Который год кочую в столице по съемным углам; вчера снова переехала.
Из мебели в комнате только диван, на котором я и валяюсь. Обои ободраны, на полу мусор и мои сумки. В голом окне, полном неба, сияет солнце, я жмурюсь, и потому, когда звонит телефон, очень долго ищу его, слепо шаря по спинке дивана.
-- Здорово! -- звонкий голос режет ухо, как свет -- глаза. -- Ты там как, определилась: на свадьбу едешь?
-- Не знаю. Нет, наверное. Не еду...
В тот год Катька вышла из тюрьмы и вернулась в родное село. Не одна, а с подружкой Олькой, такой же, как и она, высокой тощей бабой со щербатой улыбкой и землистым цветом лица. Вдвоем слонялись по деревне, нигде не работали, жили бог весь за счет чего, но вид имели весьма счастливый. Откуда-то они узнали, что нас с сестрой зовут так же, как и их, и теперь, завидев нас издалека, Катька всегда приветственно орала:
-- Пр-ривет, тезки!
-- Хэллоу! -- вторила Олька (не знаю, почему на английском).
В ответ мы приветственно улыбались и махали им. Как-то раз, когда мы шли со станции с мамой, я, переполненная тем особым счастьем, которое бывает только в первые дни каникул, прокричала в ответ:
-- Приве-ет!
Мама тут же больно дернула меня за ухо. Общение с Катькой и Олькой явно не входило, с ее точки зрения, в список того, что должны делать воспитанные барышни на летних каникулах. Её Леличка и Катенька с куда большей пользой просидели бы все лето в городской квартире, читая, пока мама на работе, книги из внеклассного чтения.
Мама ненавидела село, уехала из него в шестнадцать лет (как раз тогда умерла наша бабушка, ее мать: ее насмерть забодал колхозный бык), поступила в училище. Мечтала выйти замуж за городского парня, да не вышло, только двух дочек родила непонятно от кого. Отцов своих мы с Катькой не знали, внешне были не похожи, а одинаковые отчества -- Владленовна -- получили в честь дедушки.
Ему как ветерану войны полагалась какая-то льгота при получении жилья -- так у мамы и появилась квартира в городе. Наверно, поэтому мама и чувствовала себя обязанной навещать дедушку. (А может, она и любила его, по нашей маме трудно определить, что она чувствует.)
Так или иначе -- каждую пятницу после работы мама приезжала в село на последнем автобусе.
А нас оставляла на все лето. Дедушка так хотел.
-- Как там мама?
-- Да все так же. Ходит по концертам да по выставкам. Шляпку нацепит, перчаточки натянет -- и пошла. Герцогиня Кэмбриджская! Так и не скажешь, что из села родом.
Мне представляется мамино лицо: нос запятой, поджатые губы, глаза-искорки. Вся -- спесь.
-- И как она нас на лето к дедушке отпускала вообще?
-- С сердечным скрипом.
Я прямо слышу этот звук несмазанных петель. Да, мама всегда наступала на горло собственной песне так, чтоб последний аккорд этой песни слышали все.
Теть Майя приехала откуда-то из-под Житомира. Притащила собой дочку-малявку с виноградным именем Изабелла. Хотя скорее она была изюмом, чем виноградом -- маленькая, черненькая и бесючая (изюм в булках я просто ненавидела). Сиди с ней, смотри, чтобы она не сунула в рот что-то не то, не налетела, носясь по двору, на угол сложенной в стопку листовой жести, не провалилась в дырку сортира. (Мы с Катькой где-то в глубине души мечтали о чем-то подобном, чтобы от нее отделаться.) Изабелка обожала рыдать по поводу и без, говорила на своем непонятном языке и молотила нас своими маленькими, пухлыми, но сильными ручками, если мы ее не понимали.
-- Ади! А-ади!
-- Чего она хочет? -- спрашивала я Катьку.
-- Может, говорит "уйди"?
-- Ну я пошла!...
-- А-а-ди! -- взвизгивала Изька и, стоило мне сделать несколько шагов в сторону, намертво вцеплялась в мою юбку. -- А-ади тоту! А-ади тоту! Пым тоту!
-- Что ей нужно? -- в отчаянии кричала я Катьке. -- Почему она воет?!
-- Может, игрушку какую ей дать?
Мы отдали Изьке всех наших кукол (мне было их жалко, но я скрывала свою боль: стыдно жадничать), а маленький терминатор быстро превратил их в гору запчастей.
-- Пым! -- со всей дури Изька лупила меня по коленке головой куклы. -- Пым! Ади! Апотик!
-- О, по-моему, апотик -- это компотик! -- Катька была проницательнее меня. -- Принеси этой сатанюге попить!
Я плелась на кухню, искала кружку, опускала ее в бак с компотом, затем изучала содержимое (вдруг там оса) и давала Изьке. Она хватала кружку обеими ручками, погружалась в нее как будто половиной своего существа и жадно пила.
-- Пей, пей... Изоралась... -- ворчала Катька. -- Не могла по-русски попросить?
Даже теть Майя не всегда понимала, на каком языке разговаривает ее дочь. В таком возрасте ребенок -- единственный гражданин страны со своим государственным языком, а другие для него -- все иностранцы.
Катька начинает обсуждать родню:
-- Изьку во вконтакте видела? На дикарку похожа, смуглая такая. Налысо побрилась, прям как дедушка... Вся в татухах! И серьга в носу!
-- Мама наша увидит -- наверное, в обморок упадет.
-- В группе поет! Английское название... что-то типа Dead sun... Я пару песен послушала: орет как резаная, ни слова не разобрать...
-- Ну, мы и раньше-то ее не слишком понимали...
Катькин хохот ослепил меня.
Появление Изабелки сплотило нас с Катькой, мы даже перестали ссориться. Катька старше меня на два года, и именно тогда эта разница между нами стала остро ощущаться.
Катька не любила кукол или книжки, в отличие от меня. Куклы, по ее мнению, годились только для того, чтобы раздетых их ставить во всякие неприличные позы и ржать над этим. А читала только детективы (дедушка когда-то в городе получил несколько книг в ярких обложках за макулатуру), да еще откуда-то раздобытый учебник по биологии за 9 класс: там было подробно рассказано про устройство половой системы человека, а Катьку в ту пору очень увлекали такие вещи.
Мы немного помогали дедушке по хозяйству. Он не любил опрыскивать огород всякой химией и поэтому избавляться от вредителей предпочитал вручную. Колорадских жуков, будь они трижды прокляты, мы с Катькой собирали в ведра с солью, где жуки подыхали (для гарантии месиво из соли и жуков потом выливалось на шоссе, чтоб машины передавили их в кашу). Кроме того, каждый кустик картошки осматривался на предмет личинок жуков. С обратной стороны листков жуки откладывали желтые мелкие яйца, которые мы с Катькой, отыскивая, давили, сложив листок пополам. Из яиц выводились (аж вспоминать противно!) они -- самые блевотные создания на земле -- красные с черными крапинками личинки жука! У меня они вызывали такое отвращение, что по телу пробегал озноб, даже если солнце светило прямо в макушку. Я не могла к ним прикасаться -- что угодно, только не это! Катька обожала устраивать показательные давиловки личинок у меня перед глазами -- прямо голыми руками, размазывая их желтые внутренности между пальцами. Меня мутило...
Как-то раз, когда соседка принесла нам ведро красной смородины и приехавшая на выходные мама налепила из нее вареников, Катька, дождавшись, пока я надкушу вареник, бросила:
-- Олюх, представь: они с личинками...
Я отплевывалась, как бешеная, а Катька заходилась от смеха.
-- Ненавижу тебя, ненавижу! Ты сама противная красная личинка! -- орала я.
В каком-то отношении так оно и было: красные личинки были своего рода подростками-жуками -- промежуточным звеном между детьми-яйцами и взрослыми в полосатых пиджаках.
Было у меня и отрада. Дедушка держал с десяток кур, петуха и гуску. Точнее, он купил несколько гусят, но не прижились они у него, заболели и умерли, осталась только одна, и та малахольная. Эх, что это была за гуска! Огромная белая-белая птица с изящно изгибавшейся, словно ручка маминой любимой фарфоровой чашечки, шеей.
-- Божечки! Это же лебедь! -- воскликнула я, впервые ее увидев. -- Это настоящая лебедь!
-- Это гуска, -- заверил меня дедушка. -- Недодохшая. Сидить, думаеть, ничего не хочеть.
Подозреваю, что дедушка собирался зарезать гуску, но, увидев мои восторги, решил повременить. Я решила назвать ее Мэри-Джейн, соединив целых два заграничных имени, звучавших для меня музыкой. Потом я придумала, что Мэри-Джейн не просто лебедь, а заколдованный лебедь. Принцесса из сказки. Рано или поздно случится чудо, она расколдуется и предстанет перед нами во всей белой, сияющей красоте. Как невеста.
Катьке я об этом никогда не рассказывала. Она и так ржала надо мной, когда слышала, как я разговариваю с капустной рассадой, когда поливаю ее:
-- Ты давай, поднажми, чего такой хилый, не сдавайся!
-- А ты что, думаешь такой весь из себя, раз листов понараспускал? Вон смотри, сосед твой уже кочанчик делает, а ты что? Павлин!
-- А ты молодец, только смотри это что? А-а, Катя, Катя, тут вусеница, Кать, сними ее!
Я вообще была странной: выдумала свою религию. В ней был главный добрый бог -- солнце и главный злой бог Гадорад (искаженное Колорад, ну и намек на то, что он был рад всяким гадам). Гадорад был огромным колорадским жуком, жившим под землей, в пещере, сложенной из красных личинок. Он сидел там и просто желал зла всем хорошим людям, в особенности тем, кто жуков травил. Я думала о том, что однажды смелый герой вроде дедушки докопается до пещеры Гадорада, плеснет туда бензином и сожжет к чертям.
Многие в нашем селе собирали жуков не в банки с солью, как мы, а в ведра, в которые наливали чуток бензина. Потом жуков сжигали. Они горели, потрескивая.
-- Как работается, Олюх?
-- По-всякому. Иногда -- в радость. А порой посмотрю на эти бесконечные планы и отчеты и думаю: "Собрать бы это все, да сжечь! Славный бы костер вышел!"
-- А я б вообще свою контору сожгла! -- Катькин гнев обдает мое лицо жаром. -- Они мое время жечь могут, так почему я их не могу? Каждую неделю совещание -- кому, зачем?
Тетя Майя много делала по дому -- мы каждый день на завтрак, обед и ужин ели ее стряпню, я уж молчу про то, что в доме поддерживался относительный порядок, хотя мы с Катькой его отродясь не наводили. И все равно тетка осталась в моей памяти красящей ногти, сидя на веранде. Так и вижу ее пухлые пальчики с остренькими ярко-красными (о боже, это он -- цвет личинок!) ноготочками.
Тетка была в разборках с мужем, который удрал от нее и Изабелки -- сперва на заработки в Москву, а потом сошелся там с какой-то местной бабой и не захотел возвращаться домой. Тетя Майя вела с ним телефонные переговоры на тему того, что неплохо бы и вернуться. Помню, как дедушка, всегда отличавшийся миролюбием, а потому плохо умевший мириться, сказал теть Майе:
-- Кто его знаеть, как он там живеть... Ты б того... поговорила с ним... он-то мужик вроде того... хороший... ты б ему... знаешь... того-сего... ласковых слов каких сказала... что любишь его, скучаешь... что мир в семье -- это... ну... того... для ребенка, для всех хорошо...
Для дедушки это была очень длинная речь, так что под конец он засмущался, надвинул на глаза свой кашкетик (так он называл тряпичную белую кепку, которую носил летом для защиты от солнца) и пошел свиней порать. Свиньи-то наши, если их не покормить вовремя, так бесновались и верещали в сарае, что грозились разнести его в щепы. (Поэтому, кстати, мне никогда не было жалко их есть. Огромные, жирнющие и свирепые, годами жрут то, что таскает им несчастный тощенький дедушка! Даже мы с Катькой жрали меньше и были не такими наглыми.)
Тетя Майка, вдохновившись словами дедушки, в тот же вечер, уложив спать Изабелку, позвонила мужу. Мы с Катькой еще не спали. В нашей крохотной спаленке, комнатке метров восемь квадратных, только и умещалось, что наши спальные места: высокая, с большой мягкой периной, на которой раньше спала я, а сейчас Изабелка, диван, где ютилась Катька, и мой лежавший на полу матрас. Меня хотели заставить спать в одной кровати с Изабелкой, но уж нет, она лягалась во сне, как конь. Иногда ночью или под утро Изабелка сползала с высокой кровати прямёхонько на мой матрас, и я просыпалась от того, что меня придавило ее маленькое, но тяжелое, как камень, тельце. Итак, мы с Катькой лежали притихшие, Изабелка тоже угомонилась, а может, уже и спала, видя свои непонятные сны. Тетя Майка накрутила телефонный диск, который протарахтел несколько раз, как дедушкин мопед, дождалась ответа на той стороне и начала беседу. Сперва она что-то невразумительно лепетала:
-- Давай мирытыся... я ж тэбэ люблю... ну пробач мэнэ... мы ж з дытыною... мы ж тэбэ чекаемо... -- и вдруг, не знаю уж, что сказал на том конце провода муж, -- она взорвалась: -- Пишов на хуй! -- И изо всех сил швырнула трубку, так, что сшибла телефонный аппарат с полочки, где он стоял. -- Шоб ты сдоооох!
Мы с Катькой не выдержали. Вскочив с кроватей с диким хохотом, мы принялись орать со всей мочи:
-- Пишов на хуй! Шоб ты сдоооох!
Мама запрещала нам ругаться. Конечно, когда взрослые не слышали, мы могли себе позволить "плохие слова". Мы знали, что и взрослые ругаются -- тогда, когда им кажется, что дети их не слышат. Материться надо было сквозь зубы, воровато, с оглядкой. Но в тот вечер теть Майя все разрушила. Она сломала стену, разделявшую нас. Мат прозвучал как гимн -- нельзя не подхватить.
Катька пульнула в меня подушкой, я схватила ее за ногу и стащила с дивана, Изабелка, ничего не понимая, но тоже хохоча, запрыгала на своей высокой кровати.
-- Пишов на хуй! Шоб ты сдооох! -- орали мы с Катькой, прыгая и колотя друг друга подушками.
-- Сов на хуй! -- вопила Изабелка. Мат она почему-то выучила мгновенно, не то что человеческие слова.
-- А ну спаааааты! -- Тетя Майка ворвалась в спальню, еще более гневная, чем при разговоре с мужем. Маленькая, кругленькая, в белой ночной сорочке. На ее голове, казалось, каждый волосок в стрижке-ежике заострился от гнева. -- Спаты!
Но мы уже так раздухарились, что нас было не успокоить. Изабелка визжала, мы с Катькой покатывались от смеха. И даже кое-как утихомирившись, забившись под одеяла, не могли сдержать позывов хохота. От смеха у меня болел живот, и я тихонько поскуливала:
-- Пишов на хуй! Шоб ты... охохохо... шоб ты!
-- Сдоооох! -- нарочито басом протягивала Катька, и мы утыкались в подушки, стараясь скрыть смех.
Назавтра дедушка, который спал богатырским сном -- он прошел войну, и поэтому научился спать, даже когда вокруг все взрывалось, ну и вообще был глуховат -- обнаружил разбитый телефон и долго выговаривал тете Майке, а она, красная, тихая, лепетала только:
-- Пробачьтэ, пробачьтэ...
Но Изабелка то и дело принималась прыгать и кричать:
-- Сов на хуй! Сов на хуй!
Дедушка ворчал на вас с Катькой:
-- Ай-ай-ай! Воспита-а-али!
-- Это не мы! -- отбрехивались мы. -- Деда, миленький, это не мы! Деда, а давай мы на картошку пойдем! Давай, а?
Чтобы сбежать от Изабелки, мы готовы были даже пойти сражаться с колорадским жуком. Но дедушка только качал головой:
-- Не надо. Картошка без вас вырастеть.
Переходим к другой теме:
-- У тебя, Олюх, есть там кто? Ну, в смысле того-сего... личняка, короч...
-- Никого.
-- И у меня так же. Ну, для серьезных отношений никого. Потрахаться есть с кем -- я ж не ты, не брезгливая. Как грится, если нет бумаги, то и камешек сгодится, и листик...
-- Катя, Катя...
Я качаю головой и улыбаюсь, прикрывая глаза ладонью от смущения и света.
В тот простой и непростой день я услышала доносящиеся откуда-то звуки музыки. Нет, это была не божественная музыка сфер, а обычные мелодии девяностых, какое-то лихое тыц-тыц-тыц. Но для музыки главное -- не стройность форм, а умение вышибать дверь с ноги. Где-то был праздник. Скорее всего, свадьба, потому что только свадьбы в селе праздновали с таким размахом.
-- Катька, где-то свадьба, наверно...
-- Ага...
-- Невеста... -- Я обожала смотреть на невест. Невеста -- это красота. Большая, белая, как облако или ком сахарной ваты. Чудо.
-- Еды навалом...
Катька вечно хотела есть. Я часто отдавала ей свою еду, если мне что-то не нравилось (а это бывало частенько), а Катька уминала все -- даже печенку, даже ужасный мамин холодец, который никогда не застывал нормально и был похож на сопли.
-- Эх... -- вздохнули мы в один голос.
-- Сов на хуй! -- вдруг проорала рядом Изабелка и засмеялась во весь голос.
-- И ты еще лезешь! -- бросила Катька.
-- Достала! -- согласилась я. -- Слушай, а пошли на свадьбу!
Наверное, все потом думали, что идея удрать на свадьбу была Катькина. Она же у нас сорванец. Но на самом деле эта мысль первой пришла в голову мне.
-- Пошли, а! -- просить я умела.
-- Мы ж не знаем, у кого...
-- По звуку найдем...
-- И что? Разве нас пустят?
-- На свадьбу всех пускают, сама вспомни, когда в конце нашей улицы гуляли, мы ходили... Мы придем нарядные -- и нас пустят.
Катька только подняла брови. А потом вынесла вердикт:
-- Пустят на свадьбу или нет, а попробовать можно. Не побьют ведь. Тетя Майка Изьку уложит, и свалим.
Пока теть Майя укладывала спать Изабелку (после обеда у малявки был дневной сон, а тетка часто засыпала рядом с ней), мы собирались в путь. Я надела длинный, аж по полу волочился, мамин сарафан, большую, тоже мамину, соломенную шляпу, и даже накрасила губы теть Майиной ярко-красной помадой. Можно сорвать какой-нибудь цветок и прицепить к шляпе. Хороша! Я стояла у большого зеркала в комнате и смотрела на себя. Я стояла и смотрела. И смотрела. Какая я -- почти не я!
Из коридора выглянула Катька. Она натянула свои городские джинсы и белую футболку. Длинные волосы завязала в высокий хвост (она мечтала постричься, но мама запрещала: уж больно волос у нее хорош, густой, тяжелый. Зато меня без проблем стригли под горшок: волосы мягкие, редкие, для красивых причесок негодные).
-- Ты че там застряла? -- громким шепотом спросила сестра.
Я хотела обернуться и ответить, но вдруг подумала: как странно, Катька стоит далеко от меня, а в зеркале отражается совсем рядом. Наши отражения даже соприкасаются. А если, к примеру, сейчас откроется дверь и в дом заглянет дедушка, то его лицо отразится там, в глубине зеркала, рядом с Катькой, рядом со мной. Получается, что в зеркале соприкасаются вещи, которые в реальности отделены друг от друга. Почему я раньше не думала об этом, ведь всегда смотрела в зеркало?
-- Пшли, -- поторопила Катька. -- Дедушка с огорода может прийти.
-- Подожди, я Мэри-Джейн возьму.
-- Чего?
-- Ну, лебедя... гуску по-вашему.
-- Зачем гуска на свадьбе?
-- Я не могу ее бросить. Ей грустно в сарае. Она... ну я сама ее понесу.
Катька скорчила недовольную мину, но спорить не стала.
Мы шли по улице, стараясь ориентироваться на звуки музыки. Я несла корзину с Мэри-Джейн. На ходу мне придумалось, что свадьба эта не простая, как в сказках к рождению малыша прилетают всякие феи-крестные, то и на свадьбу тоже кто-то прилетит какая-нибудь фея и расколдует Мэри-Джейн.
Идти было нелегко, корзина лупила по ногам, я путалась в полах сарафана, но решила не ныть, зная, что Катька точно скажет что-то вроде: "Недовольна -- вали обратно!"
-- Эй тезки! -- мимо нас по другой стороне дороги прошли Олька и Катька.
-- Мы идем на свадьбу. У нас лебедь! -- прокричала я и снова помахала им.
Катька вдруг обхватила свою подружайку за талию -- и они прокружились в вальсе несколько раз. Сквозь заборчик из узкого штакетника прорывались цветы (не знаю, как они называются, с укроповидным стеблем, розовыми длинными, узкими лепестками и ярко-желтыми сердцевинками). Катька сорвала цветок и протянула Ольке. Так они и шли, одна с цветком, другая просто счастливая.
Я подумала, что надо бы мне тоже сорвать такой цветок, если увижу где. Но потом за тяжестью дороги о цветах забылось. В жизни так всегда...
Наши тезки сгинули тем же летом, в которое состоялся наш побег. Сгорели вместе с хатой. Говорили, что курили в постели. Мне их было ужасно жалко, как родных.
Разговор возвращается к тому, с чего начался.
-- Слушай, Оль, я тоже, наверно, не поеду на эту свадьбу. Так бы с тобой встретились... А просто так пилить в другую страну, чтоб выпить да закусить...
-- Ну еще наряды выгулять! -- смеюсь я.
-- Ага, и на столе поплясать! На пьяные рожи посмотреть!
-- И конвертик с деньгами молодоженам подарить...
Обе вздыхаем: просто сходить в ресторан дешевле обойдется.
Нам встречались разные люди: бабки с ведрами (то пустыми, то полными) и без ведер, мужики с косами и вилами и прочим сельхозинвентарем, алкота, дети-оборванцы. Быстро, как праздник, пронеслась на велосипеде почтальонша: я только успела крикнуть: "Здравствуйте!", как она уже скрылась за поворотом.
Мы со всеми здоровались, но ни с кем не заговорили (хотя, наверное, стоило расспросить людей, где играют свадьбу). Народ шел по своим делам, и как-то никого не волновало, куда идут две девчонки с гусыней. Пару раз мы сбивались, сворачивая куда-то не туда, но едва начинали понимать, что музыка отдаляется от нас, как снова возвращались на прежний путь. Иногда музыка ненадолго смолкала -- а потом раздавалась снова. Мне уже начинало казаться, что на самом деле она играет где-то очень далеко, на станции, а может, даже в городе или на небе, а здесь у нас только отражается, будто в зеркале -- вроде рядом, а на самом деле -- очень и очень далеко.
-- Откуда-то от озера вроде звуки... -- в конце концов определилась Катька. -- Пойдем, посмотрим, чего там... Давай сюда корзину, еле тащишь уже...
До озера путь был неблизкий, я совсем выдохлась. На том берегу гуляли: на траве были расстелены цветные покрывала, на них лежали тетки в купальниках, в отдалении стояла машина, а двое мужиков возились около мангала. Там-то и играла музыка.
-- На шашлыки приехали...
-- С города...
-- Сейчас запашком потянет... -- влюбленно сказала Катька. -- Эх... Пожрут, потом трахаться будут...-- продолжила она со знанием дела.
-- Давай тут посидим, -- предложила я. -- Пока не начали... Хоть передохнем.
В нашу сторону пока неслась только музыка. Ну и необидно, что я не увидела невесты: озеро было красивее. Большое, ровное, с солнцем посередине. Мы сначала присели на травку, потом повалились на спины. Я смотрела на небо. В озере все отражается, думала я, небо с облаками и солнцем, люди с другого берега, мы с Катькой. Как в большом зеркале. И все мы далеко друг от друга, а в отражении -- совсем рядом. Рыбы плавают в воде посреди всего этого... Рядом с нами, рядом с тетками с того берега, рядом с солнцем и облаками... Смотрят такие и удивляются: как оно все сюда попадает? А оно просто отражается...
-- О чем думаешь? -- Катька лежала рядом и грызла травинку.
-- Ни о чем.
-- Что там, интересно, дедушка делает? -- подумала вслух Катька. -- Наверно, уже понял, что мы ушли. Долго ходим. Вечереет уж.
-- Ой, Кать, смотри!
Наша флегматичная Мэри-Джейн вылезла из корзины и тихим сапом добралась до воды. Она плавала в озере! Скользила по воде, как утюг по ткани. В каком-то смысле моя принцесса все-таки расколдовалась: перестала уныло сидеть в корзине.
-- Красивая гуска! -- заметила Катька. -- И правда: лебедь!
И тут мы услышали стрекот мопеда. Обернувшись на звук -- вдвоем -- одновременно, мы увидели дедушку. Он несся по дороге, вздымая облака пыли, а разорванный рукав голубой рубашки (потом дедушка рассказал нам, как, выкатывая мопед из сарая, зацепился рукавом об острый угол листовой жести) трепыхался в воздухе, как крик.
-- Влетит, -- констатировала Катька.
Дедушка был зол.
-- По всему селу их ищу... куды ушли, зачем?... Малая реветь, тетка места себе не находить... А они по всему селу прошлись... куда -- непонятно... я на станцию, я в центр... може, до магазину пошли... куды, зачем?.. хорошо, голопупенки, шо по улицам шатались, сказали: на озеро... а тут чужие люди... чужие!.. не с нашего села... они ж вас могли того... и никто бы потом не нашел, кто и чего... никто их не знаеть... а вы пошли... куды, зачем?...
-- На свадьбу! -- пискнула я.
-- На свадьбу?! На озере?!
-- Мы думали... музыка -- значит свадьба!
-- Какая свадьба?! Зачем вам свадьба?! Разве доросли вы?! А? У меня там свиньи сарай разносять, жрать хочуть, а я по всему селу вас ищу! А ну домой! Сейчас же!
Дедушка ехал впереди нас на мопеде.
Потом плелась Катька. Ей еще дополнительно перепало: она старшая.
За Катькой шла я и несла пустую корзину. Боже, какая она была тяжелая, громоздкая, как больно била по ногам!
За мной спокойно, переваливаясь с бочка на бочок, шествовала Мэри-Джейн, которая просто пошла за нами, как собака, когда мы стали отходить от озера. Все-таки она было жутко умная.
Теть Майя ждала нас на крыльце. Изька, зареванная, стояла возле нее, вцепившись в материн подол.
-- По всему селу прошлись... туды-сюды... -- сказал дедушка тетке уже после того, как вкатил мопед в сарай. -- Все их видели... Вот мамка ихняя на выходные приедеть, а ей добрые люди скажуть: ходять ваши дочи по селу, шляються...
Теть Майя только вздохнула:
-- Суп застыв. Грэты нэ буду. Ижтэ так!
Есть остывший суп, покрытый пленкой жира, было для меня тем еще наказанием, но я героически его одолела. Дедушка еще долго ворчал "куды? зачем?", не желая и слушать наших сбивчивых объяснений про музыку, про свадьбу, потом еще сказал, что в следующий раз, если снова придется искать нас по всему селу, он отдаст нас домой и "будете там сидеть на этажах".
-- Оттуда я точно сбегу... -- заметила Катька.
-- И я сбегу. Хоть в село, хоть...туда, куда теть Майин муж пошел!
Мы начали давиться смехом и супом, а дедушка махнул рукой и бросил только:
-- Во дуры!
Изабелка, видимо, восприняв его слова на свой счет, заревела. Дедушка погладил ее по чернявой головке:
-- Ну шо, девчо, батька тебя бросил... И эти козы норовять ускакать... ну, ничего-ничего, все будеть хорошо. Расти большая!
Я втянула голову в плечи, опасаясь, что Изабелка ляпнет свое "сов на хуй", но она только шмыгнула носом.
Добрались до главного:
-- А жених вообще кто?
-- Слушай, какой-то чурек. По-русски еле-еле. Я даже точно не знаю, как его зовут... Что-то типа грузовика... Камаз, Белаз... Мумтаз, как-то так... На рынке абрикосами торговал. Теть Майя ж своего не упустит, хотела у него ящик подгнивших задешево взять, на компот... Торговались, торговались, ну и...
Здорово, что теть Майя все-таки нашла любовь. Пусть и в ящике с подгнившими абрикосами, но все же. От кого-то мужик уйдет, к кому-то придет. Круговорот. Абрикос тоже солнце.
Не знаю почему, всегда, когда я вспоминаю дедушку, он рисуется передо мной таким, как в тот день. Такой он был человек.
Носил белый кашкетик.
Голову брил налысо, и поэтому, когда задумывался, сдвигал козырек чуть ли не нос и смешно шкрябал бритый затылок.
На станцию ездил на тарахтящем на все село мопеде.
Разорванный тогда рукав рубашки зашила тетя Майя. Дедушка еще долго бубнел, что вот узнает мама, как мы сбежали, и задаст нам. Но сам ей он ничего не рассказал. Думаю, он боялся, что мама заберет нас на этажи и больше не отпустит к нему. Теперь, поскитавшись по чужим углам, я стала понимать, что такое дом.
Дедушка всегда нас ждал. Не наша помощь в борьбе с колорадами и в поливе огорода ему была нужна. Он хотел, чтобы мы жили в его доме, чтобы он, этот дом, стал на какой-то момент большим озером или зеркалом, в котором отразились все-все, люди, которые на самом деле очень далеко друг от друга, но вот такой игрой случая вдруг оказались рядом. И нет теперь дедушки, но в памяти все так же, как в зеркале.
Дедушка умер десять лет назад, у нас на руках, легко и тихо, правда, на короткое время перед уходом впав в беспамятство: ему казалось, что он на войне, и он все рвался в атаку. Мама ухаживала за ним до самого последнего момента, взяла отпуск и дежурила у его постели.
На похороны приехала даже теть Майя, которая до жути боялась покойников. Черный платок ей не шел, уродовал: короткие волосы-лучики не светили, лицо казалось серым. Стояла и чуть в обморок не падала (я даже подумала: удивительно, такая бойкая тетка -- и боится!). Она какая-то дальняя-дальняя родственница дедушке была, седьмая вода на киселе.
А мама тогда так много плакала, что у нее началась икота. Стояла возле гроба, прижимая к губам платочек, чтоб неслышно было. Только вздрагивала всем телом через равные промежутки времени, как будто у нее внутри тикали часы.
За окном какая-то большая белая птица, расправив крылья, парила в небе.
Все мы плаваем в одном пруду, и порой бьем хвостами, забрызгивая солнце.