В скором времени Зинаида устроила Веефомиту свой последний парадокс. Она рассталась с Раджиком (у них давно уже не ладилось) и вышла замуж за Философа Грубой Дырки. Бенедиктыч утверждал, что все встало на свои места, Раджик не придал этому событию значения, а Максим Ильич перебрал на свадьбе безалкогольного напитка и шептал каждому, что Кузьма Бенедиктович порнографист и голубой человек, как само небо. Заодно был оклеветан и Веефомит, как самый близкий калужанин Бенедиктыча. Но никто словам Максима не поверил, потому что, как считает Веефомит, к 1999 году все калужане стали высоконравственным народом и смотрели на такое заявление с далекого высока, как на что-то ничтожесуетящееся. В тот год подорвать авторитет Бенедиктыча было невозможно. Только Спортсмен возразил Максиму:
- Он скорее зеленый, чем голубой. По крайней мере, мне так представляется.
Свадьба была роскошной. После торжественной части и обильного застолья устроили прогулку по городу. Сначала в автомобилях, а затем пешком. Зинаида вся в белом, с фатой, он - в чем-то черном, и многие встречные дарили им цветы. Был тут и Раджик. Шли Бенедиктыч с Веефомитом. Очень нарядные, они были довольны необычайно. Веефомит перебирался, наконец, в свой дом и предвкушал, как вновь погрузится в романные терзания. А Кузьма Бенедиктович, в честь замужества своей бывшей невестки, преподнес ей и городу аттракцион: "Только у нас - мир глазами коалы".
Леночка нарисовала чудесного медвежонка, и весь аттракцион занимал места метр на два - фанерный ящик, куда можно было зайти на пятнадцать минут. Власти города посетили его и дали распоряжение работать круглосуточно. "Мир медвежонка оказывает благотворное влияние на молодежь и способствует развитию уважения к животному миру" - такова была резолюция. Были, правда, в верхах и возражения, что мир этот уж больно тягучий и растительноядный, и просили Кузьму Бенедиктыча устроить для контраста "мир рабочей пчелы" или еще какого более активного существа.
Но всё равно Кузьма Бенедиктович был доволен. Он то и дело поглядывал на Раджика с наивной отеческой теплотой. Скорее всего, он вспоминал в этот день его мать, и невольная слеза сбежала по его щеке. Он до того расчувствовался, что шепнул довольному Веефомиту:
- Ты слышал про миражи в Одессе? На этот раз это я их устроил.
- Я так и думал, - сказал Валерий Дмитриевич, и оба расхохотались.
А свадьба подходила к концу. "Молодых" осыпали цветами и разошлись. Самые близкие еще посидели с полчасика, побалагурили, наконец Раджик пожал руку Философу, тот похлопал его по плечу, и они распрощались, переполненные чувством удовлетворения.
И в первую же брачную ночь, когда в Зинаиде все вздрагивало и холодело, когда их обоих мучила электрическая дрожь, вдохновленный Философ открыл ей следующее:
- Я не хотел бы пугать общественность. Ну а если? Скажем, человек, как и всё живое, служит лишь биологическим материалом для образования нового вещества планеты, для уже будущей более высокой формации разума. Вот представь: появился некто-сапиенс, проросший из среды человеческих отходов (подразумеваю в кавычках). И тогда, поистине, начнется новая эра. И будет использоваться то, что скопилось в виде культурных слоев в нашу эру, так же как мы использовали газ, нефть. Это тебе, конечно, понятно. Я пришел к своим выводам без подтасовки фактов, просто и естественно. Представляешь, Зин, какая это будет жизнь! Ты знаешь, почему уже сегодня люди всё больше разнятся друг от друга, и уже совершены тысячи попыток перерасти из индивидуальностей в личности? Это только на первый взгляд противоречит моей гипотезе. Это доказательство ее правоты. Стремление к личности - это способ сохранения и увеличения численности хомосапиенс на новом витке социально-экономических преобразований. Я с уверенностью утверждаю, что какие бы сдвиги и изменения не происходили, они имеют цель увеличения полезной массы. Продукты распада человеческих организмов - это будущее планеты!
Но вот вопрос: откуда явится некто-сапиенс? Поначалу я полагал, что он...
Зинаида осторожно прервала его:
- Дорогой, ты очень ясно изложил суть, это так интересно!
Впервые Философ услышал ласковые слова по поводу своего детища.
- Милая, я тебя утомил. У меня все написано, у меня таблица, ты прочтешь, если захочешь.
Зинаида кивнула:
- Как к нам сегодня все были добры! Я так люблю Веефомита, Бенедиктыча, Раджика и Копилиных, всех! Сколько хороших людей!
Философ вытер влажные губы и взгляд его помутнел.
- Представляешь, - пробормотал он, утрачивая ясность сознания, - какое чудесное сырье выйдет для грядущего? Получше нефти и газа!
Зинаида представляла . Ей впервые было хорошо-хорошо, и сладко.
Выдержки из нового труда философа Г. Д.
"Иерархия типов"
Из главы 1 "Призрак бродит..."
"...Моя теория не настолько пессимистична, чтобы ее игнорировали власти и обыватель. Так давайте подумаем вместе: откуда явится некто-сапиенс?
Поначалу я полагал, что он возникнет из океана, где пребывает покуда в переходном подготовительном виде (дельфины, осьминоги и пр.), но при ближайшем исследовании оказалось, что человек теснит океан, и чтобы выйти на сушу, где может проявиться некто-сапиенс, нужно победить человечество, завоевать жизненное пространство. Тогда-то я и постиг, что океан, из которого явится новый хозяин жизни, и есть само человечество. Оно неоднородно: существует колоссальное различие между людьми, имеющими обманчивое внешнее сходство, Существует раскол (деление и иерархия систем) в системах и в самой физиологии.
Начался скрупулезный анализ. О люди! Это не просто - увидеть мир таким, каков он есть, но трижды тяжко заглянуть туда, где он есть такой, каким будет, заглянуть и доказать безо всякой
заведомой лжи..."
Из главы VI "Вечное бездействие" "...Для начала мною было определено: что же движет человеком, другими словами, чем он жив, и я набросал следующее:
а) стремление к лидерству (в природе и среди подобных);
б) стремление к отражению (к смерти);
в) жажда познания;
г) жажда ощущений.
Это основы жизни всех высших животных. И у человека они прослеживаются более ярко. У каждого в различной степени проявляется одно из четырех, каждое из которых можно так же классифицировать по своеобразности проявления. Например, стремление к отражению (смерти) может быть выражено в стремлении к потомству. В любви к внукам, в создании произведений, в строительстве и даже в любви к самому себе (нарциссизм, как причина гомосексуализма) и так далее.
Одна из основ доминирует - остальные ей служат, питают стремление, способствуют достижению желаемого..."
Из раздела "Укрощение пакостных чувств" "...Не в моей задаче систематизировать проявление основ и их взаимосвязь. Меня интересуют типы в системе познания, наивысшей из основ, которой служат абсолютно все иерархии. Я увидел как это торжественно, когда какой-либо полководец, баловень судьбы, достигший власти над миллионами, является для человека-познания одним из элементов в системе мировоззрения и материалом для ее подтверждения. И тогда я понял, что люди определенного знания приобрели силу, о мощи которой еще сами не ведают. Это открытие меня ошеломило. Я увидел новый этап - от возникновения понятия "дух" - до грядущих возможностей одного человека. В бульоне человечества формируется новый вид. На него не обращают внимания, но это он поднимет вселенную, встряхнет и откроет второе дыхание, и что, я вам скажу, тогда будет... Представить даже не могу, что случится..."
Из главы Х "Типы познания" "...Потому нам сегодня и нужно исследовать типы с доминантой познания, приоткрыть перспективы всем и каждому.
1. Слепое стремление к познанию (любопытство). Типично для всех высших животных.
2. Внутригосударственное стремление к познанию (служение). Количество типов зависит от степени поощрения талантов.
3. Познание избранных (групповщина), где энергия и сила познания может противостоять любой численности.
4. Отрешённое познание (созерцание). Всегда редко.
5. Высший тип человека-познания для меня загадка. По логике развития - это активная личность, но сущность ее деятельности, скорее всего, не может быть понятна иным типам и имеет общечеловеческое значение. Попросту боязно предположить - кем становится человек, достигший такой высоты. Можно было бы и не упоминать о нем, к тому же, у меня нет примера из современности, а из прошлых времен я с трудом назову пять личностей, и то не бесспорных, но логика такова: от слепого стремления к познанию человек приходит к осмыслению среды и себя. Изменив себя, он меняет и среду, это так. Но ведь изучив себя, он может открыть и развить в себе то, что сдерживала и гасила в каждом среда. И что же это?
Честно скажу: не знаю. Знаю только, что даже по склонности к осмыслению нас следует подразделить на:
а) спящий познавательный тип;
б) пассивный;
в) активный (есть еще масса промежуточных типов: активно-подражательный, пассивно-подражательный, активно-спящий и др.).
Спящий - в ком развита доминанта познания, но нет осознания этого, т. к. такой тип ждет условий извне или дальнейшего внутреннего созревания.
Пассивный - кто периодами приближается к процессу осмысления, сознает свое отличие, но всегда оглядывается на мнения большинства и пробуждается, когда его увлекает чей-то пример, часто возвращаясь к желаниям отражения, лидерства и наслаждения.
Ну и активный - совершенно уникальное мышление, независимость от среды и отстаивание и внедрение в среду собственных концепций..."
Из главы ХУ "Сотворение типов" "...Основное же, что могут достичь в силу благоприятных обстоятельств эти три типа, - это открытие законов внутри себя, по которым натура, данная природой, обретет сознательную силу (акт самотворения) и определит грядущее...
Например, у поэтов при высоком уровне осмысления может быть совершено мещанская натура (Гете, Бальзак, Тютчев, Гюго и др.). Акт самотворения некто-сапиенс происходит, когда достижение совершенно особенного склада мышления на основе открытия теневых законов развития личности переиначивает собственную (и иные) натуру силой приобретенного кредо. Новая натура творится по отбору принятия от общества действительно ценного и от развития собственных возможностей, данных природой в процессе отрицания ложного и фальшивого, примитивного и иллюзорного..."
Из главы XIX "Черти и херувимы"
"...Почему же так мало тех, ради кого и существует эта жизнь? Посмотрим, что происходило: во все века и формации, в периоды социальных катаклизмов гибли пылкие и лучшие, подающие надежду. Я не скажу, что оставалась шушера, дабы не обидеть власти и обывателя, но всё же. За двадцать веков выживали и множились подхалимы и тихушники, представители типов, ориентирующихся на лидерство, наслаждение и отражение. Они и выстроили этот мир, где нет места человеку-познания, который не успевал оставить после себя преемников, не успевал разобраться и применить свою созидательную силу. А иные ветви разрастались, их можно символически назвать ветвями от Пилата, Иуды и Петра. И теперь, когда мир завоевал относительную демократическую стабильность, есть шанс развития некто-сапиенса. В перспективе грядет новая революция, без пушек, крови и насилия. Революция борьбы человеческих типов, натур, осмысления истинности культурных ценностей, революция за человека, творящего себя и свой мир. Революция уже началась!..."
Из главы XXII " Части и целое"
"...Иерархия типов - не моя выдумка - это всеобщий закон развития от низшего к высшему. Возьмите условно две крайние точки от человека-частички до человека-целого. И если вы усвоили, какими качествами может обладать некто-сапиенс (целое), то все остальные являются той или иной частью, большей или меньшей, от него. И здесь мы, как по ниточке, добираемся до открытия еще одного фундаментального закона жизни. Если есть все мы, частички и части целого, то должно быть и само целое. Нельзя утверждать, что оно есть теперь, как всеобщее начало, скорее всего, и мы все от него..."
Из главы XXIY "Под и над"
"Итак, мы разобрались с классификацией типов на "части" и "целое". Нужно только отметить, что существует деление людей на тех, кто живет под кем-то (идея, религия, личность, природа) - это и есть частички, и тех, кто над кем-то, что редко является проявлением целого как всеобщего закона, а, скорее, миниатюрного целого - частичного целого, относительно какого-либо количества от целого. И такой человек (вождь, лидер или чья-то идея) - большая или малая целостность целого. У каждого народа, к примеру, есть свой национальный мыслитель и кумир. И тогда большая часть народа живет под ним, а он (или его идеи) - над ними..."
Из главы XXIX "Пытки вычленения"
"...И в каждом народе могут быть единичные попытки вычленения из ограниченной целостности и, возможно, успехи индивидуального развития в целое. Я это не могу утверждать, но это и есть оптимистическая часть моей работы. Мы все равны вычлениться и заняться познанием и осмыслением, шагая по ступенькам развития и приобретая созидательную силу, даже если вы политический лидер или последний обыватель. Конечно, природа вложила в нас всё в разной степени. Но, допустим, чем больше преград нужно преодолеть на поприще созидания себя, чем труднее и невозможнее, тем грандиознее может быть успех. По крайней мере, при желании вычлениться, позитивной или негативной целостностью всегда можно стать. И тогда тот или иной народ энное время будет жить под вами, а затем и поминать вас добром и ненавистью..."
Из раздела "Штрихи к портрету вселенной"
"...Когда я был маленький, я, как и многие, думал, что мир существует ради меня. Но, увы, оказалось: он ради того, кто его завоюет. И я долго искал Отца.
Но теперь я знаю, что есть только женщина, которой каждый из нас может стать мужем. Эта странная ситуация может вызвать только раздражение, если еще и учесть, что эта женщина - природа, которая является нам матерью. Но вряд ли здесь подходят нормы людских отношений. Проблема шире, если вспомнить, что многие пути, на которые указывали великие, поросли бурьяном, будучи отвергнутыми типами, жаждущими наслаждений, власти и себялюбия..."
Из главы XXXI "Какого дьявола"
"...Но сын становится отцом и смотрит на мир его глазами. И начинает понимать, что у него от отца, а что даровано матерью. И вот один из сыновей уже способен оплодотворить мир здоровой идеей, которая является началом новой Женщины, матери и природы, вобравшей в себя весь его хаос, всю его мудрость и вечное стремление к познанию..."
Из главы XXXII "Вся власть вселенной"
"...Нужно увидеть и понять, что вселенная имеет дело сама с собою, она и есть отец и мать, и сын. Одновременно она едина и множественна. Она создает в себе движущие начала, наделенные энергией творчества, вольные выбирать между жизнью и самоуничтожением. И новые этапы осознания рождаются при качественном совершенствовании форм материи".
Из раздела "Энергия некто-сапиенса"
"...Отцу, как форме, нет входа в мир сына. Порождая и сына и мир, он становится сыном. Сын и есть отец. А значит, и все мы - есть части отца и сына, и матери, но и в то же время мы - целое, вобравшее в себя лучшее от матери и вольное войти в еще большее целое, способное сформировать грядущее вселенной. И значит (а это последняя высота в иерархии типов) кто-то из нас уже был, есть и может быть Сыном, Матерью и Отцом, то есть самой вселенной".
(Таблица)
* * *
С ноября месяца Копилин изнурял свою плоть. Хаотично и дико. Он отказался от аскетического пути, решив одолеть организм непосильными нагрузками. Чтобы никаких позывов не было, никакого удовольствия: одно отвращение.
Делал он это сознательно, и Леночка, естественно, страдала. А у него дрожали руки и ноги, нарушился обмен веществ, дергалось веко, расстроилось пищеварение, в голове зияла пустота, но, как истовый схимник, он продолжал изнурять общую плоть.
Леночка прямо не знала что и делать. Она в глубине души понимала, что происходит с ее Копилиным, но понимать - значило для нее терпеть, для чего нужен ясный рассудок и здоровье, а у нее уже не было сил. Жизнь у них пошла кошмарная. Они словно впали в спячку и представляли собой двух агонизирующих существ, уцепившихся за великий инстинкт на краю Апокалипсиса.
Зарегистрировавшись, они получили приличное жилье и вот теперь страдали в нем, забытые Бенедиктычем, который, ощутив в себе новый прилив творческих сил, занимался болтовней с калужанами и ночными бдениями.
И только довольный Веефомит, вышагивая по своему вновь обретенному дому, догадывался о происходящем. Зайдет к нему Радж, посидит, посопит, заглянет в черновики и бухнет: "Что-то Копилиных не видать." Скучает Радж по Леночке. А что ему может объяснить Веефомит? Что мало кому дано заменять одно другим, что мера для каждого своя, что существует мораль, которая отвергает любые советы? Такие объяснения ни к чему не ведут, тут нужно либо действовать самому, сделавшись случаем, либо все понимать и надеяться на Случай, который бродит где-то в виде Бенедиктыча.
Веефомит знал, что может подумать Бенедиктыч:
"Сон все это, - подумает он и не произнесет, - как им не спать, если они не властны над своими организмами. Пусть Веефомит назовет роман "Мера" и не мучается. И не прав он, что у Копилина это от незнания меры. От среды, Валерий Дмитриевич, - не впускает среда в себя его энергию, и, чтобы не взорваться от избытка ее, гасит он ее таким способом, думая, что действует по идее. На самом деле - эта идея от самосохранения, она не его, как и многое на этом свете".
Знал эти слова и Веефомит и говорил Раджику, что должны же молодые надышаться в собственных стенах, а надоест, так придут и еще часто-часто приходить будут. И уходит Радж с мыслями о теплой компании, идет в садик за Любомирчиком, к которому с некоторых пор стал испытывать привязчивое чувство.
Ходит по дому Веефомит, не идут ему на ум страницы романа, хочется ему, чтобы сказал или подумал Бенедиктыч примерно так:
"А для приобретения меры нужно, чтобы и вокруг была гармония. Создай ее, если нет, и тогда обретешь недостижимое. И пусть остается единственная в этом мире гармония - чаепитие, где и Копилин смог бы очищать свой ум от насильственных идей. Скажу Веефомиту, чтобы назвал "Чаепитие". Может быть, это уведет его от тоски по Москвичке. А на бедном Копилине действительно лица нет, всё же придется ему помочь".
"Ах, - думал, приходя в восторг от знания таких слов, Веефомит, - нужно действовать, пока мы еще живы!"
И вот уже он сидит у Бенедиктыча и говорит, что ленивые и случайные строчки порождают случайные и ленивые дела.
- Да, - соглашается Бенедиктыч, - ты правильно делаешь, что не имеешь лозунга "ни дня без строчки". Из-за этого я часто бываю в тебя влюблен.
Веефомит произнёс ответный комплимент и начал говорить о Копилиных. Результатом этого разговора было суровое покаяние Бенедиктыча. Он никого не принимал три дня и отстранил себя от глобальных дел. Никак не мог Бенедиктыч избавиться от абстрактного чувства любви к человеку, а здесь был близкий и любимый человек: Леночка.
На третий день Кузьма Бенедиктович послал Веефомита за Копилиным и Леночкой и остался с ними наедине.
...Веефомит топтался в подъезде, когда начался ураган. Ощущения были не из приятных, дом едва выдерживал напоры ветра, а градины размером с куриное яйцо подпрыгивали до первого этажа, но Веефомит стоял у окна, тёрся носом о дребезжащее стекло и улыбался, вспоминая истощавшего Копилина и глаза Леночки, ставшие двумя сизыми озерами...
Когда супруги пришли домой после увлекательной прогулки по побитому городу и сидели за кухонным столом, прихлебывая чай, то вдруг вспомнили, как когда-то чистота Копилин и невинность Леночка слились в первый раз в единое целое. У Копилина и мысли не возникало об изнурении плоти. Странно только - почему?
В тот вечер Копилин писал песню, а Леночка пела ее, и Алексей подыгрывал на гитаре, а где-то, шагов за пятьсот, сидел в кресле Бенедиктыч и просил у Веефомита прощения.
Перелом
Я решил сообщить о преудивительных событиях, что осчастливили наш город. Прошло уже много лет, а я не могу без волнения вспоминать их. Что это было - феерия, действо, ослепительное празднество? Не могу поручиться за других и, вообще, утверждать, что кто-нибудь еще запомнил этот день, эту вспышку света в веренице театральных премьер, с уверенностью скажу, что его помнит и Философ, который надоел мне своими ностальгическими воспоминаниями.
Один из первых он увидел группы мохнатых обезьян, стекающихся к центральной площади, где тогда всё еще стояли центральные административные здания. Эти странные приматы шли организовано и целенаправленно и выглядели очень театрально. Вроде бы ничего не несли, не пели песен, не прыгали, но всем, в том числе и мне, прибежавшему вслед за криками мчавшихся к центру мальчишек, казалось, что это ловко организованное представление. И горожане с детской искренностью подключались к нему. И вот уже разношерстный люд вперемежку с обезьяньими рожами весело маршировал, и все стали моложе, и неизвестно откуда взявшиеся карнавальные маски, ленты, шары и огромные надутые чудовища затопили улицы разноцветьем, и взвизгнули трубы, громыхнули барабаны...
Обезьянам кидали фрукты и овощи, и они стремительно пожирали угощения, вызывая приступы ликования. И дикий стоял хохот, когда они прыгали за шарами, и тогда даже стражи порядка не могли бороться со смехом и хватали мохнатых существ, и торжественно несли их над толпой, как талисманы будущего счастья.
Я сам бросился в эту карусель и плохо помню, что в ней вытворял. То было полное раскрепощение, где каждый проявлял все, на что был способен. На центральной площади городские власти махали народу из окон, и у каждого был улыбающийся рот, и многотысячное шествие расползалось по всему городу, вбирая в себя старость и молодость.
Надвигалась ночь, повсюду светились окна, открывались двери, и на улицах, площадях и скверах затевались игры, жглись костры и пелись песни. Карнавал только набирал мощь, и я это понял, когда увидел Философа, лезущего за обезьяной на фонарный столб. Тут же была Зинаида и визжал то восторга Любомирчик. Потом нас угощали апельсиновым соком и мы пугали каких-то хилых чудовищ факелами.
Народ ликовал, и этот его ликующий лик породил во мне слезоточивую иллюзию. Я простил всем всё, я забыл самого себя и закричал, что нужно провести голосование и утвердить, чтобы этот праздник никогда не кончался. Меня поддержали, но Философ возразил, что без творческих буден не обойтись.
И тут выскочила толпа ряженых и обрядила нас в костюмы. Меня посадили на мотоцикл, и в костюме юродивого я уродливо помчался в разбегающуюся толпу. С диким ревом несся я по улицам и видел весь этот фейерверк огней, чудес и таинств. Мне казалось, что я лечу, и, наверное, я летел, пока не врезался в дерево на окраине города. Здесь меня уже встречали. Жители ближних деревень устремлялись в город. Они были разодеты в свои лучшие одежды, и их земляные руки подняли и обтерли меня, а их картофельные лица сегодня мерцали, как осколки разлетевшейся Луны.
Мы возвращались в изможденный весельем город, и я, наконец, понял, что это перевал. И обезьяны и раскрепощение, и воспоминания о жалком прошлом - вся эта втиснутая в рамки времени суета подошла к границам заповедного безвременья. Мы все теперь казались страшно юны, и жизнь подошла к нам вплотную, устроив снегопад из полчищ дразнящих снежинок-явлений, где нет ни одной похожей. Я увидел свой роман, забыто лежащий на столе - в комнате, где меня нет, и в голове моей стало тихо-тихо, и в тот же миг произошел перелом.
Все те же люди и звери шагали по улицам города, они всё пели и плясали, и в дневном свете их лица сделались усталы, а морды - зловещи. Всё еще звенели трубы и было много шаров и таинств, и причуд стало не меньше, когда в барабанном бое я уловил объединивший всех бравурный ритм наркотического марша. Он всё усиливался, а праздное шествие упорядочивалось, голоса смолкали, плечи выпрямлялись, а в глазах появлялось упрямство - и вот уже гремела не просто гаденькая дробь, а ширился и разрастался мерзостно-всевластный протяжный вой, до предела натягивающий в сердцах струны общности и единства.
Теперь шли в ногу, с остервенением вбивая подошвы в асфальт, и город подбрасывало от этих ударов, а мальчишки бежали мимо меня в онемевшее будущие. Это был последний аккорд феерии, когда по центральной площади, чеканя шаг, под крышами возбуждающих знамен, проходили влившиеся в желанные формы полчища. И всё было закономерно и правильно.
Я смотрел на каменные стены домов и на удовлетворенных соплеменников, и ни о чем не жалел. За долгую жизнь мне уже приходилось видеть разорванные голодными хищниками туши животных и проглоченные чувства мечтателей, медленно переваривающиеся в желудках победителей, таких приятных и гладких на ощупь. От пришедшей ясности и усталости у меня подкашивались ноги, я опустился на асфальт, где лежало расплющенное лицо Бенедиктыча, и меня весь этот фокус рассмешил так, что захотелось тут же плюнуть в морду Философа. Но ее, по счастью, рядом не оказалось.
* * *
Философ любил работать, когда вокруг много шума. Он отгораживался от мира стеной глухоты и уходил в себя. А в тишине у него резко падала работоспособность. Он начинал вслушиваться в беззвучие и чем больше вслушивался, тем быстрее утекал в пугающую пустоту. Тогда он включал погромче музыку и возвращался к себе, к своим типам, к чувству благодарности Зинаиде - за то, что она выбрала из всех его, и за ее понимание.
Он никогда не задумывался, что больше ценит - сам процесс отключения и ухода в себя, когда мозг работает вне усилий собственной воли, а рука - автомат, или те истины, которые открыты и которые суждено открыть. Философ твердо знал одно: человечество прошло долгий путь от невежества до употребления многих видов материи и энергий, но так и не дало ответа на вопрос: зачем человек делает, творит и вообще дышит?
Философ смотрел далеко назад и пытался разглядеть взорвавшуюся точку, породившую бесконечное количество массы. Он то верил во взрыв, то насмехался над уверовавшими в него. Порой он зримо видел эту мифическую точку, которая вот-вот должна набухнуть от какого-то не менее мифического воздействия и лопнуть для созревания плодов с семенами точно таких же точек. Правда, о созревании плодов Философ еще не думал, но то, что взрыв как бы был и в то же время его как бы не было, допускал.
Зинаида не мешала ему. Они забрали Любомирчика, и теперь она целыми днями гуляла с ним, приобщая сына к вечности. Она была благодарна Веефомиту, который после перелома перестал называть мужа Философом Грубой Дырки, и если раздражался, то дразнил его Нектонием, а в обычном состоянии нарекал философом. По ее мнению, такая перемена означала признание философских способностей мужа,
Коллеги теперь часто сходились и спорили до полночи, так как оба давно не работали в училище и отчитывались о результатах и объемах деятельности только перед собой. Зинаида любила присутствовать при встречах, если даже Веефомит начинал ядовито фантазировать:
- Ты, Нектоний, конечно, относишь себя к познавательному типу, и с этим трудно не согласиться. Но что это за явление, когда познавательный тип сюсюкается и заискивает, когда он при всех своих достоинствах скатывается до истеричного визга, банальнейшего крика души?
- Среда топчет, - бормотал Философ, а Веефомит продолжает язвить:
- В наше замечательное время жить так убого и скудно - просто преступление. Вот скажи, Философ Нежной Дырки, ел ты в этом году вдоволь помидоров или желто-красных груш? Ты хоть раз в жизни одевался во все белое и плыл на серебристом теплоходе по океану?
- Да зачем мне все это? - взревел Философ, опрокидывая локтем чашку. - Я доволен! Я хочу мыслить, а не потреблять!
Веефомит довольно улыбнулся.
- Другого ответа я от тебя и не ждал.
- Нет, ты ждал! Ты всё меня в какую-то лужу хочешь посадить. Ты хочешь доказать, что я ущербен и не способен продвигаться по лестнице познания.
- Я этого не говорил, - сказал Веефомит и ушел, сожалея о сказанном.
И Философ думал, думал, пока не написал следующее:
"Я не прошу уважаемую власть печатать шлаки моего развития и жизнесгорания, т. к. слепо верю в постепенное ослабление механизма подавления эгоистического индивидуального мышления, но так как оказываюсь непонятым, не принятым, а значит, и преждевременно рожденным, прошу проявить элементарную гуманность и выделить мне, моей жене Зинаиде и нашему сыну Любомирчику нужную жилплощадь. Потому что если я сейчас не работаю на государство, то кто знает - когда-нибудь мои идеи принесут скромную пользу людям. Денежного вспоможения я не требую - проживем кустарными ремеслами и собирательством.
Могу сказать больше: мой мозг горит, я не в силах отвечать за процессы, происходящие в нем. И я не ручаюсь, что при полном игнорировании моей личности, не совершу какой-либо антиправительственный поступок. Либо начну мутить народ, либо совершу теракт. В крайнем случае - сожгу себе в протест.
И если вы не пойдете навстречу моей просьбе, то лучше изолируйте меня, уберегитесь, залейте мой горящий мозг водой! Я повторяюсь, но я действительно не могу поручиться за то, что из меня выходит или попросту - прёт.
С любовью к созданному вашими усилиями государству - самобытный Философ - Нектоний".
Ответ был получен незамедлительно и звучал так:
"Отрадно заявить, что в нынешние времена мы можем позволить содержание самобытных чудаков различных направлений. И очень жаль, что вы не обратились за помощью раньше. Сегодня мы с удовлетворением сообщаем вам, что отдано распоряжение, чтобы там у вас на месте с должным вниманием отнеслись к вашей самобытной деятельности. Вам уже выделена квартира с удобствами и с кабинетом, и лично от нас посланы письменные принадлежности и печатная машинка (безвозмездно). Мы не можем обещать, что все труды ваши будут опубликованы, потому что не знаем, о чем в них идет речь. Но вы не унывайте, почаще вспоминайте мыслителей прошлого, которых тоже не сразу поняли современники. Главное - ваш сын Любомирчик по-прежнему может ходить в ясельки-сад на льготных условиях. И за его будущее мы ручаемся. Извините, но это все, что мы пока можем для вас сделать".
Внизу стояла правительственная печать, а под ней росписи.
- Ну и что! - сказал Философ Зинаиде.
- А может быть, нужно было и про пароход и про белую одежду написать? - гадала Зинаида.
- Ну да, и про помидоры и про груши! - И вдруг его осенило: - Слушай, а не хотел ли он доказать, что настоящего мыслителя должно хватать и на благополучную частную жизнь?
Зинаида признала это предположение гениальным, но они оказались не правы. Не удалось им разгадать витиеватую речь Веефомита. Он просто не сумел сказать тогда, что жизнь гораздо шире, объемнее всяческих специфик и одержимостей, и что - если ты претендуешь на всеобщее зрение, то должен быть всюду хотя бы со своими воображаемыми желаниями, и если ты не страдаешь от убогости житейских мелочей и не знаешь о гармоничном чувстве взаиморавенства души, тела и окружающих тебя форм, то как тогда увидеть целое, действительно способное иметь свободную волю над этим миром?
* * *
Был вполне симпатичный денек, вызывающий у состоявшихся людей лирическое возвышенное состояние.
Бенедиктыч сидел у окна, чувствуя невесомость своего видавшего виды тела. Ему было восхитительно приятно вот так смотреть на теплый зимний пейзаж за окном, на голые деревья и гроздья сосулек на старом карнизе.
Все формы были так близки, жизненны и в то же время недоступны и холодны, что Кузьма вдруг ощутил себя всем этим, и приметил себя, сидящего у окна, счастливого и ровного, такого, каким бы хотел себя видеть; он поймал себя на признании счастья, дотронулся до реального подоконника, увидел, что вот этот кусочек жизни за окном и он здесь в комнате и являются всей жизнью, всем, что есть, что никогда не видано, что невозможно охватить взглядом, впитать умом и телом, но что присутствует - сконцентрированное в этом кусочке мокрого пейзажика и в подоконнике, шершавости ладони и потикивании часов; и когда Бенедиктыч подумал, что где-то сейчас кто-то умирает, крича от боли, измучен и одинок, ему стало еще благостнее от того, что он принимает и это, теперь уже спокойнее и мудрее, уверовав в доброту первоначального смысла, вбирая в себя всё: и цвета, отраженные в сосульках, и самого себя со всеми мыслями с себе, о концах и началах.
Он плыл в этом ощущении лирики здорового думающего человека, в предчувствии расширяющейся жизни, с восторгами от ее сложности и непредвиденности.
Он нежился в своих ощущениях, зная, что они временны, что спустя мгновение-другое им завладеет иное чувство, эта волшебная насыщенность утечет куда-то, оставляя за собой тихую затаенную печаль. И быстрые мысли теснились, раздразнивая поспешное желание ухватиться за ниточку бытия, и тогда он начинал думать всё игривее и вольнее, укорачивая расстояние между детством и старостью:
"Неправильно относятся к смерти. Я помню этот молчаливый детский ужас перед ней. И вот клоуны: тумаки, падение, боль, слезы. Зрители смеются. И смерть - падение, боль, слезы. Как смеются над прошедшим ужасом, подшучивают над нелепым страхом в темноте, над комичным поведением дерущихся, над безоглядным бегством, как зрители, надрывая животики, хохочут над бедами клоуна, так природа улыбается над нами, над детской боязнью взрослых войти в темную комнату смерти, ей весело, потому что, как и зрителям, комичное является ей в трагичном, и она точно так же прыскает в ладошки, прижатые к неподвластным губам, как двое ее малышей у гроба матери; и, быть может, от того она с такой легкостью расстается с младенцами, убиенными, юными надеждами, расплавленными в лаве и исчезнувшими в морской бездне. Она-то знает, что под гримом клоуна прячется совсем иное лицо. В этом ее принципе, скорее, законе зрительского смеха над человеческими трагедиями, есть нечто загадочное, что хранит тайну, радостную тайну смерти".
Мысли текли ровно и казалось - вот-вот - и Кузьма Бенедиктович постигнет все, коснется сердцевины, настанет триумфальный конец и можно будет задернуть занавес,
Но как только он начинал об этом думать, то ощущал резкое покалывание в пояснице и тревожное биение сердца. И в который раз Кузьма Бенедиктович задавался вопросом:
"Может быть, нельзя лезть за кулисы жизни, ибо сама попытка взглянуть на механизмы управления спектаклем гибельна, и поясница предупреждает? И когда примешь, что так же хорошо умереть, как хорошо жить, тогда и сольешься с ней?"
И он смотрел на сосульки, на голые деревья, на талый снег и редкие снежинки...
В окно была видна тропинка к подъезду. Вот из-за угла дома на нее ступила женщина - в черном пальто, вязанной шапочке, походкой конца восьмидесятых. Она быстро шла к подъезду, а Кузьма Бенедиктович узнавал ее и холодел, не волен двинуться, парализованный.
Наверное, с того момента у него и начал прогрессировать паралич, наказавший его неподвижностью.
Она, конечно, приехала не за тем, чтобы у Кузьмы, у ее единственного Кузьмы, начал прогрессировать паралич. Она и наказать его не сумела бы и не собиралась, она бы исполнила любую его просьбу, попроси он ее; и она приехала не из-за него, хотя и болела им так сладостно и так мучительно долго; она приехала всего лишь к дочери, которая к 2000 году должна была стать матерью.
И она еще не знает ничего: ни о параличе, ни о главной ошибке Кузьмы и интуиции Веефомита, ни о материнстве дочери. И как ей, непосвященной, узнать, что она ступает бабушкой еще не родившегося внука, когда в ней самой, горькой и напряженной, еще не сгорела молодость и не иссякли девичьи слезы.
И от всех этих узорчатых мыслей и строк Бенедиктыч ощущает настойчивое покалывание в пояснице. Он встает, идет к двери, представляя, как она впервые переступит порог его дома, желая, чтобы это было так, чтобы момент ее появления присутствовал в нем всегда, и вот она уже вертит ручку замка...
А когда она, наконец, переступает порог, он лежит у ее ног, скорчившись от внезапной боли, чувствуя, как не подчиняется тело, понимая всё и бессильный объяснить ей, что же с ним стряслось.
"Боже! Боже! - восклицает он в себе, - зачем придумано так! Зачем ты задумал так, не дав мне ни страницы будущего!"
И тогда он видит, что в который раз начинается всё тот же путь, с теми же лицами и с теми же неудачами, и теперь с нею - и от ее глаз темные закоулки жизни становятся всё светлее, пока этим светом не заполняется пространство, в котором он отныне не мыслим без ее походки, черного пальто и без ее посвященной души.
* * *
Никак не ожидал увидеть ее в Калуге. Трясся в чертовой электричке, то дремал, то глазел на паршивейшие пейзажи за окном. Но зато, вспоминая, как отрекся от машины, словно мальчик, поднимал плечи и расправлял грудь, стреляя в пассажиров гордыми взглядами. Но пассажирам было все равно - отрекся ты в пользу жены или только сделал нравственный жест - они, как рыбы, закатывали глаза, держали сумки и были бледны от недосыпа, тряски и неудобных поз.
"кузьму разбил паралич немедленно приезжай" - еще раз медленно прочел срочную телеграмму.
Кто ее отправил? Фамильярное "Кузьма" - нужно же так обнаглеть, или они там все от беды спятили? "Паралич" - да какой Кузьме паралич - боров! Побегает еще, кабан, по свету, побьет сухой ковыль копытами, никому не уступит свои пастбища... Ушел в метафоры, аллегории, сравнения, ключом забили сарказм и самоирония. Профессиональная привычка, что только не мелькнет в голове, вплоть до пошлых вульгаризмов и крепких выражений. Болезнь специалиста. Вот так корпишь, порой предложения - как стихи, рекой из души льются, наплещешь их так страниц пять первосортных, выдашь рассказик, поэзии не сравни, издадут, а потом этот голодающий критик сидит и каждое слово колупает, но разве он способен уловить музыку души, единственные пять страниц, что действительно достойны публикации. У него же душа усохшая, она подобное никогда не производила. Хвалить-то он всё равно будет, не мальчик же написал, но не проймет его до подушечек пальцев, вот в чем дело-то. А на кой черт пронимать? Чтобы уродству своему ужаснулись? Кто читает-то?
На них и смотреть страшно, на почитателей. Подрожат, поколотятся и снова рты разевают. Было б что своего в уме, сколько чокнутых меломанов видел, и все, как один, с амбициями махровыми, из тебя же гладиатора сделают, давай-давай на гора, Палыч! Библиофилы, те хоть полезны, а эти - изморось восторженная. Вон, книжку читает, жрет и жрет глазами, время убивает, выключился, нет его. Хотя, лучше так убивать, чем соседа по уху...
Ах, в самом деле! "Паралич". Неужели Кузьма действительно того. Отщелкал? Натворил, натворил старина! И как совпало. Всё равно хотел съездить, попериферийничать, на зятька этого посмотреть, Копилина, родственничка долгожданного, а тут - на тебе - молния. От такой неожиданности и родить можно. Подкинуть забаву человечеству. А что, в юности были сны, будто забеременел, брюхо, как барабан, распирает и тужишься, тужишься, тьфу ты! Ужас какой-то! Хотя и этим выделялся среди других - "печать", "начертанность", "особость". Эдакий Петенька Чайковский.
Кузьма, Кузьма, а вдруг помрет! Не бессмертен же! И страх этот пережить надлежит. Топать куда-то без него, дряхлеть, оплакивая. Черт-те че, а не жизнь! Штаны покупать будешь, куртки, яичницу соком запивать, а Кузя на червей изойдет. Что ж так-то, пережил бы всех, а потом и того, а? Равностепенный эгоизм. Вон, тоже голова болит, сидишь в этом климате, как в стакане с уксусом, задыхаешься, чешешься, и ничего, разрабатываешь отечественную литературу, и в ногах проклятая дрожь все чаще, особенно, когда Светлана Петровна вокруг птицей-лебедем вьётся...
А ведь могли бы выбрать председателем, если бы Союз не распустили. Подъезжали уже, прощупывали, и, надо же, упразднили, отрадно, теперь каждый за себя, как и положено, а то уж блевать от этих речей тянуло. Вольному воля. Нематод мигом сориентировался. Теперь его в Израиле потчуют. Скучно без него. Тоска его глаз - такое великое дело! Написать бы про Нематода, как он пасьянс раскладывает, когда боится, что вот-вот с ума от чего-то может сойти. "Я это всегда чувствую, Леонид Павлович. Защемит под сердцем, накатывает эта реальность, суета, жёны, текучка, что-то берет за горло железной хваткой, сознание терять начинаю, вот-вот - и шарики с бешенной скоростью в голове кружатся - всё быстрее и быстрее. Не остановить, чувствую! И тогда я за пасьянс. Успокаиваюсь, шарики в ячейки по местам падают, и проясняется." " Может тебе к врачам обратиться?" "Нет, Леонид Павлович, это что-то наследственное, из глубины веков." А сам, пройдоха, в Израиле сейчас статейки тискает, намеки, дескать, мученик Леонид Павлович, недоволен. Ну болтун! Сам же легенду о Леониде Павловиче творит. Все равно у него и там тоска из глаз не испарится, без пасьянса не обойдется. А Сердобуева успел до дебилизма довести. Хотя тот и сам виноват со своей добротой телячьей, сломала она его, слезливость, куда не глянет - все человека жалко, странное заболевание.
Подумал и о Копилине. Дочь - плоть от плоти, и вот тебе - явился потребитель-людоед.
"Бедная девочка, что ей предстоит!" - зачем-то подумал и уснул.
...Калуга все еще дремала в талом снегу. Суббота. Всегда страшила патриархальность таких вот сонных городишек. Невымирающие динозавры. И транспорт этот - скотовозки. Отправился пешком. После сна не обнаружил заготовленных фраз, и теперь нужно вновь конструировать ситуации.
"Копилину скажу, - думал, - здорово, зятек! Или лучше: ну-ка, я на тебя посмотрю, налетчик-похититель! Обниму, и всем станет теплее. Или так: а, вот ты каков! Нет, больно унизительно. Тогда стандартное: рад познакомиться. А на Ленку обижусь. В самом деле, деньги посылаю, люблю, всё такое, и никакого откровения. Кузьме, если он лежит или сидит и не встает, надо как можно веселее: полежи, полежи, полодырничай, старина. Завидую, мол."
Вспомнилось, как купались, как нырял Кузьма, и засентиментальничал. Вот он, друг-Кузьма, молодой, с чистым взглядом, лежит беспомощный, куда всё ушло, и зачем-то были так невнимательны друг к другу. Достал платок, отсморкался, подумал: "Поживу подле, пообщаемся, все наверстаем, хорошо бы и поселиться вдвоем или к себе его взять, ну ее, Светлану Петровну!"
Ускорил шаг, заметив, что какой-то детинушка неотступно вышагивает рядом. То вперед забежит, то сбоку на расстоянии. Одет прилично, но больно здоров, сила так и прет, пигмеем себя чувствуешь. "Чё это он среди бела дня, крокодил калужский!" Остановился. Здоровяк потоптался впереди и вернулся.
- Простите меня, вы не Леонид Строев? - и показалось, что от его голоса и лица исходит запах парного молока.
- А что, собственно?
- Собственно, я знаком с вашей дочерью и могу вас проводить. Я Спортсмен и глубоко почитаю ваш талант,
- Как там моя Леночка?
- Имеет успех, - сказал и поперхнулся Спортсмен. - Она очень образованна и здесь на вечеринках у некоей Зинаиды-романистки проявляла свой критический дар.
Спортсмен смотрел голубыми глазами и вздыхал от переполнивших его чувств.
- Простите, Леонид Павлович, я, может быть, не скромен, но говорят, вы напрочь расстались с творчеством. Неужели правда?! Леонид Павлович, рубаните только мне, как есть, а я уж никому!
"Еще бы "истинный крест" добавил", - и вспомнил востренького корреспондента, ставшего теперь ведущим литературным обозревателем.
Объяснил:
- Нужно вовремя сойти со сцены, чтобы не портить действительно стоящее.
- Я же им говорил! А Властьимеющий утверждал, что вас зажали.
- Кто?
- Ну будто на попятный преобразования пошли, хватит, мол, власти талантов.
- Бросьте, - разозлился, - вашего Властьимеющего разобрать бы не мешало, и на свалку.
- Действительно! - обрадовался Спортсмен. - Нет, чтобы, как вы, а то ведь подстраивается, с молодежью шашни заводит. А вы правильно сделали, что молодым место освободили. У нас тут Зинаида-романистка такие вещи выдает и всё об истине! Вот теперь, правда, в чистую философию ушла, но есть что стоит публикнуть, вы имейте в виду - и здесь мозгами ворочают. Вот и пришли. Я заходить не буду, не хочу Копилина видеть. Он всё около вашей дочки вьется. Препротивнейший тип, женщин ни во что не ставит, я ему даже съездил за это раз. Не сдерживаюсь, когда женщин оскорбляют.
Он распрощался и побежал трусцой.
"Женщин оскорбляет. Бедная моя девочка!"
Дверь была приоткрыта и слышны голоса.
"Доктора, небось", - приготовился к самому худшему, позвонил.
- Заходи, заходи, - крикнул Кузьма.
Зашел и увидел, как большая компания пьет чай, обратившись лицами к дверям. Ждали. И тут-то среди других увидел ее лицо. Будто в колодец прыгнул.
- Черт побери! - пробормотал, и все заготовленные фразы испарились. Седая, совершенно белая шевелюра Бенедиктыча неузнаваемо изменила и его и ее, Ксению. И снова, как в эти последние недели, навалилась тошнотворная тоска, все эти золотые корешки на полках, фамилии и названия, одно оригинальнее другого, и не было сил сопротивляться, увидел только, как встал на колени и сказал:
- Кузьма, дочь, Ксения, люди! Я не написал ни одной книги. Я себя обманул. Расскажите, что понял Яков?
- Лёня, - услышал голос Кузьмы, - ты думал, что я тут лежу, а вот - всего лишь побелел. Но тебя иначе как выманишь?
- Ну ты даешь, - покраснел, прикасаясь к его белой голове, - шуточки у тебя.
- Главное, что все хорошо и мы встретились, - Кузьма пожал руку.
- Здравствуйте, Ксения Батьковна, здравствуйте все. - На деревянных ногах подошел к стулу. - Ну, где, дочка, твой рыцарь, этот? - и указал пальцем на голый череп Максима.
- Нет, - рассмеялась Леночка, - это Герострат, - Максим покрылся пятнами. - Вот он!
- Алексей! - протянул руку Копилин.
- Хорош, - промямлил, - дайте мне чаю, а то сейчас удар хватит. Ах, Кузьма, Кузьма!..
И качнуло, когда вновь увидел себя опустившимся на колени.
* * *
Когда Копилин вернулся из Америки, напобывался там, где душе хотелось, то оставил за океаном самого себя - петь песни и продолжать судьбу, а сам, избавившись от прежних комплексов и возрадовавшись пробудившейся отчизне, попал под влияние Кузьмы Бенедиктыча и решил написать нечто потрясающее и раскрывающее механику бытия. Тем более, он переписывался с Копилиным за океаном, и тот сообщал, что женился и доволен ходом своей жизни. Копилин отвечал ему примерно также. На самом деле у него были проблемы. И никто не мог знать: поймет он когда-либо, что механика бытия давно не существует вне человеческого сознания, что и саму ее создает разум, а создав, постигает, чтобы приобрести еще более творческое сознание. Никто этого не мог знать, потому что само человечество находилось тогда в эмбриональном состоянии и, естественно, не могло само себя ни создать, ни уничтожить. Вот и Копилин долбил и долбил скорлупу развития, чтобы когда-нибудь встать перед самым грозным испытанием: познать основы жизни, и понять, что они являются лишь частью целого. И если он сможет пережить это испытание здесь или за океаном, то приобретут ли они оба на той божественной высоте познания - избавление от ощущения бренности существования и свободу от ностальгии по вечному присутствию, когда, возможно, потребуется реализовать свою сокровенную мечту одним лишь поступком, закрывающим двери в этот мир приобретенных ощущений и полезных смыслов?
И водил Копилин искусанной ручкой по бумаге, оплодотворяя пространство искорками сознания:
"Так были ли те давние времена, когда в художниках видели богов и поклонялись им, как богам, принося в жертву свою невежественность и убогость? А ведь это они, никогда не находящие среди большинства признания, создавали то, на чём и поныне держится чистота человечества. Это они избавили нас от грубого труда и дали нам возможность увидеть землю с высоты. Мучаясь и сгорая, они вели нас к вершинам мудрости и красоты, где и поныне витает вечная неслышная музыка."
- Нет, - поднялась Лена, - с этого нельзя начинать роман!
Копилин отложил ручку и, ожидая, следил, как она ломая пальцы, вышагивала по комнате.
- Понимаешь, я родила тебе будущее, гения, и ты представь, как он примет на себя отвергнутые всеми терзания.
- Постой, - сказал Копилин, - а не подойдет ли это начало?
"Все видели, как плачут дети. Характерно, что у них есть потребность реветь, несмотря но то, сыты они или нет, выспались или хотят спать. Их что-то мучает и гложет, как мучает и гложет взрослых какая-то тоска, желание осознать. Что означает детский крик? Говорят, человек рожден для мук. Нет, просто не будь страданий, невыразимости чувств, этой телесной немоты, неудовлетворенности, непокоя - человек не стал бы человеком. Страдания, муки - это движение эволюции. Это для того, чтобы шел и шел по дороге познания, очеловечивания и совершенства. Добро вычленяется из зла, и одного страдание озлобляет и разрушает, а другого возвышает и делает добрее. Была бы цель впереди."
- Ты слишком аналитичен, - сказала Леночка, это отпугивает. Не лучше ли тебе писать и петь песни. Все с ума посходили с этими романами.
- Какой к черту роман! - закричал Копилин. - Одно наименование осталось. Я желаю помочь самому себе оформить образы и мысли. И никаких общественных мнений возбуждать не собираюсь, как твой папочка!
- Тогда начни, как Веефомит, - обиделась Леночка, - "в 2030 году наш сын Кузьма Алексеевич выкинул фортель".