|
|
||
Бд-17 | ||
- Ты ж моя хорошая, - лениво шевельнулось в голове. - Ну, вот куда..? Простота текста не даст ни малейшей возможности для демонстрации техники. Не на чем тебе здесь особо себя показывать. Только голос. Только внутреннее наполнение. Только артистизм, только искусство... Ну-ну, посмотрим, как будешь выворачиваться...
Скрипка, меж тем, закончила свои жалобы виолончелям и начала затихать, чтобы освободить место для голоса. Первый же звук его отозвался у Градского толчком в груди, сердце пропустило такт, чтобы забиться вдруг чаще, глаза внезапно увлажнились. Голос был ... совершенен! То самое, что итальянцы называют бельканто. Звук, как будто даже и не громкий, разом заполнил весь зал, идя вовсе не со сцены, а просто вот - отовсюду.
Звучали стены, звучали потолок, пол, звучал сам воздух, который никак не могли вдохнуть замершие зрители. Исполненная из-за такта "Фа" прозвучала Председателю обещанием невероятной удачи, а уж последовавшая далее "Ре", с удивительной простотой, грацией и изяществом разрешившаяся в тонику, расставила все по своим местам. Все ясно! Там, за спинками кресел, на сцене царила богиня, собаку съевшая в оперном вокале. Богиня, которую неведомые ветра занесли на подиум эстрадного телешоу.
- Erbarme dich, mein Gott... Помилуй, сжалься, Господи!
Удар по кнопке прогремел, как выстрел. Кресло повернулось, и Александр Градский, устремившись вперед, почти вскочил, чтобы, остановившись на середине движения, замереть в ужасно неудобном положении, держась обеими руками за столик. Лицо Председателя побледнело, нижняя челюсть ушла вниз в гримасе удивления, руки почти сразу задрожали - частично из-за неудобной позы, частично же из-за того, что происходило на сцене.
Этого просто не могло быть! Ну, не могло, и все тут! Богини не было... Щуплый, невысокий подросток, да какой подросток - мальчишка лет десяти, не более, непонятно как пробившийся во взрослый конкурс, колдовал на сцене, заставляя сердца биться в такт бесподобным, божественным, невероятным в своем совершенстве звукам.
- Erbarme dich, mein Gott um meiner Zähren willen! ... Ради слез моих смилуйся, Господи!
В этом голосе было все. Опыт долгих лет жизни, горя и счастья, любви и ненависти, опыт потерь и обретенной мудрости... Удивительная глубина, насыщенность, чувственность... Полыхающая страсть, взнузданная ледяной волей маленького певца, да притом так, что зритель мог лишь догадываться о том, какая магма клокочет где-то там в глубине... Господи, да это просто не могло принадлежать ребенку! Из семи миллиардов человеческих существ лишь несколько величайших мастеров вокала были способны в нескольких простых звуках передать такой коктейль чувств - уж в этом-то председатель жюри был полностью уверен. Но ребенок?!
- Erbarme dich, mein Gott, - звуки лились, связывая воедино всех, кто был сейчас в этом зале, сплетая дыхание и голоса каждого в молитве-плаче: "Смилуйся, Господи!"
С чем и с кем можно было сравнить творящееся на сцене действо? Из всех мировых знаменитостей, отметившихся исполнением этой арии, пожалуй, лишь Юлия Хамари приходила сейчас на ум Председателю. Знаменитая оперная дива из Венгрии, получившая образование в Германии и дебютировавшая в "Страстях" когда-то в Вене под управлением самого Карла Рихтера. Но великая Юлия - это ведь эталон. Ее исполнение тогда, в 1966 году - в расцвете таланта, на пике мастерства - до сих пор считается недосягаемой вершиной. А здесь - десятилетний, худой и мосластый ребенок... Полученное в юности классическое музыкальное образование позволяло Александру Борисовичу с полным знанием дела оценить всю абсурдность, всю нелепость и невероятность происходящего... Человеческий ребенок не мог делать то, что видели сейчас его глаза и слышали его уши. Разве что чудо?! Ангел господень, или и впрямь Сын Божий...
- Erbarme dich, mein Gott...
Несмотря на фантастические вокальные данные, маленький певец не пренебрегал на сцене и вполне себе театральными эффектами. Грязно-белый изорванный хитон и босые ноги, тщедушная шея, острые ключицы, торчащие из разлохмаченных краев одеяния. Длинные, ниже плеч, белые волосы... Внешний облик Сына Божия, взывавшего сейчас со сцены эстрадного телешоу к своему всемогущему и всеблагому Отцу, был столь же совершенен, что и его голос. Голос...
- Смилуйся, Господи, ради слез моих смилуйся...
Покрытое мелом лицо, затемненные огромные глаза и обведенные темным же губы - казалось, на сцене Пьеро из итальянской комедии дель арте. Нарисованная слеза, вытекающая из уголка глаза на левую щеку, должна была дополнить первое впечатление. Но нет! Никакому итальянскому Пьеро не могли принадлежать тщательно затемненные провалы щек. А движения правой руки! Столь же совершенные, как и все, что творил на сцене этот, этот... Рука то прижималась к сердцу, то уходила вперед, изящным движением провожая каждый звук, то замирала в стороне, будто крыло подстреленной птицы... Нет, не Пьеро, но истинный Сын Божий плакал сейчас со сцены и молил о жалости и пощаде...
- Schaue hier, Herz und Auge weint vor dir bitterlich... Взгляни сюда, Господи - и сердце, и глаза горько плачут пред тобой..!
Впрочем, в отличие от правой, левая рука маленького артиста вела себя, наоборот, совершенно рационально. Там был микрофон, и необходимо было ювелирно контролировать расстояние от микрофона до рта - то чуть-чуть, на несколько миллиметров придвигая его, то слегка отдаляя. Опыт, обретаемый артистами лишь с годами - у этого же, на сцене, все получалось как будто самой собой, и получалось идеально, выжимая из микрофона все, на что способен был это весьма качественный и недешевый агрегат.
- Смилуйся, Господи, ради слез моих смилуйся...
Градский слегка скосил глаза на давно уже повернувшихся к сцене членов жури. Ну, ревут конечно! С открытыми глазами, даже не замечая... На сцене же отзвучал, кажется, последний звук удивительного голоса, тут же подхваченный плачущими скрипками и виолончелями. Вот замолкли и они. Но нет, зал не взорвался аплодисментами. Потрясенное молчание повисло над сценой. Молча стоял маленький певец. Молчало жюри, молчали зрители...
Казалось, голос по-прежнему разливается в студии, только теперь беззвучно, как дыхание, как стук сердец, как присутствие Того, кому не нужны звуки, чтобы заявить о себе... Или, может быть, это душа маленького певца, выплеснутая в музыке, пела сейчас, когда умолкли инструменты?
- Смилуйся, Господи, ради слез моих смилуйся...
Или был это голос России, насквозь продуваемой ледяными ветрами наступившего холодного и страшного две тысячи восемнадцатого? России, молящей Отца своего, дабы миновала ее Чаша сия..?
За "Скорыми" потянулись красно-белые туши пожарных машин. И лишь несколько микроавтобусов Мосэлектросетей остались перед темнеющим провалом входа.
- Иваныч, да тут сам черт ногу сломит! Все спеклось в окалину! - молодой парень, отряхивая руки от черного порошка, обернулся к своему старшему коллеге. - Проводка, кабеля, все в труху, про оборудование вообще молчу! Что тут найдешь?
- Хе, Митенька, а ты что искать собрался? Вы-то к шапочному разбору подъехали. А мы тут рядом, в ВИНИТИ на вызове были, в двух шагах.
- Ну?
- Ишь, "ну" ему! Как подстанция отрубилась, мне диспетчер на сотовый звонит, мол, Иваныч, дуйте мухой на Лизы Чайкиной, там такое...
- И чо?
- Чо-чо... Подхватились, в машину и по газам! Тут же две минуты. Подлетаем, а там, мать честная! - пожилой электрик покрутил головой, не в силах передать охватившие его чувства. - Прикинь, Митька, весь район в отключке, ни огонька... А павильон этот их съемочный - как новогодняя елка!
- Так у них же генератор свой...
- Какой там генератор, иди глянь, что от него осталось!
- А как же тогда..?
- Ты погоди, балда, старших перебивать! Значит, я и говорю - павильон, как новогодняя елка, весь светится. А вверх от него столб из света, прям в тучи!
- Да иди ты!
- Молод ты еще, Митька, старшим тыкать.
- Ну, прости, Иваныч! А дальше-то что?
- Дальше- то? Так я и говорю. Столб света прямо в тучи. А там, наверху, перед самыми тучами, как будто перекладина поперек столба. Тоже, понимаешь ты, из света. Чуешь?
- Ага...
- "Ага", что бы понимал..! Ну вот... Только мы, стало быть, рты-то раззявили - на этот крест глядючи, так Он и появляться стал. - Произнося это, старший электрик опасливо оглянулся. Было видно, что слово "Он" говорится им не просто с большой, а с очень большой буквы.- Ну, вроде как на фотобумаге проявляться. Только в воздухе...
- Да кто, он-то?
- Дурень ты, Митька, - с сожалением констатировал рассказчик, - хоть и институт кончал. Кто же, кроме Него, на кресте быть может? Ну, появился, тоже из света весь, и давай голову подымать. Поднял, глаза открыл и посмотрел... Прям в душу посмотрел, Митька... Ох, ты ж, мать честная, вот точно тебе говорю - прямо в душу! А потом раз, и исчезло все. И павильон погас. Ну, а там уж и народ внутри заголосил, да на выход побежал.
К сожалению, историки и археологи пока не могут сколько-нибудь аргументированно прокомментировать указанные координаты, дабы пояснить, какие именно человеческие поселения находились в данной точке земной поверхности до Второго Пришествия..."[1]
|