- Таньк, ты-то придешь? - Катька вроде своя, а туда же.
- Угу.
- А платье какое хочешь? Придумала уже? - И вроде так искренне смотрит, голову вбок поворачивает, так что волосы разъезжаются и наружу выглядывает ухо с рядом сережек - недавно Катька пробила четвертую дырку и этим гордится.
- Не знаю. Потом подумаю.
- Ой, дево-очки, у меня такое платье будет... За триста баксов! Представляете? - Мирка обожала перетягивать внимание на себя.
Она была из того типа круглых отличниц, которые круглые дуры. Идет на красную медаль. Если ей вдруг кто из учителей четверку поставит - потом сам пожалеет: Мирка сразу в слезы. Кому охота смотреть на это фонтан-шоу? Уж лучше пятерку нарисовать.
- Круто! - Катьке, похоже, было искренне интересно. - А какого цвета? Главное, что не сиреневое, я одна хочу быть в сиреневом!
Когда прозвенел звонок и Мирка от них отвалила, Катька шепнула Таньке:
- Как же она меня бесит! Строит из себя хрен знает что!
Танька шумно выдохнула, демонстрируя согласие, и втайне порадовалась, что, несмотря на свои дорогущие шмотки, Мирка все равно никогда не будет красавицей: толстовата и нос картошкой.
- Тань, ты обязательно приди, слышишь! - не сдавалась Катька.
Танька снова выдохнула, на этот раз от грусти. Рядиться в дурацкое платье, в котором - она это понимала - все равно останется тощим недоразумением с короткой стрижкой - Танька не хотела. Но мамка уж больно хочет, чтоб все у нее было как у людей. Даже денег не пожалеет.
- Да не хочу я.
- Тань, ну ради меня! Мне без тебя там грустно будет!
- Я подумаю, - бросила Танька, но решила, что скажет мамке, будто выпускной стоит раза в полтора больше. Вдруг та все-таки пожадничает.
Мать стояла у форточки и курила.
- Сегодня та приходила. Сверху.
Когда-то, еще до Танькиного появления на свет, этажом выше жила семья с девочкой лет пяти. Как все дети, она днями гуляла во дворе, а когда возвращалась домой, взлетая по лестнице, часто путала этажи. Подойдет к двери, на цыпочки встанет, дотянется, нажмет на звонок - и не отпускает. Стоит, вдавив кнопку, и ждет, пока дверь откроется. Адский звон! Открываешь, а она стоит, улыбается.
Потом семья эта съехала. Мать родила Таньку, развелась с мужем, стала одна жить. Тогда она еще в разных парикмахерских работала. Это потом, когда ото всюду со скандалом повылетала, на дому стричь начала. Когда Ромкой беременная ходила (про Ромкиного папку она ничего не говорила никогда) и срок уже рожать подходил, Таньку к бабке в село отвезла.
Как-то мать прилегла днем, да и заснула. А тут звонок. И звонит, и звонит, душу из тела выдирает. Аж Ромка внутри задергался. Она как назло легла неудобно, еле встала, ногой в один тапок попала, в другой - нет. Открывает, а там малая.
Стоит, смотрит.
- Извините!
Развернулась и вверх по ступеням побежала. А мать к дверному косяку прислонилась - от облегчения, что звон окончился, а потом подумала: "Так эти сверху...вроде уехали...", а потом: "Это ж лет пять прошло, а она..." И тут мать как холодом обдало! Она дверь закрыла, на порожек присела, живот обняла руками...
Тут схватки начались. Еле до телефона доползла. Роды тяжелые были, Ромка пуповиной обмотался и чуть сам себя не задушил.
А теперь, говорит, опять малая приходила. Трезвонила, как и тогда. Мамка думала, что клиентка время перепутала. Открывает дверь, а там она. Снова стоит. Такая же.
- А можно попить?
Мамка дверь захлопнула.
- На операцию меня ложат. Сиськи надо резать. Это все та цыганка, сука проклятая.
Мама верила во все, во что можно поверить, и ненавидела всех, кого можно возненавидеть.
- Когда я еще с тобой лежала в роддоме... со мной в палате была такая... тощая, черная... и когда тебя кормить приносили, она все прицокивала: ой, грудь у тебя какая! И глазом черным своим зырк-зырк! У меня аж в душе все переворачивалось. А потом и молоко пропало!
- Ма-ам...
- А врачиха эта... Резать, говорит, надо... А у самой рожа жидовская. Мне одна баба говорила, она в больнице работала... ихняя врачиха-жидовка, когда в Израиль ехала, тост поднимала: "За то, что я ни одному русскому диагноза правильного не поставила!"
- Ма-ам, ну хватит!
- Изрежут всю - и лежи, помирай! Помнишь деда с первого подъезда? Упал зимой, шейку бедра сломал. Сустав новый поставили. А он полгода на том суставе подыбал да помер.
- Ма-ам, ему лет восемьдесят было...
- Бабке твоей уже восемьдесят пять и она еще до сих пор жива, и это, может, потому, что ни разу у врача не была.
Танькина бабка и правда была крепкая старуха, только совершенно выжившая из ума. Танька не считала, что это то здоровье, которым надо гордиться, но спорить не стала.
- Дура я, дура. Но согласилась уже. Чего там. Режьте, суки! Сдохну, да и хрен с ним.
Мамка метким броском выкинула окурок в окно.
Танька молчала, чувствуя, что внутри у нее стало так странно, как ночью, когда холодильник, к гулу которого ты привык, внезапно замолкает и наступает тишина - незнакомая, опасная.
Мурзю три года назад приволок Ромка. Подобрал на улице. Мамка ругалась, но оставить позволила, думала: наиграется и отпустит. Но Ромка, которому тогда было восемь, нянчился с ним, пока Мурз не вырос в красивого черного кота. Только к ветеринару Ромка его не понес, пожалел. Поэтому Мурз стал лазить на улицу через форточку, иногда загуливал на месяц, но всегда возвращался.
Когда мамка легла на операцию, Мурзя пропал. Ромка походил по двору, позвал, но потом смирился. Но обида на кота у него все-таки осталась:
- Знает, сучара пушистый, что дома жрать нечего.
Они с Танькой уже второй день питались супами из брикетов. Таньку это мало заботило: неголодна, и ладно. На третий день Ромка принес из магазина тушку курицы, и сестра посмотрела на него как на больного:
- Ты ее варить, что ли, будешь?
Ромка молча достал из духовки противень, высыпал на него пачку соли, аккуратно уложил сверху курицу, а затем, достав из кухонного шкафчика фольгу, отрезал два кусочка и обмотал ими кончики куриных крыльев.
- А это зачем? Для красоты?
- Отвянь.
Через час курица была извлечена из духовки и водружена на блюдо. Это была самая вкусная курица, которую Танька когда-либо ела. И Ромка, похоже, тоже. Хотя привкус неправильности в ней все равно был и в желудок она ложилась тяжело.
- Может, почует, что хавка есть, и придет... - Ромка положил остов курицы возле кошачьей миски. - Таньк, можно я завтра в школу не пойду? Я домашку не сделал, а поздно уже...
- Не иди...
- Я хочу тройку в четверти, а если завтра вызовут...
- Делай что хочешь...
Ромке вроде было бы правильнее сказать "круто" или "спасибо", но он почему-то виновато молчал.
- Спать пошли, - наконец скомандовала Танька.
Они лежали в темноте очень долго, в желудках шла напряженная работа, а в головах, наоборот, было пусто, но, когда Танька уже стала проваливаться в сон, она различила в тишине всхлипы. И хотя в комнате и так было темно, она зажмурилась еще крепче, изо всех сил, и как будто вдавила себя внутрь себя, насильно загоняя в сон.
Мурз ночью так и не пришел.
Домашнюю задачку по физике Танька не разгрызла. Вообще она справлялась хорошо, но тут нашел затуп. На переменке скатывала у Катьки, пытаясь разобраться в ее каракулях.
- Это у тебя что?
- Плотность.
- Чего? Она ж как эр с хвостиком...
- Ну я хвостик не написала, торопилась.
Мирка пришла красная, с опухшим и от этого еще более некрасивым лицом. Хлопнула рюкзак на парту, хлюпнула носом. А потом плюхнулась на стул и разрыдалась.
- Мир, ты чего? - Катька развернулась так быстро, что у нее из-под задницы чуть искры не сыпанули.
Танька поняла: Миркино платье за триста баксов было ей длинно, пришлось укоротить, но, видать, швея напортачила... и результат Мирку не устроил.
Катька защебетала, заутешала несчастную Мирку, а Танька продолжила списывать задачу.
Она ничего не рассказывала подруге о том, что ее мама лежит в больнице, что они с братом живут одни, что от них сбежал даже кот... Ей не хотелось говорить.
Где-то внутри нее как будто завязали в узел целлофановый пакет со страхом и болью. И теперь его, как ни старайся, не развязать, можно только разорвать, но тогда...
Все-таки Катька - хорошая, думала она: хоть и терпеть не может Мирку, а вон как утешает. Танька бы так не смогла.
- Прикиньте, эта дура звонит мне и говорит: хочу записаться на стрижку. А я ей: я в больнице лежу. А она: ой, у вас же двое деток! И ревет! А я ей: ты чего несешь? я в больнице, не в морге!
Мамка не затыкалась ни на секунду.
Ромка молча гладил лежащего на коленях кота.
- Таньк, вот скажи мне, что у тебя со спиной? Сгорбилась вся! - мамка стукнула ее по спине. - А ну расправь плечи!
Танька попыталась это сделать и под лопаткой больно кольнуло, как будто сквозь сердце прошла игла.
- Над книжками сижу...
- Ой, да сдашь ты все!.. - Мамка махнула рукой. - Со мной в палате баба одна лежала, она в универе преподает... я ей уже пообещала за бесплатно стрижку с окрашиванием... Противная баба, какая-то Акопян, на башке во-о такенная копна... Ладно, я сейчас позвоню своим дурам, пусть записываются...
- Вернулся... - Танька погладила Мурза по блестящей черной шерсти.
- Малая принесла.
- Какая малая?
- Сверху. Ты в школе была, мамка еще не вернулась. Я в комп играл, в наушниках... а потом слышу, в дверь звонит кто-то. Прямо надавил на кнопку и не отпускает. Звонок разрывается. Открываю, а там она. Держит Мурзю. "Ваш котик?" - спрашивает.
- Как держит? Она же ненастоящая!
- Ненастоящая? Ты совсем, что ли?! Они вселились недавно, в квартиру на пятом этаже!
- А мамка сказала... типа девка из прошлого... типа знак...
Ромка заржал. И вслед за ним засмеялась Танька. Слезы лились градом по ее щекам, как будто она была не Танькой, а самой настоящей Миркой, которой поставили даже не четверку, а жирный трояк.
На выпускном Танька выглядела как палка, обернутая шторой, а на голове из ее коротких волос мамка сделала что-то типа множества острых рожек. Катька не пришла вообще: накануне сломала ногу. Ни на ком из девочек не было сиреневого платья, и это ее немного утешило:
- Так трогательно, что вы учли мою последнюю волю! - рыдая, говорила она Таньке по телефону, а та не могла сдержать смех:
- Какую последнюю волю, Кать? Ты ж не на том свете!
Мирке родители купили туфли за тыщу баксов, и она была даже рада, что платье у нее коротковато.
"Хрюшка в рюшках", - прошептала мамка Таньке в ухо и тихонько хрюкнула, и Таньке вдруг стало даже немного жалко Мирку. Странно, но в то время она всех жалела и всех любила, не понимая, почему и за что. Огромная, неизвестно кому адресованная благодарность за то, что с мамкой ничего не случилось, что она по-прежнему во все верит и всех ненавидит, заполняла ее до краев.
Со временем это прошло, но и потом, став взрослой, Танька любила вспоминать эти дни: что-то в них было особенное.
Малая с пятого этажа больше не заходила, видимо, запомнила свою дверь.