Редкий, яркий талант - вот единственная причина их тщедушной ненависти.
Обычно молодые, женщины, в отличие от своих сверстников-мужчин, открыто и ис?кренне ценят оригинальный талант, а с возрастом, обременяясь про?фессиональным опытом, врастая в корсет житейских убеждений, мно?гие лица и того, и другого пола, а особенно те, кто считает себя незаменимым специалистом, знатоком жизни, всячески стараются пре-пятствовать любому дерзкому начинанию. Вынужденная переоценка ценностей в пользу защиты прожитой жизни, высмеивание юношес?кого максимализма с позиций здравого смысла, а главное, бездар?ность - вот что неминуемо вызывает косность и зависть по отноше?нию к способному коллеге. У женщин за сорок снисходительное от?ношение к таланту вы можете наблюдать сплошь и рядом, да и осемьяненные мужчины в последнее время не составляют исключения. Впрочем, я отклонился.
Не стоило мне рассказывать о конфликте с Савиной Вековому, но я привык делиться с ним всем, и в тот же день Сергей Юрьевич узнал, что "всплыла психбольница".
- Это самое неприятное, а все их шушуканья - чепуха,- заду?мался он,- мне они навредить не могут, вам разве, Аркадий Алек?сандрович, вы бы меня не защищали? Я молод, а вы... Ну, не обижай?тесь! Я неудачно пошутил. Черт с ними! Мамонтовцы, сталинцы, савинцы - мало ли? А вы, я слышал, тоже меченый? Вас, говорят, выслали... выжили из Подмосковья за планы, и еще вы, кажется...
- От кого ты слышал?
- Ну, Аркадий Александрович! Вы задаете ненужные вопросы. Вспомните, чуть успел я появиться в поселке - мой драгоценный интим в мгновение ока стал общественным достоянием, а вы здесь, слава Богу, не первый год. Наши дамы наверняка знают цвет ваших пяток, не говоря уже о буйном прошлом. Из верных источников уз?нал, извините, фамилии назвать не могу - дал слово,- разводя ру?ками, по-савински заключил он.
Я коротко рассказал ему свою историю.
Да, действительно, в свое время я пришел к закономерному выводу: составлять планы уроков необходимо начинающим учителям, да и то первые один-два года. Мы загнаны в тиски жестких формалистических требований, кото?рые не дают заниматься творчеством, то есть планировать свой урок не заданно, а произвольно, в зависимости от мышления и знаний учителя, сложности темы и индивидуальности учеников. Не секрет, что учителя перегружены "общественными обязанностями", контролем людей, которые зачастую никогда не имели собственной педагоги?ческой практики или имели ее при царе Горохе.
Бумаги, бумаги, в которых из года в год одно и то же - планы, графики, схемы, мето?дички, отчеты, программы - забивают сознание - и вот, из не осо?бо жаждущего настоящей деятельности молодого человека, при по?стоянной неустроенности и мелочных материальных заботах, вылуп?ливается в лучшем случае усталый скептик, в худшем - активный циник и приспособленец, насмешливо, но непреклонно возводящий бумагу и властное слово на ней в орудие, с помощью которого, так или иначе, можно добыть средства для существования.
Выпущены сотни учебников, но то, что на уроках преподносят учителя, чаще всего жалкая пародия на истинный процесс обучения.
В книгах есть все - благородство и мудрость, красота и примеры, главная задача в том, чтобы заинтересовать, зажечь учеников, научить их умению общаться с книгой, зародить в сознании уважение и любовь к знани?ям.
Учителя (вдумайтесь) не свободны в определении своих сил и способностей! Тогда кто же ученики? И есть ли учителя?
Я много спорил, доказывая на фактах, разоблачал формалистов и, наконец, отказался вести планы. Этот отказ совпал с еще одним конфликтом, после которого директором было официально заявлено: "Или я или он".
Суть этих разногласий в следующем: директор решил основа?тельно угодить, поставить обучение таким образом, чтобы большин?ство учеников (как максималист он говорил "все ученики") шло на завод и стройки простыми рабочими и обязательно целыми класса?ми.
Для обработки масс в коридорах и классах понавесили гирлянды крикливых лозунгов и плакатов, срочно расширили производствен?ные мастерские, поступила безапелляционная инструкция настойчи?во пропагандировать "простой, но благородный труд рабочего", неустанно воспитывать у подростков "рабочее сознание". Новая за?тея развернулась во всю ширь, нужно было на уроках биологии вну?шать, как полезно и необходимо физически трудиться, в доказательство, выдвигая тот факт, что постоянный физический труд создал из
обезьяны человека. И на английском дети пищали о стройках и за?водах, составляли топики, как нужно укладывать кирпичи и штука?турить стены; а я всю историю развития человечества должен был рассматривать как трудовой процесс, приведший людей к торжеству прогресса.
- Вы им рассказывайте, что Петр Первый был и плотником, и каменщиком, и... так далее, кем он там еще был? А смог бы он укрепить Россию, не занимаясь физическим трудом? Это же так ясно! Тысячелетия трудились крестьяне и пролетарий. А трудовые приме?ры в годы первых пятилеток строительства социализма! Вот и проводите подобные параллели, вы же умный человек,- поучал меня директор.
Наши бойкие учителя литературы тем и занимались, что без уста?ли вдохновенно изображали, как Павка Корчагин потерял последнее здоровье на стройке узкоколейки. Чуть ли не еженедельно проводи?лись субботники, но что самое печальное - сверху одобряли всю эту затею, меня же, за противление общественным идеям, за недисципли?нированность и аморальность директор тактично уволил и, не найдя законной защиты и нового места, я был вынужден скоропостижно уехать.
Вековой выслушал меня внимательно, не перебивая.
- Самодурства везде хватает,- сказал он, когда я закончил.- Вот иногда думаю: откуда оно берется в новых поколениях, когда достаточно примеров в прошлом? От неграмотности, что ли? Тут еще и тщеславие, конформизм, как вы думаете?
- И это, но я заметил, что самодурство свойственно тем, кто не имеет собственных мыслей и от этого приспосабливается к любым требованиям, трусливо преклоняется перед властями. И что интерес?но - образование тут роли не играет. Так легче быть сытым.
- Но в наше время сыты все!
- Но качество пищи относится к понятию сытости,- произнес я дикторским тоном.
И мы рассмеялись.
Настал черед Векового рассказывать о конфликте в прежней шко?ле.
В отличие от меня, он не воевал с директором, а самозабвенно увлекал ребят литературой, походами, спорами и театром. Его пона?чалу хвалили, но вскоре забеспокоились, заметив, что ученики стано?вятся "больно языкастыми"; закрыли театр, потребовали исполнения программных требований, а после того, как один из старшеклассни?ков на школьной линейке выступил в защиту Векового и три класса несколько дней в знак протеста не посещали школу, Сергея Юрьеви?ча - "тайного и непосредственного организатора бойкота" - срочно перевели к нам.
- Новый адрес я так и не послал ребятам. Переписка - это уже не то. Они растут,- вздохнул он.
Я теперь с грустью вспоминаю наши чудесные вечера, наши дол?гие разговоры.
Чаще всего Вековой приходил ко мне поздно - часам к девяти-десяти. Вечером он занимался репетициями спектаклей или вёл литературный кружок.
В те дни и я был по-хорошему занят, у меня созрела идея написать небольшую работу по истории. Давно я собирал материалы периода предвоенных лет. Пришло время чернил и бумаги. Необычайно увлекшись работой, я старался по окончании уроков побыстрее попасть домой. Покорпев над черновиками, обяза?тельно к девяти часам я ставил на плитку чайник, резал хлеб, словом, обставлял всем необходимым для легкого ужина стол и ждал Веково?го. Иногда он приносил свои ранние рассказы, я читал, хвалил, а он говорил:
- Разрываюсь я между двух огней.
В декабре, примерно перед самым Новым годом, он пришел ко мне явно расстроенный. Ему не сиделось на месте, я предложил про?гуляться.
Мы молча прохаживались. Тоненько и сухо поскрипывал снег под валенками. На небе загорались яркие зимние звезды.
Сергей Юрье?вич закрылся от ветра воротником своего потертого полушубка и шел чуть впереди меня.
- Знаете, сегодня произошла странная сцена. Наталья Аркадьев?на, как это сказать, ну, понимаете, призналась в любви,- он оста?новился и посмотрел на пробегающих мальчишек.- Мне совершенно ни к чему эта... это повторение. А я еще пошутил нелепо, говорю: да, Наталья Аркадьевна, вы выросли, а язычок у вас детский. Вы заме?тили, когда она волнуется, то языком по губам водит?
Я молчал. А что я мог сказать? Вот, мол, Наталье Аркадьевне пора замуж, да и тебе, Сережа, женская забота не помешала бы. Глупо.
Он заглянул мне в глаза и улыбнулся.
- Ну, допустим, она любит меня. Но она произнесла свои слова с таким чувством, будто я ей остался должен. Ну, любят люди, нет же, стараются добиться полнейшего - женитьбы,- пытался шутить он, взяв меня под руку.
Мы вступили на узкий тротуар, соединяющий две части поселка. Здесь не было столбов с лампочками. Редкие куцые силуэты листвен?ниц на очищенной от снега земле, вспученной темными мистически?ми буграми кочек.
- Физиология, всевластная физиология. Любовь - дар, редкость. По-настоящему гармонично любят безвестные, те, кто живет как на празднике, жадно поглощая энергию любимого. Их любовь не под?дается описанию, потому что описывать, в сущности, нечего, они - единое целое, единое существо. Знаете, иногда мне радоваться страшно. Слишком много гадкого мире. А любовь, бывает, затмевает правду.
Потом мы шли молча, ветер усиливался, и звезды меркли - одна подрожит, подрожит и гаснет, за ней другая, третья. Ветер все на?стойчивее, все грубее завывал в трубах, все наглее лез под одежду. Большая снежная туча двигалась с востока на поселок.
Мы поверну?ли обратно. Теперь снег летел прямо в лицо.
- Я о правде!- закричал Вековой.- С ней так же трудно жить, как с красивой умной женщиной. Такая женщина требует постоянного внимания, о ней необходимо самоотречение заботиться и, что са?мое важное и обидное,- стараться не выглядеть дураком и не пока-зывать слабости. Ваша жена была красивой?!- донес ветер его воп?рос.
- Мне теперь трудно судить!- ответил я криком.
Пока мы добрались домой, разыгралась пурга. Одурманенный вет?ром снег - жесткий и колючий - дико и яростно метался по вспе?ненным сугробам, по стонущей земле, слепо тычась в дома и изгоро?ди.
- Вальпургиева ночь!- кричал весь белый Вековой.- Нельзя представить космический хаос, не видев настоящей пурги, да?!
Продрогшие и возбужденные, мы ввалились в дом.
Какое блаженство - хлебать горячий чай, обжигая озябшие крас?ные пальцы о стекло стакана, когда, сбросив заледенелую одежду, усядешься у раскаленной дверцы печки и с каждым глотком счастливо чувствовать, как в тебе медленно и сладко расширяется живительное тепло! А за окном - убаюкивающий голос равнодушной к тебе пурги.
И Бог с нею, нынче она создает атмосферу уюта и благоду?шия. Радостно! Желанно! Вечно!
Вековой в трусах нежился на стуле, шумно дул в стакан, улыбался, вспотевший, просветленный.
- Я почти всю жизнь провел в городе. Нет, вру, в армии был в деревне, но там, конечно, ничего подобного не было. Всегда мечтал о таких зимних вечерах с печкой: сидишь себе в буран, подбрасываешь душистые поленья и наблюдаешь, как их трескуче и жадно глотает языкастый огонь, и чай под думу долгую или беседа - все как теперь, и спокойно на душе, благоуханно.
- Давай выпьем?- я закутался в плед, достал из подполья поча?тую бутылку простенького коньяка, плеснул в стаканы, и мы дружно выпили, помолчали...
- Все думаю о любви. Страстная любовь - это гибельно, хочется унизиться, даже счастлив унизиться, а отвергнут - комплексы появляются, не каждому подняться... Самая распространенная форма любви - влечение физиологий, в принципе, ее по незнанию и называют любовью. Любовь - нечто большее, в ней, если и унижение, то ра?зумное, гордое... Что бы вы сделали на моем месте? Я о Наталье Аркадьевне?
Первым порывом было желание пошутить, сказать: женился бы, если бы да кабы... Но, увидев его серьезный и доверчивый взгляд, я мягко парировал:
- Мне не быть на твоем месте, Сережа. Года не те, да и на подобные ситуации... сколько ни живи, опыта не наберешься. У каждого по-разному.
- Да, да, вы правы... Вот я все думаю: нужно иметь семью и работать, оставаться деятельным, писать поэмы. Проверка на истин?ность, на искренность. Да, так и должно быть. Но с кем? Мне однажды признавались в любви. Это особый случай, хотя бы потому, что девушки редко признаются первыми, а мне и подавно. Почему? А вы присмотритесь. У меня внешность полубандитская, не внушает дове?рия, да и льстить я не умею, а тогда не до нее было... Хотите, расска?жу?
Я кивнул и он, глядя в огонь, рассказывал:
- Учился я тогда в университете на втором курсе. Жил дома, вернее ночевал дома, а все остальное время проводил в общежитии у ребят или в библиотеке. Меня после неразберих первого курса, с пер?выми солидными выпивками, непривычной сессионной суетней, по-верхностными знакомствами и идейными спорами, осенило - необ?ходимо читать, бесконечно читать, чтобы разобраться, куда же топа?ет человечество и куда мое страдальное "я" устремляется? Я всегда читал много, я тут совершенно чокнулся, похудел, стал чахоточно кашлять, и моя суровая мама, перепугавшись, решила не выпускать меня из дома, запирала в комнате, чтобы после обеда в ее отсутствие никуда не уходил. Но я сделал отмычку и убегал. И вот...
Сергей Юрьевич задумался, отхлебнул чаю, опустил ноги со сту?ла, звонко ударил по коленям, как будто подстегнув себя этим, заго?ворил еще быстрее и громче.
- Сижу как-то в университетской библиотеке, читаю Толстого, отключился от мира сего, и вдруг девичий шепот: "Я вас люблю!". Вижу, рядом белокурая девушка виновато улыбается и так смущенно смотрит на меня. У нее, у Лизы, как потом она представилась, был замечательный взгляд - всегда с еле заметной грустинкой и ожиданием чего-то удивительного, что вот-вот произойдет и восхитит всех или кто-то одарит ее... Она была некрасива, это точно, но очень женственна, и одевалась, как школьница - всегда с какими-то бантиками, аккуратно и просто. Ну и вот! Я, наверное, криво усмехнулся, потому что выражение ее лица резко переменилось, сделалось решительным. "Пусть я глупо поступила. Знайте, что я хожу в библиотеку каждый день уже два месяца ради вас. Я знаю, где вы живете, как вас зовут, как учитесь, что читаете, я все-все про вас знаю",- эти слова она протараторила почти в полный голос. "Ну и что? Что же нам теперь делать? Если хотите вместе читать, приходите и сади?тесь рядом. Больших развлечений я вам предложить не могу". Говорил спокойно, а самому лестно, приятно - признание, о тебе всё знают, тобой интересуются, следят! Я промучился с ней две недели, говорил о прочитанном, о жизни, о будущем, о чем только не говорил, болтун!
Сергей Юрьевич вздохнул. Я встал и подбросил дров в печку; он задумчиво наблюдал, как я шурудил кочергой в углях, и когда я сел на место, продолжал спокойно и тихо:
- Мы с ней каждый день читали за одним столом. Я одно, она другое. Правда, читал больше я, она наблюдала за мной, и ее про?никновенный взгляд отвлекал, расхолаживал меня. Неуютно я себя чувствовал, стыдился. Она это видела и все равно приходила. Тогда я сказал, что такие свидания глупы и бессмысленны, что я не люблю ее. Сказал резко. Она и отравилась.
- Отравилась?!
- Ну, как это у них бывает - наглоталась таблеток, но успели откачать. Я узнал об этом через месяц. Она не приходила, я думал, что повзрослела или разлюбила, и вдруг получаю письмо: "Ты не полюбил меня, и я, наконец, поняла, как все было глупо, зря я открылась тебе...", "я специально выхожу замуж, чтобы быть такой, как все... люди дурнее, чем я думала... и все-таки спасибо тебе, я буду помнить наши свидания" и так далее в том же духе. Мне поначалу хотелось найти ее, "спасти" что ли, но я передумал, несколько раз встречал и не здоровался. Вы не подумайте, что я совсем тогда не замечал женщин, нет, замечал - независимо от своего желания пре?небречь влечением, но боролся с собой, воспитывая себя, решил не растрачиваться на общедоступное. Я был очень занят собой, линял... и боялся ее, знаете, чувствовал, что она готова на все, а я сосунок еще и дать-то ничего не дам... Глупая история, да? Теперь я думаю - не нужно было с ней так грубо. К тому же через полгода я понял, что мог по-настоящему убить Лизу. Она, в отличие от меланхолич?ных и эгоистичных несостоявшихся самоубийц, была чиста в своих чувствах. Потом я искал ее, но безрезультатно: она бросила учиться, куда-то уехала, говорили, вышла замуж, разошлась, не знаю... Оста?лись одни воспоминания, и они почему-то, чем дальше во времени, тем дороже становятся... но это уже сентиментальность.
Я разлил остатки коньяка, мы выпили, и неожиданно в сильном побуждении он прошептал:
- Самое удивительное, через два года читальный зал отомстил мне! Понимаете?!
Естественно, я ничего не понимал.
- Я был на ее месте! Был!
Слезы заблестели у него на глазах, опомнившись, он вытер их ладонью.
- Я вас испугал? Зря я затеял этот разговор. Потом... Поздно. Я пойду.
Я, разумеется, его не отпустил, и он остался ночевать, согласив?шись лечь у печи на раскладушке.
- А вы знаете, Аркадий Александрович, я эту историю выдумал. Сам не пойму для чего. Подобное было, но не со мной. Меня с первых взглядов не любят,- чем-то довольный, сказал он, когда я принес из комнаты постель.
Заметив, что он следит за реакцией на это неожиданное и не впол?не уместное признание, я не нашел что ответить, буркнул: "Ну и ладно",- и взялся стелить постель.
- Славно натопили. Хоть кости погрею, как старый дед,- миролюбиво улыбнулся он напоследок.
Через десять минут я неслышно прокрался на кухню. Он спал: на левом боку, подтянув обе коленки к груди, не укрывшись одеялом. Я задвинул печную заслонку, посмотрел на его усталое, побледневшее лицо, поправил одеяло и тихонько закрыл дверь.
"Про то, что отомстил ему читальный зал, он не лгал, а как отомстил - можно лишь догадываться,- размышлял я, засыпая.- С какой болью он произнес последние слова! Жестокая боль, через край. У меня такого не было, хотя и есть что вспомнить. Ничего - время лечит..."
А за промерзшими стенами по-прежнему бушевала пурга, ветер гудел однотонно и уверенно; где-то вверху на крыше зацепившаяся за телефонный провод палка то недоуменно, то тревожно колотила по бедному шиферу, аккомпанируя убаюкивающей мелодии ветра.