Тимофеева Елена Юрьевна : другие произведения.

Последний сон

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:


Часть первая

Не доверяйте разочарованным.

Это почти всегда бессильные

(Г. Флобер)

Как упражнять память, чтобы научится забывать?

(Ежи Лец)

   Бывает, мы боимся уснуть, а порой - не хотим просыпаться. То сны затягивают нас в успокоительный мир иллюзий, то пробуждение освобождает от кошмаров: в зависимости от рода снов и событий в реальном мире мы либо гоним от себя сон, либо призываем его, как спасение от тяжких мыслей и смутных сомнений. В бушующем море ночных видений, можно сказать, - потусторонних, когда грань возможного стирается, - мы чувствуем себя более свободно, нежели за пределами сновидений; всегда, пускай и без полной в том уверенности, зная, что вернемся в настоящее, и тем самым найдем спасение от надвигающейся бури в мире, сотканном из таинственных материй подсознательного, впитавшего все наши мечты, страхи и неудержимые желания, которые мы каждый день загоняем под кожу нашей сросшейся с плотью маски приличия. Необходимость соблюдения приличий уже сама по себе делает людей рабами, но хуже всего, когда собственный страх загоняет нас в рамки жестких установок, порождая множество почти неизлечимых комплексов - мы не пытаемся побороть их, с удовольствием жалея себя и оплакивая утраченные возможности. "Что если бы?" становится нашим вторым внутренним "я", "адвокатом дьявола", который с маниакальным удовольствием пожирает нас изнутри. Мы оказываем сопротивление не большее, чем мазохист, которого жгут раскаленным железом в дозах, совместимых с жизнью. Заглотнет ли меня когда-нибудь вечная тишина, или, перейдя границы телесного существования и превратившись в один лишь дух, вернее сократившись до него, я останусь тем же самоуничтожающим уже не физическим, а лишь неосязаемо-необъяснимым светом (или тьмой), который живет во мне теперь и составляет важнейшую часть меня? Свет звезд, проходящий миллионы лет-киллометров, не теряется так просто, как память о человеке, жившем всего минуту назад, и минуту спустя мы рискуем превратиться в того, кто "вроде бы жил, кажется, где-то рядом, и даже перекинулся с нами парой слов вчера вечером". Что касается тьмы: она вечна, у нее нет источника. Она есть там, где нет: нет ничего, нет пределов, нет света, нет измерений, которые привычны, как третьесортный растворимый кофе на завтрак; тьма бесформенна, необъятна, холодна, как обжигающий лед животного ужаса, заключенного в человеческом мозгу, наделенном способностью во сто крат усиливать его посредством фантазии. Мы порождаем демонов, которые нас убивают. Чем проще система, тем менее она склонна к самоуничтожению. Возможно, постоянный анализ с целью не допустить ошибку, разглядеть ее в зародыше, перегружает нашу память, отнимает способность вдыхать кислород правильно, не гробя себе легкие. Проанализировать значит пропустить через себя, а в мире слишком много дерьма, чтобы портить себе жизнь, пытаясь оценить степень влияния каждого его элемента на твое личное местоположение во Вселенной и вероятность выживания в ней. Смирись и радуйся солнцу, пока оно освещает твой кусочек пространства и времени. Стоит только задуматься о том, как скоро оно погаснет, и нервы накаляются в попытке разрешить неразрешимую задачу - как сдвинуть, глыбу, траектория которой проходит через твой огород; начинаешь строить схему наиболее рационального перемещения себя с ее пути, и сходишь с ума прежде, чем глыба покажется на горизонте. Обдумывание иногда опаснее прыжка в неизвестность: пока ты стоишь на месте, пытаясь вычислить лучший вариант действий, неумолимое приближается с заданной скоростью. Тщательная подготовка - лишь способ более болезненного достижения неудачи. Если суждено захлебнуться в стакане воды - ты угодишь в эту ловушку в положенное время.
   Есть ли свет способом противостояния тьме? Быть может, свет - диалектическая противоположность вечному "ничто", неотъемлемая в кругообращении материй и энергий? Сон - другой мир или отражение реальности, необходимое для поддержания равновесия между рассудком и сумасшествием? Так или иначе она спала...
  
   Я не знал, куда убегает время - только чувствовал его неумолимый бег, настигавший меня ужас конечности бытия, такого близкого в этот миг, когда все становится предельно ясно. Отдельно от меня существовало прошлое, люди, которые были для меня близкими, хотя я не мог сказать, что все они считали близким меня. Время уничтожало меня, сжигало кислород в моем жизненном пространстве, а я уже не оглядывался, у меня больше не было на это сил.
   Мне дали срок - я понимал это так ясно, как ничто прежде. Во мне вдруг проявилась проницательность, свойственная моей матери. Я не знал ее, но слышал так много слов о ней, что они постепенно превратились в отчетливую картину. Мое сердце прониклось таким естественным знанием, которое доступно только сердцу и никогда разуму. Что-то новое родилось во мне, но я, похоже, еще не научился вполне управлять им. Что новое? Быть может, в сумасшедшей гонке последних дней я принял собственный обостренный страх за нечто иное, и мое тщеславие переполнило границы всего разумного.
   Я не знал, куда убегает время, но моей первоочередной задачей было понять - куда. Солнце жгло мою кожу, оно тоже догоняло меня, как гончие псы, которые загоняют лису на охоте. Мне в чем-то даже нравилось напряжение, выросшее во мне в эти последние дни, оно было бесподобно по ощущениям. Я чувствовал каждую мышцу в своем теле, и был уверен, что полностью управляю каждой. Я видел солнце вовсе не глазами, оно оставалось у меня за спиной, я просто знал, что оно у меня за спиной, и знание отражалось в моем мозгу так правдиво, точно я на самом деле видел солнце. Так бывает с нашими мечтами: возможно, они неосуществимы, но мы ясно видим их воплощенными.
   В это утро у меня болело все тело. Я поднялся и прислушался - тишина окутывала меня вместе с предрассветным полумраком. Сны отпустили меня до следующей ночи, если после нового захода солнца мне суждено будет заснуть не навечно. Впрочем, кто знает, что ждет меня, когда время победит - нескончаемый сон?
   Я выпил кофе большими глотками, они обожгли мне горло. Я не ждал гостей, но в дверь позвонили. Я открыл в одном полотенце, повязанном на бедрах. Передо мной стояла молодая девушка, я нашел в своей памяти информацию о ней: соседка из квартиры справа, вселилась неделю назад, производит хорошее впечатление, но позавчера вечером с кем-то ссорилась у себя в спальне, голос собеседника был мужской. Я точно знал, что ссора происходила именно в спальне - раньше я не раз бывал в соседней квартире, когда там жила другая девушка. Воспоминание о ней было болезненным, и я постарался немедленно переключиться на события настоящего времени. Время, чертово время догоняло меня, я уже слышал крики загонщиков, и мне становилось не по себе - до тошноты. Я ненавижу тошноту, пусть бы лучше меня, наконец, вырвало, и после нескольких резких спазмов в желудке с этим было покончено, но меня не рвало, и я сердился на себя за девчоночье чувство тошноты. Черт, как будто я на втором месяце! И нервозность та же - беспричинно-плаксиво-истерическая! Какой-то голос внутри меня подбирал слова-ключи к воспоминанию из прошлой жизни, в которой он принадлежал женщине и хотел сказать, что я действительно испытываю симптомы сходные с беременностью. Я ненавидел этот голос, но убедил себя, что мне достался только этот обрывок чьего-то сознания - голос во мне, в то время как моя душа никогда не принадлежала женщине, ибо лучше бы я застрелился, чем представил себя чьей-нибудь женой. Если вы приняли меня за женоненавистника - ошибка. Я просто дурень. Позже я подробно обосную эти слова, но дайте мне время... Дайте мне время!
   -Вам не снилось этой ночью что-нибудь необычное? Вы мне снились, - сказала девушка.
   Я, признаться, опешил и сделал вывод не в ее пользу - решил, что она чем-то накачана, или пытается меня подцепить. Я вовсе не был против женщин, но привык сам проявлять инициативу - наверное когда-то меня сильно разочаровало проявление инициативы со стороны девушки, но я уже не помнил этого. Мой приятель, не буду называть его имени (слишком уж хорошо он устроился в кресле директора одного солидного учреждения) говаривал, что у меня завидная способность забывать. В чем-то он был прав: мне удавалось вычеркивать лишние чувства, которые остались в прошлом, посторонних людей, даже если они перешли в категорию посторонних десять минут назад. Я ненавидел засорять свою память чувствами, на это у меня не было сил, если признаться честно, зато я вечно помнил всякие бесполезные детали - вроде дат рождения, номерных знаков, адресов. Я запоминал цифры, имена, названия и высказывания, абсолютно незначительные, но с легкостью выбрасывал на свалку людей - образно говоря, конечно. Хотя, тот самый приятель считал меня способным выбросить их в буквальном смысле.
   Я чувствовал себя деревом, с которого содрали кору, и только я хотел заняться наращиванием новой, на пороге моей квартиры появилась соседка с самым идиотским вопросом, какой я только слышал, если не считать теста, которому, точно испытанию, придуманному инквизицией, подверг меня наш старый семейный доктор более пятнадцати лет назад. Прошлое оставляет шрамы, и я пока что не готов говорить о его допросе. Я умел выбрасывать на свалку людей, но не Сару - ее имя было вырезано не просто на коре меня-дерева (похоже, если бы я проговаривал свои мысли вслух, они бы звучали не менее бредово, чем вопрос моей соседки), но так глубоко, что извлечь его можно было бы только с сердцевиной.
   Я молчал, поэтому девушка повторила вопрос:
   -Вам сегодня ночью снилось что-нибудь необычное?
   -Я редко запоминаю сны. - Я мог бы ответить нагло, пошло или просто сказать "нет", но что-то заставило меня не хамить сразу, хотя мне совсем не хотелось, чтобы соседка оставалась в поле моего зрения более двух минут. Мне было жизненно необходимо сосредоточить силы, она отвлекала меня своим присутствием.
  
   Она виляла бедрами, как шлюха. Впрочем, шлюхи ведут себя иначе - не спрашивайте, я знаю. Она вела себя, как самоуверенная сучка, которая пытается казаться старше. Любимая папочкина дочурка: ей не хватало только перекраситься в блондинку и дело было бы решено - в моей иерархии земных существ она заняла бы место между змеями и людьми женского пола, продающими свое тело. Впрочем, она была хуже - девчонка пыталась продать душу по сходной цене, и уже начинала договариваться со мной на счет способа оплаты. Я не сомневался, что эта особа потребует не меньше, чем мое самоуважение: если бы меня увидели с ней, моя репутация психа-одиночки превратилась бы в полное ничто, а это по сути было единственным моим завоеванием с тех пор, как я перебрался по эту сторону сумасшествия. Слишком долго я пребывал в состоянии растения, у которого нет даже колючек, чтобы защитить себя, и вот на мою жизнь покушались. Громкое заявление, но я был готов применить его к ситуации с Сарой.
   Ее отец взрастил чудовище - в этом у меня не было никаких сомнений. Хуже было то, что сие воплощение эгоизма и самовлюбленности имело для меня большее, чем следовало, значение. Я думал о ней, а значит мой мир уже дал трещину, и с угрожающей скоростью она расширялась и расширялась. Я смотрел на Сару с вожделением и ненавидел себя за свои желания. Заметьте: ненавидел себя, а не ее. Неправильно было бы сказать, что я ее совсем не ненавидел, но вовсе не за то, что каким-то странным образом она затронула во мне область чувств. Я презирал ее за уверенность в силе собственной слабости, такой наигранной, что я даже не знал, как сказать ей об этой плохой игре, чтобы не получить в ответ порцию ее смеха - настоящего, а не того очаровательного смешка, которым она награждала своих воздыхателей, сопровождая его томным взглядом. Во мне росла ненависть к себе, и вместе с тем, я знал, что не становлюсь от этого сильнее, напротив, ненависть ослабляла меня, высасывала из меня последние соки. И даже в описании своего душевного падения я был склонен применять метафоры, наполненные пошлостью, как эта девчонка, даже если только болезненный разум, изощренный в самоистязании одиночеством, уловил бы пошлость моего слога.
   Я схватил ее за руку и мгновенно пожалел об этом - она посмотрела на меня с улыбкой. Я проиграл первый раунд и вынужден был признать свой провал. Жить больно, господа. Как больно! Я не знал, как подступиться к демону, который испепелял мою душу своим ангельским взглядом - на дне его, как осадок в плохом вине, покоилась тяжесть похмелья. Нет худшего удара, чем удар по собственному самолюбию, а я ожидал его - уверенный прямой в челюсть. Впрочем, она целилась ниже. Если вы подумали о том, о чем подумали, то я имел в виду сердце. Иногда мне казалось, ей неизвестно его местонахождение или само существование ( подобно исчезнувшей в бездне океана и времени Атлантиде), но вскоре я убеждался в обратном. Случайно не попадают в точку более одного раза, а я чувствовал, что мое сердце как будто обведено жирным черным кругом, и в него стреляет ее оружие.
  
   Знать цену, быть готовым заплатить ее и заключить сделку - разные вещи. Во мне пылало чувство справедливости, порабощенное признанием безысходности власти денег. Материальное есть зло. Мне было необходимо заснуть - я не мог, мне была нужна доза или женщина - я не мог купить их. Вы неправильно поняли на счет дозы, хотя, возможно, я всего лишь перестал называть вещи своими именами. Что касается женщины - в тот момент я их ненавидел, поэтому не был способен на нежные чувства и задушевные разговоры, вряд ли мои уста могли бы осилить слова "милая", "любовь" и тому подобные. Мой организм требовал привычного удовольствия, которое было необходимо мне чисто физиологически, не иначе. Я сидел на игле этого удовольствия слишком давно, чтобы делать попытки бросить, я бы плюнул в лицо любому, кто счел бы мое поведение аморальным. Мораль - дерьмо, я бы так и сказал тогда, и был бы доволен собой. За последние годы во мне поднакопилось лицемерия, я готов был вырвать его с корнем, но не мог, я не в силах был избавиться от него, как от старой болезни, которая давно уже стало неотъемлемой частью тебя и основой половины неудачных шуток, больше похожих на самоистязание. Так показаться окружающим, но тебя они на самом деле забавляют, ты даже испытываешь гордость за свое отношение к своей ущербности. Я хотел дозу и женщину, поэтому позвонил Марисе.
   Мы назначили нечто вроде свидания на старом причале. Мы оба отлично знали местность, оба уезжали и вернулись. Уже само это должно было сплотить нас, но если бы не были "близки", я бы никогда не мог сплотиться с ней настолько, чтобы улавливать каждую ее мысль, имеющую отношение ко мне, еще до того, как мысль эта окончательно сформируется. Мариса завораживала, как вид на самую прекрасную линию горизонта, которую ты когда-либо видел. Эта женщина была воплощением всего, что мне нравилось в женщинах, именно поэтому между нами не могло быть ничего серьезного. Иногда мне казалось, что в прошлой жизни мы были знакомы еще ближе, чем в настоящей, хотя в физическом смысле трудно представить более тесное знакомство. Я не беру в расчет всякий извращения, которые считаю на самом деле гадкими - ничто не отдаляет так сильно, как совместное их применение. Думаю, ближе могут быть только люди, у которых есть совместный ребенок. Если в прошлой жизни у меня были дети, их матерью могла быть только Мариса.
  
   Мое тело било дрожью, я протянул руку и взял бутылку пива, поданную Марисой. Она пришла с пивом и сразу поняла, что мне нужно выпить.
   - Давно ты без лекарств? - спросила она по-матерински заботливым тоном, дождавшись пока я утолю жажду. Я долго смотрел на нее прежде чем ответить, мне показалось, что пауза длилась целую вечность, пустую как корыто без дна.
   - Так заметно? - Мой голос хрипел - противно и болезненно.
   - Да нет, просто я умею замечать.
   Это было чистой правдой: она видела во мне даже ничтожную перемену, как будто подключилась к миллиону датчиков в моем теле. Наверное, поэтому мне иногда не хотелось видеть Марису, особенно когда я бывал пьян или у меня слишком давно не было женщины - слишком давно равнялось не столько конкретному временному промежутку, сколько накопленному во мне нетерпению, желанию, криком одиночества, готовым вырваться из меня, как привидение из старого ящика на чердаке.
   Вечер выдался прохладный, пропитанный цветочными запахами, среди которых преобладал жасмин. Я прислонился к капоту автомобиля Марисы и смотрел на нее, хотя мне трудно было сконцентрироваться. Какое-то предчувствие глодало меня, мозг плавился от него, мышцы болели. Справа от нас тянулся поросший травой склон, ведущий к берегу озера, в полумраке его очертания терялись среди теней деревьев и духов.
   - Пойдем, - сказала Мариса, взяв меня за руку, отчего мою кожу как будто пронизало электрическим током.
   Мы спустились к озеру, я молча следовал за девушкой, принимая реальность за сон, и казалось, его удушливые объятия станут причиной моей скорой гибели. Я полностью доверял Марисе, и не мог понять, отчего возникло странное ощущение опасности, когда она взяла меня за руку.
   - Давай поплаваем немного, - сказала девушка, потянув мою футболку вверх.
   - Вода холодная, - ответил я как-то по-детски. Мариса рассмеялась и поцеловала меня в губы.
   - С тобой что-то происходит. Не хочешь рассказать? - Ее вопрос задел меня за живое, ошпарил, как кипяток: я почувствовал свою уязвимость, о которой, надеялся, никто не подозревает. Мне следовало отказаться от встречи с Марисой, ведь она умела читать мои мысли, а в последнее время они были мрачными.
   Две недели назад я увидел Сару с другим мужчиной, и меня охватило жгучее желание убить ее. Знаю, оно было вызвано моим невротическим состоянием, в котором я, пожалуй, был способен на все, именно поэтому я стал бояться себя. Я быстро свернул в переулок, чтобы не видеть ее, и главное - чтобы она не заметила меня. С того дня я пытался сначала убедить себя, что не нуждаюсь в лекарствах, а затем - стал искать их, но нигде не мог достать.
   - Не хочу, - ответил я слишком резко, только Мариса могла простить этот тон, зная, насколько мне тяжело.
   - Давай поплаваем, пожалуйста, - сказала девушка, расстегивая свою рубашку, она была одета в джинсы и клетчатую рубашку мужского кроя.
   Мы разделись полностью, но не испытывали смущения друг перед другом, и темнота, окутавшая нас, была здесь ни при чем. Я отплыл на десять-двенадцать метров от берега, через минуту Мариса оказалась рядом со мной.
   - Здесь глубоко, давай вернемся к берегу, - предложила девушка, и мы поплыли обратно, на этот раз она была впереди.
   Мы стояли друг напротив друга: я по грудь, она по плечи в воде и молчали. Со стороны эта картина могла показаться странной, но я ничему не удивлялся.
   - Я сегодня была у врача, - сказала Мариса. Я насторожился, прикидывая, что это могло означать.
   Не дожидаясь продолжения я притянул ее к себе и погладил по спине. Мариса начинала дрожать в холодной воде, моя внутренняя дрожь объяснялась другими причинами.
   - У врача? - спросил я наконец.
   - Я стянула у него кое-что. - Я чувствовал - Мариса улыбается, хотя ее подбородок упирался мне в плечо, и я не мог видеть ее улыбку.
   - Ты для этого ходила к врачу? - Я не стал уточнять, что она взяла.
   - Лучше спроси, что именно я нашла в его шкафу.
   - Ты здорова?
   - Да, все нормально.
   - Все остальное не важно.
   -Ладно, только и сказала Мариса.
   Я знал, что мы оба хотели одного и того же, и я не заставил ее ждать. Потом мы поехали к ней в офис и пили виски, закрывшись в ее кабинете.
  
  
   Я зарылся под одеяло и попытался уснуть. После встречи с Марисой в моем теле осталась приятная расслабленность удовольствия, я не пытался анализировать свои чувства, на это просто не было сил. Мариса достала для меня целую упаковку лекарства, но, вернувшись домой, я отложил ее в ящик прикроватной тумбочки и уверенным движением закрыл его на ключ. Демоны потерпели поражение, но я не знал, что делать со своей победой. Я ворочался в постели, как угорь, пойманный в рыболовную сеть и вытащенный на берег. Во мне смешалось столько предрассудков и сомнений, столько невысказанной боли и отчаяния, что даже физическая усталость не помогала мне погрузиться в сон. Я встал и прошелся по комнате из стороны в сторону, пытаясь дышать глубоко и размеренно. Я знал - если приму лекарство, быстро усну, но сон не всегда означает спасение. Я подошел к кровати, посмотрел на закрытый ящик, но быстро отбросил мысль о дозе. Когда желаемое уже в твоих руках, оно перестает быть таким необходимым. И только с Сарой было иначе, возможно, потому что на самом деле она никогда мне не принадлежала.
  
   Кобра смотрела на меня, я чувствовал себя ничтожной точкой во Вселенной, которой суждено умереть сегодня, сейчас, в это мгновение. Кобра растопырила свой капюшон, я не мог отвести от нее взгляд - крупная особь, поистине королевская не только по названию. Я слышал свой пульс и прохладное дыхание слабого ветра, как будто весь превратился в совокупность сенсоров и перестал быть мыслящей тварью господней. Я никогда не признавал власти ни Бога, ни дьявола, и тяжесть вины всегда ложилась на мои плечи не разделенной ни с одним, ни с другим. Теперь, перед отвратительным и в то же время прекрасным воплощением смерти, во мне колебалось вовсе не сомнение в вечности духовного бытия, а только смутное желание переступить наконец грань необъятной тьмы абсолютного ничто. Оно уже разъедало стенки моих сосудов, стирая меня, словно неудачный рисунок под давлением упругого ластика. Я был рисунком на поверхности мечты - мечты человечества в бессмертие, и любой из нас, людей, до самой кончины, а некоторые и дольше, остается несколькими блеклыми черточками на полотне времени.
   Мухамед умелыми руками убрал змею, но я не двинулся с места, оставаясь неподвижным, как будто парализованный. Видения успели овладеть мной, и я больше не принадлежал реальности. Сон лился в меня, как молодое вино в хрустальный бокал, и отблески солнечного света сверкали на гранях сосуда, переливаясь розовыми, красными, богатыми алыми красками. Новый друг, в котором я видел реинкарнацию кого-то очень важного и близкого для меня в одной из моих прошлых жизней, но не мог еще вспомнить ни его имени, ни прежнего облика, понял, что меня следует на некоторое время оставить в покое. Видения следовали одно за другим, накатываясь на меня сильными волнами, я не мог остановить их, не мог сопротивляться им.
   Кровавая битва продолжалась четвертый час, мое войско, застигнутое врасплох, билось отчаянно, с остервенением умирающего зверя. Я знал, что оно не будет разбито и знание это пугало меня больше, чем удары вражеских мечей. Оружие противника несколько раз полоснуло меня по руке, отточенное лезвие разрезало кожу, кровь стекала сперва по локтю, потом по запястью и капала на мою набедренную повязку. Я обернулся на малую долю секунды и с радостью заметил на возвышении свою дорогую сестру, ее длинные светлые волосы, схваченные лентой, расшитой золотыми нитями, спадали почти до колен, красивая полная грудь колебалась при каждом движении. Девушка отражала один выпад за другим, враги падали перед ней, и при каждой возможности сестра одним движением рубила головы с широких плеч тренированных воинов. Под нашими ногами рисковало разверзнуться пекло, я уже готов был к встрече с его властителем и рассчитывал поспорить с ним в жестокости, ведь я ни перед чем не останавливаясь убивал, убивал, убивал, и убийство стало сутью меня, моим предназначением, моей жаждой. Я не чувствовал боли, хотя раненная левая рука с трудом слушалась меня и кровь без остановки вытекала из нее. Мои глаза искали новую мишень, находили, видели, как я лишаю ее жизни, искали новую мишень - круг замыкался и повторялся снова. Я услышал отчаянный боевой клич своей сестры, но отвлекаться не мог: прежде следовало прикончить парочку не особенно умелых воинов, которые карабкались ко мне по склону холма. Земля у моих ног была усеяна трупами, я отошел немного вправо, наступил на чью-то руку, едва не споткнулся, но молча нашел опору, не отвлекаясь на проклятия. Я сражался без единого слова, не давал приказов, они все были розданы в начале боя, и теперь не имели значения, кроме того, я знал, что сестра не забудет ободрить наших бойцов, а ее голос сводил их с ума, заставляя бросить свои жизни на алтарь победы. Я был уверен в победе, видения убеждали меня в ней, я знал - ошибки в них нет.
   Голос сестры успокоил меня, снова она призывала к бою, и сердце мое наполнялось гордостью при каждом звуке этого сильного, волнующего, незабываемого голоса. Сквозь тысячи лет он звучал во мне мелодией песни, ведущей армию в бой, и шепотом, мягким, как прикосновение любимой. Я снова обернулся, чтобы увидеть сестру. Ее стройная фигура, легкий загар, отточенные движения усиливали биение мужских сердец, и видеть в ней орудие смерти, верной, жестокой смерти было для меня отчасти больно, но гордость преобладала в моих чувствах. Я заметил у нее за спиной вражеского воина, который взбирался по горе трупов на возвышение, где стояла моя любимая сестра. Я называю ее любимой без тени смущения, мысли мои о ней чисты, как вода горного ручья; сердце мое и сейчас замирает при воспоминании о ней, о ее красоте и прекрасной душе, которая связана с моей душой невидимыми нитями, протянувшимися сквозь вечность.
   Я ринулся к ней, как львица, спасающая свое дитя, и натужное биение крови в моем теле, биение, способное, казалось, разорвать его, отдавалось силой в каждой мышце, в каждой связке. Я бросился к невысокому мужчине, который приближался к моей сестре, оставаясь незамеченным ею. Она боролась с двумя воинами, я не рискнул отвлекать ее от жестокого боя.
   Я накинулся на врага, мой меч пронзил ему грудь, но падая мужчина увлек меня за собой и вместе мы полетели вниз с холма, залитого кровью, как будто его оросил обильный алый дождь. Ломая правую руку выше локтя и правую же ключицу, я смотрел на свою сестру, которая поразила второго воина прямо в сердце и повернулась ко мне. Я видел ее глаза, восхитительные зеленые глаза, в которых отражалась боль моего тела, передавшаяся ей. Солнце блестело у нее за спиной, ядовитое предполуденное солнце, небо окрасилось в моем затуманенном сознании в жидкий красный цвет, как будто покрылось кровавой пленкой, и внезапно весь ужас, который копился во мне в течение сражения, вылез наружу и душил меня, так что мне теперь катастрофически не хватало воздуха.
   Я очнулся спустя пару минут, сестра только что добралась до меня. Она кричала одному из наших командиров, чтобы прикрыл нас, а сама приподняла тело врага, упавшего на меня, и отодвинула его в сторону, затем помогла мне сесть и своими прекрасными волосами золотисто-соломенного цвета отерла кровь с моего лица. Я был поражен, как легко она принимала решения и отдавала приказы, как быстро и уверенно действовала, и каждый ее вдох и выдох подчинялся достижению общего блага. Она воплощала в себе редкое сочетание заботливой чувственной женщины и храброго воина, которого не могло бы сломить ни одно испытания. Позже мне не раз представлялась возможность убедиться в ее смелости, я снова и снова понимал, что лишь женщина способна на ту степень самоотдачи, которая немыслима для мужчины, но без которой выживание рода невозможно, немыслимо. Я любил ее всей своей сущностью, и даже больше - мне не требовалось сознание, чтобы понимать ее; я не нуждался в причине, чтобы отдать за нее жизнь. Достаточно было бы ее слова или жеста, чтобы кровь моя и душа были подарены ей с той легкостью с какой мы преподносим самый простой подарок, безделушку, купленную за пару медяков.
   В ее изумрудных глазах отражался невысказанный вопрос, мы всегда понимали друг друга без слов, и я ответил так же - взглядом, который выражал уверенность, я говорил им, что со мной все в порядке. Сестра видела, что моя рука сломана, кость торчала из раны, кровь хлестала из нее. Моя любимая сестренка оторвала полоску ткани с подола своей юбки и туго перетянула мою руку в предплечье. Она быстро огляделась по сторонам и наклонилась к моему уху. Я услышал шепот, легкий, как дуновение приятного весеннего ветерка, сестра говорила на незнакомом мне языке, по крайней мере, я не понимал ни слова, но тело мое как будто подчиняясь прекрасному голосу моей любимой сестры, перестало чувствовать боль. Битва стихла, хотя я знал, что она продолжается, просто больше не слышал ее. У меня было такое чувство, как при погружении в теплую воду, она принимала меня с осторожностью матери, берущий на руки своего младенца, покой воцарился в моей душе, и мысли о победе и поражении перестали существовать для меня.
   Я очнулся в большой светлой комнате, сквозь зашторенное тонким полотном окно пробивался яркий солнечный свет. Я с трудом встал с кровати, опираясь на относительно здоровую левую руку, порезы на ней были покрыты каким-то густым маслом, от которого исходил дурманящий аромат. Я прошел к двери, одежды на мне не было, с моего тела смыли кровь, но этого было слишком мало, чтобы почувствовать себя чистым. Я вышел в коридор, казалось, в доме никого нет, точно все умерли. Я вспомнил о сестре и тягостные мысли заволокли мое сознание, в сердце кольнуло. Я вернулся в свою комнату и выглянул в окно. Отсюда не было видно поля сражения, только море простиралось перед моими глазами, и ему не было края. Песочная полоска берега была пуста - ни души, меня стало пугать одиночество, отчаянно хотелось увидеть сестру.
   Запутавшись в полупрозрачных занавесях, я обернулся, почувствовав присутствие в комнате другого человека.
   -Брат, - сказала девушка, облаченная в белое одеяние, которое скрывало ее тело до самых пят. Руки, красивая длинная шея были обнажены, а в глубоком вырезе платья вздымалась при каждом вдохе упругая полная грудь.
   -Лэла, - в моем голосе трудно было не заметить разочарования, - Джемия вернулась? Бой продолжается?
   -Ты не рад меня видеть? - девушка говорила таким нежным естественным тоном, что мне стало стыдно за свое равнодушие к ней.
   -Нет, Лэла, я рад, - я снова смотрел на море, эту прекрасную притихшую сокрушительную стихию, волны бились о скалы и песок, завораживая своим размеренным движением.
   -Джемия вернулась, они победили, - сухо ответила моя сестра.
   Каждый день я убеждал себя, что люблю своих сестер в равной степени, но Джемия вызывала во мне несравненное восхищение. Тонкая, как тростинка, колеблющаяся на ветру, Лэла, казалось, постоянно требовала опеки и защиты, в то время как Джемия, стройная, внешне очень похожая на сестру, все же обладала потрясающей силой тела, ума и характера, которая создавала удивительный контраст между ними. Я действительно любил их больше жизни: двух женщин, которые были связаны со мной не только родственными узами, между нами существовало сверхъестественно понимание, особенно у нас с Джемией.
   -Рат, ты женишься? - спросила вдруг Лэла с тревогой и сожалением, которое не столько ранило, сколько удивило меня. Я считал, что мои решения понятны сестрам, думал, они разделяют их и не сомневаются во мне, но, видимо, все это касалось только Джемии.
   -У тебя есть возражения? - мой тон можно было назвать излишне официальным, но я не мог говорить иначе, почувствовав недоверие со стороны сестры.
   -Джемия заявила, что никогда не выйдет замуж...
   К чему это замечание? Чего ждет Лэла? Я не мог понять ее, хотя прежде читал мысли сестры, как раскрытую книгу.
   -Джемия имеет право решать сама, я тоже. Принеси мне одежду,- я отдавал приказания, мне было противно свое поведение по отношению к Лэле, но еще больше - ее смутные запутанные намеки.
   -Рат, люди говорят: Джемия - ведьма. Ее отказ от замужества только укрепляет их в этом мнении.
   Я посмотрел на сестру укоризненно, наверное, в моем взгляде сквозила холодная жестокость, потому что Лэла резко опустила глаза - обиженно, но и с вызовом. Ее показная покорность порой пугала меня больше иных гневных слов. Мне всегда казалось, что Лэла способна на любой выпад против меня, но прежде всего против Джемии, хотя в следующее мгновение она снова превращалась в любящую сестру. У нас троих были разные матери, но один отец, чье былое величие обязывало по крайней мере меня, как сына, продолжать его начинания. Забота о сестрах привносила в мою жизнь ту обязательную долю ответственности и долга, без которых мужчина - лишь слово, брошенное на ветер. Порой я винил себя в том, что выделял Джемию, и в моем сердце она занимала особое место, возможно, большее, чем положено сестре. Иногда она приходила ко мне во сне, в одном и том же страшном, неизменно повторяющемся сне, окровавленная, в белоснежной одежде, опоясанная широким кожаным ремнем, увитым яркими изображениями змей, среди которых центральное место занимала королевская кобра с раскрытым капюшоном. Джемия протягивала ко мне руки и душила меня, а я не мог оказать сопротивления, и только смотрел на нее бездумным затравленным взглядом. Тогда рядом с нами появлялся отец, затем моя мать, моя кормилица, к которой я был очень привязан в детстве, полководец Намир, верой и правдой служивший отцу много лет, моя первая возлюбленная, - все эти люди были мертвы; но во сне они молча глядели на меня, их неподвижные, точно бы стеклянные взгляды, впивались в мое лицо острыми цепкими шипами, а Джемия продолжала душить меня, пока я не просыпался в холодном поту и с учащенным пульсом. Я никогда не рассказывал никому об этом сне, но каждый раз, пробудившись от него, проникался соблазном поговорить о нем с Джемией. Глубоко во мне засел страх, спровоцированный леденящим душу ночным видением. Я заметил: оно всегда приходило ко мне поздней ночью, и возможно, будь иначе, я поведал бы о нем своей горячо любимой сестре, но нежелание разбудить ее останавливало меня, а к рассвету решимость успевала покинуть мою душу. Душа? Странное, в чем-то, пожалуй, зловещее понятие. Она - одиночество вечной жизни, затаенное в нас, смертных, мы пленники ее, а вовсе не наоборот, и тело наше истлеет, оставленное ею, забытое, брошенное, и держать ее - непосильная задача, все, кто пытался, кто тщился ухватить ее за хвост, подобно комете, терпел поражение и умирал, чтобы возродиться в другом времени и плоти. Но душа еще не есть человек, он - призрак, упакованный в мышцы, кровь, кости; наделенный временной связью с эфирной, невесомой субстанцией духа, помещенный в избранное для него место и день, и оставленный погибать, если не от стрел, так от болезней, если не от старости, так от тяжести скорбных дум, связанный путами любви, обещаний, ненависти, надежд, фантазий, тщеславия, и вечной мечты о счастье своей семьи, народа, человечества. Душа моя была полна тревогой, которая росла во мне, как ребенок в утробе матери. Я вытравливал из себя мысли о страшном сне, который вселял в меня сомнения о нерушимой связи двух внутренних миров - моего и Джемии.
   Лэла смотрела, как я одеваюсь, меня не тревожил ее взгляд сейчас, когда он был обращен на мое тело, а не в глаза и не в глубь моих сомнений.
   Любовь - рискованное предприятие, пускаясь в плаванье по морю любви, оставляешь берега своего царства без защиты. Выбирая жену я решил поменьше руководствоваться чувствами, за исключением долга перед своим народом, а, как известно, трудно угодить всем, вернее - невозможно, но я старался по крайней мере не потакать своим желаниям, а сделать осознанный выбор. Лэла, похоже, была возмущена, что я не просил у нее совета, и лучше бы я оказался прав в этом предположении, и причина ее недовольства не крылась в чем-нибудь другом. Когда я сказал Джемии о намерении жениться, она только кивнула, улыбнулась и пожала мою руку, крепко пожала, как воин. Если бы не ее женственная, яркая красота, я относился бы к ней слишком по-товарищески, как к своим военачальникам. И хотя Джемия не имела привычки таить обиду (да и вообще волноваться по поводу соблюдения приличий и церемоний), а напротив, была всегда предельно проста в общении, мне самому было бы неприятно обнаружить, что я не проявляю к ней достаточного уважения. Я ценил присущий ей женский взгляд на мир, ее умение любить безгранично, и хотя я мог судить только о любви сестринской и любви к своей земле и народу, ничто не давало мне повода усомниться, что Джемия была бы прекрасной женой. Порой я всматривался в лица своих друзей знатного происхождения, ища достойного претендента на ее руку, прекрасно сознавая, что Джемия так или иначе сделает выбор самостоятельно. А теперь вот она заявила, что не выйдет замуж и кто-то посмел назвать ее ведьмой. Что нашептывала мне сестра в разгар жестокой битвы? Разве мог я удивляться, когда видения указывали мне на ход будущих событий, разве мог я упрекать сестру в помощи мне, какой бы странной она не представлялась мне самому или окружающим? Я решил немедленно поговорить с Джемией и прояснить все вопросы, которые не давали мне покоя. Прежде следовало усмирить Лэлу, а я знал, что она сердится на меня.
   -Лэл, наша сестра не ведьма, и не стоит повторять такие опасные слова.
   -Рат, я как раз и хочу обратить твое внимание на то, что люди говорят опасные вещи. Я не хочу, чтобы они застали тебя врасплох, чтобы слухи расползлись как зараза, - Лэла говорила таким уверенным, уравновешенным тоном, что я позавидовал ее способности менять настроение.
   -Ты считаешь Джемию своей соперницей?
   -О чем ты говоришь?- щеки моей сестры запылали румянцем.
   -Тал, - только и ответил я, отлично понимая, что поступаю опрометчиво.
   -Тал - твой друг и полководец. - Лэла старалась сохранять спокойствие и казаться равнодушной.
   -Он молод и нравится женщинам, - заметил я.
   -Я не соперница Джемии, ни в чем не соперница, - гордо ответила девушка и вышла из комнаты.
   В молодости моя мать любила собирать полевые цветы и, когда она покинула нас, я положил на ее скрещенные на груди руки маленький букет полевых цветов. Я помнил каждый лепесток в этом букете, и отправляясь на битву, видел его перед собой стремительно увядающим.
   Два дня назад мы одержали победу, Джемия и Тал представили мне подробный отчет о ходе битвы с того момента, когда я вынужден был покинуть их, будучи ранен. Поломанная рука болела, но Джемия дала мне настой, от которого боль притуплялась. Я сидел перед большим окном, выходившим на балкон и смотрел прямо перед собой, у меня за спиной на кровати лежала полуобнаженная девушка.
   -Рат, ты устал, тебе нужно поспать, - сказала она осторожно, точно опасаясь моего возможного гнева. Она провела пальчиками по моей спине и поцеловала мою шею.
   -Шэни, ты знаешь, я не хочу спать, - ответил я.
   -Скоро ты будешь засыпать в объятиях другой женщины. - Я чувствовал грусть в ее голосе.
   -Шэни, мне безразлична моя будущая жена, да я и не уверен, стоит ли мне жениться.
   -Она красива, я видела, - отрезала девушка и встала с кровати.
   -Не уходи, - сказал я, не оборачиваясь.
   -Ты знаешь, я никогда не ухожу без твоего разрешения.
   -Хочешь, я возьму в жены тебя? - Я знал, что Шэни стоит у меня за спиной и смотрит на меня, я чувствовал ее взгляд на своей коже.
   -Зачем ты мучаешь меня? - спросила девушка и подошла к окну, теперь она стояла передо мной, ее изящная фигура волновала меня снова и снова, с первого взгляда на Шэни я влюбился без памяти. Ее отец был моим учителем, и поначалу я не решался подойти к ней, опасаясь обидеть дорогого мне человека, соблазнив его дочь. Но я знал, что хочу не соблазнять, а любить от всего сердца, любить вечно.
   Она смотрела в окно, я на нее, и между нами в одно мгновение пролегла бездонная пропасть.
   -Шэни, я говорю серьезно, я хочу жениться на тебе. Ты хочешь этого?
   -Нет, - ответила девушка. Я не верил своим ушам, а она добавила, - Меня отравят, или заколют во сне, когда тебя не будет рядом.
   Я хотел сказать, что не допущу этого, но слишком хорошо понимал, что невозможно давать никаких гарантий. Власть во все времена заставляет убивать, я совсем не хотел, чтобы жизнь Шэни была положена на ее алтарь.
   -Давай уедем далеко-далеко, где никто не знает нас, - сказал я мечтательно.
   Шэни подошла ко мне, я уткнулся лицом в ее живот, она положила ладонь на мою голову и медленно провела по волосам.
   -Страна без тебя превратится в слепого одиночку, останется подвести ее к краю пропасти и она шагнет в нее, а ты знаешь, как близка пропасть.
   -Ты переоцениваешь меня. Думаешь, я могу спасти мой народ от его же глупости?
   -Ты имеешь право приказывать своему народу, а тебе хватает ума отдавать хорошие приказы.
   -Но мне не хватает ума обеспечить безопасность любимой женщины.
   -Я счастлива, пока ты позволяешь мне спать в твоей постели.
   -Этого мало.
   -Это роскошь - спать в постели любимого. Многие никогда не любили, а для чего еще человеку дана жизнь?
   -Не знаю, живем и все, как трава. У травы есть преимущество - она не мыслит, не сомневается.
   -Ты очень устал, любимый.
  
   Я смотрел на Шэни откуда-то сверху, и не понимал почему по ее щекам катятся слезы, а я не могу подойти и отереть их. Я никогда не видел, чтобы Шэни плакала, она всегда была сильной. Я странным образом, как будто одним своим желанием, перенесся в соседнюю комнату и увидел на кровати свое собственное тело, залитое кровью. Казалось, вся кровь из моих вен вытекла на простыни. Мой живот был распорот от груди до паха, и я не сомневался, что мое тело мертво.
  
   Я проснулся и резко поднялся с кровати, так что перед глазами поплыли темные круги и я почувствовал тошноту, подступившую к горлу. Мне снова снились змеи, они жалили, кусали меня, пожирали мою плоть, я задыхался от боли, но не мог оказать сопротивления, какая-то неведомая сила сковала мое тело. Я проснулся в своей квартире на 26-м этаже в центре острова Манхеттен. Я прошел на кухню и налил себе полный стакан минералки, достав бутылку из холодильника. Боль проникла в меня так глубоко, что я до сих пор не мог от нее отделаться.
   В последнее время я стал бояться многих вещей, которые совсем не пугали меня прежде. В детстве проведенном в основном в Италии я был подвижным ребенком. У меня было много друзей, учился я хорошо, на здоровье не жаловался, кошмары меня не тревожили. Когда родители перебрались в Штаты, мне едва исполнилось 17 лет, и в свой 18 День Рождения, я пережил то, что навсегда изменило меня.
  
   Солнце светило ярко, машина ехала быстро, я сидел за рулем желтого кабриолета, купленного мне отцом в подарок к восемнадцатилетию, до которого оставалось меньше суток. Девушка на соседнем сидении восторженно комментировала вчерашнюю вечеринку, но я не слушал ее. Мои мысли были далеко, мне отчаянно хотелось вернуться в Италию, побродить по улицам вечного города, Рим как будто просил меня вернуться, и сердился, что я не тороплюсь выполнять его просьбу. Я не видел преимуществ переезда в Майами, потому что их не было, все здесь оставалось чуждо мне, хотя за год я должен был бы привыкнуть и к здешнему климату, и к местным нравам. Иногда я забывался и говорил по-итальянски и тогда никто не понимал моих слов, но мне было в сущности все равно. Отец обещал, что подумает о возможности отпустить меня на лето на Сицилию, и я уже лелеял план остаться в Палермо по крайней мере до конца осени, а потом вернуться в свой любимый вечный город, и был уверен, что все удастся как нельзя лучше.
  
   Я пришел в себя от резкой нехватки воздуха и охватившего меня ужаса. Моя голова находилась под водой, но в темноте ничего не был видно, а чьи-то сильные руки удерживали ее под поверхностью мутного грязного болота. Я попытался оказать сопротивление, но упрямый голос в моем мозгу твердил, что я умираю. Теряя сознание, я видел стены Колизея, запруженную машинами трассу, освещенную фарами и фонарями, и где-то глубже - странная незнакомая картинка: полевые цветы; залитое кровью молодое мужское тело на белых простынях; комок из змей, сплетенных воедино, как будто тугая девичья коса; кожаный пояс с изображением змей, обвитый вокруг тонкой женской талии; длинные светлые волосы, которые спадают на обнаженную спину, загорелая теплая кожа, я точно знал, что она теплая, или даже горячая; упругая грудь.... Все закружилось, целая Вселенная летела в холодную темную вечность, залитое кровью молодое мужское тело поднималось с белых простыней, и невидящие глаза светились, как две флуоресцентные лампы в полумраке просторной комнаты с каменными стенами.
   Теперь умереть хотелось, да, я жаждал смерти, и не боялся признаться себе в своем желании, но кто-то отчаянно пытался спасти меня. Наконец, я сделал судорожный вдох и крепко, насколько было возможно в моем состоянии, сжал чью-то руку. Смерть выливалась из моего горла противной затхлой жидкостью, я кашлял и давился при каждом новом вдохе, но исторгая из себя эту грязную воду, я перестал думать о том, чтобы умереть. Я не мог понять откуда взялись мои видения, но я чувствовал, что все они раньше были частью реального мира, и я стал вспоминать.
  
   -Как ты здесь оказался? В этих местах полно крокодилов, тебе повезло, что не попался на зубок одному из них.
   Странно, но я точно знал, что мне не нужно было опасаться крокодилов, кто-то охранял меня от них, кто-то бесплотный, он наверняка существовал, я был уверен в этом больше, чем в собственном имени. Из подсознания, или, быть может, из прошлой жизни, ко мне прорывалось мое родное имя, первое из всех, которым нарекали меня на Земле. Кто мой ангел-хранитель? Я отчетливо увидел прекрасную улыбку, она блеснула как молния в моей голове, которая раскалывалась от боли. Я зажмурился и машинально отбросил со своих плеч большое махровое полотенце.
   -Как ты здесь оказался? Ты меня слышишь? Ты что, напился и полез в воду?
   Я открыл глаза, посмотрел на свои руки, и прекрасно понимая, что еще немного и полотенце спадет с моего тела полностью, и я останусь совсем обнаженный, сидя на столе перед молодой девушкой с темно-каштановыми волосами и такого же точно цвета глазами.
   -Я не пил, - ответил я, не помня, было ли это правдой.
   -Уверен? Ладно, давай я отвезу тебя домой, - девушка встала с другого стола, который стоял напротив моего.
   -Меня пытались утопить, - сказал я спокойно, как будто фраза ко мне не относилась.
   -Не шутишь? - спросила девушка и подошла ко мне. Она взяла мою руку и посчитала пульс.
   -Я сейчас не способен шутить, у меня голова слишком болит, чтобы формировать мысли.
   -Ладно, философ, отвезем тебя домой.
   -Где мы?
   -Полицейский участок, правда его переносят, я помогаю отцу паковать документы в коробки, так что тебе повезло.
   -Меня пытались утопить, - снова уверенно повторил я то единственное, что осознавал четко.
   -Хорошо, что ты помнишь? - спросила девушка, поправив мое полотенце, так чтобы сохранить рамки приличий.
   -У меня завтра день рождения...
   -Поздравляю. Сколько?
   -18, - ответил я равнодушно, не понимаю, какая разница сколько мне лет в этой жизни, ведь теперь я точно знал - я был и младенцем, умершим на руках у матери, и согбенным старцем, в жизни которого остались только воспоминания о былом счастье. В моей теперешней жизни у меня было всего две девушки, но моя душа помнила сотни женщин, их запахи, изгибы их тел, прикосновения их губ, нежность их кожи.
   -На два года младше меня. Я повторюсь - меня зовут Мариса, а ты так и не смог назвать свое имя.
   -Дженсен. Дженсен Харт.
   -Где ты живешь?
   -Я не могу ехать домой. Где моя машина?
   -Не знаю, машины я не видела, только тебя на берегу, еще немного и ты бы отдал Богу душу.
   -Ясно, - я чувствовал, что смотрю перед собой неестественно, как будто сплю с открытыми глазами.
   -Может, поедем в больницу, не нравится мне твое состояние.
   Я встал, но не смог сделать ни шагу и просто свалился на пол, как срубленное дерево.
  
   Шэни рыдала, а я смотрел на нее сверху, вернувшись к ней из комнаты с мертвецом на кровати. Однажды сестра говорила мне, что я умру молодым, мы тогда перепили вина и я смог выпросить для себя предсказание, зная, что у нее есть способность видеть будущее. Я поверил, ведь я всегда верил Джемии. И вот, это свершилось. В тот же вечер под действием вина Джемия призналась, что любит меня. Я ответил, что тоже люблю ее, но сестра только замолчала и опустила глаза.
  
   Тал стоял на балконе и смотрел на море - высокий мужчина, тренированный воин, он выглядел непривычно неуверенным в себе, по меньшей мере его грызли какие-то сомнения. В комнату вошла девушка, ее длинные светлые волосы, заплетенные в тугую косу, были перевязаны на кончике косы голубой лентой, она была одета скромно, открытое голубое платье длиною до колен красивой изящной формы, тонкими полосками замысловато переплеталось на спине.
   Мужчина вышел ей навстречу и почувствовал на себе возмущенный взгляд прекрасных зеленых глаз.
   -Зачем ты пришел?
   -Ты знаешь, зачем, - ответил он резко, даже грубо, хотя совсем не хотел этого.
   -Я отсылаю тебя прочь - ты приходишь, я говорю, что не люблю тебя - ты молчишь. На что ты надеешься, Тал? Повторения не будет, больше никогда...
   Девушка не договорила, мужчина притянул ее к себе и поцеловал крепко, порывисто.
   -Не будет, - прошептала она, отстраняя полководца мягко, но уверенно.
   -Кто тебе нужен?! - вспылил мужчина и сел на кровать.
   -Никто, - ответила девушка.
   -Джемия, я мог бы поверить, если бы не знал тебя так близко, как знаю.
   -Ты долго будешь напоминать мне о той минуте слабости.
   -Это длилось не минуту, - парировал полководец.
   -Тал, не нужно, умоляю, - она закрыла лицо руками и тяжело вздохнула.
   Мужчина подошел к ней и осторожно обнял, девушка не сопротивлялась.
   -Ты запуталась, просто запуталась.
   -Нет, я не люблю тебя, я знаю.
   -Хорошо, тогда хотя бы признайся, кого ты любишь, я не верю, что твое сердце свободно.
   -Я уже сказала...
   -Нет, Джемия, говори правду, - он смотрел ей в глаза и чувствовал, что несмотря на все слова, тело ее, если даже только тело, жаждало его ласк - настойчивых и нежных одновременно. Он отдал бы жизнь за еще одну ночь с любимой, но Джемия при каждой попытке сближения отталкивала его, как назойливую муху.
   -Я не могу быть с ним, - ответила девушка, отводя глаза.
   -И не хочешь быть со мной, или внушила себе, что не хочешь.
   -Тал...
   Ее слова оборвались из-за страшного грохота, который заполнил собой все окружающее пространство. Мужчина резко обернулся к окну, левой рукой прижимая к себе девушку.
   -Что происходит? - спросил он, бросившись на балкон.
   -Лорлан, - ответила Джемии, хотя она оставалась на месте и не могла видеть, что происходит на улице.
   -Какой-то юноша стоит перед воротами дворца, но звук был слишком сильным, чтобы он мог...
   -Лорлан скажет, что хочет биться со мной, - спокойно ответила девушка, Тал обернулся к ней и посмотрел на нее как на сумасшедшую.
   -Джемия, подумай только, что ты говоришь. Во-первых, этот юноша не может быть Лорланом, тот слишком стар, во-вторых, он не станет вызывать на битву тебя, для этого есть Рат или я.
   -Рат ранен, кроме того он...
   -Джеми, - мужчина подошел к ней так близко, что девушка чувствовала его дыхание, - ты уже несколько раз пыталась мне что-то сказать о Рате, но каждый раз недоговаривала.
   -Я ничего не хотела сказать, не выдумывай, Тал, - ответила Джемия, отступая на два шага назад. - Я знаю, что Лорлан вызовет меня на поединок. Я старшая дочь царя, и пока Рат не может сражаться...
   -Говори правду! - мужчина схватил ее за руку так резко и с такой силой, что девушка встрепенулась от неожиданности, ее щеки залило румянцем.
   -Я не могу. Тал, пожалуйста, не вынуждай меня отвечать тебе грубо, - она почти молила его, ее голос стал таким грустным, что полководцу стало жаль ее.
   -Джемия, прости меня, ради всех богов, прости меня! - мужчина упал на колени и девушка теперь смотрела на него сверху вниз.
   -Ты прощен, - сказала она гордо, по-царски. - Поднимайся, я не могу видеть тебя таким, как будто ты несчастный провинившийся раб, а не великий воин, великий Тал.
   -Ты называешь меня великим, но мне не нужны эти похвалы, лучше бы услышать из твоих уст слово "любимый". Назови меня своим любимым, милым, Джемия, как сильно я этого хочу! - он встал с колен и стоял теперь перед девушкой во весь свой рост, и рельефные мускулы вырисовывались на его теле, прекрасном, наполненном силой и горячей кровью.
   -Нам нужно идти - встретить Лорлана, пока он не разбил ворота.
   -Да пусть демоны сожрут этого дурака, я не хочу говорить о нем, - мужчина прижал к себе царевну и прильнул губами к ее шее, он держал ее крепко, ожидая сопротивления, но девушка вела себя совсем иначе.
   -Милый мой Тал, солнце мое, ты придешь ко мне сегодня ночью?
   Полководец был по меньшей мере удивлен, и вместо того, чтобы продолжить свои настойчивые ласки, отпустил девушку и присел на кровать.
   -Не играй со мной, - сказал он угрюмо и даже грубо, стараясь не смотреть на свою любимую.
   -Разве ты не этого хочешь? - спросила она, заставляя тем самым бешено биться сердце мужчины.
   -Ты знаешь мои желания, - ответил он.
   -Я уверена, что не знаю и половины. Я каждую ночь засыпаю одна. Ты научил меня мечтать о том, чего я не знала до тебя, но без тебя... Мои ночи пусты без тебя.
   -Джемия... - прошептал мужчина, обхватив голову руками, как будто ему было физически больно слышать ее слова.
   -Тал, пойми, я не люблю тебя и не хочу тебя обманывать. Когда в твои покои входит наложница, ты не ждешь от нее чувств к тебе, и она вольнее меня, хотя я - дочь царя. Завтра я буду биться с Лорланом, и если ближайшая ночь будет последней в моей жизни, я хочу...
   -Откуда ты знаешь, что завтра будешь биться с Лорланом? Перестань!
   -Тал, я вижу события, которые еще не наступили, но я не могу пока увидеть, кто победит - я или мой враг.
   -Хочешь сказать, что юноша перед воротами дворца - Лорлан. Я повторяю - Лорлан ужасно стар, никто не знает сколько точно ему лет.
   -Ему действительно много лет, и за эти годы он успел совершить много зла, но всегда оставался красивым молодым воином, и я знаю, почему.
   -Почему же? - скептически спросил Тал.
   -Он мог убить дочь бога войны, он уже занес над ее прекрасной тонкой шеей свой острый окровавленный меч, но обменял ее жизнь на свою вечную молодость.
   -Откуда ты знаешь об этом? - продолжал расспрашивать Тал.
   -Я была там, - тихо ответила девушка, как будто в ее словах не было ничего удивительного.
   -Ты пугаешь меня, Джемия, - сказал полководец, он встал, похоже, намереваясь уйти, но в это время оглушительный грохот разрезал воздух. Тал потянул девушку за руку и они вместе упали на кровать.
  
   Я посмотрел вниз - перед воротами дворца стоял юноша, одетый очень просто - набедренная повязка и скромный пояс. В его руках не было оружия. Я понимал, что грохот, который заглушает все звуки во дворце, вызван его стуком в ворота, но не мог в это поверить, ведь человек не может обладать такой силой.
   Я спустился вниз и прошел через двор, оказавшись возле ворот, я подозвал одного из стражей.
   -Кто он? - спросил я, но молодой стражник не знал, что ответить.
   Я велел открыть ворота и вышел к незнакомцу, прекрасно осознавая, что со сломанной рукой не смогу оказать сопротивления, если он окажется хорошим воином, ведь при мне тоже не было оружия.
   -Кто ты и чего хочешь? - спросил я, горделиво выступив ему навстречу.
   -Я - Лорлан, завтра утром твоя сестра будет сражаться со мной, она знает.
   -Что ты говоришь? Лорлан правит своей страной две сотни лет, ты не можешь быть Лорланом! - я рассмеялся в лицо юноше, а он оставался невозмутим.
   -Я буду биться с твоей сестрой, - ответил гость и продолжал прямо стоять на месте, открыто глядя в глаза Рата.
   -Хочешь сражаться, упрямец? Я к твоим услугам, - я расправил плечи, каких бы усилий мне это не стоило.
   -Мне нужна твоя сестра, - настаивал молодой человек, и его голос приобрел странную глубину, как будто доносился со дна пропасти.
   -У меня две сестры, - возразил я, пораженный этим голосом.
   -Джемия. Мне нужна твоя любимица, - юноша улыбнулся, его красивые губы искривились в усмешке.
   Я обернулся на мгновение, чтобы позвать охрану, а когда снова взглянул на место, где стоял дерзкий гость, его там не оказалось, он точно испарился.
  
   -Джемия, не говори глупостей. Это не мог быть Лорлан, и ты в любом случае не должна драться с этим человеком! - я почти перешел на крик.
   Сестра сидела на высоком стуле в большой комнате для отдыха, сложив руки на груди. Она всем своим видом подчеркивала упрямое решение биться на следующий день с юношей, который приходил к воротам дворца.
   -Брат, у меня было видение, я знаю, что делаю, и завтра, когда вернется Лорлан я выйду к нему.
   В комнату вошел Тал, и я обернулся к нему, ища поддержки.
   -Ты слышал, что надумала моя сестра? - спросил я, глядя на своего друга и полководца.
   -Да, я знаю, - сухо ответил мужчина, на его лбу пролегла морщина, которой я никогда раньше не замечал.
   -Мы просто не выпустим тебя из твоей комнаты, - решительно заявил я, и тогда произошло нечто невероятное.
   Джемия встала и подошла ко мне, она протянула к моему горлу руку, и не касаясь его подняла мое тело на половину вытянутой руки над полом, воспользовавшись не иначе как силой мысли.
   Тал, похоже, был удивлен меньше моего, я посмотрел на него и не нашел в его глазах того ужаса, который завладел мной. Спустя мгновение сестра опустила меня, и я, пораженный, сел на стул, который раньше занимала она.
   -Ты понимаешь, что я не выдумываю - к нам приходил Лорлан и я должна с ним сразиться. Победитель получит земли, за которые мы боремся, и я надеюсь одержать победу.
   -Если это был на самом деле Лорлан... Он слишком опасен, он демон - так говорят.
   -А меня называют ведьмой, прислушайся и в гуле голосов твоего народа ты легко различишь эти слова.
   Тал стоял возле моей сестры, так близко, и мне показалось, что между ними существует связь, которой я прежде не замечал. Я решил спросить об этом сестру, как только мы окажемся наедине, а пока что следовало прояснить вопрос с грядущим поединком.
   -Что ты думаешь? - спросил я полководца.
   -Она уже все решила, - ответил мужчина, и, кажется, за спиной Тала Джемия взяла его за руку, я снова мысленно удивился этому.
   -Нам нужно идти - готовиться к бою. Ты знаешь, Тал научил меня многому...
   В моей голове выстукивал вопрос: что происходит между ними, и почему сестра не посоветуется на счет поединка со мной? Разве я был плохим воином? Впрочем, следовало признать, что Тал превосходил меня в военном искусстве, именно поэтому он, сын великого полководца, ныне покойного, стал еще более успешным генералом.
   -Все будет хорошо, Рат, - сказала напоследок Джемия. - Завтра утром юноша вернется, ты убедишься, что это Лорлан, и я одолею его. Тал поможет мне настроиться на поединок.
   Они ушли, а я все не мог понять, что за крепкая, но едва видимая нить связывает их.
  
   Темнота окутывала двух людей, сидевших на кровати в покоях царевны Джемии. Они обняли друг друга, как будто прощались навсегда.
   -Джеми, любимая моя, что ты делаешь?
   -Прижимаюсь к твоему телу, чтобы никогда не забыть его, даже в новой жизни...
   -Не говори так.
   -Если завтра я умру, я хочу знать, что была любима, пускай и не тем мужчиной, о котором мечтала. Вы равны как воины, вы одинаково красивы, сильны, в вас в одной мере много ума и отваги, но отчего же мое сердце упрямо повторяет его имя? - Она положила голову на плечо Тала.
   -Ты ранишь меня этими словами, ранишь глубже и больнее, чем все вражеские стрелы вместе взятые.
   -Я боюсь не вернуться с этого боя, боюсь умереть - боюсь, как маленькая девочка. А я женщина, и меня называют ведьмой. Я ведьма? - спросила она, и слезы готовы были политься из ее глаз. - Я твоя женщина.
   -Ты вернешься, и оттолкнешь меня снова, когда поймешь, что страх уже позади. Я нужен тебе, чтобы заглушать боль, но я согласен с этой ролью, лишь бы оставаться рядом с тобой.
   В темноте два одиночества стали одним целым, забыв, что неизменно наступает рассвет.
  
   -Мариса, - позвал я, очнувшись, ответа не последовало, тогда я потянулся к окну, в темноте разрезая кожу осколками стекла.
   Я вспомнил, что потерял сознание в бывшем полицейском участке, Мариса привела меня в чувства с помощью нашатыря из аптечки, пыталась вызвать "скорую", но телефон не работал, тогда она спросила, смогу ли я дойти до машины, и получив утвердительный ответ, помогла мне добраться до "тойоты", видавшей виды, но чистой.
   На дороге нас догнал большой черный джип, поравнялся с нами, сквозь затемненные окна не было видно салон, затем немного отстал и врезался в задний бампер "тойоты", сметая ее с трассы в кювет.
   Я выбрался наружу и снова позвал Марису, а затем потерял сознание от сильной боли в спине.
  
   Змеи пожирали меня, что-то тяжелое, как тысяча мертвецов давило на все мое тело от горла до лодыжек. Виски горели огнем, я не мог собрать мысли воедино, я не понимал, что произошло, пока не проснулся.
   Рядом в полумраке просторной комнаты лежала Лэла, я вскочил с кровати, как только различил тонкие нежные черты ее лица, на обнаженной груди сестры, а девушка была укрыта от талии и ниже полупрозрачной абрикосового цвета тканью, лежала крупная черная змея. Спустя мгновение в комнату вошла Джемия и не обращая на меня внимания, как будто меня не существовало, подошла к сестре, наклонилась и забрала змею, осторожно взяв ее в руки, при этом на ее лице скользнула холодная самодовольная усмешка. Змея послушно обвила шею Джемии, не сжимая ее, и показала раздвоенный язычок. Джемия была одета просто, но любое платье только украшало ее - на ней была черная туника, стянутая на талии золотистого цвета поясом в виде косы. Почему Джемия не видела меня? Я никак не мог взять в толк, что происходило. Я посмотрел на Лэлу, девушка не дышала, во всяком случае я не заметил, чтобы ее грудь поднималась от дыхания, ее прекрасная грудь, которую мне хотелось укрыть - сестра казалась мне ужасно беззащитной.
   Джемия вышла, я остался в комнате наедине с Лэлой, и немедленно бросился к ней и приложил ухо к сердцу сестры, но, как и боялся, оно не билось. Я встал, повернулся к масляному светильнику, который горел в нише на стене, и свет так ударил мне в лицо, что я прикрыл его рукой, подняв ее перед глазами; но моя рука не заслоняла света, он проходил сквозь нее, а через мгновение, я услышал нежный голос Лэлы у себя за спиной, хотя успел обернуться обратно к телу сестры, и видел его перед собой, хрупкое, бездыханное.
  
   Я пришел в себя спустя мгновение, а может час, я не мог дать себе отчет в том, как долго оставался без сознания. Машина по-прежнему покоилась в кювете перевернутая. Я сделал над собой громадное усилие, чтобы подтянуться обратно к "тойоте", мне показалось, что я вижу девушку, которой был обязан жизнью. Мариса находилась в тяжелом состоянии, но смогла ответить на пару простых вопросов. Я понимал, что ей возможно нежелательно было двигаться, но другого выхода не было - следовало побыстрее выбраться из разбитой машины, никто не мог дать гарантии, что она не взорвется, хотя я не знал, как много времени прошло после аварии.
   Я тянул ее, чувствуя тошнотворную боль в спине, боль разрасталась и сводила меня с ума, но я должен был вытащить Марису, тем более она сама об этом попросила.
   Когда мы вместе лежали на траве, и я чувствовал ее дыхание на своей шее, мне казалось, что половина меня существует в реальном мире, а другая - в призрачном сне, который затягивал меня подобно водовороту. Я постарался снова собраться с силами и подтянуться выше, чтобы выбраться на дорожное полотно и тогда, возможно, мне бы удалось привлечь внимание одной из проезжающих по трассе машин, впрочем, ночью здесь они бывали редко.
  
   Это чувство было тревожным, как надвигающаяся гроза, которая рождает в воздухе ощущение неизбежного зла. Я знал, что нахожусь без сознания, видел перед собой смутные очертания женского лица, и что-то подсказывало мне, что я видел его прежде. У меня за спиной на траве лежала Мариса, но я ничем не мог ей помочь. Лицо приблизилось к моему лицу, я чувствовал, как девушка рассматривает меня, но не мог понять, хочет ли она привести меня в чувства, или ее устраивает мое состояние. Внезапно я ощутил родство между нами, ее черты становились все более знакомыми мне, и я пришел в себя. Как только я открыл глаза, видение исчезло, как пропадает сон при пробуждении. Я огляделся по сторонам, Марисы не было рядом, зато я лежал на середине дороги, и судя по свету фар прямо на меня ехал автомобиль. Я понял, что не могу пошевелиться или хотя бы закричать, чтобы машина остановилась. Перед моим мысленным взором предстала целая галерея образов, и среди них не было ни одного понятного мне - все эти люди, я не сомневался, пришли ко мне из прошлого, все были давно мертвы, я не помнил их имен, но что-то подсказывало: я был очень хорошо знаком с ними.
  
   Я видел, как из темной земли появляется рука, затем плечо, голова и, наконец, туловище, и все мое существо встрепенулось от ужаса. Скованный страхом, я наблюдал за человеком, который поднимался из могилы, и не мог вообразить, чтобы он был жив, по крайней мере в том понимании, которое нам привычно. Его движения выглядели замедленными, но я не мог с уверенностью сказать, были они таковыми на самом деле, или мое возбужденное, воспаленное сознание рисовало более впечатляющую картину, нежели в реальности. Реальность ускользнула от меня, я больше не знал, куда она подевалась, и дрожал всем телом, наблюдая за каждым движением существа, восставшего во тьме из своего погребенного под землей ложа. Мои глаза впились в одну точку и я больше не властвовал над ними, да и не пытался - я превратился в один только взгляд. Нечто, бывшее, очевидно, все-таки человеком, встало в полный рост, в темноте невозможно было разобрать ни его пола, ни черт лица, мне казалось, что глазницы его пусты, но я не мог ручаться за свои впечатления. Ошметки одежды покрывали тело, вроде бы лишенное какого-либо волосяного покрова, а голова существа была обрамлена короткой копной темных волос. Я отупил назад и споткнулся. Нас разделяло не более пяти метров, и я приготовился к жестокому сопротивлению, если нечто нападет на меня, но странное творения Бога или дьявола, что было мне неведомо, прошло мимо. Оно удалялось, а я смотрел ему вслед. Теперь, немного успокоившись, я пытался разглядеть высокую фигуру, которая скрывалась во тьме, спешно удаляясь от меня.
  
   Молодой человек шел по картинной галерее, ненадолго останавливаясь возле некоторых полотен, и тогда он оценивал их не простым обывательским взглядом, нет, он старался разгадать их сущность, разобраться в задумке художника, постичь технику их написания. Наконец, он оказался в небольшом коридоре, который примыкал к выставочному залу, за окном было темно, в помещении горел неяркий свет, так что на стекле он мог видеть свое отражение, и парень задержался на нем, изучая черты своего лица и как будто пытаясь выяснить достаточно ли оно интересно, чтобы перенести его на полотно.
   Я узнал себя в отражении на стекле, но место, моя стрижка и одежда не были мне знакомы. Навстречу мне вышла молоденькая девушка в строгом платье светло-серого цвета. Судя по нашим костюмам, либо на дворе стоял конец девятнадцатого века, либо мы принимали участие в каком-то театрализованном представлении, я склонялся к первому предположению.
   -Отец просил передать, что освободится через полчаса. Вас зовут Шон?
   -Да, верно - Шон.
   -Мое имя Элизабет. Я проведу вас на кухню, отец велел напоить вас чаем. Сегодня такая мокрая погода, - девушка улыбнулась мягко, но без тени смущения, и я про себя отметил: эта улыбка говорит в ее пользу.
   Пока мы шли на кухню, я думал о красивых зеленых глазах Элизабет, в которых таилась загадка, призывающая раскрыть ее, и мне показалось - она не возражала предоставить мне такую возможность.
  
   Я проснулся, если мое предыдущее состояние можно было назвать сном, на операционном столе, вернее, это был стол, расположенный в отделении реанимации одной из лучших нью-йоркских клиник. Я издал вопль, совершенно, впрочем, неосознанно, он вырвался из моего горла помимо моей воли. Я попытался подняться, но ощутил сопротивление настолько мощной силы, что мое сердце едва не остановилось от боли. Затуманенный взгляд скользнул по стенам комнаты, выкрашенным в молочный цвет, и я снова провалился в темноту - всеобъемлющую, бездонную, огромную и холодную, как смерть.
   Гулкие шаги раздавались в коридоре, приближаясь, неумолимо впиваясь в мой слух. Я лежал неподвижно, покорно, без сна и мыслей, и впервые, наверное, за тысячи лет, лишенный стремлений, желаний, мотивов, как будто от меня осталась лишь оболочка, наполненная за исключением костей, плоти и крови, смутными тенями воспоминаний, утраченный навсегда. Вечность оставалась позади, но след ее казался таким же хрупким, как рисунок на песке у самой кромки океана - еще одно мгновение и волны сотрут его, не зная жалости.
   Шаги замерли, открылась дверь и в полосе света возникла фигура немолодой женщины. Она подошла ко мне, взяла мою руку и проверила пульс, а мой сосредоточенный взгляд, похоже, абсолютно ее не смущал, потому что женщина продолжала молчать.
  -- Как ты себя чувствуешь, Рат? - спросила женщина.
   В моей голове пронесся одновременно миллион мыслей. Она назвала меня Рат. Кто она? Откуда ей известно о моем прошлом, о котором даже я не был уверен, что он было на самом деле, а не является всего лишь плодом моей фантазии.
   - Кто ты? - спросил я.
   - А ты посмотри мне в глаза, - только и ответила женщина, и когда наши взгляды встретились, я увидел пустыню, охваченную огнем, небо, затянутое тучами, море, разгневанное, бурлящее, и время повернулось вспять, а я возвратился к себе, по которому скучал в своих смутных снах накануне рассвета.
  
   Колизей смотрел на меня, в полумраке римского вечера я видел перед собой останки великого театра крови, на песчаной сцене которого умирали и обретали славу могучие воины. Я проехал мимо, чувствуя некую связь с этим местом, как будто бывал здесь раньше, когда стены его были еще целы и молоды, но даже во сне никогда не приходили ко мне воспоминания о нем.
   Сара спала на заднем ряду в моем автомобиле, она устала после длинного перелета, и я не стал донимать ее расспросами, зная, что нам еще представится возможность поговорить.
  
   Прозрачно-сахарного цвета слизь стекала по моей руке, я схватил на кухне тряпку, которой вытирал стол, намочил ее и быстро стер слизь, но сразу же почувствовал, что из моего носа течет теплая жидкость, я провел рукой по губам, посмотрел на ладонь - это была кровь, тогда я наклонил голову назад и уселся на стул. Что за чертовщина? Если кровотечение во всяком случае поддавалось объяснению, то происхождение слизи оставалось недоступным моему пониманию. Я спал, а когда проснулся, появилась эта гадость у меня на руке. Я заснул после обеда, незаметно провалился в сон, но мне ничего не снилось - я был удивлен этому, потому что уже несколько лет, всякий раз как я спал, мне снился сон, обязательно странный, так что мне никогда не удавалось его истолковать, хотя часто позднее я видел в событиях, происходивших со мной отголосок того или другого сновидения.
   Как только кровь остановилась, я прошелся по дому и умылся на кухне, подставляя ладони под упругую струю холодной воды, устремлявшейся в отверстие на дне раковины, как будто пропадала в бездне чужого мира. В доме было прохладно и тихо, я уже несколько недель жил один, уединение ничуть не угнетало меня, напротив, я чувствовал себя превосходно, не обремененный необходимостью угождать и соглашаться с другими людьми. Мне всегда казалось, что я предназначен для одиночества, как отшельник, возносящий молитвы Богу, но только Бог меня нисколько не интересовал. Я был равнодушен к нему, и не верил, будто он руководит моей судьбой, в то же время, я был твердо убежден в существовании рока, пути, предназначения, которые вели меня по жизни, а вернее будет сказать, - по жизням. Да, с некоторого времени во мне укоренилось чувство, что я жил прежде в другом теле, в ином времени, и моя душа кочевала из одного воплощения в другое, оставаясь собой, вечной или почти вечной, и обрастая все новыми радостями и страданиями; последних было во сто крат больше, ибо много раз я превращался в ничтожные существа, жизненный путь которых замыкался в пределах одной-двух бедных улиц, одного грязного города или жалкого селения; я умирал от чумы и проказы, я просил милостыню, облаченный в зловонное, кишащее вшами подобие одежды; но все это не имело никакого значения, ведь я отчетливо помнил мгновения славы, триумфа, величайшего успеха, равного которому не знали многие из лучших людей своего времени. Сражения проходили передо мной вереницей смертей, и в блеске одержанной победы я пил вино, обнимая прекрасных девушек, льнувших ко мне в порыве почти благоговейного трепета и в искреннем преклонении перед человеком, равным богам. Свет луны проникал в мои покои, мягко подчеркивая сладость ночей, проведенных в объятиях любви, которые размыкались к рассвету, чтобы уже никогда не повториться. Я преодолевал горные перевалы, выступая во главе боевых отрядов, целого войска, огромной армии, норовящей затмить солнце сиянием тысяч доспехов, и на вершине взору моему открывалась картина истинного рая, прекраснее которой я не мог представить решительно ничего, существующего на земле или на небе. Я замирал, приоткрыв рот, когда первые лучи рассвета окрашивали горизонт в потрясающий цвет, который невозможно было бы передать ни одним сочетанием красок, и я пытался запечатлеть его в мозгу, жалея о том, что он существует всего лишь миг на грани ночи и дня. До сих пор ничто и никогда не вызывало во мне более сильного биения жизни, чем эта безумная мечта удержать мгновение, и много раз, крепко прижимая к груди любимую женщину, я укорял себя за невольное сравнение восхищения от обладания ею с преклонением перед моментом возрождения, восстания из пепла ночи небесного светила, солнца.
   В доме было прохладно, но внутри я чувствовал жар, снедавший меня, как будто дикий зверь вгрызался в мою плоть, а я не мог оказать сопротивления, хотя бы рассказать кому-нибудь о своей боли. Мои объяснения любой нормальный человек счел бы вздором, плодом воспаленного разума, мне приписали бы психическую болезнь, заикнись я о том, что волновало меня, руководило значительной частью моих действий, заставило меня отгородиться от равнодушного суеверного предвзятого мира. Я слишком хорошо помнил, как убивал людей тысячами, как былые воплощения теперешних скептиков - которые не смогли бы понять ни одного моего слова, говори я истину, преследовавшую меня в каждом сне - падали замертво, пронзенные моим мечом, насаженные на пику, разрубленные, избитые; их кровь хлюпала под моими сапогами, а я упрямо, с остервенением шел вперед, ступая без разбора по трупам, прокладывая путь на вершину славы. Я знал, на что способен, во мне с каждым днем возрастала тяга к применению своих знаний, и я, наверное, избегал людей прежде всего потому, и радовался одиночеству оттого, что желание одним ударом разломить кого-нибудь череп иногда становилось настолько сильным, что я уже готовился нанести этот самый удар; и только огромным усилием воли мне удавалось подавить мощный инстинкт уничтожения, клокочущий в моей крови. Так что было поистине чудом, что до сих пор я никого не убил.
  
   Я взял тряпку со следами слизи, положил ее в прозрачный пластиковый пакет и позвонил своему знакомому в криминалистическую лабораторию. Он что-то жевал, я счел это смешным и прямо сказал ему о своем впечатлении, чем вызвал ответный смех. Мы условились, что я привезу слизь на анализ, в обеденный перерыв мы с ним встретимся в кафетерии напротив лаборатории, и я повесил трубку.
   С чувством по крайней мере частично выполненного долга я уселся в кресло и закрыл глаза. Мне хотелось понять, почему в последний раз я не видел сновидения. Я даже старался вызвать его, как будто оно ошибочно прошло мимо меня, но можно еще было догнать его. Я закрыл глаза, но ничего не происходило, все усилия оставались напрасны, и я снова разомкнул веки. Смутное предчувствие грозы, надвигающейся быстро и неумолимо преследовало меня, подобно навязчивой боли в желудке. Я вспомнил старый сон, который пару лет назад снился мне с завидной регулярностью.
  
   Мужчина в черной сутане протянул мне кубок с напитком, похожим на вино, привкус напомнил мне сладкие, приторные ароматы востока, но я не мог соотнести его ни с чем определенным, и выпил, стараясь отбросить все мысли, терзавшие меня последние несколько дней. Я поставил кубок на пол и отер губы тыльной стороной ладони.
   - Ты убил много людей в последней битве, - сказал монах, а я посмотрел на него с тенью недоумения, не улавливая причины его слов.
   - Я убивал и раньше, в этом нет ничего удивительно, ничего нового.
   - Ты не хочешь исповедаться? - спросил священнослужитель, и странная, совершенно необъяснимая усмешка скользнула по его устам.
   - К чему? - я отвечал, наверное, нахально, совершенно не отдавая себе отчета, с кем разговариваю.
   - Чтобы облегчить душу...
   - Я устал, Лоренцо, слишком устал, не обещаю подумать об исповеди позже, но в любом случае сейчас я не способен мыслить трезво.
   - Я пойду, - ответил монах и оставил меня одного.
   Я надеялся уснуть, но вместо этого, напиток, преподнесенный мне Лоренцо, оказал противоположное действие, но я еще не понимал, что это лишь начало конца - мучительного и хладнокровно продуманного человеком, которому прежде я был склонен доверять.
  
   Перед битвой я лежал на своей скромной постели, мой взгляд скользил по обнаженной коже юной девушки, тело которой в отблеске первых лучей рассвета, казалось невесомым и прозрачным. Она спала, я не решался разбудить ее, хотя мне было пора собираться на сражение, которое можно было назвать самым важным в моей жизни, и все-таки я не думал о нем в той степени, коего оно заслуживало. Наконец, девушка открыла глаза и посмотрела на меня, в ее взоре сочетались любовь и сочувствие, смешанные с упрямым укором мне, собравшемуся покинуть ее, возможно, навсегда.
   - Ты сейчас уйдешь, - сказала она без тени вопросительной интонации.
   - Ты знаешь, я должен.
   - Глупые слова. Глупые. - Она встала, отпрянув от меня, словно от чумного. - Мы можем уехать...
   - Я не могу.
   Я оставил ее в своей комнате, когда я уходил, она не проронила ни слезинки, но как только дверь за мной захлопнулась, девушка метнула в нее кувшин и разразилась рыданиями.
   Впервые я увидел ее за пять месяцев до злополучной битвы, и мое сердце пронзила стрела неудержимой страсти; ничто не могло заглушить ее, утолить мою жажду способна была только близость, к которой с этого самого момента я стремился с упрямством, едва ли действовавшим мне на пользу - я не мог ни спать, ни думать о делах, от которых зависела не только моя судьба, но также участь многих других людей; средоточием всех моих чаяний стала юная особа, чей образ неотступно преследовал меня днем и ночью, врезавшись в плоть, продырявив сердце и заполонив мою теперь уже окончательно потерянную для Господа душу. Мария была прекрасна и недоступна, по крайней мере, приблизиться к ней означало бы навлечь на себя гнев человека, в руках которого концентрировалась власть, достаточная для полного разрушения моей жизни, кроме того я чувствовал себя обязанным ему, и разрывался между долгом и желанием. Мария приходилась племянницей владельцу замка, в котором я жил последние полгода, и первый месяц моего пребывания здесь провалялся в постели, будучи между жизнью и смертью вследствие тяжелого ранения, полученного мной в сражении у стен городской крепости. Нет смысла называть ни имени почтенного человека, взявшего на себя груз заботы обо мне, ни города, который я оборонял, вооружившись не столько весомой силой, сколько собственной самонадеянностью, более подходившей юноше, каким я был много лет назад, чем опытному воину, коим смел себя считать. История едва ли сохранила след тех событий, участником которых мне довелось быть, а свидетельства, нашедшие место в потемневших от времени и большей частью утраченных летописях, настолько исказили истину, что мне бы не хотелось вносить в них лишнюю неразбериху; и пускай мифы, ставшие привычными, сохраняют свой туманный ореол, а я останусь стоять в стороне, с улыбкой оставляя свое мнение при себе. Так или иначе, я не хотел навлечь на себя справедливый гнев своего благодетеля, и все-таки не мог не влюбиться без памяти и признаться в этом объекту моего вожделения. Мария предстала передо мной впервые на ступенях церквушки, которая помещалась под защитой крепких стен, ограждавших замок от чужих посягательств, и сперва я принял ее за ангела, спустившегося с небес, чтобы обернуть меня в веру или шепнуть на ушко: "все неправда, нет Бога, он умер, и остались только бессмысленные мечты человека о рае". Но ангел оказался иллюзией, он превратился на моих глазах в прелестную девушку, чей смех пробудил меня ото сна первого впечатления, под влиянием которого я едва не споткнулся, пошатываясь после перенесенной болезни, усиленной сильным нервным возбуждением. Я грезил наяву, и в моих грезах мы с ней были вместе - я обнимал ее и тонул в ее тепле, исцеляя израненную душу, которая, казалось мне прежде, более не способна любить, как будто каждый удар моего меча в каждом сражении, пережитом мною, отсекал от нее окровавленный кусок человечности, сочувствия, надежды, веры в лучшее. Я знал теперь, что у меня нет иного выхода, кроме как сделать ее своей женой или по крайней мере любовницей, я знал это, как воин, который понимает неизбежность поединка со своим злейшим врагом, я ненавидел в себе это знание, но ничего поделать не мог. Мария пленила меня, и плен этот был столь сладок, как величайшая слава, когда-либо выпадавшая на долю смертного. В тот первый миг моей влюбленности, миг просветленный и наполненный сиянием красоты и любви, чистой как никогда раньше или позже, я не мог еще знать, кто она - эта богиня, поразившая меня в самое сердце; я не мог знать ее имени, но любил ее уже так безгранично, что любовь моя не могла стать сильнее, с первого мгновения своего существования будучи всеобъемлющей, так что расти ей было некуда, и Вселенная уступила бы ей в своем величии. И вот я увидел ее дядюшку, он обратился к ней с нежностью и назвал по имени, и поскольку я знал к тому времени, что племянницу его зовут Марией, и девушка является предметом всеобщего восхищения и особой гордости своего влиятельного родственника, который опекал ее после смерти обоих родителей, я и огорчился, и обрадовался в одночасье; моя столь противоречивая реакция была вызвана одним и тем же обстоятельством родства Марии и моего покровителя. С одной стороны, оно сулило мне препятствия в достижении столь желанной цели обладания предметом молниеносно возникшей страсти, с другой - льстило моему самолюбию, хотя вовсе не делало Марию более притягательной, ведь я уже любил ее безымянной, безродной, без прошлого и будущего, любил женщину, о которой твердо знал лишь одно - она будет моей, предназначенная мне от рождения.
  
  
  
  
   Я бежал по узкой улочке, не лелея надежду на новую встречу с моей любимой, а будучи уверенным и в ней, и в положительном для меня ее исходе. И когда вечером я увидел ее одну, без сопровождения, в дальнем, укрытом от посторонних взглядов, зале замка, я не удивился. Она стояла у окна, изгиб ее плеч и волосы были прекрасны, впрочем, как и вся она, точно помещенная в оболочку из ослепительного сияния божественной красоты. Я подошел к ней тихо, подобно хищнику, подкрадывающемуся к своей жертве, и следует признать, мои помыслы в тот момент нельзя было назвать чистыми. Я прикоснулся к кончикам ее волос, этого оказалось достаточно, чтобы девушка обернулась и устремила на меня взгляд своих чудесных зеленых глаз. Мы смотрели друг на друга и не могли оторваться, не было ничего удивительного в том, насколько она завораживала меня, но ее интерес к моей персоне показался мне почти невозможным, и все-таки она глядела на меня, затаив дыхание. Время остановилось, наверное, Земля замедлила свой оборот вокруг собственной оси, всего один шаг отделял меня от Марии, но я все еще не решался его сделать, страшась разрушить магию момента. В нашем взгляде, казалось, встретились две души, вечно ищущие, находящие и теряющие друг друга, я мог поклясться, что так оно и было, не имея ни малейших доказательств, кроме своей фанатичной убежденности. В то время мне еще не было открыто все мое прошлое. В той жизни я был почти слеп относительно былых воплощений и времен. И все же, на уровне инстинкта, я чувствовал удивительное душевное родство с Марией. Подобная близость не способна развиться в пределах не то что нескольких мгновений знакомства, но даже нескольких жизней, она возникает из целой почти нескончаемой вереницы судеб, тесно сплетенных вместе.
   В следующий миг девушка протянула руку и провела ладонью по моему лбу, как будто вспоминая черты моего лица, хотя никогда не встречалась со мной прежде; и эффект, оказанный ее прикосновением, был поразительным - я увидел землю, растрескавшуюся под влиянием солнца, лишенную всякой влаги, пустынную до самого горизонта, и в некотором отдалении по ней брел, сгибаясь от усталости, погибая от жажды человек в набедренной повязке. Я закрыл глаза, и видение стало более четким, до такой степени, что я ощутил на своей коже жар беспощадных прямых солнечных лучей, и боль в пересохшем горле, и неистовое желание обрести покой, пускай и дарованный ценой отданной жизни. Уже через секунду я твердо знал - тем мужчиной был я, много поколений тому назад. И умирал тогда я, поэтому так легко мне удалось воспроизвести физическое и душевное состояние человека, погибающего от жажды, брошенного на произвол судьбы посреди бескрайних просторов опаленной, бесполезной земли, еще не пустыни в полном понимании слова, но уже абсолютной непригодной для жизни местности. Я хотел понять, почему память возвратила мне этот миг страшного отчаяния, но почувствовав вкус легкого, почти невесомого поцелуя, я вернулся в настоящее, так и не получив ответ, к которому стремился, позабыв о своей прежней цели. Но теперь, утратив видение, похожее на сон, и все-таки бывшее чем-то несоизмеримо большим, нежели сон, я всецело отдался желаниям и, решительно притянув к себе девушку, жадно, не думая, что могу напугать ее своим напором, поцеловал ее, позабыв о последствиях, неумолимо бы настигших меня, будь мы увидены кем-либо из обитателей замка. Она ответила на мой поцелуй, и мне показалось, будто прежде мы много раз переживали вместе моменты близости и счастья, и теперь лишь вспоминали друг друга после долгой разлуки, не ослабившей, однако, наших чувств и крепких уз, соединивших нас в столь давние времена, что память человечества утратила их след безвозвратно.
   Я отпустил ее, и Мария опомнилась, посмотрела на меня не смущенно и не испуганно, но, напротив, с достоинством, открыто, взгляд ее излучал тепло, ясно давая мне надежду на продолжение знакомства, но в тоже время в нем не было обещания легкой победы для меня. Она молчала, и я не знал, что сказать, мои чувства обладали той полнотою, которую обедняют любые слова, поэтому слова неуместны. Наконец, я осторожно взял девушку за руку, продолжая смотреть ей в глаза, в моем взгляде, насколько я мог судить, не было ни вызова, ни требования подчиниться моим желаниям, ни просьбы, ни отчаяния, вызванного опасением быть отвергнутым, - покой и готовность ждать, сколько потребуется. Впервые я знал, что счастлив, и все прежние радости стали обманом, рассыпались в прах. Осталось только это мгновение, эта женщина; и на долю секунды, когда веки, подчиняясь естественному ритму жизни, опускаются, я увидел ослепительно великолепную картину - она могла представлять только райский пейзаж и никакой иной, как будто я заранее твердо знал, каков есть рай. Бессмысленно пытаться передать божественную красоту посредством заезженных фраз - сочетания звуков, глухих и убогих в сравнении с чистым пением птиц, во множестве сидевших на ветвях увиденных мной деревьев. Величайший поэт не смог бы подыскать эпитеты, равные по силе сиянию солнечных лучей, озарявших рассвет, представший перед моими глазами - все было совершенным, единственно верно определяя собой само понятие совершенства.
   Мария увлекла меня за собой, спустя минуту мы оказались в ее покоях, она закрыла за нами дверь и прислонилась к ней спиной. Теперь впервые в ее взгляде мелькнул пусть не страх или сомнение, но их тень, и я инстинктивно отступил назад, давая понять, что не представляю угрозы для нее.
   - Я не сделаю ничего против твоего желания. - Мой голос звучал ровно, возможно, тон моих слов даже мог показаться равнодушным, чего бы мне вовсе не хотелось, учитывая глубину моих чувств, которую я нисколько не хотел скрывать.
   - Почему я хочу прикоснуться к тебе, обнять тебя... принадлежать тебе? - Девушка говорила так, будто непреодолимая сила вложила слова в ее уста.
   - Я прошу тебя стать моей женой. - Я опустился на колени, будучи абсолютно уверен в своем решении, хотя умом понимал, насколько призрачны надежды осуществить желаемое.
   Мария молчала, глядя на меня таким чистым взором, что я не мог разобрать его значения, и терялся в догадках, начиная уже поддаваться неожиданной панике, которую пока еще ничем не выказывал.
   - Я - воин, и не богат, хотя у меня на родине моей семье принадлежит много земли, но сейчас везде война, и я...
   Мария опустилась на колени передо мной, и поцеловала мои уста, прервав слетавший с них поток сбивчивых объяснений.
   - Я обещана Христу... - ответила девушка, и по ее щеке потекла слеза.
   - Мы уедем, - решительно заявил я.
   - Ты подчиняешься моему дядюшке? Ты состоишь у него на службе?
   - Это не имеет значения, я не присягал ему на верность, я хочу вернуться домой, и возьму тебя с собой. - Первый порыв преображался в план, и я уже видел нас вдвоем, покидающими замок под покровом ночи, укутанными в темные длинные накидки; видел, как мы пересекаем долину, обходим города и крупные селения, чтобы не привлекать внимания и укрыться от вероятного преследования; мне рисовалась картина нашего венчания, скромного, но исполненного трепетным предвкушением счастья.
   - Я обещаю подумать над твоим предложением, - первой опомнившись от обуявшего нас волнения, сказала Мария, - а сейчас ты должен уйти. Если тебя застанут в моей комнате, боюсь даже думать, что будет.
   Я встал, помогая подняться Марии, и сделал шаг к выходу, понимая, что должен уйти немедленно, иначе не уйду вовсе. Девушка остановила меня, коснувшись моей руки.
   - Скажи свое имя, - попросила она, даря мне свою очаровательную улыбку.
   - Марко.
   - Марко, - повторила Мария.
   - Когда я увижу тебя снова?
   - Завтра сразу после полудня в саду я постараюсь остаться одна, отошлю свою служанку с каким-нибудь срочным поручением.
   - Я приду, - ответил я и вышел в коридор, опасливо оглядываясь по сторонам.
  
   Всю ночь я ворочался, тщетно пытаясь уснуть, и, наконец, перед самым рассветом, мои веки сомкнулись сами собой, и я погрузился в сон.
   На краю неба зарождался новый день, солнце вынырнуло из-за горизонта, а я стоял и смотрел на него, корона света искрилась потрясающими переливами огненных цветов, и облака, первозданно чистые, невесомые и тяжелые, и одновременно как будто налитые сладким вязким соком, окрашивались оттенками божественного благословения, и Он подошел ко мне. Я почувствовал руку на своем плече, обернулся и посмотрел на поразительно красивого молодого человека - таким представлялся, наверное, Аполлон древним грекам: он был высок, идеально сложен, чуть пухлые губы приоткрылись, обнажая в улыбке верхний ряд снежно-белых зубов, а в его глазах плыли облака, в отражении бывшие еще прекрасней.
   - Нравится? - спросил юноша, белая ткань тончайшей работы, сложенная в два слоя, струилась от его бедер до самых пят, запахнутая ниже талии и скрепленная с помощью золотой брошки в виде солнца, на нем не было никакой другой одежды.
   - Мир прекрасен, - ответил я, опьяненный своими впечатлениями, - не могу поверить, что он создан так быстро.
   - И ты хозяин в нем, - сказал юноша, а в его глазах сверкнули два огонька, на мгновение скрывшие отражение облаков.
   Он оставил меня любоваться рассветом, и ушел, а по мере удаления его фигура изменялась и уже через сто шагов седые волосы и сгорбленная спина выдавали в нем старика, а он был неисчислимо старше любого старца, когда-либо жившего на земле.
  
   Крови было столько, что в ней могла утонуть целая армия, долина, покоившаяся меж двух высоких холмов с широкими плоскими вершинами, превратилась в чашу, залитую алым вином, выжатым из гроздей жестокого сражения. Я стоял на коленях, опираясь на меч, за который держался обеими руками, как будто во всем мире он остался единственной опорой не только человеческой плоти, но и духа; во всем мире, отравленном ядом повсеместного предательства, пораженном нестерпимой болью следовавших одна за другой невосполнимых утрат; в мире, израненном смертельно, без надежды на исцеление, разве что Бог спустится с небес и возродит жизнь в ее первозданной красоте. Я плакал беззвучно, и слезы смешивались с кровью, приобретавшей все более темный тяжелый цвет в надвигающемся сумраке близкой ночи. Я не мог ни говорить, ни вообще издавать какие бы то ни было звуки, дыша с трудом и не веря в свое спасение - я слишком близко соприкоснулся со смертью, чтобы оставаться в мире живых; но и мертвые не принимали меня, отталкивая и проклиная, так что я слышал их громкую перебранку, часто не понимая ни слова, но чаще понимая больше, чем смысл произносимых слов. Мертвые с искаженными, порой полусгнившими, лицами улыбались и смеялись в припадке отчаяния или чего-то подобного отчаянию. Я узнавал среди них умерших от чумы и погибших от вражеского оружия; я угадывал боль и удивление в глазах преданных и злобу предателей, чей план не удался, и смирение молодых и старых, нашедших в смерти успокоение, освободившее их от мучений земного бытия. Смеялись ли они надо мной? Меня обижало это предположение, ведь их души были намного моложе моей, и все же я чувствовал себя ребенком по сравнению с ними, как будто все мои страдания, потери, разочарования, боли не давали мне права просить о милости умереть, тогда как они уже получили ее. Я оплакивал не убитых на поле брани, чьи трупы сотнями и тысячами лежали передо мной, вокруг меня, касаясь моего тела, из которого местами сочилась кровь, тогда как их кровь уже вытекла, разлилась, утоляя жажду пересохшей почвы; я оплакивал не свою не завоеванную славу, не свои упования на победу, даже не свою любовь, которая представлялась мне уже потерянной, хотя никто еще не отнимал ее у меня, ведь никто, кроме нас, двоих влюбленных, не знал о ней, а потому не мог на нее покушаться, не мог отказать в ней; я оплакивал не веру, ибо веры у меня никогда не было, или была в настолько далекой жизни, что я больше не слышал ее отголосков. Я оплакивал нечто невесомое, не имеющее соответствующего понятия в человеческой речи, возможно, саму идею человечности, столь чуждую в те времена и в той стране, где я находился, времена, затянутые пеленой религиозного бреда. Моя несостоявшаяся невеста Христа ждала меня у окна своей комнаты или в церкви, молясь о моем спасении, но у меня не было сил думать о ней. Слишком сильно я любил ее, чтобы вплетать в клубок смрада искалеченной плоти и густеющей крови аромат ее чисто вымытых волос - аромат с примесью полевых трав и ладана из церкви, где она часто бывала. Тьма поглощала меня, откусывая по кусочку от картины перед моими глазами. Рукоять меча, наполовину вогнанного в землю, нагрелась от моих ладоней, стала мокрой от их пота, и, наконец, мои пальцы разжались и соскользнули с нее. Я сидел на коленях, подняв голову к небу, и смотрел на рассыпанные по нему блестки звезд. Я не изучал астрономию, не в этой жизни, я не был также моряком, но рисунок звездного неба был знаком мне в поразительно мельчайших подробностях, и я легко мог бы указать на неточности, если бы какой-нибудь звезды не оказалось на своем месте, хотя, кажется я не знал названий и двух-трех созвездий. И вот, сверяя реальную картину со схемой, запечатленной в моем мозгу, я увидел нечто невообразимое - с высоты небес мне улыбался юноша, в глазах которого плыли облака на светлом бирюзовом фоне. Видение длилось малую долю секунды, но я не сомневался в нем, не счел его следствием помутнения рассудка и жажды, начинавшей уже мучить меня, ведь в течение многих часов, минувших с утра, я не сделал и одного глотка, не прекращая размахивать мечом, вонзая клинок в тела врагов и вынимая его наружу, чтобы продолжить убийственный марафон.
   Я тотчас поднялся с колен, вытащил свой меч, отер его лезвие о сухой край короткой накидки, принадлежавшей какому-то воину, покоящемуся на вершине кучи из четырех трупов. Я побрел в сторону одного из холмов, ускоряя шаг и не оглянувшись ни разу, даже когда достиг вершины и мог бы, пускай мне и мешал воцарившийся сумрак, охватить взором все поле брани, лежавшее теперь у моих ног. Их похоронит ветер пришедших и грядущих перемен, их имена сотрутся из памяти детей тех немногих, кому доведется помнить, и только юноша с отраженными в глазах облаками на бирюзовом фоне небес будет помнить все, помнить вечно, вечность - его дом на вершине над облаками, в котором он одинок.
   Я не хотел чтобы Мария видела меня таким - в кольчуге со сломанными кольцами, в изодранной одежде, залитой кровью, моей собственной и чужой - поэтому я тихо пробрался к себе, снял все и остался нагой, теперь мое тело покрывала только грязь, смешанная с кровью и потом. Лоренцо принес мне два ведра холодной воды, я помылся и нехотя натянул на себя длинную льняную рубаху, доходившую почти до колен. Из моих людей никого не осталось в живых, так что и совещаться было теперь не с кем, я мог спокойно спать до самого утра, когда, наверняка, от хозяина замка потребуют сдаться или смириться с осадой. Вернувшись после сражения, проникнуть в замок мне удалось через подземный ход, который начинался в лесу под полуразваленной каменной стеной заброшенного дома, в темноте только силой какого-то инстинкта, вечно спасавшего меня в самых казалось бы безнадежных ситуациях, удалось мне отыскать его. О моем возвращении знал только Лоренцо - монах, который ухаживал за мной все время, пока я болел. Приведя себя в порядок, я решил, что пора наведаться к Марии, чтобы успокоить ее, ведь она, наверняка места себя не находила, строя догадки относительно моей судьбы. Лоренцо сказал, что исход боя известен пока только ее дяде и нескольким приближенным к нему воинам, на которых было возложено руководство охраной замка, так что Мария не могла получить ни плохих, ни хороших вестей обо мне. Спровадив Лоренцо под предлогом ужасной усталости, я подождал минут десять и вышел в коридор.
  
   Когда первые отголоски надвигающей грозы прокатились в стенах замка, Мария услышала их одной из первых. Ее бедное сердце трепыхалось и не могло успокоиться и восстановить привычный ритм, она примчалась ко мне в комнату, забыв обо всех предосторожностях, и я был вынужден усадить ее на свое скромное, зато чистое ложе и взять за руку, участливо глядя на нее все тем же влюбленным взглядом, как и в первую минуту знакомства. Прошло два месяца с тех пор, как она согласилась стать моей женой, но для осуществления нашего желания сочетаться браком требовалось перебороть ряд препятствующих обстоятельств. Стояло начало марта и на дворе было еще холодно, слишком холодно, чтобы путешествовать пешком, не имея возможности остановиться на ночь в каком-нибудь доме или монастыре, ведь нас бы стали искать, и тогда любое человеческое жилище представляло бы для нас опасность. Кроме того нам требовались деньги, а раздобыть их в нашем положении было не так то просто, красть следовало либо сразу большую сумму перед самым побегом, либо многократно столь незначительную мелочь, чтобы ее недостачи никто не заметил или не воспринял всерьез. Да и решиться навсегда покинуть ставший ей родным дом Марии было не так то просто. Она любила меня, любила несомненно, у меня и в мыслях не было сомневаться в ее чувствах; она, воспитанная в строгости, истинной, а не показной, проникшись представлениями о долге и грехе, была способна на дерзкий необдуманный порыв, который позволил нам сблизиться вначале, но все-таки испытывала душевные муки и терзания, нарушая установленные правила и данные обещания, данные перед Богом, хотя долг перед людьми был для нее почти столь же важен. Любовь подсказывала ей, что обнимая меня и позволяя мне обнимать ее, она не совершает ничего плохого, и Мария льнула ко мне, не подвергая сомнению искренность моих чувств, открытость моих намерений, она была уверена, что я женюсь на ней, и я действительно этого хотел. И вот, придя в тот день в мою комнату, Мария была полна отчаяния. Она объяснила мне, что услышала разговор своего дяди и священника - война надвигалась на его земли, неумолимо приближаясь, преодолевая огромные расстояния каждый день, как будто летела на крыльях страха, тесно с ней связанного. Запах горелой человеческой кожи и мяса, казалось, уже примешивался к запахам мирной жизни, кровь пряталась глубже в телах обитателей замка, ожидая что скоро на них прольется дождь из вражеских стрел, а кости становились крепче, чтобы не сломаться под ударами кулаков и мечей. Все жило предвкушением войны, еще не осознавая этого. Я постарался успокоить мою любимую, понимая, насколько усложняется наша ситуация. Возможно, бежать следовало немедленно, пока не начались военные действия под стенами замка, и я уже прикидывал в уме наш путь, но глядя на Марию, напуганную, бледную, сомневался, выдержит ли она предстоящие лишения, отправься мы в опасное путешествие через оккупированные противником земли, в начале весны, когда природа будет также скорее нашим врагом, нежели союзником. Мне следовало думать прежде всего о ее безопасности, и не зная расклада сил двух воинствующих сторон, трудно было определить что будет разумнее для нее - остаться или покинуть замок. Я по собственному опыту знал, насколько беспощадна армия врага, выигравшего осаду, и когда стены крепости рушатся, пропуская захватчиков, их разнузданной зверской фантазии нет предела, убийства совершаются с изощренностью, которой позавидовал бы сам дьявол, и уж поскольку я знаком с ним лично, то могу подтвердить сказанное. В моем мозгу возникли образы, которым минуло семь сотен лет.
   Багровое солнце, черные тучи, дым, устремляющийся в небо, желтые листья, едва тронутые увяданием осени, но уже покрытые изморозью ранних холодов - мгновение схваченное перед штурмом. Листва стелилась под моими ногами, на опушке леса стояли десять человек, не считая меня, и вглядывались в туманный рассветный небосвод, где центральную часть горизонта заслоняла крепость, взлетавшая ввысь четырьмя каменными башнями, между которых тянулись такие же каменные стены. Я устал от ожидания, но ожидание, кажется, еще не озлобило меня до предела, к которому подошли наши воины. Я страшился не столько предстоящей атаки - к тому времени я пережил их достаточно, чтобы смириться с неизбежностью переломов, разорванных связок, кровоточащих ран, которые заставляют сцепить зубы и прилагать нечеловеческие усилия, чтобы не закричать громче остальных (хотя в пылу битвы все звуки сливаются в один гул, в ком, подобный снежной лавине, виденной мной однажды в горах); и даже смириться с неизбежностью смерти - я страшился того, что наступает после падения стен; я ждал боли, причиняемой не физическому телу, а душе, низвергнутой в бездну ада, хотя ад был мне знаком слишком близко, чтобы сравнивать его с последним аккордом удачной осады. Мы выступили вскоре после рассвета, и за грохотом, рычанием, визгом битвы я не мог различить ни грома, прорезавшего вместе с молниями затянутое тучами небо, ни собственных мыслей, связки которых были разрублены, как у моих товарищей, которые махали мечами и получали по рукам такими же мечами противников. Истощенный многодневной осадой, город дышал горечью страшных предчувствий, молился о быстрой смерти, желать большего уже не было сил, и на алтарь надежды более не приносили даров, она умерла, уступив место тупому безволию - голодному божеству с крыльями из мрака и пепла. Когда мы прорвались за внутреннюю цепь защитных укреплений, и перед нами предстали обнаженные вереницы жилых кварталов, плоская ровная площадь, погруженная в легкий сумрак раннего осеннего вечера, пронизанный светом первых пожаров, которые вспыхнули справа, куда приходился удар основных сил нашего войска; я увидел посреди площади одинокую человеческую фигуру, коленопреклоненную, завернутую в накидку, капюшон скрывал лицо, и в первое мгновение мне почудилось будто под одеждой никого нет, и она просто повисла в воздухе, напоенном жаждой крови. Мои товарищи, кажется, не видели ее, они ринулись кто направо, а кто налево, выискивая в близлежащих домах уцелевших защитников города, и глаза их пылали огнем самого ада. Однажды я стоял на краю огромной реки, такой, что другой берег едва виднелся вдали, реки, полной сильного, клокочущего потока огня. Однажды я стоял на берегу, а внизу извергалось из недр и текло мимо меня адское пламя; и рядом со мной стоял юноша с чистыми глазами ребенка, в которых отражались плывущие по бирюзовому небу облака; и я любил его, как самого близкого друга, но боль, затянувшая паутиной мое сердце была ему равнодушна, он улыбался, гладя на огонь, и его белые одежды легко парили на небольшом расстоянии от раскаленной истрескавшейся почвы на берегу огненного потока. Я стоял на этом берегу босыми ногами, но физически не чувствовал ее температуры, я пребывал и отсутствовал одновременно, лишь душа моя разрывалась от невыносимой тоски. Это было так давно, но воспоминания жили во мне, и взглянув в глаза своих товарищей, я увидел в них то самое адское пламя. Пока они обыскивали дома, я пошел прямо вперед, фигура на площади оставалась неподвижной, и я не знал, заметила она меня или нет. Все звуки в одно мгновение замерли, я подошел к коленопреклоненному человеку и отбросил капюшон с его лица... В чистых глазах плыли облака на бирюзовом фоне небес, и мягкая улыбка скользнула по губам прекрасного юноши, чье лицо вдруг предстало передо мной, озаренное ослепительным светом... и в мое сердце вонзилось острое лезвие смерти. Я снова стоял на берегу, не чувствуя босыми ногами жаркого дыхания огня, и только в душе червем копошилась мировая, вечная, необъятная тоска, ровесница темной ночи, из которой родилась Вселенная. Рядом со мной больше не было юноши в белых одеждах, вместо него справа от меня стоял высокий мужчина, волосы его тронула седина, высокий лоб перерезали две глубокие морщины, и все-таки он был молод, на вид ему было лет тридцать. Римский нос и черные глаза придавали его внешности воинственной красоты, я обернулся к нему и он сказал мне:
   - Отличная погодка. - Его голос звучал немного хрипло, уверенный, сильный.
   Я молчал, не зная, что сказать, и тогда он добавил:
   - Не забыл меня?
   Да, я вспомнил его в тот же миг, но по-прежнему молчал.
   - Пойдем со мной, посмотришь на мое новое приобретение. Он хотел забрать ее, но я знаю - среди Его облаков, она заскучает, ее губы созданы для того, чтобы обжигать страстью, а не читать молитвы. До чего же Он тщеславен, ему бы все слушать эти глупые стишки, мне кажется, он порой, играючи, разрушает храмы, насылая ураганы и наводнения, трясет землю, как игральные кости, чтобы эти глупые людишки возводили новые храмы, более подобающие его величию, а они и правда становятся все выше, тянутся к небу. Пойдем, посмотришь на мою новую любимицу, только не думай, что ради нее всех других я забыл, я никого не забываю.
   Я шел вдоль берега огненной реки. Дьявол, в черных узких штанах, высоких сапогах и тяжелым мечем на широком поясе с серебряной пряжкой в виде женского лица с тонкими чертами, шел впереди меня, указывая путь. Его обнаженную спину пересекали два глубоких шрама, тянущихся между лопатками по обе стороны от ровного позвоночника, который странной, неестественной чернотой просвечивал сквозь слегка загорелую кожу. Шрамы от вырванных крыльев.
  
   Лоренцо дал мне яд, и вот я снова видел только мрак, опоясывающий меня, и сначала не чувствовал ничего, как будто спал, но не видел сна. Когда я пришел в себя, вокруг царило безмятежное спокойствие нетронутой рукой человека природы, вдалеке разливалось море, на волнах которого я не заметил ни одного паруса. Я встал, но почувствовал такое сильное головокружение, что вынужден был немедленно присесть, опираясь спиной о ствол высокой пальмы, которая показалась мне одной из дивных колонн, поддерживающих небо. Я помнил все, что происходило со мной в земной жизни, но не знал, как много земного времени прошло с тех пор, как я умер, в очередной раз, и снова - неожиданно для себя. Меня тревожила судьба Марии, но пока что некому было дать ответ на волнующие меня вопросы. Я оставался совсем один в этом истинном раю, а впрочем, рай - любовь, Бог - любовь, жизнь, мимолетная и вечная, - любовь, и все, что открылось моим затуманенным отчаянием глазам показалось мне величайшим обманом.
   Спустя некоторое время, которое я провел как будто в бреду, не осознавая как долго я в нем находился, а в месте, пространстве, в котором я очутился никогда не наступала ночь, никогда не угасал свет беспредельного дня, рядом со мной появился человек в черных сапогах и таких же черных штанах и протянул мне руку.
   Мы шли вдоль берега, я не чувствовал усталости, меня тревожила только мысль о Марии. Что сталось с нею после моей смерти?
   - Думаешь о ней? - спросил мой спутник, глядя в сторону океана. Я заметил, что в прорезях шрамов на его спине стали появляться маленькие снежно-белые перышки, как листочки на весенних деревьях, пробившиеся из набухших почек.
   - Что с ней случилось?
   - С людьми всегда случается одно и то же, - равнодушно, скучающе ответил он и добавил: - Почеши мне под правой лопаткой, эти крылья меня замучили, опять отрастают.
   - Почему?
   - Почему что?
   - Почему они растут?
   - На Земле, видишь ли, горит слишком много костров...
   Он не закончил фразу, резко остановился и уставился на линию горизонта.
   - Что ты там видишь? - спросил я.
   - Я вечно вижу огонь, - грустно ответил он.
  
   Я узнал об этом позже, и хотя, мой "друг" с белыми перышками в прорезях шрамов на спине не должен был показывать мне то, что запрещено видеть людям, не должен был показывать мне правду, он сделал это, он так часто преступал запреты, что имя его стало запретным. Мы сидели на подушках, на небольшом возвышении от мраморного пола светло-серого, грязного цвета, изрезанного хаотичным рисунком черных полос различной толщины; прекрасные девушки с длинными распущенными волосами, в полупрозрачных одеждах, изгибая тонкие станы, кружились перед нами в медленном завораживающем танце и подносили нам блюда с искусно приготовленными яствами и кувшины с вином, подливая пьянящий напиток в тяжелые кубки, которые мы почти не выпускали из рук; но я не был пьян ни от вина, ни от близости женских тел, влекущих к себе идеальными формами, райскими, мог бы я сказать, если бы не знал, где на самом деле находился. Мой сосед подал знак девушкам и они оставили нас одних, он велел мне поставить кубок с вином на пол и откинуться на подушки, я невольно закрыл глаза и почувствовал, как погружаюсь в некое подобие сна, я бы назвал его сном наяву. Перед моим взором проплывали темные грозовые тучи, но я знал, что путь избран правильно, и вскоре я увижу то, к чему стремилась моя душа - я узнаю правду, которой искал, пускай и самую страшную. Я увидел Марию, склоненную над моим телом, изрезанным, исколотым, превращенным в окровавленный труп с вывороченными внутренностями и сломанными костями, моя одежда слиплась с кожей и мясом, рубашка на груди была разорвана; и рука Марии лежала над моим сердцем, лишенным музыки жизни, девушка смотрела на свои пальцы невидящими глазами, полными слез, и хотя лицо мое не было изуродовано, точно чудом его пощадили и оставили нетронутым, она не решалась взглянуть на него, и узнать любимые черты. Я чувствовал ее горячие слезы, как будто они лились по моим щекам, я чувствовал ее отчаяние, ее боль, точно они были моими, но мог лишь наблюдать за ней со стороны; так солнце, выглянувшее из-за облака и проникшее в комнату сквозь узкую прорезь средневекового окна, лучами своими касалось ее пальцев и в то же время оставалось недоступно далеким в вышине сероватых небес. Я пытался удержать ее образ, а он неумолимо отдалялся от меня, теряясь в путаных следах времени, но вот я снова увидел Марию, она опустилась на колени перед своим дядей и в ее глазах стояли слезы, едва сдерживаемые, они еще не готовы были хлынуть по прекрасным щекам, лишенным легкого юного румянца, к которому я так привык. Девушка молча слушала проклятия, сыпавшиеся на нее из уст властного родственника, он был рожден повелевать и требовал подчинения от нее не меньше, чем от своих солдат. Лоренцо стоял чуть поодаль, в тени, и солнечные лучи не достигали его лица, на котором запечатлелось надменное выражение все той же власти, да, он не был ни герцогом, ни бароном, ни даже хозяином какого-нибудь придорожного клоповника, зато в собственности его пребывала надежда, вера и любовь к Богу. Мария слушала молча, слушала, как чистоту ее чувства пятнают грязью разврата, слушала, как ее нарекают грешницей, а плод ее чрева - дьявольским проклятием; и слова эти, раня ее хрупкое сердце, разбивались о крепость воздвигнутой в нем любви. В моем воспаленном мозгу, пребывающем в состоянии транса, связующего времена и пространства, возник нежнейший розовый бутон, он постепенно увеличивался и открывался, и когда лепестки готовы были выпорхнуть из него, подобно птенцу, впервые взмывающему в небеса, в одно ужаснейшее мгновение он весь обернулся черным пеплом, осыпавшемся на мою ладонь. Мысль о нашем ребенке, которого носила в себе моя любимая, лезвием полоснула меня по сердцу, я знал, насколько жесток мир, я знал, насколько жесток Он, и потому не сомневался, что еще не родившийся мой сын уже потерян для меня, потерян для самой жизни. Мария поднялась с колен, приложила руку к животу и глядя прямо перед собой, смело, решительно ответила так, как подсказывали ей любовь и совесть. Она просила позволить ей уйти, просила и требовала в то же время, хотя голос ее звучал тихо, но уверенность ее во сто крат усиливала его. Ей позволили только одно - умереть легко.
  
   Солнце озаряло своими горячими лучами просторное помещение с выходящими в сад французскими окнами. Мальчишка лет двенадцати стоял посредине комнаты, рассматривая рисунок, сделанный на холсте масляными красками неярких тонов. Картина не была закончена, но уже теперь становилась понятной ее задумка. Изображенная рукой художника долина, окаймленная в сине-голубой дали линией гор, притягивала взор мальчишки. Он прикипел глазами к центральной вершине, застывшей на горизонте, как будто великан, затаивший дыхание, и стоял так же неподвижно, пока не услышал у себя за спиной звук открывающейся двери и неторопливые шаги.
   - Папа, мне кажется, я бывал здесь в какой-то прошлой жизни, - сказал мальчик, обернувшись лицом к вошедшему в комнату мужчине средних лет.
   - Когда ты это нарисовал? - спросил отец.
   - Ночью. Я не мог уснуть, я должен был поскорее перенести на холст то, что видел.
   - Дженсен, мне кажется, тебе нужно отдохнуть, ты все время занят своим рисованием.
  
   За оградой сада по старой римской дороге медленно катился велосипед, человек, управляющий им, разглядывал все, что попадалось ему на глаза, завидев метрах в пятнадцати от дороги девушку, играющую с собакой, он остановился и несколько упоительных минут наблюдал, как она бросает собачонке мячик, улыбается, смеется, и очаровательные губки приковывали к себе озорной взгляд его черных глаз. Давно он так не веселился - подумал про себя мужчина на велосипеде, почесал под правой лопаткой и снова надавил на педали, чтобы продолжить свой путь по земной дороге.
   Он остановился перед калиткой из кованого черного металла, завитки диковинных цветов и силуэты райских птичек угадывались в искусном узоре, созданном руками человека, но волею божественного вдохновения. Мужчина вошел в сад, прислонил велосипед к ограде и поднялся на второй этаж на первый взгляд заброшенной и пришедшей в запустение виллы. Из окна открывался вид на соседний особняк, и обладатель глубоких черных глаз, которые еще недавно так искрились при виде симпатичной девчонки, стал следить за мальчиком, который медленно прогуливался по тропинке, вымощенной потертыми от времени камнями.
   - Франческа, - окликнул мужчина, и на его зов немедленно появилась девушка с длинными русыми волосами, стала справа от него и смиренно опустила глаза. - Милая, я проголодался, принеси мне чего-нибудь.
   - Чего желаете? - холодно спросила она.
   - Ой, ну хватит уже с меня твоей любезности, хоть бы раз послала меня к черту! - мужчина громко рассмеялся, и схватил девушку за руку прежде чем она успела уйти, обиженная его смехом. - Эй, только не реви, - сказал он не то чтобы с особой нежностью, но все-таки тон его голоса изменился, стал мягче. - Терпеть не могу слез, уж лучше бы ты бросилась на меня с ножом.
   Он притянул ее к себе и легонько похлопал по спине, затем его рука опустилась ниже, и он сперва замяукал, а потом снова рассмеялся, но уже иначе, как будто похвалил самого себя за хорошую шутку.
   -Ну, дорогуша, ты у меня ненадолго, так что нечего волноваться. Вот если бы ты попала ко мне на целую вечность, тогда понимаю, я бы и сам тебя пожалел. - Он отпустил девушку, она не ушла и молча смотрела в окно. - Послушай, твой дружок подсадил тебя на наркотики, это гадко, я сам терпеть не могу наркотики, предпочитаю, чтобы люди попадали ко мне сознательно, а не в наркотическом бреду, тогда что с них взять, натворят глупостей и вспомнить не могут, а мне работы только прибавляется - копайся в их душе, как чертов психоаналитик. Давай ты будешь вести себя по хорошему, тебе зачтется, поверь, но когда я говорю "по-хорошему" я имею в виду - помогай мне, не надо делать мне одолжение, как будто я тебе враг, а ты моя рабыня. Я могу сделать с тобой, что хочу, но я не хочу, мне надоело быть жестоким, пресытился, милая. Все становится скучным рано или поздно. Так что принеси мне чего-нибудь поострее да повреднее для желудка.
   Девушка ушла, не проронив ни слова.
   Мужчина продолжил наблюдение за мальчиком, гуляющим по другую сторону каменной стены, разделявшей два сада. Он смотрел на мальчонку с грустью, и воспоминания невольно охватили его.
  
   Холодный дождь поливал его одежду, хлестал по лицу, но одинокий прохожий продолжал идти вперед, надвинув на глаза шляпу, которую придерживал левой рукой. На улицах Лондона не было ни души, только самоубийца решился бы выйти из дому в такую скверную, даже по английским меркам, погоду. Но ему нравилось, там, где он провел большую часть жизни было очень жарко, там он не рисковал надевать плащ, рискуя что он вспыхнет от огня, клокочущего в недрах земли. Он уверенно шел вперед, и когда перед его глазами, наконец, предстал высокий мрачный дом с тяжелой черной дверью, возвышавшейся над порогом, к которому вели три широкие ступеньки, мужчина не испытал радости, немедленно бы охватившей на его месте любого другого человека. Он постучал и спустя две-три минуты дверь приоткрылась и в проеме, из которого лился неяркий свет керосиновых светильников, появилось сморщенное старушечье лицо. Путник взглянул на пожилую женщину, и в его мозгу в мгновение ока возник образ юной девушки с прекрасными голубыми глазами. Теперь же на него смотрели два бледных подобия тех чудесных глаз, как будто жизнь разбавила чистый небесный цвет мутной дождевой водой, украла глубину и блеск, лишив их той притягательной силы, которая оставалась теперь только в памяти незнакомца, завернутого в длинную промокшую накидку. Странно, как мог он помнить их юную красоту, если по крайней мере на вид был вдвое младше старушки, открывшей ему дверь. Впрочем, он бы не ответил на такой вопрос, во всяком случае не раньше, чем стал бы вашим хозяином, да и тогда он предпочел бы промолчать.
   - Мистер Колдвел дома? - спросил нежданный гость.
   - Вам не кажется, что для визитов слишком поздний час?
   Не дожидаясь приглашения, он вошел в широкий холл, отстранив возмущенную его нахальством женщину, снял шляпу и плащ, да так и бросил их прямо на пол, прошел в гостиную, две большие створки дверей, ведущих в которую, оказались открыты. Освещение в комнате было слабым, но зрение странного ночного посетителя позволяло превосходно видеть даже в полной темноте. Он замер посредине зала и молча изучал портрет, висевший на противоположной от входа стене, в то время как старушка помчалась за подмогой, насколько вообще ее возраст позволял мчаться. На холсте была изображена девушка; она стояла на фоне осеннего сада, опавшие листья, уже схваченные первым инеем, устилали землю под ее ногами; он видел только ее изящную фигуру, облаченную в строгое платье темных тонов, ее руки, тонкие пальчики, лежащие поверх складок широкого подола, бледные, почти как первый снег, кружащийся в воздухе вокруг нее, ее лицо с благородными чертами, божественными - беззвучно сказал он, как бы сильно не презирал это слово. Глядя на красивую линию ее губ, он бессознательно провел кончиками пальцев по своим губам, и на мгновение ему показалось, что он чувствует, как соприкасаются их уста.
   Появление невысокого мужчины с седыми висками и холодным выражением лица, заставило незнакомца оторваться от созерцания картины, и обратиться к нему с тем поручением, которое привело его в эту гостиную, в этот город, в этот мир.
   Когда через полчаса он шел по пустынной лондонской улице, выйдя из дверей дома и галереи мистера Колдвела, за его спиной оставался исполненный долг и несчастье, вестником которого он стал. Перед уходом он спросил Колдвела, кто написал портрет его дочери, и, получив ответ, быстро зашагал к выходу, не обращая внимания на безмолвные слезы хозяина и громкие стенания его старушки-экономки. Он хорошо запомнил содержание письма, отправленного якобы с берегов Бенгальского залива. На самом деле никто его не писал и не отсылал, оно появилось в кармане этого сомнительного гостя в форме офицера британской армии под намокшим плащом, как появляется дождь и снег, свалилось с небес, если хотите.
   "... Мне искренне жаль, что наши дорогие Шон и Элизабет стали жертвой этой ужасной лихорадки. Не имея возможности доставить их тела в Англию, мы похоронили их здесь же, в долине, они оба любили смотреть, как первые лучики рассвета появляются из-за гор. Последняя картина, которую рисовал Шон, он не закончил ее по причине болезни, а Элизабет она очень нравилась, последняя картина была чудесной, и на ней изображено то самое место, где теперь находятся их могилки... "
  
   Когда тебе снится будущее, ты еще не можешь знать об этом, но со временем оказывается, насколько пророческими были твои видения, и тогда ты ужасаешься. Я проснулся от сильной боли в области сердца, сел на кровати и приложил ладонь к груди. Я не мог припомнить, чтобы события моего сна когда-нибудь происходили в прошлом, тем более, что его героями были не какие-то неизвестные люди, а наоборот мы с Марисой. Всего несколько часов тому назад я вышел из дверей ее кабинета, вернулся к себе домой, пытался уснуть, но через какое-то время, мучимый бессонницей, все-таки решился принять лекарство, добытое для меня Марисой. И вот, очнувшись ото сна, я понял - должно произойти что-то страшное, и если даже во сне мое сердце едва не разорвалось от ужаса, то в реальности будет намного хуже.
  
   Кто такая Сара? Я и сам не могу четко ответить на этот вопрос. Сара - мое наказание, наваждение, и каждый раз, как я сдаюсь ей на милость, я предаю себя. Она вовсе не та самая избранница моего сердца, ради которой можно безоговорочно пойти на все, разрушить границы, презреть правила и броситься в бездну, кишащую змеями, ради нее ничего не стоит делать, не стоит совершать подвигов и даже нет смысла думать о ней, но я думаю. Я в значительной степени зациклен на этой девушке, она похожа на инфекцию, которая вросла в мою плоть и кровь и душит меня, захватывая с каждым днем все большую власть над моей жизнью. Но я пообещал себе бороться с ней, и последние два-три года с переменным успехом избегаю не только встреч с ней, но и мыслей о ней. Плохо становится, когда Сара появляется сама, и тогда мне кажется, что она преследовала меня все то время, пока я не видел ее и смотрела на меня, посмеиваясь, из-за угла соседнего здания, пока я пил кофе в закусочной на первом этаже моего дома. Да, я начинаю активно сходить с ума, как только узнаю в толпе ее походку, угадываю в девушке на противоположной стороне улицы ее профиль, когда мне мерещится ее улыбка, похожая на улыбку черта, разница в том, что черт никогда не казался мне особенно привлекательным, да и никогда не имел по отношению ко мне действительно враждебных намерений. Что касается Сары, верьте или нет, она представляет для меня более реальную опасность, чем все ураганы и катастрофы в мире.
   Впервые я увидел ее в доме моего отца, к тому времени я уже обзавелся собственной квартирой на 26-м этаже в центре Манхеттена, и пришел к отцу попросить денег. Вы спросите, вечно ли я собирался сидеть у него на шее, пускай и расходы, на которые он шел ради меня никогда не были для него ощутимыми? Я всегда, с самого детства, стремился к независимости, но в большей степени духовной, нежели материальной, и конечно, глупо с моей стороны было считать, будто одно возможно без другого. Матери своей я не помнил, не мог помнить, она умерла, когда мне едва исполнился год, отец не любил вспоминать о ней, слишком сильной оказалась для него утрата близкого человека, но его друзья, а также моя гувернантка, няня ( называйте Сьюзан, как хотите) часто рассказывали мне о матери, когда отца не было рядом. Я видел мир как будто урезанным, меня слишком оберегали от реальной жизни, подобно маленькому Будде я рос в атмосфере бесконечной заботы, и в результате неизбежно пресытился ею, но к счастью не озлобился на людей, которые проявляли ко мне столь нежную любовь, что пытались заслонить собою огорчения, с которыми неизбежно сталкивается человек. В моем искусственном космосе всегда было тепло и уютно, благоухали цветы и пели птицы, на римской вилле отца царило райское умиротворение. Я не был лишен общения со сверстниками, но все мои друзья принадлежали к богатым семьям и так же как я в большей или меньшей степени понятия не имели о трудностях. Рисовать я начал рано, и отец почти сразу нанял мне учителя. Пожилой итальянец с блестящим образованием и несомненным педагогическим талантом помогал мне освоить изобразительное искусство, но часто не поспевал за полетом моей необузданной фантазии, и сбивался с намеченного плана, ведомый моим нетерпением. Я хотел научиться всему и сразу, и мне до сих пор кажется, что его уроки не имели на меня существенного влияния, я учился как бы независимо от того сколько усилий прилагал к моему обучению синьор Ринальди, я вспоминал, а не осваивал что-то новое, и воспоминания мои питались соками давно увядших времен.
   Первый день лета... мне стало жарко в постели, я откинул одеяло и прошел к окну; покатая луна светила прямо в мои глаза, переливая в них свой таинственный свет, и я, двенадцатилетний мальчишка, стоял как завороженный перед ней, моей королевой; стоял нагой в большой комнате, походившей на зал древнего дворца, и казался себе в одно и то же время принцем и рабом, но любая моя мысль текла как бы вне меня, посторонняя, а я все смотрел на немигающее око луны, и принадлежал его силе. Я не мог вспомнить, как снова оказался в кровати, но когда пришел в сознание, а складывалось такое впечатление, что сон, в котором я пребывал, был таким глубоким, как потеря сознания, луна скрылась за одиноким облаком, а массивные старинные часы на столе показывали два часа ночи, значит я проспал не более полутора часов. Я спустился в свою мастерскую, как гордо ее называл, тихо, чтобы никого не разбудить, включил лампу, но почувствовал, что свет мне вовсе не нужен. Я мог бы рисовать в полной темноте, что-то подсказывало мне, говорило во мне о том, что сила луны влилась в мои руки и глаза, и я рисовал молча, почти на ощупь, машинально смешивая краски в требуемой пропорции. И когда наступило утро и первые лучи солнца коснулись моего не завершенного творения, я стоял перед ним как собственный бессловесный призрак, но знал, что картина моя и не должна быть завершена, такой я помнил ее из глубины какого-то скрытого во мне древнего источника, давно засыпанного песками времен. Я не помнил, снилось ли мне то, что я запечатлел на холсте, и пройдет еще несколько лет с той летней ночи в Риме прежде чем я начну видеть сны, которые станут медленно, но верно сводить меня с ума; сны, которые заставят меня бояться спать, от них я буду пробуждаться в холодном поту, от них - искать лекарства, от них бежать и к ним возвращаться со страхом и надеждой, этими вечными спутниками друг друга.
   После той незаконченной картины, я долго не мог рисовать, несколько недель откладывал кисть, едва коснувшись ее, и отец решил отправить меня на Сицилию - отдохнуть и подышать морским воздухом. Вернувшись, я снова начал рисовать, и впоследствии это увлечение стало для меня профессией, но творчество приносит доход лишь немногим счастливчикам. Я отвергал помощь отца, стремившегося всячески помочь продвижению моих работ (да и со временем я то ли разленился, то ли потерял вдохновение и стал рисовать все реже и реже), так что мне приходилось и дальше сидеть на его шее. Как я ни старался развить в себе чувство презрения к собственному безделью, у меня ничего не получалось. Я не мог найти своего места в жизни, как будто оно осталось в другом времени, давно потерявшемся из виду.
   Итак, я познакомился с Сарой (ей тогда едва исполнилось семнадцать, мне было двадцать шесть) на вечере в доме моего отца, а на следующее утро, раскрыв газету прочел в разделе международных новостей о крушении поезда в одном из штатов Индии, и глядя на фотографию, едва не потерял сознание от нахлынувшей на меня головной боли. Долина, окаймленная горами, такая знакомая... Но прежде была ночь, первая ночь с Сарой, первая ночь Сары.
   Эта девушка показалась бы вам премиленьким ангелочком, спорхнувшим с небес на своих полупрозрачных крыльях, сущий ребенок - подумал я в момент нашего знакомства, но как часто нам приходится жалеть о своих впечатлениях, которые жестоко расходятся с реальностью. Конечно, я никогда не претендовал на нимб над головой, но все-таки не ожидал, что ступени в ад будут располагаться так близко от изголовья моей кровати. Я жаждал ее всем сердцем, но мое желание было не столь физическим, сколько душевным стремлением, мне хотелось обнять ее, прижать к своей груди и почувствовать, что ей приятно находиться в моих объятиях, поначалу я и не думал ни о чем большем. Когда мы вышли на улицу, как бы невзначай одновременно улизнув с вечеринки, Сара решительно взяла мою руку. Она потянула меня на другую сторону улицы, полы ее не застегнутого пальто развевались на ветру, который появился словно бы ниоткуда, было холодно, и я хотел укрыть ее от непогоды, но девушка уверенно вела меня вперед, не давая опомниться. Она остановилась возле невысокого старого здания, притянула меня, потерявшего дар речи, к себе, встала на цыпочки, прислонившись к стене, и поцеловала мои губы, я ответил ей, чувствуя, как мое сердце сходит с ума от восторга. Мы взяли такси и поехали ко мне домой... После я не мог понять почему я так безвольно поддался ей, как не мог понять и того, почему она выбрала меня, с первого взгляда решившись отдать мне свою невинную и такую сладкую любовь. Я оказался привязан к ней надолго, и сполна искупил ту первую ошибку, которая повлекла за собой множество других. Сара сначала шантажировала меня своим несовершеннолетием, а когда это уже не действовало, обольщала, угрожала самоубийством, делала все, чтобы я чувствовала свою вину перед ней; и когда она прижималась ко мне всем телом, как будто боялась, что меня отнимет у нее сам могущественный демон смерти, я чувствовал нестерпимую боль, пронизывающую мое сердце, и не мог понять, что так терзает меня, мне казалось, будто я предаю, продаю дьяволу собственную душу, а возможно нечто во сто крат более ценное.
   С того самого утра, когда я наткнулся на газетную статью о крушении поезда, в моей жизни стали происходить странные совпадения, не говоря уже об усилившихся приступах загадочных снов-воспоминаний и сильной головной боли, доводившие меня до безумия; и тогда, в состоянии почти постоянного раздражения, ни в чем не находя покоя, я становился неоправданно жесток прежде всего с Сарой, но также с другими людьми, и жгучая адская река с каждым днем все сильнее обжигала меня своим раскаленным дыханием. Мне уже требовалось снотворное, чтобы уснуть и две чашки крепкого кофе, чтобы прийти в себя после сна; я исписывал тетради дневников, в которых сбивчивым неразборчивым почерком, прерывая рассказ, не заканчивая доброй половины предложений, излагал на бумаге то, что видел по ночам, терзаясь в бреду; и я сжигал свои записи, страшась как бы их не прочел посторонний, впрочем, всех я считал и считаю до сих пор посторонними, чужими, и не могу излечиться от этого страха, возможно, только Мариса в некоторой степени является исключением из этого правила, но лишь в некоторой степени. Сара как будто не замечала моего нарастающего безумия, а я уже не мог контролировать себя, но все-таки не решался обратиться за помощью к специалисту, полагая, что я буду немедленно заперт в психиатрической лечебнице, а навязчивый голос во мне подсказывал, что в какой-то далекой прошлой жизни я не нашел оттуда выхода.
  
   Насколько я могу теперь припомнить, то была единственная моя жизнь, которая продлилась до глубокой старости. Не знаю, почему с тех пор, как я стал вспоминать свои прошлые воплощения, чаще всего я возвращаюсь именно к ней, и мне кажется, что в этой далекой жизни, я прошел мимо чего-то очень важного, чего не имел права пропустить. Меня по сей день терзает эта головоломка, и сейчас, чувствуя, что приближается какой-то важный момент в моей теперешней жизни, я все чаще думаю о нищем старике, бредущем по берегу Иордана в предзакатный час почти две тысячи лет тому назад.
  
   Мы с Д. сидели на подушках, я пытался проследить за изгибами черных полос на мраморном полу, но мне никак не удавалось сосредоточиться. Мы молчали, вернее, это я молчал, а Д. просто не нарушал моего молчания. В комнату вошла девушка и, опустившись на колени рядом с Д., прошептала несколько слов ему на ухо.
   - Я должен идти, пора заняться своими обязанностями, - сказал Д., поднимаясь на ноги.
   Я ничего не ответил, и уже оказавшись в дверях Д. добавил:
   - Хочешь пойти со мной? Одна наша давняя знакомая будет рада тебя увидеть.
   Я последовал за Д., надеясь встретить одну женщину, но встретил другую.
  
   Старик смотрел на линию горизонта, свет тонул в водах Иордана, ночь окутывала берег, тихая ночь.
   Старик вспомнил мальчика, которого держала на руках молодая женщина в платье простолюдинки. Ребенок улыбался, глядя на высокого мужчину в доспехах римского воина, тогда римлянин еще не знал, что спустя пятнадцать лет он отправится вместе с этим мальчиком в далекую Индию, и будет оберегать его, как собственного сына, которого у него никогда не было, и все это ради спокойствия его матери. Римлянин еще увидит его приколоченным к кресту, еще увидит, как этому мальчонке будут поклоняться сотни и тысячи, уверовавших в чудо его рождения и воскресения, но для жесткого воина, чье сердце лишь немного смягчила любовь, он останется наивным ребенком, в представлении которого добро сильнее зла. Эта женщина с первого взгляда показалась ему родной и в то же время невероятно далекой, как будто все проклятия в мире запрещали ему подходить к ней. Впрочем, его намерения были чисты, как первый снег, он сам удивился, отчего так трепетно и нежно относится к незнакомке, замужней иудейке, в которой не было ничего особенного, ничего, что могло бы привлечь его внимание. Он, римский воин, прошедший немало испытаний, он, привыкший действовать силой, впервые в жизни почувствовал потребность бескорыстно оберегать другого человека. С того самого дня, когда он впервые увидел Марию и до распятия ее сына, после которого они больше никогда не встречались, он лишь несколько раз слышал из ее уст свое имя, и вот сейчас на берегу Иордана, старик услышал у себя за спиной тихий мелодичный голос.
   - Луций, - позвала женщина.
   Он обернулся, перед его глазами мелькнула тень и мгновенно исчезла, теперь знакомый оклик слышался с другой стороны, но прежде чем римлянин успел обернуться, сердце пронизала нестерпимая боль, и больше он ничего не видел.
  
   Д. приоткрыл дверь, мы вышли на террасу, вокруг царил полумрак, прохладный ветерок коснулся моего лица. Мой спутник прошел вперед и присел на деревянную скамью с красивыми резными ножками, а навстречу мне вышла женщина в белых одеждах.
   - Сколько земных лет прошло после нашей последней встречи, - сказала она улыбаясь мне знакомой приветливой улыбкой.
   - Земные годы ничто, иллюзия жизни... - ответил я.
   - Тогда тебя звали Луций...
   - Мария... роковое имя.
   Мы стояли в двух шагах друг от друга, и казалось, что не виделись всего несколько часов, может быть пару дней, но совсем не тысячу триста лет.
   - Я думал, ты с ним не разговариваешь. - Я кивнул в сторону Д.
   - Ты прав, мы понимаем друг друга без слов, хотя здесь часто не с кем бывает поговорить.
   - Ты должна сказать мне что-то важное? Почему Д. привел меня к тебе?
   - Все сказано давно, так давно, а что не сказано, о том нет смысла говорить.
   - Твой сын... я не спас его.
   - Ты спас его от безвестности, но все это не так уж существенно. У нас слишком мало времени, чтобы говорить не о том.
   - Так скажи мне то, ради чего позвала меня.
   - Ты должен знать... вы были первыми, созданными... спаси ее...
   Я было протянул к ней руку, но Мария исчезла, как видение, бывшее плодом воспаленного воображения.
  
   Все сказано, не осталось ничего тайного... Хотелось бы мне наконец увидеть все, что было скрыто от меня в течение многих лет, столетий. Я мечтаю прикоснуться к печатям былого и сорвать их, как маску с пойманного преступника. Любимым я был, кажется, в каждой своей жизни, и любил много раз, но тень, неуловимая, неизбежного расставания, мерещилась мне на каждом шагу, и я оглядывался, искал что-то потерянное, и не знал, как унять боль, сердце мое было полно боли.
  
   Я шел по длинному больничному коридору, из узких окон лился праздничный весенний свет, частички пыли кружились в его потоках, а я упрямо двигался вперед, в моем мозгу засела мысль о свободе, я больше не мог оставаться в этой клетке, наполненной запахами медицинских препаратов, застоявшейся мочи, моющих средств, отчаяния, заброшенности, изоляции. Мой мир сузился до размеров больничной палаты, до отрезка коридора, до этажа; сморщился, как старушечье лицо, беззубое, с глазами, смотрящими в себя; и я чувствовал, как превращаюсь в развалину, медленно отекаю, глохну, слепну, слеживаюсь, растрескиваюсь, уменьшаюсь, становлюсь ниже, меньше, бесцельнее, бессознательно тянусь к последним источникам света, но тяга ослабевает, жизнь затухает, заглушается посторонними звуками, пространство заставляется, зарастает, захламляется бесполезными предметами чужого и общего обихода; и только рана моей души никак не затягивается, она гноится, кровоточит, мучит, течет, скапывает и слазит, как змеиная кожа, и воспаляется наново; она - реальность, все остальное бред. Все остальное есть, нет только меня... Все остальное и я... круговорот времен года, круговерть перемен, проходящих вскользь, подслушанные разговоры, нет, услышанные, от меня ведь уже давно ничего не таят; все проносят мимо в моем присутствии, извлекают тайны души, не кроясь от меня, и я уже то зеркало, в котором отражается все; я тот фон, на котором рисуют картину жизни, грунтовка под масло, и оно течет по моему лицу, по рукам, по телу, я чувствую его сквозь немоту в пальцах, губах... Я иду наконец по этому коридору, решился, как младенец на первый шаг, неуверенный, желанный...
   Я иду по коридору и в голове одно за другим вспыхивают воспоминания. Я пытаюсь нащупать тот момент, когда у меня отказали тормоза, когда психика не выдержала и я покатился вниз, я покатился, как снежный ком, набираясь боли, она уже во всех карманах, в ушах, в горле, я захлебываюсь жгучей субстанцией боли, и ничего, совсем ничего не могу сделать, как в то утро, когда меня забрали. В то самое утро я пытался схватиться за пистолет, дотянуться до надежды на спасение, но мне чего-то не хватило. Так всегда бывает в жизни, я убеждался в этом грубом законе судьбы столько раз, что повторений больше не нужно, этот урок я усвоил на отлично, но тогда мне казалось, что я еще могу спасти свою свободу, а ее отняли у меня. Я помню допросы, концлагерь, туман в глазах, помню, как вокруг меня умирали другие люди, а я, мысленно простившийся с жизнью, и простивший ей крушение своих по сути детских мечтаний, остался жив. С тех пор во мне что-то пошатнулось, кто-то пытался достучаться до меня, но я не мог или не хотел отвечать ему. Мои воспоминания похожи на киноленту, переклеенную обрывками посторонней хроники, не связанной с основным сюжетом. В кадр все время влезает чье-то лицо, угреватое и веснушчатое, улыбается, а я отмахиваюсь и чувствую себя жестоким; оно исчезает, заставляя меня раскаиваться в своей грубости, а когда появляется снова, в моем поведении ничего не изменяется, и я опять попадаю в заложники вины. Мне двадцать пять, когда концлагерь освобождают, а когда я попадаю в больницу у меня больше нет возраста, я - старик, здесь все старики, потому что вычеркнуты, списаны, сняты с эксплуатации. Иногда мне хочется кричать, а сейчас вот захотелось уйти, поэтому я молчу, молча двигаюсь по коридору; а если бы я кричал, уйти бы не пытался. Одно с другим несовместимо, это два разных, разных состояния. Иду по коридору. Я еще не знаю, что через два года в моей проклятой голове что-то прояснится, то, что было затянуто тучами, и я вернусь на свободу, за мной захлопнется дверь, в которую я стучался изнутри, а в тот момент, когда это произойдет, вдруг поймаю себя на мысли, что хочу стучаться снаружи. Мне будет в это время тридцать три года, как Христу. Все помнят этот возраст его смерти, а для меня он станет возрастом нового рождения. И мир снова покажется мне новым, я и правда не буду знаком с ним. Его отняли у меня вместе со свободой, отняли тогда, в тысяча девятьсот сорок втором году. Я - австриец, ненавидящий свой народ, вернее, конечно, путь, которым он шел в то время. Я чувствую себя Христом, так и не распятым, мне только пригрозили, припугнули меня распятием, но так и не довели дело до конца, и мне кажется, будто я не выполнил свой долг, не умер, когда все умирали, не искупил ничьих грехов, тем более собственных. Я вспомню в тот день отчетливее всего гестаповца, который пинал меня в живот своими начищенными сапогами, его улыбчивое угреватое, веснушчатое лицо, и чувство вины наконец превратится в прах. Но пепел этот, кажется, я буду до конца жизни носить с собой в кармане брюк, и меня будет преследовать запах гари, и нигде на свете я не смогу спрятаться от него.
   А пока я иду по больничному коридору. Иду уже почти решительно, а не мнусь, как вначале. Что-то остановит меня, когда до выхода на лестницу останется всего полтора-два метра. Сейчас я пытаюсь вспомнить, что именно, но просыпаюсь, все время, каждый раз просыпаюсь, не нашедши ответа, открываю глаза и полумрак приветствует меня одиночеством. С тех пор, как Сара оставила меня, я часто вижу этот сон, и никак не могу досмотреть его до конца.
  
   Таблетки, которые достала Мариса действительно классные, она просто спасла меня, и я хочу позвонить ей, но все как-то не найду предлога, а желание нарастает, оно прямо как зуд, и я набираю ее номер, торчу в пробке на Манхеттене и набираю ее номер. Гудки, голос, как будто вырванный из тетради листок с неразборчивыми словами, куском фразы, впрочем, нормальный голос, как обычно, просто я в этой пробке чувствую себя загнанным в тупик. Я говорю банальные вещи, в голове прокручивается сюжет картины, которую я, скорее всего так и не начну писать. Мариса отвечает мне что-то почти бессмысленное, как будто я ей мешаю, а она не решается сказать об этом. Я начинаю сердиться на ее неискренность, но стараюсь не выдавать своего недовольства, а она все равно его чувствует, и вот, каким-то окольным путем мы договариваемся о встрече. Итак, вечером мы идем в ресторан.
   Я весь покрылся испариной - отвратительное ощущение, наверное, побочный эффект таблеток. Я люблю побочные эффекты, пускай это и ненормально. Я думаю, что встречался с Сарой из-за побочных эффектов - чтобы кричать на нее, когда вспылю, чтобы мириться с ней, целовать ее теплое гладкое тело в порыве раскаяния, чтобы чувствовать себя живым таким странным способом, а иначе, наверное, у меня бы не получилось.
   Я принял душ во второй раз, все из-за этой потливости. Надел рубашку, костюм, обулся, затянул перед зеркалом галстук, рука самовольно потянулась к пистолету, закрытому на маленький ключик в ящике стола в прихожей, это второй, первый в спальне. Я купил оба лет пять тому назад, когда мою подружку изнасиловали, даже не знаю, почему на меня это так повлияло, я, слава богу, не боялся повторить ее участь, к слову, называя ее подружкой я имел в виду - хорошая знакомая, а не любовница. Первое время после приобретения оружия я каждый раз перед сном, лежа в кровати, прокручивал сценарий вторжения в мою квартиру злобных гангстеров, я планировал свои действия и в своих фантазиях неизменно выхватывал пистолет в тот самый момент, когда опасность нависала надо мной во всей полноте и неотвратимости, и всегда успевал выстрелить первым. И вот моя рука потянулась и замерла в раздумье, а я как будто наблюдал за ней со стороны. Я поправил галстук, сунул мобильный во внутренний карман пиджака, взял брелок с ключами, вышел, закрыл за собой дверь и спустился вниз, на подземную парковку. Всю дорогу до ресторана мои мысли невольно возвращались к ящику с пистолетом. На светофоре, держа ногу на педали газа, готовый двинуться вперед, я почувствовал какой-то внутренний толчок, ощущение не физическое, а скорее эмоциональное, и пистолет, но совсем другое, запертый в ящике другого стола, напомнил о себе приглушенным звуком металла, ударяющегося о деревянное дно ящика. Гестапо - страшное слово, оно крутилось у меня в голове, как заставка на экране монитора. И вдруг возник коридор, залитый лучами света, и до конца этого коридора оставалось полтора метра, а я остановился, потому что передо мной из самого, казалось, воздуха возник человек, заговоривший со мной на арамейском, и я понимал его речь, и отвечал ему на том же языке. Я, австриец, сын австрийца, уроженец Вены, бывший пленный концлагеря, закрытый в психлечебнице, походивший на пугало в своей больничной пижаме неопределенного цвета, и тощий, как пугало, говорил на древнем языке, и впервые всерьез верил в свое сумасшествие.
   - Рано, - сказал человек с ясными глазами небесной глубины, и я почувствовал, что не могу пошевелиться, могу только стоять неподвижно, опираясь на его взгляд, как на костыли, а он смотрел прямо в мои зрачки, переливая в меня свою волю. - Рано уходить.
   - Но что мне делать? - спросил я.
   - Ждать, - ответил он, и его ответ вдруг показался таким очевидным, единственно логичным.
   - Я буду ждать... - мои губы шевелились, сухие и какие-то чужие, не мои.
   - Я все помню... я благодарен тебе...
   - Мне кажется, я потерял что-то...
   - Не ищи.
   - Ты не знаешь, что я потерял?
   - Не ищи...
   - Чего мне ждать?
   - Все пройдет, не ищи ничего, не жди ничего, жди просто так.
  
   Мне сигналили, я рвонул с перекрестка, и доехал до ресторана по инерции, автоматически, отдал ключи парковщику и вошел в уютное помещение, где играла приятная музыка, а за столиком в углу большого обеденного зала сидела Мариса, красивая и печальная.
  -- Ты в порядке?
  -- Нам надо поговорить, - ответила девушка.
   Я сел напротив и положил свою ладонь на стол поверх ее ладони, по моему телу пробежала волна слабого тока, я молча ждал, что она скажет.
   Прежде чем перейти к разговору, мы заказали рыбу и салат, выбрали вино и обменялись глупыми замечаниями о дорожных заторах.
  -- О чем будем говорить? - спросил я.
   - Я беременна, - на выдохе выпалила Мариса, негромко, но мне показалось, что рядом со мной разорвался снаряд, ее слова буквально ударили мне в голову.
   - От меня, - у меня каким-то чудом хватило сил продолжить фразу.
   - Да, ты сегодня очень вовремя позвонил, я бы сама не решилась...
   - Ты ведь хочешь оставить ребенка? - Я надеялся, что мой вопрос прозвучал, как однозначное одобрение такого решения, а вовсе не наоборот.
   - Я хочу оставить ребенка.
   - Я люблю тебя.
   - Это не обязательно...
   - Просто я не говорил этого раньше в этом смысле... Я хочу, чтобы ты знала...
   - Я тоже тебя люблю.
   Наверное, со стороны мы оба были похожи на детей, напуганных непонятными еще им чувствами, вроде первого поцелуя, который представлялся таким и все-таки иначе... У меня учащенно билось сердце, но я его не слышал, рубашка намокла от пота, чертовы побочные эффекты... жизни. Я мысленно пытался уцепиться за что-то надежное, но никак не мог найти опору, ладони стали мокрыми, хотя руки у меня обычно не потели, я хотел сказать что-нибудь правильное, что говорят в таких ситуациях? Я не мог собраться с мыслями, я знал только, что не должен дать Марисе усомниться в моей готовности во всем поддержать ее, усомниться в моей искренности, но сердце уже билось так часто, что глаза готовы были выдавиться изнутри. Я знал, что дело совсем не в новости, преподнесенной мне Марисой, я был рад событию, которого, кажется ждал ужасно давно, но мой организм дал сбой, и мир в одно страшное мгновение сузился до пределов коридора в психушке.
   Семнадцатое апреля тысяча девятсот пятдесят первого года... холодная вода... глубокий вдох... медсестра наклонилась ко мне... я лежу на полу... частички пыли кружатся в потоках света, пронизывающего продолговатое тело больничного коридора.
  
   Эти странные слова: "он в коме". Мариса стояла неподвижно, прислонившись к стене в больничном коридоре, и сквозь узкую вертикальную полоску прозрачного стекла смотрела на меня, полуживого, подключенного к аппаратам, поддерживающим мое сердцебиение, мою жизнь, а я не видел ее, вы не подумайте, что я в это время стоял рядом с ней, но она не видела меня, потому что никто не мог меня видеть. Нет, меня просто не было, меня не было ни рядом с ней, ни в вообще в больнице, нигде не было меня, я исчез.
  
  

Часть вторая

...умный человек имеет право быть

несчастным только из-за женщины,

которая стоит того. /М. Пруст/

   Когда я вошла в опустевшую квартиру Дженсена, чувствуя на губах горький привкус отчаяния, у меня не было желания включать свет, я прошла в темноте до его кровати, и легла, не снимая одежды, только сбросила на пол туфли и немедленно закрыла глаза, как будто страшась увидеть пустоту, окружавшую меня, и не выдержать ее мрачного присутствия.
   Что за жестокий Бог делает свои творения такими несчастными? Я не могла принять того, что произошло. Эта внезапная катастрофа... я слышала в ушах звон разбитого стекла, снова и снова, хотя в реальности ничего подобного не было, он просто сделал глоток вина, попытался встать и упал... Я никогда прежде не чувствовала себя так растерянно, мне показалось вдруг, что я утратила навык дышать, что больше не умею говорить, во мне сломалось что-то жизненноважное, и я не знала теперь, смогу ли когда-нибудь прийти в норму. Ребенок, которого я ждала, еще не мог понимать, что эта проклятая судьба отнимает у него отца, а мне так хотелось, чтобы они были друг у друга, чтобы стали настоящими друзьями, и все это почти не казалось мне банальным, глупым, а напротив - я схватилась за эту мысль, как за обломок счастья, и лежа там, на его кровати, пыталась сосредоточиться на прекрасной мечте о будущем.
   Утро обдало меня холодом одиночества, я встала и прошла на кухню, из окна открывался вид на город, укрытый вуалью тумана, в квартире беззвучно плакала тишина, как призрак заблудившегося ребенка, я включила стереосистему, из колонок полилась музыка - Джордж Бенсон. Я могла позвонить кому-нибудь, подруге или вроде того, но хотя это решение и казалось самым простым, я не спешила к телефону. В квартире Дженсена я чувствовала его тепло, его запах, прикасаясь к его одежде, лежа на его кровати, и как будто боялась нарушить волшебство, сделав лишнее движение, и с каждым вдохом желание оградить этот маленький мир от малейших изменений становилось только сильнее. Я стояла босыми ногами на плиточном полу кухни: тонкое черное платье, которое я не снимала со вчерашнего дня, открытые озябшие колени и плечи, спутанные волосы, стертая помада - мне было равнодушно, как я выгляжу, все мое существо впитывало легкую музыку, которую любил Дженсен, и вместе с ее мягкими токами я чувствовала его прикосновения, прежде я не придавала им такой ценности, как теперь, они обрели ее в воспоминании, и я приняла открывшиеся во мне чувства с благодарностью, пускай раньше и не понимала, насколько дорог мне этот мужчина, как сильно, неразрывно мы с ним связаны, хотя он всегда казался мне особенно близким, как будто я знала его не одну сотню лет, но все-таки я не вкладывала в наши отношения того смысла, которым они наполнились даже не после того, как я узнала о своей беременности от него, а вчера, вчера, глядя на Дженсена сквозь стекло в двери палаты, я не могла оторвать взгляд и лавина боли обрушилась на меня с силой атомного взрыва, но я выдержала ее натиск и каким-то чудом смогла прийти сюда, в его дом, в его пространство, в его приостановленную на полуслове историю жизни.
   Хлопнула входная дверь.
   - Мариса, - сказал мужчина в строгом черном костюме, его такие же концентрированно темные глаза смотрели прямо на меня, их угольную черноту невозможно было не заметить, хотя обычно я не обращаю внимания на такие вещи, как цвет глаз незнакомых людей.
   Я все так же стояла посредине кухни с растрепанными волосами и потускневшим макияжем, хотела что-то ответить, но не находила подходящих слов. Тем временем гость, который открыл входную дверь несмотря на то, что накануне ночью я заперла ее изнутри и оставила ключ в замочной скважине, поднял обе руки, повернул их ладонями ко мне, показывая тем самым, что не причинит мне вреда, и заговорил снова после небольшой паузы, в течение которой я недоуменно смотрела на него, даже не пытаясь предпринимать каких-либо действий.
   - Я понимаю, вы не знаете, кто я такой, так что имеете полное право ударить меня сковородой по голове, но давайте не будем этого делать и спокойно обсудим то, что привело меня сюда. Вы Мариса, так? Меня зовут Дэ...вон, - он странно замялся, произнося свое имя, как будто выдумывал его на ходу, - мы очень давно знакомы с Дженсеном, даже трудно представить, как давно... - Мужчина сделал паузу, как бы проверяя, слушаю ли я его, и продолжил все тем же энергичным уверенным тоном, и звук его хриповатого голоса странным образом завораживал меня, хотя в квартире по-прежнему играла музыка, я перестала слышать ее, и впитывала каждое слово, произносимое этим человеком, так внезапно нарушившим мое одиночество. - Мариса, мне кажется, прежде, чем мы перейдем к делу, Вам нужно выпить чашечку кофе, я готовлю кофе просто превосходно, так что давайте Вы умоеетесь, это всегда освежает не только тело, но и мысли, а потом, за завтраком, мы продолжим наше знакомство. Ой, черт, - он сделал ударение на этом слове, кажется, непроизвольно, в силу привычки, как будто оно имело отношение к его професссиональным интересам, - забыл сказать, что у меня есть вещь, которую Дженсен просил передать Вам. Вот.
   Он протянул мне маленькую коробочку, обтянутую красным бархатом, я открыла ее и увидела тонкое серебрянное колечко, от бриллианта квадратной формы, такого чистого, что с ним едва ли могла сравниться даже прозрачная капля воды, исходил одновременно холодный и теплый свет, хотя такое сочетание раньше представлялось мне невозможным, и глядя на его грани, я чувствовала этот слившийся воедино контраст любви и ненависти, воплощенный в камешке величиной с кофейное зерно, в тоже время способном, казалось, уместить в себе Вселенную.
   - Наденьте, - сказал Дэвон, и я поступила согласно его указанию, надев колечко на безымянный палец правой руки. Кольцо идеально подошло по размеру, но когда я попыталась снять его, у меня ничего не получилось, оно не снималось, хотя и не сдавливало палец, просто какая-то мистическая сила препятствовала мне впредь расставаться с ним.
   - Послушайте, кто Вы такой? - Наконец я задала вопрос, с которого следовало начать наш странный разговор, но только теперь, покорно направляясь в ванную комнату, я вдруг обрела решимость произнести его вслух.
   - Не волнуйтесь, Мариса, все будет хорошо, теперь, когда Вы с Дженом обручены, я буду заботиться о Вас и Вашем ребенке.
   В моих глазах застыл ужас, именно ужас, страх сдавил горло, я смотрела на загадочного гостя с нескрываемым удивлением и снова не могла пошевелиться, тело не слушалось меня, а мужчина в черном костюме с улыбкой наблюдал за моей беспомощностью, как будто наверняка знал об этом скованном состоянии.
   - Откуда Вы знаете?... - мой голос, тихий, болезненно низкий, прорезал тишину, да, музыка вдруг на самом деле перестала звучать, хотя ни я, ни мой незваный гость не подходили к плэеру, зато на маленьком дисплее, где обычно указывается номер и название трека, высветилась надпись: "Теперь я все помню... Мариса, сохрани ребенка... Я буду ждать...". Если бы я не видела своего имени на экране, можно было бы подумать, что надпись на нем, пускай такое объяснение и выглядело слишком натянутым, означает всего лишь название какой-то странной песни, а вовсе не послание едва ли не с того света. Я верила, что Дженсен жив и останется жив, что он обязательно выйдет из комы, но в этот момент, глядя на мигающую строку, похожую на нить, соединившую два мира, я не знала, смогу ли вынести муку ожидания и не сойти с ума.
   Красота мира соизмерима только с его бесконечностью и болью, которую он способен причинять заблудшей душе. Пафосные слова, и все же в них велика доля истины, и даже одна ночь отчаяния может служить достаточным доказательством их правоты. Возможно, мир задумывался другим, возможно, он был совсем иным, когда существовал только в мыслях своего создателя; однако, наши планы часто претерпевают столь значительных изменений, что мы сами удивляемся глядя на результат нашей работы, а если масштаб задумки столь велик, как в случае с Вселенной, почему бы Ему не допустить некоторые оплошности; и все-таки, нам кажется, что Он не мог и даже не имел права ошибиться, хотя, создавая человека по своему образу и подобию, он наделил его скорее всего и собственной способностью ошибаться. Я люблю замечать улыбку на лице матери, которая наблюдает за игрой своего ребенка; я люблю следить за восходящим солнцем и думать о том, каким будет новый день, но оптимизм, с которым мы обе подходим к оценке будущего, надежды, возлагаемые на него, неоправданно велики, и когда будущее наступает, порой мы просто не в силах осознать его.
   К идее познакомиться с Сарой меня подтолкнул Дэвон. С тех пор, как этот человек буквально ворвался в мою жизнь, я не могла от него отделаться, с каждой минутой у меня появлялось все больше вопросов, на которые он не давал ответов, просто я не задавала их, впрочем, мне небезосновательно казалось, что Дэвон читает мои мысли.
   Я знала их историю, Дженсена и Сары, в общих чертах, во всяком случае, настроение, и то сумасшествие, которое накатывало на Джена в общении с ней. Я видела ее однажды на фотографии и еще раз издалека, и честно говоря не старалась создать для себя портрет этой девушки, ни положительный, ни отрицательный. Дженсен делал много эскизов, он вообще не представлял своей жизни без рисования, без живописи. Я ловлю себя на мысли, ужасной, что говорю о его привычках, его отношениях с другими людьми в прошедшем времени, но это само по себе еще не означает, что я потеряла надежду, сдалась. Просто, когда он выйдет из комы, все будет по-новому, все будет, я знаю... Я любила смотреть, как Джен рисует, он всегда так сосредотачивался на этом занятии, что глядя на него, я как бы могла видеть его душу, он снимал с нее броню, он раскрывался передо мной, и это было прекрасно. В его столе я нашла несколько рисунков, на одних Сара улыбалась, на других - была грустна, Дэвон подошел ко мне и посмотрел на них через мое плечо.
   - Ты не права, - сказал он. Я даже не стала удивляться, он говорил в такой манере почти все время - так, точно предвидел, в каком направлении будут развиваться мои мысли.
   - Люди часто ошибаются... - философски заметила я, возвращая рисунки на прежнее место.
   - Люди... Есть в кого.
   - Ты разговариваешь сам с собой?
   - Нет, так же как и ты не разговаривала сама с собой, когда тебе было семь лет, хотя взрослые думали по-другому, а это неприятно, если тебя считают пусть даже совсем немножко свихнутым.
   - Дэвон - странное имя, - этот тип все больше раздражал меня.
   - Мое настоящее имя понравилось бы тебе куда меньше, но не будем о псевдонимах, вообще об обмане. Я, знаешь, несмотря на мнение многих, никого не обманываю, все четко оговорено, но... Ладно, пока я не свел тебя с ума своими разговорами, перейдем к тому, почему ты не права. Тебе кажется, что Сара и Дженсен созданы, чтобы быть вместе, даже если это означает - мучаться вместе, но я пока не стану раскрывать все секреты, скажу только - тебе надо с ней встретиться. Не потому что врага необходимо знать в лицо, чтобы, так сказать, не промахнуться, просто, ты многое поймешь, когда поболтаешь с ней по душам, хотя души у вас очень разные...
   - Довольно говорить загадками. Кто ты, черт возьми, такой?
   - Не поминай черта, он может принять твои слова всерьез...
   - Слушай, из какой психушки ты сбежал?
   - Хочешь знать про психушки?
   Вы когда-нибудь погружались в темноту, когда кажется, что вашего тела не существует, целого мира не существует? В одно мгновение все вещи вокруг меня, и кажется, даже сам воздух исчезли, затем сквозь темноту прорезался луч света, он становился шире, пока я не начала различать за ним коридор, похожий на коридор в больнице. Я никогда раньше не бывала в этом месте, я посмотрела вниз, но не увидела своего тела, внизу был пол, слева и справа - стены, справа - окна, впереди - стеклянные двери, я переместилась за них. Никаких тактильных ощущений не было, я вообще ничего не чувствовала, просто оказалась по другую сторону стеклянных дверей. Я двигалась дальше, пока не вошла в комнату с зарешеченным окном, я только сейчас поняла, что окна в коридоре были такими же, зарешеченными, но сначала я не обратила на это внимания. Наверное, из них лилось слишком много света, такого долгожданного после полной темноты, хотя я и пребывала в ней едва ли дольше минуты, такого долгожданного, что все мое невесомое и невидимое существо впитывало его с силой предельного отчаяния или предельного удовольствия. Я стала свидетелем одной сцены, которую не смогу забыть никогда. Моего присутствия никто не заметил, а я стояла в углу комнаты и видела все, что происходило. По полу катался мужчина, худой, в больничной пижаме неопределенного цвета, он был молод и бледен, с темными кругами под глазами. Коротко неумело подстриженный, с воспаленным взглядом, бившийся в припадке, он напоминал облезлую раненную кошку, и страх в его глазах был страхом животного, затягивающегося в мясорубку, он точно проваливался в бездну, и бездна эта была его безумие. Я смотрела на него, как завороженная, и мне казалось, что его состояние, как заразная болезнь, может в любую минуту передаться мне. Я ненавидела себя за то, что думала о своей безопасности, в то время как человек на полу нуждался в моем сочувствии, именно так - он не просил меня об этом, я знала, что нужна ему, хотя он даже не мог увидеть меня, никто не мог видеть меня. В комнату вошла девушка в белом халате, затем вбежал молодой человек в старомодных брюках и светло-голубой рубашке с закатанными рукавами. Они пытались сделать парню на полу укол, он отчаянно сопротивлялся, появился санитар. Я знала, что это именно санитар, хотя никогда раньше не бывала в этом месте и не видела этого человека, втроем они справились с парнем на полу, и ушли, оставив его лежать на кровати, куда мужчины переложили его, уже не способного оказывать отпор. Я подошла к нему, широко открытые глаза смотрели в пустоту, из уголка рта вытекала тонкая струйка слюны и капала на его плечо, я наклонилась над ним, впрочем, я по-прежнему не могла чувствовать своего тела, и говоря "наклонилась" я имею в виду, что его лицо приблизилось, я видела его ближе, чем раньше. Почему я до сих пор не понимала, кто находится передо мной, почему не заметила этих черт, знакомых мне так давно? Но пелена спала и я теперь прекрасно различала линию его губ, его лоб казался выше из-за слишком короткой стрижки, его глаза, я никогда не видела, чтобы они смотрели так бессмысленно, их взгляд был далеким, чужим, я не могла поверить, что передо мной именно он, но у меня не было причин сомневаться. Мне хотелось прикоснуться губами к его губам, бледным, как у мертвого, но у меня не было физического тела, я представляла собой невидимый дух, и все-таки мысленно я сделала это и почти почувствовала прикосновение. Передо мной как будто проплыло облака, так близко, так близко я еще не видела облаков, а затем я услышала страшные крики, они доносились пока что ниоткуда, но вскоре я поняла, где нахожусь, и это было так, точно я перенеслась в чужое воспоминание, а так и происходило на самом деле. Я видела то, что видел он, лежащий на кровати, память рисовала перед ним образы прошлого и я становилась их свидетелем. Концлагерь.
  
   Я помню, было еще тепло, той осенью, мне недавно исполнилось семь, и небо, казалось, создано для того, чтобы мои глаза неотрывно следили за облаками, плывущими в его вышине. Я помню, как шла по облетевшей листве, и шепот умерших листьев казался мне потусторонним звуком, хотя я не понимала еще, что значит та сторона, тот свет, который не виден, но стоит протянуть руку и сосредоточиться, как он проникает тебе под кожу, заставляет бояться оглянуться. С тех пор, с той осени я боюсь оглядываться, чье-то невесомое присутствие тревожит мою душу, и я почти вдыхаю его дыхание, задержанное на полуслове, и мне кажется, что это слово могло приоткрыть для меня тайну, вечную тайну.
   - Красиво? - спросил мальчишка, который вдруг оказался рядом со мной, я не могла сказать, откуда он появился, он так же как и я смотрел на небо, и спрашивал о моем мнении.
   - Красиво, - мечтательно ответила я, обернулась, чтобы получше рассмотреть моего собеседника, наши глаза на миг встретились, в его чистых, каких-то бесцветных, прозрачных глазах плыли облака.
   Мальчишка был одет в белые брюки и такую же снежно-белую рубашку, на вид ему можно было дать лет двенадцать, тонкие черты лица, бледная кожа, прозрачные глаза... и только пухлые губы слегка диссонировали с ними. Это лицо врезалось в мою память, и когда спустя много лет он приходил ко мне во сне, всегда накануне важный событий в моей жизни, я не могла не узнать его.
   - Хочешь прогуляться в облаках? - спросил мальчик, а я почему-то не удивилась этому странному вопросу.
   - А ты можешь взять меня на прогулку в облаках? - я слышала свой голос и он был совсем другим, взрослым, как у моей мамы, я не сразу заметила эту перемену, да и мальчик говорил, как взрослый, хотя его голос был таким чистым, неземным, как звук самого прекрасного музыкального инструмента, как пение райской птички.
   - Я могу все. Чего ты хочешь?
   Я закрыла глаза и как будто на самом деле оказалась выше облаков, и ступала по ним босыми ногами, а прохладный живительный воздух наполнял мои легкие, и мне было так хорошо, так легко, так беззаботно. Я знала, что мне ничего не угрожает, я чувствовала себя свободной и, приподнимая ресницы, я увидела перед собой смутное очертание человеческой фигуры, но прежде, чем я смогла разглядеть этого человека, он стал стремительно удаляться. Я вдруг оказалась прикованной к облаку, на котором стояла, что-то держало меня на месте, в то время как моя душа всеми силами своими стремилась вслед за мужчиной, лица которого я так и не смогла увидеть. Мои глаза не могли ни разглядеть его, ни вспомнить его, но пальцы, кажется, припоминали ощущение, давнее, прикосновения к нему, нащупывали в глубине воспоминаний черты лица, но теряли их, едва нашедши, и я в растерянности протягивала руки, как будто надеялась дотронуться до умершего листочка, унесенного потоком осеннего ветра.
   - Я хочу... - успели произнести мои губы прежде чем я снова оказалась посреди опустевшего парка, укрытого опавшей листвою, и рядом не было никого, и мой голос снова звучал по-детски, когда я ответила на мамин оклик, прозвучавший в нескольких метрах от места, где я стояла.
   Мама взяла меня за руку и мы пошли домой, а я все оборачивалась, пытаясь понять куда девался тот странный мальчик, который уверял меня, что может все. Что я собиралась сказать ему? "Я хочу... я хочу вспомнить его, человека с облака". Я еще долго ждала, что мальчик появится снова, и я смогу задать ему свой вопрос, спросить его, как найти этого человека, как понять, что это он, если я встречу его. И когда я чувствовала рядом присутствие кого-то невидимого, того, кто тихо, совсем тихо дышал у моего плеча, и я почти могла ощутить тепло его дыхания, я говорила с ним. Я думала, что это может быть только тот мальчик, которого я повстречала в парке, или тот человек, который ускользнул от моего взгляда в вышине неба, я спрашивала, но никто не отвечал, и спустя какое-то время я перестала спрашивать, и больше не говорила, как казалось окружающим, сама с собой.
  
   - Ты знаешь его? - спросила я Дэвон, сама не понимая, как он может понять, о ком я говорю, но будучи уверена, что он прекрасно понимает это.
   - Мы знакомы, - сухо ответил он.
   - Почему он так и не ответил на мой вопрос?
   - Ему некогда отвечать на вопросы, - в том же тоне продолжал Дэвон.
   - Зачем тогда...
   - Ты сама знаешь ответ на свой вопрос, теперь знаешь, правда?
   - Я ничего не знаю! - я ударила рукой по столу, во мне накопилось столько гнева, и вот он вспыхнул, я больше не могла сдерживать его.
   - Подумай, подумай, вспомни, - тихо, завораживающим голосом говорил Дэвон, он коснулся моей руки, и я сразу успокоилась.
   - Ты?
   - Да, это я. Мне не хотелось называть свои имена, но ты сама меня вспомнила. Я скучал по тебе, милая, если ты, конечно веришь, что я способен скучать.
   - Я чувствую эту боль...
   - Сколько бы времени не проходило, сколько бы воды не утекало, боль остается, боль вечна, боль дает нам знак, что мы живы.
   - А ты не чувствуешь боли.
   - Иногда мне кажется, я чувствую... Но это глупая надежда. Я никогда не был живым, или это было так давно, что я не могу помнить.
  
  
   - Как больно жить, больно дышать воспоминаниями, в которых пытаешься найти нить разумных правил, но все кажется таким бессмысленным, жестоким. Я теряю, и больше не хочу находить, люди стали для меня источником боли, только и всего.
   - Ты не должна так думать, ты не можешь так думать, - говорил Дэвон, и в его глазах светился луч тепла, которого я не замечала в них раньше. Он сидел напротив меня на полу, а я откинулась на спинку дивана, чувствуя себя совершенно разбитой.
   - Все, что я вспоминаю, так странно и так грустно, я не могу найти ни капли надежды в своих воспоминаниях, ты сейчас снова вернул меня к ним, но я не хочу больше возвращаться в прошлое, не могу перенести его, мне слишком тяжело.
   - Ты должна вспомнить что-то намного более давнее, то, что никогда не удавалось вспомнить, и для этого ты должна пройти через все воспоминания, через все времена, в которых ты жила, в которых твоя душа была замкнута в человеческом теле...
   -Я не хочу, не могу. Зачем? - я встала и закрыла лицо руками, чувствуя что из глаз вот-вот потекут слезы.
   Что за странный день? Все, что происходит со мной в последнее время - какой-то бред, которому не видно конца. И почему только я верю этому человеку? Он похож на демона, он и есть само зло, я совершенно убеждена в этом, но я верю ему, я должна верить ему, и самое странное - я действительно вспоминаю то, чего как будто и не могло быть и говорю обо всем этом так, вроде бы в моих словах нет ничего безумного, говорю, как о привычных вещах.
   - Послушай меня, у тебя под сердцем растет плод любви, и он значит больше, чем любое дитя, когда-либо зачатое в этом мире. - Дэвон подошел ко мне и говорил шепотом, склонившись к моему плечу, так змей-искуситель должно быть убеждал Еву сорвать яблоко с дерева познания.
   - Я ничего не понимаю, и не могу понять. То мне кажется, что я знаю тебя, то меня захватывает страх перед тобой. Кто ты на самом деле? Кто послал тебя, чтобы свести меня с ума?
   Я обернулась к нему и снова посмотрела в его глаза, но теперь не заметила в них никакого тепла, они отливали ледяным блеском, об этот взгляд, казалось, можно ранить душу, он был похож на острое лезвие гильотины. И в одно мгновение в моем мозгу как будто разорвался снаряд, и воспоминание перенесло меня на площадь, непонятно откуда мне было известно, что она находится в Париже, я стояла в толпе странно одетых людей, впрочем их наряды вполне соответствовали эпохе, в которой я мысленно оказалась. Вот и еще одна голова отсечена ножом гильотины и скатилась в корзину, я с тревогой и отчаянием ожидала, когда на эшафот поднимется следующий приговоренный. Я знала, что он не виновен в том, что ему приписывали. Он всегда был честен и отважен, этот человек боролся за права народа наравне с другими революционерами, но нашлась причина по которой его жизнь должна была окончиться казнью, и этой причиной была я. Я смотрела на него и пыталась поймать его взгляд, а он искал меня в толпе оборванцев, которые с удовольствием наблюдали за торжеством народного возмездия, прикрываясь идеалами которого так часто совершались самые гнусные вещи. Он заметил меня в момент, когда палач уже подталкивал его к страшной машине смерти, я держала правую руку у сердца и старалась не плакать, чтобы слезы не затуманивали мне глаза и я могла видеть моего любимого, видеть в последний раз. Из-под лезвия брызнула кровь, голова упала в корзину, но я поняла, что произошло, только по возгласам толпы, ликующей, как будто на самом деле свершалось правое дело. Я едва не потеряла сознание, проталкиваясь сквозь массу дурно пахнувших людей, которые стояли очень тесно, стараясь получше рассмотреть все, что происходило на деревянном помосте в центре площади. Я прислонилась к стене в переулке, прилегавшем к площади, закрыла глаза, и спустя некоторое время, а я чувствовала себя так странно, что просто потеряла счет минутам, ощутила легкое прикосновение к своему локтю, с трудом приподняв веки, я увидела рядом мужчину, облаченного в строгое черное одеяние. Он улыбнулся и быстро взял меня под руку, еще мгновение - и мы повернули направо, затем прошли немного вдоль какого-то длинного здания, и наконец вошли в дом, где было сыро и темно, за все это время мужчина не произнес ни слова, но я не могла ничего спросить у него, как будто утратила сам дар речи. Он отворил дверь в квартиру, расположенную на первом этаже, я вошла, едва различая в полумраке очертания мебели и стен, здесь так же тянуло сыростью, которая затрудняла дыхание.
   - Луиза, жена нашего дорогого друга господина Роше? - спросил незнакомец в черном, обходя вокруг меня, как будто примерялся к наиболее точному удару, сейчас впервые я остро почувствовала исходившую от него опасность, мне стало так страшно, что я начала дрожать, как от сильного озноба.
   - Кто вы? - по звуку моего голоса невозможно было не заметить, насколько я напугана.
   - Разве не понятно, если я назвал господина Роше другом?
   - Вы знаете моего мужа, вот и все, что мне понятно. - Иногда страх заставляет нас отвечать дерзко.
   - Милая моя, как должен поступить человек, который знает, что его друга предали?
   - Что вам нужно?
   - Справедливость, милая моя, - он говорил почти шепотом, склонившись к моему плечу, а я почему-то не могла пошевелиться, невидимые цепи сковали меня.
   - Вас прислал мой муж?
   - Он слишком добросердечен для того, чтобы просить меня сделать то, что я сам задумал.
   - Что вам нужно?
   - Ваша душа, милочка, всего лишь ваша бессмертная душа, - он сказал это с издевкой, смеясь над моим страхом.
   - Кого интересует душа, кроме Бога, священника... или дьявола.
   - Вы очень верно подметили, поставив всех троих в один ряд. - Незнакомец взял меня за руку и приложил ладонь к моему животу. - Я знаю то, что вы пытались скрыть, дорогая моя Луиза.
   - Что вы... - я была так растеряна, что едва могла произнести даже эти два слова, прерванные моим собеседником.
   - Довольно! Довольно! Пора перейти к делу, милочка. Мне совсем не хочется делать то, что я вынужден сделать. Поверьте. Впрочем, мне все равно, что вы думаете на мой счет. Вы ждете ребенка от болвана, которого только что обезглавили, и пытались скрыть это от нашего дорогого друга господина Роше. Открою маленький секрет - ваш муж мне вовсе не друг, у меня, к сожалению или к счастью, нет друзей.
   - Зачем вы привели меня сюда?
   - Долг. Я задолжал одну услугу одному... назовем его человеком.
   - Что вы хотите сделать со мной?
   - У вас есть возможность передать несколько слов вашему болвану, есть такое желание?
   - Вы назвали болваном Поля, а он мертв. - О, всевышний, с каким трудом мне дались эти слова, как трудно было назвать мертвым единственного в моей никчемной жизни любимого человека.
   - Ну, смерть понятие относительное. Нет, дорогая, не подумайте, что я могу присоединить к его телу отрубленную голову, это даже мне не под силу, хотя... Не будем о моих возможностях. На самом деле, однажды он проснется, однажды он родится, и тогда, а возможно, раньше, до своего нового рождения, я передам ему ваши слова, дорогая Луиза. Вы так красивы в этом мраке, который опутывает вас, как паутина зла. Я не люблю пауков, но у меня есть парочка-другая прелестных знакомых девиц, которые их просто обожают.
   У меня в голове не укладывался весь тот бред, который слетал с уст этого странного человека в черном одеянии. Его лица я не успела рассмотреть, а теперь мрак поглощал нас, подобно чудовищу, и я не могла понять, как мой собеседник может видеть меня.
   - Вы видите мое лицо, как при свете дня, так? - не знаю, зачем мне понадобилось спрашивать об этом.
   - Свет дня всегда мешает увидеть истину.
   - Кто вы? Дьявол?
   - Вы догадливы, Луиза. Так передать что-нибудь вашему покойному любимому? - медовая, приятная интонация, с которой незнакомец произносил мое имя, сменилась грубой, требующей немедленного ответа, подчеркнуто деловой.
   - Вы убьете меня? А мой ребенок...
   - Да, вы умрете, и не думайте, что встретитесь со своим милым Полем на небесах, так что говорите быстрее, что ему передать. Говорите!
   Я ответила словами, которых не понимала, потому что говорила на языке, неведомом мне в той жизни, в которой меня называли Луизой, в той жизни, оборвавшейся в темной квартире первого этажа в сыром парижском доме. Я говорила на языке, утраченном в глубине веков, но человек в черном одеянии понял меня, и улыбнулся перед тем, как вонзить нож в мое сердце.
  
   -Ты убил меня тогда, ты убил меня! - я закричала громко, так что звук собственного голоса ударил мне по вискам, я обхватила голову обеими руками, и, кажется, потеряла сознание. Неведомая сила увлекла меня в еще одно воспоминание, или мираж, который был нарисован ею.
  
   Боги часто предлагают нам выбор, или то, что называют выбором, тогда как на самом деле это лишь иллюзия, мы ничего не решаем, и трясина боли и растерянности затягивает нас все глубже, мы погружаемся, тонем.
   Я видела что-то нереальное, как будто оказалась в древнем эпосе, воплощенном с помощью искусных актеров и удивительных декораций, здесь все двигалось, как в цирке, с грацией, с волшебством, неземным, овеянным будто бы ореолом света, и свет лился непонятно откуда. Вокруг меня танцевали девушки, обернутые, иначе и не скажешь, в причудливые полупрозрачные ткани с размытым рисунком, пестрые, потому что смешивали столько цветов, что я бы не смогла подыскать название каждому. Вокруг меня струились фонтаны наполненной пронзительным светом воды, брызги разлетались во все стороны, и я чувствовала влагу на своей коже, и взглянув на свои руки, была поражена тем, что их не две и даже не четыре, а целых двенадцать, как у древнего индийского божества, имени которого я не помнила, а возможно, и не знала никогда. По спине пробежала дрожь, я вдохнула воздух, напоенный ароматами сладости и благоухающей полноты жизни. Никогда еще я не обоняла ничего подобного. Этот запах, вернее многослойная, многосложная смесь запахов, дурманила и вводила в некий транс, так что движения танцовщиц, окружавших меня, представлялись мне с каждым вдохом медленнее. Их губы, пальцы рук, волосы, волнистые, спадавшие им на плечи, на груди, на животы, на бедра то приближались, то удалялись от меня прежде, чем я успевала до них дотронуться, а желание прикоснуться к этим гибким, чувственным созданиям усиливалось. К моему горлу стала подступать тошнота, двенадцать рук не слушались меня, я сидела в позе лотоса, точно окаменевшая, затекшее тело не подчинялось моему разуму, все дальше уплывавшему на волнах музыки, под которую двигались девушки. Сквозь музыку и туман, застилавший мое сознание, прорывался смех. Я не могла различить - он женский, детский, мужской. Смех этот нарастал, как будто прямо внутри меня, издевался надо мной, такой свободный, а я даже не могла понять под влиянием каких сил мои двенадцать рук, темно-синих, отвратительного насыщенного, яркого цвета, от которого у меня перед глазами плыли круги, колебались, как извивающиеся змеи.
   Вечность, помещенная в мгновение, и секунда, равная путешествию через Вселенную - разум и сон способны вторить с нами эти чудеса, когда запутываешься во времени и пространстве, и в один миг вдруг узнаешь и теряешь себя, не успев понять, кто ты. Кто мы такие? Кто создал нас? Или мы создали их - божества, видения, верования, все, чему поклоняемся?
   Я увидела перед собой мальчика, он шел ко мне с другой стороны мира, оттуда, где не было ни музыки, ни брызг воды, ни аромата сложной композиции, ни красок ткани, ни девушек с длинными волосами. Воздух вокруг него был таким чистым, он шел ко мне, не ступая по земле, он приближался, не делая на самом деле ни шага. Я смотрела на него, мы с ним смотрели друг другу в глаза, я чувствовала странное родство между нами, и совершенно четко видев его лицо, я не могла запомнить его, оно было таким простым, таким светлым, как будто созданное не из плоти, а из света, но я не могла запомнить его. Мои синие руки продолжали извиваться сами собой, тело не подчинялось мне, и только взгляд принадлежал моему сознанию. Я пыталась понять, кто этот мальчик. То мне казалось, что он мой сын, то вдруг - мой муж, когда он был ребенком, хотя я не могла вспомнить, чтобы у меня был сын или муж. Я искала в нем брата, друга, на миг сочла его видением, созданным моим воображением, одурманенным этим запахом и музыкой, которые казались мне все более тяжелыми, становились неприятны. Я поймала себя на каком-то странном вторичном подсознательном процессе, который происходил у меня в мозгу - как будто сложный механизм внутри меня проводил сравнение между двумя мозаиками из огромного числа кусочков, и я знала, что одна мозаика - это я, другая - он.
  
   Мы плелись вторые сутки, измученные, озябшие, и холод все глубже проникал под кожу, отчаяние въедалось, его клыки терзали плоть, подбираясь к сердцу. В моей утробе шевелилось новое живое существо, которому, я уже знала это, но не хотела смириться, суждено было умереть прежде, чем родиться. Сумерки окутывали нас, бредущих вперед по воле странного человека, которому еще два дня назад мы доверяли почти безгранично, а теперь он был нашим конвоиром, нашим судьей и палачом. Я куталась в плащ, смотрела по сторонам, пересохшие губы чесались и ныли, ноги стали ватными, едва слушались, мой муж шел немного впереди, так потребовал наш недавний друг, ставший последним человеком, повлиявшим на нашу судьбу. Он ли определил ее или кто-то всевышний, вложивший в его руки оружие, а в голову - решение погубить нас? Я не знала этого, и не хотела думать об этом. Я улавливала последние звуки, последнее дуновение ветра, который жестоко обдавал нас холодом, я впитывала все те последние свойства бытия, частички жизни, которые еще можно было отыскать вокруг нас. Мы поднимались в горы, молча, так молчат лишь в присутствии человека, с которым больше не желают говорить, и мы молчали. Казалось, его это немного угнетало, он предпочел бы, возможно, слышать наши возражения, но с ними было покончено, его угрозы стали слишком реальными, наши возможности для спасения исчерпали себя, хотя в глубине души, конечно, теплилась малая песчинка надежды. Немного впереди нас и немного позади, шагах в десяти-двенадцати, шло по два человека, местных. Они, кажется, не говорили по-английски, пожалуй не понимали ни слова, наш бывший друг общался с ними на каком-то незнакомом мне диалекте, они больше кивали и кланялись, чем отвечали ему словами, так что походили на немых призраков, и были такие темнокожие, что в сумраке различимы оставались только блестящие глаза, большие, глубоко посаженные. Все четверо могли сойти за братьев, так они были похожи друг с другом, хотя мы часто не находим приметных различий между людьми экзотических народностей, а они, верно, считают нас одинаковыми с лица. Каждый из них имел при себе ружье, на поясе у каждого висел нож, да и все они были более чем крепкими и мускулистыми, чтобы легко справиться с двумя обессилевшими узниками, в которых мы превратились.
   Внизу, под нами, у склонов гор, лежала та Индия, которая запомнилась мне буйством красок, жарой и счастьем, существовавшим скорее вопреки всему, окружавшему меня и моего супруга. Совсем недавно я ложила голову на плечо мужа, предаваясь грезам о нашей будущей жизни, а теперь они растаяли, как туман, открыв жестокую реальность.
   Мы остановились у края обрыва, длинные костлявые пальцы смерти смыкались холодом ночи вокруг моего горла, я невольно опустилась на колени, Шон бросился ко мне, но упал, его руки были связаны за спиной, и здесь на самом краешке бездны каждое неловкое движение могло стоить ему жизни, впрочем, мы оба считали ее уже невозможной.
   - Эй, будь поосторожнее, друг, смотри не сверни себе шею. Твоя голубка расстроится, если ты полетишь вниз, правда, Лиз?
   Наш палач, которого мы прежде любили, как самого близкого товарища, схватил меня сзади за волосы и с силой потянул вверх, при свете факелов, которые держали в руках наемники, я видела лицо мужа. Его взгляд, полный отчаяния и ненависти к моему обидчику, был устремлен на нас.
   - Гаррисон, оставь ее в покое, - прорычал Шон, лежа на боку в паре метров от края скалы, на плоском уступе которой мы находились.
   Наемники сохраняли дистанцию, не вмешивались в происходящее, и одного взгляда была достаточно чтобы понять, насколько они равнодушны к нашему несчастью. Они демонстрировали полное подчинение хозяину.
   - Элизабет, я даю тебе возможность решить свою судьбу. - Гаррисон поднял меня и приставил короткий нож к моему горлу.
   Шон смог подняться на колени, раздирая одежду, он сделал несколько резких движений в нашу сторону, но продвинулся лишь на метр-полтора, между нами оставалось расстояние нескольких шагов.
   - Ублюдок, развяжи меня, и мы решим все сами! - прокричал мой муж.
   - Слушай меня, - тихо говорил Гаррисон, наклонившись к моему уху, и я слышала только его голос, как завороженная, я хотела слышать только его.
   Он крепко прижал меня к себе. Словно в тумане я видела, что Шону почти удалось подняться, но двое наемников, видимо имея четкие инструкции на этот случай, без дополнительных указаний Гаррисона быстро подошли к моему супругу, взяли его под руки, пару раз ударили в грудь, и держали так, что он не мог пошевелиться.
   Я чувствовала, как мое тело наполняет тепло, как будто я погружаюсь в горячую воду, забыв о ледяном прикосновении лезвия, приставленного к моему горлу, о ненависти к предателю, я с какой-то неуместной нежностью положила ладонь на руку Гаррисона, которой он держал меня за талию. Усталость или голос этого человека заставили меня подчиниться?
   - Слушай меня, - повторил Гаррисон, и все звуки удалились от меня, в тишине был только его голос.
   - Я слушаю, - прошептали мои губы, кажется, помимо моей воли.
   - Ты можешь выбрать между жизнью и смертью. Если ты убьешь его, ты будешь жить, я позабочусь о том, чтобы ты не знала нужды и тревог...
   - Я не могу этого сделать, - мой ответ прозвучал неубедительно, но все-таки мне хватило сил на сопротивление.
   - Ты хочешь жить? Ты хочешь дать жизнь своему ребенку?
   Шон не слышал, что говорил мне Гаррисон, он смотрел на меня с любовью, я не могла предать его, но слова Гаррисона обладали такой силой, что мне трудно было устоять перед его предложением, насколько бы жестоким оно ни было.
   - Почему ты так изменился? - спросила я.
   - Ты должна сделать выбор, пока еще не поздно.
   - Ты решаешь, когда будет поздно, - возразила я, туман, застилавший мое сознание немного развеялся, я почувствовала прилив сил, наверное, последний перед концом.
   - Даже Бог не решает этого, - прошептал Гаррисон и еще крепче прижал меня к себе, резкая боль пронизала мой живот и я вскрикнула, приложив руку к низу живота.
   Вечность, помещенная в мгновение, и секунда, равная путешествию через Вселенную. Я снова видела свои синие руки, танцовщиц вокруг меня и мальчика, идущего ко мне сквозь все времена и безграничное пространство миллиардов миров.
   Я заговорила на незнакомом мне языке, и наемники понимали меня, я приказывала им, а они подчинялись, как будто я предстала перед ними в образе божества, которому поклонялись они и поколения их предков. Мои синие руки, думаю, их видела лишь я, извивались под неслышимую музыку, вернее ее слышала только я одна, но теперь она не завораживала меня, а стала той силой, на которую я опиралась.
   Гаррисон все еще крепко держал меня, приставляя нож к моему горлу, но что-то останавливало его от решающего движения, которым он мог перерезать нить моей жизни. Наемники ушли, оставив нас втроем на склоне горы, Шон стоял на коленях, глядя на меня с некоторым недоумением, а мой взгляд еще какое-то время был сконцентрирован на опустевшем пространстве, где только что стояли охранники.
   - Убей его и будешь жить, - прошипел Гаррисон, но я не могла принять такого решения, не могла предать любимого мужчину, не могла поступить против совести, даже ради спасения собственной жизни и жизни нашего ребенка.
   Жизнь начинается там, где нет доступа свету, и в темноте находит свое завершение, но мы всегда идем на свет, как мотыльки, летящие на пламя; и каждая разбитая мечта приближает нас к тьме, но не всех отдаляет от света, многие лишь упорнее стремятся к нему, но его нет в этом мире, а может быть и мир этот лишь иллюзия, сон уснувшего создателя.
   И я уснула тогда, и сон мой был чистым, как сон младенца, уснувшего на руках матери. Я уснула прежде, чем мое тело, сброшенное в пропасть, коснулось ее дна. Я уснула и предпочла бы вечный сон вечному повторению смерти, и если иная душа не помнит, как прежде пересекала черту между телесным и бестелесным бытием, моя душа сохраняла это воспоминание, и оно терзало меня в течение каждой новой жизни.
  
   Гаррисон сидел на кровати, вливая в горло обжигающий виски, привезенный из Лондона странным гостем, который доставил ему письмо от сестры. Этот человек внушал страх, коего Гаррисон никогда прежде ни перед кем не чувствовал, ничем не объяснимый страх.
   Залитое кровью горло Гаррисона какое-то время отражалось в черных глазах странного гостя, он вышел из дома, вдохнул влажный воздух, ночью наконец повеяло прохладой, которой так не хватало жарким индийским днем. Он провел пальцами по серебряной пряжке на ремне и стал медленно удаляться от дома капитана Гаррисона. В свете круглой луны, улыбающейся с неба, он шел и вдруг исчез, растворился в воздухе, оставив за собой тишину, непривычную тишину, джунгли молчали, как заколдованные, и ожили лишь спустя несколько минут.
  
   Я очнулась от запаха крепкого кофе, села на кровати, приложила ладонь ко лбу, убрала ее, посмотрела на человека, сидевшего напротив меня, в его руках была чашка с горячим напитком, которую он протянул мне. Я машинально взяла ее и сделала глоток, медленно, пытаясь собраться с мыслями.
   - Ты боишься меня? - спросил Дэвон.
   - Чего ты хочешь?
   Я поставила чашку на прикроватную тумбочку и встала.
   - Я хочу помочь, - ответил он.
   - После того, что было... ты не можешь предлагать мне помощь.
   - Люди не меняются, ты права. Впрочем, ко мне это не относится.
   - Я хочу знать всю правду.
   - Только ты можешь спасти Дженсена.
  
  

Часть третья

Кто не знает, что такое мир, не знает, где он сам...

(Марк Аврелий)

   Моя участь незавидна - быть свидетелем крушения мира и гибели его создателя. Сейчас я только раб, жалкий созерцатель, но было время, которому нет обозначения ни в одном исчислении лет, когда в моих руках светился ярким комочком солнечный шар, еще не занявший свое место на небосводе, когда юная Земля обретала свои очертания, возникая из множества безликих фрагментов материи, и я улыбался, глядя на сотворение мира.
   Быть причастным к чему-то великому - счастье и боль, невозможно вернуть чистоту первой капли росы, нельзя увидеть первый рассвет заново, все уходит, и когда ушедшее несравнимо ни с чем, что ты можешь увидеть в будущем, хочется жить прошлым. Коварное желание - вернуться в день вчерашний, и разрушительной силой обладает стремление возвратиться хотя бы мысленно к далекому времени, которое затерялось в лабиринтах твоей памяти. И если с тех пор прошли сотни, и тысячи, и миллионы лет, ты не веришь самому себе, как давно это было, и не можешь любить мир так сильно, как тогда, и верить в жизнь в достаточной мере для того, чтобы не стремиться с ней покончить. С жизнью как таковой. То, что ты видишь вокруг себя кажется таким гнилым и безнадежно испорченным. Когда ничего уже невозможно изменить к лучшему, не будет ли правильным уничтожить все, начать с нуля, или не начинать совсем? Но я стираю понемногу тут и там, срезаю, как хирург, удаляющий очаг болезни, а мир от этого не становится похож на мое далекое воспоминание. Впрочем, игра подсознания столь тонка - фантазии, сны и желания заполняют пробелы в нашей памяти так ловко, что мы готовы поклясться в верности своих воспоминаний, как будто они правдивы.
   Я говорю сейчас как человек, я слишком много имел дело с людьми и перенял их манеру чувствовать, хотя не могу сказать, что научился этому сложному процессу. В них есть что-то, к чему я всегда стремился, впрочем, оно никогда, или почти никогда, не существует в идеальной форме. Я встречал многих людей, которые в определенной степени отвечали представлению о человечности, но лишь несколько раз я видел тех, кто полностью отвечал этому понятию.
   Если бы мне представилась возможность снова оказаться в том потерянном навеки времени, когда власть там, наверху, кардинально изменилась, возможно, я бы сделал что-то, чтобы все случилось иначе, возможно, я должен был так поступить, но что теперь можно сказать? Я думаю о том времени, хотя время для таких материй, которые я при этом имею в виду, слишком ограниченное понятие. Я не умирал, но и не жил, и мне, наверное, не понять вполне чувство страха перед безвозвратностью, я не терял самое ценное, что может быть - жизнь, но разрушение идеала почти равно убийству.
  
   Куда ведет путь одинокого странника через огромную пустыню и как мала его надежда покинуть однажды ее пределы? Я долго шел вперед, имея возможность в любую минуту оказаться волей своего желания в другом месте, более пригодном для существования живого организма, но оставался добровольным пленником своего пути. Когда пространство вокруг меня понемногу окутали сумерки, рядом со мной оказалась тень, она шла параллельно мне, двигаясь на одинаковом расстоянии в течение нескольких часов, я молчал, не спрашивая, зачем она появилась, она молчала, не делая попыток вызвать меня на откровенный разговор. Я знал, она пришла, чтобы задать мне вопрос, самый важный вопрос в моей жизни, назовем мое существование этим словом. Я закрыл глаза и чувствовал ее присутствие, я ждал какой-то внутренней решимости остановиться и дать ей возможность обратиться ко мне, как бы по моей инициативе, хотя предстоящего разговора я опасался больше, чем готов был признаться.
   Я остановился, едва забрезжил рассвет, тень, в накинутом на голову капюшоне, приблизилась ко мне и стала прямо передо мной, откинула капюшон и оказалась молодой девушкой с приятными чертами лица.
   - Ты принял решение? - спросила она.
   - Я принял решение.
   Мой ответ прозвучал механически, безжизненно, как будто я не понимал значения слов, лишь повторял заученные звуки в заданной последовательности.
   - Я слушаю, - продолжала девушка.
   - Я покину небо, взамен я хочу иметь право выбирать людей по собственным правилам.
   - О каких правилах идет речь?
   - Одно правило - я выберу того, кого захочу.
   - Это плохое правило, - возразила моя спутница.
   - Нет хороших правил, правила всегда кого-то ограничивают.
   - Его нельзя ограничить. - Казалось, ее глаза, глубокие синие глаза, вспыхнут ярким огнем при этих словах.
   - В него можно не верить.
   - Я должна посоветоваться, - ответила она, продолжая смотреть на меня, гордо выпрямив спину и скрестив руки на груди, в ее позе все же было нечто искусственное, она походила на солдата, накачанного идеей беспрекословного служения командиру.
   Я понял, что она готова исчезнуть на какое-то время, чтобы выслушать указания своего господина на счет дальнейшего ведения переговоров, но я не собирался давать ей такой возможности, поэтому высказал возражение прежде, чем на моих глазах прекрасная девушка растаяла бы, как облачко. Ее образ уже начал искажаться в подтверждение моих опасений.
   - Нет, отвечай сама. Тебя плохо научили? Принимай решения.
   - У тебя будет возможность выбирать по твоим правилам, но ты должен будешь выполнять приказы...
   - Грязную работу. - Я рассмеялся ей в лицо.
   - Называй, как хочешь. - Девушка смотрела на меня с презрением, как на низшее существо.
   - Что будет с "первыми"?
   - Они станут людьми, обычными людьми.
   - Говори все.
   - И никогда не смогут быть вместе. Ты понимаешь, мы не можем этого допустить.
   - Для тебя имеет значение, понимаю ли я? - Мой ответ был пропитан сарказмом и таким же презрением, которое она испытывала ко мне.
   - Ты перешел границы, но я не могу говорить с тобой так, как ты того заслуживаешь, во мне слишком много добра...
   - Перестань, - я резко прервал ее слова. - Добра нет, оно никогда не существовало, все в мире дает и забирает жизнь в равной мере, все переваривается смертью, все рождается из нее, она реальна больше всего в этом мире, в любом мире, даже в мечте.
   - И ты выбрал ее царство.
   - И Он выбрал ее царство, а за ее пределами Он - только вера и страх.
   - Надежда, любовь... - Ее речь стала пылкой, щеки покраснели, но я продолжал чувствовать всю ее ненастоящесть.
   - Мы обо всем договорились? - громко спросил я.
   - Прощай, - ответила девушка, опустив глаза, только в этом миг она показалась мне истинной, и еще - знакомой, хотя я знал, что передо мной был только образ, оболочка, за которой тень оставалась тенью, не более того. А когда-то, не так и давно, я знал ее, другую, и вскоре, переселившись в свое новое вечное царство тьмы, я придумал изготовить для себя серебряную пряжку с ее профилем, чтобы она навсегда стала для меня только вещью, а не чувством.
  

***

   В тот день у меня появилась возможность сторговаться с Ним, я стоял на краю обрыва, положив руку на серебряную пряжку на ремне, и смотрел в простор океана. Мы решили встретиться на земле, в некотором роде - на нейтральном поле. Хотя прежде я много раз появлялся в его небесных владениях, он никогда не приходил ко мне, как будто этот визит мог унизить его.
   - Твой сын, - сказал я, вместо приветствия.
   - Чего ты хочешь? - спросил Он. Белые одежды складками спадали к его ногам.
   - Я требую свою добычу.
   - Нет.
   - Мое правило не имеет исключений. Он - человек, я могу выбрать любого человека.
   - Мой сын, а не человек.
   - Готов поспорить, но не об этом.
   - Чего ты хочешь взамен?
   Он не смотрел на меня, взгляд его голубых глаз устремлялся на просторы океана, гордый, самодовольный взгляд, в который прокрался страх, что я не подчинюсь его воле.
   - "Первых".
   - Забирай, они и так все время оказываются у тебя.
   Он впервые с начала разговора взглянул на меня, отвлекшись от созерцания волн.
   - Ты не понял. Я хочу дать им шанс.
   - Ты сошел с ума!
   - Чего ты боишься. Никто не может пошатнуть твой трон. К тому же ты сделал удачный ход, выставив на игру сына.
   - Он жертвует собой...
   - Ради чего? Не верю, что ты хоть кому-то спишешь грехи, и я не дам этого сделать.
   - Что ты хочешь взамен его души?
   - Дать шанс тем двум, которые его заслуживают.
   - Один из них все время убивает, никак не может напиться человеческой крови, другая - глупа и бесцельна.
   - Вот твое мнение! Все люди таковы, ты сделал их такими.
   - Зачем тебе помогать им?
   - Ты боишься их. Почему?
   - Проси о чем-то другом! - воскликнул Он.
   - Они слишком близки к тебе, они - почти ты, ты не можешь дать им возможность вспомнить все, продолжиться в новой жизни...
   - Довольно!
   - Твой сын. Подумай.
   - Забирай.
   - Его? Я правильно понял?
   - Его.
   - Ты же готовишь воскресение. Чуда не будет, если он достанется мне.
   - Шанс?
   - Да, всего лишь шанс. Не сегодня, возможно, не завтра. Я знаю, щедрым ты не станешь. Однажды, в одной жизни, дай им возможность продолжиться, слиться в одно целое, вспомнить друг друга...
   - Зачем это тебе? Надеешься все перевернуть таким образом? Не надейся.
   - Надежда не для меня. Месть - тоже не моя цель, а справедливо в этом мире не делается ничего.
   - Тогда почему?
   - Люди чувствуют, помнят, любят, и я заражен этой способностью, которая убивает меня каждый день. Я был наказан за свое чувство, я был предан им, пусть они не будут.
   - Не понимаю, о чем ты говоришь, но, ладно, я согласен.
   - Поздравь от меня мальчика. Люди кроме всего прочего, или прежде всего прочего, умеют чувствовать ненависть, скоро они пригвоздят ею твоего сына, впрочем, крест станет неплохим символом.
  
  
  
   Я любил ее, а она была - сама смерть, само уничтожение, невинное, чистое, как кристалл, искрящийся каждой гранью, и каждая грань прошлась по моему горлу, оставляя шрамы, заставляя кровь плескать из моего тела, как струи воды в фонтане. Я называю ее невинной, она была такой, и в то же время она была порочна, как никто другой, порочной для меня, со мной, и больше ни с кем другим. Я жил ее удовольствием, но все, чего она желала - природного порядка вещей в этом мире: жестокости там, где она предусмотрена, увядания всему, что должно умереть, окончания всего, что должно окончиться, она разбивала мои иллюзии прекрасного так легко, как способна только сама невинность.
   Она смотрела, как палач с корнем вырывает крылья из моего тела. Я закрыл глаза, не потому что пытался справиться с невыносимой физической болью, все дело было в ее взгляде - чистом пустом равнодушном взгляде, от которого мое сердце разрывалось на мелкие кусочки. Я знал, что наказание заслужено мной, и крылья никогда не вырастут снова, как не возвращается утраченная вера, и если истинная вера доступна только безумцам, я излечился от безумия в тот миг, когда увидел глаза моей любимой. Она не чувствовала вины, она не раскаивалась в том, что предала меня, и я понял, что она никогда меня не любила. Мир, в котором я жил, был создан из моих ошибочных представлений, которые теперь откликались страшной болью.
   Я недолго лежал на каменистой земле, когда она ушла. Палач исчез немедленно после того, как выполнил свою привычную работу. Впрочем, крылья он вырывал впервые, но сути это не меняет. Она ушла, а я ненавидел себя за то, что все еще хотел ее вернуть, но, к счастью, у меня не было сил просить ее об этом, просить ее остаться хотя бы на минуту, чтобы прикоснуться ко мне, пожалеть меня. Я выбрал свободу вместо служения тому, что презирал, она не разделяла ни моих убеждений, ни моего выбора, но неужели настолько иллюзорной и слабой была нить, которая, как я думал, связывала нас, чтобы уйти так легко, чтобы она смогла уйти так легко?
   Я поднялся, чувствуя, как по моей спине струится кровь. Я знал, что умереть не могу, все-таки я еще не подчинялся законам для смертных, но боль, которую я чувствовал, была такой же, какую чувствовал бы умирающий человек, будь ему нанесены повреждения, подобные моим. Что мне было делать? Я должен был чем-то заглушить боль.
   Я не мог умереть по воле творца, но я мог погрузиться в сон, подобный смерти, по собственной воле. У меня оставались силы, которых никто не мог меня лишить. Я подошел к скале, прислонился к ней израненной спиной, закрыл глаза и приказал себе уснуть, слившись с камнем, чтобы никто не могу меня видеть, и чтобы сам я не слышал мира, не видел неба, не знал ничего тысячу земных лет.
  
   Запутанная история. Сотворение мира, перемена власти в нем, правила, по которым он живет - еще путаней. Моя память вмещает столько всего, по большей части бесполезного, но я не могу вспомнить откуда я появился и когда это произошло. Мои воспоминания не имеют начала, и хотя я не могу поверить в бесконечность Вселенной и принять тот факт, что существовал всегда, так же как и она, я не нахожу другого объяснения, кроме этого чистого абсурда - бесконечности. Говоря о сотворении мира, я имею в виду какое-то ограниченное пространство звезд, планет, существ, которое является центром моей жизни в последние миллиарды лет. С тех пор, как был создан человек, чтобы жить на Земле, я обрел образ, подобный человеческому образу. Вы бы не нашли во мне отличий от человека, разве что эти следы от крыльев на спине и черный скелет, такой черный, что он иногда просвечивает сквозь кожу. Раньше я выглядел иначе, но теперь, когда есть люди, а они считают себя центром всего, причиной и целью всего творения, я обрел человеческую оболочку и уйму лишних человеческих качеств. Я могу сливаться с камнями, могу превращаться в пыль, могу становиться ветром и лететь со скоростью мысли, но для меня стал привычным человеческий облик, и любимая моя уже давно предстает передо мной в образе прекрасной девушки. Она прекрасна внешне, и я поддаюсь желанию любить ее, восхищаться ею, как розовым бутоном, но порой, закрывая глаза, я вижу гниль, грязь, боль, которыми она есть на самом деле - смерть ужасна, смерть отвратительна, а я наделил ее чертами ангела. Да, и у меня были крылья, и хотя они представляли собой лишь часть моего телесного облика, они значили что-то очень важное, чего я не могу передать словами - власть и причастность, но все же что-то иное, может быть способность подниматься ввысь свободно.
   У каждого свое задание, а я метался между такими несовместимыми вещами - следует и справедливо, требуется и хочу. Она выполняла свое предназначение, она отвечала за то, чтобы камень рассыпался, вода высыхала, сердца останавливались, и пока я оставался на высоте неба, пока я не побывал на Земле, все шло своим чередом. Я встречал тех, кто был признан виновным в земных грехах, я сортировал их по степени вины и возвращался к своим скромным творениям, например, новому виду роз, когда мой рабочий день заканчивался. Я жил так какое-то время, но всякое время истекает, и настал миг, когда все изменилось. Я увидел в глазах той девушки что-то особенное - ее воспоминания, как во сне, и понял, что сам был отравлен сном, в котором я как зомби выполнял все, что мне приказывали делать.
   История прозрения, но всякий бунт начинается с прозрения, а я взбунтовался против Него. Правила написаны для того, чтобы им следовать, а не пытаться их понять - перевернутая правда, искажение, которого я не замечал прежде, но так остро ощутил в тот странный миг, когда человек во мне стал сильнее моей сути, когда облик стал чем-то большим, чем оболочка, он сам стал сутью. Человек - жалкое существо, но бывает так, что он становится выше великой затеи своего отца. Что-то сломалось во мне в пользу человечности, и я впервые принял право человека указывать на ошибки создателя, я подхватил этот вирус свободолюбия, и страдаю от него до сих пор.
  
   Кто они? Первые. Почему раньше я не задумывался о них, об отличии этих людей от других?
  
   Я лежал на траве, мои глаза были устремлены к небу. Вот уже несколько земных лет я часто бывал на Земле. Каждый раз я выбирал какой-нибудь тихий уголок, чтобы прилечь и посмотреть на небо. Оно казалось мне таким далеким, хотя, наверняка, Он наблюдал за мной, ведь редко что-нибудь укрывается от его внимания. Не знаю, почему Он разрешал мне эти прогулки на Землю, наверное, не воспринимал всерьез возможности моего бунта. Но сорная трава вырастает там, где ее вовремя не вырвали с корнем. И мои мысли разрастались как эта сорная трава, они овладели мной - они были для меня страшны и желанны одновременно.
   Я не заметил, как ко мне подошла юная девушка. Я лежал на своих расправленных белых крыльях, в то время и скелет мой еще был белым, тогда я не любил черный цвет, но протест меняет вкусы.
   - Кто ты? - спросила девушка, опустившись рядом со мной на колени, ее рука коснулась моего крыла.
   - Я пришел, чтобы исполнить твое желание. Чего ты хочешь?
   Я сел, обернувшись лицом к незнакомке, одетой в скромное крестьянское платье.
   - Ты можешь исполнять желания?
   - Говори, чего ты хочешь, - мягко попросил я.
   - Ты можешь вернуть мне брата? Он умер от страшной болезни. Отчего люди болеют, отчего умирают? За что боги наказали его, он был всего лишь ребенком. - Она говорила так проникновенно, что я почувствовал физическую боль от ее слов.
   - Прости, я не могу этого...
   Я был растерян, я, мнивший себя волшебником в мире людей, но мое волшебство - только фокусы, обман, ничто по сути. Я не мог вернуть того, чье имя записал в книгу мертвых там, на небе. Я записывал их имена, не понимая, что стоит за каждым из них. Все однажды умирает - вот был мой ответ на все вопросы, но теперь это были уже не вопросы, а отрицания, я возненавидел законы, по которым существовал мир, а значит, я стал ненавидеть того, кто их придумал. Мое падение стало неизбежным тогда - мои крылья касались свежей травы, а внутри своего тела, подобного человеческому телу, я впервые по-настоящему почувствовал человеческое сердце.
   Я исчез, перенесшись в свои небесные покои. На следующее утро я записал в книгу имя той девушки, которую встретил в своей земной прогулке, она видела меня - ей нельзя было оставаться среди других людей, такой была причина ее смерти. Моя любимая забрала ее душу, подчиняясь правилам, в которые я больше не верил.
  
   Первые остаются теми, кто еще может перевернуть мир. В них осталось что-то, чем Он не может управлять. Я листал свои воспоминания, как книгу. Я должен понять, что мне делать. Вчера я проснулся. Прошла тысяча лет, отведенных мне на сон, когда я, слитый с камнем, спал, не видя снов, не зная ничего, не будучи никем и ничем, кроме части скалы, нависшей над пропастью ада. Боли там, откуда прежде росли крылья, больше не было, остались шрамы, и глядя на себя в зеркальную поверхность озера, берег которого я выбрал, чтобы прийти в себя после долгого сна, я заметил, что мои ребра просвечивали сквозь кожу черным цветом. Я улыбнулся себе, принимая перемену как должную. Тысячу лет я спал, слившись с черным камнем, пока я был частью его, он стал частью меня.
  
  
   Любовь сама по себе не означает ни счастья, ни боли, мы придаем ей то значение, которое сами в нее вкладываем, которое сами создаем. Нет ничего заранее заданного в отношениях двух людей, нет ничего предначертанного в чувствах. И через какие бы испытания они не проходили, чувства остаются или разбиваются вдребезги из-за нас, из-за наших решений, ошибок, желаний и нежеланий, лени и усилий, которые мы прилагаем, они не уходят просто так и не вспыхивают неизвестно почему - мы создаем и разрушаем их в своем сердце, пусть нам и не всегда понятен механизм этого процесса. Любовь - творение двух художников, она не бывает односторонней, вернее, тогда она превращается в подчинение, ненависть, злость, самобичевание, страдание или глупую иллюзию, которая понемногу ослепляет свою жертву. Мы боимся любви и жаждем ее. Страх гораздо чаще оказывается сильнее желания, чаще, чем может показаться на первый взгляд. Страх строить отношения, страх подчиняться правилам, созданным двумя людьми ради общего чувства.
   Любовь? Химический процесс, закон воспроизведения человека и высшее чувство, не ищущее выгоды? Что из этого правда? В чем замысел творца или же в чем человек превзошел этот замысел? Быть может в том, что истинная материнская любовь существует только ради счастья ребенка, а может быть она и есть самое эгоистичное из всех чувств - инстинкт продолжения рода, продолжения себя и не более?
   Я долго думал о том, что такое любовь Бога к своим детям. И разве само творение не подчинено тому же инстинкту продолжения себя? Зачем иначе "по образу и подобию"? Что истинно в этой любви, а что лишь плод человеческих надежд? Человек превозносит себя, возводит себя в ранг любимого ребенка, но насколько он обманывается в своем видении исключительности? Я долго думал о том, что чувствует Он, способен ли Он на чувства в принципе. Иногда, глядя на него со стороны, я замечал в его чертах, таких идеальных, что его лицо нельзя было запомнить, они превосходили понятие внешнего облика, равнодушие электронного устройства. Мир не может быть создан с равнодушием, мир так прекрасен! Но замечая то, насколько он переполнен смертью, я вижу за всем этим буйством разложения лишь интерес мальчишки в его стремлении постоянной смены игрушек, которыми может быть все живое в своем неуклонном течении через смерть, я не вижу в этом любви отца и не могу понять что в таком случае правильно, а что нет. Если смерть правильна, как могут существовать чувства иначе, чем вопреки замыслу? Не эмоции, не ощущения, не удовольствие или физическая боль, а любовь. Ошибка? Неужели самое прекрасное, что есть в человеке только Его ошибка?
  
   Лишенный крыльев, я спустился на Землю, чтобы все переосмыслить, чтобы принять решение, которого мне так не хватало после моего пробуждения. Изменилось ли что-нибудь? Я увидел все тот же мир, подчиненный все тем же законам, и тысяча лет сна не заставила меня посмотреть на него иначе. Ничто не может заставить видеть зло и не восставать против него, даже когда удивляться ему больше нет сил, даже когда оно перестало удивлять - таков, пожалуй, настоящий человек, таким он, по крайней мере, должен быть. Вы считаете меня воплощением зла? И все-таки я крайне сентиментален и верю в идеалы, которым очень редко нахожу подтверждение в реальной жизни. Красота восхищает меня, предательство вызывает во мне злость, и поскольку я наделен определенной властью, я использую ее для того чтобы привести каждого к тому, чего он заслуживает. Едва ли не образ самого возмездия, праведного гнева? Я не праведник и ненавижу это слово, оно менее всего подходит мне, оно скроено под лицемеров и наивных овечек, и те и другие вызывают во мне отвращение, и пожалуй, вторые - большее. Жизнь дана не для того, чтобы следовать глупым правилам, которые не имеют практического смысла, не для того чтобы тешить Его самолюбие. Я не отрицаю добра, но послушание и добро - разные понятия.
   Я не пытаюсь составить свой свод советов, которые пригодятся в жизни, я не пытаюсь играть в доброго советчика. Нет, не слушайте меня - вот, чтобы я в первую очередь сказал всем, кто попросил бы у меня совет, не слушайте меня, я прогнил насквозь за тысячи лет, в течение которых слежу за тем, чтобы грешники попадали в ад. Я больше, чем кто-либо следую Его правилам, я ненавижу свою работу и мое недовольное бормотание себе под нос делает из меня всего лишь психа с вырванными крыльями - я больше не смогу летать, как прежде, и как любой калека готов сделать все, чтобы окружающие почувствовали себя не менее несчастными.
  
   Когда Жанну сжигали на костре, я стоял в толпе, следившей за этим отвратительным зрелищем, на моем плече устроилась голубка, белая, легкокрылая, она впивалась в мою кожу острыми коготками и шептала мне на ухо, так что никто кроме меня не мог слышать ее.
   - Ты бы хотел забрать эту сумасшедшую к себе? Я знаю твой нрав, я легко угадываю все твои желания. Правда? Ничего в тебе не меняется со временем.
   - Замолчи, - фыркнул я, стараясь не шевелиться, хотя коготки впивались все больнее.
   - Ну, признайся, дорогой, ты бы хотел, чтобы эта безумная металась по твоим комнатам, не помня себя от душевной боли и не понимая, как Господь мог предать ее так жестоко. Она бы спрашивала, почему он не принял ее в свои объятия после того, как ничего не понимающие люди сожгли ее юное тело на костре. А неплохой костер, мне нравится. Тебе тоже?
   - Заткнись, пожалуйста.
   - Почему мы оба здесь? Неужели не хватило бы одной меня? Да еще эти перья, я никогда не любила птиц, скорее бы выбраться из этой противной птичьей плоти. Так почему мы оба здесь? Думаешь, Он сомневается, куда отправится эта прелестная душа, которая в религиозном и патриотическом порыве перебила столько людей? Кровь так и фонтанировала из-под ее меча. Тебя ведь заводят такие непосредственные скромницы, готовые воткнуть нож под лопатку любому, кто не так на них посмотрит. Ты ведь любишь поганить все невинное...
   - Замолчи, - стараясь сохранять спокойствие, ответил я.
   - Хватит затыкать мне... клюв. А впрочем, сердись на меня, сердись. Это все, что ты можешь.
  
   Мое повествование столь же путанное, как и ход моих мыслей, когда все воспоминания собираются в один клубок. Память может быть наказанием. И все-таки я предпочитаю помнить. Да, одно воспоминание о счастье стоит того, чтобы помнить заодно тысячи мгновений страшных и отвратительных, как чума.
   Чума. В тот год ее буйство достигло несравненного масштаба. Люди умирали в таких количествах, что мне приходилось работать сверхурочно. Все, кто купил себе индульгенции попадали ко мне в самое пекло, Его слишком раздражала их уверенность в том, что они должны быть прощены только потому, что заплатили за это и получили гарантию от каких-то церковников.
   Из-под груды трупов, от которой исходило непереносимое зловоние, показалась рука, она зашевелилась и потянулась ко мне. Я подошел ближе, прикрывая лицо воротником, и взялся за эту руку, которая определенно принадлежала женщине. В следующее мгновение она стояла передо мной, отирая с губ что-то вроде крови. Мне стало не по себе от того, как она стремительно, под влиянием некой мистической силы, выбралась из-под комка человеческих тел. Еще секунда - и я узнал ее.
   - Я хотела проверить, подашь ли ты руку несчастной, погребенной под этим ужасом, - опережая мой вопрос, сказала девушка. Она отряхнулась, поправила на себе скромное длинное платье, и свернула в узкую улочку между высокими каменными стенами домов.
   Я последовал за ней и какое-то время мы шли молча. Она первой нарушила молчание.
   - Ты спрашиваешь себя, что я делала среди мертвых.
   - Нет, не спрашиваю, - ответил я довольно грубо.
   - Правильно, ангелу смерти самое место среди мертвых. В этом году я перевыполнила план.
   - Куда мы идем?
   - Я хочу познакомить тебя с одной красоткой. Впрочем, вы знакомы, но ты можешь ее не узнать.
   - Довольно загадок.
   -Она - первая...
   - Чего Он хочет от меня?
   - У тебя есть выбор - остановить эпидемию, от которой люди мрут, как мухи, или спасти ее ребенка.
   - Я не понимаю...
   - Тихо, мы уже пришли.
   Она первой прошла в низкий дверной проем и мы оказались в плохо освещенной тесной комнате. На убогом подобии кровати лежала девушка, пот выступил на ее лице, она запрокинула голову назад и тяжело дышала, закрыв глаза, ее обнаженные ноги были широко расставлены, большой округлый живот выпирал под тонкой тканью ее грязной рубашки, пропитанной потом. В противоположном углу комнаты на деревянной скамье возле огня сидела немолодая женщина и готовила какое-то зелье, от которого тянуло горечью. Мы с моей спутницей оставались незамеченными, она шепнула мне на ухо, что сделала нас невидимыми, и когда она приблизилась ко мне, я почувствовал совсем не зловоние, среди которого нашел ее несколько минут назад, а чудный аромат чайных роз и терпкого муската. Мне отчаянно хотелось прижать ее к себе и забыть обо всем, что разделяло нас, но я сумел преодолеть свой порыв.
   - У тебя есть выбор: спасти ее ребенка и ее саму или спасти миллионы жизней.
   - Почему я должен выбирать?
   - Если ты не сделаешь выбор - умрет и она, и ее ребенок, и все в этом городе и сотне других городов.
   - Он сошел с ума?
   - Ему стало скучно, если хочешь. Можешь думать все, что угодно. У тебя не так много времени, чтобы принять решение.
   - Чего ты добиваешься? - я схватил ее за руку, но рука растаяла, превратившись в прозрачный воздух.
   - Я только выполняю приказ - ты даже на это не способен.
   - Это ты не способна ослушаться.
   - Я согласна со всем, чего желает мой господин.
   - Ты - раба, жалкая рабыня...
   - Довольно, довольно. Принимай решение.
   - Почему он так боится этого ребенка?
   - Он ничего не боится. Просто, тот, кто нарушил правила должен быть наказан, и может быть спасен только очень высокой ценой.
   - Почему он убивает людей? Человечество должно умереть? Все погибнут?
   - Новый мир, все сначала. Разве это не было бы прекрасно? - спросила она с воодушевлением.
   - А тем временем, кого бы ты убивала? Хочешь отдохнуть?
   - Решай. Она или все остальные?
   - Почему Он так боится, что родится этот ребенок? Почему он не может предупредить их встречу, почему в каждой жизни они находят другу друга? Почему он не может сделать их бесплодными? Неужели они сильнее его и все, что он может сделать - убить их? Ты всегда с радостью выполняешь приказание убить их.
   - Они представляют опасность... Ладно, ты все упрощаешь. Ты тоже выполняешь приказания. Разница в том, что ты делаешь вид, будто можешь сопротивляться, но твои мелкие пакости ничего не меняют. Ты прячешься от своего бессилия в объятиях грешниц - вот и все, что ты можешь.
   Она говорила с раздражением, и мне так хотелось услышать в ее словах тон ревности. Но самое важное - она сказала, что первые представляют опасность. Что они могут сделать? Свергнуть Его или хотя бы ослабить его власть над людьми?
  
   Я вспомнил тот удивительный день, если его можно назвать днем, скорее - миг творения. Мы, двое ангелов, соприкасаясь белыми крыльями, стояли немного позади Него. Сейчас я описываю нас так, как если бы тогда мы были похожи на людей, но с крыльями, на самом деле мы скорее походили на две тени, не имеющих определенной формы, или два облака, да и Он не имел облика. Тогда уже существовала Земля, но она представляла собой лишь нагромождение геологических пород, на ее поверхности плескались воды океанов, но создание всего живого оставалось впереди. И вот, вопреки распространенному до сих пор среди людей мифу, Он создавал человека. Он признался мне, что образ этого странного создания пришел к нему как бы во сне, хотя он никогда не спит в том понимании, которое известно людям.
   Мы стояли за его спиной, а он создавал что-то несравненное, чего ему больше никогда не удавалось - две бессмертных души, которым он отдал часть себя. Все последующие души создавались иначе, в них больше не было частички самого творца, быть может поэтому Он так боится первых. Немного позже две первых души обрели телесные образы мужчины и женщины, они показались нам настолько прекрасными, что вскоре мы захотели выглядеть так же, как они, и сам Он, когда облачается в плоть, становится похож на красивого юношу. На глазах этих двух первых людей создавалось все живое на Земле, они не могут этого помнить, но я помню все. Я помню историю рождения, взлета и падения человека, я помню миг, когда человеческий род был проклят и обречен на муки. Если вы думаете, что первые и были те самые Адам и Ева, то вы ошибаетесь. Все не так просто, все не так.
  
  

Часть четвертая

  
   Смертного рок у тебя, а желанье твое не для смертных. /Овидий/
   Последовательная смена людей есть один человек, пребывающий вечно. /Б. Паскаль/
   Руины одного нужны вечно живой природе для жизни другого. /Г. Лессинг/
   Добрый человек не тот, кто умеет делать добро, а тот, кто не умеет делать зла. /В.О. Ключевский/
   Ты не более беззащитен перед миром, чем он перед тобой. /Авессалом Подводный/
  
   Если вы спросите того, кто для меня дороже всех, что я означаю для него - вы узнаете, что он ненавидит меня. Вот и все, что осталось от вечной любви. Обещания ничего не стоят.
   Я набрасываю на плечи темный плащ и спускаюсь по широкой мраморной лестнице, перила холодные и я не прикасаюсь к ним, но в моем сердце - лед, и он холоднее всего, что есть на свете.
   Мне суждено быть орудием в руках того, кто принимает решения. Мои желания ничего не значат. Я убедила себя в том, что сопротивление невозможно и бессмысленно. Моя логика жестока, как Его законы. Я забираю то, что принадлежит Ему, а мне не принадлежит ничего, у меня есть только миг между двумя мирами, но нет ничего более ужасного, чем эта секунда, отданная мне во власть.
  
   Я склонилась над кроватью. Лицо молодого мужчины было спокойно и почти безжизненно. Бледные губы притягивали мой взгляд. Я не решалась прикоснуться к нему. На этот раз мне почему-то не хотелось забирать его. Мое прикосновение решило бы его участь, но я не могла, едва ли не впервые, не могла выполнить приказание.
   Есть что-то сильнее, чем обязанность и страх. Нет ничего сильнее, чем истинная любовь, но истинной любви не бывает. Не бывает?
   - Ты здесь? - спросил меня тихий голос.
   Нет, мужчина, лежавший на кровати, был подключен к медицинским приборам, которые фиксировали его жизненные показатели, он находился в коме. И все-таки мы с ним могли поговорить.
   - Да, я рядом.
   - Ты заберешь меня?
   - Еще рано, - ответила я, мое горло сдавливала боль, от которой говорить было трудно, я снова чувствовала себя человеком. Не могу сказать, нравится ли мне находиться в человеческом теле, но это совершенно особенное ощущение.
   - Я помню тебя, как я могу помнить тебя, если я еще жив?
   - Ты сейчас как бы между одним...
   - Между жизнью и смертью.
   - Да.
   - Почему мне кажется, что мы знакомы очень близко?
   - Тебе кажется. Поверь, - я сделала паузу. - Я скоро уйду. Еще не время...
   - Сначала расскажи мне, почему у меня такое странное чувство, как будто я знаю тебя и не тебя в то же время... Все это так непонятно.
   - Тебе нужно отдохнуть.
   - Наверное, только сейчас, между жизнью и смертью, я могу говорить с тобой вот так - легко. У нас есть время поговорить. Я хочу вспомнить, хочу понять.
   - Дженсен...
   - Скажи правду. Почему мне кажется, что ты - это и не ты.
   - Я скажу, но ты не будешь помнить этого, когда проснешься.
   - Если я проснусь.
   - Ты проснешься, обещаю.
   - Не нужно ничего обещать.
   - Хорошо, Дженсен. Я не буду обещать.
   - Говори.
   - Ты знаешь, что такое изо дня в день выполнять все, что тебе прикажут? Я устала так, как никто ни в одном мире. И этот мир устал от меня. Я не могу позволить себе ни любви, ни сострадания. Я могу обретать любой образ, но я никогда не пользовалась этой способностью для себя. Мое прикосновение смертельно для любого человека, но я постаралась научиться управлять этим. Ты не просто человек, я не могу этого объяснить, но ты сильнее других людей... И все равно ты едва не сошел с ума из-за меня, ты болен по моей вине.
   - О чем ты говоришь?
   Я заставила его окунуться в воспоминание.
   - Посмотри на нас: мы стоим на ветру, нам холодно, я целую тебя в губы, для этого мне приходится встать на цыпочки. Мы берем такси и едем к тебе домой. Я забыла тогда о том, кто я на самом деле. Я превратилась в эту девушку, Сару, и ты влюбился в меня. Правда?
  
   Я стояла в стороне, невидимая. Я не могла понять, почему его сердце вдруг перестало биться, никто не мог понять. Врачи говорили громко, я не слушала их, видя перед собой только закрытые глаза Дженсена. Спустя несколько минут им удалось стабилизировать его состояния, и когда все наконец покинули палату, я тоже ушла.
  
   - Ты говорила с ним? - спросил меня Д., появившись ниоткуда.
   - Это тебя не касается.
   - Что тебе приказано? Убить его?
   - Нет.
   - Ты лжешь. Посмотри на меня!
   Он кричал мне в лицо, схватил меня за руку и я не сопротивлялась. На этот раз я снова обрела образ Сары, а он был как всегда дьявольски привлекателен, на нем сегодня был строгий деловой костюм, черный, в его любимом цвете. А когда-то он любил белый цвет.
   - Какого черта ты снова выглядишь, как эта девушка?
   - Тебе не нравится?
   - Будь собой.
   Я превратилась в большую черную змею и обвилась вокруг него, сжимая его тело в таких крепких объятиях, что рисковала раздавить его кости.
   - Так я больше похожа на себя? - прошипела я ему в лицо. Мой раздвоенный язык облизал его щеку, он не отвернулся, и я знала, что он не испытывает страха, но быть может отвращение.
   - Ты должна забрать его?
   - Я ответила.
   - Мы можем все изменить. Ты не думала об этом?
   - Невозможно. Не хочу думать о том, что невозможно.
   - Поговори с Марисой.
   - Это ничего не изменит.
   - Ты любишь его?
   - Я не могу любить, это недостаток, свойственный людям.
  
   Мариса, эта душа знакома мне так давно. Я не раз забирала ее с собой, но она всегда возвращается в облике девушки, которой однажды суждено умереть, так и не родив ребенка, и чаще всего я забираю ее, когда она уже носит под сердцем плод своей главной любви. Она всегда красива, всегда в ее глазах светится какая-то невероятная нежность, которой я больше ни у кого не замечала. В образе Марисы она прекрасна, пожалуй, как никогда раньше. Когда я увидела ее впервые в этом облике, я подумала, что на этот раз все будет иначе, я решила, что теперь они могу победить, и они встретились, но не поняли сразу, что суждены друг другу, и мне стало грустно.
   Пока что я не получала приказания забрать ее, хотя она уже носит под сердцем плод их любви. Дженсен умирает, да, умирает, я знаю это точно, и я готова отдать многое, почти все, чтобы дать ему возможность жить. Я не понимала, что такое жизнь, пока сама не почувствовала ее, став на какое-то время Сарой. Для этого мне пришлось убить настоящую Сару - едва ли не единственное убийство, которое я совершила по собственной прихоти, до нее все было продумано, и продумано не мной.
   Быть человеком больно. И человеческие чувства, которые, проникли в меня, заставляют меня испытывать ужасную боль, я не привыкла к ней. Я никогда не знакомилась с людьми близко, я только забирала их, я не пыталась поговорить с ними, не хотела этого. Теперь все иначе.
   Все бывает так запутано в человеческих отношениях. Я помню первые земные воплощения этих двух людей, первые после долгого забвения, когда их души были заперты где-то высоко, пока Дэвон не освободил их.
   Я помню их...
  
   Тал стоял напротив Рата. В руках двух воинов было по мечу, острые лезвия поблескивали на солнце, чьи лучи проникали через широкое окно балкона.
   В комнату ворвалась девушка с распущенными волосами, с разбитым коленом, из раны сочилась кровь, она не обращала внимания на боль и бросилась к Рату.
   - Не сходи с ума, умоляю, брось оружие, - сказала она, схватив его за руку. Затем девушка посмотрела на его соперника, посмотрела гневно, этот взгляд способен был раздавить мужчину, и добавила, обращаясь к нему: - Уходи, Тал, уходи!
   - Ты не будешь нам указывать! Кто ты такая, чтобы указывать сыновьям царя? - выпалил Тал и оттолкнул девушку. Она споткнулась и чуть не упала на пол.
   - Шэни, пожалуйста, оставь нас, - мягким, но не терпящим возражения, тоном попросил Рат.
   Девушка выбежала из комнаты, в ее глазах заблестели слезы, но она сдержала их усилием воли. Она ворвалась в покои принцессы Джемии и упала перед ней на колени, хотя это и причинило Шэни сильную боль.
   - Останови их, они убьют друг друга. Прошу тебя. Они в спальне Рата.
   - Что случилось? - Джемия взяла девушку за руку, побуждая ее встать.
   - Тал говорит, что он - сын царя и требует, чтобы Рат с ним сражался. Они решили выяснить, кто больше достоин трона! Это невозможно, все это какой-то бред! Они не могут убить друг друга, братья они или нет.
   Джемия выбежала из своих покоев, Шэни последовала за ней.
   - Вам здесь нечего делать! - сказал Тал, как только увидел обеих девушек.
   Рат только посмотрел на них. Обе, такие прекрасные, и любимые им. Он, кажется, впервые смотрел на них обеих так - сравнивая их красоту и свои чувства к ним. Он не слышал ни слов Тала, ни возражений Джемии, его виски пронизала резкая боль, и теперь они видел перед собой только глаза Шэни и ему казалось, что он тонет в них. Меч выпал из его руки, и вслед за ним Рат сам оказался на полу.
  
   За два дня до этих событий Джемия стояла перед лицом своего врага, великого Лорлана, они были одни - как он и потребовал. Волны бескрайнего океана плескались рядом, почти касаясь ее ног, берег был усыпан чистым белым песком. Джемия держала в руках тяжелый меч, к которому привыкла с двенадцати лет.
   - Ты думаешь, что нашим оружием в этом бою могут быть эти жалкие куски металла? - спросил Лорлан, пронизывая соперницу взглядом своих глубоких глаз.
   - Выбери оружие! - решительно воскликнула девушка.
   - Закрой глаза, - приказал воин, но Джемия не спешила подчиниться.
   - Чтобы ты пронзил мое сердце своим жалким оружием? - усмехнулась дочь царя.
   - Сердца пронзает воля, боль, смерть, но что такое для твоего сердца удар моего меча? Ты сильнее тысячи воинов. Закрой глаза. Я перенесу тебя в мир, которого ты еще не видела, но тебе нужно его увидеть.
   Девушка опустила веки и ее длинные ресницы коснулись прекрасной, словно пронизанной светом, кожи, а мысли стали уплывать далеко, подобно паруснику под сильным дуновением ветра. Родные края стали удаляться из поля зрения, еще минута - и она оказалась в неведомой стране, где-то над облаками, где-то в высоте неба, бескрайнего более, чем любой океан.
   Она почувствовала, как ее руки коснулась чужая рука, и чей-то нежный вкрадчивый голос говорил ей на ухо слова на странном языке, которого она как будто не знала, но понимала. Голос описывал все, что находилось вокруг нее, рассказывал истории возникновения вещей, которые окружали ее и тех, что остались внизу, на ее родных землях, и что-то светлое и огромное вдруг стало открываться ей. Она познавала истину, такую глубокую, и в то же время такую простую, о ее существовании она не думала прежде, а теперь она казалась ей столь очевидной, что Джемия удивлялась своему прежнему невежеству. В какой-то момент чужая рука отпустила ее руку и она очнулась, открыла глаза и увидела волны, ласкающие ее ноги. Лорлан по-прежнему стоял напротив, сжимая рукоятку меча.
   - Зачем нам оружие? - сказал он и бросил свой меч в воду.
   Джемия осталась при оружии, она не могла поверить, что у этого странного и несомненно опасного человека, нет какого-то коварного плана, и не хотела оставаться безоружна перед ним.
   - Ты любишь одного и отдаешь свою любовь другому. - Лорлан говорил громко, но без тени угрозы.
   - Чего ты хочешь, чего ты ждешь от меня? Я не отдам свои земли никому, тем более тебе.
   - Ты когда-нибудь была в моей стране?
   - Нет, - ответила Джемия.
   - Как ты знаешь, что она существует, как ты знаешь, что я существую?
   - Я вижу тебя перед собой, а про твою страну рассказывали путники, воины, торговцы...
   - Люди... люди выдают видимость за реальность.
   - Как им еще понимать реальность?
   - Любовь реальна?
   - Да, хотя она невидима.
   - Наши поступки говорят о ней? Ты отдаешь свое тело одному, а любишь другого, о чем говорят твои поступки?
   - Он мой брат! - воскликнула Джемия.
   - Ты знаешь, что это не так. Ты знаешь правду, и она реальна, хотя ты не видела ее собственными глазами, ты не видела, как он был зачат, как он родился, ты не видишь нити, которая соединяет его с отцом, но знаешь, чей он сын.
   - Чего ты хочешь?
   Девушка встала в боевую позицию и выставила меч перед собой, готовясь к нападению на врага. Лорлан только улыбнулся, и в следующий миг запястье ее правой руки, в которой она держала оружие, свело от такой сильной боли, что Джемия не сдержала крик, сорвавшийся с ее губ. Меч упал на песок.
   - Я хочу мира, я хочу добра, я хочу перечеркнуть смерть, которая съедает этот мир.
   - Ты говоришь одно, но делаешь другое. Ты захватываешь земли...
   - Они сами приходят ко мне - все эти жалкие правители, которым никогда не научиться управлять разумно.
   - Если они столь неразумны, я не могу поверить, чтобы они пришли к тебе, они скорее пойдут на тебя войной...
   - Да, ты права, ты умна. Прежде, чем начинать войну или отвечать войной, я говорю с ними, иногда во сне, и они перестают быть теми глупцами, которые готовы погубить все ради своих амбиций.
   - И теперь ты говоришь со мной. Ты хочешь, чтобы я отдала тебе свою страну?
   - Она не твоя. Твой народ должен быть хозяином в своей стране.
   - Без разумного правителя, эти люди перегрызут друг другу горло.
   - Так будь правителем, не стой в стороне, но и не посылай их на поле боя, когда в этом нет необходимости.
   - Мы защищаемся от врагов.
   - Если я сделаю так, чтобы враги ушли, ты сможешь управлять разумно?
   - Да, смогу! - уверенно воскликнула девушка.
   - Как ты еще слепа! Как ты еще наивна!
   Лорлан подошел к ней и протянул руку.
   - Возьми мою руку, - приказал он и Джемия повиновалась.
   - Зачем...
   - Молчи, - сказал он тихо, едва слышно, но его голос превратился в единственный звук, который различал ее слух. - Молчи. Ты видела небо и поняла смысл вещей, скрытых от других людей, а может, вспомнила его, ты знала его всегда, знала, а другие не могут знать, им не суждено знать. Но ты еще совсем дитя, и ты не можешь сама заглянуть в будущее. Я покажу тебе его. Я покажу тебе на что способен человек. Он будет жить века и сотни веков после того, как кости твоего народа истлеют в земле, он будет ошибаться всегда, он станет говорить немного более правильные вещи, чем сейчас, но продолжая совершать не менее страшные вещи.
   Ее глаза закрылись сами по себе, и снова сильное течение его воли стало уносить ее мысли вдаль, и она видела что-то невообразимое, что-то странное, чего не могла представить. Высокие каменные здания, казалось, доставали до самих облаков, а люди внизу были одеты в странные одежды, которых она никогда не видела, но вот все это исчезло, они летели над океаном, а рядом - удивительная птица, огромная металлическая птица без перьев, с надписями на теле...
   В небе рос и рос столб, похожий на взорвавшееся облако, и боль пронизала сердце Джемии, как будто она увидела саму смерть, воплотившуюся в таком странном облике. Свет померк, жизнь замерла, пораженная, обескровленная, и мир замер, ожидая, когда после мрака наступит рассвет, но этот рассвет озарит уже иной мир, мир, в котором перейдена еще одна черта, такая ужасная, что переступить ее мог только человек. Она видела людей, пораженных страшной болезнью, видела боль в их глазах, а Лорлан, чье присутствие она чувствовала возле себя, молчал.
   - Ты хочешь увидеть еще? - спросил он, когда они покинули место взрыва и летели над океаном.
   - Что еще я должна увидеть?
   - Все, что нужно есть в твоем сердце - страх совершить непоправимую ошибку, боль, раскаяние, свет любви - все в сердце. Все мы - наше сердце, не что иное. Все мы - наша совесть, все увечья и все прекрасное в нем. Бог в нем и ничто, полнота мира и пустота его - в нем. Если ты видела свое сердце, ты видела все, что должна была видеть. Если ты видела все краски мира, все творения природы, все вершины и все пропасти, но не знаешь вершины любви и пропасти предательства, если они не прошли через твое сердце - ты не знаешь ничего. Любовь к человеку, к этому самому бесцельному творению небес, к этому самому жалкому из существ, как ни странно, и есть мера тебя, единственная мера, которой можно тебя измерить. Ты любишь его? Его светлого и злого, страдающего и порочного, ты любишь добро в нем, даже когда добро - крупица среди океана ненависти?
   - Я...
   - Не нужно отвечать. Вопросы - для тебя, ответы - для тебя. Я знаю свой ответ, и каждому следует знать только свой.
  
   Джемия очнулась в своих покоях, рядом с ней на кровати сидела Шэни. Джемия чувствовала холодный пот на своем лице, одежда тоже пропиталась им, она вся горела, все тело ныло. Окружающую темноту пронизывал свет единственного зажженного факела, закрепленного в нише на стене.
   - Что... как я здесь оказалась? - превознемогая боль, произнесла девушка.
   Шэни отерла ее лоб смоченной в каком-то отваре куском материи и сказала, что все уже в порядке.
   - Ты вернулась после боя без единой царапины, но такая обессиленная, что упала без сознания, мы принесли тебя в твои покои.
   - Сколько времени прошло?
   - Два дня.
   - Я говорила что-нибудь, пока лежала здесь?
   - Ты разговаривала в горячке на каком-то непонятном языке.
   - Где мой брат?
   - Я позову его.
   Шэни поднялась, но Джемия остановила ее, взявшись за подол платья.
   - Не зови его. Я не хочу, чтобы он видел меня такой. Сходи за Талом. Пусть он побудет возле меня, пока я не усну. Нет, погоди. Сначала мне нужно немного привести себя в порядок.
   - Как прикажешь, - покорно ответила девушка.
   - Ты в обиде на меня? - спросила Джемия.
   - Как я смею обижаться на свою царицу.
   - Ты как будто далеко от меня. Что я сделала неправильно?
   - Ты еще больна, мы поговорим, когда ты выздоровеешь.
   - Нет, скажи сейчас. Помоги мне встать и умыться.
   Шэни молча выполнила приказание своей госпожи, она не спешила отвечать на вопрос о том, почему обижена.
   Когда Джемия снова опустилась на свое ложе, она продолжила расспросы.
   - В чем я провинилась перед тобой.
   - Ты любишь Рата? - напрямик спросила Шэни.
   - И ты любишь его, - чувствуя, как усиливается боль во всем теле, и как от этого глаза увлажняются и в них наливаются горячим напряжением слезы, ответила Джемия.
   - Тебе больно, - сказала Шэни, замечая, в каком состоянии находится ее госпожа.
   - Довольно обо мне! Ты любишь его, ты проводишь с ним ночи, он целует тебя, он ласкает тебя, он...
   - Замолчи! - сама удивляясь своей дерзости, воскликнула Шэни и присела на край кровати, прикрыв лицо руками.
   - Я не могу любить его... - прошептала Джемия.
   - Ты не можешь любить брата, я не могу любить своего царя. Я - никто.
   - Ты - все для него. Ты его весна и лето, его нежность и страсть, и он - твой раб, а ты - его царица.
   - Что ты говоришь? Что ты говоришь? - Шэни встала и быстрыми шагами прошлась к окну.
   В ее сердце уверенность в том, что слова Джемии правдивы, побеждала все сомнения. Да, она имеет право на любовь царя, она может приказывать ему, когда они остаются одни, и в конце концов, она всегда может приказывать ему, просто она этого не делает, она счастлива их ночами, и не просит ни о чем большем, хотя может требовать. Это чувство вдруг выросло в ней. Она не была корыстна и ей не нужно было положение жены царя, но если для того, чтобы он Рат проводил все ночи с ней она должна стать его женой - она будет его женой.
   - Шэни, позови Тала... - едва сдерживая слезы, вызванные физической болью, сказала Джемия.
  
   Он пришел спустя несколько полных одиночества минут и сразу бросился целовать все ее тело, отбросив тонкое покрывало, которым она была укрыта. Джемия почувствовала, как от его прикосновений боль утихает, у нее не хватило сил обнять его, прижать его к себе, но он сам обнял ее, осторожно, чтобы не причинить ей боль, так заботливо, как обнимают ребенка.
   - Пока ты спала я приходил несколько раз, смотрел на тебя и боялся подойти.
   - Я устала...
   - Как мне вылечить тебя?
   - Скажи, что любишь меня.
   - Я говорю - я люблю тебя. Ты - моя жизнь.
   - Каковы наши позиции? Враг...
   - Враг исчез, растаял, как злой дух на ярком свете. Зачем ты говоришь о войне?
   - Ты бы хотел, чтобы я всегда говорила о нас. Ты хочешь видеть меня только своей женщиной, своей рабыней...
   - Что ты такое говоришь? Ты - дочь царя, а я...
   - Ты лучший воин из всех, что я видела и увижу. И я - твоя рабыня, я признаю это. Я не могу устоять перед твоими ласками, я вспыхиваю, как факел, к которому поднесли огонь, и я жду этого огня, чтобы гореть, гореть - мое предназначение. Я - не воин, я - женщина. Твоя.
   - Не играй с моими чувствами! - воскликнул Тал и отпрянул от девушки, которая лежала перед ним такая беззащитная в своей болезни и в тонком платье, скроенном с максимальным удобством, чтобы оно едва ощущалось на теле.
   - Теперь ты отталкиваешь меня? Что ж я не удивлена. Тебе нужны завоевания, когда я сама отдаюсь тебе - ты уже не хочешь меня.
   - Я не хочу?
   Тал взял возлюбленную на руки и отнес на балкон, где стояла узкая кровать из темного дерева, устланная шкурой дикого быка. Он опустился на колени и положил девушку на ложе, с которого открывался вид на залитый лунным светом берег океана.
   - Я хочу подарить тебе весь мир! - воскликнул он. - Он тебе не нужен?
   - Мне нужен свет, тепло, любовь, а тебе?
   - Мне нужна ты.
   - Война нужна тебе больше, - с грустью сказала Джемия.
   - Война - только путь, она не может быть целью. Ты - моя цель.
   - Ты любишь меня или мое тело? Ты так стремился обладать мной...
   - Я хочу, чтобы ты принадлежала мне не только телом, а пока что ты отдаешь мне только свои ночи, но не дни.
   - Моих ночей тебе мало?
   - Ты устала, тебе нужно отдохнуть.
   - Ты не спросил, победила ли я Лорлана?
   - Ты вернулась, живая.
   - Значит - победила.
   - Значит - вернулась. С победой или поражением - не все ли мне равно, если ты снова со мной. Я не хотел, чтобы ты уходила, я боялся за тебя, но не мог запретить тебе участвовать в этом поединке.
   - Я хочу быть с тобой, как я сердита на себя за то, что больна, за то, что у меня нет сил обнять тебя. Я хочу снять это платье, оно душит мое тело.
   - Снять его? - спросил Тал, улыбаясь. Он наклонился над грудью любимой, стоя на коленях, и она почувствовала его дыхание на своей коже.
   - И сними свою одежду.
   - Джемия, ты слишком слаба. Я волнуюсь за твое здоровье.
   - Я хочу уснуть, чувствуя тепло твоего тела, не хочу, чтобы нас что-нибудь разделяло, даже самая тонкая ткань.
  
   Рат был сам не свой. За те два дня, что прошли после возвращения сестры, он несколько раз заходил к ней, но так же, как Тал, не решался подойти к ней, он все время спрашивал Шэни и лекаря, который следил за состоянием здоровья принцессы, о том, как она себя чувствует. Он ждал, когда она проснется и сам не мог сомкнуть глаз.
   Он подошел к покоям сестры, остановился. Час назад к нему пришла Шэни, она сказала, что Джемия очнулась, но ей нужен отдых и до утра ее лучше не беспокоить. Шэни настаивала на том, чтобы Рат подождал хотя бы до рассвета, она буквально заставила его остаться в его покоях, никуда не выходить. Они провели порознь две последние ночи, когда Шэни ухаживала за его сестрой, и теперь девушка крепко обняла своего царя.
   - Ты любишь меня? - спросила она, попросив его успокоиться и лечь на широкое царское ложе.
   - Шэни...
   Девушка села так, что ее колени сжимали его бедра, наклонилась, развязала узел, стягивавший его одежду и коснулась губами его груди там, где под изрезанной неглубокими ранами плотью билось сердце воина, царя, ее любимого. Время остановилось для него, перед тем, как закрыть глаза, наслаждаясь ласками Шэни, он посмотрел на грозное темное небо, из окна открывался вид на это небо и океан, кативший свои воды мерно и величественно к берегам его земли. Он - властитель народов, но не этого неба, он управляет страной, но не сердцами - ни своим сердцем, ни сердцем Шэни. Любит ли она его на самом деле?
   Однажды он слышал историю о царе, который погубил свою армию, свою страну, следуя за призраком любимой, или то была небесная принцесса. Рат почему-то припомнил эту историю, он как будто услышал ее всю снова за один миг, когда закрывая глаза еще видел перед собой мрачное и величественное небо, озаренное светом луны.
   Не ведомо уже никому, как давно это было. В те времена царь по имени, которое означало "ветер", а имя его не сохранилось, как и наречие, на котором говорил его родной народ, правил огромной страной, простиравшейся от берега одного океана до берега другого. Хотя и трудно представить, чтобы это было возможно, ведь никто из подданных Рата не видел иного океана, кроме того, что омывал берега его владений. Ветер, так и будем называть этого царя, увидел на рассвете в небе лик прекрасной девушки. Легенда не рассказывает, ведь прошло так много времени, был ли это образ девушки, которую он встречал прежде, но то, что она была прекрасна, как солнце, что она озаряла светом своей красоты все вокруг и пронзила его сердце стрелой любви - известно точно. Ветер провел весь день, как в горячке. И кто-то из рассказчиков этой истории говорит, что он увидел в небе образ девушки, которую любил много лет до этого, но смерть забрала ее у несчастного царя. Он способен был победить полчища врагов со своей величайшей из всех существовавших до и после него армий, но не мог победить судьбу, и не мог смириться с ней. Судьба жестока, но иногда приносит нам уже и не ожидаемое облегчение. Он увидел в небе образ любимой, которая была вовсе не принцесса и не дочь знатного человека, и не сестра великого воина, а всего только простая крестьянка, которую царь знал с детства, играя с ней почти каждый день в саду при своем дворце. После того, как солнце поднялось немного выше, образ исчез, облако заслонило его, и царь весь день думал о любимой. Другие говорят, что никогда прежде он не видел этой девушки, но одно известно наверняка - любовь к ней затмила в нем все иные чувства, единственным его стремлением стало достигнуть неба, чтобы встретиться с ней. И на следующий же день, снова увидев ее на рассвете, он снарядил армию в поход. На самом дальнем краю его земель, отвоеванных у многочисленных соседей, была самая высокая на свете гора, вершина ее вздымалась выше облаков, но никто не осмеливался подняться к ней. Старики, что жили у ее подножия и лечили людей разными чудесными снадобьями от любого недуга, говорили, что человек не может подняться на вершину, он погибнет в пути, ибо на вершине живет смерть, которая не допустит его к себе. Царь решил штурмовать эту гору силами своей армии, чтобы добраться до неба и забрать свою любимую. Кроме того путь к этой горе лежал через земли, где снова собирались воины врага, без сильной армии Ветер не смог бы дойти до горы. Много его воинов погибли в пути, так далек и сложен был путь, что люди, подгоняемые волей царя, который каждый день видел в небе образ любимой, безмолвно зовущий его, не выдерживали стремительного похода. А царь терпел, почти не спал и ел мало, как будто его жизнь питалась из неведомого источника, и некоторые рассказчики говорят, что этот источник - любовь. Ветер подошел к землям, которые граничили с подножием горы с истощенной армией, враги напали на них на рассвете, окружили и навязали страшный бой, а царь не мог отдать ни одного приказа, вглядываясь в небо, где видел образ любимой, хотя кроме него никто никогда не видел его. Прошло несколько месяцев с того дня, когда он покинул свой величественный дворец, несколько месяцев он видел на рассвете, как девушка, которую он любил больше жизни, улыбается ему с неба. И теперь он как завороженный смотрел на нее. Она нахмурилась и по ее щеке текла слеза, она звала его к себе, и хотя солнце стояло уже высоко, ее образ не исчезал. Вокруг кипел битва, но Ветер смотрел на небо, воины защищали своего царя, он оттеснили врага, пролив столько крови, что земля пропиталась ею и воздух наполнился запахом смерти. Из всей армии уцелели несколько сот человек, но большая часть из них были ранены. Царь смотрел на небо до самой ночи, и как только лицо любимой исчезло, поглощенное тьмой, он велел двинуться в путь к горе. Два десятка воинов, которые еще могли идти, сопровождали его. К утру они подошли к подножию. Перед рассветом воины встретили старца, он преградил им дорогу на узкой тропе вверх, а царь уже стал подниматься на вершину, он шел впереди всех, как будто не чувствуя усталости. Старец появился ниоткуда и отрезал царя от остальных, он вытянул руку вперед и приказал воинам остановиться. Он сказал, чтобы они возвращались назад, потому что наверху нет ничего, кроме смерти, но воины пожелали следовать за своим царем. Они хотели оттолкнуть старца, но он оказался наделен удивительной силой. Когда ни одному из воинов не удалось хотя бы сдвинуть его с места, но они по-прежнему порывались вперед, старец предложил им напиться из родника, который тек неподалеку, скрытый сенью деревьев и такой тихий, что его не было слышно с тропы. Воины, утомленные, почти обессиленные, согласились. Старец показал им родник, они напились и упали мертвые, а он исчез, как не бывало его. Царь не обратил внимания на то, что остался один. Он шел, взбирался по уступам, сбивая ноги и раня руки, когда он стал приближаться к вершине, все его тело было покрыто царапинами, из которых сочилась кровь. Царь не мог сказать, сколько времени прошло с тех пор, как он начал свое восхождение на гору, он не помнил сколько раз день сменяла ночь, а он видел образ своей любимой в дневном небе четко все время, пока солнце не опускалось за горизонт, и видел в небе ночном, хотя и смутно. Он не ел и не пил и не останавливался, приближаясь к вершине, он судорожно глотал воздух, но продолжал идти, он ежился от холода, но его ничто не могло задержать на пути к любимой. Когда он взошел на вершину, небо озарял яркий свет восходящего солнца, оно слепило несчастного царя, он не понимал, что обрек на гибель себя, свою армию, свой народ, который, оставленный без охраны воинов, уже атаковали злые соседи, мечтавшие о мести за былое порабощение. На вершине подле солнца сиял образ любимой, она улыбнулась и спустилась к своему царю. Ветер протянул к ней руку и коснулся ее лица, бледная белая как снег кожа обжигала мертвенным холодом, таким какого царь не чувствовал даже в самые страшные ночи на пути к вершине. Она стояла перед ним в тонком платье, серебристом, оно было сшито из прозрачной ткани и не скрывало от его взора нежного прекраснейшего тела. Она молчала и он молчал. Глаза ее были широко раскрыты, и он смотрел в них, испуганный, и продолжал касаться рукой ее лица. Так он и стоял, и постепенно, по мере того как солнце поднималось к своему зениту, его пальцы, соприкасавшиеся со щекой любимой стали холодеть, они стали такими же бледными, как ее кожа; затем побледнела вся рука, и понемногу он перестал чувствовать свое тело, только сердце в груди билось, но биение его становилось все тише и медленнее; кровь текла в нем, становясь гуще с каждым новым слабым ударом, и вот уже сердце остановилось; а оледеневший стеклянный взгляд царя был слит воедино с таким же ледяным взглядом любимой, их широко открытые глаза в обрамлении покрытых инеем ресниц, которые показались бы любому постороннему пустыми и ничего не выражающими, запечатлели в себе две соединившиеся воедино души, полные любви и боли, которые во все времена неотделимы.
   Рат очнулся от своих мыслей, чувствуя, как его тело сливается воедино с телом Шэни, и его душа как будто снова возвратилась в свою земную оболочку, побывав в недолгом, но дальнем путешествии. Прошло немного времени с тех пор, как эта странная старая история ворвалась в его воспоминания, и пока царь находился в ее плену, он целовал, ласкал, обнимал Шэни, и она не чувствовала его отстраненности. Он будто раздвоился и тот, что оставался с ней не вызывал у нее подозрений, а вот теперь все стало на свои места - Рат стал самим собой, и его мысленное отсутствие не было замечено Шэни, он с радостью убедился в этом, ведь не хотел бы обидеть возлюбленную. Он полностью предался счастью обладания ею, он вдыхал аромат ее кожи, ее волос, он наслаждался всем в ней - и тем, как она дышала, и тем, как изгибалось ее тело, и она стала его ликом в небе, и она затмевала для него солнце и всех и все, что он знал и мог еще узнать. Он никогда прежде не был так окрылен, никогда не был наполнен таким покоем и в тоже время такой страстью, хотя они прежде казались ему противоположностями, хотя он не мог назвать свое состояние ни покоем, ни страстью, для него не было названия среди слов, известных Рату. Быть может, свет - свет, проникший в каждую клетку его тела, во все пространство его души, наполнивший его кровь и мозг, свет, взорвавшийся в нем...
   Шэни, утомленная, уснула, сжимая руку любимого. Рат поднялся с ложа, улыбаясь своему счастью, и вышел из покоев тихо, стараясь не разбудить любимую.
   Он медленно шел по широкому коридору, пока не остановился перед покоями сестры. Шэни просила его не тревожит Джемию до утра, но смутное сомнение, как предчувствие чего-то недоброго, заставляло его нарушить совет любимой. И все-таки перед покоями сестры он остановился в нерешительности, и хотел было сделать шаг вперед, когда его удержала Лэла.
   - Брат, дорогой, - сказала она тихо, взяв его за руку, и он заметил, что у нее были холодные пальцы. Девушка вилась рядом, как змея, которая завораживает взгляд своими плавными движениями, так что наблюдая за ними впору сойти с ума.
   - Что ты здесь делаешь среди ночи? - спросил Рат, считавший, что лучшая защита - нападение, а он чувствовал, что Лэла намеренна упрекнуть его за внимание, которое он снова проявлял к их сестре. Он знал, как задевает Лэлу его особенная любовь к Джемии, хотя Рат всегда отрицал, что выделяет среди двух своих сестер одну.
   - Дорогой брат, не стоит будить Джемию. Наша сестра должна отдохнуть. Она спасла наш народ, Лорлан ведь отвел свою армию. Говорят, он жив, и даже не ранен, и Джемия вернулась без единой раны на теле, так что же она сказала или сделала такого, что великий воин, которого мы опасались, как чумы, отступил?
   Голос девушки был таким дурманящим, он окутывал Рата, едва не заставляя его погрузиться в транс, возле них не было никого, ни одного охранника поблизости, ни одной служанки. От кожи, волос, одежды Лэлы исходил сильный приятный аромат, от которого у Рата кружилась голова, пожалуй, он был слишком сильным, но царь чувствовал, что так и задумано.
   - Пойдем, брат, пойдем, - прошептала Лэла, почти касаясь уха Рата, для этого ей пришлось встать на цыпочки, ведь он был намного выше сестры.
   Она увлекала Рата за собой, держа его одной рукой за правую руку, а другой - гладя его плечо, спускаясь к сердцу. Он чувствовал ее прохладные пальцы на своей груди, вдыхал дурманящий аромат, от которого в его мозгу стали возникать образы танцующих обнаженных девушек. Все они были одинаковыми, абсолютно одинаковыми, и то и дело ему казалось, что это вовсе не девушки, а длинные черные змеи с переливающейся перламутровыми отблесками чешуйками противной до тошноты и все же странно манящей кожи. Лэла медленно пятилась назад, продолжая поглаживать его грудь, а он молча следовал за ней в ее покои. Рат понимал, что происходит, но не мог больше управлять своим телом. Они подошли к ее ложу, устланному лепестками каких-то цветов с таким же сильным ароматом, как тот, что исходил от ее тела, сильным и сладким, но эта сладость иногда превращалась в горечь, и в этот миг его собственное тело вдруг становилось горьким, насколько возможно почувствовать это, но другого описания Рат не мог найти. Что он делает? Он едва сдерживался, чтобы не бежать из этой комнаты, вдруг ставшей для его такой тесной, что казалось ее стены должны вот-вот сомкнуться, раздавливая его череп, но этого не происходило - стены оставались на своих местах и он, вместо того, чтобы бежать, разрешил Лэле снять с себя одежду. Полная луны, как вечная и единственная истинная царица ночи, освещала мрачное небо, но Рат не видел его. Он видел перед собой только улыбающееся лицо сестры. Она ведь выросла на его глазах, он помнил ее ребенком, но этот образ исчез из его памяти, его заслонял колдовской аромат цветов. Этот проклятый аромат скрыл от Рата все, что могло остановить его, все что могло защитить его от желания, навязанного сестрой, противоестественного желания, если бы мистический круг разомкнулся и волна воспоминаний детства и свежий воздух здравого разума хлынула на него. Что заставляет ее втягивать брата в пропасть страшной ошибки? Он не мог этого понять, но делал все, о чем она безмолвно приказывала. Рат позволил сестре снять с него одежду и как в бреду раздел ее, для этого потребовалось всего лишь отстегнуть застежку на плече, которая соединяла всю конструкцию платья. Тонкое полотно упало на пол. В свете луны Лэла была еще прекраснее, чем обычно. И, хотя Рат и прежде видел сестру обнаженной и не находил в этот ничего злого и неправильного, до сих пор эти случаи имели иное объяснение. Кроме того в них никогда не было намерения увидеть ее обнаженной, он никогда не смотрел на ее нагое тело так, как теперь, - долго, заворожено, чувствуя, как желание прикоснуться к ней, медленными движениями пальцев, губ, языка изучить каждый изгиб, каждую впадинку, тщательно, как составитель карты изучает рельеф неизведанной местности, нарастает в нем, желание управляет им. По его щеке потекла слеза - все его сопротивление и раскаяние вылилось в нее. Но кроме этого упрека, скатившегося по его лицу, ничего не выдавало, что он страдает от принуждения, как раб, которого заставляют выполнять ненавистную повинность, а он готов покончить с жизнью, только бы избавиться от нее, но не может этого сделать, считая себя несчастным от собственной душевной слабости более всего, более, чем от всех других неудач. Рат смотрел на сестру и если еще способен был думать, то думал о том, кто еще прежде смотрел на нее так? Кто согревал ее ночи? Было ли кому их согреть или она выбрала его теперь для какого-то сумасшедшего ритуала, иного названия тому, что происходило при его участии, он не находил? Так или иначе, мысли не мешали ему действовать. Лэла опустилась на свое ложе, несколько лепестков упали на пол, как жертвенные животные, подкошенные смертью под ножом храмового служителя, Рат же чувствовал, что его жертва впереди - он вопреки собственной воли должен будет сейчас пожертвовать своим рассудком, своей совестью, своей душой в какой-то мере. Он упал на колени, и казалось, момент, когда его суставы сгибались, увлекая все тело вниз, длился половину вечности, а вторую половину заняло поднять ресницы, опущенные, как в приступе стыда, но Рат знал, что это лишь необходимость - увлажнить пересохшие глаза, прикрыв их, и стыда на самом деле он больше не испытывал. Он переступил черту, за которой перестал быть самим собой, он инстинктивно придвинулся ближе к сестре, сжал ладонями ее лодыжки, так крепко, что казалось - еще немного и хрустнут сломанные кости. Нежная гладкая как лучшая ткань, привезенная издалека вездесущими торговцами, кожа коснулась его щеки, он больше не закрывал глаза надолго, он больше не останавливался дольше, чем на мгновение.
  
   Клубок змей ворочался на его груди, правой руки у него не было и на месте, где прежде помещалось сердце, зияла чудовищная рана с гниющими краями, засохшая кровь запеклась на его теле тут и там, и он видел вокруг трупы, трупы, трупы, воронье, каких-то зверей, выходящих из леса, они разбредались по полю. Больно не было, мертвые не чувствуют боли.
   Рат пытался очнуться, точно зная, что все это может быть только сном. Но от смерти нельзя очнуться! От смерти нельзя очнуться! В его мозгу лопались пузыри боли, налитые кровью, смешанной с гноем, а он ничего не мог сделать. Его била дрожь, хотя тело его оставалось неподвижным, он внутренне ощущал дрожь. Ему казалось, что сейчас подойдет кто-то и добьет его, хотя умирают только один раз и ему больше нечего было бояться, но он почему-то боялся. Почему он замкнут в этом теле, если мертв? Хорошо, если мертв, почему... его забыли вынуть из тела, его забыли забрать из него, его оставили смотреть на свою погибшую армию, как ей выклевывают глаза и обгладывают кости. Но что это? Какие-то странные орудия убийства, не похожие на мечи, к которым он привык, и странная одежда на нем, он не носил такую никогда. И вон там - там, где навалено в кучу несколько трупов, человек, умирающий, кричит что-то на странном языке. Рат не знал этого языка и мира, в котором очнулся мертвым. Он не помнил боя и подумал, что это его армия вокруг лежит мертвой, он мысленно много раз готовился к этому - к смерти на поле боя, и образ его погибших товарищей приходил к нему в кошмарных снах достаточно часто, чтобы он изучил его в подробностях. Но люди вокруг, вернее, то, что от них осталось, выглядело странно - одежда, которой он никогда раньше не видел, оружие, которого и представить не мог.
   Французская армия отступала, бежала, гонимая русскими, гонимая ветром войны, которую начала сама, и которой суждено было захлебнуться в ее же крови. Он служил Наполеону смело, хотя никогда не верил, что на лезвии сабли можно принести правду, он не верил в миф, именуемый равенством, не знал, есть под солнцем место справедливости, но он был солдатом, он был воином, как и Рат, как все другие его прошлые воплощения. И то, что именно Рат проснулся в нем после смерти, чтобы посмотреть, как ничего в его жизни по сути не изменилось за сотни и тысячи лет, не показалось бы ему удивительным, если он вспомнил, что был французским солдатом, и не просто солдатом, а одним из ближайших к Бонапарту офицеров.
   Не было, конечно, змей на груди этого офицера, хотя Рат их видел, они преследовали его всегда - клубок гадких созданий, борющихся друг с другом или пожирающих плоть. Они были его самым сильным страхом - страхом быть поглощенным временем, его мудростью, змей принято считать ее символом, так что его змеи, его мудрость веков против мудрости человека. Время знает, что непобедимо, а человек старается не знать этого. И в этом, быть может, он умен, а быть может глуп, но пока он живет его это не так уж сильно занимает, а когда он решает, что душа его живет вечно - он успокаивается, а мудрость времени остается по-своему непобедима для себя, хотя кажется ему побежденной.
  
   Рат очнулся от дурмана, когда солнце еще не взошло. Он не спал этой ночью, ни разу не сомкнул глаз, и Лэла не спала. Пришедши в сознание, он набросился на нее, и пытался задушить сестру, а она только улыбалась, как будто не чувствуя, как его сильные пальцы сжимают ее горло. Он отпустил ее, понимая тщетность своего гнева.
   - Рат, дорогой, не произошло ничего неестественного. Мы всегда этого только ждали, но никогда не решались сделать шаг навстречу друг другу. Ты изменил меня сегодня...
   - Замолчи. Это ты ведьма, а не Джемия! - хриплым голосом говорил царь, сидя на краю кровати и сжимая голову руками. Он не мог задушить сестру, так хотел хотя бы раздавить свою никчемную голову.
   - Ты кричишь на меня, ты винишь меня, но я ни в чем не виновата, - все тем же вкрадчивым тихим голосом говорила Лэла. Рату казалось, он был почти уверен, что в нее вселился злой дух, и он же заставил его совершить невозможное.
   - Я не знаю, как жить дальше.
   - Что такого случилось, чего мы не желали оба? И разве ты не думал о том, чтобы проводить свои ночи в объятиях Джемии, разве не думал о ней? Скажи мне? Так почему ты терзаешься, когда это произошло между нами? Я такая же твоя сестра, как и она.
   Девушка обняла его, прислонившись обнаженной грудью к его спине, и сам не понимая, почему, он не отстранил ее, наверное, все еще пребывая под действием колдовства, а может, теперь ему было уже все равно. Он предал себя и свою любовь к Шэни. Да, когда Лэла заговорила о его чувствах к их сестре, он вдруг понял, что всегда восхищался, всегда тянулся к Джемии, но никогда по-настоящему не хотел и не любил ее, как женщину, как свою Шэни. А может теперь, после этого безумия, он заставляет себя отрицать собственные чувства к Джемии. Нет, теперь он знает разницу и счастлив, что не переступал никогда с Джемией той черты, которую переступил с Лэлой.
   - Ты больше никогда меня не увидишь, - сказал он решительно, но так и сидел на ложе, а Лэла обнимала его.
   - Ты не знаешь всей правды. Ты еще поймешь, кто из нас - предательница, а кто - любящая женщина.
   - Ты любишь меня?! - удивился и возмутился Рат. Он нашел в себе силы подняться, быстро натянул на себя свою одежду, лежавшую на полу, но выйти из покоев Лэлы не решался, как будто за порогом его ожидал целый мир, готовый упрекнуть его в том, что он совершил.
   - Я люблю тебя и хочу, чтобы ты понял всю величину предательства, которое тебя окружает. Пойдем, пойдем в покои нашей сестры. Ты увидишь, что она не одна, и ты узнаешь, что он готовит против тебя заговор.
   Последнее слово Лэла произнесла с таким ударением, что он прозвучало громогласно, хотя голос ее звучал по-прежнему негромко, как она и говорила обычно.
   - Перестань. Не смей порочить имя сестры!
   Рат схватил Лэлу за волосы и стащил с кровати, он протащил ее через половину комнату, но она даже не вскрикнула, зато рассмеялась.
   - Безумная, - прошептал он, - и я безумен по твоей вине.
   - Стой, не уходи, - приказала Лэла и он повиновался. Какая-то сила, такая огромная, что ей не было противодействия ни в теле, ни в душе Рата, заставила его остаться. Он отпустил Лэлу и она встала с пола.
   - Чего ты хочешь? - спросил мужчина.
   - Джемия хочет править. И Тал готов помочь ей избавиться от тебя.
   - Что ты сделала со мной? Теперь я буду подчиняться во всем твоей воле? Это ли не предательство?
   - Я люблю тебя, я любила тебя всегда, - проникновенно, так искренне, так нежно прошептала Лэла, что Рату казалось - от ее слов его сердце остановится. Он хотел обнять сестру, завороженный ее голосом, но девушка опередила его. Она прижалась к нему всем телом, по-прежнему обнаженная, и слушала биение его сердца, прильнув щекой к его груди. Великий воин был в ее руках.
   - И что будет теперь?
   - Мы с тобой будем править. Мы будем править справедливо, умно, мы станем самыми счастливыми в этом мире.
   - Что с тобой сталось? Ты была такой нежной, такой...
   - Разве этой ночью я не была нежной?
   - Не говори об этой ночи. Она была единственной.
   - Нет, она была только первой.
   - Мне казалось, тебе всегда нравился Тал, я был уверен, что ты любишь его.
   - Все это не так, я всегда любила только тебя. Джемия - твой враг. Они - любовники и заговорщики. Они намерены убить тебя. Защити нас, защити нашего ребенка.
   - О каком ребенке ты говоришь? - спросил Рат как-то отстраненно, как будто говорил о маловажных вещах.
   - О том, что родится у меня. Я видела его, я знаю, каким он будет - великим воином, таким же сильным, как его отец.
   - Как ты можешь знать это, знать, что у тебя будет ребенок? Мы с тобой только что...
   - Мы зачали ребенка, мой любимый брат.
  
   Он не помнил, как оказался в покоях Джемии, как взялся за меч, это был не его меч, он принадлежал Джемии. Рассвет был ярко-алым, как будто налился кровью, и кровь пролилась в покоях царевны. Лэла стояла на пороге, не давая никому пройти в комнату, а перед входом оказались несколько охранников, которые явились на крик Джемии, она была ранена в плечо, пораженная собственным оружием, которое держал в руках ее обезумевший брат. Тал стоял на коленях, приложив левую руку к кровоточащей ране, которая пришлась немного выше сердца, а правой держась за край темного покрывала, свисавший с ложа Джемии. В его глазах замерли недоумение и боль, он не мог пошевелиться, сдавленное дыхание в конце концов прорвалось хрипом, таким страшным, что Джемия снова закричала уже из ужасного предчувствия смерти любимого. Сейчас, только сейчас, и не потому что Рат, сойдя с ума, пришел к ней, чтобы убить ее и Тала, а потому что это чувство вдруг затмило все - и страх, и ее собственную боль, и весь мир, она поняла, что любит Тала, что все остальное - иллюзия. Она окунулась в свою любовь, ища в ней защиты, но зная, что происходит что-то невозможное, но реальное и неотвратимое. Она не испытывала ненависти к обезумевшему брату. В ее сердце была любовь, такая, как говорил Лорлан - и это была любовь к Талу. Она хотела одного - чтобы он жил.
   - Рат, перестань! Лэла, скажи ему! Остановите его!
   Охранники не понимали, почему не могут пройти в комнату, каким образом эта хрупкая девушка, Лэла удерживает их на месте. Она стояла спиной к охране, ничего им не говорила, не смотрела на них, полностью сосредоточившись на расправе, которую устроил Рат, но сила ее воли удерживала несколько крепких опытных воинов на месте. Но вот Лэла почувствовала сильный толчок в спину и упала на пол.
   - Рат, прекрати! Что ты делаешь? Опомнись. Любимый, прошу тебя.
   Шэни вбежала в комнату, ее не остановила воля Лэлы. Она встала между Джемией и своим возлюбленным, а он смотрел перед собой невидящим взглядом и как будто кроме того не слышал ее.
   - Рат! Заклинаю тебя, умоляю. Нашим ребенком заклинаю. У нас родится сын, я жду ребенка. Рат! Брось оружие.
   Шэни подошла ближе к царю, он посмотрел в ее глаза, но сила любви еще не могла победить в нем силу колдовства Лэлы, быть может для этого не хватило минуты, а может и меньшего промежутка времени, но Рат оттолкнул любимую женщину.
   Из раны на голове Шэни лилась кровь, ее череп был разбит чуть выше виска, глаза остекленели, дыхание стало неровным. Джемия бросилась к ней, но все было бесполезно - девушке уже нельзя было помочь.
   Тал умирал несколько часов, и все это время Джемия была рядом с ним. Рат исчез из дворца. После того, как он оттолкнул Шэни и увидел, как она истекает кровью, он быстро пришел в себя и ушел, никто его не останавливал. Лэла скрылась в своих покоях, выставив охрану из воинов, которые были околдованы ей и подчинялись всем ее приказам.
   Джемия читала какие-то молитвы, плакала, целовала Тала, который почти не приходил в сознание, но ничего не помогало. Спустя два часа или около того, когда все ее знания были использованы в попытках залечить рану любимого, она вышла из своих покоев, где его положили на ее ложе, и направилась к покоям сестры. Охрана преграждала ей путь, Джемия не хотела действовать против этих людей ни силой, ни магией, поэтому закричала:
   - Иди сюда, змея! Ты нужна мне! Если ты не вылечишь Тала, я удавлю тебя!
   - И моего ребенка ты убьешь вместе со мной? Я жду ребенка от Рата! - прокричала в ответ Лэла.
   Джемия, ослабленная и без того убитая горем, тяжело сглотнула. Она не хотела верить сестре, но понимала, что ее слова - правда.
   - Я удавлю тебя вместе со змеенышем в твоем чреве. И я вырву его из тебя! Слышишь? Выходи, иначе я убью охрану и сама до тебя доберусь. Слышишь? Я вырву твоего змееныша из тебя еще живой!
   - Любовь способна на любые жестокости, - сказала Лэла, появившись на пороге своих покоев. Охрана исчезла по ее безмолвному приказу.
   - Ты не знаешь, что такое любовь, - отрывисто произнося каждое слово, возразила ей Джемия.
   - Любовь - это слабость и наслаждение, боль и счастье, - говорила Лэла, следуя к покоям сестры так медленно, что Джемия схватила ее за руку и потащила с собой, делая быстрые широкие шаги.
   - Давай, сделай так, чтобы он выздоровел.
   Лэла присела на колени, забравшись на кровать и склонилась над умирающим Талом.
   - Выйди! - приказала она сестре.
   Джемия колебалась меньше секунды и покинула свои покои.
   - Все в этом мире - порождение несправедливости, - шептала Лэла, склонившись над Талом. - Я любила тебя, ты любил Джемию, и Рат любит Джемию, и он любил Шэни, которой больше нет, и ее ребенка не будет. И я знаю, что и моего ребенка может не быть. Я уже чувствую, как меня захватывает страшная сила, волна, которая несет меня на скалы. Ты умрешь, Тал, твой брат убил тебя.
   Тал приоткрыл глаза и посмотрел на Лэлу, не понимая, что она делает возле него. Он слушал ее странные слова, не в силах ответить.
   - Ты очнулся, великий воин. Да, ты и Рат - родные братья. Нет, ты не сын царя и он не сын царя. У вас был один отец - полководец, прекрасный человек, но не царь. А я - дочь царя, и Джемия - дочь царя. Только она всегда хотела все взять себе, она говорила с духами, и с этим Лорланом, а ведь он тоже дух - и самый сильный, и он пожелал разговаривать с ней, как с правительницей наших земель, моих земель. Она получила тебя, ничего для этого не делая. Я любила тебя. И Рат любит ее, хотя, наверное, Шэни он любил сильнее, но меня он никогда не любил. Этой ночью мы с ним стали одним целым, но его душа... Я никогда не была любима, я никогда не буду любима. Тал, ты умрешь, несчастный, ты умрешь.
   Девушка обняла воина, прижимая его голову к своей груди, он едва мог дышать, она не давала ему дышать в своих объятиях.
  
   Рат шел прочь от дворца, и когда солнце укрылось в водах океана, он продолжал идти. Он не мог сказать, как долго добирался до той горы, хотя раньше он даже не подозревал, что она существует, вот он уже взбирался на нее, не понимая, что за сила привела его сюда, где в вышине небес, среди облаков вздымалась вершина, покрытая снегами. Он не чувствовал холода, хотя одежда его была тонкой и кроме того износилась в дороге, он не ел ничего и только иногда, когда на его пути попадалась речка или ручей, пил немного воды.
   На вершине не было никого, не было и девушки, которая спустилась бы к нему с неба, но он ждал, и наступил рассвет, не принесший с собой ничего нового. Рат заснул, впервые с начала пути. Во сне он видел, как обнимает Шэни, чувствовал ее горячее тело, чувствовал, как сливается с ней, как их заливает волна счастья.
   Рат проснулся ночью, маленькая теплая рука коснулась его руки. Рат знал, что перед ним - его так и не рожденное дитя, и он знал, что это ребенок Шэни. Он не мог представить, чтобы его ребенка родила Лэла, да этого так и не случилось, хотя Рату не было известно, что в его родном доме, там куда ему уже не суждено было возвратиться, Лэла умерла от страшной болезни. Она умерла в бреду, захваченная горячкой, перед ее смертью Джемия простила все сестре, как прощают безумному его безумие. Округлившийся живот Лэлы выпирал под темной тканью погребального полотна, и Джемия, глядя на него, с ужасом представляла, как ребенок ее сестры и Рата, в последний раз пошевелился в нем, быть может уже после того, как его мать сделала свой последний вдох. Джемия знала, что Рат не приходится им братом, но никогда не собиралась открывать ему этой тайны, чтобы царь оставался царем. Но теперь он ушел и Джемия понимала, что он не вернется, а с ней оставалась только боль, и так жаль ей было, что не мог с ней остаться хотя бы ребенок Тала. Они так и не дали толчок этому чуду. Она выносила бы его и родила, зная, что он - вся ее жизнь, а так у нее не было жизни.
   После того, как тело Лэлы было предано ритуальному огню, Джемия заставила себя немного отдохнуть. Сон пришел на удивление легко, и в этом сне она увидела того, кого не ожидала увидеть - Лорлана. На этот раз он предстал не в образе юноши ли старца, а крепкого мужчины в расцвете сил, он был одет в черную длинную своего рода юбку, которая закрывала его тело от пояса до пят.
   - Ты увидела свое сердце? Что в нем?
   - Боль, - ответила девушка.
   - И все?
   - Счастье, - необъяснимо для себя сказала Джемия.
   - Как может быть боль и счастье? И почему счастье, если ты всех потеряла?
   Она поняла, теперь она поняла, почему заговорила о счастье, неожиданно для себя поняла все.
   - Я любила, поэтому счастье. Нет, я люблю...
   Лорлан повернулся к ней спиной и стал медленно удаляться, ветер играл тканью его странной одежды. По обе стороны от его позвоночника на уровне лопаток тянулись два шрама, из которых, как показалось Джемии, выбивались маленькие белые перышки.
  
   Все исчезает в один миг, предназначенный для этого Богом, и наступит ли мгновение, когда исчезнет он сам? Он растворялся в образах примитивных божеств, когда фантазия и страхи первых людей разделяли его власть между этими жалкими пародиями Бога. Он стал самим собой, когда люди уверовали в единого Господа, но отражалось ли это на нем? Стал ли он другим за тысячи лет? Я много раз хотела спросить его, что он чувствует, особенно наблюдая за своими творениями, но так и спрашивала. Моя задача проста - выполнять его приказания, и я выполняла их все эти годы. Почему сейчас мне стало так сложно это делать?
   Дэвон был прекрасен в облике огромного мотылька, он сидел на краю обрыва и медленно помахивал крыльями, а я подошла к нему сзади и стояла на расстоянии нескольких шагов, не решаясь приблизиться. Он знал о моем присутствии и я это чувствовала.
   Сон бывает таким реалистичным, и на самом деле мне до сих пор не известно, где сон, а где - реальность. Возможно мы с Д. и Земля, и люди - только Его сон. Возможно, он скоро проснется.
   - Как долго это может продолжаться? - спросил Д., обретя свой привычный образ.
   - Что?
   - Жизнь и смерть. Ты и я.
   - Не знаю. Я всегда хотела спросить Его.
   - Он не умирает и не живет. В чем смысл?
   - Ты подхватил это от людей - задаешь глупые вопросы.
   Мы впервые за долгое время говорили друг с другом, и наш разговор казался мне сном. Эти сны! Как они притягивают.
   - Я многое подхватил от людей. Почему они верят в Него?
   - Не все. Мне кажется, почти никто не верит на самом деле.
   - Ты не права. Я видел - они верят, - возразил Д.
   - Когда чувствуют мое приближение.
   - Они не хотят жить без веры, и я не понимаю, почему для них так важно верить.
   - Некоторые верят в тебя...
   - Быть может, я и есть Бог, а Он?
   - Неужели? - я улыбнулась.
   - Да, подумай об этом. Что если я не помню, что если он стер эти воспоминания, но я создал все это?
   - Полегче. Тебя можно заменить. Ты и манию величия подхватил у людей.
   - Ты права. Я бы не хотел быть Им.
   - А что в Нем плохого?
   - Ты думаешь, Он слышит нас сейчас?
   - Мы - зло...
   - И он все равно создал нас, создал зло? То зло, что в людях, пускай оно зародилось в них само, но мы с тобой - его создания, и наша цель первоначально и до сих пор - зло.
   - Ты считаешь, что человек сильнее его замысла? Ты говоришь, что зло могло возникнуть в людях само? Они вышли за границы его воли?
   - Но ты же слышала эту легенду - Он создал человека по своему образу и подобию.
   - Но прежде чем Он создал его, у Него самого не было облика...
   - Я имею в виду не тело, неужели ты не понимаешь? - Д. рассердился. Он отвернулся, подошел к пропасти и снова принял образ мотылька.
   - Я понимаю. Ты слишком много времени проводишь среди людей.
   Я ушла, оглянувшись всего один раз, и Д. сидел на краю в образе мотылька. Я знала, что он думает о том, почему не может быть Богом, если как ему кажется, мог быть сделать для людей больше, мог бы что-то изменить. Но вероятно, то, как все устроено - это лучший компромисс из всех возможных вариантов.
  
   Я много думала о том, чем эти две души отличаются от других. Да, они были первыми, но разве остальные люди не созданы так же, как они? Почему Он как будто боится их?
   Дженсен в тот день был погружен в свои мысли, мы ехали в его машине по одной из центральных улиц Нью-Йорка, я сидела на заднем сидении, он был за рулем - я смотрела на его затылок, пытаясь понять, что заставляет меня быть Сарой. Я хотела понять, что особенного в этом человеке. Он не был ни хуже, ни лучше других, хотя я никогда близко ни с кем из людей не знакомилась, и все же мне он не показался особенным, хотя в глубине его глаз таилось что-то такое огромное, почти как в Его глазах.
   Я сосредоточилась и попыталась проникнуть в его мысли, обычно после этого у него болела голова, он жаловался на эти головные боли и не мог понять, откуда они берутся, и даже прошел обследование, которое ничего не показало. Я не могла сказать ему, кто я на самом деле, да он бы и не поверил, принял бы меня за сумасшедшую.
   Он думал о чем-то далеком, и мне сразу показалось, что это были воспоминания из другой жизни. Я не была уверена, понимает ли он, откуда берутся эти образы прошлых эпох, о которых обычный человек не может помнить. Я углубилась в его мысли, для этого мне пришлось закрыть глаза и отбросить все реальные звуки, запахи, все ощущения, которые давал окружающий мир.
   Свежий холодный снег - полотно идеального белого цвета. Оно простиралось на все видимое пространство. Мальчик стоял неподвижно, медленно выдыхая горячий отработанный его легкими воздух, на вид ему было лет десять, он был коротко подстрижен, на лице - ссадины, одежда - мешковатая, велика ему, и в его глазах... как будто из них смотрела душа, для которой в нем не хватало места. Мальчик продолжал дышать, глядя перед собой и не совершая никаких действий. В его голове играла музыка - такая чистая, небесная, она то усиливалась, то становилась немного тише, и он слушал ее в своей голове, как будто самым важным для него было в тот миг не упустить ее, не дать ей замолчать.
  

***

   Лежа на больничной кровати я вспоминал тот снег. Мне было десять. Двадцать седьмой год, тысяча девятьсот двадцать седьмой. Я не знал, что будет война и не мог помнить другой войны, которая пылала, когда я только родился. До новой вспышки оставалось еще много времени, но я как будто уже чувствовал неумолимое приближение этого зла. Теперь я был похож на животное, запертое в клетке, но мой разум не хотел оставаться в ее пределах, вот только голова так сильно болела, что мне не всегда удавалось вырваться наружу. Мне казалось, что эта головная боль от замкнутости, в которой я жил, из-за этой проклятой больничной палаты. Я не сумасшедший! Мне порой хотелось кричать об этом, но тогда пришел бы санитар. Лекарства, которые мне кололи после приступов делали меня похожим на овощ, я ненавидел это состояние, поэтому старался сдерживаться.
   Снег в Карпатах, чистый, прекрасный, и мне казалось, что после него я уже не видел ничего чистого, быть может только глаза той девочки в концлагере, но она умерла, и когда память возвращала меня к тому моменту - моменту ее смерти, я застилал это воспоминание другим - снегом. Что-то в мире неправильно! Разве вы не видите ошибки? Кто-то в этом виноват, а может мы все виноваты, даже я - я думал так, стоя посреди долины, простиравшейся между горами, и снег под моими ногами и тот, что был вдалеке не становился от этого вопроса менее белым, ничто не менялось...
   С тех пор во мне накапливалась эта статистика несправедливости, я понимал, что есть ошибка в расчетах при построении этого мира, и меня грызло осознание собственного бездействия. Почему нельзя сделать мир таким чистым, прекрасным, как снег?
   В тот день умер мой отец, но стоя посреди заснеженного пространства, вдали от других людей, я не мог еще знать об этом, я узнал, что случилось, когда вернулся домой. И все-таки, стоя там, я знал. Мир - что-то большое, чем нельзя управлять, и жизнь - она такая же большая, она не может подчиняться нашему стремлению изменить ее, даже если очень постараться, есть что-то, чего мы не в силах изменить, а те, кто думает, что изменили - дураки. Я хотел побить их, избить до полусмерти каждого, кто думает, что изменил свою жизнь, что он сам чего-то добился, что это все он...
   Отец не дышал, а я стал возле кровати, на которой лежало его тело... я не мог заплакать, я не видел ничего перед собой, я сердился на прекрасный чистый равнодушный снег...
   Когда все вышли из комнаты и я остался один с отцом, которого уже не было там, только его тело лежало на кровати, я почувствовал чье-то невидимое присутствие. Я знал, что это был не отец, и это был не человек, не человеческая душа. Она прошла мимо меня и подол ее невидимого платья шуршал, пока она медленно двигалась к двери. Я мысленно приказал ей остановиться, и она послушала меня, но я не мог ничего ей сказать, а она ничего не говорила мне. Прошла еще минута и она исчезла, а я не знал, как поступить. Я не мог никому сказать ни что заранее чувствовал ее приход, знал, что она заберет отца, ни что мог сейчас заговорить с ней, но не сделал этого, точно ей нечего было мне сказать, ничего нового она не могла сказать мне, я все знал.
   Через пятнадцать лет я сидел в комнате для допросов. Меня пытали уже не первый раз, и в тот день я чувствовал, что дохожу до предела - больше я не смогу терпеть побои, и если мне сломают еще что-нибудь я просто умру, но что-то во мне говорило: "Ты не умрешь, тебе еще рано". Что за признание они старались выбить из меня? Ко мне приходили два человека - поочередно. Один - с угреватым веснушчатым лицом, некрасивый, лет под сорок, второй - он был так красив, как будто сам Бог, спустившийся с неба. То ли я уже ничего не соображал, то ли он действительно был так прекрасен. Его жестокость казалась мне чем-то оправданной, как будто красота оправдывает жестокость, как будто такому человеку позволено быть жестоким. Тем не менее, я не отвечал на его вопросы иначе, чем на вопросы другого моего мучителя. Мне просто не в чем было признаваться. Но я заметил, что с этим красивым молодым человеком я говорил совсем другим голосом, в котором не было ни подчинения, ни страха, зато я отвечал ему с каким-то чувством благоговения, и даже вины за то, что мне не в чем признаться. Ему было лет двадцать семь - тридцать, глубоко посаженные серые глаза смотрели на меня с презрением и в них горела огнем исключительность, этого человек считал себя выше меня, он был возвышен собственной верой в избранность. Однажды я заметил ему, что евреи тоже считают себя избранными, что это их идея - они любимчики Бога. Не знаю, откуда во мне вдруг взялась решимость перечить ему. Он ударил меня по лицу, сильно, наотмашь, я упал на пол и получил сапогом по груди, но инстинктивно прикрылся руками. Этот удар сломал мне руку, я стиснул зубы и подумал, что кость будет срастаться долго, ведь в тюрьме, где я находился, минута тянется вечность, и только потеря сознания освобождает от боли, потому что даже во сне продолжаешь ее чувствовать, она снится тебе. Но мне в голову не приходило, что я могу умереть прежде, чем она срастется. Я раздумывал над тем, как закрепить ее, чтобы она срасталась правильно.
   - Вставай, ничтожество, - заорал молодой человек.
   - Как Вас зовут? - спросил я, чем немало удивил его. Он как будто успокоился, утолив свою жажду жестокости.
   - Хайнц.
   - Ваши родители живы?
   Я не понимал, почему он отвечает мне, почему вдруг мой голос, такой спокойный, тихий, как будто заворожив его, заставляет его отвечать, а еще заполняет собой боль, так что я ее не чувствую. Я списал и свою решительность и приглушенность боли на шок, на усталость, но так или иначе, наш разговор продолжался.
   - Моя мать жива, - ответил он, присев на стол, стоявший посредине убогой комнаты с облезлой штукатуркой на четырех стенах без окон.
   В одном из углов находилось небольшое вентиляционное отверстие, но в помещении было душно, затхлый воздух пропитался страхом и страданием, но я был рад, что еще дышу. Я кое-как устроился на стуле, отставленном на расстояние в метр-полтора от стола, я сидел расслабленно, как на вечеринке, хотя позу мою нельзя было назвать раскованной, со стороны я, наверное, выглядел жалко, прижимая сломанную руку к животу, как будто боялся, что она развалится на части и я уже не соберу их.
   - Она живет с Вами?
   - Нет, она осталась в Берлине. Здесь я временно.
   - Вы женаты?
   - У меня есть дочь, жена ушла, я не знаю, куда она ушла...
   - Вашу дочь зовут...
   - Кирстен.
   - Сколько ей лет?
   - Восемь.
   - Она живет с Вами?
   - Нет, она осталась в Берлине.
   - А Вы здесь один.
   - Я не один... - задумчиво произнес немец.
   Я не мог не заметить морщинки вокруг его глаз, помятую рубашку, пропитавшуюся потом. Я знал, что выйдя отсюда он сменит ее, а перед этим, наверное, примет душ. Я знал, что он устроился в этом городе с комфортом, что он хорошо питается, я знал, что у него почти каждый день новая женщина, и не всегда он обходится с ней по-человечески, он любит быть жестоким. Почему его красота, его идеальные черты лица, его светлая, скорее даже бледная кожа, его четко очерченные мускулы, его физическая сила, уверенная походка, высокий рост, и даже звериный оскал, появлявшийся, когда он начинал меня бить, в котором удивительным образом сохранялась надменная аристократичность, внушали мне чувство, что он имеет право быть жестоким?
   - Ваша жена не ушла, Вы убили ее, - сказал, сам не понимая, откуда мне известно об этом.
   - Какого черта? - воскликнул мужчина, посмотрев на меня не столько гневно, сколько настороженно.
   - Был поздний осенний вечер, Вы были вдвоем в спальне, у Вас дома в Берлине, Вы были пьяны, но не слишком, чтобы не соображать, что делаете. Она не хотела подчиняться Вам, не хотела делать то, что Вы от нее требовали, и Вы ударили ее и продолжали бить, пока она не потеряла сознание, а потом было уже поздно. Она умерла. Вы убили свою жену.
   - Прекрати, ублюдок!
   Немец бросился на меня, повалил на пол и начал душить. Я смотрел прямо в его глаза, теперь они казались темнее, как будто дождевое облако застилало свет в них, я не испытывал страха и хотя дышать было уже невозможно и жизнь во мне почти остановилась, я продолжал смотреть, пока мой мучитель не отпустил меня. Он был ошеломлен, растерян, он стал похож на заблудившегося ребенка, сел на полу, прислонившись к ножке стола и обхватил голову руками.
   - Ее звали Лора. Я знаю, что Вы любили ее, но...
   - Заткнись, - прорычал немец, продолжая сжимать голову руками так, точно готов был раздавить ее.
   - Почему Вы делаете это, почему Вы здесь?
   Он молчал, мне показалось, что он молчал целую вечность, хотя на самом деле прошло всего пару минут.
   Он встал, прошел к двери, остановился и посмотрел на меня, я все так же полулежал на полу, упираясь затылком в грязную стену.
   - Все мы маленькие мерзкие циничные фабрики по производству дерьма. И чем выше ты поднимаешься, тем меньше чужого дерьма валится на тебя. Когда мы сдыхаем, то, во что мы превращаемся, называют прахом, но зачем придумывать лишние слова, мы просто сгниваем, как все остальное, человек ничем не лучше... Хайль Гитлер.
   Он сделал рукой традиционный нацистский жест приветствия и вышел. Это был последний допрос, после него меня отправили в концлагерь.
  
   Я шел по старым улицам послевоенного Берлина, прошло уже пять лет после капитуляции нацистского режима, но моя война закончилась несколько дней назад. Я шел медленно, рассматривая фасады домов, останавливаясь, когда мне казалось, что я нашел место, которое искал. Я видел его в своих снах, и выйдя на свободу из душной больничной палаты, я почувствовал необходимость увидеть его наяву.
   ...- Кирстен сейчас в школе. Так Вы говорите, что знали ее отца? Вы действительно учились вместе с Хайнцем? - пожилая строгого облика женщина подливала в чашку, стоявшую передо мной на низком столике, горячего чаю, и смотрела на меня с благосклонной улыбкой.
   - Да. Я оказался в Берлине проездом и решил зайти, надеялся увидеть Хайнца.
   - К сожалению, его убили... на войне.
   Я на мгновение закрыл глаза и увидел мрачную картину - разнесенный пулей череп, из которого вытекает кровь. Весной сорок пятого Хайнц выстрелил себе в висок, не желая сдаваться на милость победителей.
   В этот миг дверь открылась и в дом вошла девушка, я обернулся, из гостиной было видно прихожую, так что мне представилась возможность посмотреть на дочь моего бывшего палача.
   Она была прекрасна - худенькая, среднего роста, скромно, но опрятно одетая, девушка, которую я увидел, была похожа на ангела, такой чистой и ясной предстала передо мной ее красота, еще не взрослая, но уже и не детская. Она насторожилась при виде незнакомца, смутилась, посмотрела на бабушку, потом на меня и почему-то не могла отвести от меня взгляд. Я выглядел не лучшим образом, хотя успел обзавестись приличной одеждой, постарался придать своему гладко выбритому лицу достойное выражение, не грустное и не веселое, но мне все время казалось, что окружающие знают, где я провел последние несколько лет.
   - Кирстен, познакомься. Этот господин учился вместе с твоим отцом.
   - Штефан Берг. Очень приятно, - я встал, когда девушка вошла в комнату, и мне впервые с того момента, когда я вошел в этот дом, захотелось закричать правду - я пришел сюда посмотреть на дочь моего палача... Я сам не мог понять, что привело меня к этим людям. Я как будто хотел убедиться, что мое прошлое не было сном, и тот нацистский офицер по имени Хайнц, о котором я почему-то знал больше, чем мог знать, был на самом деле. Его жена с разбитым лицом, захлебнувшаяся собственной кровью, его дом снились мне, хотя я никогда не знал этой женщины и никогда прежде не бывал в этом доме, это пугало меня и притягивало.
   Мы пили чай с пирожками, выпеченными фрау Нойман, матерью Хайнца, говорили о ее сыне, я боялся ошибиться в каких-то подробностях, которых не мог знать, но не ошибался. Я расспрашивал об учебе Кирстен, о ее увлечениях, и когда смотрел на нее, задавая вопрос, в ее серых глазах, таких же, как у ее отца, замечал равнодушие, а иногда раздражение по поводу моего присутствия. Я знал, что она ждала, когда я уйду, но мне не хотелось уходить так быстро.
   Девушка проводила меня к выходу, так велела ей фрау Нойман, а я был совсем не против этого, хотя речь шла о нескольких шагах, которые отделяли гостиную от калитки, выходившей на тихую улочку, где все дома были старыми и похожими друг на друга, и каким-то чудом почти не пострадали при бомбардировке и взятии города союзными войсками.
   - Зачем Вы приходили? - спросила дочь Хайнца довольно грубо, когда мы оказались за дверью.
   - Познакомиться с родными старого товарища...
   - Вы никогда не учились с моим отцом, - возразила девушка.
   - Зачем же я пришел, если не был знаком с Хайнцем?
   - Я думаю, Вы были знакомы, но... Вы не нацист.
   - А для того чтобы учиться с Вашим отцом мне следовало быть нацистом?
   - Вы понимаете, о чем я говорю, - в глазах моей спутницы вспыхнули огоньки, которые не предвещали ничего хорошего, я помнил этот взгляд.
   - Боюсь, не понимаю. - Мой ответ прозвучал резко, подчеркивая мой статус старшинства.
   - Я знаю, кем был мой отец, я не питаю детских иллюзий на счет его дружелюбия... Вы не такой человек, который мог быть его другом. Вы - слабый и ничего из себя не представляете.
   - Это значит, что я не умею бить женщин?
   Она сглотнула, но продолжала невозмутимо смотреть на меня, как будто мы соревновались в том, кто первым отведет взгляд.
  
   Снежинки кружились в холодном февральском воздухе и ложились на полированную деревянную поверхность скамьи, в парке было тихо, и я закрыл глаза, стараясь продлить мгновения покоя.
   Девушка шла быстро, торопилась куда-то, мне было приятно и в тоже время тревожно следить за ней.
   Я почувствовал острую необходимость следовать за ней, оставаясь незамеченным, следовать, как тень, не зная еще, для чего это потребуется. Мне нравилось наблюдать за ее движением, но в тоже время я чувствовал странное раздражение и приближение зла - как будто оно находилось рядом с нами.
   Она зашла в двухэтажный дом, через просвет между двумя занавесками я увидел, как она обняла подругу, присела за стол на кухне, выпила чашку чая или кофе. Меня завораживало каждое ее движение, я смотрел на ее шею, как полоумный, и все время думал о том, как сильно нужно повернуть ее, чтобы позвонки сломались.
   Остаток дня я следил за девушкой, куда бы она не шла, я осторожно, чтобы не быть замеченным, шел за ней. Она сделала несколько покупок в магазине, отнесла их домой, поужинала, а потом снова вышла из дома. Мой пульс участился, когда в полумраке раннего зимнего вечера, девушка свернула в переулок, показавшийся мне слишком опасным для поздних прогулок.
   Когда тот парень подошел к ней, я насторожился, все еще оставаясь незамеченным, когда он сказал ей какую-то грубость, мои кулаки в карманах пальто сжались, он резко прислонил ее к стенке, она отбивалась, кричать не могла, он закрыл ей рот рукавом своей куртки, а я только сцепил зубы и наблюдал за интригующей картиной. Все шло к изнасилованию, я такое уже видел, поэтому особенно удивлен не был, скорее наблюдал за развитием знакомого сценария. Тогда, в первый раз, когда перед моими глазами предстала подобная картина, мужчин было двое, то есть, мужчин, занятых делом, так сказать, а двое других держали меня, а через какое-то время просто вырубили меня, чтобы и самим принять участие. Я думал об этом настолько спокойно, как человек равнодушный к своей прошлой жизни, я потерял ее, ее - и ту девушку, и ту жизнь, обе были теперь безразличны мне. Она досталась другим, и девушка, и жизнь...
   Когда она оказалась на асфальте уже со связанными руками и заткнутым какой-то тряпкой ртом, мою голову неожиданно пронзила странная боль, как будто осколок попал в висок, и картинки того, оставшегося давно в моей прошлой жизни изнасилования промелькнули у меня в мозгу, заставляя меня ринуться вперед, чтобы больше не видеть ничего подобного. Я ударил насильника попавшимся под руку булыжником с такой силой, что он сразу обмяк и перестал шевелиться, тогда я приподнял его, беспомощного, лежащего лицом вниз, с приспущенными штанами, и спихнул его в сторону, давая свободу его жертве. Я вытащил кляп из ее рта и посмотрел на нее. Я ожидал увидеть слезы благодарности на ее глазах, глупо ожидал увидеть их, потому что едва различив в полоске света, упавшей на мое лицо, мои черты, и узнав меня, чего я, честно говоря, не ожидал, она скривилась и вымолвила всего два слова, которых я не забуду никогда в жизни.
   - Отойди, свинья.
   Я точно знал, почему она так назвала меня, почему в ее взгляде было отвращение ко мне, злоба, а не благодарность.
   Убивать ее было сладко, только что спасенную, спасенную мной, убивать, следуя какому-то сумасшедшему инстинкту. Перед моими глазами вставали образы пережитых мной пыток, я вспомнил, как ее отец избивал меня, и гуманность и прочая чушь больше не имели значение, я стал убийцей.
  
   Я смотрел на двух людей, занимающихся сексом. Они делали это упоенно, страстно, а я смотрел на них из своего неосвещенного окна. Луна пробилась из-за облака и заливала светом улицу, отделявшую меня от парочки любовников. Они не обращали внимание на то, что через открытое окно их квартиры за ними могут наблюдать, что собственно и делал я. Они жили, дышали друг другом, и мне самому отчаянно захотелось стать частью такого же крепкого союза, сжать в объятиях обнаженную женщину, чувствовать ее близость, чувствовать себя в ней. Я ушел на кухню, не досмотрев спектакль, налил себе чашку холодной воды, сделал один большой глоток и в порыве гнева с силой бросил чашку. Ударившись о стену, она разлетелась на осколки.
  
   Я вспомнил...
   Через два дня я повесился, и когда из квартиры стало вонять, в незапертую дверь зашла соседка и нашла мое тело.
  
  
   Миг совершенства - только миг, только надежда на справедливость в этом мире. Он промелькнул и пропал.
  
   Он знает, что боль может сделать с твоим сердцем и все-таки повергает его в пучину боли. Он лишает и наделяет, забирает и дает по принципу, не имеющему для нас логики, по принципу столь туманному, что смысл его теряется и становится недоступным. Он вознаграждает веру, сколь бы пустой и бесполезной она не была, и низводит понимание до степени греха. Знание - грех? Для кого? Лишь для нас, а он, как высшее знание, как высшее понимание? Или мир создан без мысли в основе, без всеобъемлющей, содержащей в себе все мысли?
   Я сидел на краю обрыва, думая об этом, думая, вспоминая, перечеркивая ошибки, совершенные и едва не совершенные, а он там, высоко, я знал это, смотрел на меня. На своего сына, на своего первого сына, сотворенного им по образу и подобию, по смелому плану, от которого он позже отказался.
   Был ли я там, на краю обрыва, на самом деле? Картина перед моими глазами все время прерывалась. Вместо безграничного неба возникали решетки на окнах, а за ними - мутные стекла, запотевшие от жары. Вместо свободы я чувствовал на своем ослабшем теле оковы - смирительную рубашку. А в моей крови - успокоительные препараты, от которых все мысли становились вязкими, как густое варенье.
  
   Я снова оказался здесь - вне бытия нормального человека, закрытый, отнятый у мира, и все в голове перемешалось. Кажется, утром приходила Мариса, ее живот, большой, налитый, готовый лопнуть, выпирающий под одеждой, притягивал мой взгляд, я не мог не смотреть на него и ее слова терялись, не доходя до моего понимания. Она вся превратилась для меня в носителя этого живота. Неужели в нем - часть меня, моя ветвь, мое продолжение?
  

***

   Девушка вошла в палату, она медленно закрыла за собой дверь. На ее глаза наворачивались слезы. Через неделю, а может и раньше она должна родить их ребенка, а Дженсен лежит, он подключен к аппаратам, едва живой, искусственный, без движения. Как больно ей смотреть на него, как хочется прикоснуться и почувствовать в ответ его прикосновение, но это все еще невозможно. Д. исчез в одно прекрасное утро так же внезапно, как и появился. Наверное, он был - только сон, созданный затуманенным болью сознанием. Мариса осталась одна, одна перед бурей самых тяжелых в ее жизни переживаний.
   Пройдет не больше получаса - она выйдет из палаты и пойдет в церковь, расположенную в паре кварталов от больницы.
  
  

***

   То была прекрасная весна, лучшая со времени сотворения мира. Сады наливались пьянящими соками и ароматами зелени, цветов и самой жизни. Юноша и девушка шли рядом. Они молчали, просто им не нужны были слова, да и не были тогда еще придуманы слова.
  

***

   - Наверное пора, настало время. Я расскажу тебе правду, пускай она покажется только легендой. В глубине времен было создано все сущее, Земля, вслед за другими планетами, и Земле было отведено особое место в планах создателя. Я говорю сейчас не о том, что тебе втолковывали с детства, вовсе не так все было.
   Мариса сидела молча, запрокинув голову на спинку дивана, а Дэвон стоял у окна. Его голос заполнял собой, казалось, все пространство комнаты. Мариса не слушала его, старалась не слушать, но его слова как будто проникали под кожу, она ничего не могла с этим поделать.
   - Это все обман, большой обман, - продолжал Дэвон, на миг взглянув на Марису. - Обман. Это, конечно, мой рассказ, и ты можешь не поверить мне, но все так и было.
   Мариса чувствовала такую усталость, что едва могла открывать глаза. Ее веки смыкались, но она не хотела заснуть сейчас - в присутствии этого странного человека. Она не видела его несколько месяцев и ей показалось, что он исчез навсегда, а может его и не было никогда. И тут он снова появился. Она вышла из церкви после очередного визита к Дженсену и при выходе ее встретил этот человек.
   В дверь постучали - резко, настойчиво. Мариса пришла в себя, больше ее взор не затуманивался, она встала с дивана и пересекла комнату, в то время как Дэвон спрятался в спальне. Она успела обратить внимание, как он проскользнул туда и тихонько закрыл за собой дверь.
   - Мисс Мартин, я правильно понимаю? - спросил невысокий мужчина, доставая из кармана пиджака свое удостоверение и значок полицейского.
   - Да, я Вас слушаю. - Мариса отвечала робко, даже как-то затравленно, как будто опасалась, что ее сейчас арестуют по какому-то страшному и необоснованному обвинению и она больше никогда не окажется на свободе.
   - Это ведь квартира мистера Харта? - спросил детектив, решительно преодолев прихожую. Он без приглашения присел на тот самый диван, где только что сидела Мариса.
   - Да, я здесь живу.
   Наверняка гость заметил, что она устала, да и не мог не обратить внимания на ее большой живот - скоро рожать. Эта мысль заполонила всю ее - близкие роды. Страшно, и в то же время Мариса хотела, чтобы это наконец произошло. Еще больше ей хотелось, чтобы очнулся Дженсен, чтобы он взял на руки их малыша, но врачи не давали почти никакой надежды. Они не могла даже объяснить, почему он впал в кому. Это бесило ее, но сейчас, перед родами, девушка старалась не нервничать. А вот теперь этот полицейский. Что он имеет против нее? Достаточно уже того, что снова объявился Дэвон. Она надеялась никогда больше его не видеть. В прошлый раз он исчез внезапно, перед самой встречей с Сарой. Он обещал устроить им встречу, настаивал на ней, и вдруг исчез, так ничего и не устроив.
   - Вы были знакомы с соседкой мистера Харта?
   - Какой соседкой?
   - Мисс Стенсон.
   - Я не знаю никакой мисс Стенсон.
   - Она жила здесь несколько месяцев назад, в соседней квартире.
   - Несколько - это сколько?
   - Почти год как она исчезла. Но недавно мы нашли ее тело. Случайно, один парнишка катался на велосипеде и нашел.
   - При чем здесь я?
   - Мы считаем, что к ее исчезновению причастен мистер Харт.
   - Дженсен? Почему?
   Мариса с трудом себя контролировала. Перед глазами все плыло, она присела в кресло.
   - У нас есть ордер на обыск в этой квартире и в мастерской мистера Харта.
   - Он в коме...
   - Да, мы в курсе, - холодно ответил полицейский.
   - Какие у вас основания?
   - Есть улики. Поверьте.
   - Это не ответ.
   - Мисс Мартин. Мы сейчас пытаемся выяснить, причастны ли Вы. Мистер Харт давно под подозрением. Есть и другие пропавшие, с которыми он был знаком. Так что на Вашем месте я бы позаботился о том, чтобы самой не оказаться под подозрением.
   Мужчина встал. Мариса вдруг поняла, что не знает его имени. Он не представился, а она не прочла, что было написано в его документах.
   - Детектив...
   - Оуэн.
   - Хорошо. Не важно. Что Вы хотите сказать - Дженсен давно под подозрением. Какие пропавшие?
   - Вы понимаете, что происходит, когда исчезает человек? Молодая женщина, например. Мы прилагаем все усилия, чтобы узнать об окружении этого человека, с кем он был знаком. Так вот, есть уже четыре пропавших женщины, здесь, в Нью-Йорке, более того, на Манхеттене, да и все они обладают некоторым внешним сходством. И из общих знакомых у них разве что мистер Харт. Учитывая то, что мистер Харт долгое время находился на учете у психиатра, а также принимая во внимание, что его подруга, мисс Сара Демптон обращалась в полицию, когда он избил ее...
   - Дженсен не мог.
   - Вы давно его знаете? Прежде мы с Вами не встречались, мисс Мартин.
   - Дженсен ничего не говорил мне...
   - А Вы на его месте признались?
   - Я жду его ребенка, он в коме, чего Вы хотите? - на глаза Марисы наворачивались слезы.
   - Я хочу знать правду. По-вашему можно оставить его преступления просто так, как будто ничего не было? Даже если он в коме.
   - Вы, кажется, его уже и осудили.
   - Давайте мы немного отложим обыск, мои ребята смогут после обеда подъехать, а я пока что отвезу Вас к нам. Посмотрите некоторые фотографии.
   - Зачем мне что-то смотреть? Я знаю, что Дженсен не виновен.
   - Ну-ну, милая, я бы на Вашем месте не был уверен. У нас есть улики, хотя бы его латентные отпечатки. Девушки убили зверски, так что Вам, наверное, повезло, что мистер Харт всего лишь сделал Вам ребенка, а не поиздевался, как над своей соседкой.
   - Перестаньте! Хорошо, я поеду с Вами. Я только накину кофту и возьму сумочку. Подождите меня хотя бы в прихожей.
   Мариса зашла в спальню, но Дэвона там не оказалось. Она даже заглянула в шкаф, и тихонько позвала его, но мужчина точно испарился. Да, учитывая на каком они находились этаже, он вряд ли вышел в окно. Но Мариса ничему бы не удивилась.
  

***

   Нет, этого не может быть! Все внутри Марисы говорило о том, что Дженсен не мог совершить такого зверства. Девушка была искалечена, разрублена. Ее опознали с трудом, помог стоматолог и анализ ДНК, и некоторые вещи, которые убийца похоронил вместе с жертвой. И два детектива, а к мистеру Оуэну присоединился его младший по возрасту коллега, утверждали, что Дженсен - главный подозреваемый. Это не могло быть правдой. Марисе показали также фото еще трех пропавших девушек. Они все были похожи между собой, и еще - похожи на Сару. Это буквально подкосило Марису. Такое сходство. Одна из этих трех пропавших также была найдена в лесу, ее тело находилось в том же состоянии, что тело соседки Дженсена. Мариса была подавлена. Она попросила воды. Привстала, но не смогла подняться. Детектив, имени которого она не запомнила, напарник Оуэна, поддержал ее за локоть, усадил обратно на стул... Она как в тумане слышала, как он приказал звонить в 911. На стол полилась кровь, ее кровь, ничего хорошего это не предвещало.

***

   Она стояла на остановке, ожидая автобус. Все разрушено, все кончено, ничего больше нет. Она, конечно, не могла поверить в то, что Дженсен убил всех этих женщин. Но после того, как открыли его мастерскую для полицейских все стало очевидным. У одной из стены под куском ткани были спрятаны четыре картины. Все пропавшие девушки - все в крови. Живописей отличался талантом и извращенностью. Девушки на полотнах изображались мертвыми, истерзанными, исполосованными. Мариса хотела бы услышать объяснение от Дженсена, но это было невозможным. Она не могла с ним поговорить и не могла надеяться, что когда-нибудь разговор будет возможным. Две недели назад он вышел из комы, всего на полчаса, и Марисы не было рядом, она сама находилась в больнице, отходила от операции. Полчаса и все. Он умер. Это стало для Марисы ужасным ударом. После потери ребенка Дженсен. Она не смогла уберечь их обоих. Не смогла. Что ей оставалось. Оставалось уехать. Отец Дженсена, который вдруг появился ниоткуда, они ведь прежде никогда не виделись. Отец Дженсена предложил ей переехать в Италию, туда, где раньше жил Дженсен, где в детстве он рисовал, где мечтал, где ему приходили первые видения. Мариса не знала о них наверняка, зато записи психиатра, у которого раньше наблюдался Дженсен пестрели упоминаниями о странных снах. Она подумала, что его больше нет и все бессмысленно. Он увидел свой последний сон, и, наверное, это было ужасное сновидение.
   К Марисе подошла девушка, она не сразу поняла, кто эта незнакомка.
   - Сара? - спросила Мариса.
   - Да, и наш друг тоже здесь.
   Из-за угла здания вышел Дэвон.
   - Что Вы здесь делаете? Я уж подумала, что Вы мне приснились, что Вас не было.
   - Я всегда был.
   Дэвон улыбался, и его улыбка показалась Марисе отвратительной
   - Понимаете, дорогая, все это правда. И то что говорит полиция, и то что говорил я. Я не все Вам сказал, милочка, но Вы поняли. Только Вы и могли понять.
   Он подошел ближе и Марису как будто обдало горячей волной, огненной, обожгло самое сердце.
   - Уходите, - выпалила она.
   Но парочка только приблизилась к ней. Они стояли, обнимая друг друга за талию, и улыбки у них были одинаковые.
   - Дорогая, - на этот раз заговорила Сара. - Он каждый раз был сумасшедшим. Когда столько помнишь, на тебя давит такая тяжесть. Поверьте, он едва ее выдерживал. Он не всегда помнил что делает, но всегда знал, что было давно-давно. Я знала все о нем, больше, чем он хотел мне рассказать. Я знала, но я бы не могла его уберечь. И Вы не могли. Никто не может уберечь обреченного. Мы с моим дорогим мужем снова вместе, - она перевела взгляд на Дэвона, - и мы будем вместе всегда. Мы тоже на это обречены. А Вы нет. Вы всегда будете расставаться. На этот раз ушел он, хотя, всегда было иначе. Всегда уходила ты, или Вы оба, но теперь только его черед... У тебя все будет хорошо в этой жизни.
   - Что за бред Вы несете. Вы оба...
   - Она права, дорогая, Сара права. Ты сядешь в автобус и забудешь все, пока что, может, во снах тебе будет приходить что-то из того, что мы пытаемся скрыть. Мы всегда что-то скрываем, наша власть основана на тайнах, как и любая власть. И ты никуда от этого не уйдешь, и я никуда от этого не уйду. Дженсен - это лишь имя, душа вечна, я то знаю.
  
  
  

Эпилог

  
   Он сидел под деревом, созерцая время. Через много лет после этого ему будут поклоняться, как богу, а сейчас он был сыном правителя, сыном, который отрекся от образа жизни, уготовленного для него.
   Молодой человек заснул, сон пришел естественно и легко. Во сне пришли странные образы, которые больше походили на воспоминание.
   Он спал и видел во сне, что его зовут иначе и живет он в другой стране, и он сын царя, и ведет свое войско на поле предстоящего боя. В этом сне была девушка, которая умастила его тело каким-то маслом перед тем, как отпустить его в поход. Она целовала его шрамы и молилась за него, он называл ее Шэни. Он спал и видел иной мир, частью которого он был когда-то, и в этом сне он говорил с собой и удивлялся своим воспоминаниям о прошлой, давно минувшей жизни. Что-то особенное было с той жизни, что он пытался найти теперь, без чего он не понимал предназначения самой жизни, но он вовсе не был уверен, что тот молодой воин, ведущий свою армию на сражение, знал ответ на этот вопрос, хотя в его жизни содержался этот ответ.
   Он очнулся ото сна и подумал о том, как много жизней может прожить душа, и возможно ли, чтобы две души встречались в разных временах. Он так и не нашел ответ, он так и не понял, почему вспомнил того воина, почему не мог в своем сне наглядеться на девушку по имени Шэни, и кого она смутно напоминала ему, в ком воплощена была его душа. И если душа может появляться на свет, заключенная то в человеческом теле, то в теле животного, или даже приобретать иное, более отдаленное от человеческого, воплощение, то есть ли кто-то, чья душа всегда просыпается к новой жизни в человеческом теле? Шэни. Где ее душа теперь? Быть может он встречал ее?
   Он уснул снова. Шэни смотрела на него, или она смотрела на своего возлюбленного воина? Кто перед ней? Будда обошел ее, мысленно, и увидел того самого молодого царя, готовившегося к походу, которого видел в прошлом сне, и в то же время продолжал видеть Шэни его глазами. "Так это и в самом деле я?" - подумал молодой человек. Он услышал слова, хотя и воин и Шэни молчали, и вскоре он понял, что слышит мысли девушки.
   "Есть ли боги на самом деле? Или это только мы сами придумали их? И могут ли ожить, если мы будем верить в них, могут ли они обрести силу, если мы будем верить в их силу, могут ли они защитить нас? Вера и есть сила? А любовь? Нет ничего выше любви. И небо способно преклониться перед ней. Но достаточно ли мы любим? Должна ли я позволить ему уйти? Должна ли я удержать его всеми неправдами, чтобы он остался моим, чтобы он каждый день и каждую ночь чувствовал мою любовь, потому что я всегда была бы рядом с ним? Он может чувствовать мою любовь и когда меня нет рядом с ним. Я верю в нас, больше мне не нужно веры".
   Он видел сны почти все время, и когда окружающим казалось, что он бодрствует и когда он говорил с кем-нибудь, он видел сны. Они словно лились через его сознание. И Шэни часто говорила с ним, или он просто читал ее мысли, обращенные в небо, в вечное его пространство, но так или иначе она стала частью его собственного я. Девушка, которую любил он давно умерший, а может то был и не он. Мужчина искал ее, вглядываясь в приходивших к нему женщин и в проходивших мимо него, но не находил ни в ком. Многие считали, что он сошел с ума, ведь он ничего не делал, ничего не пытался делать, но слушал ее слова, проложившие к нему дорогу сквозь множество поколений людей, он знал, что должен слушать их. Он не знал, где искать ее, живет ли она в его времени, и он ждал, чтобы она пришла к нему, ведь если им суждено встретиться, их встреча произойдет.
   Время таяло в странных снах и он все больше походил на бредившего наяву больного. Однажды он проснулся и понял, что Шэни говорит с ним с неба. И это значило, что им невозможно встретиться в его теперешней жизни, потому что ее душа - высоко, а его душа заключена в тело. Но в следующий миг он понял, что если есть любовь и самая сильная вера - любовь, и самая сильная нить, способная соединить две души на любом расстоянии, - любовь, то они всегда вместе, даже когда не могут встретиться.
  
   - Зачем ты рассказываешь мне эту историю? Шэни? Причем здесь Шэни? Я помню это имя.
   - Дженсен, ты не помнишь той жизни, в которой был им...
   - Им?
   - Самое известное из твоих имен. Единственная твоя жизнь, в которой вы не встретились. Наверное, поэтому ты ее и не помнишь, ту жизнь. Для тебя она пуста.
   - Я не понимаю. Кем я был? Перестань.
   - Я не могу быть дьяволом, но я - дьявол.
   - Это все бред!
   - Ты не можешь встать и уйти, ты в коме. Поговорим о том, кто писал речи известному парню, распятому потом на кресте вместе с двумя преступниками.
   - О чем ты? Я был всего лишь римским солдатом, я помогал ему почему-то, просто мне нравилась Мария и я хотел ей помочь.
   - Да, ты хотел помочь и поэтому наговорил парню всего...
   - Он был сыном Бога, как ни крути.
   - Ну, ты уже бредишь.
   - Ты - дьявол, что ты еще можешь сказать? То есть, это я вложил ему в голову все те идеи, которые исходили от Бога?
   - Они исходили от тебя.
   - Не верю.
   - Ты никогда не можешь вспомнить все свои прошлые жизни, у тебя пробелы в памяти. Со столькими жизнями всего не запомнишь. Тем более кое-кто наверху сильно сопротивляется идее, чтобы ты помнил все.
   - Почему Бог не хочет, чтобы я помнил? И перестань говорить, что я научил его сына, что говорить людям.
   - Проехали, можешь не верить. Почему Бог не хочет, чтобы ты помнил? Ну, этот Бог не хочет, прошлый может и был бы только за это. Если бы власть в свое время не поменялась, ты вообще не кочевал бы из одной жизни в другие.
   - С меня довольно!
   - Не ори. Никто не услышит тебя. Ты миг творения не помнишь, а я помню, и мне точно известно, кто в нем участвовал, а кто потом всю славу заграбастал себе.
   - И кто же создал мир? Не ты случайно?
   - Ну, понимаешь... Не я. Жаль, я всегда мечтал отличиться вот так - придумать человека.
   - Ладно, давай уже, сделай так, чтобы я проснулся.
   - Не могу. Ты уже не проснешься.

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"