Не в Ирландии, и не в Бразилии, и не на островах Зеленого Мыса....
И - заметьте! - вовсе не в пятницу, тринадцатого, а в обычный серый будничный вторник хвост явился на станции метро "Таганская".
Это был солидный, уверенный в себе хвост, не суетливый, и с чувством собственного достоинства. К такому хвосту обычно прикреплена упитанная породистая корова, с крутыми бедрами и полным выменем.
Но к этому хвосту не крепилось ничего, он просто висел в воздухе, как улыбка Чеширского кота. Некоторым диссонансом к его самодостаточности служил крепкий репей, запутавшийся в кисточке.
Окружающие не особо замечали его - ну висит нечто, и пусть себе висит, никому не мешает: хвост помещался в стороне от основного людского потока. Москвичи не очень-то склонны глазеть по сторонам, а приезжие излишне озабочены своими делами.
Некоторые, однако, обращали внимание, невоспитанно указывали на хвост пальцами, а один тип даже подергал его, за что получил кисточкой по носу. Какое-то время хвост провисел на станции "Таганской", потом переместился на станцию "Сокольники", где вызвал некоторый ажиотаж: хвост заметили, его фотографировали и снимали на мобильники, что хвосту явно пришлось по душе: он слегка подрагивал, от удовольствия, и пушил кисточку.
Потом дежурная по станции сочла, что это непорядок, и попыталась хвост прибрать. Хвост в руки не давался, и дежурной пришлось побегать и взмокнуть. Однако с помощью добровольцев хвост все же был изловлен, сунут в пластиковый мешок для мусора, где, нервно и недовольно взбрыкивая, хранился до тех пор, пока дежурная не сдала его в конце смены под расписку. В результате хвост попал в стол находок, где и теперь пылится хвостосодержащий мешок с биркой "хвост коровий одна штука".
Хвост номер два имел совсем иной темперамент - был он подвижен, любопытен и игрив.
И шлялся по Невскому - ну, еще со времен Николая Васильевича, который Гоголь, Невский проспект притягателен для любопытствующих.
Вначале хвост завис возле канала Грибоедова, потом заинтересовался конями на Аничковом мосту, затем взлетел и некоторое время носился туда-сюда, от Лавры до Дворцовой площади, как миниатюрный воздушный змей, только без поводка.
Но все приедается, приелось и это, и хвост перебрался через Неву, немного отдохнул на рострах колонны, примерил себя сфинксу, сначала в собственном своем амплуа, то есть в качестве хвоста, потом в качестве шарфика, покатался на кораблике Адмиралтейства, свалился оттуда, искупался в Неве и улегся сохнуть на крыше Зимнего дворца.
Солнышко в Питере, однако, капризное - спряталось. Хвост замерз и отправился греться.
Над головами очереди хвост проскользнул в Эрмитаж, спустился в гардероб и выбрал из висевших на вешалке верхних одежд шубу попушистей, проник в рукав, угрелся и задремал.
Проснулся он от воплей: хозяйка шубы, пытаясь одеться, ощутила нечто мокрое, длинное и скользкое и заорала:
-- Змея! Змея!
Хвост упал на твердый пол, ударился, сильно, и подскочил.
-- Ай! -- закричала хозяйка шубы.
-- Дьявол! -- закричал гардеробщик.
-- Чертов хвост, -- поправила его деловито уборщица. -- Развелось их, однако! Давеча вот такой на Васильевском все семью передушил: маму, папу и двоих деток, близняток...
Хвост возмутился. Не было такого! Старуха все выдумала!
Старуха действительно все выдумала, но продолжала бубнить о голубоглазых близнятках, о чертовых хвостах и бытовых убийствах, и пыталась сбить хвост шваброй.
Хвост вывернулся и взлетел над лестницей, и над головами посетителей Эрмитажа в вестибюль.
Вопли: "Чертов хвост!", " Держи его!", "Лови его!" -- преследовали хвост, сбивали с мысли, и, в смятении, он перепутал направление: вместо того, чтобы выбраться на волю и затеряться в небесах, свернул в боковой коридор, и там, с помощью швабр и веников, был изловлен двумя уборщицами и буфетчицей.
После совещания между ловцами, к которому привлекли и гардеробщика, хвост был спрятан опять же в пластиковый мешок и, как неопознанный летающий объект, отправлен курьером в Университет, где затерялся в недрах кафедры астрономии.
Третий хвост приобрел в собственное пользование тело.
Дородством он не вышел, не хвост, а хвостик, щупленький и коротенький. Коровы такие хвосты не носят, даже когда они телята. А вот тетки, когда они ведьмы - случается.
Эта тетка, однако, работала никак не ведьмой, а заведующей одной из кафедр, а какой, и в каком городе и в каком вузе - замнем для ясности, а то еще сплетни пойдут.
Нет, на самом деле тетка была очень злая и несправедливая, и студенты, и даже другие сотрудники кафедры частенько говорили о ней: "У-у, ведьма!".
Но чтоб на помеле летать и порчу наводить - такого за ней не наблюдалось.
Звали тетку Эллой Петровной.
Хвост ее в окно подметил - Элла Петровна, в дезабилье, одеваться собралась, чтобы на работу идти, и как раз из шкафа костюм достала, а поясок на пол уронила. Она за пояском нагнулась - тут хвост ее и настиг, и к копчику ее присосался.
Элла Петровна, взвизгнув - почувствовала что-то вроде укуса пчелы или осы - потянула руку к потревоженному месту и наткнулась на нечто волосатое и шевелящееся.
И заорала.
И попыталась оторвать это волосатое и шевелящееся нечто.
И стало ей очень больно.
Муж прибежал, возопил: "Эля! Что с тобой? Откуда у тебя хвост?" -- и Элла Петровна от мужниных слов впала в истерику.
Ни на какую на работу Элла Петровна, разумеется, не пошла.
Муж вызвал скорую, скорая, подивившись такому редкому и неординарному случаю: внезапному отрастанию крупного рудимента, - повезла несчастную в клинику, где ей ургентно, под общим наркозом, хвост удалили.
Однако рано радовалась Элла Петровна, и муж ее: не успели еще швы удалить специалисты проктологи, как копчик начал чесаться, и проклюнулся на копчике новый отросточек, и даже уже с маленькой кисточкой.
Врачи чесали в затылках, светила медицинской науки разводили руками, а Элла Петровна кочевала из клиники в клинику в разных городах нашей страны и за рубежом.
В перерывах между операциями Эллу Петровну лечили прижиганиями, химиотерапевтическими препаратами, облучением и ультразвуком.
В Германии хвост удалили лазером, во Франции - холодом, а в израильской клинике имени Хаим Шиба в лечении отказали вовсе.
Элла Петровна потеряла сон и аппетит, спала с тела, подурнела и озверела окончательно, и в редкие свои появления на родной кафедре, которой продолжала, несмотря ни на что, заведовать, разносила сотрудников в пух и, соответственно, в прах.
К сожалению, информация о случившемся с Эллой Петровной несчастье дошла каким-то образом до сотрудников. То ли медицинская тайна в наше время уже и не тайна вовсе, то ли муж дружкам-собутыльникам пожаловался, то ли престарелая матушка Эллы Петровны с подружками на лавочке бедой поделилась -- но страдалицу теперь кроме как ведьмой, за глаза, конечно, никто не называл. И смешки в спину, и перешептывания, опять же за спиной, приводили Эллу Петровну в еще большее озверение и ярость.
Злость она срывала не только на сотрудниках кафедры, но и дома: на муже, на невестке, и даже на престарелой матушке.
Невестка единственная из всей семьи пребывала в неведении о причинах столь длительного заболевания и дорогостоящего лечения, и все тянула Эллу Петровну в церковь, свечки ставить и молиться об исцелении и избавлении от недугов.
А матушка, неверующая и суеверная, таскала дочку по бабкам и знахаркам, и у Эллы Петровны не находилось больше сил противиться.
Но говенья и посты не помогли, не помогли и бабки со знахарками.
Помог Элле Петровне дедка.
Дедку этого муж нашел, подсуетился.
И недалеко - в пригороде; и недорого - продуктами брал, и не икрой или осетриной, а мукой и сахаром; и - главное! - помог быстро. Всего-то травки какой-то дал, с собственного огорода, велел семь дней ванны с травкой этой принимать, а на восьмой день к нему прийти. С купальником, какой не жалко.
А там Эллу Петровну попарил в баньке, опять же с травками, оходил щедро веничком, и, щадя стыдливость пациентки, через прорезанную в купальнике в нужном месте дырочку достал из многострадального копчика Эллы Петровны очередной, пока еще короткий, но уже начавший наливаться силою, хвостик.
-- Вот, гляди, милая, -- показал он Элле Петровне, -- вишь, какие у него челюсти? Потому и не могли тебя доктора от этой напасти избавить. Они-то хвостик отрезАли, а головка новый побег давала, и силу с тебя тянула. Так и вовсе до смерти могла довести.
-- А что ж это за напасть такая, откуда? -- спросила, всхлипнув от облегчения - копчик в первый раз за многие месяцы не чесался.
-- А это, милая, такой паразит - африканский коровий пиявкоклещ. В наших местах тварь редкая, однако иногда случается. А откуда - это у себя, милая, спрашивай. Он, зараза такая, избирательно на людей кидается. Если кто людей обижает, несправедливость какую допускает, или, скажем, взятки берет -- тот у него первый клиент на очереди. Вещества какие-то в организме у такой личности образуются, наукой до конца не изученные, а эти твари те вещества и чуют. Вот скажи, никого ли ты в последнее время не обидела?
Элла Петровна, кивнув, зажмурилась.
Перед ее внутренним взором выстроились в длинную шеренгу студенты, аспиранты, сотрудники кафедры, соседи со второго этажа, и с четвертого, и невестка, и муж, и престарелая матушка, от чего и вовсе муторно стало у Эллы Петровны на душе.
-- Я же кафедрой заведую! -- простонала Элла Петровна. -- На всякое решение какой-нибудь обиженный найдется, как же без того?
-- Так по справедливости надо решать, милая. Взыскивать за дело, а когда и помиловать. Обида, она ж от несправедливости происходит. А когда наказание за дело, то никакой обиды и не будет, это я тебе, милая, точно говорю!
-- И что, рецидивы возможны?
-- Отчего ж не возможны? -- усмехнулся дедка. -- Возможны. Иногда до пяти раз ко мне некоторые приезжали - каким наука не впрок.
Так что уехала домой Элла Петровна осчастливленная, однако и озабоченная - а ну как хвост вернется? Хорошо, хоть лечение найдено, недорогое, да верное - всего-то дедка взял кубометр дров, кило сахару, да горстей пять муки из мешка отсыпал, а остальное велел нищим раздать.
Но силы, силы где взять в случае рецидива?
А завтра заседание кафедры, и опять кого-то придется обидеть. Вон, Прокуратова уже восемь лет, как защитилась, доцентуры дожидается, а доцента дать ей никак нельзя, потому что ректор просил за Щербакова. А ректору отказать - это даже и подумать страшно. Или вот Саша Иконников - диссертация уже готова, и очень неплохая, пора бы на защиту выставлять, да Саша все никак не догадается, что колеса надо смазывать, и щедро. И то - где ему взять, живет на аспирантскую стипендию, в каком-то магазине ночным сторожем подрабатывает, благо, магазин компьютерный, и можно диссертацией заниматься. Но нельзя же создавать прецеденты, эдак все захотят задаром! Или ставки слегка понизить? О том, чтобы совсем не брать, и речи быть не может. Потому что, во-первых, от каждой защиты надо отстегнуть, кому полагается. А во-вторых - и в главных! - Элла Петровна оскудела мошной: лечение, долговременное, и иногда заграничное, порядком иссушило многолетние запасы, созданные на старость. А на зарплату не прожить, не то что отложить; к тому же дорогостоящие привычки, то бишь икра с осетриною, спа и еженедельный массаж - от них так просто не откажешься...
Однако в одну воронку бомба два раза не попадает, и молния, говорят, дважды в одно место не ударяет, так что, подумала Элла Петровна, авось и пронесет беду стороной. Хотя, пожалуй, стоит восстановить истраченные средства, а тогда уж завязать окончательно, то есть уйти на пенсию, а в случае, если клещ опять привяжется, еще раз посетить дедку.
Приняв решение, Элла Петровна повеселела, прикрикнула на мужа: не потому что заслужил, а для порядку, - и притормозила у супермаркета. К ней вернулся аппетит.
Дедка же, закрыв ворота за "Лексусом" Эллы Петровны, вытащил из-за пазухи мобильный телефон, нажал кнопку вызова и направился мимо ухоженного огорода к дому, по пути выдрав пару неуместно выросших травинок и сорвав огурчик.
-- Милай! -- заговорил он в трубку, дождавшись ответа, -- Докладываю: была нынче, помощь оказал, наставление сделал... Ну, слезу уронила, так что, может, и изменится, поживем-увидим. Да, вот что, у меня тут очередной овощ дозрел, у тебя как, кандидаты готовы? Один только? Ну, лучше бы троих, сам знаешь...
Дед хрустнул огурцом, прислушиваясь к голосу, квакающему в трубку.
-- До завтра подождет, но не долее, -- отозвался он, прожевав. -- Заседание кафедры, говоришь, а там поглядим? А во сколько? В два? Ну так как раз и... А, не раньше пяти закончится? Хорошо, милай, тогда я часиков в восемь вечера его выдерну. Бывай пока!
В восемь вечера дедок, отложив газету "Комсомольская правда" и отставив в сторонку стакан с недопитым чаем, встал со вздохом из-за стола, натянул резиновые сапоги, облачился в брезентовый балахон и перчатки и, прихватив из сеней лопату и ведро с водой, направился в дальний угол огорода. Там росли кусты, напоминавшие лопухи, но с ярко-красными листьями.
Обкопав один из кустов, дедок осторожно вытянул его из земли, встряхнул, оборвал ботву, сунул корни в ведро, тщательно притопив, и отнес ведро в дом, по пути бросив оборванную ботву на компостную кучу.
Назавтра, где-то около шести пополудни, звонок мобильника оторвал дедка от прополки грядок с морковкой.
-- Да, милай? -- отозвался он, прихватив неудобно мобильник краем рубахи, чтобы не замарать. -- Не помогло, говоришь? Ну, лады, повторим, значит. А второй кто? Не знаешь еще? Ну, милай, ну мало ли их, кого учить надо! Список составь, что ли! Такой расход зряшный, а ведь корешок-то каков! Ядрен, что девка на выданье! Жалко же впустую переводить...Ну, до восьми у тебя еще времени, а после поздно уже будет... Расстарайся, милай. Бывай.
К девятнадцати сорока пяти по московскому времени дедок, облаченный в брезентовый балахон с капюшоном, застелил стол клеенкой, поставил на клеенку разожженный примус, а на примус - кастрюлю с водой, положил рядом мобильный, блокнот с карандашом, рукавицы и сел на стул.
В девятнадцать сорок семь раздался звонок.
-- Да, милай? Повтори, запишу... Насчет Милосердова - точно, стоит?.. Ах, из налоговой!.. Ну, бывай, после позвоню, как управлюсь... Ага.
Дедок отложил мобильник в сторонку, на подоконник, перекрестился, натянул рукавицы и опустил на лицо прикрепленную к капюшону густую сетку, какие носят пасечники. Потом принес из сеней ведро, осторожно поставил на стол и снял крышку. В ведре заплескалось, и вода выплеснулась на клеенку.
-- А ну, не балуй! -- прикрикнул дедок.
Потом запустил руку в ведро и вытащил что-то, напоминающее веревку; правда, веревка эта извивалась, словно змея.
-- Ща мы тебя, -- бормотал дедок сквозь зубы, заглядывая в ведро, -- ща определим... Метр в тебе, не менее, а те помельче будут. Ну, тогда...
Дедок ловко сунул нечто одним концом в кипящую в кастрюле воду. Нечто шевельнулось, протестуя, но слабо.
-- Ну вот и лады, умница, -- сказал дед, вытаскивая из кипятка и укладывая на столе почти не подающее признаков жизни нечто. -- Ща мы тебе зубки удалим, подсохнешь - и лети на все четыре стороны...
Нечто, высыхая, все более напоминало коровий хвост. Дедок аккуратно нажал не с той стороны, где кисточка, и на клеенку упало что-то, глухо стукнув. --- Ну вот, без зубиков ты неопасный... Все ж тварь живая! -- сказал дедок, наблюдая, как обсушившийся хвост поднимается над столом и исчезает, словно бы растворяясь в воздухе. Сам же дедок осторожно вытаскивал из ведра очередную извивающуюся тварь.
-- Ага, ты покрупнее, значит, к мужику пойдешь, -- проговорил дедок, строго глядя твари в... ну, что там было у твари вместо глаз? Челюсти с присоской. -- Запоминай: Милосердов, Химиков, двадцать два, первая парадная, второй этаж. Он сам живет, а если кто в гости зашел, так погоди, пока один дома не останется. Понял, запомнил?
Тварь живая вильнула, должно быть, подтверждая, что да, понял, запомнил, пусти, мол!..
-- Ну, бывай, милай! -- дедок осторожно разжал руку, и хвост растаял в воздухе, яростно вильнув напоследок.
-- Ага, а этого, поделикатней - даме... Ишь, какой хваткий!
Третья тварь пыталась присосаться к поверхности рукавицы и яростно билась от того, что ничего у нее не получалось.
-- Не, милай, не выйдет. Зря я, штоль, маслом спецодежду мажу? Давай, запоминай: Пушкинская, восемь, третий этаж, балкон перестроенный, там один такой. Элла Петровна, лет шестидесяти. Все понял?
Нетерпеливый хвост не дождался даже, пока его отпустят, истаял прямо в руке у дедка.
-- Ну, все, -- выдохнул дедок, стягивая рукавицы, откидывая капюшон вместе с сеткой и утирая со лба пот. И взялся за мобильник.
-- Милай? Да, управился. Разослал. Такие шустрые, упрел весь! Ты б придумал что, чтоб этот овощ один корешок пускал, а то староват я уж для таких вот скачек, все боюсь упустить... Да в меня-то ладно, отцеплю, ежели что, а как на волю вырвется?... Ну, раз коровяк трихвостый, значит, никуда не денешься.... А? Дня три, не дольше, так что готовь кандидатов. А лучше список, мало ли... Говорю, этих, самодуров-взяточников мало ли? Ну, то-то. Бывай, милай!
Дедок погасил примус, прибрался, вымыл ведро и кастрюлю, достал с полки коробку, куда давеча уложил извлеченного из телес Элеоноры Федоровны "пиявкоклеща".
-- А что, коровяк ты наш трихвостый, не пора ли тебе на грядку, в землицу? -- он осторожно потрогал не подающий признаков жизни хвост. -- Не, не пора. Подсохни еще...
Зазвонил мобильник.
-- Да, милай? Что, уж визжит? Аж тебе слышно? Ну, а я тебе что говорил, ядреные да шустрые корешки нынче, потому как весна дружная, влажная. Погоди, что летом-то будет! Так что список готовь! А я к встрече буду готовиться, небось эта-то, Петровна, до утра не дотерпит, прибежит...Бывай, милай!
Прибежала, конечно, в слезах, соплях и панике.
Рыдала, и руки тянулась целовать дедку-спасителю.
-- Ты, милая, мне руки-то не слюнявь, ты лучше поразмысли хорошо, как жить дальше будешь. Может, что пора в жизни твоей поменять? Ну да гляди - твой зад, тебе о нем и думать...
Отрадно, что после очередного удаления хвоста Элла Петровна более к дедку не обращалась. Впрочем, она много чего более не делала: не ела икры и осетрины, не посещала спа-салон, даже от услуг массажистки отказалась. И взяток больше не брала, потому что ушла на пенсию, а пенсионерам, как известно, взятки дают крайне редко.