Я знаю, ты не смогла забыть своего учителя, свою первую и, может быть, последнюю люќбовь. Я знаю, ему нравилась ты, твой непримиримый, бесноватый характер, он мне признался, что не забудет твоего открытого взгляќда, твоих искренних признаний. Он спешил, он бы не успел, ему не хватило бы времени, прими он тебя.
Примерно так объяснял я пеќчальной Верочке поведение Векового. Но это было позже, когда он навсегда уехал из поселка.
А пока - начались экзамены, сошел залежавшийся снег, неожиќданно бурно зазеленела, наполнилась сочными запахами и щебетом птиц тайга, ожили насекомые, подсыхала земля, и вновь в дневных лучах красовалась бескрайняя пустыня моря.
Еще по каменистым беќрегам крошился и таял лед, еще не отремонтировали покореженный ледоставом причал, а в поселок уже зачастил небольшой пароходик, и я, замечая вдали его плоские надстройки, с грустью думал, что теперь уже очень скоро, безжалостно скоро жизнь осиротит меня, за что-то накажет самым тяжелым и неотвратимым расставанием. И тогда я настраивался на первую и последнюю разлуку с ним. Не может же судьба одарить надолго тем, что каждую минуту твоей жизни наполняет праздничным звучанием причастности к великому, нужному делу, что изгоняет из сердца леность, тоску и скуку. Какая мука в этом безапелляционном "не может"! Жало бесполезного предќвидения.
Как побороть уныние? Уже закат, но еще не ночь, ведь до сих пор помню его строки:
Ветер порывами.
Дворник метет.
С новыми силами
Солнце встает.
Хочется верить,
Думать, любить,
Истины мерить,
Истинно жить.
И я помню, как он читал:
Руками молча закрываюсь,
А кто-то - матом сгоряча!..
Горячим воском расплавляюсь,
И я - свеча, и я - свеча...
Моя память хранит и это:
Вольется солнце в очи вам,
Исполнит день свой долг,
Молитесь жизни по утрам
За бытия
Глоток.
Я любил его слушать, я любил смотреть в его зрелые глаза, и я не мог не понимать, что мне невероятно повезло, что я - счастливчик, избранник лучшего из жребиев, и чувство благодарности попрекаеќмой в прошлой судьбе теперь переполняло мою возрожденную душу.
При мысли о предстоящем расставании я желал откровенно заявить ему: да, я готов все бросить и ехать куда угодно, безденежным, безќдомным, туда, где будет он, его дыхание, его жизнь, его судьба. Но я молчал, потому что не мог не знать, что он ответит...
Мне прихоќдилось тщательно скрывать от него свое тревожное состояние. Я с головой уходил в какие-то пустячные школьные дела, а при встречах мучался излишней говорливостью. Он замечал мою тревогу и старалќся почаще быть со мной, он понимал без слов. И когда я сообщил ему, что мне позвонили из гороно и предупредили, что подобрали нового учителя литературы, он кивнул и, стараясь не смотреть на меня, произнес скороговоркой:
- Как всегда вовремя они...
И больше мы об отъезде не говорили.
Он так и не узнал, что на совещании директоров я скандально обозвал нашего "демократа"-заведующего пошлым инквизитором.
Стоит ли писать, что на экзамене по литературе Савина сверхсоз-нательно задавала ученикам каверзные вопросы, провоцировала, вы-искивала шпаргалки, хмыкала, перебивала, старалась занизить оценќки, и что ее активные происки - возможно, солдатский долг выполќнить приказ командира - потерпели полнейшее фиаско?
Все это вы прекрасно предвидели и без меня. Поделюсь лишь главным. Ученики знали произведения отлично. Они боролись за имя своего учителя. Я так и не понял, каким образом они успели усвоить материал учебников, ведь Вековой не требовал от них знания проќграммного курса. Ну а то, что они знали многое и сверх учебников - об этом и речи нет.
Когда отвечала Баксина, Сергей Юрьевич вышел из класса: вероятно, он опасался, что в его присутствии она будет теряться. Верочка рассказывала о Маяковском - бойко цитировала, выдавала по тре-бованию Савиной "хронологию жизни и творчества", не забывая одаривать каменного, завуча равнодушным презрением.
Савинцы задали ей три идиотских вопроса и задали бы еще, но я помог Верочке:
- Достаточно, можете идти.
Она спокойно собрала исписанные листы, произнесла одному мне "до свидания", и пошла - походкой Жанны д′Арк, но когда в дверях столкнулась с Вековым, я увидел, как уверенность покинула ее, как ярко вспыхнул предательский румянец. И за сочинение она получила пятерку. Остальные показали знания не хуже - в десятом классе всего одна тройка и две четверки.
Успех Векового был несомненный и для нашей школы небывалый. Даже Савина, когда был опрошен последний десятиклассник и мы (авторитетная, прокураторская коќмиссия) выходили в коридор, с откровенной скорбью на лице, омужествленном первыми шрамами патриотических морщин, призналась мне:
- Он педагог. Прирожденный. Но детей ему доверять нельзя. А жаль!
Я ничего не ответил.
Уж лучше бы она задушила это признание.
Эта чистоплотная женщина всю свою сознательную жизнь провела в школе, поучала, воспитывала, не желая понимать, что ее присутствие на уроках не обязательно, разве что в роли жандарма. Ну да Бог с ней, нас теперь интересует другое.
Что Злобин? Волевая, противоречивая натура, он не мог сдаться, он и не сдался, потому что, как позже выяснилось, был совсем не тем, кем талантливо представлялся. Да, более тонких и страстных игроќков, как этот (не скажу дьяволом созданный) человек, мне встречать не приходилось.
Злобину не стоило труда узнать о предстоящем отъезде Векового. И в один прекрасный день он отыскал в школе Забавина, который приобрел очередную странность - уединяться в кабинете истории для изучения выдающихся сражений по учебникам и картам.
Войдя в класс, фельдшер с ходу признался, что "имеет сообщить нечто любоќпытное", и, не замечая оправданной настороженности вечного сту-дента, с ошеломляющей ловкостью фокусника, выложил на стол дра-гоценную, тотчас бы узнанную среди тысяч таких же стандартных - тетрадей, единственную, бесценную. Да, да, ту самую заветную тетќрадку, которую Забавин не в силах был забыть, о которой бредил порой во сне.
Злобин не сжег ее, и это был лучший козырь, важность и силу которого он предвидел еще тогда, случайно заметив, что одна из тетрадей, судя по почерку, не принадлежит Вековому, и он сунул её в карман, а затем уже продолжил лихорадочно вырывать страниќцы из обреченных рукописей - огонь лизал строки, жег пальцы, а он не чувствовал боли - продуманно выбравший место своей мести, провозглашающий зримый вопль всему живому, он должен был жечь именно здесь, где единственный для него брат-человек предавал забвению свою плоть и свое величие, он помнил, он со скрежетом зубоќвным помнил, как, наблюдая за исполнением приговора, притаивќшись за забором, унизительно поглядывая в щелочку, он задыхался от жгучей зависти, и вот ее-то, ненавистную, презираемую и одолевќшую разум и плоть зависть, порожденную тем, свободным, и братом и врагом, победителем и пришельцем, он не мог носить в себе и проќстить себе - безумствующему у огня вечности.
А забавинская рукоќпись была ему ни к чему, он никогда бы и не подумал расправляться с нею, как не подумал бы топить желтоперых птенцов, привязывая корабельный канат с гусеничным траком к хрупким мизинчиковым шейкам.
Он выложил тетрадь на стол и без улыбки наблюдал, как Забавин добровольно накидывает себе на шею толстую канатную петлю, лиќстая и обласкивая глазами девяносто шесть страниц в клеточку, еще немного - и он сам подтащит к омуту вспахивающий землю гусеќничный трак...
- Я... Неужели!.. Так, может быть, вы и его, Сергея, не сожгли? Ну, конечно же, нет!
- Да, к твоей печали. Да - никуда не денешься - факт, история.
"Эдак он шарахнется, пожалуй",- вовремя прикинул Злобин и с тревогой подумал, что в последнее время ему со значительным усилиќем дается прежний тон.
Он прошелся, сосредотачиваясь и освобождаясь от воображаемоќго зрелища шестидесятикилограммового шлепка, булькнувшего и ис-чезнувшего трака...
Наконец он сумел невинно хохотнуть, и все встало на свои места:
- Не печалься, Забавин, не о том моя думка. Мне пустячок нуќжен, зацепочка, понимаешь? А рукописи его забудь, нет их и не было, разумеешь? От него не убудет. Я грешен, как и ты, как и все прочие, но дело не в этом... Мог бы ты оставить на короткое мгновение эти карты и прогуляться со мной по делу, по пустяковой, ничтожной просьбе? Так сказать - вашим за наше, а?
Забавин изучающе осмотрел фельдшера, подумал и согласился:
- Я могу ненадолго. Куда идти?
- Рядом, два шага. Можно было бы и здесь обсудить, да что-то душно, давит меня альма-матер, детство напоминает, а оно у меня скверное, детство-то.
Он говорил, боком отступая к двери, и, открыв ее, пригласил:
- Ваше нам, на несколько минуточек. Ага, спрячь тетрадку, ниќчего, так только чуть-чуть карман оттопыривается. Дорога тебе она, дорога. Что-то важное, конечно? Я-то скромничал и прочитать даже не посмел. Ну, пошли!
Он увел его за школьный двор к лесу. Они остановились на неќбольшой полянке, из поселка их не было видно, но зато за заборами огородов, за крышами домов отсюда, с высоты сопки, хорошо проќсматривалась бесконечная равнина вод.
- Садись, садись, Забавин,- поминутно оглядывался по сторонам фельдшер,- на пенечек, ага! А я вот туточки под деревом заземлюсь и тебя послушаю.
И он бесстрашно уселся на кучу сухих листьев, прислонил голову к стволу старой березы с черными шрамами высохших трещин.
- Это вы сбирались мне что-то сказать!- обмануто вскочил Заќбавин.
- Разве? Ну да, ну да,- рассеянно и равнодушно согласился Петр Константинович.- Закуривай, счастливый обладатель потерянного, спрыснуть бы это дело, да что-то я не учел. Сергей Юрьевич не куќрит, так мы за него постараемся во славу душ человеческих, точно?
Он еще раз оглянулся, прислушался к шорохам леса, Забавин взял пачку папирос, они прикурили и посмотрели друг на друга. Забавин положил пачку на колени фельдшера и возвратился на свой пень.
- Я люблю теперь о человеке подумать, мол, как он, что он, не болит ли чего у него, то есть уважаю я человека, прими это к сведеќнию. И потому я для Сергея Юрьевича добро хочу сделать, до сих пор мечтаю. Я понимаю, он не возьмет меня в путь-дорогу, у него миссия такая... особая. Мессия, миссия - каково родство-то, а? Слоќва, Забавин, слова. Что мы в этой жизни, чего стоим? Зачем строим? Куда летим? Какой такой вопрос решаем? Вон видишь - какая даль дальняя - вода, вода кругом, величие, можно сказать,- Петр Конќстантинович сделал широкий жест.- Да ты привстань, посмотри, сидя-то не увидишь. Во-во... Жаден человек до жизни, всюду бесќкрайность, и в сердце Сергея Юрьевича бескрайность, ему везде не будет хватать людей - это его обреченность, то есть он одинок. Но он знает, зачем живет! Потому он и жить должен. Слушай, забавушка ты мирская, едешь ты с ним? Едешь? Говори! Быстро!
- Нет!- поспешил побледневший Забавин.
Он испугался не окрика, он испугался странного резкого движеќния, которое сделал Петр Константинович, приказав "Говори!". Злобин посмотрел недоверчиво и не стал вынимать руку из кармана.
- Я домой еду, а Сергей, видимо, в Москву на время.
- А потом?
- А потом... я не знаю. Он сам еще не знает.
Заметив, что Забавин не спускает глаз с кармана, Злобин усмехќнулся, высвободив руку, застегнул на пиджаке нижнюю пуговицу, провел рукой по небритой щеке и достал новую папиросу.
- Медленно ты, Забавин, куришь, кури, не стесняйся. Дело у меня к тебе действительно есть, и притом важное, то есть не из надоевших Сергею Юрьевичу дел, не из нелюбимых,- подчеркнул он.- Иди, прикуривай, у тебя потухла. Черт, да у тебя самого спички есть! Отлично!
Забавин чиркнул спичкой, она сломалась, достал другую, и другая сломалась. Он не стал прикуривать, выбросил папиросу, надлоќмил прошлогодний стебель полыни, сунул его в рот, он уже успел пожалеть, что так легко и беспечно согласился на эту прогулку.
- Вот что я тебе хочу сказать,- заговорил фельдшер медленно.- Деньги-то, помнишь, я предлагал, так они у меня с собой. Не все, конечно, те, что я хотел бы возместить за жизнь мою - его жизни... Тебе этого не понять, но ты возьми (повысил голос) и ему передашь, как уедете, то есть там уже, при расставании. Скажешь, что от меня, мол.
- Я не могу,- запротестовал Забавин,- он не возьмет.
- Да ты не мотай головой! Возьмет. Скажешь, от Аркадия Александровича - и возьмет. А если нет, то я их сам, на его глазах... и тогда он поймет, тогда я отойду... Да пойми ты, дорог он мне! Брат он мне!- голос тоскливо дрогнул.- По духу брат, и понимает мноќгое, как я. Только я лишний, а он всеобъемлет, то есть уже победил.
жжжжжжжжжж
Поведение и речь Злобина, и без того подозрительные, теперь по-казались Забавину крайне необъяснимыми, фельдшер как будто об-ращался к нему, к Забавину, но в то же время совсем перестал его замечать - глаза блаженно и преданно смотрят куда-то вверх, не то на нежно-зеленые верхушки деревьев, не то на синее небо, сегодќня Петр Константинович не прятал глаз, и Забавин со страхом разќглядел в них огонь нечеловеческой, с сатанинкой, усмешки, и новая, не присущая Злобину откровенная нота неожиданно, не предќвещая ничего хорошего, зазвучала в его глухом, быстроизменчивом голосе.
"Он стопроцентно помешался, как это я сразу не понял. А руки-то, руки - дрожат... а в класс вошел - смеялся как-то по-идиотски... Что же это я?"- и неприятный зуд забегал по забавинской коже.
А фельдшер все говорил, не замечая, что вечный Студент, будто в целях удобства, пересел на другой пенек, что, вынужденный слушать, болезненно скукожился и, посидев с минуту, начал медленно подни-маться, не отрывая глаз от человека, монотонно бормочущего, с из-жеванной папиросой в вялой руке, под старой березой, на краю свеќта, в трехстах метрах от самого противного моря на свете, на краю такой значительной многообещающей жизни и невиданного, прониќкающего и сюда, на край земли, научно-технического прогресса, Злобин говорил и не смотрел, как простейшим способом пойманный в ловушку, был готов шибче, чем стрела из лука, в любую секунду вылететь вон с этой проклятой, существую щей-то для них двоих и больше ни для кого на свете, не имеющей ни значения, ни смысла, загаженной мальчишками, коровами и собаками крохотной полянки, и уж подавно не видел Петр Константинович, когда бережно вытасќкивал из внутреннего кармана пухлый целлофановый пакет с деньгаќми, завернутыми в один из номеров местной газетки, называемой в остроязычном народе "брехунок", как тайный посредник, нервно вздрагивая, поднялся и деревянно, с застывшей невинностью на поќбледневшем лице, попятился к тропинке, по которой пятнадцать миќнут назад они так миролюбиво сюда пришли.
- Здесь много денег, Забавин. Он меня тогда спрашивал, а я соќврал - не было денег под той половицей, та и не поднималась соќвсем, и он это каким-то образом понял. Зачем он тогда меня спро... Стой! Куда? Назад!- резко вскочил Петр Константинович.
Окрик подействовал отрезвляюще и безотказно. Забавин врос в землю, сник, глаза у него помутнели, полезли из орбит, и было с чего - он во второй раз заметил характерное движение.
- Ты что же это, Забавин? Потерял что?- подошел фельдшер.- Или от просьбы уклоняешься? Мы же с тобой должники по уши. Иди, садись, а я руку в кармане подержу, оно приятнее, когда рука-то в кармане.
И, ухвативши Забавина цепкими пальцами за лацкан пиджака, он повел его, покорившегося, к изначальному пню, усадил, поднял с земли сверток, снял целлофановый пакет и приоткрыл с одной стороќны газету. Блеснули столбики тысячарублевок.
- Видишь? Здесь ровно десять тысяч, и не копейки тебе, понял? Все отдашь, и ничего про меня не скажешь.
"Ну Вековой! С чего это он намекал мне тогда - за тебя боюсь!- вспомнил Виктор, и вдруг его обожгло жгучее несуразное предполо-жение,- а что если они в сговоре?"
- Ты молодец, понимаешь - от меня он этих денег не возьмет, а от Аркадия Александровича может взять, скажешь, помочь тебе Аркадий Александрович решил, да постеснялся сам отдать, не знал, как это тактичнее сделать. И возьмет! Ну, ты же писатель! Найдешь что сказать, к тому же - друг он тебе, а друзьям денежная помощь ой как нужна, понял? Не молчи и не дрожи!
Никогда бедный Забавин не предполагал таких повелительных возможностей, такого резкого поворота в натуре фельдшера - тре-бовательный беспрекословный тон, рот без улыбки, руки подрагиваќют, но смотрит решительно, с железной прямотой, от прежних присюсюкиваний, заискиваний и лебезятничества не осталось и следа. Перед ним стоял делец, человек расчета и ясного ума, и то отчаянное безумие, что периодически вспыхивало в его темных глубоких глаќзах, еще контрастнее подчеркивало волевую непреклонность и холодќную обдуманность сказанного.
- Я передам, я себе не возьму! Зачем мне?- поперхнулся слюной Забавин.
- И я думаю, что тебе незачем, глуп ты до фантастичности. Исќтинности в тебе нет. Плоть у тебя рыбья, а о душе и говорить нечего. За это я вас, писателишек, и ненавижу. Передушил бы всех. Сколько вас там в вашем союзе отирается? Девять тысяч? Вот всех бы вас, гнилодушных, с утра до ночи и душил, этих пальцев не жалеючи. Надо же додуматься таким сволочным способом деньги зарабатыќвать! Что велят, то и пою, а туда же - искусство, светочи, интеллиќгенция! Паразиты!
- Да я!..
- Да и ты, Забавин, в союз тропинку топчешь. Мне, в крайнем случае, тюрьма да забвение, а тебе - проклятие будущности Сергея Юрьевича... Ну, хватит об этом. Когда я его найду, чтобы тебя с ним рядом не было, чтобы и не пахло тобой, понял? Я ему дорогу сделаю, вас, гадов, отшвыривать буду, чтобы не паслись по обочинам, зловоние и. испускали. Ясно?
Фельдшер упаковал деньги, протянул Забавину.
- Деньги неси прямо так, в свертке, и сразу домой, в чемодан. Когда едете-то?
- Через месяц, а может быть чуть раньше,- протянул руку Забавин.
- Сергею Юрьевичу передай, что я здесь еще одно... Нет, ничего но говори, смотри, не дай Бог деньги пропадут! В таких случаях предупреждают - из-под земли достану, и вякнуть не успеешь, как...
Получив сверток, Забавин смекнул, что ему теперь нечего опасаться. Со свертком у него в голосе прояснилось. Он сплюнул скоќпившуюся слюну и, безоблачно подняв глаза, спросил:
- А что бы вам самим не отдать деньги, когда вы отправитесь вслед за ним?
- Ему на первое время эти нужны будут. Пусть по стране покоќлесит, поосмотрится. Скотство, а не прогресс! Ему условия приличќные нужны будут, чтобы он писать спокойно мог. А без писания он пропадет, как ребенок,- доверительно пояснил.- Есть хорошо буќдет, театры и прочее. А ты не вздумай к нему пристраиваться, я не шучу!
- Я сказал, что и не думаю,- опустил глаза Забавин,- я и на вас не обижаясь, хоть вы и вели себя, надо сказать, недостойно!
- Ты вообще малого достоин. Ты столько жил рядом с ним, обќщался, у истоков барахтался и не понял сути, душевной его силы! Дурак ты после этого! Все самолюбие вперед на пузе толкал, гроб на твою козлиную шею! В одиночество его загонял, предательствовал!
Злобин наседал, и хотя Забавин понимал, что вступать оправдаќтельные прения в данном случае безрассудно, но не выдержал, не смог подавить затмивших страх ненависть и обиду. Он быстро подќнялся, отшатнулся на безопасную дистанцию, дико выкрикнул, моќтая перед собой пакетом с десятью тысячами:
- Ну это вы, Злобин, не трогайте! Что вы можете понимать, вы и не учились толком! Вы кустарщина! Не смейте лезть своими руками в личное! Откуда вам знать, чего я от него натерпелся! Вы думаете, что купили меня рукописью? Да я!..
- Ну возвращай мне ее, ну, давай, давай!- с запугивающей ре-шительностью зачастил фельдшер.- Давай побыстрее, я ее на твоих глазах к чертовой матери сожгу! Ну!
Растерялся Забавин, потянулся к карману, увидел сверток в своей руке и перевел взгляд на другую, на чужую руку, шевельнувшуюся под замусоленной тканью пиджака, и глаза увидел - остекленевшие, гибельные глаза...
- Я... Я сам сожгу... Вы не посмеете... Я, если потребуется, и сам могу сжечь.
Он почувствовал, как во рту снова собирается сковывающая язык слюна.
- Ну и ладненько,- усмехнулся фельдшер,- сжигай себе на здоровье, это меня нисколько не интересует. Ты мне тут о моем невежестве заикнулся, и скажу тебе на будущее - ничего-то ты не понял, хоть и опальный ты студент. Ты же прекрасно знаешь, что и Сергей Юрьевич не принимал то, чем его хотели оболванить. Сам он. И потому все настоящее за ним. Он получил то, к чему шел, а ты -
локти и уши кусай.
Не сумел Забавин промолчать и на этот раз.
- А вам - не нужно кусать? Вы что - себя исключением считаете?
...Трак булькнул и исчез.
Игрушечно и долго-долго со дна подниќмались и беззвучно лопались на поверхности кислородные пузырьки.
Слабенькие волны смачно прохлюпали о деревянный настил мостиќка, и великий омут - крохотная слезинка неоправданной вечности - осветился ровным покоем безразличной тоски.
"Я устал, я устал,- шелестела листва раздумий, - коньяк мой напиток, но кому нужно копаться в этой порочной безгрешности? я не в силах..."
Побледнел Злобин и утомленно коснулся глаз, подержал секунду глаза закрытыми и ничего не ответил, посмотрел в синеву, вверх, и приказал, как ударил:
- Иди. А я к себе, в медпункт.
Забавин благодарно засуетился - он уже успел пожалеть о своем ядовитом вопросе, сунул подмышку целлофановый пакет, этот зараќнее обреченный шанс, и, не прощаясь, пережив не лучшие минуты своей еще не закончившейся жизни, поспешил преодолеть двадцать метров краесветной, загаженной мальчишками, коровами и собакаќми, тщательно затушевываемой бунтовавшей памятью, бесприютной земли, поупрямился вспотевшей спиной и невозвратно скрылся за кособоким деревянным забором.
Злобин постоял, вновь неторопливо закурил, присел на забавинский пень, достал из правого кармана небольшой отполированный предмет, повертел его, шумно затянулся, щурясь от дыма, нажал на что-то, и вслед за легким металлическим щелчком стремительно мельќкнуло неприкасаемое лезвие ножа-финки.
Он нехотя посмотрел на забор, за которым растворился Забавин, выплюнул окурок, поковыќрялся в засаленной емкости левого кармана, вытянул кусок копченой рыбы, ловким движением откроил толстую красную дольку, заброќсил ее в рот и принялся сытно, задумчиво жевать.