Галаган Эмилия : другие произведения.

Свет горел всю ночь

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Автор снова украл название из русского рока. Ужасное дело! Впрочем, рассказ не слишком понятен, но, надеюсь, кто-то, кто так же переживает ночь, поймет...


На какой-то миг я ощутил, что значит быть привидением: вот так же -- только вечно -- брести сквозь невероятную тишину, чувствуя близость, но так и не достигая никогда огней родного дома.

Майкл Каннингем, "Дом на краю света"

  
   1.
   Мотель обманул нас.
   Мы вошли, сняли куртки, сели за стол, открыли вино. Я заметила:
   -- Как здесь тихо! Как будто кроме нас никого нет!
   -- Может, и нет, -- предположил ты. -- Разве это плохо?
   Я только покачала головой. Тишина не сводила с меня взгляда, и не так-то просто было разлепить губы. Даже пить не хотелось.
   Ты пригубил вино, обнял меня.
   Тихо.
   Долго.
   -- Как будто соскучился... -- не выдержала я.
   -- Соскучился, -- сказал ты, но я не поверила.
   Мы поцеловались. Снова о чем-то заговорили.
   И лишь потом, когда мы лежали в темноте на широкой кровати, уставшие и растерявшие все слова, мотель вдруг ожил, наполнился множеством звуков, так что стало понятно: мы тут не одни. Совсем не одни.
   В коридоре кто-то уронил ключи. Их звон прозвучал так близко, что показалось, будто они упали на пол прямо возле кровати.
   Шаги. Такое ощущение, что у самой нашей двери. Кто-то дернул за ручку. Нет, не у нас.
   Это невыносимо.
   Словно с выключением света тут начали жить своей жизнью какие-то другие люди.
   Да, другие, которые не видят нас, а одновременно с нами живут здесь же, в этом мотеле. Ходят, разговаривают, смеются. Пьют вино, занимаются сексом. Как мы. Быть может, это такой бизнес: одновременно в двух измерениях реальности заполнять комнаты людьми. Двойная выгода.
   Женский вскрик прозвучал так близко, что мне на секунду представилось, что эта кончающая дама лежит тут -- между нами, на нашей кровати, -- и я вздрогнула.
   Какой бред! Это же просто игры воображения. Но в темноте реально всё. Если нельзя удостовериться воочию, что чего-то нет, всегда будет оставаться кроха сомнения: а вдруг оно -- есть?
   Я закрыла глаза. Зачем я вообще выключила свет? Ведь это я, выходя из душа, выключила свет и приоткрыла форточку. Чтоб было не душно.
   С улицы доносилось монотонное капанье. Ничего, это не страшно, это с крыши...
   Это даже хорошо, можно считать удары капель...
   Вдруг я почувствовала твое прикосновение. Ты просто легонько провел пальцами по моей руке:
   -- Спи...
   -- Сплю...
   Мы пытались уснуть. Оба.
   Наши сны были невзаимны: как только ненадолго отключалась я, меня будили твои шаги в уборную, или кашель, или натужный скрип кровати. Временами я улавливала твое сонное дыхание и замирала на какое-то время, боясь потревожить твой сон -- пока очередной резкий звук не пугал меня до того, что я чуть не подпрыгивала в кровати -- и ты просыпался.
   Ночь изводила нас.
   Начало светать, я наблюдала, как дрожат от сквозняка бледные занавески, и думала о том, что мы с тобой не созданы друг для друга. Но они, они всегда будут вместе. Всегда будут тянуться друг к другу.
   Тьма снаружи меня и страх внутри меня. Их любовь не разорвать.
   Когда ты проснулся, я уже была одета и готова к отъезду. Ночь прошла.
  
   Этот страх мучил меня с детства. Не знаю, как его назвать. Страх темноты? Но выходить из дому в темное время суток я не боялась, а вот комнате, когда я ворочалась в кровати с боку на бок, стараясь уснуть, темнота была мучительна, как тоскливая песня на повторе. Я спасалась от нее, как могла.
   Студенческий городок окружал высокий бетонный забор, вдоль которого я и ходила.
   Кругами.
   Ночью.
   Это было безопасно. Это было спокойно. Куда лучше, чем лежать в кровати, закрыв глаза, и делать вид, что спишь. Кто-то хочет обмануть тьму? Кто-то дождется ее смеха у самого уха!
   В ту ночь я, не включая света, на ощупь нашла вещи, оделась, быстро натянула пальто и сапоги и вышла на улицу.
   Холодно. Долго я не продержусь.
   Я иду вперед по тропинке, протоптанной вдоль забора. Где-то в заборе, говорили, есть секретные ходы, по которым на территорию студенческого городка пробираются посторонние, но я ни одной бреши в заборе не заметила за все то время, как здесь бродила.
   Бродила я часто. Сон в последнее время совсем не шел. И проклятый страх наваливался с такой силой, что я просто деревенела. Тело покрывал липкий пот, а сердце стучало так, как будто у него клаустрофобия и находиться в замкнутом пространстве грудной клетки ему нестерпимо.
   Сейчас снег прячет меня от темноты. Его спокойствие передается и мне.
   По белому -- шаг за шагом. Мне становится легче.
   Я выдыхаю облачко пара. Он быстро растворяется в морозном воздухе.
   А вот вижу: из-за забора поднимается в небо тонкий столб дыма. В доме (студенческий городок окружают деревенские домики) топится печь. Я смотрю и смотрю на этот дым. На призрачную дорогу, ведущую в небо. Но я не могу подняться по ней. Там, в небе, слишком черно. Страшно. Я туда не хочу.
   Иду дальше. Снег, снег -- высокие сугробы вдоль забора. Кое-где из них торчат ветки кустов. Да, тут вообще-то кусты растут, а так и не скажешь -- снег все утопил в себе. И вот -- из сугроба ко мне тянется черная рука. Тьма все-таки обманула меня -- вылезла там, где не ждали. Я подошла поближе. Ну, конечно, просто кто-то потерял перчатку, а другой кто-то повесил ее на ветку куста. В снегу ветвей почти не видно, а вот перчатка заметна. И вовсе она ко мне не тянется, просто висит.
   Не знаю зачем, я вдруг пожимаю эту руку.
   Перчатка шерстяная, покрыта мелкими кристалликами льда, и моей ладони немного больно.
   А потом я снова смотрю вверх -- на дорожку в небеса. Перевожу взгляд на общагу и вижу на самом последнем этаже, в угловой комнате, свет в окне.
  
   Не помню, кто мне сказал про Машку. Просто рассказали, дескать, есть такая тетка, у которой вроде как своя стиралка, так что можно постираться у нее. Нашу прачечную самообслуживания тогда закрыли на ремонт, говорили, что ненадолго, может, на пару месяцев, но чистой одежды на такой срок у нас все равно бы не хватило. Так что народ крутился как мог. Одни устраивали в душевых постирушки в тазах, другие возили грязные трусы сумками домой -- но это был не мой метод: слишком далеко ехать.
   Машкина комната была из неремонтированных, со старыми, местами содранными обоями рыжевато-желтого цвета и дырявым линолеумом. Самой Машке было лет тридцать, может, чуть больше, но лицо ее казалось изношенным, как и ее застиранный домашний халат. А может, все дело было в освещении: в потолочном светильнике, рассчитанном на три лампочки, была вкручена только одна, дававшая слабый, унылый свет. Наверное, из-за него в каждую морщину на лице ложилась тень -- и Машка выглядела едва ли не старухой.
   Стиралка у нее и правда оказалась, старая, советская, пару раз ударившая меня током. Стирать Машка позволяла бесплатно, но, разумеется, от подношений не отказывалась. Я принесла банку сгущенки, которую она открыла, пока я возилась со стиркой.
   Постирать -- это ведь полбеды. Вторая половина беды -- отжать. Огромный пододеяльник, разбухший, как гордость от похвал, никак не хотел избавляться от воды. Мелкими и слабыми своими руками я крутила его изо всех сил, насквозь промокнув от воды и пота.
   В конце концов я притащила его в комнату. Веревка была протянута по диагонали, из угла в угол, и, вскарабкавшись на шаткий стульчик, я кое-как развесила пододеяльник.
   С него тут же начало капать.
   -- Соседей затопим, блин, -- сказала Машка. -- Тазов парочку поставлю.
   Я вернулась с простыней и другими барахлом. Машка помогла мне его развесить.
   Комната теперь была разрезана по диагонали стеной из мокрого белья. На полу потихоньку образовывались лужи. Воздух был напоен влагой, как в теплице.
   -- Садись, чаю попьешь, прачка.
   Машка пила самый дешевый чай, по пять рублей за пачку, эдакую чайную труху. Да еще и заваривала каждый пакетик не один раз. Батон был тоже самый дешевый, "Красная цена". Машка намазывала на ломтик батона тоненький слой сгущенки и ела.
   Какое-то время мы пили чай молча, а потом я спросила:
   -- А у тебя, значит, соседки нет?
   -- Нет. Мне не положено соседки. Я -- сотрудник вуза.
   -- А...
   -- Лаборантка на кафедре.
   -- А...
   Мы помолчали.
   -- Везет тебе, -- не выдержала я.
  
   Находиться в моей комнате было нестерпимо. В первую очередь из-за Лики. Во вторую очередь -- из-за Лики. А в третью... в третью черт его знает из-за чего, наверное, тоже из-за Лики. Она съезжала с катушек. Вторую неделю не вставала с кровати. Нет, выползала в туалет и иногда -- заглядывала в холодильник, брала, что подворачивалось, съедала -- и снова валилась на кровать. В комнате скапливался запах немытого тела. В душевой стоял таз, в котором все эти две недели мокли Ликины вещи. Оттуда уже начинало пованивать. Все мылись рядом с этим чертовым тазом, мирясь с его присутствием, то ли из вежливости, то из брезгливости никто не решался к нему притронуться. Лика лежала на кровати, слушая музыку. Музыку, которую я ненавидела. Потому что от нее не спасали наушники. Ведь Лика подпевала.
   Высоким, болезненно вибрирующим голосом, от которого меня тошнило, как будто кто-то насильно пихал мне в глотку те самые скисшие в тазу Ликины шмотки.
   -- В не-е-ебе че-ерные птицы...летя-я-ят... мне бы...поймать одну и обня-я-ять...
   Иногда Лика садилась на кровати и начинала говорить, обычно -- прикрыв глаза, как будто от того, что она говорила с закрытыми глазами я -- сидевшая напротив, на своей кровати, ее не слышала. А может, ей казалось, что я ее и не вижу.
   -- Мама и папа постоянно кричали друг на друга... кричали и кричали... я садилась в уголок и терпела, терпела... а потом один раз сбежала... к одной женщине. Она жила на два этажа выше... если бы просто этажом выше, то я бы все равно все слышала... они ведь так громко кричали... а у той женщины было очень хорошо... у нее был сервант с хрусталем... я смотрела на него и думала: вот бы стать такой маленькой и бродить там... среди этого хрусталя, как в лесу... высокие рюмки похожи на деревья, а маленькие стопочки -- на кустики... я хочу туда опять... хочу в мой стеклянный мир... Эта добрая, добрая женщина... Возвращала меня в мой дом... В мой настоящий дом... Спасала меня от криков, от грязи, от боли...
   Я не знала, правду говорила Лика или нет. Иногда я задавала ей вопросы, например:
   -- Что с ней потом стало?
   Она открыла глаза, посмотрела на меня мутно, как пьяная:
   -- С кем?
   -- С той женщиной.
   -- Умерла.
   -- Так не говорят о смерти того, кто дорог.
   Лика отвернулась лицом к стене и замерла.
   Иногда она говорила совсем уж невнятно, отрывисто, сидела, запустив руки в волосы, выдирала из них целые клочья, которые потом скатывала в катышки и оставляла где придется. Я молча прибирала -- это раздражало меня не так сильно, как ее разговоры и пение.
   Часто я уходила читать в коридор и сидела на подоконнике с конспектом до тех пор, пока не начинала болеть задница. Из окна дуло, я боялась простудиться, но возвращаться в комнату все равно не хотелось.
   Вдобавок мне почти каждый день звонила Ликина мать. Не знаю, как она раздобыла мой номер телефона (скорее всего, Лика когда-то дала). Сама Лика на звонки из дому не отвечала, поэтому о ее состоянии докладывала я: да, поела немного, да, снова лежит, да, что-то читает, может, к экзамену готовится...
   Но самым худшим было то, что Ликино безумие будило моё. Чем больше мой разум уставал от ее странностей, тем больше я чувствовала где-то внутри себя желание выбросить чертов конспект, прикрыть глаза и начать говорить...
   А по ночам ко мне стал наведываться мой старый мучитель.
  
   -- Ты не знаешь, из-за чего это с ней?
   -- Неа. -- Я покачала головой. -- Вообще, когда я только вселилась к ней, нормально все было. Она была веселая, бойкая, даже чересчур...
   Машка всегда выслушивала меня. Не знаю, может, только из-за банки сгущенки и слушала, но меня уже было не остановить.
   -- Я думаю, может, коменде сказать? Ну, может, она меня отселит куда? Задолбалось уже. Невозможно так жить. Из-за этого срача к нам никого не позовешь. Сама хожу по чужим комнатам, как бомжиха...
   -- Если совсем паршиво, приходи ко мне вечерок скоротать. Пьешь?
   Я кивнула. Я была не против алкоголя. Пива там, вина...
   -- Только закуску приноси, как деньги будут.
   С Машкой мы пили водку. То есть пила в основном она, я старалась пить по чуть-чуть, чтоб не слишком пробирало. Водка была мерзкой, но зато срубала с ног. Спала я глубоко, без снов и страхов.
   С Машкой мы говорили за жизнь. Я жаловалась на Лику. На отсутствие работы и денег. На научрука. На то, что хочу домой, но стыдно попросить у матери денег на билет, а за свои -- не получится, не хватает. Как-то раз пожаловалась на бросившего меня парня.
   Машка пожала плечами.
   -- У меня вообще с мужиками бывало только по пьяной лавочке.
   Как-то раз Машка сильно перебрала, и я решила тихо уйти, оставив ее просыпаться.
   Уложила ее на кровать, накрыла одеялом и направилась к выходу.
   Уходя, как требует вдолбленное с детства правило, хотела погасить свет. Но только я коснулась выключателя, как услышала сдавленное:
   -- Э-э-а!
   -- Тебе плохо?
   -- Э-а... Све-ет, све-ет... не тро...
   -- Свет оставить? Ну хорошо... ладно, я пошла...
   Я ушла, оставив свет гореть.
   Когда я пришла к Машке той ночью, после долгой прогулки вдоль забора, она спала. Но ничуть не рассердилась, что я ее разбудила.
   Выбралась из-под одеяла, сонно потирая глаза. Впрочем, глаза у нее всегда были какие-то заспанные.
   -- У тебя свет горел... -- оправдывалась я, снимая пальто и ботинки.
   -- Ну да.
   -- Вот я решила зайти. Подумала: учишь что.
   -- Чего мне учить, я и так ученая.
   -- Извини.
   -- У меня свет всегда горит вообще-то.
   -- Да?
   -- Я не выключаю его, даже когда ухожу. Задолбалась лампочки менять. Тут какая-то проводка хреновая или какие-то еще проблемы с электричеством... В общем, если выключить свет, а потом включить -- лампочка тут же перегорает... я после двух сгоревших третью берегу, не рискую...
   -- А электричество не жалко?
   -- Я ж за него не плачу. Общага. Ты что хотела-то?
   -- У тебя есть выпить, а? Заснуть не могу.
   -- А, это дело. У меня всегда есть. Возьми бутылочку там, в холодильнике. Во-во! И сыр там достань, или рукавом занюхивать собралась?
   В ту ночь я впервые напилась в дрова.
  
   Утром, после душа, который я приняла в надежде избавиться от мучительной головной боли, я раз двадцать наполнила Ликин таз с бельем горячей водой.
   Наливала -- и выливала. Наливала -- и выливала. В душевой, обложенной светло-бежевым кафелем, стоял пар. Я, закатав рукава и штанины, с усердием полоскала белье, пока оно не избавилось от противной мыльной слизи. Отжав, как могла, Ликины шмотки, я развесила их по комнате. У нас, в отличие от Машки, не было веревки, поэтому приходилось довольствоваться батареей и спинками кроватей и стульев. Джинсы я пристроила на книжной полке. Они смотрелись весьма жалко и почему-то видом своим напоминали поговорку "опустить руки", хотя и вовсе не имели рук -- только штанины. С них тут же начало капать. Можно было поставить на пол, под них, таз, но я решила поступить иначе.
   Лика по-прежнему лежала на кровати, отвернувшись к стене.
   Я взяла таз, набрала холодной воды и молча выплеснула ее на Ликину кровать. И на Лику, естественно. Она подскочила как ужаленная.
   -- Ты что свихнулась?!! Совсем сбрендила, алкашка чертова!
   -- Я?
   -- Да от тебя каждый вечер спиртягой несет!
   -- А от тебя чем несет, ты не чуешь?
   Но мокрая и злая Лика проигнорировала мой вопрос, выскочила из комнаты, пошлепала по коридору босыми ногами и громко хлопнула дверью душевой.
   Она мылась и пела про черных птиц - голос пробивался сквозь шум воды.
   Когда джинсы высохли, оказалось, что они на Лике висят -- так она отощала.
  
   2.
   Ночью выпал снег. Машина напомнила мне ребенка, укрывшегося с головой одеялом -- как делают дети, которые боятся темноты. Или которые не хотят вставать и иди в детский сад.
   Пришлось долго откапывать машину, прежде чем мы смогли уехать.
   Уже когда тронулись с места, я замечаю в окно перчатку. Она лежит на утоптанном нами снегу, похожая на оторванное крыло черной птицы. Проверяю карманы. Так и есть, моя. Черт с ней. Я все время что-то теряю.
   -- Заедем куда-нибудь кофе попить? -- спрашиваю без особой надежды.
   -- Зачем?
   -- Проснуться.
   -- Я уже. Да и потом -- я тороплюсь.
   -- Хорошо.
   -- В следующие выходные не знаю, что будет... Но, наверно, не получится... А потом... я позвоню...
   -- Не надо.
   -- Слушай, не начинай. Все было хорошо. Я тебе позвоню.
   Я не стала спорить. Я не хотела, чтобы он звонил -- и всегда ждала его звонка.
   -- Зима красивая в этом году.
   -- Лучше б ее не было.
   -- Я люблю зиму.
   -- Извини.
   -- Ничего.
   Смотрю в окно. Вот молодое, тонкое дерево -- на каждой ветке толстый слой пушистого, легкого снега -- кажется, дерево боится пошевелиться, чтобы не уронить... Замерло, скрестив ветви в неудобной позе, и теперь стоит, мучается...
   -- Летом поедем на море, -- говоришь ты.
   Я смотрю на твое слегка опухшее усталое лицо -- оно у тебя усталое всегда, даже на детских фотографиях. Но утром -- особенно. Утром у всех, кто не в ладах с тьмой, на лице написана особенная усталость.
   -- Посмотрим. -- Я вздыхаю.
   Не будет никакого лета. Для нас. Мы навсегда останемся в зиме. В лете будут какие-то другие люди, только похожие на нас.
   У тебя колючая щетина. Жесткие волосы. Внимательные светло-серые глаза за стеклами очков, которые ты носишь только когда водишь машину. Ты большой и сильный человек за рулем. У тебя проблемы и ты едешь их решать.
   -- Поедем. Я к тому времени все разрулю, возьму отпуск...
   Не возьмешь -- ты чертов трудоголик. А если возьмешь, то поедешь один -- ты чертов одиночка. Я нужна тебе только изредка, когда ты слишком сильно устаешь. Когда тебе нужен тот, с кем вместе можно пройти сквозь ночь.
   -- Расскажи лучше что-нибудь...ну, интересное...
   Ты любишь слушать всякое странное, что я говорю. Я читаю много книг, вот вчем дело. А у тебя на книги нет времени.
   -- В мифологии айнов... которые живут в Японии... считалось, что мир мертвых находится под землей... то есть мертвые ходят по той же поверхности, что и живые, но с другой стороны...с изнанки...ты идешь босиком по земле, а при этом касаешься чужих ног, подошв... невидимо...
   -- Жутковато.
   -- Мне тоже так казалось. А потом я подумала, что... мы ведь постоянно оказываемся там, где до этого были другие -- и занимаем их места в пространстве... как будто тоже их касаемся... понимаешь?
   -- Не совсем.
   Почему когда мы вместе, одиночества становится так много -- как будто нарушены все законы математики и один плюс один равняется миллиону? А точнее минус миллиону -- ведь мы в области холода.
   -- У нас в общагах жила девчонка одна... то есть не девчонка, ей уже было за тридцать... Лаборантка на кафедре. У нее в комнате было что-то с проводкой...
   -- Черт, надо заправиться!.. И как это я вчера не заметил, что бензин заканчивается?
   -- Да заправка вроде скоро должна быть...
   -- Ну и что там с ней было? С лаборанткой...
   -- Уволили ее. Она пила сильно. Сейчас даже не знаю, что с ней. И в соцсетях ее не найти. Фамилии не знаю. Машка и Машка. И вообще... мало о ней знаю, если честно...
   -- Да, если даже фамилии не... А, вон и заправка!
   До моего дома доехали в молчании, хотя ехали еще долго, с полчаса.
  
   Когда я поднималась по лестнице, запиликал телефон.
   Это Ликина мама.
   -- Извини, что побеспокоила, но как там... -- вдруг она срывается на ор на кого-то мне невидимого: -- Ты что не слышишь, идиот, что я по телефону говорю?! Междугород, между прочим... Ага, знаешь, сколько стоит! -- и снова мне: -- Как там Анжела, она не берет трубку опять, я переживаю...
   Я давно не звонила Лике, но признаваться в этом сейчас -- не самая лучшая мысль.
   -- Она в порядке. Я с ней говорила недавно. Она набрала очень много работы.
   -- Совсем себя не бережет! ты скажи ей, что хоть эсэмэсочку написала, а лучше -- пусть позвонит... мы с отцом ее переживаем... слышь, отец! -- снова кричит она. -- Мы переживаем!
   -- Хорошо, я с ней поговорю.
   -- Если что, я тебе еще позвоню, хорошо? Ты уж не обижайся...
   -- Да ничего, звоните. -- Я вставила ключ в замочную скважину. -- Мне нетрудно с Ликой связаться.
   Уже стоя в прихожей, звоню Лике. Раз за разом набираю ее номер, пока наконец-то не слышу в трубке сонный голос:
   -- Да?
   -- Привет, Лик! Ты как?
   -- Как? Да, как обычно, хреново.
   -- Слушай... Ты, может, выйди сегодня из дома... очень красиво, прямо хрустальный город... как ты когда-то воображала...
   -- Да-а...
   -- Я сейчас ехала со Славой на машине, все из окна смотрела... потрясающе просто!
   -- Ты опять, что ль, с ним спала?
   -- Да.
   -- Ну и дура.
   -- А то ты умная!
   -- Ну да, не умнее тебя. Слушай, а ты меня, случайно, не выручишь?
   -- Ну?
   -- Я тут подписалась делать корректуру книги, но я опять в лежку лежу.. нет сил ни на что... Деньги я потом тебе на карту переведу, когда заплатят.
   -- А много там? И что за книжка?
   -- Да фигня. Про город. Кто где жил. Скукота. Как же задолбало все, а... Отчего так?
   -- Не знаю. Я однажды пожала руку тьме, может, от этого?
   -- Ты-то хоть не в депрессии...
   -- Я? ну да, не в депрессии. Знать бы только -- где я?
   Я представляю, как она слушает меня, сморщив лоб и запустив одну руку в волосы. И, сама не замечая, выдирает их клочьями.
  
   Хватит стоять в прихожей. С ботинок натекло -- снег растаял, вытираю лужу, чтоб соседи по коммуналке не возмущались.
   По длинному, узкому коридору я прохожу к своей комнате. Здесь я живу уже больше года.
   Дом стар. Дореволюционен.
   Высокие потолки, истертый паркет, разваливающаяся сантехника... Комната заполнена мыслями старой мебели -- и от этого находиться в ней поначалу было неловко. Но потом ничего -- привыклось, незримое ведь проще всего игнорировать. А уж незримому не замечать меня, как говорится, сам бог велел. Огромный советский шкаф, всем своим видом внушавший мне мысль о собственной ничтожности, заполнился моими вещами. На круглом столе пристроился мой ноутбук. Люстру я протерла от пыли.
   На кухне кипячу чайник, завариваю кофе и включаю компьютер.
   Письмо от Лики.
  
   На улице красиво. Не выходила, у окна постояла. Я не думала, что ты помнишь... Та женщина, наша соседка, к которой я ходила в детстве... Я ничего о ней не знала и не знаю. Мы потом переехали. И все. Да я ее и помню плохо. Хотя она мне подарила хрустальный город. Город для таких, как я, слишком хрупких...
   Если можешь, завтра вечером заскочи, только трезвонь сильнее, я на таблетках, могу днем дрыхнуть как убитая.
   П.С. Держи работу. Крайний срок -- вчера, но они потерпят. Спс.
   ППС. Славу этого уже давно пора послать. На хрена он тебе?
  
   А ты, Лика, зачем?
   Себе не изменяешь... "Заскочи" -- это значит купи чего-то поесть, у тебя-то в холодильнике, наверное, все, что есть, -- дырявый кед в морозилке.
   Ладно, ничего, это временно. Лика выйдет из депрессии. Не раз выходила. Настанет и лето, и мы поедем на море...
   И я туда же.
   Ладно, буду работать. Все-таки хорошо, что есть работа. Я гоню от себя мысли о Славе, о нашей беспомощной и бесперспективной связи, тянущейся уже черт знает сколько, но не выходящей за рамки мимолетных встреч. О Лике, которая то ли моя подруга, то ли какое-то полумертвое создание, в которое я все пытаюсь вдохнуть жизнь.
   Книга действительно скучная. Какой-то дотошный краевед просто собрал сведения обо всех жителях домов на Суворовском проспекте. Поквартирно. Тут жили такие-то и такие-то. Даты жизни. Чем занимались. Короткая статья, если чем-то знамениты. Никакой тебе лирики. Просто факты. Много квартир, много судеб.
   Мысли о собственной жизни навязчиво пробивались сквозь эту информацию. Я злилась.
   А потом вдруг в монотонном повторении одинаковых историй стала вырисовываться одна и та же пугающая канва -- в квартире такой-то жила семья, муж -- погиб на фронте, жена и дети -- умерли в блокаду. Квартира за квартирой. Этаж за этажом. муж -- похоронен там-то, жена и дети -- там-то. Не знаю, с чего вдруг я подумала: а если он там, на фронте, погибал и думал: "Ну хоть мои-то родные, может, выживут, спасутся?" -- а они здесь, умирая от истощения, надеялись, что хоть он-то выживет...
   А никто не спасся и никто так и не узнал об этом, так и умерли с этой последней ложной надеждой, и даже похоронены далеко друг от друга...
   А может, так до сих пор и скитаются по коммунальным коридорам одинокие призраки тех, кто до сих пор надеется, но никогда не встретит того, кого ждет?
   Я плакала и плакала, и было мне горько и больно не потому, что все умерли, а потому -- что все разминулись.
   Я с Машкой, которая теперь черт знает где спивается, с Ликой, которая тихо сползает в ничто, со Славой, который погряз в работе...
   Все разминулись.
  
   Но я закрываю глаза и, сквозь толщу слез, со дна, вижу его.
   Свет, который горит всю ночь.
   Даже в пустой комнате.
   Как будто кто-то есть.
   Как будто кого-то ждут.
   Как будто имеет смысл идти.

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"