом выходил, садился на снег, поднимал темную гладкую свирель к губам. Темные и гладкие были у нее дудочки, как пальцы у Сурьи.
Она приходила каждый день, как и в первый раз - без войлока на плечах.
Ашра уже ждал ее, знал, что она подойдет и сядет рядом, а когда он предложит ей свой войлок, она подвинется к нему и укроет одним войлоком их обоих.
Жены спали с мужьями под одним одеялом. Под одним войлоком с ними не сидели. Это было странно, страшно и чудесно. Их тепло соединялось. А тепло - это жизнь.
Потом они входили в хижину, садились у очага и ели вместе. И это тоже было неправильно, но Ашра привык, ее причудам удивлялся только, не пугался уже. Она могла снять с колышка костяной гребень и расплести косицы Ашры, и расчесывать их бесконечно медленными, плавными движениями. Могла положить голову ему на колени и смотреть оттуда, как из другого мира. Могла выловить из горшка лакомый кусочек и протянуть Ашре, дать ему откусить половину, а остальное отправить себе в рот. Сердце Ашры замирало, щеки обжигало невыносимым жаром.
Откуда она приходила? Ашра боялся спрашивать. Не было поблизости селений, кроме их селения, а в их селении не носили таких узоров. И не творили такого.
Не сразу, не сразу разглядел Ашра, что за удивительностью ее прячется невероятная, невозможная красота. Такая же она была, как все. Как все-все-все. Поэтому ни у кого не вышло бы быть похожим на нее. Все человеческие лица, какие видел Ашра за все свои пятнадцать лет, были в ее лице. Все, что могло быть красивого в человеческих лицах, было в ее лице. Невозможно было не смотреть на нее. Отведешь взгляд, а глаза сами ее ищут, не могут обойтись.
Так он и смотрел на Сурью, не отводя взгляда. И Сурья так же смотрела на него. Он рассказывал о своей семье, о матери и сестрах, о старшей Эрке, для которой две весны назад взяли мужа из семьи тетушки, о младших братьях, об отце, умершем прошлой зимой от живота. Сурья слушала все, но о себе ничего не говорила, и Ашра не спрашивал. И о себе одно утаивал раз за разом: что этой весной его возьмут из дома в семью тетушки, мужем для ее старшей.
И медленно катилось зимнее время.
Снег оседал уже под просочившимися сквозь облачную завесу лучами. Мать-земля склонялась простить солнце. Скоро должен был прийти старший из младших братьев, прийти уже на совсем, сменить Ашру на пастбище. Ашре же пора было спуститься в селение, отмыться, отоспаться, откормиться перед свадьбой.
Когда он, запинаясь, поведал об этом Сурье, она ни слова не сказала в ответ. Сняла с колышка гребень, расплела косы Ашре, расплела косы себе. И вплела в свои волосы его шнурки, а в его волосы - свои.
Ашра такого обычая не знал, но понял и подчинился. Ничего нового не было в том, что она сделала. Все это уже случилось с ними - когда ее тепло соединилось с его теплом. Теперь же она утвердила это. Ашра не мог уйти в дом тетушки, не мог вернуться и в свой дом: Ашра принадлежал дому Сурьи, где бы он ни был.
Этой ночью она не ушла, как уходила всегда. Этой ночью она велела Ашре снять всю одежду с себя, всю одежду с нее. Когда они заснули, их руки и ноги остались переплетенными. Не могли уже различить, где чье. Тел отдельных больше не было у них.
Утром Ашра не нашел ее.
Она забрала его одежду и оставила свою. Ашра надел ее одежду, расшитую знаками звезд и бесконечности.
Вечером она не пришла. Ашра весь день играл на свирели. Она не пришла.
Когда пришел старший из младших братьев, Ашра сказал, что останется еще до следующей весны. Брат испугался и убежал в селение.
Вернулся, сказал: иди, мать велит. И Ашра пошел.
Праздник уже начался. Перед домами горели высокие костры - у кого выше, к тому щедрее будет земля и ласковее солнце.
Дети носились между кострами, кричали звонкими голосами, дули в дудки и свистелки, трясли погремушки. Все одеты были одинаково: в короткие платьица, вышитые родовыми знаками, стеганые штаны, войлочные сапожки, пестрые шапочки. Косицы прыгали, переплетенные цветными шнурками, на шнурках гремели бубенцы. Те, что постарше, сбившись в стайки, веселились уже по отдельности: девочки со своими, мальчики со своими. Девчонки, злыдни, вовсю вышучивали мальчиков, смущенно топтавшихся поодаль, красневших, прятавших взгляды. Впрочем, все это было неважно: решать матерям.
Когда Ашру увидели в чужой одежде, все собрались вокруг. Малыши вертелись под ногами, визжали, но рук к одежде не тянули: боялись чужих знаков. Ашра ни на кого не посмотрел, пошел к дому.
У их дома тоже горел костер, самый высокий. Ашра обошел костер, встал перед дверью. Всем надоело на него глазеть, разбежались. Дудели и свистели, гремели бубенцами, песни пели, плясали вокруг костров. Только его семья оставалась в доме: стыдно. И света не жгли.
Мать подошла к двери, из темноты окинула горьким взглядом его с головы до ног.
Зачем пришел?
Ты велела.
Ты уже не наш. Иди отсюда.
Куда мне идти?
Мать отвернулась, скрылась в доме.
Ашра стоял еще, пока ночной холод не начал лизать кости внутри него. Потом вынул из-за пазухи свирель, положил на порог, повернулся к двери спиной и прыгнул в костер.
Хорошо, Сурья, хорошо. Соли горькой, острой, от которой перехватывает дыхание, ты принесла нам. Что вечность перед жгучей бедой, обманутой надеждой? Пресна и безвкусна. Хорошо, оставайся еще Сурьей, принеси нам еще приправ и соли, безвкусна вечность и холодна.
Куда же ты, Сурья?
Маленькая белая звезда сорвалась с неба.
Головни разлетелись по всему селению, расплескался горячий воск. До утра забрасывали талым снегом полыхнувшие дома.