Нет, времени не было, были вечность, дело и свобода. Рассказывая детям историю предков, готовя обед, отвечая на вопросы, спрашивая, распоряжаясь и даже во сне - я помнил о главном.
Очень скоро я закончил первую часть и отпечатал ее. Были и выводы! Пока контуры будущих, бескомпроќмиссных - один, доиюньский этап.
Задыхаясь от гордого чувства итога, в зябком полусумраке комнаќты я крестил свое новорожденное детище. Четверо гостей представќлялись мне в этот вечер человечеством, а один из них был для меня всем - и судьей, и сыном, и истиной, перед которой бесполезно и нелепо лгать. Многолетние оковы робости и сомнений превратились в жалкий прах, в глупую детскую боязнь открыть дверь в темную комнату. Сказочный свет озарил дом, и он обрел реальные очертаќния, стал уютным, спасительным, и не пугали лица усопших, предоќстерегающие глаза предков в окнах траурных рамок.
- Да,- после длительного молчания веско и одобрительно проќтянул Рясов.- Многое ты, Аркадий Александрович, открыл. Я вот был, вроде, свидетелем, а цифр и имен таких не слыхал и предполоќжить не мог, и таких хлопот за власть. Подозревать-то все подозреќвали, да только у них там своя жизнь, а у нас своя, и они нам о политическом мародерстве не докладывали. Жуткие образы употребќляешь, однако.
- Художественно у вас во многих местах получилось, на ученый труд мало похоже,- не то одобрив, не то осудив, вставил Забавин.
- И прекрасно!- воскликнула Наталья Аркадьевна.- Верю, что художественным у Аркадия Александровича не искажено действи-тельное. Сколько судеб! И каких людей повырезали! Вы давно это написали? Почему же скрывали?
- Нет, вчера закончил и сразу же вас созвал. Материал был и раньше, я его собирал лет пятнадцать, часть использовал, на остальќном буду дальше писать.
- Совместно бы сесть да до косточек разобраться, что откуда взялось. А то мы все боимся, что не туда сядем... Архивчики-то тайну хранят, многое бы они приоткрыли. Неужели первые начинали зря?
- Выходит, Иван Павлович! И еще выходит, что мы безобразно слепы, что нас считают производителями и потребителями, которым должно работать и молчать, а знать необязательно. Недостойны мы, выходит, знать свое прошлое, недоразвиты!
- Да не горячись ты, Сергей! Действительно, всем знать ошибки не следует, не дозрел народ, ему и не любопытно прошлое. А заяви всем, что тогда получится?- философски вопросил Забавин,- Толќчея пойдет, людям не во что верить будет. Что конкретно ты предлаќгаешь?
- Предлагаю? Куда мне предлагать? Я учитель, мне некогда ждать, покуда мои предложения рассмотрят, мне бы успеть дать осознать обманутым, что они хозяева истории и правды. Почему выдергивают цитаты и вдалбливают, что нужно смотреть так, а не эдак? Может быть, потому, что я пойму больше, чем те, кто не дает прочесть? Может быть, потому, что они сами топориками помахали? Или они боятся уступить нам свое место?
- Ну, это ты загнул!
- С чего ради загнул?- вмешался в разговор возмущенный Рясов.- Ты, Виктор, опасаешься до исходных категорий думать. Ты мне давал прочесть свой рассказ в этом, как его, альманахе. Так там у тебя все какие-то поддевочки, подколочки, намеки, мол, я хотел бы сказать так, но вы люди умные и сами понимаете, что нужно эдак. А кому нужно? Как это ты там спрашиваешь? Что выше - жизнь или судьба - демагогия да и только.
- Да вы все не так поняли!- покраснел Забавин.
- Почему же не так? Я тоже читала и злилась, что герой у тебя больно мудрый, работящий, думающий, прямо мраморный исполин, хоть сейчас на плакат, а в то же время ограниченный он и жалкий. А ты его и в идеалы навязываешь. Он же у тебя все острые углы обходит, он и не идеал вовсе, на животное больше похож, которого судьба побила. А больных животных всегда жалко:
- Не налетай ты на него, Наталья Аркадьевна,- заступился Веќковой. Все-таки первая вещь, гонорар. По молодости в струю нужно было попасть, для этого тоже талант нужен - струю почувствовать.
- Я не собираюсь с вами соглашаться, тем более Наталья Аркаќдьевна твоими словами говорит, да и остальные!..
Наталья Аркадьевна покраснела и громко вызывающе рассмеяќлась.
- Дурачок ты, Витя, мы все говорим на русском языке и ты, кстати, тоже.
Вековой сказал примирительно, совсем беззлобно, но Забавина прорвало, он соскочил с дивана, взъерошился, как потрепанный, но готовый к бою петушок, подбоченился и заораторствовал:
- Я-то хоть это опубликовал, и люди читали! Они стали задумываться, сомневаться. Да я, может, своими недомолвками людей возбуждал и с мертвой точки сдвигал, в то время когда ты сжигал свои правдивые вещи, обращал их в пепел или складывал, чтобы их поќтом... сжигали другие. Вот тебе и награда за гордость! Да ты напиши так, чтобы люди видели действительное положение вещей, и тот, кому надо, поймет; главное - чтобы напечатали! А если так не можешь,
если у тебя один метод - в лоб, то к чему других винить, себя вини!
- Аллегория хороша не для всех тем,- сказал я,- есть области, в которых иносказание запутывает подход к истине.
- Да что вы - истина, истина! Как попугаи твердите об этой истине! Мы еще многое знать не знаем, нам нужно учиться, развиќвать свой интеллект, освобождаться от комплексности, а потом уже выдвигать претензии!
- А ты не обобщай, что за привычка - навязывать людям то, чего не хватает у себя?
- Ну, знаешь!- Забавин с ненавистью смотрел на Векового.- Ты хочешь быть первым любой ценой!
Никто не успел его задержать. Он стремительно выскочил вон и на мой окрик с крыльца, не оборачиваясь, небрежно и категорично махнул рукой.
Он мчался по улице, застегивая на ходу пальто, и конец его шарфа мотал из стороны в сторону ветер. Его отвергнутая фигура вызвала у меня жалость и досаду на наш ожесточенный спор.
- Вы, Аркадий Александрович, не переживайте, меня наоборот его гнев обрадовал. Он сам готов отказаться от этого альманаха, да как? Напечатанное, как бельмо... Он оживает.
- Самолюбив он очень,- качнул седой головой Иван Павлович.
- Но это неплохо,- заступилась Наталья Аркадьевна.
Иван Павлович согласился:
- Конечно, неплохо; плохо другое - в нем желание любым путем доказать свою исключительность; дай Бог, чтобы со временем оно переросло в действительную активность.
Рукопись я с некоторой торжественностью вручил Вековому, коќторый зарделся и стыдливо посмотрел на Рясова. Иван Павлович добродушно сказал:
- Бери, бери, от души.
- А как же вы, Аркадий Александрович? У вас-то есть экземпляр? Вдруг... этот сгорит!
- Конечно, есть,- понял я причину волнения,- у меня и еще один есть - в голове, никто не выжжет.
- У Аркадия Александровича на исторические имена и даты память феноменальная. Вундеркинд!- похвалил меня Рясов.- Он поќмнит дни рождения, свадьбы, похороны царей, их преемников и близќких родственников, как будто сам из царской фамилии происходит.
После его слов последовала небольшая пауза, каждый обдумывал смысл сказанного, и смысл этот каждому показался донельзя смешќным, словно по команде мы дико захохотали: так бывает после длиќтельного нервного напряжения или тревожного ожидания, когда сдаќет воля и критическая тяжесть духовных мук нейтрализуется здороќвым очистительным смехом. Главное - вовремя остановиться.
У меня заколол правый бок, у Натальи Аркадьевны по щекам струились крупные слезы, Рясов больно ударился лбом о собственную коленку, Сергей Юрьевич задыхался от кашля, но стоило нам посмотреть друг на друга, попытаться сказать слово, сделать отчаянный жест, как дрожь пробегала по нашим телам, наэлектризовывала их энергией, и мы еще пуще давились собственным бессилием, зажмуривали глаза, раскрывали рты и уже не смеялись, а стонали, рычали, плакали.
Прошла истерика, истощились силы. Мы отдыхали. Блаженные, рас-крепощенные позы. Подобное в последний раз я пережил в далекой юности.
- Плакать будем,- пролепетала Наталья Аркадьевна.
На комичный тон ее голоса один Рясов сумел булькнуть нечто ни на что не похожее.
Всем плакать не пришлось, а вот что случилось вскоре.
На следующий день Сергей Юрьевич по обыкновению оставался до позднего вечера в школе. В девять часов у него закончилась репеќтиция, а когда ребята разошлись, он отправился искать Рясова, спуќстился по ступенькам в подвал - света в мастерских не было.
Он был уже в двух шагах от лестничной площадки, когда за дверью кабинета физики услышал чьи-то голоса. "Наверное, факультатив",- подумал он и двинулся дальше, как вдруг его остановил полупросящий громкий шепот, который, без сомнения, принадлежал женщине:
- Да отпустите меня! Я вам рожу расцарапаю! Закричу!
Сергей Юрьевич дернул за ручку - дверь заперта, а голос Буряка глухо забулькал за нею:
- Ну зачем ты будешь кричать? Ты давно обо всем знаешь. Ну, ты же умница, у тебя же с Никифоровым было, ну, ну, было? Я знаю, зачем тебя мать в город возила. Ты хочешь, чтобы все узнали?
- Отпустите!- взмолился плачущий голос, и тут Сергей Юрьеќвич вспомнил, кому он принадлежал.
Десятикласснице Баксиной.
Я мимоходом замечу: Верочка числилась в школе разбитной и преждевременно созревшей девицей. Она причиняла немало хлопот учителям и несколько раз доводила Валентину Марковну до непеда-гогического бешенства. Верочка была единственной из старшеклассќниц, кто не подражал Ксении Львовне, Валентина Марковна ее "преќзирала". Фтык ненавидела за "дезорганизацию уроков физкультуќры". Верочка то и дело давала о себе знать, и в учительской о ее вызывающем поведении говорили ежедневно. Строптивость натуры, бесшабашная неуемность, неопределенность ума - все это заставляло ее ехидно дерзить и отвергать моральные требования взрослых, савинцы не раз ставили вопрос об ее исключении, а весною, когда Баксина окончила девятый класс, савинцы провели активную кампаќнию - что-то там разузнали об "аморальной жизни" Верочки, треќбовали общественного дознания и немедленного исключения. Конечќно, если бы я получил официальное или, так сказать, явное подтверќждение слухам, если б в это дело вмешалось гороно, то мне пришлось бы уступить. Но собирать судилище и выпытывать у Верочки какие-то щекотливые сведения, попросту нагло травмировать девушку, даже если бы подтвердились слухи, я не был вправе и не дал бы этого делать другим, что и заявил Валентине Марковне, для острастки наќмекнув ей, что мать Верочки, бухгалтер сельсовета, устроила бы не одним нам грандиознейшие скандалы. Савина, вспомнив о шумлиќвой, пробивной защитнице любых прав - Баксиной-старшей, подуќмала, подумала и отступилась - в конце концов директору отвечать перед начальством, которое всегда можно проинформировать о "злоќупотреблении властью конфиденциально".
В принципе, Верочка была способной ученицей, не хуже других, много читала, и Сергей Юрьеќвич считал, что ее дикий темперамент ищет возможности проявить себя, обозначиться в серьезном, нужном деле, но ее искренние порывы не находили ни поддержки, ни понимания со стороны взрослых и одноклассников, отчего она озлобилась и бросалась в невозможные крайности.
С появлением Векового, на удивление всем, она по мноќгим предметам стала получать пятерки и вскоре вошла в число лучќших учеников школы. Особенно полюбила литературу; Сергей Юрьќевич одной из первых заманил ее в театральный кружок, где она блестяще проявила свои игровые способности. Она, я прошу замеќтить, как и многие ее сверстницы, почти боготворила Векового, но наши дамы не замедлили пустить слушок, что "фанатик влюбил в себя бедную девочку" и что из этого еще выйдет скандальная истоќрия. Они пошли на хитрость, попытались обласкать и приблизить Верочку, на что та отреагировала презрением и "наглой неблагодарќностью".
Верочка - наглядное педагогическое бессилие савинцев, которые всячески принижали ее успехи, а позже и бойкотировали ее занижением оценок. Так что ей приходилось туго, но она держалась молодцом, особенно на уроках Савиной.
Лисица увидела спелый виќноград, но не смогла достать его и сказала, что он зелен - эта прекрасная басня Эзопа как нельзя лучше подходит к поведению наших зловредных кумушек.
За стеной завозились, что-то упало. Сергей Юрьевич принялся та-рабанить в дверь.
- Откройте!- требовал он.
Через минуту в полной тишине щелкнул замок, дверь распахнуќлась, и мимо Сергея Юрьевича проскочила пунцовая от гнева и стыќда Верочка. Несмотря на необычайность своего положения (поразиќтельна женская натура!), она успела кокетливо и вызывающе усмехќнуться в глаза своему растерявшемуся спасителю, а затем уже упорќхнула в коридор.
Следом появился возбужденный физик. Лицо и шея в красных пятќнах. Увидев, что Сергей Юрьевич один, он тут же сменил смущение на раздраженную и пренебрежительную мину.
- Что же ты, Сергей Юрьевич, барабанишь, как угорелый? Поќжар, что ли?
- Я слышал, что ты тут задумал.
- Вот те на! Ты еще и подслушиваешь! Ну и наглец ты, между нами, бабочками, говоря! Нехорошо ты поступаешь, и за что тебя ученики любят - ума не приложу!
Жжжжжжж
Естественно, не мог не понимать Буряк, чем ему грозит огласка случившегося, но в силу своего настырного характера не желал быть уличенным этим "зарвавшимся литературишкой", как он за глаза называл Векового, он готов был признать вину перед кем угодно, пусть бы перед женой, лишь бы не заискивать и не унижаться перед тем, кто мешал ему спокойно и уверенно пребывать в этой "девственќной, но не соблазнительной дыре".
И сейчас, приосанившись, он повел разговор в компанейском тоне, желая показать, что никакой вины за собой не чувствует, что ничего особенного не произошло, что он спокоен и не боится нежданного свидетеля, который неизвестно заќчем нарывается на неприятности.
- Ну заходи, раз рвался. Я зла не помню, ты меня за порог, а я тебе - милости прошу! Заходи, заходи, не стесняйся! Может, ты чего про эту подумал, про Баксину? Нехорошо ты думаешь, Сергей Юрьевич, выбрось из головы!
Вековой смотрел на скоморошество Буряка с открытой брезгливосќтью - эка невидаль жизнелюбивый сладострастник, но не знал, как лучше поступить: молча уйти, высказаться или выслушать объяснения?
"Ну какие у него могут быть объяснения!"- подумал он, а вслух сказал:
- Суровые законы. Не сужу, справедливы они или нет, но что неприятные штуки за подобное вытворяют - факт. Отвратительные штуки, обезличиванье... Не любят там сто семнадцатую статью. Не думаешь ты о последствиях.
- Где это - там?- помрачнел Буряк,- ты шути да не завирайся! Писака! Все жизнь делаешь, все спектакли стряпаешь! Все пыжишься да тужишься в нравственности преуспеть! А если человек в душе о том и мечтает, чтобы побольше сожрать, урвать да переспать, что тогда?! Ты оглянись, открой глаза, что ты все души людям бередишь! Есть один настоящий жизненный спектакль - блуд и убожество, ложь и клевета, а действующие лица - либо ублюдки, либо слепцы, в резульќтате - ни комедии, ни трагедии - свинство и законы, законы и деловье. Совесть пробуждаешь? Ну давай, давай! Я вот, когда безуќсым был, на женское тело посмотреть боялся, пальцем дотронуться боялся. Что ты - это ведь королева! А пробил час, и понял, что дурак был, что меня просто потуже в этот твой корсет нравственности заќтянуть хотели, что королева эта одного жаждет, если и вида не поќдает.
- А, может быть, это ты хочешь, чтобы она именно такой была? Тебе-то так удобней, жаждешь-то больше ты. Ты сейчас Баксину угоќваривал, а не она тебя.
- Милый мой, это с какой стороны посмотреть. Верочка еще та краля! Ты сам прекрасно видишь, брось! Сидит на уроке, ножку заголяет, к доске вызовешь - самочка. А сейчас на факультатив приќшла - объясните, я не понимаю, а сама бедрами дрыгает и глазки закатывает. Я и объяснил... А ты треск поднял. Она в этих делах больше нашего преуспела, не сомневайся! Я же не дикарь какой-нибудь, мне девственности ни к чему, хватит, набаловался. Да что я
тебе объясняю, мальчик ты, что ли? Садись, Сергей Юрьевич, раз пришел!
Буряк взял Векового за локоть, но тут же быстро отдернул руку, потянулся, хрустнул сжатыми в замок пальцами, прошел в лаборан-тскую, поднял с пола книгу, сел к столу.
Верхний свет не горел, обќстановку освещала небольшая настольная лампа, стоящая на другом столе среди тетрадей и приборов. Сергей Юрьевич прикрыл двери и занял место у огромного обшарпанного шкафа, прислонился к нему плечом, спросил с искренней задумчивостью:
- Ты мне тут про спектакли, про жизнь кричал, а сам-то зачем живешь?
Ловко выдернув сигарету из пачки "Примы", Буряк повернулся к Вековому, поправил кончиком ногтя табак, сунул сигарету в полные губы и облегченно заулыбался:
- Ты мне такой интересный вопрос второй раз задаешь,- он основательно прикурил, задул спичку, бросил в пепельницу, затарабанил пальцами по столу.- Живи пока живется - если тебе требуќется, так сформулируй мое персональное кредо. А ты что, хотел бы,
чтобы я на себя руки наложил? Видишь ли, еще неизвестно, кто полнокровнее жизнь проживет: ты, со своими творческими исканиями, или я, в естественном и полном исполнении своих, прошу отметить, человеческих желаний. Ты сделал ставку, а в конце жизни можешь за нее шиш получить - и сам не наслаждался, и другим не давал. Твое дело вилами на воде писано. Стараешься, высунув язык, пишешь,
героев выводишь, спектакли ставишь, и, если не врут, бессмертием увлечен, а помрешь - все ветру достанется. Вон, Толстые, Достоевские пылятся, возьмут два-три подобных тебе томик, полистают, взбесятся и давай мир переиначивать, а то они забывают, что человек от обезьяны произошел, что по закону всемирного тяготения все к земле стремится и на нее падает, на обыкновенную землю - из камней, грязи и дерьма. Ты это учти. А на земле все физическими и химичесќкими законами объясняется, без всяких духов и без нравственности,
она и нужна-то, нравственность, чтобы подобные Верочке цену себе набивали да друг другу глотки не перегрызли. Вот и получается, что я от жизни положенное возьму, а ты с минимумом останешься, так-то... да ты садись, не стой.
Вековой смотрел на съедаемую темнотой улицу, молчал. Это подќбодрило физика.
- Стой, если хочешь. Я тебе откровенно скажу: конечно, ты способный и достоин большего, но ты же не карьерист, так какого черта тебе вся эта возня с методами и спектаклями? Ты здесь единственный верный шаг сделал - со Злобиным сошелся. Мне этого не удалось, он меня не любит. А я его уважаю. Он - сила, дела такие делает, что ахнешь, и скоро фью - ищи ветра в поле! Мафия! Ты этого не упусќкай: так жить будешь, как мало кому дано. Злобин - голова, ему-то не поймешь чего нужно, да главное, чтобы рядом с ним, а там - что душа пожелает... Я не циник, ты не думай. Я просто не хочу, чтобы ты повторял мои ошибки. Так вот,- он глубоко и жадно затянулќся,- разве ты не видишь, что вокруг творится? Каждый тащит в дом, что может, и при этом, учти, не вставай ему поперёк дороги со своей нравственностью. А моральный закон, как там по Канту, что внутри нас должен быть - успехи цивилизации затмили или истребили, то бишь - вкусная пища, красивые модные вещи. Ада и рая нет и, надеюсь, не будет. Бога тоже нет, совесть? Ну, это дело хорошее, и я могу краснеть, опять же от притока крови, но душа естественного требует, физического, телесного, а не небесного, учти! Потому и соќвестно без штанов ходить, что на твои прелести зариться будут, желающих-то пруд пруди. А в наслаждениях норма требуется. И потом, каждый любит самого себя и хочет иметь все, что ему нравитќся - здоровый эгоизм - и это дело неизживаемое. Время такое еще не настало, чтобы все в искусство ударились. И не настанет. Творчеќство - роскошь, а роскошь не для всех, и потом, зачем искусство всем, что оно переделывает? Кого? Как? Какими путями? Да и зачем творить, коли прахом все пойдет при затухании нашего доблестного светила. Красиво жить - это я понимаю. Вот физика - дело нужќное: законы служат человечеству, производим больше, прочнее, комќфорт и прочие нюансы. Ну, а искусство - это блеф, что бы ты мне ни доказывал. Но я эту слабость понимаю, да, понимаю, и потому, учти, в твои сердечные дела не вмешиваюсь! Каждый добивается цеќлей как может и как ему удобно. Я даже Натальиной любви к твоей персоне не замечаю, но хочу для размышления один советик подкиќнуть: вот, к примеру, ты бы поддал ей пару раз - и вся любовь бы прошла, как с белых яблонь дым. Женщина ждет, когда к ней подойќдут, нашепчут разных разностей да мордой посмазливее будут. А нет этого, она, будь ты хоть сто пядей во лбу, повздыхает, да к другому кинется - пора пришла, время уходит, рожать треба. Вот этому их твоя нравственность и научила, да что толку?
В комнате витал густой сизый дым, Буряк докуривал вторую сиќгарету, а Вековому казалось, что он уже где-то видел подобную обќстановку, пережил подобную ситуацию, слушал подобную речь подобного этому человека, подрагивающего худощавой ногой, часто затягивающегося, то и дело поправляющего на великолепном носу затемненные очки в шикарной массивной оправе. И нос, и такие же очки, и жесты, и поза - все, все это когда-то было, может быть, сто или сто пятьдесят лет назад? ...Да, такого же интеллигентного вида, с повадками а-ля умен, а не какого-нибудь примитивного представитеќля отряда человекоподобных самцов.
И тогда так же, как и сейчас, росло желание противоборствовать тискам циничной безысходности, вторжению агрессивного чванства, и так же, как когда-то, воля отќказывалась сдерживать силу, что наливала взрывной яростью кажќдую клеточку тела.
Собственная речь окрылила физика, он посматривал на Векового, как на мальчишку, которому он открывает сокровенные тайны жизќни и который может стать исполнительным и благодарным учениќком.
- У тебя все еще впереди, Сережа,- самодовольно и поощрительно улыбнулся Буряк,- да ты садись, в самом-то деле! Я вот тут слышал, что ты теорию какую-то имеешь, расскажи, обсудим? Я на досуге думал - на эту тему твою долю девочек подманивать, ну тех, что расположены к одиночеству и тоске. Они от скуки любят безумные приманки. Как сейчас помню свои студенческие годочки! Эх, сколько ножек, и все до одурения глупы! Мца!- залился физик откровенным смехом, но, взглянув на Векового, резко сменил тон.- Ты
не обижайся на мои выступления на педсовете, это я из-за жены. Ты бы знал, между нами мужиками говоря, до чего она ненасытная... А о Верочке ты, Сережа, не думай. Если у тебя какие-то виды, она, я слышал, в тебя влюблена... то я пас! Я пас, Сережа...
Тут-то Вековой и сделал эти три роковых шага вперед и резко, со всей силы съездил физику по физиономии.
Удар был нанесен без всяќких приготовлений, без видимой подсказки, без слов и суеты, так, что бедный Буряк не ожидал совсем - расслабленно и мирно воссеќдал с сигаретой в вялых губах.
Прекрасные массивные очки хрустнуќли, сальтанули в воздухе и шмякнулись об пол, сигарета, рассыпав веер мелких искр, последовала вслед за ними, стул шатнулся, физик навалился на его спинку, задел затылком о стену, крякнул и кувырќкнулся под стол, забрызгивая кровью валявшиеся плакаты.
Но, неќсмотря на неожиданную силу удара, скорость падения и боль, Буряк быстро пришел в себя, вскочил и с лютым отчаянием ринулся на врага, гортанно прохрипев:
- Ты что же, сволочь, подохнуть захотел?!
Когда голова физика оказалась совсем рядом и в лицо жарко удаќрило его дыхание, Сергей Юрьевич запоздало уловил перегоревший запах спиртного. "От дыма, наверное, не замечал",- не к месту проќнеслось у него в голове и, собрав все силы, жестким рывком освобоќдившись от цепких, подбиравшихся к горлу пальцев, он сумел отоќдвинуть на расстояние вытянутой руки нападавшего и еще раз отрыќвисто выбросил кулак прямо-вверх, почему-то стараясь попасть в поќкрасневшую переносицу. Физик вскрикнул и отлетел к окну. Близоќруко щурясь, он хрипел и отплевывался, потом схватил стул, швырќнул его в Векового, и тотчас, по-бычьи, устремился на приступ.
Гроќхот поднялся необычайный. Падали приборы, звенело стекло, шурша летели тетради и учебники, накренился набок и высыпал содержимое ящиков письменный стол, мигала завалившаяся набок лампа, под ногами топтавшихся лопалось, трещало, гудело...
Драка длилась недолго - минут пять от силы. Невероятно, как такое короткое время можно было произвести такой катастрофичесќкий бедлам.
На шум прибежала завхоз, увидев дерущихся, она дико завизжала и с расширенными от страха глазами, дрожа и спотыкаќясь, бросилась в подвал к Рясову. К счастью, на этот раз он оказался у себя и с первых же причитаний завхоза понял, что где-то дерутся, выскочил за дверь, стремительно влетел в лаборантскую и, сделав львиный прыжок, навалился всем весом на стоящего на четвереньках физика. Буряк долго не мог разглядеть, кто его держит, он отчаянно вырывался, нещадно ломал Рясову пальцы. Поняв, что сопротивлеќние бессмысленно, физик обмяк и с трудом оглянулся:
- Он первый начал! Убить меня хотел!- жалостливо завопил он, узнав Ивана Павловича.
Завхоз зажгла верхний свет и еще громче запричитала.
Сергей Юрьеќвич болезненно, ядовито усмехнулся, машинально одернул помятый пидќжак, вышел в коридор, похрустев разбитым стеклом, не сказав ни слова.
Буряк пострадал основательно: лицо покрылось кровавыми ссадиќнами, кровь запятнала рубашку и костюм, правый рукав пиджака был оторван начисто.
- Подлец! Каков подлец!- слезливо повторял пострадавший, разќмазывая ладонью кровь, бегая по комнате в поисках очков.- Перќвым же врезал! Интеллигент! Первым! Учтите! Теперь и не докажешь, сволочь!
- Да ты же пьян,- сказал ему Рясов.
- Не пьян я, не пьян! Вы, Рясов, какого черта!.. Это вы вечно пьяны! Все уходите отсюда! Сговорились! Защищаете все, а он уже на людей бросается! Видеть никого не хочу!- физик чуть не заплакал.
Покинув лаборантскую, Вековой, не помня как, попал ко мне. Увиќдев его, я ужаснулся: его трясло так, что было слышно, как цокают зубы, искусанные губы дрожали, обнажая окровавленные десны, в глазах лихорадочно пульсировал огромный зрачок ужаса.
- Я... я его мог убить!- чуть слышно, но внятно произнес он.- Как я его ненавидел!
Он остановил на мне взгляд, силился сказать еще что-то, опустилќся на стул, уронил голову и натужно захохотал.