Аннотация: 11 сентября 1941 года по личному приказу Сталина были расстреляны Мария Спиридонова и её муж Илья Майоров. Они были видными русскими революционерами: в своё время Марию Спиридонову называли самой влиятельной женщиной в России, а Илья Майоров входил в советское правительство. Об их судьбе рассказывается в этой документальной повести.
Мария
Завтра меня убьют. В первый раз меня хотели убить, когда приговорили к повешению в шестом году. Мне было двадцать два года; я готовилась к смерти, решившись выстрелить в Луженовского, но быть повешенной палачом - сама мысль об этом была страшной, невыносимой. Я представляла себе, как это случится: как меня взведут на эшафот, заставят подняться на скамью, свяжут руки за спиной, накинут мешок на голову и захлестнут петлю на шее. Как затем скамью выбьют из-под ног, и я повисну на верёвке, которая туго сдавит мне горло, не давая вздохнуть. По телу пойдут судороги, язык вывалится из гортани, мозг взорвётся от боли, и последней мыслью будет: "Воздуха... Воздуха...".
Эти слова прохрипел Павел Первый, когда его душили в ночь переворота в восемьсот первом году - вначале били, а потом, не добив, задушили. Я вспоминала и других задушенных: "тушинского ворёнка", декабристов, Соню Перовскую и её товарищей, иных повешенных народовольцев и наших социалистов-революционеров. Ужаснее всего была казнь "ворёнка" - сына Марины Мнишек и второго самозванца Дмитрия в Смутное время. Ребёнку было всего три года, - когда его вели на виселицу, он плакал и просил прощения, сам не зная за что. Но его всё-таки повесили; петля была слишком толстой для маленькой шеи и не затянулась, так что несчастный ребёнок бился и хрипел в ней несколько часов, пока не умер. Всё это время никто не сделал попытки прийти ему на помощь, наоборот, толпа насмехалась над его муками, а ведь она состояла из православных верующих, которые, должно быть, исправно ходили в церковь, поклонялись Христу и, уж конечно, носили крестики на шее.
Так началось царствование Романовых, и так оно продолжалось. Елизавета отменила смертную казнь, но Николай Первый снова ввёл её, приказав повесть пятерых декабристов. Верёвки оборвались на трёх из них: Рылеев, Каховский, Муравьев-Апостол сорвались и по обычаи должны были быть помилованы, но их повесили во второй раз - каково это, дважды быть повешенным! А верёвка, на которой повесили Пестеля, оказалась слишком длинной, и он, доставая ногами до помоста эшафота, долго задыхался в петле. За этим наблюдали присутствовавшие при казни генералы - Бенкендорф, Левашов и прочие, - тоже все христиане, тоже исправно ходившие в церковь. Когда одного из них, - вроде бы Левашова, или Кутузова-младшего, - спросили, не прекратить ли казнь, он ответил: "Вешайте! Вешайте!".
Хороши были и исполнители: им доставляло какое-то особое зверское удовольствие не только казнить людей, но ещё издеваться над ними. Усаживая Соню Перовскую на телегу, которая должна была доставить её к виселице, тюремный охранник так сильно стянул Соне руки, что она вскрикнула. Желябов, также приговорённый к смерти, сказал охраннику: "Зачем стягивать так сильно? Ей же больно". На это охранник ответил со злобной усмешкой: "Ничего, скоро будет ещё больнее"...
Я ждала повешения шестнадцать дней в камере смертников. Да, я боялась казни, но, кроме того, боялась, что не смогу достойно встретить смерть. Я слепила человечка из хлебного мякиша и, подвесив его на волоске, раскачивала этого человечка, снова и снова думая, как буду умирать. Легче не становилось, но от этой жуткой репетиции выработался некий порядок поведения, который должен был помочь мне умереть, не опозорив свои последние минуты трусливой слабостью. На семнадцатый день мне сообщили, что смертная казнь заменена на бессрочную каторгу - это было воскрешение к жизни.
Завтра чуда не произойдёт, завтра меня убьют, - что же, я уверена в себе: я умру достойно. После всех страданий смерть уже не так страшит, как прежде, но не надо лукавить: умирать всё же тоскливо.
Илью они, наверно, тоже убьют, - увидеться бы с ним в последний раз...
Илья
Расстрел назначен на завтра; это большая тайна, но о ней знает вся тюрьма. Уже прибыли непосредственные организаторы, и об этом тоже известно. Для чего-то им нужно сохранять таинственность, и для этого придуман своеобразный ритуал, который соблюдался при предыдущих расстрелах и, видимо, будет соблюдён и завтра. Осуждённых выводят из камер по одному, будто бы для оглашения какого-то решения по их делу. Но едва осуждённый заходит в комнату, где подобное оглашение должно произойти, на него набрасываются сотрудники НКВД, моментально связывают ему руки и затыкают кляпом рот. После этого оглашается смертный приговор, не подлежащий обжалованию; затем осуждённого ведут к специальной машине, закрытый кузов которой вплотную придвинут к дверям, выходящим во двор тюрьмы, и заталкивают вовнутрь. Набив машину приговорёнными, их вывозят куда-то за город, там расстреливают и там же закапывают в общей яме, сравняв её после с землёй. О, это огромный секрет, однако, повторяю, о нём знает вся тюрьма! - только место расстрела не известно.
Завтра с нами поступят так же, и наши тела зароют в каком-нибудь глухом лесу: "прах к праху...". Впрочем, мне всё равно, что будет с моим трупом - пусть делают с ним, что хотят, - моя задача очень простая: с достоинством прожить последние часы жизни. Мария рассказывала мне, как она готовилась к смерти после покушения на Лужиновского: её должны были повесить, а это страшнее расстрела. В конце концов, что такое расстрел: грохот залпа, или одиночного выстрела, - как у них в НКВД принято? завтра узнаем точно... - сильный удар пули, короткая боль, потеря сознания, и всё! Что ни говори, человечество стало гуманнее, раньше казнили долго и мучительно, изобретениям здесь не было конца, а нынче казнят быстро - браво человечеству!
А прежде даже обижались, если казнимый умирал слишком быстро: что же это за казнь без долгих мучений? Помнится, на уроке истории нам говорили, что палач, который казнил Гая Фокса, был отрешён от должности и чуть не посажен в темницу. Гай Фокс, фанатичный католик, пытался взорвать английский парламент вместе с королём-протестантом Яковом: это было в начале семнадцатого века, когда борьба между протестантами и католиками в Англии ещё не затихла.
Гая Фокса должны были казнить тройной казнью: вначале повесить, потом, не дав окончательно задохнуться в петле, выпотрошить, то есть заживо вырезать у него внутренности, а затем четвертовать, разорвав лошадьми на части. Однако Фокс перехитрил палача: когда тот вешал его, Фокс с такой силой спрыгнул со скамейки, что сломал себе верёвкой шейные позвонки, и умер, к большому разочарованию публики, практически мгновенно. Палач был наказан за это.
По сравнению с Фоксом мы просто счастливчики, - он мог только мечтать о столь лёгкой казни, - но, с другой стороны, он пытался осуществить страшное преступление, а нас за что убивают? Мы ничего не замышляли против Сталина и нынешней власти; мы отошли от политической деятельности чуть ли ни двадцать лет назад. Все последние годы мы тихо жили в своём узком семейном мирке и были по-своему счастливы. Вдруг арест, приговор, тюрьма, и вот теперь - расстрел.
Сталин не перестаёт меня удивлять: в тридцать седьмом году, когда нас приговорили к двадцати пяти годам тюрьмы, в обвинительном заключении было сказано, что мы по-прежнему занимаемся террором, что мы организовали террористические и вредительские группы в ряде российских городов. В тридцать седьмом году расстреляли сотни тысяч людей с куда меньшими обвинениями, а нас оставили в живых. Почему? А бог его знает!
Никому неизвестно, что творится в душе Сталина, - зачем он тогда сохранил нам жизнь, а сейчас отнимает её? Война? Но какое мы можем оказать воздействие на её ход? Если бы даже немцы захватили тюрьму до нашего расстрела, то это вряд ли спасло бы нас от смерти: немцам известно, конечно, что мы всегда были сторонниками тех идей, которые ненавистны фашизму - нас бы и расстреляли как противников фашизма. Правда, кое-кто в нашей камере говорил, что несчастливое трагическое начало этой войны может покончить со сталинской диктатурой: народ, де, восстанет против Сталина и сбросит его власть, а уж после прогонит и немцев. Чистой воды фантазии! - так расценили эти разговоры мои товарищи, да и говоривший это был не из наших и вскоре внезапно исчёз - не провокатор ли?..
Зачем же Сталин держал нас все эти годы? У меня есть свой ответ на этот вопрос. Как-то на пересыльном этапе я встретил одного очень известного в прошлом монархиста, активного участника Белого движения. Я был поражён тем, что его не расстреляли: он был и остался яростным врагом советского строя. Зачем Сталин сохранил ему жизнь?..
Тут мне пришла в голову простая ясная мысль: Сталина недаром сравнивают с типичным восточным деспотом, у него есть характерные черты такого деспота. Одна из них - чувство торжества над поверженными противниками, которое требует, чтобы кто-то их них не был уничтожен, но содержался в паноптикуме, нечто вроде зверинца для редких диковинных животных. Ходили слухи, что в этом сталинском зверинце всё ещё живут многие знаменитые противники кремлевского деспота, - я думаю, Сталин чувствует необыкновенное удовлетворение от того, что их существование всецело зависит от его воли.
История с побеждённым Троцким разве не свидетельствует о том же? Сталин мог бы не выпускать Троцкого из СССР, упрятать в тюрьму, расстрелять, но он целых десять лет игрался с ним, как кошка с мышкой, и лишь потом уничтожил его. Так-то, видимо, и мы были экспонатами сталинского зверинца: мы бог весть ещё сколько времени находились бы в нём, но пришла война и возникла опасность, что в суматохе звери разбегутся, поэтому их решили истребить. "Не доставайся же ты никому"...
Честно признаться, умирать не хочется, однако более всего обидно, очень обидно получить пулю от государства, за которое сам же боролся и которое сам же строил! Бедная Мария, а ей каково? Она сыграла выдающуюся роль в победе революции, само её имя в семнадцатом-восемнадцатом годах было символом революции и советской власти, - и вот какую награду она получила!..
Мария
...Детство вспоминается. Мы жили в Тамбове; мой папа получил хорошее наследство, а ещё приданное за мамой. Помимо нашего дома, у папы был другой дом в Тамбове, а также небольшая паркетная фабрика. Нас можно было бы отнести к зажиточным людям, но это было не так: подобно многим дворянам, папа не обладал коммерческой жилкой. Дела у него шли кое-как, и чтобы свести концы с концами, ему приходилось служить в банке. Все заботы о доме и о нас, детях, полностью легли на мамины плечи. Дом и семья стали смыслом её жизни: она всегда старалась, чтобы дома было уютно и спокойно.
Во всей обстановке дома было что-то волшебное, - такие домики обычно рисуют в книжках с добрыми сказками, - но на Рождество и Пасху он становился действительно сказочным. Накануне Рождества дворник Еремей приносил заснеженную ёлку, купленную с воза у мужиков, и ставил её в большую кадушку с песком. В тепле ёлка оживала, расправляла ветви, с них капал таивший снег, - и по всему дому разносился запах хвои.
Папа в эти дни был с нами, что уже было праздником.
- Завтра пойдём покупать игрушки, - говорил папа.
Мы прыгали, хлопали в ладоши и визжали от восторга.
- Разве так ведут себя воспитанные дети? - укоризненно говорила мама, но папа заговорщицки подмигивал нам, и мы не могли удержаться от смеха.
На следующий день мы шли в самый центр города, на Гимназическую улицу, где были лучшие магазины. Вначале мы заходили в магазин Толмачёва, где продавались всяческие сласти. Перед праздниками там было много народу с детьми, и приказчики сбивались с ног, чтобы всех обслужить. Папа покупал для нас засахаренные цукаты, сладкие финики, изюм, а маме брал миндаль в шоколаде, который ей очень нравился.
Потом мы шли в магазин игрушек и красивых вещиц Пьера Лаберже. Сильно сомневаюсь, что хозяин магазина был французом; он говорил со смешным акцентом, но иногда переходил на чистый русский язык. Выглядел месье Лаберже комично - напомаженный, завитый, с усиками, смазанными бриолином, в жесткой накрахмаленной манишке. Его изящные ручки с тщательно обработанными ногтями были в непрерывном движении: то бегали по высокому бюро с кассой, за которым он стоял, то оправляли сюртук и жилетку на груди, то перебирали золотую цепочку от карманных часов. мне этот господин казался настоящим волшебником, потому что в мгновение ока доставал откуда-то из своих закромов восхитительные вещицы.
- Специально для вас, мадмуазель, - с улыбкой не говорил, а почти пел он, протягивая мне какую-нибудь безделушку. - О, нет, нет, никаких денег! Это подарок для такой миленькой девочки... А это для её сёстрёнок и братиков, - доставал он ещё безделушки. - Какие милые дети, charmant!
Папа покупал у него пару-тройку елочных игрушек, хотя и без того их у нас было немало, и тайком пытался спрятать в саквояж какой-то свёрток Мы замечали эту хитрость и спрашивали, что в свёртке?
- Пустяки, - отвечал папа, - всякие мелочи для хозяйства.
- О, да, да, мелочи для хозяйства, - очень серьёзно подтверждал месье Лаберже.
Со временем мы догадалась, что в свёртке были рождественские подарки - те, которые мы находила назавтра под ёлкой, - но чтобы не огорчать папу, делали вид, что верим в версию о "мелочах для хозяйства".
Вернувшись домой, мы все вместе наряжали ёлку. На верхушку папа водружал посеребрённую рождественскую звезду, а ниже мама развешивала фарфоровые фигурки ангелочков. При этом она рассказывала о рождении Иисуса, о Вифлеемской звезде, светившей тогда в небе, о добрых деяниях, которые божьему сыну предстояло совершить в земной жизни. Всё это было для меня как сказка, а Иисус был моим любимым сказочным героем: в своих играх и мечтах я представляла, как он спасает меня от разбойника или трубочиста - отчего-то я очень боялась трубочистов, - а затем я спасаю Иисуса от злых людей, хотевших его убить. Иногда в этих мечтах появлялся и Бог-отец: он также был очень добрым, но совсем стареньким, чем-то похожим на дворника Еремея.
Нарядив ёлку, мы зажигали свечи на ней. В их мерцании светились фигурки на ветвях: ангелочки, забавные изображения взрослых, детей и разных зверушек, которые мы навешивали на нижние ветви. Это был лучший момент праздника: моё сердце сладко замирало; я верила, что этот милый волшебный мир будет существовать вечно.
Илья
...Отчего-то вспомнилось детство. Вон куда меня забросила память!..
В детстве я знал мало праздников: мы жили не то чтобы вовсе бедно, но скудно. На престольные праздники мать пекла пироги с чем придётся - вот и вся наша радость. Для отца радостью была водка, как и для прочих мужиков в деревне, но эта радость была преходящей - она сменялась мрачным похмельем. Не помню, чтобы он когда-нибудь дарил подарки матери или нам, детям: он покупал лишь самое нужное и вообще не баловал нас вниманием. Через много лет, когда отец, совсем старый и больной, жил у меня, он признался как-то: "Мало ласки вы от меня видели - ну да жизнь была такая..."
Мать, постоянно занятая домашними заботами, встававшая раньше всех и ложившаяся позже всех, тоже не много внимания обращала на нас, не считая необходимого ухода.
Единственной отрадой была школа. У нас в селе была начальная школа, в которой учились дети от семи лет до одиннадцати-двенадцати, все в одном классе у одной учительницы Анны Николаевны. На уроках мы сидели группами по возрастам и выполняли задания, которые она нам давала; Анна Николаевна была человеком добрейшей души, никогда не кричала на нас и, уж тем более, не била, что, между прочим, случалось в других школах.
На Рождество она устраивала праздник для нас, и мы с нетерпением ждали этого дня. Часов ни у кого, естественно, не было, да и в редкой избе они были тогда, поэтому мы целый день смотрели на небо, дожидаясь, пока оно начнёт темнеть. Тут терпение наше заканчивалось, и мы стремглав неслись к школе, издали высматривая в её окошках огоньки.
Анна Николаевна, приветливо улыбаясь, встречала нас в дверях. Она терпеливо пережидала гомон и толкотню, когда мы скидывали свои шапки и полушубки, и приглашала нас в помещение класса, где столы и скамьи, служившие нам партами, были расставлены теперь в одну линию: посередине столы, а по краям - скамьи. На столах стояло нехитрое угощение: пряники, орехи, пастила, дешёвые конфеты, а над всем этим возвышался пышущий паром трёхведёрный самовар. Но главное, от чего мы замирали от восторга, - высоченная, под самый потолок ёлка, верхушка которой была украшена звездой из золочёной бумаги, а ветви - искусно вырезанными из той же бумаги фигурами людей и животных. Ёлку привозил из леса дед Пахом, который был истопником, сторожем и уборщиком при школе, а украшения изготавливала Анна Николаевна, она же зажигала к нашему приходу свечи на ёлке и на столах.
Это было удивительно, сказочно красиво, ничего подобного у нас в домах не было, однако волшебство лишь начиналось.
- Ну-ка, дети, - говорила Анна Николаевна, - что там лежит под ёлкой, как вы думаете?
- Подарки! - выдыхали мы дружно, глядя на перевязанные пёстрыми ленточками маленькие бумажные пакетики.
- Правильно, - расплывалась в улыбке Анна Николаевна. - С Рождеством вас, мои дорогие! Берите же подарки, только не толкайтесь.
Последнее увещевание было лишним: конечно же, мы бросались к подаркам все разом, сшибая и отталкивая друг друга.
- Дети, подарков на всех хватит! Осторожнее, вы елку свалите! - с напускной строгостью восклицала Анна Николаевна, но не могла удержаться от смеха.
Схватив заветные пакетики, мы быстро разворачивали их, и никто не был разочарован: внутри мы находили чудесные игрушки - глиняные и деревянные, а также сделанные из соломы и разноцветных лоскутков. Все они были очень хороши, так что каждый из нас, посматривая на подарки других детей, не чувствовал ни малейшей зависти; до сих пор не знаю, покупала ли Анна Николаевна эти игрушки на ярмарке или сама мастерила их. Одну из этих игрушек, глиняную свистульку в виде медведя, я хранил много лет; потом её разбили полицейские при обыске, когда пришли меня арестовывать...
А наш школьный праздник продолжался длинным чаепитием, в ходе которого Анна Николаевна читала нам прекрасные стихи, и все вместе мы пели песни. Свечи догорали на ёлке и столах, Анна Николаевна зажигала керосиновую лампу. В полумраке, окутавшем класс, мы видели лицо нашей доброй феи, и нам было так славно с ней, что уходить домой совсем не хотелось - так бы, кажется, и просидели здесь всю жизнь.
Милая, хорошая Анна Николаевна, если бы не вы, каким тусклым и безотрадным было бы наше детство! А я вам благодарен вдвойне: это именно вы открыли во мне способности к учению и после школы с великим трудом добились того, чтобы меня приняли на казённый счёт в гимназию в Казани.
Мария
Ещё одно яркое детское впечатление - Пасха. Празднование её привело позже к большим последствиям в моей жизни.
...В нашем доме вкусно пахло куличом и сдобными пирогами; то и дело кто-то приходил "христоваться" - они обнимались и целовались с папой и мамой: "Христос воскрес! Воистину воскрес!". А над городом разносился колокольный звон, гудящий густым басом и рассыпающийся мелким бисером, - и все колокола повторяли одно и то же: "Смерти нет! Смерти нет! Смерти нет! Вечная жизнь! Вечная жизнь! Вечная жизнь!".
"Христование" всегда проходило у нас по определенному ритуалу. Первым являлся дворник Еремей; папа встречал его в передней, трижды целовался с ним, повторяя про воскрешение Христа, затем давал монетку.
- Премного благодарен, - кланялся Еремей и удалялся.
Вторым приходил наш бессменный городовой Игнат Лазарьевич; папа также христовался с ним, поднося после этого рюмку водки и монетку побольше. Игнат Лазарьевич выпивал водку, крякал, расправляя усы, и говорил:
- Дай бог здоровья всем вашим домашним!
Третьим христовавшимся был Прохор Тимофеевич, хозяин продуктовой лавки, где мы закупали съестное. Папа также принимал его в передней; после христования Прохор Тимофеевич дарил папе большой кусок буженины или ветчины в толстой, перетянутой тесёмкой бумаге, а папа отдаривался пасхальным яйцом из магазина Лаберже.
Затем одни за другими приходили наши родственники, - обычно всей семьёй, с детьми, - и засиживались кто на полчаса, а кто и на час. Пока взрослые вели скучные разговоры, мы игрались в детской.
Проводив родственников, мы сами отправлялись христоваться; из всех детей брали лишь меня - я была папиной любимицей. Вначале заезжали к богатой папиной тётушке Зинаиде Александровне, в её большущий дом с колонами по фасаду. Она ждала нас в комнате, называемой "будуаром", - во всяком случае, важный лакей в ливрее, который открывал нам дверь, на вопрос принимает ли Зинаида Александровна, отвечал:
- Так точно-с, принимают. Извольте пройти в будуар.
Тётушка сидела в старинных креслах, папа целовал ей руку и только потом христовался; мама символически прислонялась своей щекой к тётушкиной щеке. Зинаида Александровна тоже получала от нас яйцо Лаберже, но красивое и дорогое. Растрогавшись, она прикладывала платок к глазам и сквозь слёзы произносила:
- Благодарю, мой друг, что не забываешь меня...
В свою очередь, она дарила нам вышитый кошелёк с буквами "ХВ", то есть "Христос воскрес" или шкатулку из папье-маше с такой же надписью. Её подарки были дешевле нашего - тётушка отличалась скупостью.
После тётушки мы ехали к господину Захарьину, нашему дальнему родственнику, важному чиновнику. Это был неприятный визит. Захарьин, одетый в мундир, встречал нас в кабинете. Выпрямившись во весь рост, картинно опершись рукой о письменный стол, он с важностью отвечал на папино приветствие:
- Воистину воскрес, - не позволяя, однако, себя целовать.
- Это для вашей супруги, - мама вручала ему коробку с разными дамскими штучками.
- Она будет очень рада, - сухо кланялся Захарьин. - Жаль, что жена не может вас принять, у неё мигрень.
Но мы слышали, как в глубине дома раздавались звуки рояля и мужской и женский смех.
- А это вашей прелестной дочери, - он доставал из ларца на столе шоколадную конфету в блестящей обёртке и давал мне. Я неловко приседала в книксене:
- Merci.
Когда мы выходили из его дома, папа виновато разводил руками:
- Что поделаешь, надо поддерживать отношения...
По мере того, как я взрослела, этот пасхальный ритуал вызывал у меня всё большое недоумение, а затем и отторжение. Не только поведение важного чиновника Захарьна, но всё, что происходило в этот день, не соответствовало моему представлению об Иисусе. Мой Иисус был добрым, он заботился обо всех от чистого сердца, не ища себе никакой выгоды и не делая различий между людьми. Но то, что происходило на Пасху, было ложью и лицемерием, и даже искренние порывы были фальшью, поскольку ограничивались одним этим днём. Проходила Пасха, и всё возвращалось на круги своя: те же самые люди, которые умильно улыбались на Пасху, братски и сестрински целовавшие друг друга, вновь делали гадости, подличали, злобились и завидовали; в их сердцах не было ни добра, ни милосердия.
Эта ложь пронизывала всё общество, и я начинала понимать, кто в этом виноват: те, кто заправляли нашей жизнью, кто были наверху. Они сами были ханжами и лицемерами, а учение моего Иисуса использовали для поддержания своей власти и для сохранения своих богатств. В этом их поддерживала церковь, которая тоже имела богатства и власть, и в которой не было ничего от истинного христианства. Мне было до боли обидно за Христа, напрасно отдавшего жизнь и так и не увидевшего торжества добра и справедливости, но ещё более я ненавидела тех, кто бессовестно и нагло воспользовался его трагическим подвигом.
Решение созрело: я порываю с церковью, то есть с ложью, насаждаемой ею. Перед очередной Пасхой я заявила об этом папе и маме, а в доказательство серьёзности моих намерений выбросила свой нательный крестик в форточку.
Мама охнула:
- Маша! Ты что?!.. Опомнись!
- Я уже опомнилась, - сказала я, дрожа от волнения и чувствуя, как сверкают мои глаза. - Больше я не стану лгать! - не выдержав напряжения, я зарыдала и выскочила из комнаты.
- Бунтарка, - услышала я вслед слова папы, то ли осуждающего, то ли восхищающегося мной. - В этом возрасте они все такие...
Илья
...Ночь перед казнью - какой распространённый сюжет! В былые времена ко мне пришёл бы священник для исповеди, а я бы, конечно, отказался от неё, - как на картине Репина "Отказ от исповеди". Он писал эту картину под впечатлением от стихотворения Минского, что было напечатано в журнале народовольцев и известно всей России. Революционер, приговорённый к казни, отказывается от исповеди, говоря:
Вы - слуги божьи? Так ли?
Но для кого ваш бог страдал и умер?
Кому служил он? Сильным? Богачам?
Зачем же вы с сильнейшими в союзе?
Из всех врагов презреннейшие - вы!
Трусливые, со сладкими словами,
Изменники, лжецы и лицемеры!
Когда народ в цепях тирана стонет,
Смирению вы учите народ.
В церквах лгут слуги алтарей...
Поверь, что мне палач стократ милее,
Чем лживый поп.
Я мог бы подписаться под каждым словом, у меня никогда не было иллюзий насчёт попов. Говорят, что народ в деревнях тёмен и суеверен - это правда, но он не питает ни малейшего уважения к церкви и её служителям. Попы для крестьян всегда были представителями ненавистной государственной власти, к тому же, худшими её представителями. Никто не подвергался таким насмешкам, такому презрению, как попы: Пушкин великолепно показал это в "Сказке о попе и его работнике Балде" - поп там жадный, хитрый и глупый; с каким наслаждением Балда наказывает его!..
У нас в селе была церковь с колокольней, а служителями божьими были отец Никифор и дьячок Пафнутий. Дьячок был горьким пьяницей, он "позволял себе" даже перед службой в храме и иной раз затягивал псалмы на мотив какой-нибудь разухабистой песни. На престольные праздники, особенно на Пасху, он упивался "до положения риз": обойдя несколько изб, где ему подносили по стакану водки, он не держался на ногах, и его оттаскивали домой волоком на рогоже.
Отец Никифор тоже был не дурак выпить, но подлинной его страстью являлись женщины. Бес похоти постоянно смущал его: подвыпив, отец Никифор любил рассказывать о случае, произошедшем в городе, где у отца Никифора ранее был приход. Среди прихожанок была дама, которой сильно не везло в жизни, и отец Никифор посоветовал ей заново креститься. Этот удивительный обычай был распространён, по-моему, только в России. Считалось, что если в жизни всё идёт у вас не так, то в этом виноват ваш небесный покровитель, в честь которого вы получили имя при крещении. Он плохо заботится о вас, стало быть, надо сменить его на другого, а для этого нужно креститься вновь.
Дама охотно вняла совету отца Никифора и, будучи особой экзальтированной, а может быть, не совсем в своём уме, немедленно пошла к крестильной купели и разделась догола.
- И вот стоит она передо мною в костюме Евы, - рассказывал отец Никифор мужикам, блестя масляными глазками, - вид у неё пресоблазнительный, а в церкви никого нет. Тут сам Иоанн Постник не удержался бы, и иные святые угодники, плоть свою умертвлявшие, дабы греха избегнуть, не устояли бы А я хоть и служитель Божий, но мужское естество у меня в полном порядке пребывает и своего удовлетворения требует. Как тут удержаться?.. Но совладел-таки с собой: "Отче наш" прочёл десять раз кряду, поклоны земные отбил перед иконой Богородицы - и окрестил соблазнительницу, не покусившись на наготу её.
Это действительно был подвиг отца Никифора, более ему никогда не удавалось одержать такую победу над плотью: в деревне он не мог пройти мимо женской юбки, приставая и к девкам и к бабам. Его попадья ругала, а иной раз бивала отца Никифора за это, однако ничего не помогало. В конце концов, попадья уехала от него якобы навестить больную мать и не вернулась, после чего отца Никифора уже ничто не сдерживало в его любовных похождениях.
В деревне подобное, однако, не поощряется: как-то тёмным вечером мужики подкараулили попа возле его дома, накинули зипун на голову и отделали так, что отец Никифор недели две не посещал службы в церкви. Придя в себя, он вскоре перебрался в другой приход, а нам прислали нового попа. Эта был ничем не примечательный священник, который механически совершал обряды и монотонно читал молитвы, будь то на крестинах, свадьбе или похоронах, - а что ещё нужно? Внешняя обрядность заменяет в народе веру, об истинном смысле которой мало кто задумывается.
Как звали того священника, я не помню, настолько тусклой и бесцветной личностью он был, но с церковью и религией для меня всё было кончено.
Мария
После гимназии я пошла работать. У нас в семье случилось большое несчастье: внезапно умер папа, и после его смерти мама осталась почти без средств. Но я решила зарабатывать своим трудом не только из-за семейных проблем: я решила доказать, что женщина может жить самостоятельно, что она не иждивенка мужчины, не раба для ведения домашнего хозяйства, не механизм для рождения детей.
В то время многие женщины стремились к образованию, к труду, но были лишены почти всех возможностей для того и другого. Сейчас, после двадцати с лишним лет советской власти, трудно себе представить, насколько униженными, лишёнными элементарных прав были женщины при царском режиме. Их не брали на работу, не принимали в высшие учебные заведения: наша знаменитая женщина-математик Софья Ковалевская вынуждена была уехать за границу для поступления в университет, и вся её научная деятельность прошла за пределами России.
Единственным образовательным учреждением, где мы, женщины, могли получить высшее образование, были акушерские курсы - акушерство считалось вполне себе женским занятием. Именно под видом обучения акушерству в Петербурге открылись Бестужевские курсы, названные по имени их первого директора. На самом деле они превратились в настоящий женский университет с очень сильной программой по точным, естественным и гуманитарным наукам, однако попасть туда было трудно, количество желающих учиться намного превосходило число учебных мест. Помимо того, правительство скоро забеспокоилось, не сделаются ли опасными женщины, получившие образование, и стало вводить всевозможные ограничения против "Бестужевки": количество слушательниц сократили, заодно с количеством преподаваемых предметов, а плату за обучение, наоборот, увеличили, - кроме того, от слушательниц стали требовать письменного поручительства от их родителей о политической благонадёжности.
Насколько общество не созрело для идеи о женском равноправии, свидетельствует и отношение к курсисткам. Помню, мне попался в нашей городской библиотеке потрёпанный журнал, в котором были критические отзывы о картине Ярошенко "Курсистка". Один из критиков увидел на полотне безобразную и нечистоплотную барышню и ничего больше; другой писал, что в её мутных глазах видны бесцельность, злоба и ненависть, что по наружному виду эта курсистка какой-то гермафродит, а по нутру - подлинная дочь Каина: её некому пожалеть, о ней некому помолиться, и это, быть может, и лучше - когда умрёт от родов или тифа, не будет скандала на похоронах. Третий писал, что эта девица с выпученными глазами, в шапке набекрень, спешит, должно быть, на известный промысел, несмотря на желание художника сказать: "Посмотрите, дескать, какое стремление к науке наших женщин...".
Курсисток презрительно называли "стриженными" - они носили короткие стрижки вопреки неписанному предписанию для женщин носить длинные волосы. Я тоже остриглась, выйдя из гимназии, но в Петербург не поехала: во-первых, не было денег на учёбу и проживание, во-вторых, у нас в Тамбове составился кружок молодых людей, близких мне по убеждениям. Мы жили "коммуной", как часто жили раньше народники, начиная со времён Чернышевского: снимали на паях квартиру, покупая вскладчину всё необходимое - без каких-либо излишеств, разумеется. Деньги зарабатывали своим трудом: мне удалось устроиться, - благодаря людям, помнившим о моём папе, - конторщицей в дворянское Собрание. Платили там мало, но мне ещё повезло, потому что до пятого года женщин не принимали никуда, кроме как в акушерки, и, в виде исключения, учительницами в деревенские начальные школы. Лишь с пятого года начали принимать выпускниц курсов преподавательницами в женские гимназии.
...Что греха таить: молодость есть молодость - в нашей коммуне возникали и романтические отношения. Мне очень нравился Володя Вольский - честный, искренний, умный и внешне привлекательный. Его брат Михаил был кумиром наших девушек: он был даже красивее Владимира, но более всего привлекал свой яркой индивидуальностью, непосредственностью и смелостью. Занимая адвокатскую должность, он произносил на судах либеральные речи, которые потом передавались из уст в уста по всему Тамбову.
Владимир и Михаил Вольские происходили из польских дворян, сосланных в Тамбов за борьбу, направленную на освобождение Польши. В России эта польская семья совершенно обрусела и прониклась русскими освободительными идеями: Михаил был революционером-идеалистом, не принадлежавшим ни к какой партии, но Володя одним из первых в нашем городе вступил в партию социалистов-революционеров (эсеров), строжайше запрещённую и жестоко преследуемую в Российской империи.
Наши свидания с ним больше касались политических, чем любовных вопросов. Помню упоительный весенний вечер; мы гуляли по набережной нашей речки Цны. По краям аллеи, в густых кустах цветущей сирени свистели и щёлкали соловьи; издали доносилась музыка духового оркестра, игравшего вальс.
- Программа народников была правильной по сути, - горячо говорил Володя. - Помните первомартовское воззвание "Народной воли"? "Русский народ находится в состоянии полного рабства, экономического и политического. Народные массы не свободны от самого обидного надзора даже у своего домашнего очага, не властны даже в своих мирских общественных делах. Действия правительства не имеют ничего общего с народной пользой и стремлениями; в настоящее время оно открыто создает самый вредный класс спекулянтов и барышников. Народ облегают слои эксплуататоров, создаваемых и защищаемых государством".
Беда народников в том, что они опередили историю, - продолжал Володя, - они вышли на историческую арену, когда народ ещё не пробудился для массовой политической борьбы. Отсюда их переход к индивидуалистическим формам сопротивления, к террору. Но наша партия, считая себя преемницей народнического движения, будет проводить самую широкую агитацию в деревне, где живет более восьмидесяти процентов населения России, большинство из которого теперь подготовлено самими условиями российской жизни к решительным действиям. Мы не отвергаем, однако, и террор, но лишь как ответную меру на террор правительства: преступления, совершаемые властью, не должны остаться безнаказанными - сотни наших мучеников отдают свои жизни за это...
Видите, в какое опасное дело я вас вовлекаю? - сказал он очень серьёзно. - И ничего взамен, кроме тюрьмы, каторги, возможно, и смерти.
- Я готова, - ответила я, глядя ему прямо в глаза. - Как бы ни была тяжела моя судьба, я выбираю её.
- Маша! - воскликнул он, взяв меня за руки. Мы смотрели друг на друга, не отрываясь, и этот взгляд всё решил.
- Влюблённые, - прошептал солидный господин, которые вёл под ручку свою даму.
- Счастливые... - вздохнула дама.
В коммуне заметили наши отношения и стали полушутя называть нас женихом и невестой. Не знаю, вышло бы что-нибудь большее из нашей робкой любви, но вскоре наступил пятый год, и моя жизнь резко изменилась.
Илья
Приехав учиться в гимназию, я боялся, что буду там "белой вороной", вернее, чёрной вороной среди белых лебедей - я был крестьянским сыном, обучающимся за казённый счёт и живущим на средства благотворительного фонда, который поддерживал талантливых детей из народа. Но мои страхи оказались напрасными: за исключением небольшой части гимназистов, приезжавших на занятия в собственных экипажах с кучером и лакеем, и подчёркнуто державшихся особняком, остальные были детьми разночинцев. Обстановка в гимназии была вполне демократическая - это выражалось и в отношениях учащихся между собой, и в отношениях учителей к учащимся. Субъектов, подобных чеховскому Беликову, в нашей гимназии не было, напротив, учителя были людьми прогрессивных взглядов, что относилось даже к классным надзирателям, в обязанности которых входило следить за поведением учащихся не только в стенах гимназии, но и за её пределами, включая посещение учеников дома.
Уважение к власти в это время совершенно пропало, а её стремление утвердить свой авторитет насильственными методами приводили к его окончательному падению. Неудачная война с Японией обострила все российские проблемы; в воздухе запахло революцией, приближался пятый год. Это было прекрасное время, предчувствие перемен, чего-то нового, безусловно хорошего - это была политическая весна.
Собрания, митинги, демонстрации были запрещены, но всё прогрессивное, живое находило способы обойти запреты. Например, на собрании какого-нибудь попечительского объединения говорились речи о помощи бедным, и при этом рисовалась картина ужасающей бедности в России. Никакой критики власти вроде бы не было, но и так было понятно, кто в этом виноват. Или на банкете по случаю юбилея издателя газеты ему желали дожить до времени, когда Россия будет свободна, и газета станет подлинным выразителем общественного мнения. Тоже никакой критики власти, но вполне прозрачный намёк на её недолговечность.
Гимназисты не отставали от прочих. Мы поставили шекспировского "Юлия Цезаря", пьесу, разрешённую цензурой, но Цезарь был показан у нас тираном-самодуром, Антоний - его приспешником, ограниченным и жестоким, готовым уничтожить всякого, кто посягнёт на императора, зато Брут был настоящим героем, бросившим вызов тирании.
- Трепещите, тираны! Близок час отмщенья, ибо сказано: какой мерой меряете, такой и вам отмеряется - око за око, зуб за зуб! - этих слов не было у Шекспира, но наш Брут их произносил. Показав спектакль в актовом зале гимназии, мы заслужили бурные аплодисменты - хлопали не только гимназисты, но и учителя и родители, присутствовавшие здесь. Правда, это было единственное представление, повторить его нам не разрешили.
Надо сказать, что гимназистам всё было запрещено, вплоть до посещения частных собраний: власть зорко следила, чтобы молодёжь не ввязывалась ни в какие общественные движения. За малейшую политическую активность можно было получить "волчий билет" - решение педагогического совета гимназии об исключении без права поступления в любые другие казённые учебные заведения. Нечего говорить, что педагогический совет принимал такое решение по прямому указанию власти, а за попытку ослушания учителя могли получить свой "волчий билет" - паспорт с отметкой о неблагонадёжности и запретом проживания в крупных городах.
Тем не менее, отвратить молодёжь от участия в освободительном движении власть не могла. Невзирая ни на что, молодые люди шли на борьбу с правительством: в старших классах у нас были ученики, которые состояли в различных антиправительственных кружках - в том числе и я. Со стороны правительства было большой глупостью заставить молодёжь заниматься одной лишь учёбой, или незначительной деятельностью под эгидой власти. Молодёжь всегда стремится вперёд, она рвётся к новому, сметая на своём пути отжившее старое, как весенний бурный поток.
Но прирученная молодёжь - какое тоскливое зрелище! Благопристойная, чинная, заискивающая перед властью она теряет свою силу, и тогда - горе молодёжи, горе государству! Такое уже было в России:
Печально я гляжу на наше поколенье!
Его грядущее - иль пусто, иль темно...
К добру и злу постыдно равнодушны,
В начале поприща мы вянем без борьбы;
Перед опасностью позорно малодушны
И перед властию - презренные рабы.
Лермонтов был провидцем, он знал, к чему приведёт отсутствие свободной мысли и высоких стремлений молодого поколения. Недаром Николай Первый ненавидел Лермонтова и сделал всё, чтобы его погубить, но вспомнил ли царь пророческие слова поэта, когда выпил яд, видя полный крах своей политики?..
Мария
...Пятый год был годом больших надежд. Не только мы, едва вышедшие из гимназии, но и люди, многие годы боровшиеся за свободу, верили, что Россия встряхнётся, наконец, и сбросит с себя вековые цепи рабства. Это были слова одного почтенного профессора, давнего либерала. Мы посмеивались над их выспренностью, но, в сущности, думали так же.
Зверская бойня, устроена властью в Петербурге девятого января, когда были убиты сотни рабочих, их жен и детей лишь за то, что они осмелились выйти на мирную демонстрацию, всколыхнула всю страну. Такая жестокость не была внове в России, но русские теперь изменились, они не желали больше быть бессловесным стадом. В ответ на насилие власти росло насилие народа, в ответ на её террор рос террор против неё.
Накануне демонстрации и митинга в Москве, запрещённых властями, нашими московскими товарищами было выпущено воззвание, в котором говорилось: "Московский комитет партии социалистов-революционеров считает нужным предупредить, что если эта политическая демонстрация будет сопровождаться такой же зверской расправой со стороны властей и полиции, как это было в Петербурге, то вся ответственность за зверства падёт на головы генерал-губернатора Сергея и полицмейстера Трепова. Комитет не остановится перед тем, чтобы казнить их".
"Генерал-губернатор Сергей", то есть великий князь Сергей Александрович, дядя царя, был одним из самых жестоких высших чиновников России: смертный приговор, вынесенный ему, был обоснован и справедлив. Когда великого князя вскоре убили бомбой, это вызвало ликование в Москве - люди подмигивали друг другу и зло шептали: "Наконец-то Сергей Александрович пораскинул мозгами". Официально был объявлен траур, состоялась панихида в Кремле, но на неё пришлось отправлять полицейских и государственных служащих в качестве "скорбящего народа".
Никто, из творивших зверства и надругательства над народом, не должен был остаться безнаказанным, - я тоже готова была отдать свою жизнь в борьбе с преступным правящим режимом,. Я была такая не одна: среди нас было немало юношей и девушек, которые добровольно обрекали себя на смерть, а некоторые шли на неё как на праздник. Пожертвовать собою во имя великих идей - разве в этом не было нечто священного? Такая смерть была подобна гибели титанов, бросивших вызов жестоким богам.
Я не была похожа на тех моих товарищей, у которых сама мысль о смерти вызывала некое наслаждение. Смерть мне противна, - она отвратительна, безобразна и гнусна. Когда живое мыслящее существо перестаёт дышать, когда в нём навеки исчезают мысли, чувства и желания, это невыносимо обидно и страшно. Умом я понимаю, что всё в мире "пожирается жерлом вечности", как замечательно написал об этом Державин, а в философском смысле смерть индивидуума необходима для продолжения жизни рода, но смириться со смертью, принять её со стоическим спокойствием я не могу. Когда-нибудь смерти не будет - и не в выдуманном потустороннем мире, а в нашем, земном, - и жизнь от этого не прекратится, потому что люди найдут способ продолжать жизнь человечества без смерти.
Но сейчас смерть продолжает пожинать свою ужасную жатву, и люди помогают в этом костлявой старухе. Мы тоже были её слугами, но вынужденно: мы боролись с теми, кто служил ей охотно, с большим усердием. У нас в Тамбове был некий Луженовский, советник губернского правления, личный друг губернатора Лауница, Этот Лауниц, несмотря на свою нерусскую фамилию, был ходячей иллюстрацией к типу русского губернатора в самом абсурдном виде: он был бы даже смешон, когда бы ни был столь мерзок.
Убеждённый член "Союза русских людей" и "Союза русского народа", Лауниц считал, что Россия обязана развиваться исключительно по пути, установленному правительством, на основе русской церковности, русской государственности и русского хозяйства. Под этим подразумевались разработанные ещё при Николае Первом и воскрешённые при Николае Втором принципы православия, самодержавия и народности. То, что они также соответствовали современности, как идея "Москва - третий Рим", нисколько не смущало Лауница. Он был убеждён, что противники этих богом данных принципов есть враги русского государства и подлежат уничтожению. "Союз русского народа" при содействии Лауница создал боевые дружины, которые устраивали при полном одобрении властей марши с хоругвями и иконами, нападая на всех, кого подозревали в кознях против России, - а это была, прежде всего, интеллигенция, студенты, революционеры, само собой, и, конечно, евреи, которых "русские патриоты" называли извечными врагами православия и погубителями народа российского.
Лауниц дошёл до того, что выдал денежную награду в размере двух тысяч рублей, - доход средней крестьянской семьи за двадцать лет, - убийцам Герценштейна, депутата Государственной Думы, еврея и либерала, выступавшего за широкие аграрные реформы в стране. Лауниц же был категорически против реформ и беспощадно подавлял любые крестьянские выступления. Уже после моего ареста товарищи, оставшиеся на свободе, приговорили Лауница к смерти; на него было совершено пятнадцать покушений, пока он не был убит в клинике для лечения венерических болезней, на открытие которой приехал.
Луженовский являлся не только личным другом и единомышленником Лауница, но и его ближайшим помощником, непосредственным исполнителем изуверских приказов губернатора. Особенно отличился Луженовский при подавлении крестьянских волнений в нашей губернии. В сущности, крестьяне требовали совсем немного: их требования имели не политический и не социальный, а чисто экономический характер, но власть посчитала преступлением уже само то, что крестьяне посмели выступить. Луженовский получил приказ Лауница прекратить аграрные беспорядки. С двумя ротами солдат он прошёл около пятисот вёрст по Борисоглебскому уезду, творя страшные бесчинства в деревнях, истязая крестьян, расстреливая, отдавая их жен и дочерей на поругании казакам.
Мы приговорили Луженовского к смертной казни; приговор должен был привести в исполнении Володя, но не успел, его арестовали. Я решила сама довести дело до конца, как в своё время Соня Перовская после ареста своего гражданского мужа Желябова, ответственного за подготовку покушения на Александра Второго, исполнила, всё-таки, приговор над царём. Но было бы ошибкой считать, что лишь отчаяние и горе вели тогда Перовскую, как и меня позже: главным было убеждение в своей правоте, в справедливости вынесенного приговора.
Я взялась за выполнение приговора, потому что сердце рвалось от боли: стыдно и тяжко было жить, слыша, что происходит в деревнях по воле Луженовского, который был воплощением зла, произвола, насилия. А когда мне пришлось встретиться с мужиками, сошедшими с ума от истязаний, когда я увидела безумную старуху-мать, у которой пятнадцатилетняя красавица-дочь бросилась в прорубь после казацких "ласк", то никакая перспектива страшнейших мучений не могла бы остановить меня от выполнения задуманного.
Илья
В пятом году уже ни у кого не было сомнений, что русское правительство сделалось только политической партией, которая охраняет интересы своры жадных псов, готовых на всё ради сохранения своей власти и ставящая свои корыстные интересы выше интересов страны. Так говорил Максим Горький, и он же описывал гнуснейшую комедию народного представительства - выборы в Государственную Думу, которые русские власти устроили под давлением необходимости.
Свободы, "дарованные" царём в октябре того же года, - слова, собраний, печати, - тут же начали ограничивать. Всё мало-мальски прогрессивное, хоть в небольшой степени несогласное с правительством, находилось под надзором полиции или Охранного отделения. То и дело закрывались газеты, в которых появлялись статьи, неугодные властям; не прекращались аресты оппозиционных деятелей.
Мало того, при высочайшем одобрении были созданы организации, вершившие самосуд над "врагами России": "Союз русского народа", "Союз русских людей", "Союз Михаила Архангела" - всех их называли "черносотенцами" - бесчинствовали на улицах, зверея от безнаказанности.
В то время в Москве был убит Николай Бауман, ему размозжил голову обрезком железной трубы один из черносотенцев. Мы ничего не знали о Баумане до его трагической гибели, но после неё он стал новым мучеником России, борющейся за свободу. Выходец из московских немцев, настоящий интеллигент в особом русском смысле этого слова, то есть человек, отличающийся душевной чуткостью, благородством, честностью, - он был удивительно светлой личностью, настоящим рыцарем революции. Этого было достаточно, чтобы черносотенцы возненавидели Николая Баумана лютой ненавистью: его убили, когда он возглавил демонстрацию москвичей, шедших к тюрьме с требованием освободить политических заключённых.
Черносотенцы злобствовали и у нас, в Казани. Само их название подразумевало что-то мрачное, тяжёлое: в допетровской Руси так называли городских лавочников и мелких торговцев, теперь они же составляли основной костяк "русских патриотов" - впрочем, к ним примкнули и люди других профессий, одержимые идей уничтожения противников самодержавия и "русской государственности".
Среди наших гимназистов был, например, Осип Коровякин, который хватался тем, как ловко умеет обманывать покупателей в отцовской лавке, обсчитывая и обвешивая их. Но основной его темой были рассказы о "жидах, которые хотят погубить Россию"; в "Союзе русского народа", куда он вступил, ему давали соответствующую литературу. Его губы дрожали, а во взгляде появлялось что-то нечеловеческое, хищное, когда он рассказывал, как жиды ненавидят православных, как вредят им, как похищают русских младенцев, чтобы пить их кровь на еврейскую Пасху. Мы с отвращением пресекали эти разговоры, но Осип не унимался; позже я видел его в рядах марширующих по улице черносотенцев - он нёс в руках портрет царя.
Я убеждён, что антисемитизм - это болезнь: антисемитизм разъедает мозг, подобно сифилису. Мне доводилось встречать людей, которые производили нормальное впечатление, пока не начинали говорить о евреях. Тут их лица искажали судороги, на губах появлялась слюна, глаза мутнели, - и они начинали нести о евреях какую-то гадкую чепуху.
Между тем, евреи - один из древнейших, умнейших и благороднейших народов на земле. Максим Горький писал, что крупные мыслители Европы считают еврея, как психический тип, культурно выше, красивее русского. Горького изумляла духовная стойкость еврейского народа, мужественный идеализм, необратимая вера в победу добра над злом, в возможность счастья на земле. "Старые крепкие дрожжи человечества, евреи всегда возвышали дух его, внося в мир беспокойные, благородные мысли, возбуждая в людях стремление к лучшему", - говорил наш великий писатель...
Помимо прочего, черносотенцы обвиняли евреев в разжигании революции. Да, среди революционеров было немало евреев, но нельзя забывать, что евреи были угнетаемы и обижаемы в России - чего стоит "черта осёдлости"! А погромы? - когда при попустительстве, а то и подстрекательстве властей тёмная одичавшая толпа громила еврейские дома, убивая с садистской жестокостью женщин, детей и стариков! Можно ли было любить такое государство, можно ли было не бороться с ним? Помнится, Бердяев говорил, что активное участие евреев в революции очень характерно для России и для русского народа. Русский мессианизм родственен еврейскому мессианизму.
Но у черносотенцев евреи вообще, а революционеры-евреи, в особенности, вызывали бешенство. "Союз русского народа" утверждал, что революция в России - это еврейская революция: он призывал беспощадно уничтожать еврейских революционеров, не останавливаясь, однако, и перед самым зверским насилием по отношению к русским крестьянам, участвовавших - по "науськиванию евреев", разумеется, - в выступлениях против правительства.
Мария
...Я долго выслеживала Луженовского. Это был упитанный, богато, хотя и безвкусно одетый, самоуверенный и самодовольный человек, который изрекал фразы так, будто это были истины в последней инстанции. Он ходил всегда с охраной из полицейских и казаков, так что подобраться к нему было не просто.
Мои товарищи помогали мне: мы выяснили, что Луженовский часто приезжает в Борисоглебск - в здешнем уезде ему никак не удавалось, невзирая на все его старания, усмирить до конца крестьянские волнения. Было ясно, что он не остановится ни перед чем; надо было торопиться с исполнением приговора, но Луженовский знал о нём и был очень осторожен: едва приехав в Борисоглебск, он тут же покинул город в экстренном поезде. Мы ждали по маршруту следования: я пробыла на одной станции сутки, на другой тоже и на третьей двое суток. Луженовский не появлялся; тогда, вернувшись в Борисоглебск, я стала ждать там.
Утром, при встрече очередного поезда, по присутствию казаков я решила, что едет Луженовский. Я взяла билет второго класса и прошла на платформу. Одетая гимназисткой, розовая, весёлая и спокойная, я не вызывала никакого подозрения, однако жандармы и казаки сгоняли с платформы всё живое, - попросили уйти и меня. Я вошла в пустой вагон; через несколько минут я увидела Луженовского, проходившего в густой цепи казаков.
Я выхватила револьвер и с площадки вагона сделала выстрел в Луженовского с расстояния двенадцати-тринадцати шагов, Так как я была очень спокойна, то не боялась промахнуться, хотя пришлось метиться через плечо казака. После моего выстрела Луженовский присел на корточки и в таком положении с удивительной скоростью побежал по платформе по направлению от меня. Если бы не трагизм этой минуты, я бы, наверное, рассмеялась.
Я сбежала с площадки вагона и быстро, раз за разом, выпустила ещё три пули. Луженовский упал.
Опешившая охрана опомнилась; вся платформа наполнилась казаками, раздались крики:
- Бей! Руби! Стреляй!
Я решила не даваться живой: я поднесла револьвер к виску, но удар по голове свалил меня наземь.
- Где револьвер? - слышу голос наскоро обыскивавшего меня казачьего офицера, и удары прикладом по телу и голове отозвались сильной болью во всём теле...
Удары продолжали сыпаться. Руками я закрывала лицо, но мои руки снимали прикладами с него и били по лицу. Потом меня за ноги потащили вниз по лестнице, так что голова билась о ступеньки, - дотащив до извозчика, резко подняли за волосы и бросили в пролётку.
Дальше всё, как в тумане. В каком-то доме меня допрашивал казачий офицер, - кто я и как моя фамилия. Идя на акт, решила ни одной минуты не скрывать своего имени и сущности поступка, но тут забыла фамилию и только бредила. Снова били по лицу и в грудь, потом отвезли в полицейское управление, там обыскали и отвели в холодную камеру, с каменным, мокрым и грязным полом.
В двенадцать или час дня пришёл помощник пристава Жданов и казачий офицер Аврамов; я пробыла в их компании, с небольшими перерывами, до одиннадцати часов вечера. Они были так виртуозны в своих пытках, что Иван Грозный мог бы им позавидовать. Ударом ноги Жданов перебрасывал меня в угол камеры, где ждал меня казачий офицер, - он наступал мне на спину и опять перебрасывал Жданову, который становился на шею. Они велели раздеть меня донага и, страшно ругаясь, били нагайками, издевательски приговаривая:
- Ну, барышня, скажи зажигательную речь!
Один глаз ничего не видел, правая часть лица была страшно разбита. Они нажимали на неё и спрашивали с той же издёвкой:
- Больно, дорогая? Ну, скажи, кто твои товарищи?
Я назвала себя, сказала, что я социалистка-революционерка. Это вызвало бурю бешенства: они выдёргивали по волоску у меня из головы и спрашивали, где другие революционеры. Потом тушили горящие папиросы о моё тело и говорили:
- Кричи же, сволочь!
Давили ступни моих ног сапогами, как в тисках, выходя из себя от злости:
- У нас целые села коровами ревут, а эта девчонка ни разу не крикнула! Нет, ты закричишь, мы насладимся твоими мучениями, мы на ночь отдадим тебя казакам.
- Нет, - поправился Аврамов, - сначала мы, а потом казакам...
Меня повезли в Тамбов. Поезд шёл тихо, было холодно и темно; чувствовалось дыхание смерти, но мне предстояло пережить ещё нечто отвратительное. Аврамов увёл меня в отдельное купе. Он был пьян, его потные руки обнимали меня, губы шептали гадко:
- Какая атласная грудь, какое изящное тело...
У меня не было сил бороться, да и бесполезно. Разбила бы себе голову, да не обо что...
Аврамов, склонившись ко мне, продолжал шептать:
- Почему вы так скрежещете зубами - вы сломаете ваши маленькие зубки...
Я заснула на час только перед Тамбовом. Там меня отвезли в тюрьму, где я сильно болела. Несмотря на то, что я была очень слаба и часто теряла сознание, следствие было проведено по всей форме. Затем состоялся суд, и меня приговорили к повешению.
Илья
...Власть расправлялась с протестным движением, опираясь на полицию, жандармов, казаков, "Черную сотню", и попирая даже собственные куцые законы. О правосудии в ту пору не могло быть и речи - мерзавцы от власти исполняли высочайшую волю. Остановить их можно было только пулей.
Партия социалистов-революционеров становилась всё более популярной, я и мои товарищи по гимназии с восторгом читали листовки эсеров, расклеенные по городу. Там говорилось следующее: "Сильнее, чем кто бы то ни был, мы во всеуслышание порицаем террор в свободных странах. Но в России, где деспотизм исключает всякую открытую политическую борьбу, где нет спасения от безответственной власти, самодержавной на всех ступенях бюрократической лестницы, - мы вынуждены противопоставить насилию тирании силу революционного права".
Выстрелы в зверствовавших с благословения самодержца негодяев звучали по всей России, однако казнь Луженовского стала особенно известна. Юная девушка, не пожалевшая жизни во имя справедливого возмездия, и затем подвергшаяся неслыханным издевательствам и пыткам, - Мария Спиридонова сделалась национальной героиней. Поэт Максимилиан Волошин написал стихи о ней, которые мы громко читали в гимназии:
На чистом теле след нагайки,
И кровь на мраморном челе...
И крылья вольной белой чайки
Едва влачатся по земле...
Она парила гордо, смело,
И крыльям нужен был простор...
Но - вот, в грязи трепещет тело,
И вольной птицы меркнет взор...
Учителя укоризненно призывали нас к порядку, но в их взглядах мы видели сочувствие.
Жадно мы ловили новости о суде над Марией, по рукам ходила листовка с её письмом из тюрьмы: "Осталось прожить несколько дней. Настроение у меня бодрое, спокойное и даже весёлое: чувствую себя счастливой умереть за святое дело народного освобождения. Прощайте, дорогие друзья, желаю вам жить в счастливой, освобождённой вами России".
Смертный приговор - казнь через повешение - вызвал всеобщее возмущение; повсюду шли митинги в поддержку Марии и люди шли на них, не боясь полицейских облав и казацких нагаек. Власть дрогнула: повешение было заменено бессрочной каторгой. Фактически это означало замену одного вида смерти на другой, на каторге никто не мог выжить долго, но, всё-таки, это была наша победа.
С большим удовлетворением мы встретили также известие о заслуженной каре, постигшей помощника пристава Жданова и казачьего офицера Аврамова - подонков, пытавших Марию. Эсеры приговорили их к смерти, причём, объявили об этом публично, так что Жданов и Аврамов последние месяцы жизни провели в страхе, пока не были убиты. Кстати, зловещая личность Жданова вызвала легенду о его призраке, который будто бы появлялся по ночам в квартирах мирно почивающих жителей Тамбова, позволял всякие грубости, ругательства и наводил ужас на тамбовцев.
Да, Жданов и Аврамов получили по заслугам, но сколько ещё таких ждановых и аврамовых продолжают бесчинствовать на огромных просторах нашей многострадальной России, думал я тогда. По долгу бесчеловечной службы и велению своих чёрных душ эти нелюди измываются над теми, кто попал в их лапы. Что движет ими? - ведь они и составляют силу, поддерживающую власть: что могла бы сделать без них кучка верховных негодяев?
Я вспоминал Достоевского - страшный эпизод из реальной российской жизни, показанный им в "Братьях Карамазовых". Отставной генерал разводил собак у себя в поместье, и однажды дворовый мальчик случайно поранил ногу любимой генеральской собаки. Генерал приказал раздеть мальчика донага и затравить его псами. На глазах у матери собаки вгрызлись в ребёнка, разрывали его до тех пор, пока тело не превратилось в кровавое месиво. "Что надо было сделать с этим генералом?" - спрашивает Иван Карамазов своего брата Алексея, глубоко верующего во Христа. "Убить", - отвечает побледневший Алексей, и так должен был ответить на его месте каждый человек.
Но что делать с псарями, затравившими ребёнка по приказу генерала? - спрошу я. Им нет оправдания: если бы за неповиновение генерал наказал и их, то разве это не было бы лучше, чем выполнить его изуверский приказ?
Что заставляет всевозможных псарей выполнять чудовищные приказы своих генералов? Граф Толстой говорил, что цена этим людишкам - медный грош, а им платят большое жалование, вот они и готовы за это на любые преступления. Я не согласен с ним: никаким жалованием нельзя объяснить запредельную жестокость, которую они проявляют. Что это - злобное упоение ничтожеств, получивших власть над людьми, которые выше их во всех отношениях? Или извращённое удовольствие от людских мучений, похожее на то, что описал маркиз де Сад? Впрочем, я не знаю и не хочу знать, что движет ими; мне известно лишь одно - они ублюдки человеческого рода.
Но я задавал себе и другой вопрос: почему люди, которые действительно являются людьми, терпят издевательства над собой этих подонков? Разве нет в этом тоже чего-то болезненного, извращённого? Позже я прочёл статью Бердяева "О "вечно бабьем" в русской душе" и со многими его выводами согласился. Великая беда русской души в женственной пассивности, переходящей в "бабье", и это "бабье" - не вечно-женственное, а вечно-бабье, - чувствуется и в самой России. Как баба терпит пусть и чуждого ей, но мужа, так и Россия терпит пусть и чуждую ей, но государственную власть.
Русские привыкли терпеть и полюбили терпеть. В этом терпении в самом деле есть что-то болезненное, эдакий садизм наоборот, то есть наслаждение от собственных мучений - извращение, описанное, кажется, каким-то австрийцем. Достоевский писал о том же, его романы - это смакование страдания; в одном из них он написал, что когда кнут палача ложится на вашу спину и рвёт кожу, в этом можно почувствовать некое особое удовольствие.
Когда я думал обо всём этом, мне, подобно Бердяеву, жутко становилось за судьбу России. Терпение - судьба раба, который с покорностью носит свое ярмо, а рабом быть проще, чем свободным человеком. За раба решает его хозяин; не зря отношения между богом и верующим человеком это отношения господина и раба. Церковь учит, что в таком рабстве и есть высшая ценность жизни, но свободный человек не хочет быть рабом у кого бы то ни было, будь то сам господь-бог. Высший судья для свободного человека - его совесть, а она куда более строга, чем законы божьи. Свобода это бремя ещё более тяжёлое, чем рабство, но только она открывает перед человеком такие высоты, каких никогда не достичь рабу.
Свободная страна свободных людей - вот чем должна была стать Россия, чтобы не сгинуть в пучине мрачного прошлого. Так я определил цель своей жизни и следовал ей до конца.
Мария
В тюрьме у меня открылось кровохаркание, - тюремный врач сказал, что начинается чахотка, - но местом каторги для меня избрали Восточную Сибирь, пользующийся дурной славой Акатуй при Нерчинских свинцовых рудниках. Это о нём поётся:
Долго я тяжкие цепи носил,
Долго бродил я в горах Акатуя.
Старый товарищ бежать подсобил,
Ожил я, волю почуя...
В своё время в Нерчинск отправили на каторгу декабристов, и Пушкин написал им знаменитое послание:
Во глубине сибирских руд
Храните гордое терпенье,
Не пропадет ваш скорбный труд
И дум высокое стремленье.
Одного из декабристов - не примирившегося, несломленного Михаила Лунина тайно удавили в Акатуе. Всё это наводило на мрачные мысли: я думала, что меня везут на верную смерть.
Вопреки ожиданиям, условия в Акатуе оказались вполне сносными. Нам позволялось носить собственную одежду, получать книги в местной библиотеке, гулять по территории тюрьмы и даже за её пределами.
Стража была снисходительна к нам, ограничиваясь лишь поверками. Начальник тюрьмы Зубовский, благодушный ленивый человек, относящийся к своей службе спустя рукава, просил только, что мы не совершили чего-нибудь "эдакого", предоставляя нам полную автономию внутри тюремных стен. У нас был свой неписанный устав, который не позволял подавать прощения о помиловании, давать бить себя и товарищей без протеста, петь "Боже, царя храни" и "Спаси, господи", не позволял фамильярничать с властями или пользоваться привилегиями при отсутствии таковых у других товарищей.
Наше сносное житьё в Акатуе продолжалось около года, затем порядки изменились к худшему. Революция в России пошла на спад, власть остервенело уничтожала последние её проявления. Губернаторы стремились жестокостью доказать свою преданность престолу, милосердие было всё равно что предательством.
Это распространялось и на нас: военный губернатор Забайкальского края Эбелов приказал ужесточить режим содержания политических заключённых. Начальник Нерчинского каторжного района Метус рьяно принялся исполнять приказ губернатора; прежде всего, Метус проехался по всем тюрьмам и, увидев, какой режим был в Акатуе, пришёл в ярость. Зубовский был отправлен в отставку, а для "наведения порядка" к нам прибыл Бородулин, начальник Алгачинской тюрьмы, известный своим бесчеловечным обращением с заключёнными.
Явившись в Акатуй, Бородулин уничтожил все наши вольности и заполнил тюрьму солдатами, которым приказал стрелять в нас в случае протеста. Мы объявили голодовку, тогда Бородулин велел перевести зачинщиков в другие тюрьмы "для исправления": мужчин - в Алгачи, а женщин - в Мальцево. В Мальцеве находилась тюрьма для уголовных преступниц, и помещать в неё нас, политических, было противозаконно, но кому какое дело до законов в России, если есть распоряжение начальства! "Закон что дышло - куда повернёшь, туда и вышло", - эта пословица порождена горьким опытом нашего народа...
Был январь, стояли пятидесятиградусные морозы. Кровохарканье несколько уменьшилось у меня за год более-менее приличного содержания, но ехать по такому холоду в открытых санях было нельзя. У других товарищей тоже были нелады со здоровьем; мы сообщили об этом Бородулину.
- Вы, что, на курорт сюда приехали? - с мерзкой ухмылкой ответил он. - Вам надо вечно благодарить государя за милость, оказанную вам. Будь моя воля... - он не договорил, его лицо передёрнулось.
В Мальцеве нас переодели в казённое платье и заперли в камере. В ней было два окна, из которых мы могли видеть лишь каменную стену. Холод, сырость нашей камеры и пища, состоявшая из чёрного хлеба, баланды и чая без сахара, ещё сильнее расстроили наше здоровье. При тюрьме не было больницы, и мы уговорили начальника вызвать врача из Горного Зерентуя. Доктор приехал.
- Что я могу сделать? - сказал он. - Всё зависит от начальника каторги Метуса. Вызовите его и просите перевести больных в одиночные камеры. Они теплее и суше.
Мы немедленно послали заявление Метусу, и недели через две он приехал. Войдя к нам в камеру, он не поздоровался и стоял, не глядя на нас. В ответ на нашу просьбу перевести больных в одиночки он грубым тоном буркнул что-то и вышел. После этого мы больше не видели его.
Надо сказать, что жизнь уголовниц была ещё хуже. Напротив тюремной стены стоял барак, где они жили. Одна половина этого барака была занята солдатами, которые, следуя примеру своего начальства, совершали всяческие насилия над беззащитными женщинами. Бывали случаи, когда женщин убивали, если они сопротивлялись. Мы писали о таких случаях губернатору, но он ни разу не назначил следствия.
Однако даже эти ужасы меркнут по сравнению с тем, что вытворял Бородулин в Алтачи. Режим, который он установил там, был невыносим. За малейшую провинность заключённых избивали прикладами до полусмерти, сажали в карцер на целые недели и заковывали в кандалы. Последние годы политических не подвергали телесным наказаниям, но в этот период Бородулин первый стал применять розги.
Наши товарищи на воле сумели подать запрос об этих зверствах в Государственную Думу, однако абсолютное большинство мест в неё занимали такие "народные представители", которые поддерживали власть, а не народ. Несколько настоящих народных депутатов погоды не делали: когда один из них добился, всё-таки, чтобы запрос об издевательствах в Нерчинской каторге был поставлен в повестку дня, остальные члены Думы приняли решение, основанное на разъяснении губернатора Эбелова: "Отношения между властью и заключёнными регулируются, хотя и твёрдостью со стороны администрации, но в рамках строгой законности. Жалобы же арестантов вызваны тем, что им очень неприятен этот законный режим".
Попытки наших товарищей обратиться в суд также оказались безрезультатными, поэтому наша партия должна была в который раз взять на себя роль вершителя правосудия. Вскоре Метус и Бородулин были убиты; в воззвании партии по этому поводу говорилось: "Эта казнь является ответом на действия правительства, ибо другой путь - путь запроса народных представителей в Государственной Думе об ужасах, которые творились в Акатуе и Алгачи над заключёнными, - не привёл ни к чему".
Мне позже рассказывали, что Метуса застрелила какая-то девушка в гостинице, где он остановился. После выстрела она выбежала из гостиничного подъезда, но за ней погнался коридорный, который догнал её и схватил за руки. Однако находившиеся на улице люди отбили её, а коридорному сказали, чтобы он не слишком усердствовал, а то и его убьют.
Издевательства в Нерчинской каторге прекратились - в Мальцеве это коснулось и женщин-уголовниц, и нас. Мы были переведены в тёплые камеры, нас регулярно посещал доктор, моё здоровье пошло на поправку.
Я выжила на царской каторге - выжила для того, чтобы быть расстрелянной в сталинской тюрьме...
Илья
...После окончания гимназии я поступил в Казанский университет. Студенчество было сплошь проникнуто революционными идеями, а я уже состоял в партии социалистов-революционеров и активно участвовал в её деятельности.
К этому времени террор отступил на второй план: последним громким террористическим актом стало убийство Столыпина. Но был ли Богров, стрелявший в Столыпина, одним из наших, по сей день не знаю, - во всяком случае, наша партия не взяла на себя ответственность за казнь Столыпина, и, конечно, не потому, что чтила его. Напротив, мы, как и все не проникнутые рабской психологией люди в России, считали Столыпина не выдающимся государственным деятелем, а палачом, вешателем, который прославился не своими реформами, имевшими истинной целью укрепление существующей власти, но "столыпинским галстуком" - петлёй для осуждённых. Граф Толстой, будучи родственником Столыпина - кажется, его двоюродным дядей, - написал ему открытое письмо, где тоже было это сказано.
"Вам нужны великие потрясения, а нам нужна великая Россия", - заявил Столыпин, обращаясь к левым депутатам в Думе, а вместе с ними ко всем революционерам. Это было ложью - достаточно сказать, что он бросил эту фразу, отказываясь принять выдвинутый левыми депутатами проект о наделении крестьян землёй за счёт помещиков. Помещиков он защищал и своей куцей агарной реформой, которая ни в коей мере не затрагивала помещичье землевладение. О какой же "великой России" могла идти речь, если большинство её населения, крестьяне, были по-прежнему обречены на бедность, а все богатства оставались в руках правящей верхушки? О какой "великой России" могла идти речь, если эта правящая верхушка не останавливалась ни перед чем, включая военные суды и виселицы, для удержания своей власти?
Столыпин лгал, прикрывая фразой о "великой России" корыстные интересы этой верхушки. Страна велика не размером своей территории и не давящим прессом государства, но свободой и благосостоянием своих граждан. Свободное развитие каждого есть залог свободного развития всех, говорил Маркс, и это единственный настоящий путь к величию страны.
Нас обвиняли в том, что мы видим только плохое, но бывают времена, когда видеть хорошее - безнравственно. Можно ли умиляться, если какой-нибудь отъявленный негодяй любит, к примеру, собак, или подал копеечку нищим? Глупо и подло обращать внимание на это, когда все его поступки несут лишь зло. Глупо и подло видеть хорошее в государстве, являющимся безусловным злом для народа.
Но хватит о Столыпине, - вернусь к своей жизни, от которой остаются считанные часы...
Пропаганда и агитация стали основными в нашей деятельности, и они давали плоды. Уже всем было ясно, что прежняя Россия доживает последние годы; её лебединая песня прозвучала в девятьсот тринадцатом, когда трёхсотлетие дома Романовых совпало с экономическим подъёмом. Какие были торжества: везде флаги, музыка, царские портреты, всяческие праздники с бесплатным угощением!.. Царь проехался по стране, повсюду встречая восторженный приём от толп ликующих жителей. Правда, было замечено, что в первых рядах всегда были видны одни и те же люди, сегодня одетые мещанами, завтра - крестьянами, а послезавтра - учителями или врачами...
Вслед за праздниками наступили суровые будни. В следующем году антиправительственные выступления достигли невиданного прежде масштаба, превзошедшего даже пятый год. Движение стало массовым, теперь не герои-одиночки, но сам народ вышел на историческую сцену.
В этом же году в моей жизни произошли два важных события: я окончил университет и меня арестовали по обвинению в антиправительственной пропаганде.
Моё дело вёл пожилой следователь по фамилии Малинкин. Невзирая на большую разницу в возрасте, он явно заискивал передо мной.
- Вы не думайте, что я настроен против вас, - говорил Малинкин. - В молодости, - он понизил голос и оглядел комнату, в которой кроме нас никого не было, - я сам увлекался передовыми идеями и даже почитывал кое-какую запрещённую литературу.
- Но теперь-то вы читаете её по долгу службы, - возразил я.
- Что из того? - живо отозвался он. - Поверьте, я глубоко сочувствую вам.
- Приятно встретить единомышленника. Не хотите ли стать ещё и соратником по борьбе? - я со всей серьёзностью посмотрел на него. - Нам сейчас как раз нужен надёжный человек для очень важного задания.
- Нет, нет, я не гожусь! - испуганно замахал он руками. - У меня жена, дети, внук недавно родился. Кроме того, здоровье слабое: коленка почти не сгибается, и в ухе стреляет так, что спасу нет.
- Жаль, - сказал я, - вы бы нам подошли.
- Нет, увольте, я в другом вам пригожусь, - заторопился он. - Я ваше дело так оформлю, что наказание будет пустяшным. Однако и вы сделайте милость - когда в России наступят перемены, - он сделал многозначительную паузу, - вы уж скажите там, у себя, что следователь Малинкин революционеров всегда уважал и всё делал, чтобы облегчить их участь.
- Мои товарищи обязательно оценят это, - заверил я его.
...Не знаю, Малинкин ли постарался, но приговор по моему делу действительно был мягким: мне дали три года ссылки. Однако прозябать где-то в глухой деревне, когда события в стране стремительно развивались, мне не хотелось. Я перешёл на нелегальное положение: жил по чужому паспорту, продолжая выполнять задания партии.
Мария
На каторге я пробыла десять лет, до самого семнадцатого года. Дважды пыталась бежать, но неудачно.
Это были нелёгкие десять лет, и они были бы ещё тяжелее, если бы не мои товарищи. В Акатуе было несколько женщин, осуждённых за теракты и революционную деятельность: ближе всех я подружилась с Сашей Измайлович. Отец Саши был генерал из старинного дворянского рода, имел поместье и большой дом в Минской губернии. В пятом году в Минске, как и во всей стране, проходили демонстрации и митинги, и по одной из таких демонстраций войска открыли огонь, несмотря на то, что уже были объявлена свобода слова и собраний. Были убиты около ста человек и более трёхсот ранено.
Саша и её сестра Катя, находившиеся в это время в городе, бросились на место событий, чтобы помочь раненым. Не обращая внимания на угрозы полиции, они оказывали первую помощь истекающим кровью людям и отправляли их в больницу. Потрясённые увиденным, Саша с Катей пришли в местное отделение нашей партии, с которой и до этого уже были связаны, и потребовали казнить губернатора Курлова и начальника минской полиции Норова, непосредственных виновников кровавого побоища.
Партия одобрила казнь Курлова и Норова; исполнительницей назначили Катю, но за день до операции её арестовали. Она пробыла в тюрьме недолго - была освобождена нашим боевым отрядом, который напал на тюрьму и выпустил заключённых, - однако должна была перейти на нелегальное положение.
Саша взялась закончить начатое дело. Покушение на Курлова и Норова состоялось, но неудачно: бомба, брошенная в губернатора Иваном Пулиховым, товарищем Саши, не взорвалась, а выстрелы Саши в полицмейстера прошли мимо цели. Такое нередко случалось при террористических актах: сказывалось и несовершенство техники, и волнение исполнителей. В суде, тем не менее, неудавшееся покушение приравнивалось к совершенному - за то и другое полагалась виселица. Саша говорила мне, что очень обидно было идти на смерть, зная, что дело не удалось.
Ивана Пулихова повесили, а Саше заменили, как и мне, смертный приговор на бессрочную каторгу. Катя осталась на свободе и по заданию партии пыталась убить адмирала Чухнина, зверски подавившего восстание моряков в Севастополе. Это покушение также было неудачным: пули задели Чухнина, но не сильно - он, проявив невиданную сноровку, успел спрятаться за комодом. Озверевшая охрана выволокла не сопротивлявшуюся Катю во двор и застрелила...
Саша стала моей лучшей подругой на всю жизнь - кто бы мог подумать, что нам суждено будет вместе принять и смерть? Саша сейчас здесь, в Орловской тюрьме, - завтра будет, наверное, тоже расстреляна...
Лиде Езерской, еще одной нашей подруги на каторге в Акатуе, в этом отношении повезло больше: она, по крайне мере, не получила пулю от своих. Дочь богатого помещика, Лида рано пришла в революционное движение, она была старшей по возрасту среди нас - когда Лида в пятом году стреляла в могилевского губернатора Клингенберга, ей было уже около сорока лет.
На каторге Лида была нашей заступницей, ангелом-хранителем: она требовала от начальства соблюдения наших прав, в том числе в плане элементарных удобств, за что прослыла неисправимой бунтаркой со всеми вытекающими последствиями тюремной жизни. В Мальцеве Лида заболела чахоткой, но умела так незаметно ею болеть, что многие и не подозревали опасности её недуга. Уже пожилая, полная, очень бодрая, всегда заметная, с кем-нибудь читающая, кому-нибудь преподающая, всегда с шуткой и интересным разговором на устах, - она жила "по привычке, по инерции", как говорили мы про её жизненную энергию, зная от доктора о тех кусочках легких, которыми она уже не дышала, а хрипела.
Мы категорически потребовали, чтобы Лиду перевели в больницу, угрожая, в противном случае, голодовкой. Метус и Бородулин к этому времени были убиты, и новое тюремное начальство куда с большим вниманием относилось к требованиям заключённых. Лиду отвезли в больницу, а потом даже заменили каторгу ссылкой, но было поздно: Лида умерла.
Вместе с нами в Акатуе была и Ира Каховская - внучатая племянница знаменитого декабриста. В революционном движении она успешно занималась пропагандой среди крестьян и рабочих, за что получила пятнадцать лет каторги. Ира производила впечатление святой - её лицо, бледное, спокойное, дышало глубокой верой в торжество революции и социализма. Мы все любили её за простоту и искренность, относились к ней с глубоким уважением и ценили, как лучшего друга.
Она продолжала оставаться нашим товарищем и выйдя на свободу после революции. В восемнадцатом году Ира совершила покушение на германского генерала Эйхгорна, командующего немецкими войсками на Украине. Чудом избежав смерти, Ира потом долго маялась по советским тюрьмам, была вместе со мной и Сашей Измайлович в ссылке, а в тридцать седьмом году была осуждена вместе с нами по делу о "Всесоюзном эсеровском центре", - фальшивом деле, конечно! Где Ира сейчас, я не знаю...
Была ещё одна девушка на каторге, самая молодая среди нас - Фанни Каплан. Когда её привезли в Нерчинск, ей едва минуло семнадцать лет; она была приговорена к каторге за подготовку покушения на киевского губернатора Сухомлинова. При аресте её в Киеве взорвался ящик с бомбами, которые она хранила. Отброшенная взрывом, она упала на пол, была изранена и ослепла, затем зрение вернулось, но на каторге Фанни ослепла окончательно. Большую часть времени она лежала неподвижно на нарах, ходила только с нашей помощью.
Однажды Нерчинскую каторгу объезжал врач областного управления, который заехал и к нам. Мы попросили его осмотреть глаза Фани, и он сказал, что зрачки реагируют на свет. Мы подали прошение о переводе Фани в Читинскую тюрьму для лечения. Тронула ли кого-то в начальственных кругах судьба молодой девушки с незрячими глазами, не знаю, но Фани была переведена в Читу, где зрение, хотя и не полностью, восстановилось; заодно ей извлекли осколки бомбы, остававшиеся в руках и ногах.
По убеждениям Фанни была анархисткой, она считала любые формы государственной власти абсолютным злом, насилием над личностью. После революции, в восемнадцатом году Фанни стреляла в Ленина, которого, как и многие революционеры, обвиняла в подавлении свободы в России. Фанни расстреляли без суда, а в ответ на это покушение объявили "красный террор".
Покушение на Ленина было, без сомнения, ошибкой. Вся революция держалась на нём: без его железной воли, огромного ума, политического таланта революция в России погибла бы. В ходе нашего выступления против большевиков в том же восемнадцатом году мы и в мыслях не держали убить Ленина - мы хотели вернуть страну к революционным идеалам, поставив его перед свершившимся фактом. Злой парадокс истории заключался в том, что Ленин, убеждённый революционер, создал в стране тиранию похуже царской. Это оправдывалось необходимостью защитить революцию, но когда она была защищена, тирания лишь усилилась - её логическим завершением стал сталинизм.
Илья
...Когда живёшь на нелегальном положении, нужны, прежде всего, документы и деньги. В тридцать седьмом году в пересыльной тюрьме я слышал фантастическую историю о сейфе Свердлова. После смерти Свердлова в девятнадцатом году от "испанки", унесшей тогда миллионы жизней, этот сейф якобы отнесли в гараж и только через несколько лет догадались открыть, а когда открыли, обнаружили в нём деньги, ценности и документы на чужие имена.
Я отвечал рассказчику, что Свердлов был председателем ВЦИК, то есть президентом советской России - невозможно, чтобы сейф главы государства куда-то оттащили, даже не заглянув в него. Вдруг в нём были важнейшие государственные бумаги, секретные материалы? А если заглянули и взяли их, то почему оставили ценности и документы? Да и зачем было уносить сейф - чем он не понравился Калинину, новому председателю ВЦИК?
Но я допускаю, что Свердлов мог хранить у себя деньги и документы: я слышал, что у большевиков был некий фонд, назначение которого было такое, чтобы в случае потери власти обеспечить членам партии средства для жизни и продолжения революционной деятельности. Свердлов, возглавляя, помимо прочего, Секретариат ЦК большевистской партии, вполне мог быть хранителем фонда.
Обстановка в стране в эти годы была сложная: интервенция, фронты Гражданской войны. Советскими оставались лишь центральные губернии России, в остальных деятели советских партий, - в том числе и нашей, эсеровской, - переходили на нелегальное положение. Советская власть могла не удержаться и в центре, и тогда всё большевистское руководство также вынуждено было бы перейти на нелегальную работу. Свердлов был профессиональным революционером - до революции его много раз арестовывали, сажали в тюрьму, ссылали; не раз он бежал и жил нелегально. Он знал особенности нелегальной работы и что для этого нужно.
После революции одно время я был членом ВЦИКа, видел Свердлова и говорил с ним. Для нашей партии это был злой гений, сыгравший значительную роль в её поражении от большевиков в восемнадцатом году. Однако нельзя не признать беззаветную преданность Свердлова революции и то что он отдал жизнь за освобождение России.
- Я слышал, что его настоящая фамилия была другая. Он же еврей? - спросил рассказчик истории о сейфе.
Я увидел, как задрожали его губы и появилось что-то звериное в глазах, и понял, что дальнейший разговор бессмыслен - передо мной больной антисемитизмом человек. Свердлов в его понимании держал ценности исключительно для того, чтобы в подходящий момент бежать куда-нибудь в Америку и там открыть выгодное дельце.
Да, антисемитизм это действительно болезнь, разъедающая мозг, и спорить с антисемитами, как говорил Горький, это всё равно что опуститься в грязную яму и поставить себя на один уровень с человеконенавистниками! Довольно об этом, просто вспомнилось к случаю...
Моя нелегальная жизнь продолжалась до самой революции: я работал под чужим именем в статистическом управлении уездного городка, часто ездил по делам службы по деревням, что было очень удобно для продолжения агитации среди крестьян.
Их отношение к власти в это время существенно изменилось. Раньше я наблюдал среди крестьян, в том числе моей родной деревни, удивительное явление: бедные крестьяне, а их было большинство, в значительной степени верили в царя. Для них царь был единственной надеждой на справедливость, на обуздание произвола местных властей, на улучшение жизни. Если зажиточный крестьянин больше надеялся на себя, то бедняку кроме как на царя, надеяться было не на кого.
Отчасти царистские настроения пошатнулись в пятом году, когда различные "усмирители" именем "государя-императора" жестоко подавляли крестьянские волнения, но окончательно иллюзии насчёт царской власти исчезли в мировую войну. Поражения и громадные потери на фронте, воровство и бестолковщина в тылу, начавшаяся хозяйственная разруха создавали ощущение надвигающейся катастрофы, а слухи о поведении царской семьи, о Гришке Распутине ещё более подливали масло в огонь.
Надо сказать, что слухи эти повторялись с большой охотой и с самыми безобразными подробностями. Особенно смаковались похабнейшие описания того, что вытворял Распутин с царицей и царём. От таких рассказов "уши вяли", но в народе они пользовались большой популярностью: не только мужики, но и бабы с удовольствием слушали их. Лучшей агитации против власти и придумать было нельзя, - я, конечно, никогда не опускался до скабрезностей, однако мои слова о враждебности правительства народу, о кризисе в стране, о необходимости революции падали на благодатную почву.
Убийство Распутина членами правящей клики уже ничего не могло изменить: революция вызрела, для неё были все условия - политические, экономические, социальные. Когда в марте семнадцатого года пришло известие о революции в Петрограде, об отречении царя, - народ ликовал.
Мария
Революция семнадцатого года стала для нас полной неожиданностью. Мы верили в революцию, мы ждали её, но "из глубины сибирских руд" она казалась такой далёкой, что мы не надеялись дожить до неё. Казалась, так и будет править страной слабый и лживый самодержец всероссийский в окружении своих лакеев.
Вдруг в начале марта этого великого года исчезло, не понятно куда, тюремное начальство, вслед за чем началась странная суета среди надзирателей. Они бегали с ключами по баракам, то открывая, то закрывая двери, и, в конце концов, все двери были открыты настежь. Не понимая, что происходит, мы вышли во двор, и тут, подобно электрическому разряду, пронеслась весть об отречении царя. Это было невероятно, мы боялись этому поверить, но вскоре была зачитана телеграмма, подтверждающая падение самодержавия и переход власти к Временному правительству.
Что здесь началось! Мы плакали, смеялись, обнимались, поздравляли друг друга, что-то горячо говорили, перебивая сами себя; наконец, возник стихийный митинг. Речи, произносимые на нём, были очень живыми, эмоциональными, но зачастую прерывались на полуслове, потому что спазмы в горле или рыдания мешали ораторам закончить выступление.
Помню, как один из наших товарищей влез на составленную из ящиков трибуну и прерывающимся голосом сказал:
- Друзья! Братья! Товарищи! Вековая мечта народа сбылась - царизм пал! Кровь, пролитая в борьбе за свободу, была не напрасна! Друзья!.. Братья!.. Товарищи!.. - он не мог больше говорить и слез с трибуны под громкие рукоплескания.
Надзиратели наперебой предлагали нам свои услуги, уверяя, что всегда старались облегчить, как могли, наше существование, а если что было не так, начальство заставляло: "Сами понимаете, мы люди маленькие...". Впрочем, их осталось мало: большинство уже к вечеру бесследно испарилось вслед за этим самым начальством. Мы взяли управление в свои руки и с нетерпением ждали новых известий из Петрограда.
Они не замедлили прийти: через несколько дней мы получили телеграмму за подписью Керенского, министра юстиции Временного правительства, о нашем полном освобождении.
Наше возвращение в Россию было триумфальным, на каждой станции нас встречали толпы восторженного народа. Надо заметить, что когда нас везли на каторгу, немало людей, узнав каким-то образом о прибытии поезда с нашим тюремным вагоном, приходили, чтобы выразить нам поддержку - и это невзирая на полицейские кордоны, на опасность быть заподозренными в "сочувствии к террористам". Теперь же тысячи людей приветствовали нас как героев, митинги следовали один за другим. От бесконечных речей я осипла, так что при подъезде к Москве едва могла выдавить пару фраз на каждом очередном митинге.
Вернувшись в Россию, я сразу включилась в политическую жизнь. Революция не стояла на месте, она уверенно шла вперёд, и надо было много работать для воплощения в жизнь наших целей. Меня избрали в состав Оргбюро партии эсеров и в Петроградскую организацию; я писала статьи для нашей газеты "Земля и воля" и журнала "Наш путь", входила в состав редколлегии газеты "Знамя труда". Я часто выступала в воинских частях и среди рабочих, призывая к прекращению войны, передаче земли крестьянам, а власти - Советам.
Выступать было легко, - я чувствовала, что мои слова шли к самому сердцу слушателей, ибо выражали именно то, что они хотели, и чего я хотела всей душой. Мне устраивали бурные овации; бывало, что меня начинали качать после выступления, а иной раз на руках несли до автомобиля. Меня называли "самой влиятельной женщиной в России", и в этом была доля истины, - я горжусь, что внесла свою лепту в окончательную победу революции.
Если бы только это было в моей жизни, то и тогда она была бы прожита не зря. А ведь впереди был ещё и первый год революции - самый трудный, самый героический и самый романтический её период.
Илья
Весна-осень семнадцатого года были необыкновенным временем. Я вернулся в Казань сразу после падения царизма, включился в работу местной партийной организации, затем был избран председателем Свияжского уездного земельного комитета.
Русская революция совершалась не по нормам гражданского права, а по законам истории. Так, например, важнейшим вопросом для России всегда был вопрос о земле и его надо было решить немедленно, но Временное правительство утонуло в бесконечных юридических разработках аграрного закона, а до тех пор, пока он не был принят, существующее землевладение, в том числе помещичье, должно было оставаться как есть. Крестьяне посчитали себя в обманутыми в очередной раз; их симпатии тут же перешли к тем, кто требовал незамедлительного решения земельного вопроса.
Таких политических партий было две: мы и большевики. В начале лета семнадцатого года, выступая перед крестьянами, я сказал, что "крестьянство должно силой вырвать у паразитов нашу матушку-землю". Мои слова были встречены такими рукоплесканиями, что, казалось, даже стены земской управы, где проходил митинг, задрожали. И это не были пустые обещания: наш земельный комитет принял постановление о распределении между крестьянами помещичьих угодий, скота и инвентаря в Свияжском уезде. Для выполнения этого решения мы создавали с помощью крестьян сельские Советы, которые становились подлинными органами местного самоуправления.
Революционный подъём ощущался во всём. Повсюду проходили митинги, демонстрации, со всех сторон слышались революционные песни, везде были флаги и транспаранты. На свет божий появилось такое количество политических партий и всевозможных объединений, в том числе самых необычных, что ни один уголок общественного бытия ни остался не занятым какой-нибудь организацией. Казалось, весь народ встряхнулся от сна, сбросил с себя "вечно бабье", о котором говорил Бердяев, и с огромным энтузиазмом принялся за созидательную работу.
Всё было разрешено, кроме "чёрной сотни" и ей подобных: они были объявлены вне закона сразу после Февраля. Зато в остальном была полная свобода: даже паспорта были отменены как документы, ущемляющие права граждан. Понятно, что паспорт был нужен полиции, а не человеку - паспорта при царизме нужны были, чтобы следить за гражданами.
Во всех сферах политической, общественной, культурной жизни после революции было полное раздолье: чего только нельзя было увидеть тогда! У нас, например, возникло сразу несколько художественных групп, которые стремились создать новое революционное искусство. На своём первом и, как выяснилось, последнем собрании авангардисты вывесили огромный лозунг со словами Репина о революции: "Какое счастье нам выпало в жизни. Какое счастье!"
Вначале всё шло гладко: говорилось о путах, удушающих развитие искусства при царизме, об унизительном контроле со стороны государства, об элитарности искусства как такового, предназначенного лишь для избранных. Это не вызвало возражений, но когда речь зашла о конкретных формах нового искусства, собрание едва не закончилось всеобщей потасовкой.
- Даёшь кубофутуризм! Обновлённый кубофутуризм - это дыхание революции! - кричали одни обновленцы.
- Долой кубофутуризм! Даёшь супрематизм с революционными контурами! - кричали другие.
- К чёрту ваши футуризм и супрематизм! Настоящее искусство - абстракционизм! Абстракционизм - это инсталляция революции! - неистовствовали другие.
Разругавшись окончательно, авангардисты устраивали потом отдельные выставки, пользующиеся, как ни странно, популярностью среди обывателей, потому что революция всколыхнула даже мещанское болото, даже здесь чувствовалось какое-то движение. Но больше всего горожанам понравились театральные постановки, которые ставились прямо на площадях, на фоне огромных декораций из кубов, треугольников, фанерных щитов с разноцветными линиями. Сюжеты этих постановок были, в основном, на злобу дня. Так, после мятежа генерала Корнилова, хотевшего разогнать Советы и подавить революцию, была показана сатирическая феерия "Корниловщина", где генерала изображал актёр на ходулях, одётый во всё чёрное, с пышными эполетами на плечах и длинными аксельбантами на груди. Он смешно надувался и шипел, призывая раздавить "проклятые Советы", а в конце представления падал со своих ходулей и представал перед публикой жалким и ничтожным.
Были и классические пьесы, истолкованные на новый лад. Признаться, я тоже в этом поучаствовал: вспомнив гимназическую молодость, обратился к Шекспиру, который всегда имел революционное звучание. С полным аншлагом, то есть с битком набитой народом площадью, шёл поставленный мною "Гамлет", где главный герой был представлен революционером, борцом с тиранией, и, погибая, произносил пламенный монолог, в котором предрекал гибель всем деспотическим режимам.
Были тогда движения вовсе курьёзные, порой на грани приличия. Из Москвы или Петрограда, не знаю точно, к нам приехали представители общества "Долой стыд!". Его участники исходили из убеждения, что подлинным олицетворением демократии и равенства может служить нагота. Они проводили вечера "Обнажённого тела", ходили по Свияжску совершенно нагими, не обращая внимания на улюлюканье толпы. Нам пришлось опубликовать статью в газете о вредных последствиях для здоровья практики хождения без одежды в нашем климате. Статья не помогла, голых людей на улицах становилось всё больше; пришлось ограничить их шествия определёнными кварталами. Это было, пожалуй, единственное ограничение у нас в семнадцатом году.
Наряду с такими достаточно узкими, "интеллигентскими" движениями, возникали широкие народные течения за обновление уклада жизни. Большой размах приняло в это время антицерковное богоборческое движение, которое далее всё более развивалось. Нас обвиняли, что мы специально подбивали народ на богоборческие акции - неправда! Религиозный вопрос - очень тонкий, он требует осторожного подхода; нам не хотелось настраивать против себя народные массы, остающиеся в плену религиозных предрассудков, но что поделаешь, если люди сами организовывались для закрытия какой-нибудь церкви и превращения её в светское учреждение. Зачастую нам даже приходилось сдерживать толпу, готовую на насилие против священнослужителей - таковы были последствия многовековой политики церкви, стоявшей на страже антинародной власти и фактически сросшейся с этой властью. Кстати, в моей родной деревне крестьяне без всякого науськивания сами сбили крест с церкви и изгнали из неё попа.
Революция не обходилась, конечно, без насилия, но в семнадцатом году его уровень был минимальным. Отдельные вспышки произошли лишь в первые дни революции и были направлены против наиболее ненавистных служителей старого режима. Были убитые без суда, но иного нельзя было ожидать, учитывая, сколько страданий и издевательств, сколько горя принесли они народу...
В целом, революция мощно подвинула Россия вперёд - прав был Маркс, называющий революцию "локомотивом истории"! Если старый дом сгнил, его надо сломать, чтобы построить новый. Старый дом мог быть великолепен, величественен, неповторим, но это в прошлом; сейчас он был ветхой развалиной, которую уже нельзя было отремонтировать.
Разрушить старый мир до основания, как пелось в Интернационале, а затем построить наш новый мир - так мы ощущали революцию, и вместе с нами были миллионы народа.
Мария
Октябрьский большевистский переворот я приняла сразу. Временное правительство, подменяя дела болтовнёй, откладывая все важные преобразования до решений Учредительного собрания, не заключая мир на фронтах, вёло страну к катастрофе. С одной стороны, ширилась анархия в её худших формах, вплоть до бандитизма; с другой стороны, поднимала голову реакция - мятеж Корнилова показал, что она не остановится ни перед чем для подавления революции. Впоследствии, в годы Гражданской войны белый террор намного превзошёл террор красный: не было таких злодеяний, которые не совершались бы на занятых белыми территориях по отношению к революционерам, сочувствующим им и обычному населения для его устрашения. Ужасы средневековья блекнут по сравнению с тем, что вытворяли всяческие белые генералы, адмиралы и атаманы!
Большевистский переворот был спасением революции, но это не было самоцелью: главное, что большевистское правительство во главе с Лениным с первого же дня начало воплощать в жизнь важнейшие требования народа. Декрет о земле, подписанный Лениным, был копией нашей эсеровской земельной программы, составленной на основе крестьянских наказов. Помещичья собственность на землю отменялась сразу и безо всякого выкупы, так же как частная земельная собственность, за исключением личных наделов. Все недра, все богатства земли переходили в общенародную собственность. В России больше нельзя было владеть рудами, углём, нефтью и прочими природными ископаемыми, наживая на этом миллиарды, подобно Нобилям или Рокфеллерам.
Как можно было не поддержать большевиков, принявших такие законы? Те члены нашей партии, которые выступили против октябрьского переворота, остались в меньшинстве. Партия раскололась: меньшинство организовало партию правых эсеров, а мы, её большинство, организовали партию левых эсеров. Мы заключили союз с большевиками, вошли в правительство и другие государственные органы; наша поддержка дала большевикам опору в основной массе крестьянства, идущего за нами.
Тогда произошла моя первая встреча с Лениным. После распределения постов в правительстве он сказал мне:
- Что же, товарищ Спиридонова, теперь мы в одной упряжке. Нам предстоит тащить очень тяжёлый воз, но нам, русским революционерам, не привыкать к трудностям, - не так ли, Мария Александровна?
- Пока мы исполняем волю народа и народ за нас, мы непобедимы, - ответила я. - Знаете, Владимир Ильич, я не сторонница ваших тактических методов - они кажутся мне чересчур грубыми, часто определяемыми принципом "цель оправдывает средства", - но вашу стратегию на построение в России справедливого социалистического общества я полностью разделяю и во имя этого готова ни за страх, а на совесть работать вместе с вами.
Он засмеялся:
- Какой страх? Разве можно чем-нибудь испугать вас, прошедшую все круги ада? Вы - живая легенда русской революции, и я искренне рад, что ваша совесть привела вас к нам.
Думаю, Ленин был искренен: достаточно сказать, что большевики именно меня выдвинули на пост председателя Учредительного собрания. Я не набрала достаточного количества голосов среди его депутатов, но и сама "учредиловка" просуществовала недолго: отказавшись принять основные законы советской власти, одобренные народом, Учредительное собрание бесславно закончило своё существование. Позже были попытки реанимировать его в ходе Гражданской войны на землях, отторгнутых от советской России, но эти попытки быстро закончились крахом.
А ведь Учредительное собрание было мечтой русской демократии ещё со времён декабристов! Что поделаешь, времена меняются: революция создала новую, более совершенную форму политической организации - Советы. Имея в них полное влияние, мы с большевиками в конце семнадцатого - первой половине восемнадцатого года провели огромную работу по созданию нового общества во всех его областях. Затем у нас начались серьёзные расхождения...
Илья
После Октябрьского переворота и раскола нашей партии я присоединился к левым эсерам. Меня направили делегатом на партийный съезд в Петрограде, а там неожиданно назначили на должность помощника народного комиссара земледелия в советском правительстве. Я и помыслить не мог, что стану заместителем министра, если называть эту должность по-старому, - впрочем, Совет народных комиссаров вообще был молодым по своему составу: самым старым был его председатель Ленин, которому исполнилось сорок семь лет.
Я уже много слышал о Ленине, - и хорошего, и дурного, - поэтому с жадным любопытством присматривался к нему. Прежде всего, поражала его внешность, вернее, несоответствие внешности огромному масштабу личности этого человека. Внешность была самая простецкая - встреть его где-нибудь в трамвае, так, пожалуй, и не запомнишь. Лишь приглядевшись, начинаешь замечать необычные черты его облика: некоторую асимметричность лица, соединение в нём русских и монгольских черт, необычайную его выразительность, даже азартность. Глаза смотрели остро, живо, с хитрецой, но были воспалены от постоянного недосыпания и, возможно, от головной боли, отчего и во взгляде было нечто болезненное. Головные боли у Ленина были, видимо, очень сильными, и ему приходилось их терпеть: когда он умер от кровоизлияния в мозг, выяснилось, что более половины мозговых клеток отмерли от нечеловеческой нагрузки, которую Ленину приходилось испытывать во время пребывания у власти.
Нагрузка, в самом деле, была за пределами человеческих возможностей. Впервые за всю историю России новое государство создавалось с нуля, да еще в тот момент, когда старое продолжало рушиться. Мало того, государственное строительство велось при бешеном сопротивлении его противников, которое началось сразу после Октябрьского переворота и достигло громадных размеров в годы Гражданской войны. Только Ленин мог выстоять в это время, только благодаря нему революция не была побеждена, а вместе с ней не была повержена и Россия.
Когда России грозил хаос и анархия, Ленин делал невероятные усилия дисциплинировать русский народ и самих революционеров. Он призывал к труду, дисциплине, ответственности, к знанию и учению, к положительному строительству, а не к одному разрушению. Он был настоящим государственником, вынужденным создавать государство на краю бездны, и в этом Ленин подобен Петру Первому. Это не мои слова, это сказал Бердяев, но я готов подписаться под каждым словом.
Ленин умел повести за собой людей, он обладал необычайной силой убеждения, основанной на неопровержимой логике в его речах, простоте и ясности аргументации, чётком изложении - и при этом отсутствии какой-либо рисовки. В Ленине не было ничего от революционной богемы и он терпеть не мог революционного фразерства. В этом он был полной противоположностью Троцкому. Я глубоко чту Троцкого за вклад в дело революции; убийство Троцкого по приказу Сталину это, без сомнения, величайшее преступление против мирового революционного движения. Однако, что было, то было, Троцкому не чуждо было позерство, самолюбование, богемность поведения. На одном из заседаний Совнаркома, на которое я был приглашен, Троцкий сидел, вальяжно развалившись на стуле, и что-то записывал с подчёркнуто скучающим видом в свой блокнот.
- А что думает по этому поводу товарищ Троцкий? - спросил Ленин, выслушав мнение других членов Совнаркома по обсуждаемому вопросу.
Троцкий невозмутимо продолжал писать в своём блокноте.
- Товарищ Троцкий! - окликнул Ленин. - Мы хотели бы услышать вас.
Троцкий встрепенулся, не спеша отложил блокнот, громко вздохнул и принялся говорить. Он говорил в снисходительном и, одновременно, уверенном тоне - снисходительным в отношении членов Совнаркома, не способным принять правильное решение, уверенным - в отношении себя, единственном, кто способен разрешить трудный вопрос.
На лице Ленина промелькнула усмешка.
- Что же, - сказал он, хитро прищурив глаз, - мнение товарища Троцкого совпадает с мнением членов Совнаркома. Ставлю вопрос на голосование.
Троцкий осёкся, недоумённо посмотрел на Ленина, пожал плечами, затем снова принялся за свой блокнот.
Вообще, Ленин был достаточно жёстким со своими товарищами, иногда мог обругать последними словами, - "распечь", как он выражался, - но в то же время умел ценить в них качества, помогающие общей работе. Неподдельной была и его забота о своих сотрудниках: в ней проявлялось что-то чисто человеческое, интеллигентское в русском понимании, поэтому Ленина хотя и побаивались, но безмерно уважали и любили. А я всегда удивлялся, как ему удаётся заставить работать в одной связке таких разных по характеру и поведению людей. Ещё тогда я с грустью думал, что они работают вместе лишь до тех пор, пока есть Ленин, а не будет его, и начнётся борьба самолюбий, появятся амбиции, вспомнятся обиды, пойдут интриги. Увы, так и произошло потом: из всей плеяды ленинцев выдвинулся самый ничтожный из них - Сталин, который попросту уничтожил остальных.
Впрочем, мы расстались с Лениным задолго до возвышения Сталина: восемнадцатый год окончил наш недолгий роман с большевиками.
Мария
Вначале я поддержала Ленина при заключении Брестского мира с немцами. Россия не могла больше воевать, это было очевидно. Армия понесла огромные потери в этой войне, выгодной лишь верхушке капиталистов, деревня лишилась рабочих рук, хозяйство страны разваливалось, бедность народа возросла многократно. Призывы к войне с Германией во имя защиты революции были более чем сомнительными: к началу восемнадцатого года фронта фактически уже не было, солдаты покидали позиции целыми батальонами и полками, а новая революционная армия на добровольных началах только начала создаваться и уровень её боеспособности был низким. С огромным трудом удалось отразить наступление немцев в конце февраля восемнадцатого года, но ещё один такой удар, и они могли занять Петроград и Москву.
То что мир нужен России, как воздух, понимали все, но какой ценой? Помимо колоссальных репараций Германия требовала значительную часть Белоруссии, Украину, Донскую область, Закавказье. Мало того, что Россия лишалась важнейших источников продовольствия и сырья, на этих землях немцы, это было понятно, уничтожат советскую власть. Значит, революция будет сокрушена, а тысячи наших товарищей подвергнутся жестоким репрессиям.
Против такого мира выступили даже ближайшие соратники Ленина - Дзержинский, Бухарин и другие. В нашей партии тоже было большое брожение, мне приходилось не раз выступать с речами, разъясняя, что как бы ни был тяжёл мир, он необходим, и призывая товарищей разделить ответственность за него с большевиками. Я говорила, что мир подписывается не нами и не большевиками: он подписывается нуждой, голодом, нежеланием народа воевать. И кто из нас скажет, что партия левых эсеров, представляя она одну власть, поступила бы иначе, чем партия большевиков? Мои слова, однако, не возымели действия: большинство членов нашей партии проголосовали против мира с Германией.
Ленину тоже приходилось нелегко: невероятными усилиями преодолев сопротивление внутри своей партии, он должен был ещё убедить депутатов чрезвычайного съезда Советов, специального собранного для решения вопроса о мире. Ленин выступал на нём более десяти раз, - говорили, что семнадцать, - я не знаю, не считала, но, в конечном счёте, ему удалось добиться перевеса в голосах в пользу подписания мира.
Перед поимённым голосованием я подошла к Ленину и высказала ему свои сомнения. Больше всего меня тревожило, что народ на территориях, отходящих к немцам, окажется под жёстким гнётом, а советская власть падёт.
Ленин устало посмотрел на меня и сказал:
- Последнее время я только тем и занят, что объясняю самые простые вещи, которые усилиями определённых товарищей сделались необыкновенно сложными. Как известно, исторический путь - не тротуар Невского проспекта; он идёт то через болота, то через дебри. Кто боится быть покрытым пылью и выпачкать сапоги, тот не принимайся за политическую деятельность. К этим словам Чернышевского я бы прибавил, что на историческом пути бывают и крутые повороты, на одном из которых мы сейчас находимся, и который так напугал некоторых наших товарищей.
Мы начинали революцию в надежде на поддержку европейского пролетариата: Россия должна была стать застрельщиком мирового революционного процесса, чтобы затем получить помощь от победивших революций более развитых стран. Этого не случилось, революция в Европе запаздывает, и мы из застрельщика, из авангарда, из разведывательного отряда революции, если угодно, превратились в её основную силу. Именно мы и только мы сейчас, единственные в мире, проводим социалистические преобразования, и нас с надеждой смотрит весь мировой пролетариат. Можем ли мы допустить, чтобы наша революция была побеждена? - а она неминуемо будет побеждена, если мы не удержим власть. Нам надо сохранить советскую власть в России во что бы то ни стало, любой ценой, даже тяжелейшей ценой потери этой власти на территории, которая отойдёт немцам.
- Но люди, Владимир Ильич, - возразила я. - Мы оставляем их под немцами. А наши товарищи? Что будет с ними?
- Если вы знаете иной способ заключить мир, Мария Александровна, скажите об этом, пока не поздно, - ответил он довольно резко. - Мы заключаем мир на немецких условиях лишь постольку, поскольку другого выхода нет. Что касается наших товарищей на Украине и других территориях, мы всеми способами будем помогать им - всеми способами! Формально мы не можем вмешиваться в происходящие там события, но один неглупый человек сказал, что договоры заключаются только для того, чтобы их нарушать. Если же в Германии произойдёт революция, а она неизбежна, мы в тот же час откажемся от этого навязанного нам архипохабнейшего и архипозорнейшего мира.
- Вы думаете, революция в Германии произойдёт? - спросила я.
- Непременно, всё говорит за это, - убеждённо сказал он. - Полгода, от силы - год, и режим кайзера рухнет.
- Хорошо, я проголосую за заключение мира, но оставляю за собой право вместе с моими товарищами действовать в интересах революции на землях, которые перейдут немцам, - заявила я Ленину.
- Это право никто не может у вас отнять, - закончил он разговор.
Мир был заключён и сбылись мои худшие опасения: немцы уничтожили советскую власть на отошедших к ним землях, беспощадно расправляясь с её представителями и теми, кто поддерживал Советы. Украина была заставлена виселицами, расстрелы без суда стали обычным явлением. Тяжело страдал под немецким сапогом весь народ: немцы отнимали у крестьян всё, что хотели, повсеместно творя страшные насилия.
Я была поражена: как могла такая культурная нация, как немецкая, - нация Дюрера, Бетховена, Гёте, сотен иных выдающихся деятелей гуманистической культуры, - как могла она воспитать в своей среде нелюдей, способных на подобные зверства? Теперь, когда немцы опять заняли обширные районы нашей страны, когда их армия вошла уже и в центральную Россию, ужасно подумать, что они сделают с нашим народом. Если кайзеровские немцы вели себя, как лютые звери, как же поведут себя гитлеровцы, чья идеология основана на жестокости, на уничтожении "неполноценных рас"?..
Если бы мы были не в тюрьме, мы безусловно повели бы борьбу с немецкими захватчиками, как вели её в восемнадцатом году. Мы прибегли тогда к испытанному средству - к террору; наш Центральный комитет санкционировал террористическую борьбу против немецких генералов и чиновников, ответственных за преступления против украинского народа.
Главная вина лежала на генерал-фельдмаршале Эйхгорне, руководившим военной оккупацией на Украине. Мы вынесли ему смертный приговор, привести который в исполнение поручили Ире Каховской, моему товарищу по Нерчинской каторге. Вместе с нашим однопартийцем Борисом Донским она выехала на Украину. Им удалось выследить Эйхгорна, - Борис бросил в него бомбу и Эйхгорн погиб.
Борис Донской и Ира Каховская были схвачены; Бориса немцы повесили, а Иру долго подвергали допросам и пыткам, а затем тоже приговорили к повешению. Однако повешение женщины должен был утвердить кайзер, но он не успел этого сделать: в Германии началась революция.
Ира вышла из немецкой тюрьмы, - чтобы попасть в тюрьму советскую. Это было уже после нашего выступления против большевиков, когда ко всем левым эсерам большевистская власть относилась с большим подозрением.
Илья
Последствия Брестского мира сильно охладили наши отношения с большевиками, но окончательный разрыв произошёл из-за политики в отношении крестьянства. Вначале большевики выполнили всё, чего веками добивались крестьяне: дали им землю, избавили от помещиков, отдали крестьянам помещичьи усадьбы, а ещё простили все долги перед банками и государством на сотни миллионов рублей. Понятно, что крестьяне двумя руками были за большевиков, и с осени семнадцатого до весны восемнадцатого года готовы были поднять на вилы всякого, кто выступит против советской власти. Но затем крестьянин снова почувствовал на своей шее столь знакомое и ненавистное ему ярмо государства: большевики приняли декрет о продовольственной диктатуре.
Изымать хлеб у крестьян по так называемой "продразвёрстке" начало ещё царское правительство в войну, продолжило Временное, но большевики пошли дальше всех. Они создали "продовольственную армию", отряды которой отнимали у крестьян не только то количество зерна, которое было определено продразвёрсткой, но зачастую из крестьянского запаса на пропитание и посев. В деревне продовольственным отрядам помогали специально созданные "комитеты бедноты", где нередко собирались антисоциальные элементы, тунеядцы и пьяницы, ведь комитеты бедноты получали часть отнятого у своих же односельчан хлеба, так что могли жить этим грабежом.
Оправдывая эти меры, большевики говорили, что городское население голодает, цены на продукты выросли выше всяких допустимых пределов, а крестьяне в то же время не хотят продавать продовольствие, ожидая дальнейшего роста цен.
- Крестьяне в долгу перед нами, - выступал Ленин на одном из митингов, - мы дали им бесплатно землю, огромное количество сельскохозяйственного инвентаря, отобранного у помещиков, поэтому вправе были рассчитывать, что крестьянство придёт нам на помощь в решении продовольственной проблемы. Однако этого нет: крестьяне заботятся сейчас лишь о собственной наживе, им нет дела до голодающего городского пролетариата, что полностью подтверждает мелкобуржуазную сущность крестьянства, класса мелких собственников.
Слушая его, я думал, что он и прав, и не прав. Я - крестьянский сын и отлично знаю крестьян. Правда, что по сути они мелкие буржуа, со всеми пороками буржуазии. Стремление к наживе, жадность, скаредность, хитрость, желание поживиться за чужой счёт - тут много можно перечислять, а к этому прибавляются косность, отсталость, отжившие традиции и самые дикие предрассудки. Всё это так, но тем более народное правительство, если оно действительно народное, должно было заботиться о развитии у крестьянства иного мировоззрения, основанного на передовых социалистических принципах жизни. Социализм должен был преобразить деревню, сделать из крестьянина, с психологией мелкого хозяйчика, подлинного гражданина социалистического общества, радеющего об общих интересах не меньше, а может быть, больше, чем о собственных.
Эту идею позже перехватил Сталин, который приспособил её наряду со многими идеями революциями для укрепления своей власти. Сталинская коллективизация, по виду социалистическая, опять превратила крестьянина в крепостного, гнущего теперь спину на государство, которое обращается с ним не намного лучше, чем прежде помещики. О последствиях этого нового закабаления для психологии крестьянства нечего и говорить. Социализм стал отождествляться у крестьянина с диктатурой, вызывая сильнейшее скрытое неприятие, а мировоззрение мелкого хозяйчика сохранилось. Стоит теперь качнуться государству, и крестьянин вернётся к своему мелкобуржуазному состоянию, отбросив социалистические принципы.
Надо отдать должное Ленину, он понимал, к каким политическим последствиям, - помимо открытого сопротивления в виде крестьянских восстаний, которые и так охватили многие губернии, - может привести диктатура над крестьянством, и после Гражданской войны отменил продразвёрстку, продармию и комитеты бедноты. Но зачем было всё это создавать? Опыт нашей партии показал, что с крестьянами можно достичь соглашения при условии внимательного отношения к их нуждам, уважения к их труду. Доверие к крестьянам, совместное обсуждение с ними трудного вопроса определения хлебных излишков, твёрдое проведение своей линии без угроз и произвола, выполнение данных обещаний, посильная помощь им -- всё это встречало понимание у крестьян, приближало их к участию в решении общенародного дела.
Мы пытались убедить в этом большевиков, но безрезультатно - уже тогда в большевистской партии видны были диктаторские устремления: власть для народа всё больше становилась властью над народом. Под конец жизни Ленин сам пришёл в ужас при виде того, во что превратилась его партия, а мы заметили это уже в восемнадцатом году. Наше выступление против большевиков имело главной целью выпрямить их линию, чтобы вернуться к идеалам социалистической революции.
Мария
Понимая, что столкновение с большевиками неизбежно, мы до последнего момента пытались решить дело парламентскими методами. Вся надежда была на пятый съезд Советов в июле восемнадцатого года. Даже слепому было видно, что партийно-советские учреждения лишились опоры в крестьянстве и стали налегать на чрезвычайную комиссию, на репрессии, от которых выла деревня. Сами же чрезвычайные комиссии попали в исключительное изолированное положение во вред престижу советской власти.
Мы понимали необходимость "чрезвычаек" для защиты революции: член нашей партии Пётр Дмитриевский, известный под партийным псевдонимом "Александрович", являлся заместителем Дзержинского в ВЧК и тот отзывался о нём с похвалой. Но произвол, творимый чрезвычайками на местах, особенно в деревне, никак нельзя было назвать "защитой революции" - это была настоящая большевистская опричнина. Александрович, сам родившийся в деревне, болезненно воспринимал насилие чекистов над крестьянами, ещё более усилившееся после введения продовольственной диктатуры. Он верно говорил на заседании нашего Центрального комитета, что диктатура над крестьянством приведёт к усилению большевистской диктатуры вообще, и тогда зачем была революция?..
Я прибавила к этому, что положение крестьян на Украине, отданных под власть немцев, ещё более ужасающее. Брестский мир исчерпал себя; передышка, которую он дал, пошла на пользу советской республике: сейчас у нас есть армия и она успешно отражает наступление контрреволюции в начавшейся Гражданской войне. Если же мы разорвём Брестский мир, мы получим дополнительную поддержку от многих русских людей, которые выступают против нас именно из-за мира с немцами, а ликвидация продовольственной диктатуры и комбедов обеспечат нам массовую помощь крестьянства, которое встанет на защиту своей земли. Революционная война против немцев имеет огромное значение: она поможет покончить с Гражданской войной в России и ускорит революционный процесс в Европе. Надо принимать в расчёт и текущую обстановку: немецкая военщина бросила сейчас все силы в последнее отчаянное наступление против Франции и не сможет перебросить сколь-нибудь значительные войска против России.
Вывод очевиден: на предстоящем съезде Советов мы потребуем от большевиков разорвать Брестский мир и уничтожить продовольственную диктатуру, - примерно таким было моё выступление.
- Вы полагаете, что большевики пойдут на это? Вы рассчитываете переубедить Ленина? - раздались скептические реплики.
- Не забывайте, Мария Александровна, что мы значительно уступаем большевикам в числе избранных на съезд, - сказал Александрович. - Из почти тысячи двухсот делегатов наши левые эсеры составляют только триста пятьдесят, а большевики - около восемьсот. Они провалят любые решения, неугодные им.
- И всё-таки, мы должны попытаться повести съезд за собой, - ответила я. - Съезд Советов - высшая власть в нашей республике, выражающая волю народа, и мы не можем стать заговорщиками, даже не попытавшимися убедить народ в своей правоте.
- Но если не удастся? - спросил кто-то.
- Тогда мы сами разорвём Брестский мир и поставим большевиков перед свершившимся фактом. Им не останется ничего иного, как только объявить революционную войну против немцев, а для этого придётся уничтожить продовольственную диктатуру во имя массовой поддержки крестьянства, - при этих моих словах в комнате произошло большое движение.
- Самим разорвать Брестский мир? Но как мы это сделаем? - послышались голоса.
- В международных отношениях одним из поводов к разрыву мира всегда являлось убийство посла. Совершив террористический акт против германского посла в России, мы сделаем войну неизбежной, - решительно ответила я.
Среди товарищей я заметила некоторое смятение:
- Убить графа Мирбаха?
- Разве он вызывает у вас симпатию? - возразила я им. - Типичный представитель германской верхушки, с презрением относящийся к трудовому народу. Род Мирбахов восходит к рыцарям-крестоносцам: графу Мирбаху до сих пор принадлежат замки на Рейне, построенные на крови и костях немецких крестьян. У нас нет причин относиться к нему иначе, чем он того заслуживает... Давайте голосовать, - сказала я. - Кто за террористический акт против германского посла, если на съезде нам не удастся убедить большевиков разорвать Брестский мир дипломатическим путём?..
Большинство членов ЦК проголосовало за это решение; ответственными назначили меня, Александровича и Илью Майорова. Странно, что раньше я обращала на него мало внимания: он казался мне хорошим молодым работником, вполне разделяющим наши идеи, - но и всё! Ни о каких личных симпатиях не могло быть и речи: время было такое, что все силы мы отдавали борьбе. Однако я замечала, как он смотрит на меня, чуть ли не боготворя, и в его взгляде проскальзывало порой и что-то другое, напоминающее взгляд моего давно потерянного друга Володи Вольского. Впрочем, я не позволяла себе предаваться подобным мыслям, они отвлекали от нашего дела.
Илья
Требовалось какое-то значимое событие, способное подтолкнуть большевиков к изменению их политики. На заседании нашего ЦК было решено, что таким событием должно стать аннулирование Брестского мира: в своём выступлении Мария убедительно показала это. Для разрыва мира с немцами было решено провести террористический акт против германского посла Мирбаха; ответственными назначили Марию Спиридонову, Петра Дмитриевского (Александровича) и меня. В это время я был как бы безработным, покинув свою должность в Совнаркоме в знак протеста против большевистской политики, - так поступили все наши товарищи, - однако продолжал заниматься партийной деятельностью. Но я никогда не участвовал в террористических актах, почему же выбрали меня?
Как мне кажется, в партии уже заметили моё особое отношение к Марии, готовность сделать всё для неё. Я восхищался этой женщиной ещё до встречи с ней, а когда нам довелось работать вместе, просто-таки боготворил её. Мария была образцом революционера: всецело поглощённая революционной борьбой, неистовым служением трудовому народу, она мало заботилась о себе, отдавая все силы без остатка нашему общему делу. У неё был тот огонь в душе, который невозможно погасить, пока жива душа, и который не смогли погасить ни царская каторга до революции, ни сталинские тюрьмы в последние годы.
Кое-кто называл её "фанатичкой революции" - это было неправдой. Фанатизм слеп и глух, фанатизм туп и жесток, но Мария всегда хорошо разбиралась в ситуации, при этом была человечна не только в отношениях с товарищами, которые её искренне любили, но и с противниками, насколько это возможно. Она была чужда крайностей и абсолютно не переносила диктаторские замашки. Если бы она стала бы во главе государства, история России была бы другой.
К чувству огромного восхищения, которое я испытывал к Марии, примешивались, быть может, уже тогда, в восемнадцатом году, несколько иные чувства, но я не признавался в этом даже себе. Догадывалась ли она о моих переживаниях? Не знаю, я никогда не спрашивал её, но, думаю, женщина не может не догадываться об этом, - однако она никак не ободряла меня, напротив, наши отношения были чисто деловыми и даже холодноватыми.
- Вы ждёте сигнала, - говорила она мне накануне открытия пятого съезда Советов. - Если мне не удастся на съезде заставить большевиков прислушаться к нам, вы осуществите терракт против Мирбаха. Непосредственными исполнителями будут Блюмкин и Андреев, члены нашей партии, сейчас они работают в ЧК в отделе по борьбе со шпионажем, где занимаются наблюдением за посольствами. Их визит к Мирбаху не вызовет у немцев подозрения, а для пущей достоверности Александрович выдаст им мандат с печатью ЧК и подписью Дзержинского. Ваша задача - отвезти Блюмкина и Андреева к посольству, прикрывать их во время терракта, а потом обеспечить отход. Насколько нам известно, вы отлично водите автомобиль.
- Да, автомобили - моё увлечение. Крестьян, знаете ли, привлекает техника как нечто диковинное, необычное в их жизни, а я ведь крестьянский сын, - я попытался улыбнуться, но Мария не поддержала меня.
- Вот и прекрасно, - сухо сказала она. - Но не приступайте к заданию, пока не получите моё подтверждение: я надеюсь, что мне удастся убедить съезд...
Съезд ей убедить не удалось: после её выступления, в котором она прямо обвинила большевиков в предательстве революции, Марию арестовали вместе со всеми делегатами нашей партии. Однако ещё до её ареста мы успели получить сигнал на проведение теракта.
Меня переодели матросом, и я чувствовал себя очень неловко в матросской форме: мои ноги путались в широких брюках-клёш, но хуже всего была бескозырка, которая сваливалась с головы.
- Снимите вы её! - не выдержал Блюмкин. - На матроса вы всё равно мало похожи, лучше бы оставались в своей одежде.
- Я и хотел, но товарищи настояли, - оправдывался я.
Блюмкин пробурчал что-то про себя, вроде бы: "Как дети малые...".
Дело прошло не так гладко, как было запланировано: через некоторое время после того, как Блюмкин и Андреев вошли в посольский особняк, раздался взрыв, а потом выстрелы, много выстрелов. Дверь распахнулась, и из неё выскочил Андреев, который тащил на себе раненого Блюмкина. Оказалось, что бомба, брошенная Блюмкиным, лишь оглушила Мирбаха, а убит он был выстрелами Андреева, причём, сотрудники посольства открыли ответный огонь, и Блюмкин был ранен в ногу.
Я выскочил навстречу Блюмкину и Андрееву и помог им сесть в автомобиль, после чего дал полный ход. Несколько выстрелов раздалось нам вослед, но нас никто не преследовал; я спокойно довёз Блюмкина до больницы, где его записали по поддельным документам на имя Белова. Убедившись, что он получил необходимую помощь, мы с Андреевым расстались и больше я его не видел; по слухам, он примкнул к анархистам, служил в армии Махно.
К вечеру того же дня, шестого июля, в Москве уже шли бои между нашими воинскими отрядами и большевистскими. Кругом царила полная растерянность, никто не понимал, что происходит: кто-то называл наше выступление мятежом, кто-то - третьей русской революцией после Февральской и Октябрьской. Ничего не было известно о судьбах большевистских вождей и наших тоже: говорили, что Ленин и Дзержинский арестованы нами, а большевики, в свою очередь, арестовали Спиридонову, а затем тут же её расстреляли. То что Мария арестована, я уже знал, но неужели большевики убили её?.. До самого конца восстания определённых известий не было, и лишь позже мы узнали, что её содержат на кремлёвской гауптвахте.
Мария
...В первый же день работы съезда я заявила о нашей позиции: мир с немцами стал преградой на пути революции; продовольственная диктатура оттолкнула крестьян от советской власти; руководство большевистской партии, провозгласившее, что осуществляет свою политику в интересах самых широких слоев угнетённого народа, само превращается в его угнетателей. Мои слова возымели действие не только на наших делегатов, но и на многих большевиков: я видела в зале сочувствующие лица, время от времени раздавались одобрительные реплики.
В перерыве ко мне подошёл Ленин.
- В буржуазных парламентах важные вопросы часто решаются в кулуарах, - сказал он. - Хотя мы и против буржуазных методов политики, но её огромный парламентский опыт нам стоило бы учесть. Прежде чем выносить поставленные вами вопросы на голосование, мне бы хотелось обсудить их в частной беседе: возможно, мы сможем найти решение, которое сможет предотвратить раскол между нашими партиями.
- Если раскол произойдёт, то не по нашей вине, - ответила я. - Фактически вы вынуждаете нас к этому.
- Чем же? - возразил он. - Сразу после революции мы предложили вам посты в правительстве, чтобы вместе работать над созданием социалистического общества в России. Но вас хватило ненадолго: после Брестского мира, который вы лично, Мария Александровна, вначале одобрили, а теперь с таким пылом обличаете, ваши товарищи оставили свои должности, свалив всю тяжесть работы на нас.
- Я считаю это двойной ошибкой: нельзя было принимать мир с немцами, и нельзя было уходить из правительства, - сказала я.
- Мало признавать ошибки, их следует исправлять: наши двери по-прежнему открыты для вас, но вы предпочитаете позицию стороннего наблюдателя, очень удобную для критики, которая стала главной целью вашей деятельности, - это прозвучало у Ленина как обвинение. - Ну, пусть критика, это полезная штука, она позволяет увидеть наши недоставки, однако надо же предлагать и способы исправления их. Вы предлагаете нам разорвать Брестский мир, то есть начать военные действия на двух фронтах: против внутренней контрреволюции в Гражданской войне и против Германии, и это в то время, когда бывшие союзники России пошли на открытую интервенцию, когда англичане хозяйничают на Белом море, французы - на Чёрном, американцы и японцы - на Тихом океане. Советская власть сейчас держится неимоверными усилиями лишь в центральных российских губерниях, она не выдержит ещё и удара немцев.
- В ходе Великой французской революции Франция тоже вела войну на два фронта: против внутренней контрреволюции и коалиции европейских государств, но выстояла и победила в этой войне, возвысив революционный дух народа, - ответила я. - Отчего вы отказываете нам в том, что удалось французам? Революционный дух нашего народа не менее, а более силён, ибо впервые в истории народ защищает социалистическое Отечество.
- Я верю в способность революции защитить социалистическое Отечество, однако как политик-практик должен исходить из реальной, а не воображаемой действительности. Она такова, что мир с немцами сохраняет советскую власть, а разрыв мира может привести к её гибели. Вы можете поручиться на все сто процентов, что мы победим в революционной войне против столь мощных противников? - он, прищурившись, посмотрел на меня.
- Безусловно! - решительно ответила я. - Если вы вспомните о своих обещаниях крестьянам, которые отражены в вашем "Декрете о земле", списанном, между прочим, с нашей агарной программы; если вы откажетесь от продовольственной диктатуры, оттолкнувшей от вас многомиллионные массы крестьянства; если вы ослабите давление чрезвычаек, от произвола которых стонет весь народ, - тогда вы получите невиданный взрыв народного энтузиазма, который сметёт и внутренних и внешних врагов революции!
- Почему вы называете всего лишь "обещаниями" положения "Декрета о мире"? Разве мы не выполнили их? - живо возразил он. - Крестьяне бесплатно получили землю, сельскохозяйственный инвентарь на полтора миллиарда рублей, им списали все долги, которые достигли к этому времени трёх миллиардов рублей. Ни один народ никогда в истории не получал столько от своего правительства! И что же?.. Сейчас в городах люди пухнут от голода: мы вынуждены урезать выдачу хлеба до крайности, поскольку крестьяне отказываются давать нам его. Что прикажете делать в этих условиях? Я помню вашу превосходную речь о Брестском мире, опубликованную в своё время в газетах: вы сказали тогда, что этот мир подписывается не большевиками, он подписывается нуждой и голодом. То же самое вы могли бы сказать о продовольственной диктатуре, если бы объективно, без эмоций взглянули на дело.
- У вас на всё находится оправдание, - сказала я. - Смотрите, чтобы не пришлось искать оправдания предательству революции.
- Вызывающие у вас столь большое неприятие "чрезвычайки" служат, в том числе, как раз для выявления предательства революции, - ответил он. - Я надеюсь, наш спор носил чисто теоретический характер? Если уж мы не пришли к соглашению, продолжайте нас критиковать, но не мешайте работать.
- Мы будем поступать так, как велит нам совесть революционера! - резко отозвалась я.
- Очень хорошо, прислушивайтесь почаще к её голосу, - сказал Ленин. - И не забывайте ещё про разум революционера - это тоже неплохая вещь.
...Голосование по моим предложениям на съезде провалилось. Было ясно, что нам не удастся изменить линию большевиков без решительных действий, и я передала сигнал на совершение террористического акта против германского посла. На следующий день, получив известие, что теракт проведён успешно, я пришла на съезд торжествующая: "Слушайте все! Германский посол, наймит империализма, убит. Да здравствует революционная война! Да здравствует социалистическая революция!". В зале раздались громовые аплодисменты.
Это был решающий момент: если бы мы захватили большевистских лидеров и объявили о создании нового советского правительства, победа была бы за нами. Но мы не хотели репрессировать большевиков, ведь наше выступление было направлено исключительно против их политики. Они, между тем, не теряли времени: не успела я сойти с трибуны, на неё взошёл Свердлов и спокойно заявил, что большевистская фракция должна обсудить создавшееся положение. Он предложил делегатам-большевикам пройти в гостиницу "Метрополь", рядом с Большим театром, где проходил съезд: в "Метрополе" располагался большевистский штаб.
Свердлов был верным оруженосцем Ленина. Занимая высший пост в государстве, фактически советского президента, Свердлов полностью подчинялся Ленину, главе правительства. Свердлов был настоящим революционером, но, примкнув к Ленину ещё на заре существования большевистской партии, он всю жизнь сохранял ему верность, принимая всё, что тот совершал. Для Ленина он был просто находкой: Свердлов умел в точности исполнять его указания, проявляя, когда необходимо, недюжинную смекалку. Так произошло и на съезде: мы не подозревали, что попали в ловушку, приготовленную для нас Свердловым.
Обнаружилось это, когда перерыв затянулся, и большевики не вернулись в зал. Мы попытались выйти из него, но в дверях стояла вооружённая охрана, которая нас не выпустила. Некоторые товарищи, имевшие при себе пистолеты, предложили прорываться с боем, но я отговорила их от насилия: стоявшие в дверях красноармейцы ни в чём не были виноваты, за что они должны были погибнуть? Я до последнего верила в мирное разрешение конфликта, а он уже перерос в вооруженные столкновения.
Наши товарищи в городе, прознав, что делегаты левоэсеровской партии задержаны, начали восстание против большевиков: когда нас из Большого театра вели в Кремль на гауптвахту, в Москве уже слышались выстрелы. Сражаться с большевиками, имея принципиальную установку не трогать большевиков, было, конечно, невозможно, - а вот большевики не церемонились с нами и к исходу второго дня подавили восстание.
Через какое-то время после этого ко мне в камеру пришёл Ленин. Таким я его никогда не видела. По натуре Ленин был настоящий боец: он не терял присутствия духа в самых опасных ситуациях, был бодр, энергичен, излучал заразительный оптимизм. Но сейчас он выглядел совершенно подавленным, опустошённым, его лицо посерело и осунулось. Тяжело опустившись на табурет, Ленин сказал:
- Что вы наделали... С большим трудом нам удалось урегулировать отношения с немцами: мне пришлось самому ехать в посольство извиняться, и это было крайне неприятно, поверьте. Но дело не в этом, последствия вашего архиреволюционного восстания куда более серьёзные. У вашей партии была прекрасная возможность перейти в оппозицию, продолжать критиковать нас, указывать на наши ошибки, а если бы власть ослабла в наших руках, перехватить её. Буржуазная демократия во многих странах устойчиво держится на двухпартийной системе, социалистическая демократия могла бы тоже стать двухпартийной. Помимо прочего, оппозиционная партия не даёт развиться злоупотреблениям правящей партии, ведь, как верно подметил ещё Монтескье, всякий человек, находящийся у власти, склонен к злоупотреблениям ею.
- И вы тоже? - спросила я.
- Возможно, - как-то обречённо согласился он. - Власть - нелёгкое бремя, она может сломать человека... Кто теперь будет следить за нами, за нашей партией? Вы обвиняли нас в диктаторских устремлениях; теперь вы сами открыли дорогу к диктатуре.
- Опять мы во всё виноваты? - с вызовом сказала я.
- Не знаю, кто виноват, меня больше интересует другой извечный русский вопрос: что делать? - ответил он. - Такое количество текущей работы, что нет возможности задуматься над общими проблемами нашей власти. Вы могли бы помочь нам хотя бы в этом, но теперь сами удалили себя с политического поля. Ваша партия отныне недееспособна, долго она не просуществует.
- Что сталось с моими товарищами? - спросила я.
- Тринадцать активных участников мятежа во главе с Александровичем расстреляны. Они отказались давать какие-либо показания, заявили только, что действовали согласно указаниям своей партии. Остальные либо в розыске, либо скрылись; несколько десятков человек, подобно вам, находятся под арестом, - сказал он.
- Что вы намерены с нами сделать? - спросила я.
- Вашу судьбу решит трибунал, но мы не собираемся вам мстить... Невыразимо плохо, что так всё получилось, - он поднялся с табурета и неловко подал мне руку для пожатия. Я пожала её...
Больше я не встречалась с Лениным. Трибунал приговорил меня к году тюремного заключения, но ввиду заслуг перед революцией тут же освободил. Но это был не последний арест, за ним последовали другие: меня то сажали, то выпускали на волю, и так продолжалось много лет.
Илья
Меня арестовали вскоре после покушения Каплан на Ленина. Её расстреляли без суда, в газетах появилась лишь короткая заметка об этом. Смертная казнь, отменённая после революции, была восстановлена большевиками, но они пошли ещё дальше, присвоив себе право на убийство без суда. Невольно вспоминались времена Ивана Грозного, когда людям сносили головы по одному только царскому слову или по злой воле царских слуг.
Конечно, суд не мог быть защитой от произвола власти, поскольку большевики подмяли под себя все её ветви: законодательную, исполнительную и судебную. О независимом суде не могло быть и речи, даже когда большевики отменили внесудебные расстрелы после окончания Гражданской войны, впрочем, снова вернувшись к ним при сталинизме. Никакого приговора суда о нашей казни, разумеется, нет: решение наверняка принято по воле верховного диктатора, никто из прислужников которого не усомнился в его праве убивать людей.
Нас обвинили в терроризме, но разве Сталин не есть страшнейший террорист в истории человечества? Террор народовольцев, террор нашей партии был направлен лишь на отъявленных негодяев от власти и палачей-исполнителей, мы прибегали к нему только в крайних случаях, но Сталин применяет массовый террор по отношению к миллионам людей.
Суды просто не в состоянии справиться с вынесением такого количества приговоров, но если бы по каждому делу был настоящий суд, что изменилось бы для тех, кого заранее решено убить? Я видел сталинские суды, я видел сталинских судей: они ведут дело по заранее составленному сценарию, подгоняя под него законы или переиначивая их. Этим судьям не ведома справедливость, уж ни говоря о гуманности; их бесполезно умолять о пощаде. Власть надёжно держит судей в узде с помощью кнута и пряника: с одной стороны им угрожает топор палача, а с другой - привлекает обильная кормушка. Я видел, как один из таких судей выносил приговор: он скороговоркой, механически зачитывал список подсудимых, приговорённых к смерти; выражение его лица было скучающим - обрекая людей на гибель, он думал о чём-то своём, более важным для него.
Я многого насмотрелся за годы судебных и внесудебных преследований в отношении меня. Небольшое послабление после Гражданской войны сменилось резким ужесточением внутреннего режима, когда Сталин захватил единоличную власть. О том, что в большевистском руководстве после смерти Ленина начнётся большая драка, я не сомневался, но если бы меня спросили, кто победит в ней, я бы ответил: "Троцкий". Несмотря на позёрство и амбиции, он был вождём номер два в большевистском государстве. Троцкий вместе с Лениным организовал Октябрьский переворот, создал Красную армию, победил в Гражданской войне; он был блестящим теоретиком и практиком революционного движения, великолепным оратором; он имел несомненное влияние на людей.
А кто такой был Сталин? Один из большевистских функционеров, серенькая личность, которому отдали незначительный комиссариат по делам национальностей - какие национальности, когда империя развалилась, от неё осталась одна Россия, да и то лишь центральная часть! В годы Гражданской войны его имя промелькнуло в связи с обороной Царицына, - главным образом, говорили о жестокостях, которые он там вытворял, - но и здесь он ничем не выделялся среди прочих жестоких деятелей этой жестокой войны.
После войны его назначили генеральным секретарём большевистской партии - это была тогда сугубо техническая должность, самая подходящая для серенькой личности, имеющей заслуги, но не имевшей способностей. Победить своих соперников силой интеллекта, глубиной теоретических познаний Сталин был не в состоянии, оратор же он вообще был никудышный: слушать его речи - наказание, они тягомотные, нудные, с бесконечными "во-первых, во-вторых, в-третьих... в-пятых.. в-десятых... в-двадцатых" - недаром, он не пытался вступить в полемику со своими оппонентами, пока не добился устойчивой поддержки своих сторонников, ловящих "на ура" каждое его слово.
Но в чём Сталин абсолютно превосходил соперников, это в хитрости, коварстве, двуличии, злопамятности, в умении дождаться подходящего момента для нанесения смертельного удара. Он стал уничтожать большевистских вождей одного за другим, заключая союзы с жертвами завтрашними против намеченных на сегодня жертв.
Что касается Троцкого, то он так и остался идеалистом, романтиком революции: он не мог тягаться с азиатским коварством Сталина. Победа над Троцким окончательно расчистила перед Сталиным путь к самодержавной диктаторской власти: помнится, уже в тридцатом году Молотов заявил, что "партия - это Сталин" и связал все достижения СССР с его именем.
Да, достижения были, но связаны ли они со Сталиным? Даже в его официозных речах проскальзывают признания в ошибках и провалах, а на деле вся наша жизнь в тридцатые годы была сплошной катастрофой. Индустриализация проводилась наспех, а коллективизация - безобразно: в результате, планы первой пятилетки были провалены, а в колхозах начался голод. В газетах до сих пор то и дело мелькают сообщения об авариях: падают самолёты, сходят с рельсов поезда, обрушиваются шахты, горят фабрики.
Всё это приписывалось козням вредителей, но сколько надо вредителей, чтобы было столько аварий? Каждый рабочий, каждый инженер живёт в страхе, что завтра и его объявят вредителем, несмотря на тяжкий труд. При этом хозяйство страны держится именно на тяжком полурабском труде обездоленного народа - и это называется социальным государством? Впрочем, забота о народе проявляется в ежегодном увеличении выпуска водки и росте её продаж, а ведь после революции это считалось недопустимым.
Отход от революционных идеалов наблюдается решительно во всём: в последнее время дело дошло до восхваления царей, - скажем, Ивана Грозного. Это, впрочем, объяснимо: тиранию Ивана Грозного и Сталина объединяют кровь и страдания замученных жертв.
Если бы не огромное влияние революции семнадцатого года на пробуждение самосознания народа, невиданный подъём его творческих сил, рост народного энтузиазма, - Сталин с треском провалил бы все планы хозяйственного развития СССР. Сталинизм держится на достижениях революции, бессовестно эксплуатируя их, а государство, построенное у нас, является злой пародией на социализм. Вся страна превратилась в громадную каторжную тюрьму, где каторжникам дозволяются порой кое-какие радости в обмен на полную покорность тюремному начальству. Но никто не застрахован от репрессий, и даже преданность верховному вождю не спасает от них.
В тридцать седьмом году в пересыльной тюрьме больше всего было не троцкистов, а сталинистов. С одним из них мы крупно поспорили: это был партийный функционер среднего ранга, состарившийся до срока, худой, сутулый, тяжело больной. Он был осуждён за шпионаж в пользу сразу нескольких иностранных государств и, конечно, вредительство; ему хотели вменить в вину ещё и членство в тайной троцкистской организации, однако он так яростно нападал на Троцкого, что обвинение в троцкизме было исключено из следственного дела.
Кашляя, хватаясь за грудь, он утверждал, что Сталин вычищает худших людей в государстве - что, помимо настоящих шпионов и вредителей, помимо "перерожденцев" в рядах партии, погрязших во всевозможных пороках, репрессии направлены против тех, кто не способен на широкое хозяйственное строительство. Он называл репрессии "великой чисткой" и был убеждён, что они благотворно повлияют на развитие страны. Свой же случай он считал трагическим недоразумением, ошибкой следственных органов, неизбежной при большом масштабе их работы.
Я возражал ему, что основная цель репрессий - посеять страх, пресечь всякую попытку сопротивления Сталину. Кроме того, они плодят бесчисленное количество доносчиков, подлость становится нормой жизни. Свободный гордый человек, живущий в свободном государстве, - этот идеал революции растоптан, мы снова превращаемся в нацию рабов.
Перекос в общественном сознании усугубляется ханжеством государства: несоответствием заявляемых ценностей тому, что оно делает. Сталин провозгласил, что строит коммунизм, то есть общество высокодуховных людей, для которых высшие духовные ценности выше материальных. Но на деле государство поощряет лучших строителей коммунизма как раз материальными благами - квартирами, автомобилями, дачами, большими денежными премиями и прочим, - и эти материальные блага становятся объектом вожделения для остальных работников. Уже не идеалы, но удобства жизни занимают довлеющее место в сознании людей - это всё равно, как если бы Франциск Ассизский, к примеру, поощрял членов своего братства хорошей одеждой и удобными кельями. Священное писание кое в чём право: нельзя служить двум господам: богу и Мамоне. На словах строя коммунизм, на деле Сталин закладывает разрушительную мину под него, воспитывая в людях алчность, жадность, потребительское отношение к жизни. Больше же всего материальных благ получает партийная и советская элита: по образу жизни эти так называемые коммунисты - давно не коммунисты. Не удивлюсь, если в душе они - антикоммунисты.
Репрессированный коммунист не соглашался со мной, говорил о необходимости материального поощрения, о социалистической культуре, которая занимается воспитанием нового человека, и очень сердился, чувствуя, видимо, слабость своих аргументов на фоне происходящего в стране. Я пожалел его, не стал говорить то, в чём был всегда убеждён: Сталин - ничтожный человечек, волею обстоятельств вознесённый на вершину власти. Он когда-то учился на священника и был бы деревенским священником - желчным и деспотичным, бесцеремонно вмешивающимся в жизнь своих прихожан. Он бы таил злобу против каждого, кто был неугоден ему, обвинял бы их в отступлении от истинной веры и мечтал бы сжечь на костре.
Дорвавшись до власти, этот несостоявшийся священник учредил инквизицию в стране, разумеется, в интересах самого народа - глупого, неразумного, легко поддающегося чужому влиянию и нуждающемуся, поэтому, для его же пользы в постоянном жёстком контроле. Ничто не ново под луной: история совершила очередной виток, и Великий Инквизитор опять явился миру.
Мария
Если считать всё время, проведённое мною в тюрьмах и ссылках, при царизме и советской власти, выходит тридцать четыре года из пятидесяти шести лет моей жизни. На свободе я была лишь двадцать два года, из которых двадцать один год приходится на время моей молодости.
Но судьба была не так уж сурова ко мне: напоследок она преподнесла нечаянную радость. В среднеазиатской ссылке возобновилось моё знакомство с Ильёй Майоровым, которое переросло в крепкую дружбу, а затем в любовь.
- Мария Александровна, вы меня не узнали? - спросил он, когда мы встретились.
Я смотрела и не верила своим глазам: куда делся тот розовощёкий, цветущий молодой человек, который с таким обожанием глядел на меня в первый послереволюционный год? Передо мною стоял исхудалый мужчина, сильно побитый жизнью; на щеках его пролегли две резкие вертикальные черты, которые бывают у тех, кто многое перенёс. Будто угадав мои мысли, он сказал:
- Здорово потрепала меня жизнь? Зато вы почти не изменились: всё такая же яркая, энергичная.
- Да уж, чего мне меняться: моя жизнь была приятной и лёгкой, - не сдержавшись, съязвила я. - Но оставим комплименты... Что вы знаете о наших товарищах, с кем поддерживаете связь, разрешена ли переписка?..
Он ответил подробно и обстоятельно, и с этих пор мы стали часто видеться. Вначале наши разговоры были о политике, об обстановке в стране и мире, потом мы перешли на более возвышенные темы: Илья увлечённо рассказывал об искусстве, старом и современном, в чём я была, признаться, слаба - никогда не было времени серьёзно заняться этим. Незаметно мы сблизились, и я уже скучала, когда наши встречи по каким-либо причинам не могли состояться. Окончательно мы сошлись в Уфе, куда перевели всю нашу небольшую группу ссыльных левых эсеров. Илья сделал мне предложение и я приняла его.
Мы жили коммуной: я, Илья, его сын от первого брака Лёвушка, к которому я сильно привязалась, и Саша Измайлович с Ирой Каховской. Позже к нам приехал Андрей Яковлевич - престарелый отец Ильи.
Сашу Измайлович советская власть приставила ко мне ещё при Ленине: я тогда тяжело заболела после очередного ареста и была направлена в специальный санаторий ВЧК. Сашу тоже поместили туда, чтобы она ухаживала за мною, но у неё самой со здоровьем было неважно. В конце концов, нас отправили в Самарканд, где климат был более подходящим для наших болячек. Там мне стало лучше, но у Саши обострилась болезнь сосудов головного мозга, от которой она почти потеряла зрение.
Иру тоже привезли к нам, и мы её едва узнали: она сильно постарела, выглядела плохо.
Когда всех нас перевели в Уфу, нам пришлось туго. В Средней Азии жить было легче, всё дешево, но прожить в Уфе на нищенское пособие для ссыльных было невозможно. Саша работать не могла, Лёвушка и Андрей Яковлевич, естественно, тоже; Ира устроилась нянечкой в детский сад, но платили ей очень мало. Вся надежда была на нас с Ильёй, но его никуда не хотели брать на работу - как же, ссыльный террорист! - так что ему приходилось искать случайные заработки. Меня также не хотели никуда принимать, но я добилась своего: устроилась в отделение Госбанка и ещё в одну контору - пригодился опыт работы конторщицей в тамбовском дворянском Собрании. Наши доходы были мизерными, но мы ухитрялись часть средств пересылать другим нашим товарищам, нуждающимся ещё больше, чем мы.
Жили мы дружно, одной большой семьёй; если бы не постоянная угроза новых репрессий, это были бы самые спокойные годы моей жизни. Но над нами уже нависал меч, и волосок, на котором он держался, вот-вот должен был оборваться...
Илья
"Нет худа без добра" - грустная русская пословица. Русский народ видел столько худа, что только и оставалось утешать себя подобными пословицами. Для нас с Марией "нет худа без добра" оказалась ссылка: мы стали мужем и женой. Разумеется, ни о каком официальном браке не могло быть и речи в нашем положении, да и зачем он был нужен? Как доказал Фридрих Энгельс в своём труде "Происхождение семьи, частной собственности и государства", брак является порождением частнособственнических отношений: он был вызван необходимостью закрепления частной собственности за семьёй и передачи этой собственности по наследству. С отмиранием частнособственнических отношений неминуемо отомрёт и брак как официальный институт семьи. Отношения между мужчиной и женщиной будут строиться исключительно на любви, и союз между ними будут существовать до тех пор, пока существует любовь, - таким образом, гражданские браки полностью вытеснят браки официальные.
В нашей среде гражданские браки были широко распространены ещё до революции, ведь для заключения официального брака требовалось обязательное венчание в церкви, а мы не признавали ни церкви, ни её обрядов. Даргомыжский написал чудесный романс об этом; стихи были старые, они не относились к революционной молодёжи, но мы воспринимали этот романс как свой, о нас написанный:
Нас венчали не в церкви
Не в венцах, ни с свечами
Нам не пели ни гимнов,
Ни обрядов венчальных.
Мы не звали на праздник
Ни друзей, ни знакомых;
Посетили нас гости
По своей доброй воле!
На страже стояли
Утесы на бездне,
Постель постилали
Любовь и свобода...
Последним нашим пристанищем была Уфа. Этот город нам понравился: он стоит на высоком обширном мысе, омываемом рекой Белой; с вершины мыса открывается красивый вид на заречные дали, а позади города начинаются густые липовые леса, тянущиеся до самого Урала. В этих лесах добывают превосходный мёд диких пчёл, который продают на городском рынке очень дёшево: мы периодически покупали целый бочонок мёда для чаепития.
Обычно мы усаживались пить чай вечером, занимая места около круглого стола, на котором стоял самовар, чайник с заваркой, простые фаянсовые чашки и блюдца и вазочка с мёдом. Иногда мы позволяли себе роскошь в виде сдобных булок, купленных в магазине хлебобулочной артели: они были пышными, мягкими и ещё горячими, с пылу с жару - нам они казались необыкновенно вкусным лакомством.
Мой отец, выпив пару чашек чаю, уходил подремать в уголок, на дряхлое деревянное кресло, где на колени к нему запрыгивал пушистый хозяйский кот, любивший заглядывать к нам. Кот дремал вместе с отцом, время от времени открывая зелёный глаз, чтобы посмотреть, чем мы заняты. А мы приглушали свет в керосиновой лампе, - домик, в котором мы снимали комнаты, находился на окраине Уфы и не имел электричества, - и вели длинные-предлинные разговоры обо всём на свете.
Чаще всего обсуждалось политическое положение страны, и тут Мария удивляла меня: она утверждала, что Сталин сумел построить сильное государство. Нет, она не оправдывала Сталина, - нет, конечно! - но говорила, что при нём Россия смогла преодолеть отсталость от развитых стран. Я возражал ей, что государство Сталина - это типичная деспотия, и, как всякая деспотия, рухнет рано или поздно. Настоящее социалистическое государство не может быть построено на жестокости, насилии, на несчастье людей. Мария горячилась, говоря, что это временно, что это уйдёт, а великая страна останется. Я, в свою очередь, доказывал, что такое величие эфемерное, оно рассеется когда-нибудь, как туман. "Нет величия там, где нет простоты, добра и правды", - вспоминал я слова Толстого.
Александра и Ирина соглашались со мной, а Лёвушка, с ершистостью подростка встревавший в наши разговоры, вставал на сторону Марии. У них образовался необычный дуэт, забавный и трогательный, они во всём поддерживали друг друга. Мария всей душой привязалась к Лёвушке, выплёскивая на него море нерастраченной материнской любви, а он бессовестно пользовался этим. Я полушутя полусерьёзно просил Марию не баловать Лёвушку, тем более что он был уже не ребёнок, но всё было бесполезно: она сама сознавала эту свою слабость, но ничего не могла с собой поделать.
После горячих политических споров мы переходили на более спокойные темы, например, говорили об искусстве. Здесь пальма первенства принадлежала мне, поскольку я считался знатоком в этой области, - что было сильным преувеличением, - и мог блеснуть своими познаниями. Помня о своём свияжском опыте, я рассказывал о футуризме, кубизме и прочих "измах", включая сверхмодный сюрреализм. Слегка иронизируя, я всё же старался убедить моих собеседников, что благодаря всем этим веяниям искусство находит новые выразительные формы, обновляется в целом и в скором будущем поднимется на большие высоты.
Мария спорила со мной, называя эти поиски "выкаблучиванием", а новаторов от искусства, соответственно, "выкаблучниками": классическое образование прочно держало её в плену традиционных представлений об искусстве. Честно сказать, мне нравилось её поддразнивать: она так смешно сердилась, с таким юным жаром стремилась доказать свою правоту, что в глубине души я восторгался ею.
Ах, эти домашние вечера! Милые, уютные, душевные - и обречённые на жестокий конец! Они прервались разом, когда в тридцать седьмом году всех нас арестовали.
Мария
Я поняла ещё до нашего ареста, что тучи сгущаются над нами. Об этом свидетельствовала как общая обстановка в стране, так и действия, предпринимаемые НКВД против нас. В стране начались показательные процессы по делу различных антисоветских "центров", - как я могу судить, насквозь лживые процессы, - а к нам НКВД принялся засылать провокаторов и доносчиков.
Двое из них особенно запомнились мне. Первый - Симон Виталин. Это был скользкий тип, вызывавший подозрение уже тогда, когда он входил в один из комитетов нашей партии на Украине. Позже ходили слухи, что он связан с ОГПУ, - во всяком случае, несмотря на ссылку, где он должен был находиться, ему удавалось как-то подозрительно легко передвигаться по стране. К нам он приехал якобы по поручению наших товарищей, отбывающих ссылку в Архангельске. Виталин сказал, что они решили возобновить подпольную деятельность и призывают нас присоединиться. В доказательство он хотел показать какую-то депешу от архангельских товарищей, но я категорически отказалась встретиться с ним - все разговоры велись через Иру Каховскую. Это не помешало Виталину заявить потом на следствии, что я читала и одобрила послание из Архангельска; мало того, я будто бы дала ему поручение наладить связь с бывшими левыми эсерами в Москве для активизации работы против коммунистов.
Вторым был Леонид Драверт. Его отец Пётр Людвигович - удивительный человек; выходец из старинного дворянского рода он стал известным революционером, членом нашей партии, и одновременно выдающимся учёным-геологом. Когда его при царском режиме сослали в Сибирь, он нашёл здесь многие местонахождения природных ископаемых, в том числе золотые россыпи, а кроме того, описал жизнь и обычаи сибирских народов.
Леонид тоже вступил в наши ряды, но у него не было ни способностей, ни силы воли отца. Когда большевики громили нашу партию, Леонид сник на первых же допросах, затем у него развилась тяжёлая форма неврастении, перешедшая в серьёзное психическое заболевание. В Уфе он жил неподалёку от нас и мы приходили его навестить; иной раз он начинал нести такую околесицу, что нам становилось жалко и его самого, и его жену.
Вдруг ему предоставили в центре города прекрасную многокомнатную квартиру со всей обстановкой и хозяйственными аксессуарами. За что, почему? Это стало ясно во время следствия: Леонид рассказывал фантастические истории о разветвленном эсеровском заговоре, в котором в одной только Уфе было замешено более ста человек, а во всей стране - тысячи и тысячи. Руководителями заговора была я, Илья, Саша Измайлович и Ира Каховская, а называлась наша организация "Всесоюзный левоэсеровский центр". Помимо прочего, мы готовили, по словам Драверта, террористические акты против партийных и советских работников, а я, конкретно, подготавливала теракты против башкирского обкома коммунистической партии, осуществить которые должна была Саша Измайлович. То что она почти ничего не видела и плохо ходила, никого не смущало.
Нас арестовали в ночь с седьмого на восьмое феврали тридцать седьмого года, и тут же начались допросы. Они сопровождались унизительными издевательствами: бывали дни, когда меня обыскивали по десять раз в день. Обыскивали, когда шла на оправку и с оправки, на прогулку и с прогулки, на допрос и с допроса; ни разу ничего не находили на мне, да и не для этого обыскивали. Чтобы избавиться от щупанья, которое практиковалось одной надзирательницей и приводило меня в бешенство, я орала во все горло, вырывалась и сопротивлялась, а надзиратель зажимал мне потной рукой рот, другой притискивал к надзирательнице, которая щупала меня. Для того чтобы избавиться от этого безобразия и ряда других, мне пришлось голодать: от этой голодовки я чуть не умерла.
Другим товарищам приходилось ещё хуже. Продолжительность допросов вскоре возросла до двух-трех суток подряд: сменялись следователи, а заключенный либо стоял, либо сидел, измученный до предела, и день и ночь. Затем "конвейерные" допросы стали длиться по шесть суток кряду. Предельно утомлённого человека, с уплывавшим сознанием, было легче сбить с толка, запутать, сломить его волю.
Так следователям удалось добиться изобличающих показаний даже от Ильи, - его ещё и били, к тому же. Мне предъявили его показания: чудовищно лживое нагромождение всяких небылиц. Ничто в них - ни обороты речи, ни смысл их - не вязались с тем, что и как мог сказать Илья, стойкий и честный человек, прошедший через тяжёлые испытания еще при царизме; они были безграмотными, корявыми, лишёнными какой-либо логической связи. Илья, человек высококультурный, образованный, не мог написать такое - было понятно, что ему подсунули эти показания и заставили подписать.
Предъявляя мне протокол допроса Ильи, следователи, помимо того, чтобы "изобличить" меня, преследовали и другую подленькую цель: унизить Илью в моих глазах, заставить меня презирать его. Я ответила, что с содроганием представляю себе муки, которые вынудили Илью дать ложные сведения о поступках близких и очень дорогих ему людей, а он был и останется моим товарищем, милым другом и любимым мужем...
Через несколько месяцев следствие приостановилось: руководящие работники башкирского обкома, против которых мы якобы готовили теракты, сами были арестованы и расстреляны.
- Выходит, мы выступили в роли ваших помощников, - говорила я следователю. - Мы раньше вас поняли, что это враги народа, и готовили для них справедливое возмездие.
Следователь закричал:
- Вам ведь всё равно кого убивать, лишь бы убивать; ведь вы - террористы!
Материалы следствия были подчищены: теперь утверждалось, что мы готовили террористические акты против Сталина, Молотова, Ворошилова и Орджоникидзе. Меня перевезли в Москву, там я предстала перед Военной коллегией Верховного суда. Мне наскоро прочитали обвинительное заключение, затем спросили, признаю ли я себя виновной. Я сказала, что нет, не признаю ни по одному пункту. Меня вывели из зала минут на пять, потом вернули на место и стали зачитывать приговор, - наверняка приготовленный заранее. Учитывая характер обвинений, я ждала, что меня приговорят к расстрелу, но мне дали двадцать пять лет тюрьмы. Почему меня пощадили тогда, я не знаю: многие наши товарищи, куда менее виновные по материалам следствия, были расстреляны.
Саша Измайлович и Илья тоже получили по двадцать пять лет тюрьмы, Иру Каховскую приговорили к пятнадцати годам лагерей и отправили на лесоповал...
Когда меня арестовали, сердце изболелось об участи Лёвушки: он был арестован вместе с нами. На первом же допросе я сказала, что вообще не буду ни о чём говорить, пока мне не сообщат о его судьбе и судьбе Андрея Яковлевича, отца Ильи.
- Мы не борёмся с детьми и стариками, - ответил следователь. - У них взяли показания и отпустили домой.
Это была очередная ложь: Лёвушку и Андрея Яковлевича отпустили лишь для того, чтобы снова арестовать. Андрей Яковлевич умер в тюрьме, а Лёвушке дали восемь лет лагерей. Так хочется верить, что он выживет...
Илья
...Вначале меня допрашивал лейтенант госбезопасности Белобородов. Я сразу же заявил ему:
- Поскольку себя ни в чем виноватым не считаю, от дачи показаний отказываюсь.
Он сказал:
- Перечислите всех лиц, с кем вы работали и в каких местах в восемнадцатом году?
Я молчал.
Он повысил голос:
- Следствие категорически настаивает на даче ответов на задаваемые вопросы!
- От дачи показаний отказываюсь, - повторил я.
- Скажите, кого вы знаете из членов бывшей партии левых эсеров по другим городам Советского Союза помимо Уфы? - настаивал он.
- Я отказываюсь отвечать и давать показания не буду, - ещё раз повторил я.
- Следствие вторично в категорической форме требует от вас ответы на заданные вам вопросы! - закричал Белобородов.
- По существу вопроса отвечать отказываюсь, давать показания на ваши вопросы не буду, - стоял я на своём, а на стене кабинета висел большой портрет вождя, и Сталин на нём ухмылялся в усы: "Не будешь давать показания? Ну-ну!"...
К дальнейшим допросам подключился капитан госбезопасности Карпович. Он прозрачно намекнул, что если я буду продолжать "играть в молчанку", они всерьёз возьмутся за Лёвушку. Они действительно могли это сделать: для большей наглядности меня вывели как-то в коридор, где я слышал из открытой двери соседнего кабинета, как там допрашивали мальчика, сына Антона Маковского, одного из наших товарищей. Оттуда доносились возгласы следователя:
- Встать! Сесть! Встать! Сесть! - и детский плач.
Дверь открылась:
- Отвести в камеру! - крикнул следователь конвоиру и потом мальчику: - Как идёшь? По одной половице! Ты не у маменьки в детской!
Мальчику было лет десять; весь заплаканный он ушёл с конвоиром, а из кабинета донёсся голос Маковского:
- А если я подпишу, вы его отпустите?
- Честное слово, сегодня же будет дома! - уверял следователь...
Я согласился отвечать на вопросы, но по-прежнему отрицал всё, в чём нас обвиняли. Тогда Белобородов и Карпович стали показывать мне протоколы допросов других заключённых, которые признали свою вину, в частности, показания того же Маковского. Он, так же как мы, был сослан в Уфу; здесь ему удалось устроиться прорабом в трест по электрификации, занимающийся обеспечением электричеством государственных учреждений. Мы говорили Антону, что случись там какая-нибудь авария, и его первого обвинят во вредительстве, а то и в терроризме. Антон оправдывался тем, что еле устроился на работу - надо же чем-то кормить семью!
Наши пророчества Кассандры, увы, сбылись. Накануне нашего ареста Антон прибежал к нам взволнованный и бледный: он рассказал, что его вызывали в НКВД по очень странному и неприятному делу. Он на днях закончил проводку в Доме правительства и просил, чтобы администрация приняла его работу. Вдруг одна из люстр упала; Маковского с рабочими отправили осматривать всю проводку. Все люстры оказались на пробках, вмазанных в потолок, что противоречило правилам и грозило опасностью серьезно ушибить при падении находящихся в комнатах людей. Антон недоумевал - он утверждал, что люстры были ввинчены в балки, закреплены по всем правилам и, кроме того, они были очень невелики и так легки, что если бы и вырвались, то повисли бы на проводах, а не упали.
Мы пожалели обременённого семьёй человека, на которого свалилась такая беда, но никак не связали это происшествие с собственной судьбой, - а зря! Маковский показал после его обработки следователями, что намеренно навесил люстры неправильно. Он, мол, надеялся, что они упадут на головы членов башкирского правительства, а одна из люстр была предназначена специально для падения на голову председателя ЦИК Башкирской АССР. Избежать верной гибели руководящим работникам Башкирии помогло лишь то, что в тресте по электрификации не нашлось тяжеловесных и крупных люстр, а потому были поставлены люстры средней величины. Подготовка этого террористического акта велась по поручению Спиридоновой, Майорова, Измайлович и Каховской, показывал Маковский, к которым он явился отчитаться о содеянном, прося позаботиться о его семье, если он будет арестован, - на что ему ответили: "За семью не беспокойся, мы позаботимся".
Читая эти трагикомические показания, я не мог сдержать улыбки, особенно при фразе "теракт должен был быть произведён путём падения люстры на голову председателя ЦИК".
- Что вы там нашли смешного? - резко спросил меня лейтенант Белобородов, авторское самолюбие которого было задето моей усмешкой.
- Какая же серьёзная террористическая организация будет готовить покушение путём падения люстры на голову намеченной жертвы? Тем более что и нужных люстр в наличии не нашлось, - ответил я.
Мне показалось, что в глазах Карповича, присутствующего при допросе, тоже промелькнула усмешка, однако когда Белобородов закричал:
- Мы заставим вас признаться! - и, посмотрев на Карповича, прибавил: - "Пятый угол" и "стойки"? - он кивнул головой, и ко мне были применены "пятый угол" со "стойками".
"Пятым углом" назывался метод избиения заключённого, который использовался ещё царскими следователями. Заключённого вводили в пустую камеру, затем двое или трое следователей начинали бить его, перебрасывая ударами от одного к другому. Избавиться от ударов можно было, как, ухмыляясь, говорили следователи, лишь найдя пятый угол в камере с четырьмя углами.
"Стойками" называли непрерывные допросы, длящиеся по несколько суток. Следователи сменяли друг друга, не позволяя заключённому отдохнуть ни минуты и часами не давая ему сидеть.
"Пятый угол" я выдержал, хотя один раз меня избили до потери сознания, когда я сказал моим палачам:
- Отчего же вы не кричите "Слава великому Сталину!", когда бьёте меня? Это было бы достойным прославлением вашего вождя.
Всё моё тело было покрыто кровоподтёками, всё болело, но я превозмогал боль; меня не сломил "пятый угол", сломили "стойки". Когда день за днём тебе не дают спать, начинается помутнение сознания. Иногда я засыпал стоя, но окрик следователя немедленно пробуждал меня; вскоре в дополнение к полубредовому состоянию от хронического недосыпания у меня возникло полное отвращение к пище. Но я держался, - тогда меня заковали в наручники, заведя мои руки назад. Наручники были очень тугими, так что кисти рук превратились в пухлые отёчные подушки. Снимались наручники только три раза в день на пять-десять минут для еды и естественных потребностей.
Я перестал понимать, где нахожусь; временами мне мерещились какие-то фантастические картины и образы...
Я не помню, как подписал те проклятые показания, в которых признал существование террористического "Всесоюзного левоэсеровского центра", и за которые мне будет стыдно до последнего мгновения моей жизни. Это единственное чёрное пятно на моей совести, что, конечно, не оправдывает меня: подлость ничем не может быть оправдана, и если человек начинает искать оправдания ей, он перестаёт быть человеком.
Мария
Орловская тюрьма, в которую нас заперли и в которой убьют, имеет дурную славу: до революции здесь избивали и пытали заключённых. Когда об этом стало известно, по всей России прошли выступления против издевательств; власть вынуждена была начать расследование и сменить начальство. Теперь никому нет дела до нас и о нашем расстреле никто не узнает, а если бы и узнали, всё спишут на войну...
Война, война, - будь ты проклята! Снова испытания на наш и без того столько вынесший народ - что наши жизни в сравнении с теми тысячами, а может, и миллионами жизней, которые ему предстоит отдать в этой войне!.. Но всё равно обидно: разве мы чужие в своей стране, разве не могли бы вместе со всеми сражаться с врагом? В конце концов, мы ещё в восемнадцатом году вели войну с немцами: у нас большой опыт действий на оккупированной территории. Нет, мы получим пулю, будто их пособники, - горько и обидно...
Светает, скоро всё кончится. Я приму смерть достойно: я не преступница, мне нечего стыдиться - пусть стыдятся те, кто убивает меня! Убить пожилую женщину, изломанную и измученную, отдавшую всю себя на дело освобождения России - какая большая заслуга! Но я сейчас думаю не о них, - я думаю о своей судьбе.
В тюрьмах и ссылках мне часто приходила в голову мысль: не напрасна ли была борьба, не напрасны ли были страдания? Я могла прожить хорошую обычную жизнь: выйти замуж, родить детей, заботиться о семье. Зачем я лишила себя этого, во имя чего? Революция погибла, тысячи её мучеников проложили путь к власти тирану.
Нет, отвечала я себе, наши страдания не были напрасными: мы показали народу его силу, он знает отныне, что никакая тирания не устоит перед ней. Революция погибла? - нет, она продолжится, и наши потомки начнут там, где мы оступились! Они пойдут гораздо дальше нас, они построят светлую свободную страну, о которой мы мечтали.
Я не знаю, как случится новая революция, но когда она победит, на нерукотворном памятнике её страдальцам будут и наши имена.
Если бы мне дали последнее слово, я сказала бы:
- Я пришла в революцию, потому что не могла видеть, как ничтожное меньшинство общества, хитрые и наглые хищники захватили власть и богатства в моей стране. Как они обирали и унижали народ, как пользовались всеми благами жизни в то время, когда народ голодал; как беспощадно подавляли всякие его попытки к сопротивлению, когда, доведённый до отчаяния, он выходил на улицы. Как, попирая элементарные нормы человеческого сострадания, безжалостно расправлялись с каждым, кто осмелился бросить вызов неправедной власти.
Я пришла в революцию, потому что не могла видеть, как они ещё и издевались над народом, утверждая, что заботятся о нём; как прикрываясь ханжескими фразами о благополучии народа, заботились на самом деле лишь о том, чтобы набить свой карман. Как они опутывали народ цепями лжи, развращали его, сеяли в нём семена злобы и отчуждения,
Я пришла в революцию, потому что хотела добиться правды и справедливости, коренным образом преобразовать жизнь моего народа и моей страны, чтобы большинство, а не меньшинство общества пользовалось плодами всеобщего труда, приумножая их своей освобождённой от рабства деятельностью. Я верила, что придёт время, когда народ разорвёт свои оковы, распрямится, исполнится духом свободы и созидания, - и царство божие построится на земле, а не на небе!..
Так я сказала бы перед смертью, и каждое слово было бы словом моего сердца. Но мне не дадут говорить: к чему им слушать слова, которые могут разбередить душу, если палачи ещё имеют её?
...Слышу лязганье замков в коридоре. Началось! Скоро придут и за мной... Я готова. Илья, Лёвушка, прощайте!
Илья
Есть вещи, которые можно объяснить, но нельзя оправдать. Когда умрёт кремлёвский карлик, - своей ли смертью или от рук своих приближенных, жаждущих его власти, - найдётся много объяснений, почему существовал бесчеловечный режим, возглавляемый этим чудовищем, но оправданий всё равно не будет. Что такое сила власти в сравнении с силой народа? Достаточно малой части его восстать против властного левиафана, и не спасут это чудище никакие стены. Семнадцатый год это доказал - докажут и будущие годы.
А пока вот она, расплата за покорность: наша смерть ничто, увы, среди жертв, которые понёс народ и которые ему ещё предстоит понести. Сколько людей погибнет в начавшейся войне - миллионы? Она идёт всего третий месяц, но сколько народа погибло, какие огромные территории отданы врагу! "Враг коварен и напал на нас внезапно, без объявления войны" - так оправдывают это в газетах. Но что же вы хотели - чтобы фашисты, отвергающие все моральные нормы, идущие уничтожить нас, вели себя по-рыцарски? Вы бы лучше молчали, чем признаваться в подобной глупости! Ещё большая глупость, граничащая с полным идиотизмом, говорить о внезапности войны, ведь любому человеку, даже бесконечно далекому от военного дела, понятно, что колоссальная армия фашистов не могла незаметно подойти к нашим рубежам.
Нет, наши страшные потери объясняются не коварством врага и не внезапностью нападения, а всё той же покорностью перед кремлёвским тираном, уверовавшим в свою абсолютную правоту. Мне неизвестно, как там, вверху, всё происходило, но уверен, что он снисходительно поучал своё ближайшее окружение, что войны не будет в ближайшее время - уж он-то знает! И они подобострастно поддакивали ему, показывая полную преданность тирану и восхищение перед его выдающимся умом...
Как ни странно, но жестокость фашистов, их безумное стремление истребить наш народ могут послужить на пользу Сталину. Сколько в стране недовольных, обиженных, стонущих под его деспотией - они могли бы теперь выступить против Сталина, на это есть все основания, но им придётся выбирать между гибелью от рук фашистов и подчинением Сталину. Борьба за жизнь, за независимость Родины оказалась связанной с кремлёвским деспотом - ещё один горький парадокс истории! Сталин это понял: в своей июльской речи, которую передавали по радио на всю тюрьму, он провозгласил Отечественную войну, а себя назначил её главнокомандующим.
"Братья и сёстры!" - говорил Сталин. Братья и сёстры! - что же раньше он не вспоминал о своём родстве с народом, мучая и истребляя его так, как никто до него? Братья и сёстры! - а пройдёт война, и вспомнит ли Сталин о братьях и сёстрах, не примется ли снова их мучить? Давно известно, что тираны вспоминают о людях, "братьях и сёстрах", когда тирания не может удержаться на одном лишь насилии.
На фоне катастрофы, постигшей страну, наша гибель пройдёт, конечно, незамеченной - Сталин ничем не рисковал, отдавая приказ о нашем уничтожении. Остаётся надеяться лишь на потомков, которые помянут нас добрым словом. Законы жизни не изменить никому: за лютой зимой приходит живительная весна, и то, что казалось мёртвым, возрождается. Жизнь это революция, революция - это жизнь. Да, мы погибнем, но революция не погибнет!..
Вот и всё - моя последняя ночь подошла к концу. В тюрьме слышится движение,- сейчас придут за мной, чтобы повести на расстрел. Мария, великомученица, и тебя тоже, - прости и прощай!.. И всё-таки победим мы, а не они: революция - это жизнь, революция продолжается.