Аннотация: Ты - сегодня, я - завтра... Этому рассказу уже больше года, он нежно любим и упрямо скрываем мною, потому что... нежно любим, да. Но в честь любимого - и самого злого - месяца в году, пусть выйдет в свет из башни.
Я хочу, чтоб ты умер
Не могу сказать, как часто снится мне этот сон, но мне всегда хотелось, чтобы он снился реже -- что он не перестанет сниться, не исчезнет навсегда, я почему-то уверен. Возможно, он часть моего мира, а мир нельзя дробить на куски, если не охота стать Джеком Потрошителем собственной души.
В полной темноте, без намека на какие-либо очертания или движение, раздается голос, не могу понять даже, мужской он или женский, но это не важно. Он говорит, говорит и говорит что-то на непонятном мне языке, интонации постоянно меняются -- он то жалуется, то гневается, то негодует, то восхищается, то монотонно бубнит, но не замолкает, не замолкает ни на секунду. И я силюсь разобрать хоть что-то, вычленить хоть одно знакомое слово, но все без толку. Иной раз мне кажется, что я слышу слова, похожие на английские, немецкие или русские, но это только обманчивое сходство, как если бы кто-то пародировал эти языки в шутку. В целом эта речь не похожа ни на один из слышанных мной языков.
И так всю ночь мое сознание не может выключиться, получить забвение и отдых, потому что этот мерзкий, навязчивый голос все говорит и говорит, и мы с ним -- в полной тьме и непонимании -- сидим долгую, как товарный поезд, ночь, а наутро у меня ужасно болит голова.
А если уж с утра просыпаешься в плохом настроении -- весь день, скорее всего, не задастся. Это уж точно, не раз убеждался. Спускаюсь по лестнице, столкнулся нос к носу с этим мерзеньким педиком Алешенькой с пятого этажа. -- Доброе утро! -- и лыбу давит. Прям реклама зубной пасты ходячая. И маечка на нем в облипон, и джинсики узенькие, и каким-то парфюмом разит. Волосы наверняка лаком уложены.
Исчезни с глаз моих, пидорское отродье!
-- Доброе! -- гырчу сквозь зубы и спускаюсь вниз.
На следующем лестничном пролете сталкиваюсь еще с одной улыбкой -- это иеговистка, дама неопределенного возраста с выцветшей внешностью, которая ухаживает за нашей соседкой Аннушкой-убийцей. -- Доброе утро! -- говорит она мне и начинает копаться в сумочке, видимо, ищет журнал из разряда тех, которые ее единоверцы раздают на улицах. -- Не хотите почитать о Боге? -- Нет, спасибо, -- буркаю я и выхожу на улицу. Утро доброе только для пидоров и сектантов. Уже во дворе вижу, как соседка со второго этажа, молодая мама, волочет дочку в садик. Девчонка (я хоть убей не вспомню, как её зовут, для меня она просто Девчонка) упирается, канючит: -- Хочу домой, хочу мультики!
Ну вот, нормальный человек недоволен.
В универе можно выспаться, затем туда и хожу. Нет, конечно, не только за этим. Во сне я слушаю и запоминаю. Это такой проверенный метод учебы, известный с древнейших времен. А потом я иду досыпать в библиотеку. Берешь книгу, открываешь, утыкаешься носом -- и спишь, пока пары? знаний проникают в твою голову. Я люблю учиться. На самом деле ведь действительно какая-то часть тебя спит, когда ты думаешь о таких вещах, как времена глагола, например. Или далекое прошлое. Какая-нибудь Варфоломеевская ночь. Разве это все не сны? Реальность тем временем где-то за границей сознания со своей плохой погодой, давкой в транспорте и урчащим желудком.
-- Кость, ты уже дома? -- Нет, мам, но уже иду! -- Кость, ты, наверно, голодный? -- Нет, не очень. -- Может, ты ко мне заедешь? -- Да нет, мам, я пока к тебе доеду, точно с голодухи помру. Я домой. Дома поем. Еще пачка пельменей в холодильнике есть. -- А может, ко мне все-таки? Есть супчик куриный.
-- Нет, мам. Я на выходных приеду.
Сажусь в троллейбус. Мама, наверное, немножко обижена. Но я не люблю туда ездить. Только душу травить. Зачем? Конечно, я рад за маму. За ее счастье. Рад и немножечко горжусь собой, все-таки я тоже сделал, что мог. Но лишний раз расстраиваться не охота. -- Гошенька?
Какая-то женщина пробивается ко мне, расталкивая рядом стоящих пассажиров. Кто-то тихо бормочет ругательства, кто-то озлобленно толкается, но женщина все равно упрямо продвигается вперед. На ней ярко-голубое платье, глаза тоже подведены голубым, волосы слегка растрепались из пышной прически, а на губах играет радостная улыбка. Она преисполнена презрения ко всем окружающим, но при этом как будто слегка досадует, что она, дама, рожденная для более утонченного круга, оказалась здесь, в набитом людьми троллейбусе, едущем из центра на окраину.
-- Гоша, ты меня не узнал? Я Ольга Викторовна!
-- Ну что вы, Ольга Викторовна! Вас трудно забыть! Дама заулыбалась еще радостнее: -- Ну, весь в папу, умеет делать комплименты! Как вы? Как папа? -- По-старому. -- Все такой же трудоголик? -- А то! И ночует иногда на работе. -- А мама? Не забросила еще ту идею с салоном красоты? -- Забросила. Теперь у нее что-то новое на уме. Кажется, кофейня. -- Я так и думала! Какая же она непостоянная! -- щебетала дама, слегка прикрывая рот ладошкой с аккуратными наманикюренными пальчиками. -- А этот ее песик, как его... Фигаро? -- Фигаро там! -- выдохнул я. -- Сдох. -- Какая жалость! -- Не то слово. Я к нему ужасно привязался. А уж как мама расстроилась! Вы ей позвоните, она вам поплачется. А мне пора. Я продираюсь к выходу. -- Гоша, а ты почему не на машине-то? Неужто разбил, негодник? -- Вам бы в битве экстрасенсов участвовать, Ольга Викторовна, -- сказал я и выпрыгнул из троллейбуса.
Настроение немного улучшилось, но ужасно хотелось есть. Я вошел в парадное и взлетел по ступеням на свой родимый четвертый этаж. Но меня ждал не обед. У отца уже сидели два каких-то кореша и громко обсуждали политику. Конечно, мне предложили присоединиться, но я отказался, сославшись на необходимость уйти по очень важному делу. Очень важному. Хорошо хоть, у меня деньги есть. Сходил в ближайший магазин, взял хлеб и колбасу в нарезке и пристроился во дворе на лавочке. Какой-то облезлый пес, почуяв запах колбасы, тут же подошел ко мне. -- Пшел! Я топнул ногой. -- Пшел вон! Пес отошел метра на три, но дальше не двинулся, так и замер, не отводя голодного взгляда от меня. -- На! -- Я швырнул в сторону кусок колбасы, стараясь забросить его подальше. Пес отбежал, съел, снова вернулся на прежнюю позицию и посмотрел на меня. Я снова бросил ему кусок. Так мы и обедали. Или ужинали. Черт знает что, в общем. -- А зачем ты так далеко колбасу кидаешь? К лавочке подошла девушка и села рядом, почти коснувшись плечом моего плеча. -- Не люблю подпускать к себе близко. -- Мне уйти? -- Она привстала. -- Сиди. Ты же не собака. Она села и кивнула: -- Это точно. Я уже успел ее хорошенько рассмотреть. Полновата, но не корова. Грудь -- отлично, ножки тоже ничего, хотя ростом все-таки не вышла. Смуглая. Волосы темные, чуть длиннее плеч. Глаза карие. Нет, грудь определенно хороша! -- Я закурю? Девушка достала из сумочки сигареты. Грудь грудью, но тут ей минус сто очков -- не люблю курящих. Она затянулась сигаретой, одернула коротенькую юбочку, посмотрела мне в лицо, прищурив глаза, и спросила: -- Домой не охота идти, да? Я кивнул. -- Мне вот тоже. Гуляю. -- Любишь осень? -- спросил я. Мне кажется, все девушки любят осень. Ну то есть все девушки любят золото, но некоторые не только как металл, но и как листья. -- Люблю? Да ну. Чего в ней хорошего? -- Она снова затянулась. -- Хотя у вас во дворе хорошо. Тихо. Не подкрадешься незаметно. -- Ты про что это? -- А то ты не знаешь, кто подкрадывается незаметно? Знаю, конечно. Умная. Еще раз внимательно гляжу ей в лицо. Все-таки... нет, не то. У девушки должны быть лучистые глаза, нежная улыбка, чистый смех. А тут прям-таки морда кирпичом. А взгляд такой, словно в открытый канализационный люк смотришь. Тяжелый взгляд. -- Тебя как зовут? -- спрашиваю. И тут, видимо, в довершение всей абсурдности этого дня, она изрекает: -- Мальвина.
На самом деле я слабак и чмо. Я говорю себе это каждый день, когда в очередной раз прогибаюсь под отца. Когда позволяю ему и его друзьям пить у нас в квартире. Я ненавижу алкашей. Я ненавижу алкашей еще больше, чем пидоров. Пусть бы все передохли. Все до единого. Я живу с отцом только по одной причине: ради мамы. Если кратко, то мои родители развелись пять лет назад. Эти пять лет я жил с мамой.
Я любил маму. Такую маму трудно не любить. Она всегда была похожа на какое-то бестелесное существо -- маленькая, худенькая, светловолосая, с большими голубыми глазами. Мама не старела, мама не изменялась. Она умела рассказывать сказки, когда я был совсем маленьким, и объяснять сложные вещи, когда я стал старше. Я почти ничего не помню из раннего детства, только один момент глубоко врезался в память: отец орет на маму во всю глотку, хватает табуретку -- берет ее за ножку -- и замахивается ею. Табуретка зависает над маминой головой. Я весь сжимаюсь в комок и думаю: что будет, если он ударит? Я не хочу, чтобы он ударил, но мне любопытно, что будет, если он ударит... Как бывает любопытно всегда, когда вот-вот что-то случится... Чего ты еще не видел ни разу.
Отец не ударил -- с грохотом опустил табуретку на пол и вышел, бросив:
-- Черт тебя подери, дура!
-- От дурака и слышу, -- тихо-тихо сказала мама.
Мама работала редактором одной новостной передачи. Я всегда ей гордился: стоило мне кому-то сказать, где работает моя мама, как в глазах у собеседника тут же появлялось уважение. Мама знает множество историй, она прямо-таки сыплет ими... для любой жизненной ситуации у нее находится в памяти какая-то красивая сказка.
Однажды -- тогда я был еще мелким -- она рассказывала:
-- Есть такая легенда... неприятель осадил город. Голод, отчаяние -- все, что бывает в таких случаях. И по какой-то прихоти врага было объявлено: женщины могут покинуть город, взяв с собой самое ценное -- все, что смогут унести. И вот, когда открыли ворота, из города потянулась вереница женщин, тащивших на своих спинах -- кого бы ты думал?
-- Детей? -- спросил я, почти уверенный в том, что догадался.
-- Нет. Как ни странно, про детей почему-то легенда умалчивает. Женщины тащили своих мужей, понимаешь?
Я засмеялся.
-- Это как если бы ты тащила на спине папу? Но ведь ты его не поднимешь, он большой и тяжелый.
-- Вот-вот. Я тоже так думаю. Я бы не вынесла его из осажденного города. Мало того, я его и так не вынесла, безо всякой осады...
Я не понял тогда, что мама конкретно имела в виду -- и поэтому запомнил эту фразу надолго, дети вообще запоминают то, чего не поняли. Правда, чаще всего то, что ты не понял в детстве, так и остается непонятным навсегда -- возникает то одна гипотеза, то другая, то третья, и так ты возвращаешься к одной и той же мысли снова и снова, уточняя, дополняя, подправляя вроде бы уже оформившийся смысл...
Отец не просто пил, он просто был.
В те дни, когда он не был пьян или с похмелья, его сложнее всего было выносить.
-- Какого хера ты читаешь? -- спрашивал он, заглянув в книгу через плечо. -- Старье тупое. Макулатура, -- говорил он, если книга была старая. -- Дерьмо собачье, новодел, кривыми ручками слепленный, -- если новая.
Я никогда не вступал в дискуссию, и отец мог либо заткнуться и уйти смотреть телек, либо впасть в раж и начать истерически ругать современную жизнь.
Если же включался телевизор -- то ненависть изливалась на него, телеморды побагровели бы от злости, если бы услышали, что говорит о них отец.
-- Комуняки, чего выпендриваетесь? -- орал он иногда. -- Мало вас били, надо было под корень истребить!
-- Свобод они хотят, дерьмократы сраные! -- выступал на другой день. -- Развалили страну!
Отец зол почти всегда, потому что сильно уязвлен жизнью.
-- Видишь ли, Костя, -- говорила мама, -- тут все непросто. Он ведь в вузе хорошо учился, очень. Гордость факультета. Я ведь тщеславная, я бы не весть за кого не вышла -- тогда. А он весь такой -- звезда. А я что? Девчонка в очочках. До него же у меня никого не было, да... И так влюбилась, так влюбилась! Голову потеряла, сессию завалила... Забеременела быстро. А он... он бы, наверно, не женился, нет. Но родители его узнали, бабушка твоя Марья Платоновна... Она была грозная... Даже он ее боялся. Тогда. Ну и поженились мы. Потом ты родился. А потом... потом в стране начался развал... Деньги были нужны -- отец из вуза ушел... Пошел на завод, там хоть платили... А дальше...
Я помню, что было дальше.
Крики, которые ударялись в стены тесной квартиры, как язык колокола: "Не вернусь!", "Пошло оно на хрен!"
Отца уволили. Кому-то что-то не то сказал.
Или -- что более вероятно -- сказал не так. Он это мог. Умел.
Умел неожиданно рявкнуть так, что подскочишь на стуле.
Особенно на мать. Или на меня.
Но странным было не это. Странным -- тем, что заставляло меня видеть в отце какое-то жуткое, наделенное магической силой существо, -- было другое.
Отец умел говорить другим голосом и другие вещи. Умел обходиться без мата, без проклятий, умел делать свои слова какими-то мягкими, замшевыми. Он говорил так иногда с воспитательницей в детсаду -- и ее щеки слегка краснели, он говорил так с некоторыми продавщицами на рынке -- и ему удавалось сторговаться. И со мной он при них держался иначе -- как добрый папа из кино, это было непривычно и очень смущало.
Я не понимал тогда, почему отец говорит такие добрые слова каким-то ничем не примечательным чужим теткам, а с мамой или бабушкой обращается совсем иначе.
Мама ведь была намного лучше продавщицы с рынка или моей воспитательницы!
Мама со своими светлыми, пушистыми волосами, пахнущая чем-то летним и радостным, всегда смотрела на отца очень внимательно, во все реснички (я видел, как она, накрасив ресницы тушью, разделяла слипшиеся ресницы про помощи иголки, приоткрыв при этом рот -- это было так забавно!). На лице чуть вспыхивала и тут же гасла улыбка.
-- Саша, как ты думаешь, мне соглашаться на редакторство? Я ведь... я ведь никогда не пробовала... я ведь...
Отец тогда только рукой махнул:
-- И она еще мнется, дура! Вот мне бы... -- и ушел в спальню, хлопнув дверью.
Бабушка Марья Платоновна тогда головой покачала, взглянула тяжело, исподлобья:
-- Чего спросила-то? Надо было сразу отказаться!
-- Так я же...
-- Ты же! Тьфу, прости Господи, дурочка какая! Нет хуже, когда ум дурехе достается!
Мама тогда сказала:
-- И все равно я туда работать пойду.
Отец много куда обращался по поводу работы. Его часто брали -- но он или уходил сам, или его увольняли. Он скандалил с мамой, но после того, как она стала работать на радио, дома появлялась не так часто и все меньше обращала внимания на отца, даже если он был зол. Она ушла с головой в работу.
Я тогда учился в началке. Из школы меня забирала бабушка. Вместе с ней я дожидался прихода родителей: мамы с радио, отца -- с какой-то его очередной работы. Немногословная, замкнутая, бабушка обычно тихо вышивала перед телевизором. Там шли, как правило, боевики, помню звонкие звуки ударов, которыми осыпали друг друга крутые каратисты, резкие реплики, частые выстрелы, как будто стучавшие в мою голову, взрывы, эхом отзывавшиеся где-то в желудке.
Бабушка Марья Платоновна не слишком любила нежности.
Она-то и рассказала мне про Аннушку-убийцу. Тогда бабушке в первый раз стало плохо, закружилась голова, и она едва не упала.
-- Вот черт! -- ругнулась она сквозь зубы (вообще бабушка редко ругалась). -- Хоть бы не хватил такой удар, как убийцу нашу. Хуже нет, как стать другим обузой...
-- А эта убийца... Что она так вот взяла и убила кого-то? -- Честно говоря, на тот момент я не испытывал к бабушке особого сочувствия: ее недомогание казалось несерьезным, я был уверен, что всем бабушкам постоянно неможется, но они живут и живут себе дальше...
-- Ага, взяла и убила, -- бросила бабушка. -- Не так это просто...
Она прошла на кухню, открыла холодильник, достала бутылочку с какой-то самодельной настойкой и плеснула немного в свою маленькую рюмочку из синего стекла -- она до сих пор стоит в буфете.
Залпом выпив содержимое рюмочки, бабушка откашлялась, глубоко вдохнула -- я помню ее окаменевшее лицо, словно на несколько секунд она превратилась в статую -- и продолжила:
-- Если б можно было взять да убить... Непросто это...
-- А в кино...
-- В кино! -- Бабушка махнула рукой. -- В кино все легко. Где-то же должно быть легко: в кино, или в мыслях, или на словах...
-- Папа как-то кричал про кого-то: "Да чтоб он сдох!" Мама сказала: про какого-то начальника...
-- Ну да, орать он горазд...
-- А Аннушка...
-- Аннушка? Аннушка молчаливая была. Визжала иногда -- когда муж бил ее, среди ночи, бывало, весь этаж просыпался. В дверь им колотили, пока не успокоятся. Милицию вызывали раз или два. Он сильный мужик был, спортом занимался. Гантели у него были. Одной такой она как-то ночью, пока спал, башку ему и проломила. В толк не возьму, как в этой тонкой ручке сила-то взялась, замахнуться-то надо было...Хуже нет, когда по-людски ненавидеть не умеют... Я с утра на работу шла, дверь приоткрыта у них была. Ну я заглянула... Мозги по всей комнате... Жуть. Милицию вызвала. Аннушку нашли быстро -- в одежде, мозгами и кровью забрызганной, далеко незамеченной не уйдешь. Потом в психушку ее отправили, надолго. Квартира запечатанная стояла. Вышла она не скоро, лет через десять, седая, страшная, но на себя похожа, узнали сразу... все поняли -- убийца вернулась. Никто ее тут не ждал, но и не обижал никто, оскорблений в лицо не бросали... И ты не бросай. -- Бабушка посмотрела мне в лицо своими светло-каменными глазами. -- Хуже нет, когда сперва отворачиваются, а потом таращатся...
Я сразу понял, о чем она, и опустил глаза.
-- Я не буду.
-- Да ты и не сможешь. Ее как удар год тому назад хватил -- так она и не встает больше. Вот эта... сектантка к ней ходит... квартиру, видать, думает, Аннушка ей отпишет. Ну, пусть походит, дурочка, годков с десять, так честнее будет...
После бабушкиной смерти я долго ощущал в квартире ее присутствие.
Хотя я не верю во всякое там загробное... бабушка тоже не верила, была атеистка и смеялась над мамой, если та верила, допустим, каким-нибудь приметам...
Мама суеверная, есть такое...
-- Соль просыпалась, к ссоре! -- и виновато улыбается.
-- К ссоре -- то, что ты сегодня вырядилась, как кукла! -- брякает бабушка. -- Чего Сашку злишь? Если кого завела на стороне -- сумей таиться!
-- Мама, вы что!..
-- Иди с глаз моих, дурында! Хуже нет, когда такое счастье, что его и не спрячешь... И глазами не хлопай мне. Дуру из бабки делать не надо!
-- Мама!
-- Да уходила бы ты тихо... -- Бабушка посмотрела на маму не исподлобья, как раньше, а прямо, пронзительно. -- Может, без тебя я в тишине век доживу...
Бабушка осталась с отцом. Я с мамой переехал к Виталию, маминому новому мужчине.
Навещал скорее бабушку, чем отца, раз в неделю.
В квартире действительно установилась тишина. Как будто и не жил здесь никто.
А потом бабушка умерла, мама родила сестренку, я поступил в вуз и вернулся в эту квартиру.
Все вещи располагались на тех же самых местах, что и при жизни бабушки. Иногда, наводя порядок, я удивляюсь тому, как у меня получается все поставить точно так же, как и было, с какой-то фотографической точностью (а есть у меня фотографии квартиры той поры), даже странно...
В этом расположении вещей, в том, как стоят фотографии (бабушка звала их "карточками") бабушки и деда -- друг напротив друга, в календаре за позапрошлый год, висящем на стене, в царапине на лакированной дверце серванта -- дух бабушки Марьи Платоновны...
Мне не хочется признавать свое фиаско. Соглашаясь жить с отцом, я думал, что смогу организовать все иначе. Что мы будем двумя независимыми мужчинами, живущими на одной территории, он -- сам по себе, я -- сам по себе. Мне хотелось почувствовать себя свободным взрослым человеком, то, что отец пьет, казалось досадной мелочью, ну как, например, если б в доме не было холодильника: неудобно, но жить можно.
Оказалось, что все не так.
Отец занимал всю квартиру, даже когда сидел в туалете. Он умудрялся находиться в каждой точке ее пространства. Не знаю, как это у него получалось.
Он умел создавать молчание, заглушающее любую музыку.
Мама часто говорила:
-- Ваша семейная черта -- вы все как магнит для чего-то чужого... из темноты...
-- Даже бабушка?
-- Она как посмотрит -- как чугунный утюг на грудь положит...
-- А я?
-- А ты... ты в зеркало на себя глянь!
Я смотрю на себя в зеркало. Я на отца немного похож, только ростом не вышел. Я знаю, что я симпатичный, в первом классе в меня соседка по парте влюбилась, в десятом -- одна восьмиклассница письмо написала со стихами, что-то там было: "Глазами черными своими ты душу сжег мою до тла". С ошибкой -- до тла, мама тогда прочла это послание, и только и сказала мне, что "до тла" -- неправильно, надо писать слитно... Глаза у меня не черные совсем, просто темно-карие, волосы темно-русые, черты лица вроде правильные, наверно, я в профиль хорош, но этого не проверял, конечно...
-- Ты тот еще черт! И облик соответствующий, и душа... И еще... Ты слышишь голос давно умершего человека... -- вдруг задумчиво сказала мама. -- Я думала про твой сон... ты мне рассказывал, когда был маленьким, много раз... голос в темноте, говорящий на неизвестном языке... голос, который не замолкает ни на минуту... потому что если он замолкнет -- он исчезнет навсегда... быть может, этот голос, случайно потерявшийся во времени и пространстве, единственное, что осталось от целой цивилизации, погибшей, утонувшей в песках времени...
-- Но я ничего не понимаю...
-- Достаточно того, что ты слышишь... И потом -- может, из-за него, из-за этого голоса, ты поступил на истфак?
Иногда отец пытался начать работать. Он доставал свои записи еще институтских времен, ходил в библиотеку за книгами, рылся в Сети, что-то писал. Его хватало дня на два. Потом он срывался, кричал, хлопал дверью и возвращался с бутылкой. Сперва напивался один, потом звал друзей...
Пока было тепло, это казалось ерундой -- я выходил во двор, читал, сидя на лавочке.
Девчонка из квартиры на втором этаже часто играла в одиночестве.
Она любила прыгать в классики. Рисовала их клеточки увлеченно, старательно, но все равно выходило очень криво, к тому же она плохо знала цифры, часто рисовала пятерку и тройку повернутыми не в ту сторону.
-- Ты неправильно пишешь цифры! -- как-то сказал я.
-- Это не я нарисовала! -- сердито ответила Девчонка, хотя должна была помнить, что нарисовала это только что, на моих глазах...
-- Как это не ты?
-- Не я! -- продолжала она отпираться.
-- А кто?
-- Не знаю!
-- Все равно это неправильно!
-- Тогда я нарисую другие!
Девчонка обиженно отошла подальше и стала рисовать классики заново.
Очень удобно в какой-то момент отказаться от самого себя, я ее прекрасно понимал.
Но когда зарядили дожди и стало холодно, тусоваться во дворе мне совсем разонравилось.
Недели, наверное, через две я решил подкатить к Мальвине.
Я бы, может, и забыл о ней, но несколько раз мне казалось, что я вижу ее -- как будто она проходила мимо нашего двора, там, за решетчатым забором, вдоль стены соседнего дома, медленно проходила, глядя себе под ноги, как будто не хотела повернуть голову в мою сторону и увидеть меня...
Это точно была она, только не в колготках, а в темно-фиолетовых леггинсах, той же короткой юбке, что и в прошлый раз, и в черной кожаной куртке.
Почему она тут бродит? Наверняка живет недалеко. А значит, можно напроситься в гости.
Сперва пригласить в кафе, а там уж как-то...
В общем, надо было что-то предпринимать...
Было ужасно холодно, долбаный ноябрь. Листва проржавела, теплую воду в небе перекрыли, зато холодная потихоньку сочилась из плохо сваренных небесных труб сквозь набухшие тучи... Наш двор выглядел на редкость уныло: ветер раскачивал старые качели, они то и дело протяжно вскрипывали, отчего деревья всякий раз нервно вздрагивали и роняли листья. Даже бездомный пес куда-то пропал. Только Девчонка, уже одетая в пальто и шапочку, по-прежнему чертила классики на асфальте. Мне надоело мерзнуть и изучать балконы соседей -- я уже и так хорошо знал, у кого там лыжи и штабели банок с вареньем, а у кого припрятанная от жены в старой тумбочке бутылка водки.
И я решился. В тот момент, когда я снова увидел Мальвину, я слегка растерялся: мне показалось, она меня не узнала.
-- Мальвина! -- окликнул я ее.
Она обернулась.
-- Привет... Костя?
Помнит, отлично. Вопросительную интонацию спишем на вежливость.
-- Да, я Костя. Помнишь, мы как-то раз с тобой беседовали. Здесь, во дворе, на лавочке.
-- Конечно, -- улыбается.
-- Не хочешь прогуляться?
Качает головой.
-- Холодно.
-- Тут недалеко есть хорошее кафе...
Отлично, дело начато.
Мы идем в кофейню, я держу над ней зонт, кажется, романтическая обстановка создана. Разговор складывается хорошо.
Она смотрит на меня своими странными, темными глазами, мы пьем чай из большого белого чайника, и ложечка стукается о блюдце, на котором все уменьшается кусок шоколадного торта...
Но деньги! Черт возьми, все эти удовольствия стоят денег!
Почти четверть стипендии ушла на это дурацкое чаепитие. Да, телефон Мальвины у меня есть, но деньги, будь они неладны, деньги! Я понял, что до следующей стипендии мне ей не позвонить. Потому что звать некуда. То есть не на что.
В тот же день вечером, как нельзя некстати раздался звонок в дверь.
Открыл отец, я делал вид, что учу что-то, зарывшись в книги и думая, где бы достать денег.
-- Что вам нужно? -- отец был трезв, поэтому я надеялся на то, что он поведет себя адекватно.
-- Э-э-э, -- послышался манерный голосок пидорка Алеши. -- Э-э-э, понимаете в связи с тем, что в наш подъезд иногда проникают разные подозрительные личности, у меня... то есть у жителей подъезда возникла идея поставить во входной двери домофон...
-- Домофон?
Подозрительные личности? Это ж отцовские друзья, точняк! Интересно, это пидорок специально так себя ведет или ему жить надоело?
-- Знаете, -- продолжает отец, -- это очень интересное предложение, в высшей степени заманчивое! Конечно, мне придется сделать ключи не только для себя, но и для своего сына Кости и для своих друзей, не подумайте плохого, это все проверенные люди, среди них есть даже преподаватели вузов...
Преподаватели, ага! Скорее, любители поддать!
-- Да, но обычно гости просто звонят в домофон внизу, а хозяин им открывает...
-- О, что вы говорите! -- протянул отец. -- В высшей степени интересное изобретение! А сколько вы хотите за это чудо техники!
-- Мы тут рассчитали... С каждой квартиры нужно всего...
-- О, это будет нетрудно. Подождет ли это дело до конца месяца, я жду зарплату...
-- Конечно. Всего доброго!
Едва дверь захлопнулась, меня как разорвало:
-- Чертов педрила!!! И так денег нет, еще ему давай! Домофон, блять! Алкаши его напугали, бедненького! Домогались до него, что ли? Домофон ему! Может, два?! Сам-то весь "Дольче-Габана"! А тут денег ни на что не хватает!
Отец вдруг заржал.
-- До-мо-фон! Средство изгнания дьявола, ха-ха-ха!!!
Я почему-то был уверен, что и мои крики, и отцовский смех были слышны на весь подъезд. И мне стало противно.
-- Как же я тебя ненавижу, гребаный алкаш!
Отец покачал головой:
-- Сходил бы лучше за пивом. А то кормлю тебя, а пользы -- ноль. Дерьма кусок, а не пацан. Работать бы, что ли пошел... Этот-то педик вроде где-то работает...
Я сделал две контрольные за одного лоботряса из нашего вуза и заработал немного денег.
Я хотел позвать Мальвину в кино.
Вполне обычное предложение для второго свидания. По-моему. Я вообще как-то не очень крут в отношениях. То есть я знаю, что нравлюсь, то есть что у меня симпатичная внешность, но чего-то во мне нет. В общем, я не спец по соблазну.
Но позвонить и пригласить в кино мне удалось. А что тут такого -- звонишь и говоришь:
-- Привет, это Костик. Может, сходим в кино?
Но Мальвина меня удивила. Она сказала:
-- Я не хочу в кино, приезжай в гости.
Тут удивился я. Как-то я не ожидал. У всех девушек ведь разные заморочки насчет того, что прилично, а что нет. Тут интуицию надо иметь. Одна одевается, как шлюха, да и ведет себя соответственно, но до свадьбы не даст ни за что. Другая вроде скромница, а на первом же свидании набрасывается на тебя, как сумасшедшая. Но вот конкретно Мальвина в этом плане казалась совершенно обычной, в хорошем смысле обычной -- то есть допускающей, что наши отношения в определенный момент дойдут до постели. Но не так вот сразу!
Хотя, может, она думает, что у нас уже третье свидание? Если считать разговор во дворе свиданием, то можно считать это третьим... В общем, чего это я? Все ведь отлично складывается!
-- Да, конечно, я к тебе приеду...
И вот тут меня задело другое (все-таки мысль о том, что сегодня у меня будет секс, не до конца затмила мне разум!) почему она сказала: "приезжай в гости"? Почему "приезжай"? Я был уверен, что Мальвина живет в каком-то из соседних домов, я ведь довольно часто видел ее неподалеку. Что ей еще здесь делать? Район наш не из тех, где приятно просто погулять. Обычные дома-коробки, кое-где на первых этажах есть кафе или магазины, но ничего примечательного...
И тут Мальвина назвала адрес, и у меня отвисла челюсть: она жила на другом конце города.
Я сэкономил очень даже прилично. Торт и бутылка вина стоили дешевле двух билетов в кино. То есть я просто знал, где взять дешевое вино: мои походы в винно-водочный отдел по просьбе отца сыграли на руку.
Я долго собирался, надо ведь выглядеть прилично, так что не успел уйти до того, как к отцу пришел его друган:
-- Ты куда это, Костян? Я думал, ты третьим будешь... -- спросил он, когда я начал обуваться в коридоре.
-- Нет, он собирается туда, где нужны двое. Он у меня юноша зеленый еще, до групповухи не дорос, -- брякнул отец.
Отцовский друган несколько минут переваривал шутку, а потом загоготал.
Я пулей высочил из квартиры.
Как же он меня достал! Покраснел я или нет? Наверняка покраснел, как школьник. Черт, как же меня это бесит, сам не пойму почему.
Мальвина удивила меня снова.
-- Торт зря принес. Я на диете. А вот за вино спасибо. У меня еще бутылочка есть, нам должно хватить.
Она засмеялась. Я заметил, что она слегка пьяна. Чуть-чуть, самую малость.
-- Заходи, располагайся.
Квартирка у нее самая обычная, простая. Правда, в комнате, куда она меня позвала, что-то такое чувствовалось... непонятное... почему-то казалось, что комната как-то немного темнее, чем обычно... хотя среди предметов интерьера не было ничего темного... разве что покрывало на диване, темно-шоколадное, судя по виду -- из какой-то приятной на ощупь, мягкой ткани
Я присел на диван. Да, тут мягко. Хорошо.
Мальвина выглядела очень маняще. Вырез на кофточке прям-таки кричал о том, что встретились мы не просто поболтать. Да и длина юбки как бы намекала. И в глазах было желание... Хотя тут я могу ошибаться -- все-таки это мог быть просто пьяный блеск.
-- Я тебе налью?
На столике у дивана стояла откупоренная бутылка вина и два бокала.
Вино было темно-красное, его цвет как-то пришелся по душе диванной обивке и общей сумрачности комнаты.
Я сделал глоток.
Мальвина пристально смотрела на меня. Ее темные глаза и волосы, ее смуглая кожа тоже нравились обивке дивана.
И тут она сказала:
-- Секс или правда?
-- Что?
Что-то в обстановке сдвинулось, картинка романтического вечера уже стала размываться, но я еще не понял этого окончательно, я еще думал, что все выправится, станет как надо...
-- Мы можем заняться сексом прямо сейчас или...
-- Или...
Зачем я вообще допустил это "или"? Я тут же понял, что это позор, это провал, что это не по-мужски, потому что если есть вариант заняться сексом, то никаких "или" быть не должно.
Но она спокойно сказала:
-- Или я расскажу тебе правду. О себе. А потом мы все равно займемся сексом. Обещаю.
Надежда взошла над моим сердцем. Не все еще потеряно. Может быть, она просто так меня проверяет: нужно мне ее тело или богатый внутренний мир. Если так, то я поступил правильно, очень правильно, доступ во внутренний мир обеспечит доступ к телу -- прекрасному телу -- и не один раз.
-- Правду.
Она улыбнулась. Но не так, как я ожидал. Скорее с сожалением. С грустью и сожалением, которых я не понял. Совсем не понял.
-- Если говорить кратко -- я смертеманка.
-- Чего-о?
-- Я балдею от смерти. Торчу от нее, как нарик.
Я не испугался. Слегка разочаровался только. Чокнутая. Просто чокнутая девица. Повернулась на готике. Бывает. Странно, конечно, что эта повернутость не заметна внешне: обычно такие рядятся в какие-то адские шмотки, обвешиваются черепами, в общем, имеют, как говорит биология, предупреждающую окраску. А тут ни во внешности, ни в обстановке квартиры ничего такого нет... А может, просто родители запрещают, строгие. Мало ли...
Я молчал.
Она сделала несколько глотков вина и так же пристально смотрела на меня.
В ее взгляде было желание. Желание увидеть, что я шокирован.
И я сказал:
-- Как это случилось?
Она улыбнулась.
-- Когда мне исполнилось девять, заболела наша соседка. У нее было что-то неизлечимое. Может быть, рак. Я ничего не знала и не интересовалась, у меня были другие заботы. Помню только одно: однажды, когда я проходила мимо ее квартиры, меня словно накрыло какой-то волной. Сжало приятной болью. Заставило охнуть и замереть. Мне стало невероятно страшно, тошно и одновременно -- приятно. Это случилось и еще раз. И еще. Так было все то время, пока она болела -- до тех пор, пока однажды она не умерла. Я ходила по лестнице очень часто, я ловила это ощущение, хотя оно изматывало и отнимало желание заниматься чем-либо еще... А потом, потом... Однажды, когда я вот так проходила по лестнице, меня охватил озноб. Озноб и ужас. И сердце замерло. Воздуха не было, в глазах потемнело. Но был дичайший кайф... Хотя аж пот холодный выступил, так страшно... А потом отпустило. Соседка в тот день умерла.
-- И?..
Она классно рассказывала. Теперь в ее глазах было другое желание -- желание выплеснуть на меня часть этого безумия, часть того, что жило в ней.
-- Какое-то время все шло по-прежнему, пока однажды, просто гуляя по улице, я не ощутила то же самое чувство... приятную боль... сладость приближающейся смерти... где-то рядом... я стала ходить туда, пока все не кончилось... потом я стала просто слоняться по городу и искать такие места... искать это чувство... я хотела тусоваться где-нибудь возле больниц, но побоялась, что там это ощущение будет слишком острым... что я не вынесу... -- Она облизнула губы.
И снова желание. Но желание совсем не меня...
-- Знаешь, -- сказала она вдруг, -- это ведь ужасно интересно. Я ведь часто не знаю, от кого исходит эта энергия... Я никогда не знаю, кто именно умрет... С соседкой было проще -- она была больна. Но бывает, ходишь около дома, думаешь: наверно, это все от старушки с ходунками, а потом -- бац! -- молодая женщина прыгает из окна... -- Она вдруг засмеялась. -- Может, смерть не сразу выбирает?
Она потянулась ко второй бутылке, и только тут я заметил, что первая пуста.
Мне стало противно. Я притащился с другого конца города, чтобы слушать пьяные бредни сумасшедшей девицы. Мне не хотелось секса.
-- Зачем тебе это? -- вопрос вырвался помимо воли.
-- Так я чувствую, что живая. И не надо тратить деньги на прыжок с парашюта... с парашютом, -- она пьяно засмеялась.
"Экономная дрянь!" -- подумал я и сказал:
-- Мне надо идти.
Она пожала плечами.
-- Не ты первый, не ты последний.
Я уже встал, но тут меня передернуло:
-- Что ты имеешь в виду?
-- Все говорят, что хотят правду. Никто не берет просто секс. Чертовы любопытные кретины.
"А ты бы не лезла с такими вопросами..." -- мысленно произнес я, выходя из ее квартиры.
Влип в дерьмо. Именно такое было ощущение.
Поздним вечером, далеко от дома, секса не вышло -- красота!