Кабинет на четвертом этаже
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
|
|
|
|
Аннотация:
ибо время, столкнувшись с памятью, узнает о своем бесправии... И. Бродский
|
Зима, дни белые, ровные, словно стопка свежей бумаги для принтера.
Меня переселили в другой кабинет, под самую крышу -- дом дореволюционный, потолки высоченные, и этот четвертый этаж равен шестому в обычном доме. Пока поднимешься -- в тяжелой, тянущей к земле дубленке -- вся вспотеешь. Но это с непривычки. Ведь всегда и во всем самое важное -- привыкнуть, а там уже все пойдет как по маслу: только привыкнешь жить -- и уж помирать пора. Из прежнего кабинета меня выселили из-за Машеньки. Она беременная, а я курю. Курю, разумеется, на улице, но все равно -- от меня запах, а ее тошнит из-за этого. Вот и предложили переселить меня наверх, к Таньке. Хотя Машенька и Димка, с которыми я раньше сидела в одном кабинете (мы втроем составляли маленький, но дружный коллектив институтского издательства: старший редактор Димка, верстальщица Машенька и я, младший редактор), утешали: будем тебя иногда проведывать, но на душе все равно было тревожно. Ее не любили у нас. "Танька-сука" было таким ходовым выражением, что слово "сука" поистерлось и свалялось, как старая шерстяная вещь, и уже не воспринималось как ругательство.
Она сидела в своем кабинетишке под крышей и взирала на мир сверху вниз. Для нее мы все были рассчитаны и измерены, как будто она знала объем черепа каждого из нас и плотность мыслей, утрамбованных в нем. Она никогда не говорила приятного. Раньше мне не приходилось пересекаться с Танькой -- отчеты по работе издательства ей сдавал Димка.
А теперь мой стол стоял напротив ее стола. Я сняла дубленку, помучившись, пристроила ее на вешалку (она три раза падала -- петелька порвана, а за капюшон она не хотела держаться).
Поздоровалась. Она не ответила: уткнулась в монитор, в ухе -- наушник.
Потом она сказала:
-- Кофе у меня только растворимый.
-- А разве тут кто-то пьет... не растворимый?
Танька перевела взгляд на меня. Глаза карие, но холодные, как остывший кофе, забытый в чашке на столе еще вчера, по уходе с работы.
-- Отдел кадров пьет.
-- Ну пусть...
-- Когда люди ни на что не годны, есть масса способов показать, что они лучше других. Пить только молотый кофе. Не есть мяса. Хобби всякие заводить.
Я прикоснулась к боку чайника. Теплый. Но не горячий.
Она усмехнулась:
-- Как живот беременной. Ты его погладила.
Я улыбнулась. Она нет.
Потом я пила кофе, писала статьи для институтского сайта ("Итоги студенческой конференции...", "Поздравляем с юбилеем преподавательской деятельности"), иногда поглядывая в ее сторону. Она слушала музыку. Иногда грызла ногти на левой руке. Задумчиво. Изящно.
и только когда я подошла к вешалке, чтобы взять дубленку -- хотела спуститься вниз, в курилку, она бросила мне:
-- Курить можешь у форточки.
-- Я не помешаю?
-- Даже если бы ты была изделием советского автопрома, щедро извергающим выхлопные газы -- ты бы мне не помешала. Тем более есть определенное сходство.
Я закурила:
-- Я такая же старая и уродливая, как битый жигуль?
-- Нет, у тебя такая же морда добродушная. Хотя я имела в виду, что сходство есть между нами...
Тут она улыбнулась.
-- Я мало что замечаю в этой жизни, тем более -- какие-то запахи.
На самом деле она замечала все. И знала все -- обо всех.
В ней был стиль -- странно, но факт: короткие темные, всклокоченные волосы, желтые от кофе зубы, обгрызенные ногти, черный брючный костюм и острые уголки воротничка белоснежной рубашки -- все один набросок, сделанный рукой профессионала -- не отрывая карандаша от бумаги, непрерывной линией нарисованная суть вещи.
Я часто опаздывала, черт, да я почти каждый день опаздывала по разным причинам. Иногда не срабатывал будильник, иногда -- автобус застревал в пробке. В тот день так вроде просто проспала из-за того, что вечером слишком долго ломала голову над тем, как удачнее завершить рассказ -- где лучше будет смотреться точка. Обычно опоздания меня не пугали, но тут, выскочив из автобуса, рванула, как сумасшедшая: не хотелось вот так сразу упасть в грязь лицом перед Танькой, поэтому я упала в грязь коленками прямо посреди тротуара. Тут, в историческом центре города, тротуары узкие и щербатые. Да еще и лед. Посыпанный песком и солью -- и все равно оставшийся самим собой: подлецом. Разорванные колготы и разбитое колено -- увы, теперь Танька точно бросит какую-нибудь ядовитую ремарку. Ну да ладно, черт с ней!
Хромая, я поднялась на наш четвертый (а по сути шестой) этаж.
-- Привет! -- Пока расстегиваю пуговицы на дубленке, вдруг начинаю пересказывать диалог из автобуса: -- Один парень говорит: ""Метро" пишет, что Петербург признали лучшим городом для туристов в мире!" А второй ему: "Да ну, только если тем судьям кто-то откатил!" Вот придурки! Это ж Питер! -- Я одернула пиджак и, стараясь хромать как можно меньше и улыбаться как можно естественнее, подошла к своему столу.
Танька внимательно посмотрела на меня:
-- Тебе он еще не осточертел?
-- Кто?
-- Город...
-- Лучший в мире!
-- Ну-ну! Коленка твоя говорит противоположное...
-- Я бы и где-нибудь в другом месте упала. Неуклюжая.
-- Там, в шкафчике, перекись есть. Ладно, сиди, калека, сама принесу. Позвони своей подружайке, пусть сгоняет в перерыве до магазина ближайшего да колготы тебе купит.
Лучший в мире город, ага: окна, дырья и монументы...
Вечером, ровно в шесть, она сказала:
-- Вырубай все, пошли...
-- Я опоздала, я задержусь...
-- Ты постоянно задерживаешься. уж поверь, если б выходило, что по итогу ты сачкуешь -- я бы тебе об этом сказала. Иди домой. Пока доковыляешь до остановки -- уже вся толпа рассосется...
-- Откуда ты всё...
-- Это же институт. Тут все обо всех все знают... Иди домой, инвалид умственного труда!
Я не очень-то рассчитывала на то, что Машенька заглянет ко мне на верхотуру, все-таки в ее положении это простительно, но она неожиданно скоро пришла, принесла мне пару пирожков.
-- Привет, солнышко... Вот, напекла два противня... Вчера занять себя было нечем... Мой Вася уехал в командировку... а мне так, знаешь, непривычно... так тоскливо без него...прямо места себе не нахожу...
Я слушала Машеньку, но взгляд, соскользнув с ее круглого, ясного лица, наткнулся на Таньку. Ее губы шевелились. Я напрягла слух -- и за Машенькиными стенаниями услышала Танькино тихое пение:
-- какая тоска и какое мученье, если хозяина нет... Никто не подарит кусочек печенья, если хозяина нет...
Машенька тоже, мне кажется, расслышала последние слова и замолкла.
-- Если хозяина, хозяина, хозяина, если хозяина нет... Помните, хорошая была передача -- про собак?
Будь Машенька круглой, как ее лицо, дурой, она бы, наверное, не поняла издевки, но она ведь когда-то неплохо училась в школе и в университете -- и вот сейчас густо покраснела, бросила: "Сама ты собака" -- и (как же мне стыдно!), заметив улыбку на моем лице, выскочила из кабинета.
Димку Танька тоже сумела выбесить. Он приходил к нам раз в неделю, сдавал Таньке отчет о проделанной работе, обычно это затягивалось, потому что Танька никогда не была довольна этим самым отчетом:
-- Почему у тебя каждый месяц расположение колонок меняется? По одной форме отчет делать не можешь? Сиди, распутывай эти колтуны...
Димка нервно провел рукой по лысине.
-- Да я вижу, что ты плешивец. Про колтуны -- это метафора, сечешь, поэт? Хотя ты бы предпочел, конечно, спутанные волосы спутанным мыслям... Так, я сейчас тебе распечатаю правильный вариант таблицы... изучишь потом...
Принтер у нас старенький. Лист ползет из него медленно-медленно, как время, когда морозным темным вечером ждешь на остановке маршрутку.
Димка занервничал:
-- Н-ну, ну д-давай же... ну б-быстрее, т-тормоз т-тупорылый!
-- Признаться честно, когда я общаюсь с тобой, я думаю приблизительно так же.
Я прыснула. Димка резко дернул головой -- в линзах очков блики света блеснули как молнии:
-- С-с-сука!.. Это я не о тебе, Люда...
Но я почувствовала, что тоже это заслужила.
Новорожденный лист выбрался из принтера.
Не попрощавшись, Димка схватил его и был таков.
Я человек разговорчивый, возможно, даже чрезмерно, другие люди -- их беды и радости -- всегда волнуют меня, но общаться с Танькой мне не хотелось: зачем -- получить шпильку в глаз? Мазохизмом я не страдала, а искусством пикировки не владела.
Так что мы чаще всего сидели молча, каждая уткнувшись в свою работу, но все это время я чувствовала: между нами протянулась даже не нить -- бельевая веревка, на которой развешены невысказанные мысли -- догадки, вопросы, недоумения.
Работы у меня было предостаточно: ведение сайта института, корректура готовящихся к изданию книг, да и разные халтуры то и дело подворачивались. Наверное, даже хорошо, что теперь рядом нет болтушки Машеньки и никто не пересказывает истории из ток-шоу "Пусть говорят".
-- Во что ты там уткнулась? -- Танька, видимо, устала возиться с издательским планом.
-- Да... в роман один...
-- С кем?
Даже если б я тут зависала на сайте знакомств, неужели б я ей сказала?!
-- С деньгами. У меня долг большой, за квартиру. Вот, чтобы рассчитаться, взяла подработку. Редактирование.
-- И как?
-- Дерьмо, -- я сама не ожидала, что получится так резко. Впрочем, это очень по-танькински, наверно, я подхватила, как заразу, ее манеру речи.
-- Что дерьмо?
-- да все. Сюжет, стиль... все. Мужик один попадает в мир... где есть магия и все такое... Только он там никто, все его чморят... Он нанимается служить какому-то местному феодалу... а у того дочка и племянница, и обе в нашего пришельца влюбляются...
-- Блондинка и брюнетка?
-- Само собой!
Я откинулась на спинку кресла. Почему бы и не потрепаться? Если Танька сейчас примется стебаться над этим романом, мне уж точно не будет больно. Я продолжила пересказ:
-- Жаркая групповушка, конечно.
Она ехидно прищурилась:
-- И обе кончили не по разу?
-- А то!
-- А потом?
-- Потом хозяин узнал, кто постарался... что его девок теперь замуж не возьмут... в общем, отделали попаданца на совесть... и бросили погибать в лесу... но его подобрал один человек, слуга при монастыре... -- Прежде чем окончательно уйти в книгу и потерять глазами реальность, я уловила заинтересованность на ее лице. -- Он отвез героя в монастырь, расположенный высоко в горах... этот монастырь был окутан тайной... тамошние монахи умели творить чудеса... левитировать, читать мысли, стирать из памяти другого человека то, что считали нужным... дрались нехило так... в общем, продвинутые такие монахи... у них хранился эликсир бессмертия... так говорили... сами монахи были смертны... они считали, что недостойны бессмертия, ну или на хрен оно им сдалось, я уже не помню... герой обучается у монахов... много лет... он становится лучшим... но его не оставляют мысли о мести, да и аскетичный образ жизни надоел... и он сбегает из монастыря, прихватив эликсир... настоятель -- почтенный старец... архимаг, кажется, так его зовут... бросается на его поиски... и вот уже триста страниц гонится за ним... Пока герой захватывает власть в этом, магическом мире... прогибает всех и каждого... побеждает в сражениях, вламывается в мысли... и ищет главное -- ход в свою родную реальность, нашу... где его не настиг бы архимаг, где ему никто не смог бы противостоять... в конце этого тома, наверное, найдет ход... второй-то том тоже есть.. хотя я... я хотела бы другой развязки... -- Как снег посыпают солью и песком, я засыпала эту историю своим воображением, прокладывала в авторском мире свои тропки, о которых самому писателю никогда не узнать. И хорошо!
-- Какой?
-- А пусть бы старик настиг его. Пусть бы сразились. Без меча. Ментально. Пусть бы этот сукин сын выбивал дверь за дверью в сознании старого мага, перебирался по лабиринтам души, пока не наткнулся бы на дверь в потайной чулан, такую прочную, такую толстенную, что попробуй выбей... -- Я знала, что должна была остановиться раньше, а теперь уже не могла притормозить. Я свернула на свою тайную, хмельную тропу. -- Но нашего героя не остановишь. Он хочет уничтожить своего врага... Он думает, что за этой дверью -- особые тайны магии, известные только настоятелю... может, проникнув туда, он сможет подчинить все известные миры?.. и вот, собрав силу в кулак, он вышибает дверь... -- Я скрипнула зубами. -- И в тот же миг понимает, как ошибся... там -- воспоминания старика... воспоминания, которые он много лет прятал... от самого себя прятал... как его, маленького мальчика, отданного в монастырь родителями, обижали старшие ребята... как били головой о батарею и окунули головой в унитаз, как насиловили и запугивали... и вот все это, сжатое винраром отчаяние, распаковывается до настоящего размера в голове нашего попаданца... и ломает к чертям все связи между нейронами, в одну секунду вышибает все пробки в его мозгу... и вот перед нами эпилог -- беспомощного овоща кормят с ложечки его блондинка и брюнетка...а он пуская слюни и бессмысленно глядя на них, не может даже схватить какую-нибудь за сиськи... и да -- он бессмертен! он -- бессмертен! -- Я стукнула кулаком о стол и резко выдохнула.
-- Я не могу понять только одного: откуда в том монастыре взялись батареи и унитаз?
-- Не знаю. Забудь.
Нда, наговорила я ерунды. Батареи и унитаз сами вылезли, черт знает откуда.
-- Ты так не любишь попаданцев? -- Она была немного обескуражена.
Я подошла к форточке и закурила.
-- Я не люблю тех, кто лезет в душу.
-- В наше время души у людей встречаются так редко, что трудно избежать искушения хотя бы к ним прикоснуться.
-- Зачем?
Я смотрела во двор. Там, внизу, была дорога, сейчас загорелся зеленый и одинокий пешеход, стоявший с противоположной стороны улицы, тронулся с места.
-- А зачем ты вечно у чайника руки греешь?
Я когда-то думала: а что если каждый из нас -- всего лишь число, просто число, скажем, пять или семь. Но ведь это число можно представить во множестве разных видов, допустим, как сумму целых чисел, например 7 это 2+5 или 3+4 или 1+6, и тут все понятно, но ведь можно же ту же самую семерку разложить на какие-нибудь дроби хитромудрые или на сумму квадратных корней (предположим, корень квадратный из 16 плюс корень кубический из 9), но по сути-то семерка останется семеркой... может, всякий раз, начиная жизнь сначала, мы думаем, как бы эффектнее предстать перед миром, как бы извернуться так, чтобы нашу суть -- эту семерку -- было не так-то легко разгадать, мы прячем ее в сложных и длинных уравнениях, а сами -- решаем других, как можем -- порой ведь не так-то легко раскусить человека, может, он включил в свое уравнение какие-то логарифмы, которых ты "не проходил", тогда хоть лоб расшиби...
Таньку я решить не могла.
В отличие от нее, Димка был понятен настолько, что порой становилось скучно -- причем нам обоим. Нашу с ним дружбу с одной стороны подпирало хорошее воспитание, а с другой -- книги. Даже если разбить о Димкину лысину сырое яйцо, он вытрет расплывшуюся по голове склизоту -- и ничего не скажет обидчику. Как и всех детей, подвергавшихся в детстве насмешкам сверстников, его учили: игнорируй это. Если они увидят, что тебе все равно, то прекратят и пойдут искать другую жертву. Всякий раз, когда в его сторону летит очередная гадость, такой человек жмурится и думает: главное -- перетерпеть сейчас, ну и, может, еще завтра, а потом это закончится, главное -- ничем себя не выдать, главное -- не взорваться. Но насмешки летят и летят -- потому что враги видят, как дергается какая-нибудь одна-единственная жилка, выдающая боль, и получают свою дозу живительной радости от чужих страданий.
Димка довольно сильно заикается, когда нервничает, а нервничает он часто. Мне даже кажется, что свои беседы о литературе со мной он ведет исключительно потому, что эта тема не вызывает у него нервного напряжения. К тому же он сам пишет стихи, экспериментируя с формой.
Танька откуда-то узнала о Димкиных поэтических упражнениях, потому что как-то раз продекламировала:
-- Стихи-обрезки
для вас прочтет заика
он милосерден!
Заметь, это хокку. Минут пятнадцать у меня на него ушло. Если бы писала их весь день -- закидала бы вас по уши.
Я пожала плечами:
-- Закидывай.
-- Увольте: скучно. -- Она вставила наушник в ухо. -- Чем множить убогость, лучше окружить себя настоящим искусством. Послушаю Баха.
Я достала сигареты из сумки и вышла из кабинета.
-- К-какие у тебя сейчас п-планы творческие? -- спросил меня Димка, когда мы стояли у черного входа и курили.
Двор-колодец ограничивал движение мысли: только вверх. Бледно-серое небо давило, как головная боль перед магнитной бурей. Напротив нас стояли переполненные мусорные баки, а рядом с ними -- огромный, черный, прогнивший уже от долгого стояния на улице диван. Я не знаю, кто его сюда вытащил и почему его до сих пор не вывезли -- он напоминал выбросившегося на сушу кита, который по непонятной причине предпочёл жизни в родимой глубине гибель на берегу.
-- Да какие сейчас планы! -- Я переминалась с ноги на ногу. Холодно, а дубленку я не накинула: тяжелая, не люблю ее таскать. -- Я от жадности взяла халтуру огромную, а теперь не знаю, как этот кирпич догрызть, уже все зубы пообломала...
-- В-все равно надо писать своё, -- наставительно сказал Димка. -- Обязательно. А то... -- тут он замолчал, подбирая слова... -- мысли уйдут, об-бидятся.
Я вздохнула. Если честно, слова Димки меня скорее сердили, чем воодушевляли.
-- З-замыслы у тебя какие?
-- Да так, ничего особенного... Есть история одна... Пока только в общих чертах...
-- Жанр какой?
-- не знаю. Мне не очень понятно, что это... фантастика... и детектив немножко... и еще, наверно, притча...
-- З-запутала...
-- Ну смотри: девушка покупает комнату в коммунальной квартире. Всего там... ну, допустим, пять комнат, одна опечатана... Соседи давно живут в этой квартире, так сказать, одна большая дружная семья... Ну и они предупреждают девушку, что квартира такая -- с чудинкой... она сама убедится... но это все безобидно, нестрашно... то ли какая-то зона аномальная, то ли полтергейст...непонятно что... порой пространство... как бы съедает звуки... они просто исчезают, как будто их нет, как будто ручку volum кто-то повернул до упора...а потом вдруг эти звуки вываливаются... через какое-то время, совершенно внезапно... впервые это происходит с героиней, когда она роняет как-то раз монетку на пол -- и не слышит "дзыня" или "тука" -- вообще ничего... а потом, через пару недель, сидит дома за столом, что-то пишет и так отчетливо за спиной у нее -- звякает, как бывает, когда монетка падает на пол... знаешь, так дзыннннь... а потом, иногда, бывает, что и целые слова, фразы так вываливаются... сидишь такая в туалете... и вдруг над ухом так голосом соседа "Что-то я от этих деликатесов, мать их, просраться не могу"... или на кухне вдруг раздастся крик: "Опять, опять подгорело!"... а еще бывает, пусть и изредка, но так, что выходишь, например, из своей комнаты в коридор -- а оказываешься на кухне или в ванной... искривления такие в пространстве... "квартира шутит" -- так соседи говорят... и девушка живет, ничего, привыкла... ну звуки пропадают, так это ничего, зато деньги в заначке целы... от соседей она же узнает, что в опечатанной комнате жил кто-то, кого не очень любили... может, алкаш-дебошир какой... я еще не продумала этот образ... а потом он исчез бесследно, просто как-то не пришел домой и все... ну а потом девушка однажды одевается в прихожей... стоит такая, уже в ботинках, шарф на шею заматывает... и вдруг слышит -- обрывок фразы... я тоже это еще точно не продумала, но что-то вроде "Мать-перемать, кровищи-то сколько? А куда мы трупешник денем?"... ну или что-то вроде того... и понимает, что соседа на самом деле убили -- здесь, в этой квартире... И становится ей страшно, просто страшно, не что там желание возникает в полицию бежать или что -- просто ужас, обычный ужас слепой... и вот он открывает дверь, и из квартиры выходит -- и оказывается на пороге кухни, снова бежит к входной двери, снова выходит -- и попадает в свою комнату... и так без конца...
-- К-квартира п-покрывает уб-бийц? -- Димка слушал внимательно, не перебивая.
Я кивнула.
-- Да, наверное. У меня тут дальше ступор. Не хочется, чтоб все закончилось этим... ужастиком дурацким... смысл ведь не в этом...
-- А в чем?
Я молчала. На этот вопрос у меня не было ответа. Этот вопрос заставлял меня выбрасываться из вод воображения на безжизненную сушу и тихо умирать. Я не знала, в чем смысл. Никогда не знала.
-- Это аллегория памяти. Сознания. Вот что это. Отойдите. -- Танька вышла из дверей, под мышкой у нее был зажат рулон карт, а в руках -- сломанный стул. -- Надо выкинуть все это дерьмо... еще советское...
-- С-стул нельзя, он на балансе числится!-- вступился Димка.
-- Что? -- Она остановилась.
-- Там и инвентарный номер снизу на сиденье написан... -- начала было я, но Танька зашвырнула карты в бак, а стул пристроила рядом с диваном.
-- Номер. Прямо как у узника фашистского лагеря... -- Она хмыкнула. -- К черту. Просто к черту.
Он был одним из старейших преподавателей института. Очень высокий, сутулый, он ходил, глядя себе под ноги, как будто сам не очень понимал, куда эти ноги его несут. Брюки ему всегда бывали коротковаты, а за ботинками грустно волочились развязанные шнурки. Мне кажется, он стеснялся женщин: женат никогда не был, всю жизнь посвятил науке, хотя и не достиг каких-то значимых постов и высот. Именно поэтому -- из-за недостигнутости, его не слишком уважали коллеги, а что до студентов -- тем было просто откровенно скучно на его лекциях, монотонных и тягучих, как зимние сумерки. Из-за смешной фамилии Кучка, а еще из-за окружавшего его старческого тяжелого запаха молодежь называла его за глаза Кучка-Вонючка.
Но я всегда рада была ему, так что даже сегодня, взяв старика под руку, затащила на нашу верхотуру. Поднимались мы долго, ступенька за ступенькой преодолевали эту мучительную лестницу, хотя по большому счету разницы между тем, что вверху, и тем, что внизу, не было.
Я налила ему чая (хорошо, что купила вчера пластиковые стаканчики).
-- С сахаром?
Думал он долго, с минуту, а потом переспросил:
-- Что?
-- С сахаром -- чай?
-- Да.
-- А сколько класть?
-- Даже не знаю... может... может... кусочек?
-- Хорошо. -- Я размешала сахар и протянула ему стаканчик. -- Вот.
Он отхлебнул. Его лицо приняло какое-то странное выражение, как будто он сомневался, что в стаканчике -- чай.
-- Может, еще сахару? -- предложила я.
-- Что? Нет, спасибо. Я, знаете ли, подумал о причинах поражения армии Юлиана в Персии...
Я кивнула.
-- Я отправила на печать ваши договора, -- перебила его Танька. -- Но пока этот... она кивнула в сторону принтера, -- допечатает, вы успеете дойти до взятия Константинополя османами.
Кучка замолчал. Я хотела задать какой-нибудь направляющий вопрос, но побоялась сморозить глупость и тоже молчала. В тишине барахталось только кряхтение принтера.
-- Император... зашел слишком далеко... в пустынные земли... а персы все не давали генерального сражения...
Зазвонил телефон.
-- Кучка у вас? Пусть зайдет, он тут должен за инструктаж по технике безопасности расписаться.
-- Там вам расписаться нужно... я вас отведу... потом-потом... допейте чай, договор подпишите...
-- Спасибо, спасибо вам большое... очень вкусно...
-- Ой, у нас же еще печенье есть! А я и не предложила... Вот, хоть домой возьмите... -- Я положила в пакет полпачки овсяного печенья и просто засунула ему в карман. -- Попьете дома чаю.
-- Знаете, Юлиан... он очень пострадал от историков последующих эпох... они не понимали... где подписать? и еще где? можно без расшифровки?
Пока мы спускались по лестнице, Кучка что-то говорил о Юлиане, о христинстве и язычестве и смотрел на меня с такой мучительной надеждой на понимание, что я боялась отвести взгляд или как-то не так пошевелить бровью -- вдруг получится скептическое выражение лица.
Оставалось несколько ступеней, когда вдруг -- резко -- его тяжелое тело дернулось вперед, едва не потащив и меня, державшую его под руку (ААА!) и -- я не смогла проследить траекторию движения (АААААА!), просто как-то нелепо растянулось у подножия лестницы (АААААААААААА!)
Я орала и не могла заткнуться, даже когда Кучка, напуганный, наверное, больше моим криком, чем своим падением, стал подниматься с пола и отряхивать одежду. Сверху, перепрыгивая через ступеньки, неслась Танька. Из кабинетов первого этажа высыпали люди.
-- Люда! -- ко мне подскочила Машенька. -- Ну, ну же! -- Она тряхнула меня за плечи. -- Что с тобой? Ну!
Я уже молчала. Стояла, смотрела на собравшуюся вокруг толпу и молчала.
-- Вечно шнурки развязаны у него, -- объяснила произошедшее Танька. -- Вот и запнулся. Но цел. Не волнуйся ты так.
Пострадавший никаких травм не получил, но выглядел очень растерянным и виноватым.
-- Я пойду... пойду... у меня... император... простите, Люда...
Машенька положила руки мне на плечи.
Я старалась не смотреть ей в лицо. Бедная, беременная! Могла перепугаться от моего ора -- и что тогда с ней было бы?
-- Простите меня... Я так орала...
-- Ничего, ничего...
-- Это у меня рефлекс какой-то... Когда-то я жила с отцом и бабушкой старенькой... она часто падала... от головокружения... иногда сильно ударялась... и я тоже всегда так... я не могу... просто само собой... я не знаю почему... они такие тяжелые... старики... Теперь все будут говорить, что я ненормальная...
-- Здесь все ненормальные. Это же институт. -- Танька пожала плечами. -- Успокойся, ну!
Меня трясло крупной дрожью, слова обрывались и катились одно за другим, считая копчиками ступеньки:
-- Напугала... бедного... а надо... было... отвести... расписаться... за технику...без-без-опасности...
-- Да его кто-нибудь отведет... Ну не плачь, не надо... Пошли ко мне, чайку попьем, -- Машенька взяла меня под руку.
Я освободилась:
-- Я...я лучше пойду покурю... Там, наверху, у нас... успокоюсь... а потом спущусь и чаю выпью...
И снова поднимаясь по этой длиннющей, ноголомной лестнице я входила туда, куда давно не хотела входить, туда, куда мне хотелось закрыть все двери и все щели.
В полу между досками, крашенными в коричневый цвет, щели были широкие, порой с полсантиметра, черные такие, с острыми зигзагами облупившейся краски по краям. Мне казалось, из них, из этих щелей, дуло холодом, хотя такого быть, конечно, не могло. Просто пол был очень холодным сам по себе. В квартире вообще холодно. Я поверх своего одеяла набросила несколько пальто, снятых с вешалки в коридоре. Старые пальто, которые когда-то носила бабушка, когда выходила из дому. Сейчас не выходит. Я лежала, замерев, под одеялом и пальто, и не хотела шевелиться, потому что пальто сползли бы с одеяла на пол. А я этого не хотела. Я хотела просто поспать -- как этого хочет человек, внезапно проснувшийся от холода в пять утра и кое-как соорудивший для себя теплое лежбище. Но кое-кто спать не хотел:
-- Мила-а-а... Саша-а-а-а... -- тянула бабушка. Раньше от этого ее голоса у меня шевелились волосы по всему телу и сердце обдавало холодом, я даже хвасталась друзьям (всегда ведь можно найти повод похвастаться, даже в такой ситуации!), что "моя бабка кричит так жутко, как я ни в одном ужастике не слышала". Но потом просто привыкла к этим протяжным крикам, просто перестала им верить, как и ужастикам верить перестают.
Спрашивать "Чего тебе?" было бессмысленно, но я спросила, уже заранее зная ответ:
-- Что-о?
-- Мила-а... Мила-а...
-- Ну что-о?
-- Мила-а...
-- В туалет?
-- Мила-а...
-- Отвести тебя в туалет, спрашиваю?
-- Мила-а... Принеси мне спички...спички...
-- Зачем?
-- Я серу с них сгрызу и умру... Отравлюсь и умру...
-- Да не выдумывай ты! Какая сера? Успокойся и спи!
Закрываю глаза и всеми силами пытаюсь уснуть. Она замолкает и начинает возиться в кровати. Через некоторое время слышу какое-то ерзание уже где-то внизу.
Бабка сползла с кровати и ползает по полу.
-- Ну что ты делаешь? -- Мне приходится встать. -- Зачем ты слезла?
-- Буду лежать тут... на холодном полу... заболею и умру...
-- да успокойся ж ты! Ну давай, вставай!
-- Не хочу!
Она кажется исхудавшей, кожа висит складками, но какая она тяжелая, господи, какая тяжелая, отец говорит: "Перед смертью человек начинает превращаться в землю, вот и тяжелеет..." Наверно, и я такой буду. Она упирается, не хочет вставать...
-- Па-а-ап, -- ору, -- па-а-ап!
-- Ну чё?! -- доносится сердитое из другой комнаты.
-- Помоги бабку поднять! Не могу сама!
-- Сама слезла -- сама пусть и встает!
-- Ну па-ап...
-- Она через пять минут опять слезет!
-- Ну па-ап!
-- Отстань!
Стаскиваю с бабкиной кровати подушку и одеяло:
-- На! Укутайся и так лежи!
Забираюсь в свою кровать и накрываюсь с головой. Надо надышать тепла.
Снизу -- возня, а потом жалобное:
-- Подними-ите меня! Мне холодно!
Вскакиваю:
-- Отец! Иди сюда, мать твою! Ты меня слышишь или нет?!!
Из соседней комнаты доносится крип кровати, удар ступней о пол, распахивается дверь, отец влетает в комнату, проносится мимо меня, хватает ползающую по полу бабку -- и одним сильным движением швыряет ее на кровать. С размахом. Так, что я слышу, как ударяется ее голова о стену. Тук. Просто -- тук.
Он ее убил. Убил. Убил. Я ору, ору и ору -- и замолкаю, только когда бабка недовольно потирает ушибленный затылок и отползает, комкая простыни, к краю кровати, чтобы перегнуться и достать снизу подушку и одеяло.
-- Ты... ты убить ее мог... идиот! -- набрасываюсь я на отца. -- Ты... ты видел вообще, как она... головой...
-- Ее ломом не пришибешь... -- отец пожимает плечами. -- Разоралась, блин...
-- Ты можешь ее убить!!! -- снова ору я. -- Да как ты не понимаешь?!!
-- Да ну тебя в баню, -- отец разворачивается и уходит к себе. -- Разбудила в субботу с утра, да еще и орет...
-- Соседей перебудили... -- бурчит бабка. -- Дали бы мне тихо помереть...
На кухне, на старой газовой плите я ставлю чайник. Сажусь на табуретку напротив него жду, когда он закипит, долго жду, а потом слушаю и слушаю его надсадный вой, как будто он один -- мой друг, один -- понимает, что я чувствую, и говорит со мной на понятном мне языке.
-- Ты воду уже по третьему разу кипятишь, -- говорит Танька. -- Чайник выключится, ты снова его включаешь...
-- Извини, пожалуйста.
-- Не извиняйся. Чаю уже себе налей. Выпей да успокойся. Кучку напугала своим криком так, что он теперь будет как твой друг Димка.
-- У меня... все друзья такие... и я сама.
Я выдохнула и наконец заплакала.
-- Господи боже, да не реви ты! Вот дура-то, а!
Отгородившись от нее ладонями, прижатыми к лицу, я продолжала рыдать в темноту.
Танька молчала.
Сперва иссякли слезы, потом потихоньку стала проходить дрожь.
Порывшись в сумке, я нашла носовые платки и тихо вышла в туалет: умыться и привести себя в порядок.
Когда я вернулась, Танька встретила меня таким взглядом, что вдруг ощутила себя на улице -- на морозе и без дубленки.
-- Знаешь, рёва, я скажу тебе одну штуку: несчастен жлоб, который жил по принципу 2все как у людей, все как у людей" -- а через пару десятков лет его ковер и покрывала превратились в посмешище, а богатство символизируют айфон и айпад... несчастна маш... мамашка, которая всё -- мужу, всё -- детям, а дети потом на старости ее в самый занюханный дом престарелых... бабник несчастен -- как только член вставать перестанет, для него все краски мира погаснут, но несчастнее всех... -- она усмехнулась -- несчастнее всех... глупая душа, которая даже малым котеночком не знала, где согреться, и путалась у всех под ногами, и все искала добрую руку, все искала на чьей груди уснуть... Жадность губит часто, и не только фраеров, глупость губит еще чаще... губит беспечность, губит авантюризм, но доброта губит как-то совсем уж нелепо... Не поверишь, но мне тебя жалко. Немного, но жалко. Все-таки ты не последняя идиотка, не Машенька. Заведи себе цель -- замуж выйти, чего-то добиться, что-то изучить, сдать английский на какой-то там сертификат...
-- Я не хочу...
-- А зря. Когда-нибудь пожалеешь, когда твои подруги все будут на хороших должностях, при бабках, при мужиках или без оных -- неважно, в общем, когда тебе будет не о чем с ними говорить... и у тебя ничего не останется, кроме... ты пишешь стихи?
-- Да. Иногда.
-- Кроме стихов, которые будут критиковать за н-неудачные р-рифмы и б-безысходный н-настрой. -- Она передразнила Димку. Он меня и правда критиковал, но только за настрой.
-- Я пишу не в рифму.
-- О, да я смотрю ты в себя немножко веришь? -- Она усмехнулась. -- ну что ж, тогда тебя и за это побьют, смотри -- не плачь слишком громко, научись тогда уж хотя бы плакать... чтоб слезы бежали не по щекам, а по кишкам... учись!
Я молчала. Она разом высказала мне все, что ей хотелось сказать с тех пор, как мы сидим вместе. Это должно было случиться. И это случилось.
Я подумала о том, что надо будет узнать в отделе кадров телефон Кучки и еще раз извиниться.
-- Ты так привязалась к этому деду, потому что думаешь, что сама станешь такой же в старости? Думаешь, тогда кто-то и тебя так же пожалеет, как ты его? Или совесть из-за чего-то заедает?
-- Отстань.
-- Точно совесть жрет. Ты такая. Вообще писаки все такие. Совесть человечества! Проповедуют добро, а сами...