Аннотация: Автор приносит извинения за отсутствие на ресурсе 10-й главы, коя пала по стуку активистов.
А вот тут, невзирая на сбитого с толку читателя и упавший в безвозвратный колодец стиль, неожиданно появляется автор. Какого он, спрашивается, приперся? Катилось неплохо, да и читатель привык. Но автор не выдержал, иногда с ним бывает.
Он не подглядывает, да нет... сидит с дебильным потерянным видом, жует незажженную сигарету, под глазами круги того же размера, что и на столике, где стоит его ноутбук. Круги эти мокрые, от стакана с очень крепким, густым, как сироп, семнадцатилетним скотчем, потому что другого писатель не пьёт. Опять ошибаетесь - он вовсе не крут: скотч заедается салом с ближайшего рынка, потому что на подобные странности автор имеет причину - от святого сочетания русского сала и шотландского виски, за которым он лично мотается на острова и тайно провозит литрами, словно какой-то бутлегер, у него никогда не болит голова. Сколько бы автор ни выпил.
Почему же он все-таки вылез, да еще полупьяный, спросите вы. Да почему-почему...
Потому что боится.
Когда он боится, он действует сам, не доверяя кириллице. Он опасается, что, если отдаст эпизод колким тоненьким буквам, в которых обычно долго копается, и будет описывать то, что хотел с присущим ему романтизмом, то рискнёт ненароком собственной памятью, которая не позволяет соврать. Автор умеет выдавливать сок из трусов, и читатель, вероятно, даже желает такого. Но права на это у автора нет, поэтому он прикинется стелькой в ботинке, молнией в лаповой куртке, конфетой в аквариуме - и все для того, чтобы было понятно: он все видел, молчал, а сейчас сделал так, чтобы повествование не превратилось в горку тухлого слеша, от которого кусают возбужденные губки наивные девочки, и до которого нет дела тем мальчикам, что желают этих девочек трахнуть, не зная, разумеется, как. Ужасно короткая фраза, согласен.
Поэтому автор добавит немного себя и выпьет столь же немного - хороший напиток должен быть крепким, градусов в пятьдесят, тягучим, как свежий еще- не-янтарь и он просто обязан дорого стоить. А вот от банок различного цвета автор давно отказался, потому что он совсем не зоолог, и не скажет вид мыши, которая старательно и многотиражно в эти самые банки ссала. Неизвестность обычно пугает, а автор совсем не герой.
Ну так вот, продолжаем.
Случилось - но никто не предвидит в шестнадцать того, чем нельзя управлять. Вышло наружу то самое, что нуждалось в строжайшем и тайном хранении,и, если учитывать пристальный интерес окружения, разумнее было держаться друг от друга подальше.
Лап 'поплыл'.
Привычный к железному самоконтролю, он не смог ничего поделать с собой. Изменился разительно: обычно бесстрастный, он потеплел - засветились глаза, обозначились чуткие брови, Лап улыбался - всему, что могло хоть капельку рассмешить. .
Такое бывает, если Шлиман находит Трою, а с войны возвращается парень, на которого уже пришла похоронка. Такое бывает, когда потеряешь ребенка, закроешь свою душу могильным крестом, а тебе сообщают - чудак, мы нашли его целым и невредимым. Но, если отбросить высокие штили, то такое же происходит с какой-нибудь девой, умучившей пальцами лоно в ожидании принца с конём... и тут вдруг она получает всё это - представьте.
Неподконтрольное, страшное чувство, хуже, чем яд, чувство сбывшейся, воплощенной надежды, вот что это было такое.
Лап не был ни Шлиманом, ни солдатом, размеры мечты были известны ему одному. Он думал, что можно просчитать свою жизнь, не сбиваясь на мелочи, соглашался терпеть и работать с душевным надрывом внутри, прикинув все то, что сулил ему выбранный путь - но к ответу, приятию был совсем не готов.
Он рассчитывал, расставляя известные фишки и сети, собирался играть на износ. Дюк его обошел,резко и грубо, игнорируя долгий мучительный тайм - он смел все фигуры с доски, как пьяный матрос, оказавшийся в шахматном клубе.
При единственном взгляде на Лапа всё становилось понятным. Он потерялся - когда они шли, казалось, что он держит товарища за край рукава, на самом же деле парни блюли расстояние. Сидели по-прежнему вместе, но казалось, что ближе, чем следовало - кто устанавливает дистанцию, спросите вы, где мы видим приятельский, дружеский флирт, а где ненасытную жажду касаться, быть рядом?
Они соблюдали приличия, ведя себя чинно: не тискались, как раньше бывало, не ели один шоколад на двоих, ни боже мой прятались по раздевалкам - ничего, совершенно. Но стоило Дюку обернуться к товарищу, тот начинал сиять. Нет, не смеяться или шутить - Лап зажигался особенным светом. Он читался в глазах, в развороте всем телом, в дрогнувших пальцах, все вместе его выдавало. Казалось, он ловит дыхание, чувствует запах, снабжает теплом, ему было трудно - от чувства его разрывало на части, и сделать хоть что-нибудь с этим он просто не мог. Не умел.
Было ЗАМЕТНО.
Невидная, но явно звенящая струнка играла столь ярко, что класс, затаенно притихнув, необычно, тактично - молчал. Класс-то молчал, а вот школа...
Дюк, напротив, внешне казался спокойной невозмутимой стеной: не делал ненужных движений, не шел на конфликты. Был неотлучен, держа под контролем окрестности, постоянно прислушиваясь и сторожа беззащитного друга от всей обстановки вокруг.
Это трогало, удивляло безмерно, заставляя задуматься и даже слегка уважать.
- Мы спалимся, Лапыч,- сказал Дюк.- Ну посмотри на нас. Ты же вообще не соображаешь.
- У меня романтические гормоны, - ненаучно ответил Лап,- я сам чувствую. Как девчонка расклеился... Очень заметно?
- Очень,- друг возился с его косухой,- жарко в этой, не надо её носить. У тебя, помню, другая была .
- Ну вот как после этого будешь суровым?
- Я к тому, что запаришься в ней,- вредным голосом говорил Дюк,- весна на дворе.Ты заметил?
- Я к ней привык за зиму,- капризничал Лап,- приду домой, сразу в душ.
- Я б тебя там держал вообще, позорище ты.
- Сам ты позорище. Куртку пусти! Задолбал, люди смотрят.
- Да и хер с ними.
***
Автор клянется, что он не хотел. Ему это незачем - он видел такое и раньше, но всегда от распущенности или праздного любопытства. Но, валяясь конфеткой в аквариуме, он не смог отвернуться, открыв в удивлении рот, и думал - а ни хрена-то ты, автор, не знаешь.
Впрочем, это были совсем простые движения - неловкие, голые и нерешительные вначале, с болью, покрытые лишней суетной стыдливостью. Спасала ирония Лапа.
- Больно?- пролепетал перепуганный Дюк.
- Да,- поморщился Лап,- но не думай об этом...
И тот продвинулся, неожиданно открывая свой личный, почти совершенный восторг - белые гадские боги, ведь это же Лап. Это же он, железной выдержки умник, лежащий так смирно и так покорно, такой уязвимый, доверчивый... Крышесносное, просто волшебное зрелище.
- Лапыч... я не могу. Я сейчас кончу...
- Бедняжка Сергеева,- раздалось ироничное снизу.
- Ты!!! - он смеялся и злился одновременно, делая глубокий толчок - и волна отступила вместе со смехом.
Замерли совсем ненадолго, свыкаясь.
- Чудо, как,- трудно выдохнул Лап, окончательно раскрываясь под ним,- чудо. Почти и не больно.
Дюк видел, что это не так, но безумно хотелось двигаться.
Он стоял на руках, нависая, и рассматривал Лапа. До него вдруг дошла одна очень простая вещь - он ведь сам так хотел. Хотел. Но только был не способен найти решение.
- Ты смог, - сказал друг и потянул его вниз, на себя. - Вот и все. Ты там как?
- Охуительно... я, Лапыч... я блин, охуительно...
Раз для того, чтобы рассмотреть этот космос, залив его светом хотя бы на миг, нужно всего лишь взорвать свою маленькую планету под названием Дюк - он готов. Разве это цена? Пустые гроши за прикрытые болью глазищи напротив, или не болью... не понял. За спину, послушную, гибкую, за бешеное сердцебиение. За то, что предельно понятно и честно.
Если всё это можно увидеть от этого действия... а потом оставить себе, насовсем - он готов.
А еще распирало от дикой, неведомой нежности, ревности неизвестно к чему, и понимания, что обнаружил способ против вечной, неистребимой иронии...
Он почувствовал.
Надо бережно, понял Дюк, надо нежно и не надо давать ему разговаривать. Против нежности нет никакого оружия. Ни у кого.
Все позабылось - пол и неправильность, странности и непривычность - были губы, тесный восхитительный вход, покорный и гибкий Лап в обеих ладонях и полная его, Дюка, власть и победа.
Автор, знаете ли, совсем не железный. Автор плеснет вискаря, выпьет, забыв про закуску, и быстро сбежит покурить. Он нынче другой, и циник в таких ситуациях обязательно лишний. Но, исходя из последнего, автор поправит участников действия в их измышлениях - подумав, он все же припишет, что победы и не было никакой. Был проигрыш - Дюк перешел Рубикон, и возврата оттуда ему никогда не напишут, хоть вы автора режьте.
- Ты меня сам изнасиловал, - шептал Дюк, - ты сам меня выебал. Не знаю, как ты это делаешь... как?!
Так и случилось, быстро сделавшись частым, желанным... да, юность бешено жарит напалмом присутствие разума в людях, заставляя их делать немыслимое. Улыбается, голая, выдавая безумства без счёта, задаром, легко и свободно, как и всегда - для любви.
Да, было так.
***
Кто сказал, что домашним мальчикам требуется ласка и пианино, или, к примеру, погладить по голове? Уткнуться в живот своей бабушки, выслушать песнь о своей уникальности, в очередной раз понять, что мир за пределами просто дерьмо? Гимн гениальности утробно отзвучит прямо в левое, или же правое ухо, неважно, но ничего не случится, знал Мекс.
Он стоял перед зеркалом, полностью голым, на скинутых комом, недавно отглаженных брюках и думал - ну и?
- Сука,- сказал, пробуя на язык незнакомое слово,- сука и все.
Прозвучало нормально, так же, как и у обычных парней. А может, и лучше.
Зрелище в зеркале не завораживало. Может быть, все оттого, что себе самому Мексиканец виделся сильным, с красивыми мышцами парнем. Зеркало было неправильное - пацан в отражении был омерзительно белым, худым, с какой-то гусиной поверхностью. Торчали колени и странный кадык - этот вообще шевелился будто бы сам по себе, стоило Мексу приподнять голову. Длинная поросль в паху была черного цвета, отчего гениталии смотрелись чужими - крупные, они были как-то халтурно приделаны к детскому телу.
Он поднял правую руку и напряг бицепс. Вырвалось:
- Сука.
Напрягать было нечего. Мекс был худым, длинным в руках и ногах, с большими ступнями и кистями рук. Ну и еще с большим членом, о чем Мексиканец пока не догадывался, ибо сравнивать было решительно не с чем. Он подумал о Дюке, самоуверенной, наглой скотине. О нём, чуть расхлябанном, но от этого не менее ловком; просторном в плечах, мощном, но точном в движениях... симпатичном, наверное. Сука.
Последнее дошло до него неожиданно, словно бы он проходил какой-то отбор или кастинг, что, впрочем, одно. Мекс приперся туда, где на двери написано - 'Вход для красивых' и ломится, несмотря ни на что, потому что решил получить себе жизненно важное. И теперь он стоит перед публикой так же, как на последнем концерте и понимает - ты не сыграешь, дружок.
Понимание этого било в висок, оставляя проломленным самолюбие; жарко вонзилась обида на мать.
- Ты,- тихо сказал он вслух, - могла бы найти мне отца посолиднее. Ты даже этого не смогла.
Он с отвращением натянул водолазку и снова взглянул на себя. А что?
В черном он выглядел лучше - плечи казались не такими уж и узкими, в талии он был тонок. Ныряя в штаны, Мекс рассудил, что их лучше сменить. Возникла идея поискать себе новые джинсы - да вот хоть бы на Звёздную съездить, на рынок. Времени теперь до фига.
Выдумав дело, он не избавился ни от чего - от тоски, от обиды, от чувства обмана в непонятых им самим чувствах. Мучило так, что хотелось хвататься за горло и плакать, и он бы заплакал, если бы знал - почему. Он понимал лишь одно: в школе стало невыносимо.
Мекс врал сам себе, не желая сдаваться. Он метался по странному рингу своих ощущений, задавая проклятый вопрос - как? Как возможно упасть ниже дна океана в тот ничтожный момент, когда бывший сосед по парте просто проходит мимо тебя и ... не садится рядом? Вместо этого пахнет чужими духами, и возникает Сергеева, молча и с надутым лицом.
- Убейся сама, - сказал он, открывая рюкзак,- я тебя бы убил. Прямо сейчас.
- Меня?! Это за что?
- За женскую некомпетентность, - ответил ей Мекс. - У тебя ведь был шанс.
- На себя посмотри,- сказала Сергеева.- Неудачник.
Объединенные общей обидой, Мекс и Сергеева сделались откровенны друг с другом. Они даже почти подружились, слегка переругиваясь, - нет, их не видели в паре, они не сидели в столовой за столиком. Но у них вдруг возник ритуал: оба следили за парой товарищей, чутко ловя настроения обоих. Ревность всегда такова - ты становишься умным и хитрым, видишь невидимое и слеп к очевидному, злишься и буйствуешь, обливаясь обидой с презрением - да, это так себе смесь, ничего благородного. Хуже всего было то, что и Мекс, и Сергеева без конца подогревали друг друга в этой своей обиде, лишаясь возможности выдраться из проклятого варева.
Обида, тем не менее, постепенно сменялась внешней насмешкой, за которой пыхтела в холодном котле элементарная зависть, показывать которую было нельзя. Чему тут завидовать, думали оба, 'голубым' отношениям? Если Сергеева еще сомневалась на этот предмет - ну, может быть, самую чуточку, то Мекс был совершенно уверен.
Завидовать вроде бы нечему, думали оба, но это не помогало.
И все-таки Мексу приходилось гораздо труднее, чем соседке по парте.
Ночью, развернув монитор от уснувшего деда, он листал порносайты для геев, и поражался. Оказывается, все не так уж и тайно - люди давно себе сделали выводы, выбрали жизнь и нисколько не прячутся - вон, сколько фото. Как-то они существуют, непросто, наверное, но им наплевать. Или нет? Совершенно другая реальность, думалось Мексу, интересно, что в ней?
Он разглядывал лица парней и мучительно думал - мне надо узнать. Кликнул на флаг регистрации, выдохнул.
'Ни одной фотографии нет, чтобы красивая,- понял он вскоре, - а может, и к лучшему'
И в восторге от собственной смелости он отправился спать, предварительно вычистив поиск.
***
Лицо Николаича имело забавный оттенок , название которому Дюк знал, но немного забыл в связи с обстоятельствами. Сравнение крутилось в мозгу, не давая словам Николаича бить полноценно, создавало барьер для того, чтобы не сорваться и не заорать: а какое твое, в жопу, дело?
- Помидор фирмы 'Лето', - брякнул Дюк, неожиданно вспомнив, - только они еще с прозеленью такой.
- Что?! - задыхаясь, сказал Николаич. - При чем помидоры? Я вам про поведение ваше! Ты понял, что я сказал?
Дюк пожал плечами.
Лап сидел на присыпанном мелкой цветочной землёй подоконнике, и смотрел в распечатанное от зимы окно. Словно не слышал ни речи директора, ни про помидор. Школьный рюкзак лежал рядом.
- Поведение недопустимо, - продолжил директор,- мы вас столько с вашими драками прикрывали. Но это уже граница.
- Вы на границе служили? - Лапу неожиданно стало интересно.
- Двадцать лет,- гордо сказал Николаич,- я воспитывал пограничников.
- Ну и как там,- вил дальше Лап, -я имею в виду за границей? Враги?
Николаич застопорил бег, наносящий морщины ковровой дорожке его кабинета:
- Ну почему же враги,- удивленно сказал он. - Нарушители. Такие же люди, другая страна.
- Ну вот видите,- сказал Лап, - такие же люди. Вы же знаете все про границы.
Николаич стоял, и было явственно видно, как мысль трудным ходом добирается в его лысоватую голову. Как ползет прямо из левого уха по черепу, приподнимая румяную кожу изнутри.
- Мы их не нарушаем, - подсказал ему Дюк, - личная жизнь никого не касается.
- Школы касается! Вы нарушаете!- Николаич решил биться до крови, - ведете себя как эти...
- Как пидарасы, -помог ему Лап.
- Ну если так нравится, - ехидно сказал директор, - это школа, а не притон. У меня родители жалуются.
- Из нашего класса? - спросил Дюк
- На что? - одновременно произнес Лап.
- На дружбу вашу,- сказал Николаич, - на слишком близкую.
- Факты,- сказал ему Лапин.- Что конкретно?
Николаич обессиленно рухнул на стул. Потер переносицу.
- Чтобы я в школе вас вместе не видел. Осталось два месяца до экзаменов. Свободны.
Болейте, рассаживайтесь, пропускайте, школу меняйте - я отпущу. Я чтобы не видел. На домашнее вас обучение, как детей-инвалидов. Сдадите экзамены, и чтобы я больше... И пошли оба вон. Родители где?
Не дождавшись ответа, Николаич принял озабоченный вид. Он разрешил щекотливое дело и намеревался зарыться в бумажки. На самом же деле он желал накатить, хлопнуть неважно чего, но покрепче.
- Болеть, значит, можно,- сказал Лапин и поднял рюкзак.- Инвалиды мы, значит.
И вспрыгнул на подоконник.
- Э-э-эээ.... - директор отбросил листки, - ты это чего....
Лапин держал свой тяжелый рюкзак за окном, одной лишь рукой. Четвертый этаж тихо скалился навстречу асфальтовой плахе, которая очень манила - всегда интересно, как что-то летит, разбиваясь, или наоборот, глухо шлепаясь.
- Как долго я пролежу, если спрыгну отсюда, - спросил Лап у Дюка,- как думаешь? Нашему директору хватит?
- Лап, - тревожно сказал тот, осторожно двигаясь,- Лапыч, пожалуйста, не дури...
- Я никогда не дурю,- удивился Лап и придвинулся к проёму,- я отличник.
И он отпустил рюкзак вниз. Тот шлепнулся не сразу и глухо.
Николаич все шарил и шарил по вороту, пытаясь сглотнуть. Перед взором его вновь возникла картина: парнишка, который повесился в роте во время обеда, это было лет пятнадцать назад, в Дальнереченске...