С момента, как Гомес разгрыз провода, периоды злобной тоски все реже сменялись надеждой. Последняя была вроде как баба, и приход её был неожиданней чистых трусов, которые бац - и отыщешь внезапно в старых завалах. Иногда на таких даже ценник имеется, не надевал, знать, никто.
Случаются в жизни гешефты.
В тот последний визит надежда, скучливо проверив константу дыры на мотне пациента, приподняла взор повыше. Заметивши мертвые анды прыщей на лице, измерила, что называется, всю горемычную суть его, и до самого днища бегловатых зрачков добралась, наконец.
Косица её, на конце оснащенная почечным камнем, добытым путем инвазивной деструкции, раскрутилась на всю золотую длину. Стукнуло глухо внизу, оксалатный отвес развалился , рассыпался по торосам души - послушав отдачу, надежда игриво достала маникюрные ножницы. Прицельно состригла желтые когти на синеватый затылок клиента и разомкнула уста, наконец:
- Попробуй нескафу в сортире заваривать.
- Это как же? - неужто спасение, решил было Гомес.
- Ну. Кипятильник засунь в унитаз, все палево сверху, размешал и лакай. Что мне тебя учить.
- У меня удобства на улице...
- Тем более, - и, по-детски откусив заусенец, надежда исчезла уже навсегда.
"Сволочь", взвилась было мысль, но так же стремительно сникла в испуге - кто посмел? Кто посмел оскорбить рацион голодающих юношей?
Гомес воинственно заозирался в благородном намерении измельчить супостата.
В избушке, однако, не нашлось никого, кто бы смог отозваться. Красный угол, заросший потеками-щупальцами, уж схоронил человеческое, все то, что когда-то могло отвечать в этой затхлой обители - Богородицу и компьютер.
Богородица скопытилась первой. Укоризненный лик помутнел и исчез под лимонным налетом. Баба брезгливо и быстро, как любая из них, отгородилась шершавой, в то время еще неумело просчитанной коркой - метить в центр стрелок не решался по присущей ему деликатности. Сверху, куда не достала струя, латунью светился оклад, ниже по лику намерзли солидные, где фигурным наплывом , а где глянцевитым серьёзным шнуром - льды.
Из угла теперь щерился вроде бы череп; выпукло-голый, с ямами под как будто глаза и большой бородой, что спускалась к столу, где работал компьютер.
Этот жил дольше. Выключить, то есть просто нажать или выдернуть шнур владелец пугался. Он опасался приблизиться; одиноко светящийся Яндекс нагревался все яростнее, надрывался в призыве ввести пару слов - ну, давай, ты же знаешь пароль. Там то, чем ты жил десять лет, и свидетелей твоей катастрофы так много, что убрать их поможет ковровая бомбардировка, напалм . Давай сделаем новый проект, а, хозяин?
Гомес в ужасе ссал в монитор, Яндекс яростно плавил, раскисший, не коротил, лишь клавиатура ему отказала; моча уже бодро скакала наверх от тороса стола , провода завились в кружева, леденея сосульками желтого, с небольшими потеками зелени; потом застывало уже и кофейно, и мутно.
Мерцал монитор демонически, напоминая о постигшем провале - в такие моменты хозяин особенно яро вздымал инструмент, ненароком сбивая прицел.
Враг жил в углу, нарушая. Спустя месяц, Гомес решился: подполз по- пластунски, обдираясь о наледь, и нервно трясясь и замирая от ужаса, вырвал из стенки розетку. Прах от гипсокартонной стены и разодранный кожный покров с пальцев Гомеса перемешались в липучее мясо, которое он с радостью съел, знаменуя победу. Все провода, до последнего, он в течение месяца перетер полумертвыми деснами - для надежности, а, может, и от голода, кто разберёт.
Так закончилась битва с остатками разума - визгом голодного Гомеса забрызгалось то, чего не достала моча, и адски морозный январь стал идеальным.
Гомес молился чудовищу, трансцендентально залипшему в промороженном темном углу. Создание представлялось порталом, надежно закрывшим истощенного Гомеса от мира, где пушистые девочки давали другим, некрасиво отрыгивая. Чудовище оберегало его от чужих мыслеформ, напора и смысла которых он не понимал, как ни пыжился - те, кто там находился, переписали Коран и отрэпили Тору, а Библию распевал Джастин Бибер, этот мелкий говнюк.
Гомес был благодарен чудовищу.
Он поверял ему небывалые тайны, суть которых сводилась обычно к восторгу от дальности давеча пущенной им же струи - выставление орудия, дальность полета и точность прицела, наклон тридцать градусов плюс полуприсед - все эти действия составляли теперь всё его мастерство.
Существо, подтекая от пыла речей и немного от комнатной сырости, сурово кивало в ответ: да, Создатель, твой труд совершенен.
Так жили они, в нервическом полубреду, с ритуалом ссанья по часам, восемнадцать раз в сутки, в полном ладу и покое. Гомес ел снег, наполняясь материалом для великого действа; чудовище пухло, росло, хорошея и принимая то явно готический, то барочно-вычурный вид; мастер также работал и с цветом.
Превозмогая понос, он напитывал творческий сок колоритом - моча, грязно-бурая в воздухе, опускалась багрянцем на желтеющий лёд. Ювелирная, тонкая это была, между прочим, работа - окрасить початки растущих в углу сталактитов редчайшим оттенком, напоминающим пламя. О да, экзистенциальный костер, хладный пожар, насмешка над смертью углового творения Гомеса... льды огнедышащие!
Символист, превозмогший коллапс диареи - кто из адептов прекрасного смог бы сточить мешок свёклы, предварительно спиздив его из кладовки сельмага?
То-то. Это вам не уши строгать с головы.
Шли дни. Кто-то там, за пределами обители Гомеса, щелкал датами и мухлевал , переставляя деления поперек псевдортутных столбов; время пинало сезоны по древнему циклу, заставляя почуять и зверя, и птицу, и даже чудовище Гомеса - тепло приближается, а это значит - пора.
Десятого марта, в половину шестого утра, Гомес отжал из штанин оттаявший смрад, отлил аккуратно на оплывшего за ночь товарища, и отправился в путь, не оглядываясь и не прощаясь.
***
Снаружи располагалось примерно: три штакетины знаменовали забор, чернотроп с подрастертой кирзою травой проходил до колодца, дальше кисла грунтовка, неширокая ,годная лишь для того, чтобы пройти, не вспотев, пару метров, дальше как хочешь.
Все это Гомес припомнил; ослепнув от света, он едва не упал от престранности свежего воздуха, чуждого сути загаженных легких. Погодно- природному пасквилю на несовершенства природы Гомес не внял, лучше бы просто говно, думал он - но вскоре дыхание выровнялось.
Путь был продуман и лежал вдоль обочин, где было потверже; целью был лес, сирый и долгий, бессмысленный. Идти он хотел не совсем далеко - для того, чтобы все же нашли, но и не близко - для того, чтобы найти не успели.
Гомес задвигался, колыхая обвисшей одеждой, мутант-колокол, изрядно помятый в сражениях: две тонких ноги-языка не давали обрушиться наземь. Промерзший до сморщенной печени, он давно уж не чувствовал холода. Гомес был истинный, истинный сверхчеловек, победивший рецепторы всех пяти чувств. За время пути стоицизм пошатнулся единожды, рудиментарная слабость - это бывает, когда очень надо отлить. Моча не пошла - друг, кропотливо рожденный, оставленный без сожаления в прогнившем углу, плоть от плоти его, скоро сгинет бесследно, растает за сутки, когда солнце нагреет обитель примерно до двух или трех по негодному Цельсию, вот это фамилия.
В лесу Гомес упал, ободравшись о наст; толщина бурелома загадочным образом показалась куда как внушительнее росшего сверху говна из осинок и елок - большие стволы накидали пришельцы, знал путешественник, а вонзить их покрепче уже не смогли. Их спугнули колхозные бабы, и поэтому лес состоит из засушенных выродков, кривоватых березок, кустов и иной шелухи. Впрочем, все это было неважно, как и то, что одна из ступней мерзким скрипом стиралась о сырую резину внутри - без сапог, право, было бы легче.
Отойдя от деревни поближе, Гомес присел, наконец, завалившись на мох. Тот привлек странно свежим пятном своим , как закрашенный мат на заборе подкисшей, бедновато залатанной снегом полянки.
Вот был случай, припомнилось Гомесу. Дед один из райцентра замерз. Шел как будто к автобусу, до пункта чуть два километра, скользко пешком показалось. Нашли его утром, в одной лишь рубахе, тулупчик на палке, ручонки сухие крестом на груди. Сама палочка вдета в сугроб, вокруг сильно повытоптано. Ходил старичок, как коза на приколе, замерзал, пока жарко не стало. Он-то решил - согревается, вот и разделся, а на самом же деле...
Вот оно как. Думаешь, что одолел, победил, на самом же деле - пропал.
Хорошая ж смерть!
Желудок проснулся некстати, от воздуха, видно. Димедрол вот намок, подтаял, поэтому Гомес свернул его на четвертушку, сломал на восьмуху и сунул со всею бумажкою в рот. Так сойдет пососать.
Хорошо.
***
Снилось ему.
Царствие, не иначе, небесное. Свет, и тепло изливается, нефтяным молоком, фонтанами плещет - прямо на ноги, до паха ползти норовит. Запахи бьют по ноздрям, пряно-жареные, будто даже чего с чесноком. Лепота и вокруг пухлощёкие ангелы, щебечут ему, треплют ласково, а из задниц у них розы торчат. Тормошат его - дяденька, дяденька, вы распишитесь и дальше себе почивайте.
И суют ему, значит, бумагу - свиток ангельский, в лицо прямо, очень настойчиво.
Вперился Гомес в бумагу -да до неё ли! Развернул, только буквы успел рассмотреть - те транслитом, да только со старыми ятями - кажись распечатка?
Это к чему же формальности, рай - он же вот, под седалищем?
Всмотрелся потверже уже , посерьёзнее, прочитал , наконец:
Послание к корефанам, сектор 03.
Царство божие вам, мол, завещают: владейте, имейте и вообще так сказать, наслаждайтесь поелику. Не попал средь нормальных людей, так наследуй. Распишитесь и жопу не морщайте, Гомес, имейте уже.
То есть все получилось, владыка небесный.
Ангелы все напирают, можно сказать, что орут; и тут уловил в болтовне их божественной Гомес слово - наследство. Заслужил, то есть умер ты, братец - первый раз в жи... тьфу, в смерти сошлось, как планировал.
Получай, получай, мол, какая тебе теперь разница, нет здесь живых, одни только наследники с розами в жопах, сиречь праведники, жирные, голые безо всякой земной себе тяжести и без интернета летают, счастливые.
Поднял он тогда свою руку, алкая пера... а и нечем подписывать.
Тут самый ближний и толстый поэтому херувимчик смекнул. Губки надул этак важно, ответственно и опана - плюнул в ладонь ему густо-коричневым чем-то, жижицей вроде.
- Подписывай, - тоненько так приказал.
Шлёпнул Гомес плевок на бумагу всей пригоршней и тотчас проснулся.
2.
Пейзаж - что березень кривоватая, что елки сухие с одной стороны, что и два неподвижных его сапога - все оказалось на месте. Присыпало гуще весенней крупой, побелела поляна, всего лишь.
Как заснул, так и вышел из дрёмы, как всегда по-военному, без всякого на то волшебства, и ангелы гадские прахом рассыпались. Гомес привстал на локтях, постигая чудовищность произошедшего, обожженный обидой. Застыл и прислушался.
По стиральной досочке спины его вдруг поскакали какие-то блохи, вроде как от кошмарного ужаса ... то есть Гомес услышал хихиканье.
Словно козел говорящий заблеял, с восточным акцентом. Мазнул Гомес глазами в ту сторону, сторожко напрягся в еловую хмарь, пугаясь любого движения.
Ухватил на сетчатку лишь тряскую, клином седым, бородёнку.
- Ваши попытки умереть точно в восемь выглядят несколько странно, - проблеяла та.
Гомес с усилием двинул язык на исходную, и хрипло спросил:
- Вы о чём?
- Вы решили замерзнуть, не так ли?
- Вы о чём? - спросил Гомес, налившись слегка красноречием.
- Полноте вам. Многие умирают слишком поздно, а некоторые - слишком рано. Еще хуже звучит : "умри вовремя!"
Гомес чуть не смолчал, ошеломлённый философическим вывертом, однако собрался по старинной допросной привычке, и наобум вопросил:
- Вы Заратустра?
Козлобород захихикал, завозившись в иголках, как будто устраиваясь и предвкушая большой разговор:
- Но даже лишние люди, - сообщил он вполне назидательно, - даже они важничают еще своею смертью, и даже самый пустой орех хочет еще, чтобы его разгрызли. Прямо как ты. И ушел недалече, чтобы дети нашли. Чтобы в газетку попасть, деревенскую. Прославиться, блядь.
- Вы о чём, - соображалось все так же неважно и с примесью паники, - вы из органов, я полагаю...
- А не полагай. Лучше сразу соси, - захихикал козёл. - Однако же кое-что я для тебя сотворю. Немножечко славы, пожалуй. Почти вечной.
- Вы это о чём?
Неудержимо тянуло привстать, хоть бы даже слегка, на колено, достать сквозь прореху орудие меткого творчества и ударить струёй по врагу. Вытравить едким напалмом сошедшее марево, расчистить себе горизонты .
А ведь свет красноватый кругом, понял Гомес, прозрачный и ласковый свет, откуда-то из-за спины, будто топку зажгли на почтительной от него, недосамоубийцы, дистанции. Греет да светит, помогает ему дефинициями, декорирует галлюцинации и прочие смертные гаджеты - затяжной переход, догадался немедленно, как обстоятельно это я помираю! Главное, что совсем безболезненно, даже с загадками и вообще - с персонажами .
Уверился: происходящее с ним есть предсмертная идиотия, холодовый делирий; не зря он к уходу подготовился грамотно. Пять часов на морозце, не двигаясь, без тёплой одежды, во сне - таков был его план замерзания.
А что жарко - тут не случайно он дедушку вспомнил. Человек замерзает, а мозг ему вроде поблажки на клык выдает, так реально, что кажется - очень тепло, замечательно, сон, дальше - смерть . Только что же под задницей жжет, так чувствительно, что от пота подмокло и немного палёным припахивает?
Сполз с места Гомес, посмотрел на насиженное, и снова застыл - видно , так прилипают к человеку привычки. А как не застыть при таком натюрморте?
Картина имела для мозга несчастного чуть иные последствия, чем лениво наплывшая гипертензия, про которую читано. Очнулся тогда, когда понял, что свисший язык засушил(метко народ говорит - нахлобучило). Где- то сбоку привиделась Гомесу и золотая косица, змеиным хвостом промелькнула - надежда ль?
Все оттого, что явилось ему, волшебство, прямо из-под нестираных смрадных штанов, затвердевших от сборища всех элементов таблицы, исключая, пожалуй что газообразные.
Аленький был, небольшой и округлый - не цветочек, но камень.
Лежал невостребованным артефактом из космоса, скорее всего; грелся под Гомесом, размером чуть меньше яйца, а по форме точь-в-точь муравьиное - столбик.
С виду как будто обсидиана кусок, со сколом блестящим, а изнутри раскалённый, цвета молодого огня. Истекало от камня тепло, да что там - струилось, и ласковым светом к тому же подсвечивало : ровно, питательно как-то и успокоительно, и что примечательно - мох не палило.
Чудеса, видел Гомес, автономное топливо. Метеорит, может быть?
Сонм безумных догадок в умирающем разуме уступил вскоре место подобию человеческой логики. Утомившись уже поражаться и мучиться мыслями, он слегка осмелел и осторожно согреб - таки камень в ладони. И, как только коснулся, снизошел на него невероятный покой.
От удивления Гомес сглотнул накопившееся, и едва не сблевал: как же подло во рту, а раньше не чувствовал. От сгнивших зубов квинтэссенция, верно. Тьфу. А как пахнет весной, да берёзами...
Расхрабрился тогда, камень себе на живот положил и почувствовал сытость вдруг. Такую, как будто бы съел полноправный хозяйский обед, для себя приготовленный, курицу, может там, даже с салатом и румяной картошечкой... а до того он борща навернул со сметаной. Наверное.
- Это что же творится то, - сказал он себе. - Это что же - можно теперь и не кушать совсем, получается?
Обмирая, чуть даже немного стыдясь, решил он тогда перейти к сокровенному, к тому, что всегда не на шутку его занимало. К мечте из разряда великих, никогда и никем не исполненной. Снял Гомес шапку и дрожащей рукой положил чудодейственный камень на бывший когда-то брюнетом котел, застыл замороженно, истово - вдруг или как? А ну как получится, чудо сработает, а дальше он с вечным источником молодости восстанет из мёртвых, он-то знает, что делать...
Не успел он додумать, как под рукой закололо. Робко еще щекоча, сквозь коросту из кожного сала, прямо из лысого черепа полезли , кряхтя, настоящие - черные, толстые - волосы.
Гомес взревел.
Окружающий мир всколыхнулся навстречу ему в возмущении - мезальянса лесной тишины и безумного воя при отсутствии волков в местной биосистеме природа не ведала . Гомесов рёв вынес комья лежалого снега из ям, оглушенный снегирь опростался чуть было соклёванным ; от сотрясения почвы просел бурелом, много лет возлегавший незыблемым домом грибам... весь этот шум помешал осознать крикуну обстановку.
Потому как тем временем, по раскисшей грунтовке, воровски затушив габариты, наощупь почти , пробиралась машина - из тех небольших и бронированных, что серыми крысами лазят сугубо по тайным и страшным делам, которые точно не наши... как знать.
Чуть не выплюнув лёгкие в крике ( сверхчеловечески! Главное не потерять, не светиться, никому не рассказывать, аккуратно использовать) Гомес весьма озадачился, лихорадочно щупая все варианты - домой ли? Там этот зассанец, растаявший наверняка, смрад разложения и свидетельства слабости, нет, там - могила, там нечего взять... точно, сейчас он дойдет до шоссе...
Вертолет появился внезапно, повторяя бюджетные кадры кино про Афган, бесшумно и словно бы из-под земли, завис над поляной угрозой, проклятием. Красный свет, исходивший от камешка, озарявший и Гомеса, и лес метров на двадцать вокруг , позволял идеально прицелиться снайперу.
- Щаааааааас! - проорал ему Гомес.
Еще пару часов назад он бы забился от ужаса, выжрал бы яму-окоп за секунды, зарылся в оттаявший торф, обоссавшись, но сейчас надвигалась иная игра.
- Камень вам, да?! - взревел Гомес, - кхххамень вам, пидары? Хууууууй вам, не камень! Я вечен! Я ввевевевев...вечен! Он мой!
Подбежавший спецназ не успел. Четкие действия по упаковке иссохшего тела в мешок, перенос до машины, краткий рапорт по рации - все заняло восемнадцать минут, вертолет улетел, и деревня заснула до завтра.
Он парил. Вокруг тяжко висело бескрайнее небо - мелкое тельце бедняги оскверняло пейзаж незначительно : кто-то насильно вернул его в эмбриональную позу. Несчастный решил,что летит, вероятно, в кульке из рогожки, транспортируемый аистом... впрочем,отсутствует лобовое сопротивление, озадачился Гомес и отставил гипотезу.
Висел, закрепленный на правом боку в металлической люльке, толчками вздымаемой на верхотуру, названия которой Гомес не знал.
Он судорожно глотнул атмосферы, пропитанной мутновато-кровавым туманом. Вывернул шею и увидел бугристую крышу, железо, залитое краской - то ли коричневой, то ли зелёной, краснота пожирала цвета. Чувствовал он себя странно.
Живот будто бы раскалён изнутри; жар истекал, но не плавил, и вроде бы не наносил никакого вреда, только пот извергался из расширенных пор миллилитрами, пузырясь поначалу, а потом леденея за доли секунды на плотном ветру.
Люльку качало и дергало, и требуха возносимого Гомеса колыхалась в ужасной своей полостной невесомости, вольно общаясь сквозь надоевшие сфинктеры и диафрагмы.
Только аорты, взнуздавши сосуды, держали еще оборону, напряженно качая пока не ушедшую кровь, натужно и часто, последним редутом насмерть работало сердце. Кишки внутри Гомеса изготовились к консолидации: сепаратизм тощей и двенадцатиперстной был преодолён толерантной к процессам пищеваренья доктриной наиболее прямой из кишок, то есть группировки стремились к слиянию и излиянию. Печень - эта слегка пометалась, как кинутый маклер, а потом предпочла замереть.
Невысоко, на светящейся белым алюминиевой балке, над спеленатым Гомесом, тлел зарешеченный желтый фонарь. Жалкие ватты подвялились общей, густой, удушающей все остальные цвета краснотой. В вязкой мгле, наверху, шевелились какие-то тени, по виду почти человеческие. Тени держали веревки цепкими лапами, сучили руками, как два паука.
- Цепляй!
- Щас причалим, не каркай. Ничего с ним не сделается.
- Вон, очнулся. Что, трубочист самарский, моргаешь? Как тебе вознесение?
Вы о чем, хотел спросить Гомес, но где-то послышалось блеяние... Что же такое творится, а? Где он?
- А скажи, Гонников, - спросил его все тот же высотник, - ты, когда договор подписывал, так же дрожал? Хотя ты ж у нас воин, блядь, света...
Какой договор, сквозь нарастающий ужас мелькнуло у Гомеса, почему договор?
- С администрацией ада, придурок. Слышь, Вась, он так и не понял еще. У них там, на Волге, вода сильно странная, отравленная что ли, какая....
- Точно, четвертого вешаем с тех областей.
Подъем, судя по стуку их люльки по кровельной металлоконструкции, подходил к завершению; Гомес услышал, как у монтажника всхлипнула рация, и он тихо сказал туда несколько слов, развернувшись по ветру, так, чтобы Гомес не слышал. Кроме красно-коричневой кровли с ободранным краем и ряда декоративных гигантских накладок Гомес видел лишь небо - они были на настоящей, ненавидимой Гомесом высоте, выше даже того слоистого облака, что пласталось поблизости, справа.
Высотник под номером два ухмылялся под каской; деловито орудовал легким багром, тянул люльку Гомеса к кровле, крепил-проверял карабины. Ухватившись за стропы, он рывком достал Гомеса из шаткой обители, развернулся и резким движением зашвырнул его за спину, в люк.
Перед глазами мелькнуло стекло драгоценного цвета, окрайки , покрытые гальванопластикой, блестящие канты, жгуты проводов и веревок; нечеловечески мощный рывок - и ветер остался снаружи.
- Где я, - спросил изнемогший, запутанный Гомес, - кто вы такие?
- Монтажники мы, высотники. Лампы меняем на Кремлевской звезде. Ты же хотел быть крутым, а, Гонников? - он ловко защелкал ,раскрепив карабины, - вот и будешь теперь.
- За игры не убивают, - прошептал было Гомес, ясно почувствовав струи горячей, почти кипяченой мочи безнадежно предчувствуя, - я просто играл, жизнь ведь театр, понимаете? Они были слабыми, все до единого! Слизни, чей уровень силы был бесконечно далек от моего, и все они строили из себя гениев, гениев...
- Актёр, значит, - деловито заметил первый высотник, - этого у нас можно. Только вот сыкун ты оказался затейный, гигабайты инфопространства загадил. Да ты не трясись, мы ж для смеха припомнили. Да и забыли тебя, в интернете-то. Так что зря ты решил помирать, вжился в рольку, небось? Если бы не вжился, сидел бы себе на заводике, четки дешевые мацал. А здесь ты совсем по другой причине.
- Вы о чём, - квакнул Гонников-Гомес, - поясните, пожалуйста...
Этот Монтажник был слишком простой и здоровый для того, чтобы уметь сочинять. Морда монтажника добродушно светилась в кровавом туманце, из каски торчали рога - так себе рожки, молодые и мягкие панты. Тупой, начинающий тролль.
- Ты договор подписал, - сказал парень, - и камень сожрал. Захавал, согласно контракту. Взамен тебе дали все то, чем ты всю жизнь сублимировал, чучело. Давай, полезай.
- Вы это о чём?
- Спасская башня, самая главная. Круче уже не бывает . Ты теперь надо всеми, Гонников. Мечтал же?
Внутри было матово - толстый слой стекол не отпускал страшный жар, исходящий от Гомеса, вентиляция глухо гудела по лучистого вида периметру - ломко, блестящими трубами. Он разглядел, наконец, и гигантский патрон - воронку с резьбою для лампочки в пять тысяч ватт, патрон ,потемневший от времени, с искусственным керамическим сколом, будто ногами отбили.
- Я не хочу, - сказал Гонников. - Есть закон, Конституция. Должен быть суд, присяжные там, приговор. Я же не виноват, если так разобраться, все они сами, по глупости... тупые бараны. Вы закон нарушаете!
- Суд побрезговал, Гонников , - сказали ему и страшно ударили в левую часть подзаросшего черепа. - Экономь нам теперь Электричество. Будешь Мальчик-звезда, вместо лампочки. Не, лучше - дедушка Зда.