Человек, которого нет
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
|
|
|
|
Аннотация:
Из комментариев: "Собственно, это очень подробная и чрезвычайно реалистично написанная история о том, как человека разметало клочками по закоулочкам и как он долго, терпеливо и порой мучительно собирает себя обратно, исцеляется и становится целым. Про то, сколько силы требуется, чтобы позволить себе быть слабым. Про смелость встретиться с самим собой лицом к лицу. Про мужество, которое требуется, чтобы пережить вещи, единственный способ справиться с которыми - это их пережить ("the only way out is through"). Про доверие. Про профессионализм. Про волю к жизни. Ну и еще всякое-разное до кучи - амнезия-война-шпионы-партизаны-соратники-любовь-смерть-реинкарнация".
|
ЧЕЛОВЕК, КОТОРОГО НЕТ
- Кто там?
- Я.
- Я?
(Анекдот)
Как бы предисловие: Человек некий
Представьте себе, что был некий человек, который жил-жил, да и умер. Это уж как водится, мимо смерти не проскочишь. Жил он жизнью своей собственной и умер своей собственной смертью, хотя о таких случаях, как его случай, обычно "своей смертью" не говорят, говорят наоборот.
Умирал он так, как пришлось. Были с ним рядом не родные и друзья, а чужие враждебные люди, вовсе не желавшие его смерти. По крайней мере, не раньше, чем он скажет им то, чего он им говорить не хотел. Вот по этой причине еще до смерти он старательно и умело забыл все, что их интересовало, особенно ответы на такие вопросы, как "на кого ты работаешь" и "кто ты на самом деле". Представьте себе, что он это умел. Ну, тогда-то его отпустили, конечно: уже не нужен, пусть умирает.
Теперь представьте себе, что жил на свете другой человек, совсем другой. Родившийся лет за десять до того, как тот первый умер. Кто его знает, как течет время для мертвых. Может быть, где-то там или где-то тогда время сияет во всей своей полноте всё сразу от начала и до конца, невыносимо яркой тьмой, непроглядным светом.
У этого второго человека все было в порядке, никто не искал его, чтобы убить, и не спрашивал его о том, чего он не хочет никому рассказывать, а если и спрашивал - то так, как обычно спрашивают друг друга воспитанные люди:
- Скажите, пожалуйста, Петр Иванович...
- А я вот чего не понимаю, Мария Антоновна...
- А что дальше-то было, Семен Семенович?
- Анна Кузьминична, голубушка, да что выговорите! А вы?.. А он?..
В общем, ничего такого, что происходило с первым человеком, со вторым не случилось. Но жизнь стала ему не мила. То ли любовь прошла, то ли наоборот - потерял любимого человека. То ли зажрался и с жиру бесится, то ли наоборот, в стране кризис, геополитика в разнос пошла, есть нечего, все плохо... Так или иначе, представьте себе: жил-жил человек, да и не хочет больше.
Казалось бы, простое дело: аптека, вокзал, хозяйственный магазин, мосты и крыши... Но представьте себе, что этот второй человек связан обязательствами, которых не разорвать. Например, больной родственник, за которым нужен уход, а наш человек - единственный кормилец. Или наоборот, дитя малое у него на руках, и не с кем оставить даже на вечер, не то что пойти и помереть. Ну, бывает у людей всякое, представьте себе что-нибудь.
Может быть, он в бога верил. Или зарок дал.
А жизнь все равно не мила, и до такой степени, что не просто скучно жить или девать себя некуда. До такой степени не мила, что света белого человек не видит, видит тот черный непроглядный свет, когда все время жизни сошлось в одной точке - и никуда из нее. Видно, что боль не пройдет, что горе не отпустит. А деваться некуда - живи и терпи. За родственником ухаживай. Дитя расти. Что там еще бывает? Вот такое что-нибудь. Представьте себе.
И представьте себе, что душа человека может лететь, как ветер неслышный, над миром, незримая и невесомая. Никто ее не замечает, только, может быть, если коснется кого краем - и тот, задетый, почувствует печаль ни о чем, или внезапный страх упадет ледяной ладонью ему между лопаток. Или наоборот - вдруг улыбнется, не пойми с чего, или задумается о жизни, в хорошем смысле.
И представьте себе, что та душа - первого человека, который умер, забыв себя и свое дорогое, - вот так летела неслышимая и невесомая, легкая и почти пустая... На самом-то деле души не забывают ничего. Никак им невозможно себя забыть. Они, может быть, и есть - просто знание о себе, не мыслями, не словами и даже не чувствами. Какое-то тонкое изначальное знание себя как точки в пространстве - в том пространстве, где время есть всё сразу и целое. Там невозможно ничего забыть. Чтобы забыть, для этого время должно быть растянуто и разрежено, рассыпано на мгновения. И если одно мгновение до другого мгновения дотянуться не может, потому что между ними еще миллион или миллиард мгновений встал в ряд - то, конечно, можно забыть, что было сто тысяч миллиардов мгновений назад. Но если любое мгновение вплотную рядом с любым другим мгновением - ничего забыть никак нельзя. Представьте себе, что души в таком "где-то и когда-то" живут. Забыть им ничего нельзя. Но поверить в забвение - можно. Вот и тот человек перед смертью поверил.
И представьте себе, что его душа коснулась того человека, который жив, но жизнь ему не мила. И у того душа внутри встрепенулась, кинулась к мимолетному путнику:
- Ты куда такой? Ты чего мертвый? Ты же не нажился еще!
- Ох, да, конечно - разве же можно? Нажиться! Да как?
- А я вот - да...
- Как же ты?..
И поскольку души понимают друг друга всеми собой, то им больше слов не понадобилось, чтобы сравнить свои раны и подсчитать свои потери, и умножить боль одного на боль другого, и вычесть надежды, и сложить оставшиеся недожитые силы одного и недожитую страсть к жизни другого - и разделить на двоих, да так, что досталось все одному. И кто-то из них поцеловал другого братским прощальным поцелуем, и больше его здесь не видели, и не слышали, и ни с кем он больше здесь не разговаривал. Он спать ушел, беспробудным сном. Представьте себе, что души, которые еще не могут улететь, спят в глубине.
А второй кто-то из них остался пробужденным здесь. Только он ничего про себя не помнит - или настолько уверен, что не помнит, что никакой разницы.
Представьте себе, что он остался, взяв на себя все обязательства того, кто ушел спать. И выглядит в точности, как он. И живет в его доме, носит его одежду, разговаривает с людьми от его имени. Никто даже и не заметит разницы, если он им не скажет. А если кто разницу и заметит, то мало ли как люди в жизни меняются! Да и возраст такой, переломный, около тридцати. Никто не догадается, никому и в голову не придет о таком догадаться.
Представьте себе, что он живет здесь и сейчас.
И представьте себе, что это фантастика.
Записки сумасшедшего: Есть тут кто-нибудь?
Пятница, 14 ноября 2008
Я ненастоящий. На самом деле меня нет.
Меня нет.
Но сама постановка вопроса... Кто говорит "меня нет"?
Как это кто? Та, которая сошла с ума и считает себя литературным героем.
Выписки:
"Мое мнение просто. Для себя я есть, пока я могу задать себе вопрос: "кто я?" и убедить себя в том, что "я" - это я. А для окружающих, соответственно, если я и их могу убедить в том же".
Розов, "Тень мечты"
Харонавтика: Знакомство с М.
Дверь направо от лифта. Так было сказано в описании маршрута, и Лу, поднявшись по лестнице, уверенно повернул налево. Это он еще мог сделать уверенно. Позвонить было уже труднее. Запросто можно подойти к любой двери, постоять перед ней, развернуться и уйти - или остаться стоять, пока не наберешься храбрости позвонить. Позвонив, можно только убежать - или остаться. Шагнуть навстречу открывающейся двери и всей неизвестности, шагнувшей из нее к тебе. Или сразу сбежать, грохоча по лестнице, воображая изумление и возмущение вызванные его поспешным отступлением... Но как потом договориться о новой встрече?
Он мог бы бесконечно рассуждать об этом, отдаляя решительный момент. Но достаточно было ему понять, чем именно он теперь занят, чтобы уверенно надавить на кнопку звонка, быстро пригладить волосы и одежду и выпрямиться с несколько неровной, но все же улыбкой на лице. Он так долго ждал, наконец-то...
Неделю назад он отправил письмо по электронной почте, получил короткий доброжелательный ответ, и после недолгой переписки ему была назначена встреча. Он обрадовался, еще больше испугался и постарался прийти вовремя.
Дверь открыла женщина лет сорока. Лу отметил ее выверенную обычность и обыденность, описать ее можно было бы только в категориях тела, но не стиля, максимально нейтрального. И все же она не была "никакой". Она была обычной. Это, подумал Лу, должно успокоительно действовать на клиентов. Однако в его случае все наоборот, обычная ему не подойдет... Но на самом деле именно в его случае эта обыденность была как вода в пустыне. Говоря просто: как же ему не хватало обыденности и определенности, которые в этой женщине точно были. Простота, определенность, обычность.
- Здравствуйте, - Лу не любил тянуть с тяжелыми разговорами, поэтому начал с порога. - Я должен сделать несколько примечаний к тому, что сообщил о себе в письме.
- Давайте пройдем в кабинет, - предложила женщина. Позже в своих записках он будет называть ее буквой М. Пожалуй, нам тоже стоит ограничиться этим.
Кабинет: окно, книжные шкафы, два стула, диван, маленький столик в стороне, часы, листы бумаги, пластиковые бутылочки с водой.
- Да?
- Я, как вы уже могли заметить, говорю о себе в мужском роде, - сказал Лу. - Вижу, вас это не смущает.
- Мне интересно, но нет, не смущает, правда.
- Хорошо. Еще такой момент. Я написал, что обратился к вам, потому что вы умеете работать с травмой, с ПТСР, с забытыми воспоминаниями. Мне все это нужно. Это все было. Только... Это было не сейчас. Можно сказать, что это было не со мной, но это как раз было со мной. Только не сейчас и не здесь, и не с этим... - он обвел рукой свое тело - тело невысокой, с некоторым лишним весом, далеко не юной женщины.
- То есть?
- Я не помню. Мне нужно вспомнить. То, чего не было на самом деле.
Лу остановил на М. испытующий взгляд.
- Расскажите об этом, - предложила М.
- Это очень долго.
- А вы торопитесь?
Лу еще потряхивало от волнения, но глубоко внутри начал распускаться узел безнадежности и недоверия. Отстраненный, почти равнодушный тон М. парадоксальным образом вызывал доверие. Две мысли: "ее ничем не удивишь" и "ей все равно". Почему-то именно это "все равно" было обнадеживающим. Ей все равно, она не попытается вылечить, переделать, сделать неправильное правильным. Хорошо-то как, почти расслабился Лу.
- Мне хотелось бы скорее разобраться с этим. Конечно. Но что касается процесса - нет, я не тороплюсь. Я знаю, что все происходит, как происходит, есть время по часам и есть время жизни, и они не совпадают. Я расскажу.
Неокончательный диагноз: Отвага говорить
Он уже пытался рассказать об этом, неоднократно. Рассказывать такое о себе - все равно, что признаваться в психической болезни, в сумасшествии. Конечно, ему было страшно это делать. Конечно, в своих записках он прячет себя, как может, порой даже пытается выдать эту историю за фантастический роман. Записки сумасшедшего - вполне почтенный жанр в мировой литературе. Начав работать с М., он предпримет еще одну попытку записать все, что понимает о себе, соединив эти записи со старыми, перемешав их без определенной последовательности и выверенного сюжета.
Итак, он попытается еще раз рассказать об этом... чуть погодя. Он хочет еще немного постоять на берегу, уж больно холодная вода в этой реке. Здесь, на берегу, он может медлить, размышляя, какими словами рассказывать эту историю, как примирять непримиримые противоречия. Как рассказывать о собственной гибели от имени живого и здравствующего человека, как говорить о том времени и об этом, пренебрегая перерывом в несколько десятилетий? Как обходиться с теми фактами, которые стыдно и неприлично признавать фактами, но от которых никак не удалось отвертеться? Как рассказывать параллельные истории - его и её, как ссылаться то на свое детство, то на её детство... Этого одного хватило бы, чтобы не связываться с такой затеей. А ведь в истории не он один, это не такая история, которая происходит внутри и больше никого не касается, это такая история, которая коснулась многих людей, что там, что здесь. Как говорить об их доле в этом?
И есть еще одна сложность, самая трудная, пожалуй. История жестка и кровава, честно рассказывать такие истории очень трудно. Даже не в том дело, что тяжело - тяжело, конечно, но не только тяжело. Еще и трудно. Не просто. Выбрать честные слова так, чтобы они не прозвучали ни слишком отстраненно, ни слишком надрывно. Быть откровенным, но не в пасть в излишний пафос... Это не просто.
Может быть, он попытается записать это вот так:
Записки сумасшедшего: Я есть
Здесь и сейчас я проявился не сразу.
И когда проявлялся, совершенно не представлял, кто это такой, как его зовут, что это за человек - я.
Было чувство "я" и чувство "я есть". Но в мою собственную картину мира никак не укладывалась возможность быть сначала одним человеком, а потом стать другим. Или - жить одну жизнь, а потом начать жизнь другую, да еще подхватить ее с середины.
Конечно, я читал истории о детях, рассказывавших о своей прошлой жизни, узнававших улицы городов, в которых никогда не бывали, говоривших на иностранных языках, которых они не учили. Нет, это не мой случай.
Я не знал иностранных языков, я ничего не знал о прошлой жизни, я даже не знал, кто я. Я даже думал, что я - это она же и есть, только другой стороной. Я и сейчас могу так думать, если выну из сознания и спрячу подальше некоторые факты. Впрочем, эти факты фактами считать неприлично, стыдно, несерьезно и нельзя. Поэтому я даже робею называть их фактами. Тем легче их вынуть из сознания и спрятать подальше. И тогда вырисовывается ясная картина, очень реалистичная, очень крепкая, жила-была девочка, оказалась мальчиком. Травма, защита, все как у людей, по науке.
Только внутри меня чего-то не хватает тогда. Кажется, не хватает смысла. Или меня самого. То, что получается в результате этой легкой косметической операции по превращению меня в нее, это не я и не она, это зомби. Потому что вместе с фактами вынут смысл. Я это неоднократно проделывал, проверяя себя на прочность, на реальность. Каждый раз одно и то же: несчастное создание ходит по кругу, не в состоянии сделать что-то еще. И так, пока я не потеряю терпение и, махнув рукой, не скажу: я - есть, я - настоящий. И продолжается жизнь.
Неокончательный диагноз: Доброе утро, душа моя
Вот этот человек.
Посмотрите на него, он только что проснулся - в доме, который кажется до последней складки занавески, до мельчайшего пятнышка на обоях, до самого темного угла и до самой скрытой в темном углу щели между половицами - знакомым. Возле подушки у него лежит книга, лицом в которую он вчера уснул, у кровати ожидают шлепанцы, на нем самом - футболка и трусы в цветочек и с тоненьким бантиком спереди.
Он еще не знает, что проснулся - он. То, что осталось в этом теле, помнит себя женщиной, живущей в этом доме последние пару лет. Он о себе не помнит ничего. Он долго лежит в постели, не понимая, что не так. Он не чувствует себя ни женщиной, ни мужчиной, он вообще никем себя не чувствует, только чувствует, что он есть, а так - пусто.
Потом, когда-нибудь, он попытается рассказать обо всем, что с ним случилось, и ему будет трудно. А мы будем наблюдать за его попытками и, может быть, сопереживать ему, а, возможно, наоборот - морщиться и стесняться его неловкости, стыдиться его глупости, как это бывает, когда смотришь комедию положений и не знаешь, куда деваться от стыда. Может быть, мы будем плеваться и ворчать: ну точно, герой - полный псих, и зачем я взялся читать эту белиберду? Кто автор? Что он себе позволяет? Что у него в голове творится?
Но это все потом. А сейчас посмотрите на него. Он только что проснулся и не знает, что его ждет.
Записки сумасшедшего: Не кино
Мне было бы спокойнее, если бы мое появление в этом теле сопровождалось экстраординарными (то есть выбивающимися из привычного порядка вещей) событиями. Если бы я, заглянув спросонок в зеркало, отшатнулся от него с криком, как показывают в фантастических фильмах.
Но нет, все было буднично и обыденно, я проснулся, кое-как умылся - зеркала возле умывальника в той квартире не было, потому что не было и самого умывальника, была ванна, установленная прямо в кухне. Вот в той же самой кухне, в которой я пил чай по утрам уже около двух лет, сидя на самой обыкновенной табуретке, я в то утро и заметил, что со мной что-то неладно.
Я налил в кружку заварки, долил доверху кипятком, вернул чайник на плиту и сел на табуретку. Тут-то все и началось.
Хотя, конечно, все началось гораздо раньше, но я к этому еще вернусь.
А в то утро я просто чувствовал себя как-то необычно, как будто мне странно непонятно отчего. Все было как всегда, по крайней мере - как вчера. Рядом с моей подушкой лежала книга, раскрытая на середине, и я помнил, на чем остановился. На столе стояла знакомая кружка с чаем, я сидел на табуретке... мне было неудобно. Табуретка была та же, что и вчера, я сел так же, как сидел вчера - ну, примерно так же. У нас ведь есть тот самый удобный способ для того, чтобы делать что-то, что мы делаем ежедневно и даже по несколько раз в день. Мы не замечаем эти способы, наши базальные ядра (такие штуки в мозгу, которые управляют привычными движениями) сами об этом позаботятся, предоставив префронтальной коре заниматься более творческой работой. Что-то случилось с моими базальными ядрами в тот день. Они промахнулись. Мне было неудобно сидеть на моем обычном месте.
От этого неудобства я проснулся чуть более, чем был пробужден до того, и почувствовал, что я не только не знаю, как мне сесть (мне так и не удалось нащупать эту привычную позу, пришлось изобретать ее заново). Я обнаружил, что я не знаю еще и того, кто я.
Я помнил содержание паспорта и вчерашнего дня, а также последних тридцати с небольшим лет, прожитых этим телом. Но я не знал, кто я. Это все - в паспорте и в памяти - как будто не имело ко мне особого отношения. То есть на самом деле это я не имел особого отношения к этому всему. Я не знал, как я отношусь к прочитанному в оставленной рядом с подушкой книге. Я не знал, как мне сидеть на табуретке. И в довершение ко всему - я не знал, сколько ложек сахара я кладу в чай. Это знание так и осталось утраченным, я какое-то время страдал, каждый раз добавляя по пол-ложки и пробуя на вкус, но потом просто перестал класть в чай сахар, потому что так и не понял, как мне вкусно.
Она-то это знала точно. Она пила чай с сахаром всегда.
Может быть, я не пил чай с сахаром? Может быть, я не пил чай вообще?
Так что можно сказать, что мое появление здесь сопровождалось не приобретением новых, доселе не наблюдавшихся у этого тела навыков и привычек, а напротив - утратой кое-чего из старых. И это происходило совсем не так, как показывают в кино или пишут в фантастических романах. Я просто проснулся, без воплей и драматических эффектов, я просто почувствовал себя не в своей тарелке, я просто не знал, кто я. И я не знал этого еще много лет. Но надо было как-то справляться с текущей жизнью, и я справлялся.
Выписки:
"Если дни в впрямь падают в ночь,
значит, надо сесть на закраинку тьмы
и терпеливо удить
упавший туда свет".
Пабло Неруда
Неокончательный диагноз: Стоит попробовать...
Как объяснить решение М. работать с Лу?
Мы можем только предполагать. Допустим, она взвешивала альтернативы. Отказать? "Извините, я не могу вам помочь"? Или перенаправить к врачам: "Извините, я не могу вам помочь, вам нужно к психиатру"? Скорее всего, такой вариант был бы самым нейтральным, самым безопасным и, в целом, наиболее правильным.
Но - может быть, ей было просто... интересно? Приходит человек, и то, что он о себе рассказывает, очень необычно по содержанию, и можно принять за бред, но человек сохраняет критичность, у него нет проблем с ориентацией во внешнем мире. Он знает, кто он, где он. В его мыслях нет навязчивости - только настойчивое желание разобраться в происходящем. Он стабилен, он около четырех лет посещал терапевтическую группу и не рассказывал там о своих "фантазиях". Группа принимала его, ведущие не пытались направить к психиатру. Вот уже три года он ходит на личную терапию. Он вполне мотивирован и способен поддерживать длительные отношения.
Лу передал ей свои дневники - записки в тетрадях за много лет, когда у него еще не было компьютера, и ссылку на свой блог. Да, он стабилен. С ним случаются регулярные кризисы, каждое лето он теряется и теряет уверенность в том, кто он. Но он выходит из этих кризисов сам, раз за разом, выходит живым, не потеряв отношений, продолжая работать. Он достаточно успешен профессионально, и работа имеет для него смысл. Его второе дело - писательство - также стабильно и приносит ему удовлетворение. Он развивается. Он способен любить, работать и играть - три важнейших признака душевного здоровья.
Но что неизменно и не проходит само собой - это смятение, этот тревожащий его постоянно, особенно обостряясь в летние месяцы, вопрос: "кто я?" Это страдание не утихает.
Может быть, хорошо подобранные лекарства избавят его от тревоги... но не избавят ли они его от него самого? Сто... ну, девяносто девять из ста, что он не пойдет к психиатру - из тех же соображений. Он дорожит этими сомнениями, как бы мучительны они ни были.
И ведь этот вариант всегда останется как запасной. Если вдруг что-то пойдет сильно не так, можно связаться с людьми, которые знают его давно. И с психиатрами тоже можно.
Стоит попробовать... Стоит.
М. находит единственный способ как-то это нормализовать для себя или предъявить вовне: назвать работой в метафорическом поле. В конце концов - чем не правда? Человек пишущий, творческий, с богатой и активной фантазией. Возможно, пережитая им когда-то в прошлом травма так сильна и защиты настолько мощные, что работа с содержанием возможна лишь в такой форме, но не напрямую. Может быть, понадобятся годы и годы работы, чтобы можно было пройти к травме. А мы торопимся?
Записки сумасшедшего: Не поворачивайся спиной
Душа - это в теле, эмоции - это в мышцах, и чтобы чувствовать, нужно дышать (как чувствуешь, так и дышишь).
Я не знал, кто я, в том числе и потому, что я не знал, как мне привычно двигаться и покоиться, дышать и жевать, в какой позе я размышляю, как мое тело проживает возмущение или радость, усталость, боль, наслаждение...
Мне ведь именно потому и пришла в голову мысль о том, что я кто-то не тот, кто был здесь вчера. Именно потому, что тело не знало, как ему быть со мной.
Человек - как будто собрание движений во всей тонкости оттенков и особенностей. И эти оттенки и особенности движений соответствуют оттенкам и особенностям переживаемых человеком чувств, рождаемых его разумом мыслей. Это как вдох и выдох, этот как шаг левой ногой и следом - правой. Тело и душа танцуют друг с другом, как старые партнеры, в согласии и в ладу, улавливая на лету малейший намек на движение, передавая и поддерживая импульсы друг друга. Тело и душа всегда танцуют друг с другом...
В то утро оказалось, что мои танцоры из разных пар - и танцуют разные танцы.
Это испугало... их обоих? Меня? А кем я был теперь?
С тех пор прошло двадцать лет. Я многого не помню - слишком давно и болезненно это было, что-то стерлось само собой со временем, что-то - стерто, замазано, как страшный рисунок на стене, чтобы не бояться жить в этой комнате... Но те первые дни, когда я пытался понять, кто же это такой - я, остались в памяти одновременно очень четко - острым переживанием потерянности и неуюта, - и совершенно размыто: я не помню, чем я занимался, куда ходил, с кем разговаривал... Только несколько моментов, как солнечные зайчики, кружат в этой мгле. Я помню голубой сарафан из марлевки, надетый на мне, я помню обрывки из того утра - табуретку, сахарницу, книгу возле подушки. Помню разговор со старой подругой, как я пытаюсь ей объяснить, что со мной происходит, и не нахожу слов. Похоже, у нас вообще нет подходящих слов для описания такого опыта.
Голубой сарафан, оранжевые сандалии, лето, я хожу на работу и готовлю там счета и накладные, и я же непрестанно снедаем тревогой и растерянностью. Я стал ее снедью, ее пищей.
На самом деле непонятно, должен ли я говорить о себе в том времени - безвременье, скорее, - в женском роде или в мужском. Наверное, если бы рассказывала она, то говорила бы в женском. Но рассказываю я, и я уже присвоил этот кусок времени, по сути - ничейный, себе. А мой род - мужской. Но даже это не сразу стало мне понятно.
Она играла. Не была ролевиком - о таких в нашем городе тогда и не слышали, а если и слышали, то уж точно не она и не кто-то из ее знакомых, в общем, она просто играла всю жизнь, это был ее способ рассказывать истории. У нее всегда была подруга, с которой можно было играть. Когда-то очень давно, классе в четвертом-пятом, они лепили человечков из пластилина и упоенно сочиняли истории про них, которые тут же и разыгрывали на ступеньках крыльца, выходившего в старый сад - та подруга приезжала на лето к бабушке, а бабушка жила в особняке еще довоенной немецкой постройки, разделенном на квартиры. Потом подруга повзрослела и перестала интересоваться играми в других человеков, но после недолгого одиночества нашлась девочка из параллельного класса, которой было интересно играть. Уже без пластилина, самими собой, они разыгрывали истории с героями из прочитанных книг, или в мире прочитанных книг, просмотренных фильмов, уходя все дальше и дальше от оригинала. Потом они стали придумывать собственные города и страны, немного похожие на настоящие, но как будто существующие в параллельном мире. И в этих городах и странах они проживали жизни, устраивали перевороты, плели интриги, ловили преступников и сочиняли трогательные и невероятные истории про любовь.
Со временем - и с возрастом - в жизни появилось слишком много взрослых тягот и забот, чтобы предаваться этим играм с прежним пылом и постоянством. Но все же и в тридцать лет им иногда удавалось урвать клочок времени и рассказать друг другу невероятную историю о жизни и смерти. Их герои и героини были прекрасны и отважны, ни в каком кино такого не покажут, и ни в каком кино невозможно направлять сюжет так, как тебе нравится, высказывать то, что наболело, выбирать самую подходящую форму для этого высказывания - и тут же ее воплощать. Это был мир на двоих, богатый, яркий, нереальный. И в нем было полно восхитительных персонажей, которыми было головокружительно прекрасно побыть.
Поэтому естественно, что, когда я пытался нащупать какого-нибудь себя или хоть кого-то в образовавшемся разломе, я стала думать о тех персонажах, вспоминать героев ближайших игр и прикладывать их к себе - вдруг совпадет? Некоторые из них были очень прилипчивыми, особенно те, которые больше всего нравились, в них увлекательно и страстно игралось годами. Мало ли... А вдруг она просто застряла в ком-то из них?
Нет, ни один не подошел. И ни одна не подошла. Они все были - какие-то, с определенным эмоциональным фоном, со своей осанкой, своими манерами, они были определенные личности, как в кино, или в книге, или как роль в театре: одного с другим не спутаешь даже и без грима.
Я определенно тоже был "какой-то", поскольку чувствовал, что чужое "какое-то" мне не подходит. Я был какой-то еще, кроме них. Я был кто-то другой.
Я помню, она когда-то читала книгу, в которой рассказывалось о человеке, тайно вернувшемся в родную страну, когда там был у власти фашистский режим. Он был режиссер, он хотел снять фильм о том, как на самом деле живется людям, в то время как пропаганда рассказывает сказки о расцвете экономики и соблюдении прав человека. Но он был известен до переворота, его многие знали в лицо, у него было много знакомых, которые просто могли узнать его на улице. Он отрастил бороду, изменил манеру одеваться. И он получил от людей, помогавших ему подготовиться к поездке, такие советы. Если встретишь на улице знакомого, ни в коем случае нельзя разворачиваться и уходить. Борода, измененная прическа, очки, другая одежда - достаточно маскируют тебя. Но если ты повернешься к человеку спиной, спрячешь от него лицо - останешься только ты и твоя осанка, твоя походка. Тебя узнают.
Вот в то утро я, кто бы я ни был, встретил себя - и не узнал. Это была не моя спина, не моя осанка. И походка была не моя. И самое страшное: я не знал, какая должна быть моя. Я не знал, какой я.
Я не знал, кто я есть.
Разговоры на полях: Различение духов
Однажды друг, которому он попытался рассказать свою историю, задал ему вопрос.
Знаешь, сказал друг, бывает, что просто душа ловит чужую волну, чужие воспоминания. И видит их - то, что видел когда-то тот человек, то, что он слышал, чувствовал и знал. Как ты можешь знать, что это вот, эти как бы твои воспоминания - это именно ты, а не чужая потерянная в пространстве и времени память?
Да никак он не может знать.
Выписки:
"Ритуал "возвращения души" присутствует в шаманской картине мира. Вот молитва для возвращения души, так созвучная мифу о Деметре и Коре: "Мать, один из твоих детей хочет вернуться домой. Помоги мне принести его назад к тебе, чтобы он мог занять то место на земле, что принадлежит ему по праву". И как знакомо оказывается то, что пишет в своей книге Сандра Ингерман:
"Сегодня нередко оказывается, что к утрате души привели такие травмы, как инцест, изнасилование, потеря любимого человека, хирургическое вмешательство, катастрофа, болезнь, выкидыш, аборт, стресс, пережитый в бою, или пагубная привычка.
Основная предпосылка здесь такова: когда мы получаем травму, часть нашей витальной сущности отделяется, чтобы выжить в этом испытании, спасаясь бегством от невыносимой боли... Утрату души вызывает именно то, что данный человек воспринимает как травму, даже если кто-то другой не видит в этом событии ничего травмирующего".
В современной неошаманской картине мира шаман помогает человеку найти и вернуть потерянную часть души. В этом его роль подобна миссии Гермеса в древнегреческом мифе. Основная, осознанная и развивавшаяся в течение жизни часть души подобна матери-Деметре, воссоединяющейся наконец со своим чадом. Папа-Зевс в этом мифе напоминает сознание и волю, решимость осознать, что "что-то не так", и пойти на достаточно необычный для нашего общества ритуал. А в конце этого обряда участники группы, если они есть, или друзья клиента говорят ему, обращаясь к этой возвращенной части: "Добро пожаловать домой!"
Г.Б. Бедненко, Греческие Богини, Архетипы женственности
Записки сумасшедшего: Здесь занято
Можно вернуть свою душу. Но мне - мне - себя возвращать некуда. А возвращать ее душу мне... Оно, конечно, "так положено" и "как порядочный", да.
Но я не хочу уходить, и не мне начинать это возвращение. А она не выражает желания вернуться.
Самоубийство? Да, это было бы - для меня, для меня - самоубийством.
Записки сумасшедшего: А больше не знают о нем ничего...
Много лет я ничего не знал о себе.
Только мужской род и оставался опознанным, а больше ничего про меня не было известно.
Не могу сказать, что меня это полностью устраивало, но и выбора у меня не было. Как я мог что-то узнать о себе? Я имел самое поверхностное представление о транссексуальности, знал, что она может проявиться и в зрелом возрасте, а потому решил, что это оно и есть - проявившаяся в зрелом возрасте транссексуальность. Вопрос о другой личности просто не поднимался. Я чувствовал разницу между нами, но в моей картине мира "прошлая жизнь" и "обмен душами", все такое - не имели места. Ну, максимум - шутка. Или мечтательные беседы ни о чем.
С тех пор прошло уже много лет, и я встречался и разговаривал со многими людьми, имеющими похожую историю, кому-то верил, кому-то не очень. Большинство из них (из тех, кого знаю я) говорят, что помнят о себе странные, "нездешние" вещи с детства. Я ничего такого не помнил, меня и не было тут в ее детстве, чтобы что-то помнить. И когда я здесь появился, я не помнил о себе вообще ничего.
И она ничего такого в себе не замечала.
Кроме того, что я не знал, сколько ложек сахара мне нужно класть в чай, я еще не любил некоторых блюд и фруктов, которые обожала она, я не интересовался книгами, которые она любила. Я пытался читать - но откладывал книгу на первых же страницах, мне было скучно.
Нет, с фруктами дело такое - могло разладиться что-то в организме, и он перестал принимать то, что раньше было годным. И книги могут разонравиться со временем. Но как-то все это случилось в одночасье, в те странные две недели, когда я не знал, как мне сидеть на старом табурете. И ведь как раз с тех пор я так сильно отличался от нее. И тоже - в одночасье.
В конце концов, та беда, что лишила ее желания жить, случилась с ней года за три до моего "явления". И накануне того дня, когда я проснулся и не знал, куда себя деть, ничего такого особенного не случилось. Все как обычно.
У меня по-прежнему не было никакого способа узнать о себе что-то конкретное, хотя бы имя. И поэтому я старательно делал вид, что меня это даже не интересует. Ну, как-то так: если какая-то неведомая сила забросила меня сюда, в чужое время, на чужое место - наверное, в этом есть какой-то смысл? Какая-то цель, может быть? Ей и видней, этой силе, что я должен знать для того, чтобы выполнить ее поручение. Забыл - значит, так нужно. Значит, по условию задачи нужно, чтобы я не знал ничего ни о самой задаче, ни о себе, а просто был бы собой и жил бы, как живу, и все. Было бы нужно знать - я бы знал.
Так я думал тогда, верил в это.
Я и сейчас, когда знаю (или думаю, что знаю) немножко больше, склоняюсь к тому, что все в этой истории устроено правильно и как надо. Хотя бывают дни, когда я сожалею о многом и многом времени, потраченном впустую. Наверное, если бы я тогда знал о себе то, что знаю сейчас, я прожил бы эти годы как-то по-другому. Более сильным. Более смелым. Более цельным.
А может быть - совсем наоборот.
Но я ничего о себе не знал, и сил у меня было очень мало. Кроме того, я был очень занят: у меня были серьезные обязательства перед родственниками. Да и способа что-то о себе узнать у меня не было. Какая-нибудь мистика меня бы точно не устроила. А наука могла мне предложить разве что диагноз.
И так прошло много лет, около десяти.
Выписки:
"Для того чтобы жить, человеку нужны воспоминания, как топливо. Все равно какие воспоминания. Дорогие или никчемные, суперважные или нелепые - все они просто топливо... Ненужные, случайные, бросовые, одноразовые - всё сгодится, лишь бы огонь не погас..."
Харуки Мураками
Неокончательный диагноз: От автора
Вот этот человек. Десять лет он живет и не знает, кто он; знает только, что он есть. Этого достаточно ему, чтобы продержаться. Но этого слишком мало, чтобы жить свою жизнь во всей полноте. Однако нужно как-то обходиться. К счастью, ничего не зная о себе, он подхватывает ее практики - она была поэтом, и он пишет стихи. Спустя небольшое время после своего появления здесь он пробует писать и прозу - находит это занятие увлекательным и в увлечении сочиняет роман, для начала, а потом и несколько рассказов. К тому времени в его доме появляются компьютер и интернет, он узнает о существовании литературных сайтов, начинает выкладывать там свои тексты и читать рассказы других авторов. И так однажды он знакомится с женщиной, записавшей его историю. Но они оба еще не знают об этом. Просто зачитываются текстами друг друга, отмечают в них сходства и различия, шутят, что говорят на разных диалектах одного языка, строчат комментарии, поддерживают друг друга в сетевых дискуссиях, на конкурсах соперничают и болеют друг за друга, показывают друг другу новые рассказы, прежде чем выложить на общее обозрение... Читают старое, написанное еще до их знакомства.
Так однажды он прочитал ее повесть - и не смог уснуть в ту ночь. Ничего конкретного. Он никогда не смог бы принять себя за того, кто был героем повести, или принять его за себя: слишком хорош. Но что-то зацепило и не отпускало. Позднее он скажет: как будто возмущение - что этот тип делает в моем пиджаке? И острая, необъяснимая тоска. Ну что ж, он решил, что позавидовал персонажу, да и постарался забыть об этом.
Он часто говорил, отвечая на вопрос, откуда берет свои истории, что их герои сами рассказывают ему, что было, как было, и он не может привнести никакой отсебятины, потому что история - есть, целая и живая, изменить в ней что-то, не разрушив целости и жизни, невозможно. Говорил, что его дело - как можно тщательнее вслушиваться, чтобы все разобрать и передать без потерь и искажений. Что вот такая его работа: не сочинять, а слушать и переводить на язык слов те истории, которые уже где-то есть.
Для него это была метафора. По крайней мере, в гораздо большей степени, чем для нее. По крайней мере, в случае той повести, ей действительно - так она говорила, - нашептали историю - в затылок, как стреляют насмерть, и не увернуться. Как будто взяли и рассказали, не спрашивая согласия, и потребовали записать. Потому она и могла с ними спорить, потому и могла подменить место и время действия, подставить другой финал - было страшно, а отказаться не давали: "и по шее у меня ходил странный сквозняк", рассказывала она потом. Она согласилась записать, но уж как может, не сверх сил. И того достаточно, чтобы считать ее отважной.
Вот как она сама расскажет об этом потом.
"Подсолнух"
Вообще-то у меня был до этого рассказ, в котором дело происходило в какой-то условной латиноамериканской стране, и там была девушка Катерина, и журналист Симон там был, но это была просто мистическая такая страшная детективная история как бы. Очень глупенькая. Очень девчачья. Никакой любви между девушкой и журналистом. Длинный шарф. Все.
Но вот прошло три года или около того, и вдруг.
Сначала был мертвец, упавший с моста.
Мост на самом деле есть, он в нескольких километрах на дороге из нашего города в соседний. Он не слишком высокий, так что с него, в общем, если падать... Но был мертвец, трава и железная дорога (все это там есть, если не в комплекте, то недалеко).
Нет, этот мертвец точно был не реальный. Ну, то есть, я однажды видела реального мертвеца по криминалу возле дома (еще ребенком). Но этот был другой. Очень странно было - мост на самом деле есть, автомобильный, мы под ним сколько раз проезжали... Но "видение" было, как будто там еще под ним, прямо под ним, а не метрах в 200, как на самом деле - железная дорога, и мертвый человек, упавший оттуда на рельсы. И эти рельсы - они от боковой колеи, трава... И я вижу, что из травы высовывается бледная рука. Но человек... может быть, застрелен? Или даже не здесь убит? Крови не очень много, не так, как если с высоты упасть и башка вдребезги...
И рядом со мной кто-то есть. Кто-то - это Моисей потом оказался.
Это "видение" очень стойкое, я до сих пор под тем мостом проезжаю с определенным чувством.
И вот так оно виделось, виделось - сквозь то, что есть здесь на самом деле. И вдруг все это здешнее отдалилось, и со мной заговорили эти люди. Я вдруг поняла, что это почему-то история про Катерину, и что Катерина убегает от какой-то беды.
И что она любит Симона.
И что Симон гей.
Э-э-э, сказал внутренний критик, а ну стопори. Какие еще геи, что ты о них знаешь?!
А ничего, сказала я.
Ну и молчи, сказал Третий голос, свистевший сквозняком, и пиши.
И я стала писать.
В этой истории сразу, очень быстро оформился страх военного переворота. Я сама краешком захватила только одни недоворот 1991 года в Москве. Но тут был совсем другой страх. Он шел из детства, из того, что мне десять лет, я лежу на военной игре в чистом поле и грызу полынь, ожидая "вспышки слева"... И, о нет, еще из более раннего детства...
Я не знаю, как именно получилось, что я этого боюсь. Может быть, важно, что мне в тот день с учетом поясной разницы исполнилось три года. Но я всегда боялась и боюсь до сих пор даже думать и вспоминать - Саньтяго. Вальпараисо. Это для меня крики, а не названия мирных прекрасных городов. Чили - это как вопль просто.
Поэтому я сама не заметила, как город превратился в Барселону (не знаю, почему?), но только не в нашу - с Гауди, домом-шишкой и прочими чудесами, а в Барсину, как она называлась при Гамилькаре еще...
И вот я, двадцатисемилетняя молодая мать, пишу о том, чего вообще не знаю, помещаю этих людей в обстоятельства, которых не знаю, и к тому же отчаянно и нарочно меняю результат на обратный (в тексте у меня мятежников все-таки повыгнали), но я ничего не могу сделать с тем, что погибает главный герой... И только не могу, не могу я убить его так, как мне шептали, и погибает он у меня там от шальной пули, но все же на посту, потому что он там в центре событий...
В этом рассказе были совершенно удивительные, нетипичные для меня тогдашней персонажи - например, знахарка и психолог Уна. Солдат Моисей. Матвей, человек со следами явной промывки мозгов... Сама Катерина, почему-то оказавшаяся чешкой... Симон...
Писать его было для меня, что ходить по льду, да еще и с выкрутасами. Но потребность была очень настоятельная. "Пиши", и все тут.
И я написала.
Так этот рассказ и лежал у меня в папочках, а через пару лет я устроилась на работу в здание с подсолнухом на стене. Точно как в том рассказе.
И я стала чего-то ждать внутренне. Непонятно чего.
Это было вполне производственное здание, подсолнух был совершенно сельскохозяйственный, но все же - абсолютно реальный бронзовый подсолнух. Его при мне привезли и на стену прикрепили (завод был с иголочки, новехонький).
Прошло еще несколько лет с момента появления подсолнуха, и я познакомилась с Лу.
Одна из первых мыслей, когда я узнала о нем немного больше, была: "А вот и геи...".
Да, а потом была еще Прага. И я, впервые в жизни туда попавшая, села в метро.
"Укинчуйте виступ а наступ", - сказал диктор, и у меня оборвалось сердце. - "Дзвери ся зачиняй".
Ну, или как-то так. Видите, я не знаю чешского. Совсем. И дело было не в том, что понять ее было просто, даже если бы он сказал "халимали абубу харабарас" - что еще могут сказать в метро при отправлении поезда? А в том, что я слышала эту фразу раньше. Часто.
Я живу в некрупном городе, и метро у нас нет. Нет его и в соседнем большом городе. Я жила шесть лет в Москве, но слышала-то именно это: фразу на чешском.
Я постаралась как-то забыть об этом.
И только несколько лет спустя погуглила - метро в Праге открыли в начале 70 годов. После 68. Отчасти как бы в виде компенсации.
Что они мне шептали про его смерть? Ох, что шептали. Что бы ни шептали, тут важнее было, что я им сказала - нет, я не могу. Ну не могу и все. Сил не хватит сказать, и слов тоже нету, что хотите делайте, не могу.
Как будто они меня перед дверью держали, откроют - и я все увижу, а я слезами умолила не открывать.
Выписки:
"...Отталкивает неестественное, а в нём не было ничего против природы. Вопреки очевидности, и здравому смыслу, и тому, как это касалось меня лично. Может быть, я никогда до этого не встречала мужчины с таким чувством собственного достоинства. Обычно ведь демонстируется совсем другое... А тут - обаяние, ясное, как летний воздух. Вечный дух июня".
Юлия Сиромолот, "Подсолнух и яблоки"
Записки сумасшедшего: Подсолнух
Однажды я прочитал книгу. К сожалению или к счастью, она мало известна. Как по мне, так это замечательная книга, трогающая до самого сердца и хорошо написанная. Но если бы она была широко известна и популярна, вроде "Гарри Поттера" или "Трех мушкетеров", и если бы мне пришло в голову считать себя героем такой известной книги, вы могли бы совершенно справедливо рассмеяться мне в лицо, или покрутить пальцем у виска, и я бы с вами согласился.
Бог миловал, я оказался героем почти совсем неизвестной книжки, и не книжки даже... Но записанной истории.
Я узнавал себя медленно и трудно, я отказывался верить - не сходству даже, сходства я никакого не видел, - но навязчивому чувству узнавания, тянущей пустоте в груди. Я пришел к своей знакомой, которая тоже читала этот текст, она филолог, литературный редактор, она разбирается в текстах, я спросил ее: "Скажи мне как редактор, найди десять отличий, ну или хотя бы найди три отличия между мной и человеком в этом тексте". Я просил ее найти отличия не потому что мне казалось, что я похож на героя. Я был уверен, что сходства нет. Но не мог отделаться от мысли, что он - это как будто я.
Однажды в юности ей, той, что была здесь раньше, пришлось услышать свою собственную историю, рассказанную ей подругой о третьей подруге, с ее слов. То есть эта третья рассказала второй ту историю, как будто это с ней самой случилось. И пока моя девочка слушала, ей становилось не по себе, потому что ход событий и даже детали были знакомыми, но звучало это со стороны, как чужое. И была растерянность, а потом возмущение: как так? Это же мое! Что-то такое же было и со мной, когда я читал. "Что этот тип делает в моем пиджаке?!"
И я пришел к Стиле и рассказал ей об этом. Мне нужно было, чтобы она назвала отличия, показала мне их. И я убедился бы, что они действительно есть, вполне определенные, решительные. И я бы тогда с облегчением выдохнул: не я. Это было слишком - быть героем того текста. Уж слишком. Я знал, что я - попроще. Но в душе все равно саднило беспокойство. Как будто я услышал свою историю, но... приукрашенной?
И я спросил Стилу: чем я отличаюсь от этого Симона?
Ты теплее, сказала Стила. Живее и теплее.