Аннотация: Когда женщина верит в мужчину, он способен творить чудеса.
МАШЕНЬКА
1. Сейчас.
В телефонной трубке жужжало, гудело и щелкало. Щелканье это не позволяло разобрать слов, слышно было только: "Маша, Машенька!"
Имя ему ничего не говорило.
Он сказал:
-- Вы, наверное, не туда попали, -- и положил трубку.
И попытался сосредоточиться на прерванной телефонным звонком работе.
И не смог.
Как будто заноза, сидел в ухе голос, тоненький девчоночий голосок, повторявший сквозь гуденье и щелканье: "Маша, Машенька!"
Он помотал головой, чтобы вытрясти из ушей этот голос, уставился в очередную бумажку, и тут сквозь цифры накладной проступили вздернутый носик, светленькие волосики, которые никогда не желали лежать, а непослушно топорщились вокруг круглого лобика, голубые глазки, всегда извиняющаяся улыбка, как будто она в чем-то провинилась перед всем светом -- Машенька, конечно же, Машенька, ее никто иначе и не называл, она училась вместе с ним в институте, а потом он встречал ее несколько раз на улице, и даже, помнится, один раз сидел с ней в кафе...
Да, они тогда столкнулись с ней нос к носу, и Машенька ужасно обрадовалась -- даже счастливые слезы выступили на ее голубых глазках, увлажнив коротенькие светлые реснички; и она затащила его посидеть в этот неуютный и сумрачный сарай, который только по недоразумению считался кафе, на углу Ленина и Чичерина. Они пили то, что там называется кофе, и ели алюминиевыми ложечками круглые пломбирные шарики из серых погнутых металлических вазочек. Машенька хвасталась, что получила квартиру, однокомнатную, конечно, но просторную, и в новом доме, и делает сейчас ремонт, а потом устроит новоселье, и что она очень хочет, чтобы он пришел к ней на новоселье; и он тогда дал ей свой телефон -- еще старый, прежней работы. Она так и не позвонила, но он ни разу и не вспомнил о ней все эти годы -- лет десять, наверное. В институте она была немножечко влюблена в него, но потом, ему казалось, у нее это прошло. И вот, через столько лет -- звонок; конечно, он забыл о том, что есть на свете такая Машенька, а теперь вспомнил, и ему очень хотелось, чтобы она позвонила еще раз.
Она позвонила. В трубке гудело, жужжало и щелкало еще пуще, но он прокричал:
-- Машенька, да, я слышу! -- и она расплакалась.
-- Ты мне очень нужен, -- всхлипывала она, -- ты прости, но мне больше некого просить... Не к кому обратиться... Я тут влипла...
По телефону очень трудно успокоить плачущую женщину. Единственный способ -- наорать на нее. Он наорал.
-- Прекрати реветь! -- рявкнул он, -- Скажи толком, где ты находишься!
Она сказала -- это было в двух шагах от его нынешнего офиса.
-- Сядь на скамеечку, и не реви, -- сказал он. -- Через минуту я буду.
Он не сразу узнал ее. Во-первых, она сидела на скамеечке, положив ногу на ногу, и курила. Чтобы прежняя Машенька взяла сигарету, нужно было ее напоить до поросячьего визга, но она никогда не напивалась. К тому же она очень поправилась, не растолстела -- что не красит женщину, -- но пополнела и похорошела. У нее появился бюст и бедра, чего за ней раньше не замечалось. И волосики ее, всегда тоненькие и непослушные, лежали густыми блестящими локонами на пополневших плечах. В остальном это была Машенька -- ее вздернутый носик, ее голубенькие глазки, наливавшиеся слезами от любого невпопад сказанного слова, ее кривящиеся в виноватой улыбке тонкие губки -- нет, это была Машенька, и он сел рядом с ней на скамеечку и сказал:
-- Привет, Машенька!
-- Ой, я тебя не узнала, -- воскликнула она и тут же разревелась опять.
Она ревела, держась за его рукав, и пыталась что-то объяснить, о чем-то рассказать, и он не мог ничего разобрать из ее слов, поэтому поднял ее со скамеечки и повел за руку вдоль по улице; сначала она не сопротивлялась, потом вдруг сообразила, что ее ведут куда-то, перестала плакать и спросила, судорожно вырываясь:
-- Куда ты меня тащишь?
-- Тут недалеко, -- сказал он, -- тебе надо выпить сто грамм, и ты придешь в норму. И связно расскажешь мне, что случилось.
-- Но я не одета! -- воскликнула она. Он только сейчас обратил внимание на то, что одета она была действительно не совсем прилично -- на ней была линялая футболка и старый спортивный костюм, а на ногах -- драные комнатные тапочки.
-- Ничего страшного, -- сказал он, -- там никто не обратит на тебя внимание. Тебя что, обокрали?
В ответ на этот вопрос она снова разревелась.
-- Ну, ну, будет, -- он похлопал ее по плечу, -- мы пришли. Вытри слезки. Можешь даже и умыться -- здесь есть туалет.
В этом заведении на пять столиков был туалет, был богатый выбор спиртного, и были удобные плетеные кресла. По случаю весны, наступившей всего несколько дней назад, столики и кресла стояли на улице, под большими разноцветными зонтиками. Он проводил ее внутрь, вернулся на улицу, сел в удобное плетеное креслице под зеленым зонтом и стал ждать. И тут ему пришла в голову такая нехорошая мысль -- десять лет о ней не было ни слуху, ни духу. И вот она появляется -- в слезах, хотя явно жила она все это время неплохо -- от плохой жизни не хорошеют. Да и костюмчик спортивный на ней, хоть и старенький, но из дорогих, когда-то он был фирменным. Может быть, это попытка вытрясти деньги? Может быть, Машенька заделалась вдруг авантюристкой? Он отмел эту мысль, как нечто фантастическое: Машенька -- и вдруг авантюристка! Да он скорее поверит, что мать Тереза ворует кошельки!
Но где-то глубоко внутри нехорошая мысль -- вернее, нерастворимый осадок нехорошей мысли, -- остался.
Она вернулась довольно быстро. Ее щеки и лоб блестели от воды.
-- Там нет полотенца, -- пояснила она, и он предложил ей свой носовой платок.
-- Есть будешь? -- спросил он, она отказалась. Тогда он заказал два по сто "Метаксы", лимон и маслины -- надо же чем-то закусывать коньяк. И кофе.
-- Помнишь, мы пили в том кафе бурду из стаканов под названием "кофе"? -- спросил он, чтобы дать ей немножечко времени успокоиться и прийти в себя.
Она улыбнулась обрадованно:
-- Ты тоже помнишь? Если бы ты знал, как часто я вспоминала нашу ту встречу! Это для меня было самое дорогое воспоминание, долгие-долгие годы, я так хотела бы встретиться с тобой, поговорить, и вообще...
-- Что ж не позвонила?
-- Я... жила не здесь, -- с трудом выговорила она.
-- Уезжала, что ли?
Она помотала головой, и носик ее подозрительно задергался.
-- Только не реветь! -- испуганно вскрикнул он. К счастью, как раз подоспел коньяк.
-- Пей, -- велел он, -- залпом. Я еще закажу, если будет мало.
-- Почему мало? Для чего? -- испугалась она.
-- Для твоего успокоения. Давай!
Она послушно опрокинула рюмку, лихо даже, и потянулась за лимоном. На голубые ее глаза опять набежали слезы, но это теперь были правильные слезы, слезы, так сказать, коньячные. Она аккуратно своими белыми зубками оторвала дольку лимона от шкурочки и стала жевать, немножко кривясь, а шкурку бросила в пепельницу. Он тоже отхлебнул коньяк и спросил:
-- Успокоилась немного? Или еще?
-- Не надо, -- помотала она головой. -- Я в порядке.
-- Раз в порядке -- давай рассказывай, что стряслось.
-- Ты не поверишь, -- сказала она с тоской. Он заглянул в ее глаза. Слез не было. Но тоска в глазах имелась -- самая настоящая, такая, от которой воют волком и лезут на стены.
-- Ты сначала расскажи, а потом посмотрим, поверю я, или нет.
-- Я, понимаешь ли, потерялась...
Он не понял.
Она вздохнула:
-- Лучше я начну сначала. У тебя есть время?
Время -- вещь дефицитная, его всегда не хватает. Но Машенька выглядела такой измученной -- несмотря на все эти произошедшие с ней перемены к лучшему, -- и взгляд у нее был такой тоскливый, такой затравленный, что он соврал с совершенно чистой совестью:
-- Есть.
Она вздохнула еще раз, вытащила из смятой пачки сигарету, прикурила и сказала:
-- Началось с того, что я получила квартиру...
2. Тогда.
Это было счастье.
Сидя на чемодане, глядя на оклеенные дешевыми в розовых цветочках обоями голые стены, Машенька ощущала себя счастливой -- полностью и бесповоротно.
Стены были -- свои собственные.
И потолок над этими стенами был собственный, и пол, и все двадцать метров жилой и тридцать семь метров общей площади были Машенькиной неделимой и неотторжимой собственностью.
То есть, конечно, ее новая квартира, как и все квартиры этого нового многоквартирного дома, и многих других многоквартирных домов, была собственностью государства, но за семьдесят лет существования Советской власти мы так привыкли отождествлять понятия: "государственное" и "мое", что, получая квартиру, были уверены в полном и неоспоримом своем праве владения этим имуществом.
Машенька получила квартиру.
И не под крышей, где-нибудь на десятом этаже, и не на первом этаже, всеми признаваемым неудобным и небезопасным -- нет, на пятом, комфортабельном и уютном; и это было уже не просто счастье, а счастье с огромной долей везения.
И было плевать на то, что потолок в трещинах, что стены оклеены уродливыми обоями, что деревянные половицы скрипят и ходят под ногами, что под подоконником в кухне -- дыра, а в ванной течет кран и забыли поставить смеситель для душа.
Также плевать было на то, что всей мебели у Машеньки имелись раскладушка и старенькая тумбочка -- или, может быть, шкафчик. Во всяком случае, у тумбочки -- или шкафчика -- были две дверцы, были три полочки внутри, он был выкрашен голубой краской, и туда можно было складывать всякие нужные вещи. Например, кастрюли, которых у Машеньки пока еще не было. Или косметику, которая у Машеньки водилась в изобилии. А на раскладушке можно было спать ночью, или сидеть днем, в случае, если захочется отдохнуть. Мебель Машенькина пока что находилась на хранении у тетки, у той самой тетки, сестры отца, давно покойного, у которой Машенька иногда ночевала, и которая, как единственная ее родственница, всегда относилась к ней с приязнью. И, если Машенька вдруг оказывалась без крова -- когда очередная квартирная хозяйка сообщала, что к ней приезжает дочь с ребенком из Жмеринки, или когда очередная подруга, у которой Машенька поселялась на время, вдруг спешно выходила замуж -- тетка никогда не говорила: "Нет!" -- во всяком случае, с вечера. Тетка беспрекословно вытаскивала Машенькину раскладушку, ставила ее в кухне, поила Машеньку чаем на сон грядущий, и только утром сообщала Машеньке, что она сейчас не может ее принимать, что у нее личная жизнь, или, напротив, что у нее -- очередное разочарование в личной жизни, и она, тетка, нуждается в покое и одиночестве.
Нет, плевать было на все мелочи и все временные -- в это Машенька свято верила -- неудобства.
Потому что сидеть под собственной крышей на собственном чемодане было для Машеньки неизведанным никогда в жизни счастьем. Всю свою жизнь она прожила у чужих людей. Сначала в детском доме, потом -- в интернате, в годы учебы в институте -- в общежитии, а потом -- десять долгих лет она стояла на квартирной очереди и снимала углы или -- если повезет -- комнаты, или кто-то из подруг пускал ее на месяц-другой, или та же тетка уезжала на курорт и просила Машеньку присмотреть за квартирой и за двумя своими рыжими кошками.
Поэтому Машенька даже и не поехала к тетке за мебелью, а провела первую ночь в своей новой квартире на полу, подстелив под тоненькое одеяло газеты, за которыми она сбегала в киоск "Союзпечати" на трамвайную остановку, и укрывшись шубкой. Под голову она подложила свернутую в тугой комочек теплую кофту, и никогда ей не спалось еще так сладко, как в эту первую в собственной квартире проведенную ночь.
То есть сначала ей не спалось. Она мечтала. Она представляла себе, какой ремонт она сделает в своей новой квартире, какие обои выберет, какую мебель поставит, какие у нее будут кастрюли и сковородки. Потом мечты ее стали менее приземленные, более парящие, что ли -- она представляла себе, как самый лучший, самый умный и самый красивый человек на земле сделает ей предложение, которое она, поломавшись немного, примет, и как они будут жить в этой квартире, а потом у них появятся дети -- мальчик, и девочка, и как этот самый лучший человек на земле будет любить ее, Машеньку...
Она проспала бог знает сколько времени. Часы, которые она с вечера позабыла завести, стали. Солнце стояло высоко, и дети во дворе гомонили громко, из чего она заключила, что, пожалуй, уже достаточно поздно. К счастью, была суббота, на работу идти Машеньке не нужно было, но она решила, что сегодня или завтра должна приобрести будильник.
А пока Машенька сделала себе чай -- у нее был кипятильник и стаканчик в пластмассовом голубом футляре. Поскольку работа в проектном институте подразумевала частые и не всегда ожиданные командировки, Машенька имела необходимый командировочный набор, включавший в себя всякие бытовые мелочи, в том числе и кипятильник, и пакетик с чаем, и сахар в баночке. Ей очень хотелось принять ванну, но горячую воду и отопление еще не подключили, поэтому пришлось пока обойтись обтиранием мокрым полотенцем.
Ежась от холода, Машенька накинула на плечи поверх халатика шубку и уселась на подоконник в кухне, поставив стаканчик с чаем рядом с собой. Вчера, получив ордер и спеша въехать, вселиться, занять свою новую жилплощадь, Машенька совсем позабыла о том, что надо бы что-то купить себе к завтраку (как и к ужину). Но это тоже были мелочи, не заслуживающие особого внимания. Она собиралась поехать за вещами к тетке, а по дороге заскочить в студенческую столовую, где кормили недорого и невкусно.
Но Машенька не успела насладиться чаем, потому что в дверь позвонили. Сначала она даже не поняла, что за звук слышит, потом сообразила, и даже прослезилась от радости -- к ней, в ее квартиру, пришли гости! Неважно, кто -- соседи ли зашли познакомиться, или мастера-строители бродили по квартирам и предлагали свои услуги в качестве ремонтников (она знала о такой практике и собиралась воспользоваться предложением, а деньги у нее были, все десять лет она копила на ремонт и на мебель и отложила довольно круглую сумму на книжку, тысячу с небольшим).
Она побежала открывать дверь своей квартиры первым своим гостям.
И это оказались настоящие гости -- Дина, сослуживица и подруга Машеньки, стол которой на работе стоял напротив Машенькиного, пришла посмотреть, как Машенька устроилась, и порадоваться счастью подруги. И не одна пришла, а с мужем, могущим оказать посильную помощь в первичном устранении строительных недоделок. А еще она принесла бутылку, завернутую в бумагу, подмигнув Машеньке, что новоселье -- новосельем, это когда еще будет, но обмыть новую квартиру необходимо, не то Машеньке по первому времени не будет уютно. Машенька застенчиво улыбнулась.
Ей очень нравилась Дина. Даже нет -- она восхищалась Диной, Дининой уверенностью в себе, Дининым умением устраивать свои дела, а также заставлять работать за себя окружающих -- мужа, маму, сестру, а на работе -- и ее, Машеньку. Дина делала это не потому что была хитра и ленива, вовсе нет. Просто у нее так получалось, что за нее охотно и даже с удовольствием работали другие.
А еще Дина была очень красива, хоть и полновата немножко, и немножко неряшлива. И это тоже вызывало у Машеньки восхищение и зависть, белую, разумеется. Ей, Машеньке, казалось, что если Дина станет вдруг аккуратно и изыскано одеваться, или вдруг похудеет, она перестанет быть такой милой и такой очаровательной.
А еще Дина была умна, и все на свете знала, то есть не то, чтобы знала, но имела свое представление и о политике, в чем Машенька не разбиралась совершенно, и о книгах, и о многих других вещах. Машенька, конечно, читала иногда книги, но больше такие, знаете ли, про любовь, где Он, и Она, и Большое Чувство; и кино Машенька предпочитала про любовь, с хорошим концом, чтобы можно было прослезиться от умиления и радости, например, индийские фильмы. Дина всякое такое не читала и не смотрела, и просвещала Машеньку, подсовывая ей ту или иную книжку или советуя посмотреть тот или иной фильм. Машенька слушалась, но закрывала прочитанную книгу или выходила из кинотеатра с чувством собственной тупости и еще большей зависти к Дине -- надо же! Она понимает!... Ей нравится!... -- у самой Машеньки от книг и фильмов, рекомендованных ей Диной, только болела голова. В основном от мысленного усилия понять и восхититься. И немножечко от скуки.
И вот теперь эта самая умная, красивая и неизвестно за что любившая Машеньку Дина пришла к ней в гости, и с мужем, и с бутылкой вина; и Дина ходила по квартире, разглядывала стены, и пол, и потолок, и давала советы, и критиковала строителей, оставивших так много огрехов, и спрашивала о Машенькиных планах: "А обои какие? А плитку ты в ванной положишь? А на кухне? А балкон стеклить? А пол так и оставишь дощатый?" Машенька застенчиво посвящала Дину в свои планы, застенчиво отговаривалась отсутствием у нее необходимых для укладки плитки или паркета средств, застенчиво радовалась большой ванной, просторным коридору, и кухне, и балкону, и застенчиво обещала устроить новоселье как можно скорее. И застенчиво сообщила, что ей здесь уютно -- уютнее не бывает, она даже проспала сегодня, что с ней случается очень редко, и до сегодняшнего дня бывало только в гостиницах, в командировке.
-- А на чем же ты спала? -- удивленно спросила Дина, оглядываясь и не находя ничего, хотя бы отдаленно напоминавшего кровать.
Машенька пояснила, что на полу.
-- Кошмар! -- заявила Дина, и сделала это так безапелляционно, что Машеньке стало казаться, что действительно -- кошмар, и что она поступила неправильно и глупо, когда решилась переночевать вот так, без постели, на газетах.
-- Не могла мне сказать? -- продолжала меж тем Дина. -- У нас есть раскладушка, Сеня бы тебе притащил, ты бы только позвонила...
-- Ах, нет, -- сказала Машенька, краснея, -- у меня тоже есть раскладушка, и тумбочка... Или шкафчик. Они у тети, я как раз собиралась съездить за ними.
-- Сеня съездит, -- твердо произнесла Дина. -- А еда у тебя есть?
Машенька не поняла вопроса:
-- Какая еда?
-- Ну, закусить нам будет чем?
-- У меня чай есть. И сахар, -- сказала Машенька и, снова покраснев, добавила: -- Я сейчас сбегаю...
-- Ах, нет, я сама, -- всполошилась Машенька. Ей была неприятна мысль, что кто-то -- даже и безропотный Сеня, каждое слово своей жены почитавший законом, изъявлением воли высшего существа, -- будет вдруг делать ее, Машенькину, работу. К тому же тетка была женщиной с характером.
-- Тетя ему и не откроет, -- сказала Машенька, -- она недоверчивая очень.
-- А если ей записку написать?
Машенька помотала головой, и Дина, подумав, решила:
-- Вместе съездим. Там только мебель, у тетки, или еще какие-нибудь вещи остались?
-- Сумка моя дорожная, с летней одеждой, и ящик с книгами.
-- А, тем лучше, -- обрадовалась Дина, -- все сразу и заберем. И Сеня нас отвезет в такси. Отвезешь, Семен?
Семен молча кивнул.
Машенька забеспокоилась, что на нее, Машеньку, будут тратиться такие деньги, и время тоже, и что она потом, сама, потихонечку, но Дина была неумолима.
-- Едем. И сейчас. По пути купим чего пожрать, перевезем тебя, а потом и выпьем. Кстати, у тебя есть, из чего пить?
У Машеньки был только один стакан, и она кивнула нерешительно. Стакан все-таки был в футляре, и имел крышку, навинчивающуюся на футляр сверху; и крышка, и сам футляр, случалось, в командировках служили вместо рюмок или стаканов. Поэтому Машенька кивнула еще раз, и они поехали -- на такси, как Дина и обещала, и Машеньке категорически запретили платить (Дина толкнула пытавшуюся достать деньги Машеньку в бок и прошипела: "Ты с ума сошла, мы же с мужчиной едем, не позорь его!" -- и Машенька испуганно спрятала кошелек, и только робко косилась на водителя и на Сеню: не заметили ли они ее попытки опозорить мужчину).
Зато в гастрономе Машенька стала упрямой и несгибаемой, и самолично купила полкило мокрой колбасы, хлеб и бутылек с большими желтыми маринованными огурцами. Покупки сложили в авоську, извлеченную Сеней из кармана, и отправились к тете.
Тетя встретила их радушно, приветливо даже. Она не только не накричала на Машеньку, что, мол, привела в дом чужих людей, неизвестно кого (тетя жила одна и боялась грабителей). Тетя пустила их в коридор, и, выслушав Машенькину просьбу, снизошла до того, что помогла снести вещи вниз. Сеня взял ящик с книгами, Машенька -- тумбочку, Дина -- раскладушку, а тетка несла торжественно дорожную Машенькину сумку с летней одеждой -- платьицами, юбочками, футболочками и босоножками. У подъезда тетя поставила сумку на цементную приступочку, сказала:
-- Извини, я спешу, -- чмокнула племянницу в щеку и ушла своим твердым и уверенным шагом в направлении трамвайной остановки.
Дина вполголоса выругалась:
-- Ну и стерва! -- и попыталась повесить сумку на плечо. Сеня остановил ее, поставил ящик с книгами рядом с сумкой и отправился ловить такси. Дина и Машенька присели на скамеечку у подъезда. Ни та, ни другая ни раскладушки, ни тумбочки из рук не выпустили.
-- Она всегда у тебя такая? -- спросила Дина.
-- Нет, сегодня она очень добрая. Поцеловала меня даже. Она очень обрадовалась за меня, когда я сказала, что получила квартиру.
Дина покрутила головой, хотела что-то сказать, но сдержалась, увидев Машенькино недоумение. Машеньке было очень неприятно, что Дине не понравилась ее тетка, и Машенька не понимала, почему так случилось -- ведь тетка была нынче так любезна, и даже несла сумку четыре лестничных пролета!...
Тут подоспел Сеня с машиной, они погрузились и поехали, и только подъезжая к Машенькиному дому, вспомнили об авоське с купленной Машенькой закуской, которую оставили в прихожей теткиной квартиры. Машенька расстроилась до слез, а Дина мрачно сказала:
-- Пусть твоя тетушка подавится! -- и велела остановиться возле продовольственного магазина на углу. Она вышла, а Машенька с Сеней поехали дальше.
Сеня не позволил Машеньке таскать вещи, а галантно и вежливо отнес все сам на пятый этаж. (Лифт пока еще не работал.) И, прежде чем Дина вернулась из магазина, Машенька установила в углу раскладушку, покрыла ее тонким одеялом, под раскладушку затолкала сумку с летними вещами, а чемодан поставила рядом, накрыв его газетами. Теперь у нее были и кровать, и стол, и все вместе выглядело очень уютно, комфортабельно даже. А тумбочку превратили в кухонный шкафчик, поставив его между плитой и раковиной, и тоже накрыли газетой, а внутри Машенька поставила стаканчик и разложила ложечку, кипятильник, баночку с сахаром, пакетик с чаем и складной ножик -- все свои кухонные принадлежности.
Сеня, пока Машенька устраивалась, раскрутил кран в ванной -- он предусмотрительно захватил с собой инструменты -- и что-то сделал, отчего кран течь перестал, и Машенька даже расплакалась от благодарности. Так, в слезах, и застала ее Дина.
-- Ты чего? -- спросила она, выгружая из пластикового пакета колбасу, хлеб, масло и банку с кабачковой икрой.
-- Я так счастлива, -- сказала Машенька сквозь слезы, -- ты просто и представить себе не можешь, как я счастлива, что получила эту квартиру, и что у меня есть ты, и вообще...
Что "вообще", Машенька не договорила, но Дина поняла ее -- она все понимала, эта умница Дина. Она поцеловала Машеньку в щеку, потрепала ее по худенькому плечику и позвала Сеню открыть бутылку.
Штопора в Машенькином хозяйстве, конечно, не имелось, и, пока Сеня выковыривал пробку стамеской, Дина очень ловко нарезала колбасу и хлеб, намазала хлеб маслом и сделала бутерброды. Потом она передала нож Сене, и тот открыл банку с кабачковой икрой, а Машенька тем временем помыла и расставила на чемодане стаканчик, и крышечку от него, и футлярчик, придвинула чемодан поближе к раскладушке, Сеня разлил вино -- вкусное вино, и сладкое, "Токайское" -- они чокнулись и выпили за Машенькино новое счастье в новой квартире, и Машенька почти сразу захмелела, и, поэтому, наверное, когда зазвонил телефон, сорвалась с места, чтобы бежать поднять трубку -- на работе отвечать на телефонные звонки было ее обязанностью, у нее уже выработался условный рефлекс на звонок телефона: срываться с места; но в Машенькиной квартире не было, и не могло быть еще телефона, квартира была совсем новая, в совсем новом, еще не телефонизированном доме, и Машенька остановилась на полдороги и недоуменно посмотрела на Дину и Сеню. Дина тоже уставилась на нее, с поднесенным ко рту куском колбасы, и забыв откусить. Только Сеня продолжал жевать.
-- Где это? -- спросила Дина.
-- Не знаю, -- ответила Машенька. -- Может, за стенкой?
-- А кто там живет?
-- Я еще никого здесь не знаю, я еще не познакомилась.
-- Вообще-то странно, -- сказала Дина и откусила, наконец, колбасу. -- Дом только-только сдали, как можно было успеть поставить телефон?
-- Воздушку кинули, -- сказал Сеня, прожевав -- это в первый раз за сегодня он подал голос. -- Может, там большой начальник живет. А звукопроводность хорошая, и еще квартиры пустые, гулкие, обживешься, будет слышно хуже.
Телефон звонил долго, но к трубке никто не подходил. Казалось, что телефон звонит прямо здесь, в комнате. Наконец телефон замолчал.
-- Ты потом сходи, познакомься с соседями, -- заметила Дина. -- Если большой начальник, то с ним обязательно надо подружиться. И на будущее пригодится, и чтобы неприятностей тебе не сделал -- знаешь, у этих больших начальников обычно очень хорошо получается делать мелкие пакости. Особенно, когда у них вредные жены.
3. Сейчас.
-- Я не слишком подробно рассказываю? -- спросила Машенька, достав из смятой пачки еще одну сигарету.
-- Нет, ничего, -- сказал он и дал ей прикурить. -- Так что этот начальник?
-- Там, в соседней квартире, долго никто не появлялся. А потом я встретила на лестничной площадке женщину, пожилую, она как раз закрывала дверь ключом, так она мне сказала, что квартиру получил ее сын, он плавает, и сейчас в рейсе, и квартира стоит пока что пустая, потому что жена у него беременная, лежит на сохранении, и ей не до переезда... И что телефона у них никакого нет, но она тоже слышала звонки, и думала, что это у меня.
-- Может быть, у соседей внизу?
Она покачала головой:
-- Нет. Я обошла всех соседей -- внизу, и наверху, и даже в соседней парадной, некоторые слышали звонки, и все думали, что это у меня. Я и сама так думала. Понимаешь, очень уж громко было. Обычно не поднимали трубку, но иногда отвечали, и я слышала голос. Мужской, очень приятный, разговор был почти всегда очень короткий, "да, сейчас буду", или "нет, я не могу". А потом начала стучать машинка.
-- Какая машинка? -- не понял он.
-- Обыкновенная. Пишущая. По ночам.
4. Тогда.
Машенька измучилась.
Утром она бежала в мебельный магазин, отметиться в очереди -- она записалась сразу на кухню, стенку и мягкий уголок. Строгая женщина в дубленке не выпускала из рук исписанные листочки, не доверяя никому. Машенька указывала пальчиком на свою фамилию, женщина ставила галочку, и Машенька мчалась -- чтобы не опоздать -- на работу, и почти никогда не опаздывала.
В обеденный перерыв она рысила по магазинам, приобретая всякие нужные для ремонта и для жизни мелочи -- кисти, шпатели, молоток, дрель, отвертки и прочие инструменты, кастрюльки, сковородки, тарелки и так далее. Она стала разбираться в строительных материалах -- шпаклевке, рейках, красках и прочем -- не хуже прораба. Она купила обои -- хорошие, немецкие, с нежным и приятным рисунком: светло-серый фон, по которому были разбросаны болотно-зеленые букеты листьев. Она купила водоэмульсионную краску для потолка и масляную для рам, дверей и труб. Смеситель -- югославский и очень дорогой -- ей уже поставили. И у нее уже была люстра -- недорогая и очень симпатичная люстра на три рожка, производства Львовского завода. Люстра пока что стояла в коробке в углу комнаты и ждала своего часа.
После работы Машенька занималась ремонтом -- кое-что делала сама, а перетереть потолки и поправить столярку (окна и двери) пригласила рабочих.
Телевизора или радиоприемника у нее не было, была точка, которую Машенька всегда включала на полную громкость. Поэтому до полуночи посторонние звуки не очень беспокоили ее.
В полночь точка замолкала. Машенька, уставшая за день, быстренько принимала душ и падала на раскладушку, и, едва успев натянуть на себя одеяло, покрытое сверху шубкой -- потому что, хоть топить уже и начали, в квартире было еще довольно холодно -- засыпала.
Через час или два она просыпалась, потому что пишущая машинка стучала над самым ее ухом.
Машенька пыталась прятать голову под подушку. Затыкать уши ватой. Закутывать голову кофтой -- так, чтобы только нос торчал. Ничего не помогало -- пишущая машинка стучала громко и отчетливо, и будила ее почти каждую ночь.
Машенька спрашивала соседей -- ни у кого не было пишущей машинки, и никто не имел привычки работать по ночам. А один раз они -- то есть соседи -- сами пришли к Машеньке с обвинением, что-де она мешает спать окружающим, тарабаня на машинке.
Машенька даже обрадовалась -- значит, ей это не кажется, значит, она не сходит с ума, значит, у нее, в случае чего (чего именно, она и сама не знала) будут свидетели.
Соседи, которых Машенька с радостью пустила в комнату, обошли все углы в квартире, прямо-таки обнюхали их, пишущей машинки не нашли, но звуки слышали, и ушли, извинившись за беспокойство.
К четырем утра машинка обычно замолкала, и Машенька засыпала -- а в шесть начинала орать точка, и надо было вставать и бежать в мебельный магазин.
Однажды Машенька не выдержала и пожаловалась Дине. Это было в один из таких спокойных дней, когда начальство занято какими-то важными проблемами, и не сидит на месте; и когда работы особой нет, и можно тихо заниматься своими делами -- вязать, или разгадывать кроссворд, или пойти в гости в другой отдел. Дина, чрезвычайно общительная, имела приятельниц в каждом отделе и на каждом этаже, и все утро разгуливала по институту. Вернувшись на рабочее место, она обнаружила, что Машенька спит за столом, положив голову на руки.
Она, конечно, растормошила подругу, потому что в любую минуту мог зайти начальник. И тут Машенька ей все и рассказала -- и про телефонные звонки, которые не прекращаются, и про пишущую машинку, и что она боялась, что сходит с ума, пока к ней ночью не заявились соседи, а сейчас она боится, что сойдет с ума, если ей не удастся выспаться.
Дина ненадолго задумалась.
-- Надо кошку, -- сказала она, подумав. -- Ты спишь в неудачном месте. Надо в квартиру пустить кошку, где кошка ляжет спать, там и поставишь кровать.
У Дины слова никогда не расходились с делом. В тот же вечер она явилась к Машеньке с Сеней и с кошкой. Кошка была пушистая, очень красивая, трехцветная. Дина позаимствовала ее у соседки.
К Машенькиному удивлению, кошка вела себя очень спокойно. Она обошла квартиру, обнюхала все углы, приняла угощение в виде кильки в томате -- Машенька приобрела уже консервный ножик и питалась в основном рыбными консервами, -- и улеглась, свернувшись в клубочек, на коробке с люстрой. Сеня под руководством Дины сделал перестановку -- раскладушку из угла под окном перенесли в тот угол, где стояла коробка с люстрой. Там было душновато и темновато -- у Машеньки пока что не было настольной лампы, -- но Дина сказала:
-- Кошка лучше знает. Потерпишь. Тебе спать здесь, а не читать. Потом лампу купишь.
Они пошли на кухню пить чай, а когда вернулись, кошка спала, свернувшись клубочком, на коробке с люстрой. На том месте, где прежде стояла раскладушка. Сеня засмеялся. Дина сморщила лобик и сказала:
-- Может, у тебя с раскладушкой что-то не так?
Машенька впервые в жизни возразила Дине раздраженно:
-- Что может быть не так с раскладушкой? И потом, мои соседи тоже слышат стук и звонки.
Когда они сидели в кухне, Дина прикрутила точку, потому что та орала действительно очень уж громко, но зато этот громкий звук заглушал звуки посторонние, а теперь они услышали звонок телефона, и как кто-то прошел по комнате -- скрипнула половица, Машенька даже знала, какая именно -- третья от двери, -- и раздался приятный мужской голос:
-- Да, я слушаю.
Машенька расплакалась.
Через некоторое время хлопнула дверь, по звуку -- входная. Дина вздрогнула, а Машенька успокоила ее, махнув рукой:
-- Нет, это там.
-- Где? -- не поняла Дина.
-- Ну, там, где звонит телефон. И где машинка. Откуда я знаю, где? -- Машенька разревелась окончательно.
Дина утешала ее, поила ее холодной водой, а Сеня был послан за валерьянкой в дежурную аптеку.
Машеньку отпоили и развеселили -- скоро она уже застенчиво улыбалась в ответ на Динины шутки, особенно когда Дина сказала:
-- Замуж тебе надо, вот что. И чтобы муж храпел. Тогда уж точно никаких посторонних звуков слышать не будешь.
Дина с Сеней и с кошкой ушли, напоследок предложив Машеньке переночевать сегодня у них. Машенька отказалась.
Она легла спать пораньше, и машинка ее не беспокоила, но зато разбудила странная возня -- прямо у нее под ухом, -- а также скрипы, и стоны, и вздохи. Сначала Машенька не поняла, что могут означать все эти звуки, но потом до нее дошло, и она гневно воскликнула:
-- Только этого еще не хватало!
В ответ раздался женский визг, и как будто уронили что-то тяжелое, и женщина закричала громко и злобно: "Где ты ее спрятал, подонок?" -- и двигали мебель, и что-то роняли, а потом Машенька услышала звонкий шлепок и приглушенное бормотание, мужское и женское, и нечленораздельные вскрики, в основном женские, и напоследок: "Слышать ничего не желаю, и не звони мне больше, видеть тебя не могу, урод!" -- и хлопнула дверь, и мужской голос выругался. Матом.
Машенька громко сказала в темноту:
-- Совсем стыд потеряли! -- ей почему-то не было страшно, но зато она была очень и очень зла.
Мужской голос ответил:
-- Это вам должно быть стыдно! -- и снова хлопнула дверь, и наступила тишина. И Машенька расплакалась.
Уснуть в эту ночь ей больше не удалось.
Утром она рассказала Дине о ночном непотребстве и последовавшем за ним скандале. Дина подумала немного и сказала:
-- Это не могут быть духи прежних жильцов, потому что дом новый. И ты не могла бы с духами разговаривать. Значит, это нечистая сила у тебя завелась.
И добавила с досадой:
-- Кошку, кошку надо было впустить в квартиру, прежде чем самой заходить! Всегда так делают.
Машенька возразила, что ни в духов, ни в нечистую силу она никогда не верила, и теперь тоже не очень верит, а скорее это какие-то акустические эффекты, возникшие из-за строительных недоделок. Может быть, она вообще слышит звуки из соседнего подъезда, или даже из следующего, она читала когда-то, что в старину устраивали такие специальные отверстия в стенах, через которые можно было слышать на далекие расстояния, и слышно было даже лучше, чем если находиться рядом с говорившим.
Дина, которая знала все на свете, иронически кивнула:
-- Ага, специально для тебя из древнего Египта вызвали мастеров! Чтобы они тебе устроили подслушивалку!... Секрет давно утерян, чтоб ты знала.
-- Я же говорю -- случайно у них получилось. Совпало так. Может такое быть?
-- Ну да. Обезьяна села за машинку и случайно напечатала трагедию Шекспира "Ричард третий". Не говори ерунды.
-- Я скорее поверю в случайное совпадение, чем в нечистую силу, -- сказала Машенька. Она сама чувствовала, что у нее в связи со всеми этими ночными мучениями портится характер, но ничего не могла с собой поделать, и говорила и спорила раздраженно. Дина будто не обращала внимания на Машенькино раздражение.
-- А я скорее поверю в нечистую силу, чем в то, что наши строители способны воспроизвести такую конструкцию. И потом, если мы побрызгаем углы святой водой, у тебя что, убудет? Не убудет. Надо только достать святую воду.
Дина по национальности была еврейка, поэтому в церковь ей нечего было и соваться. Машенька же, никогда прежде не бывавшая ни в одной действующей церкви, некрещеная, и, наверное, атеистка -- она никогда не задумывалась о вере и религии, хотя где-то в глубине души сомневалась в том, что бога так уж совсем уж и нет, -- от посещения церкви отказалась. Она стеснялась. Выручила какая-то из соседок Дины, и буквально назавтра Дина принесла на работу пузырек с водой.
-- Святая, -- сказала она с гордостью. -- Возьми и побрызгай по углам.
-- Может, лучше ты побрызгаешь? -- робко предложила Машенька. В эту ночь посторонние звуки ее не мучили, и она выспалась, и немного пришла в себя.
-- Если я начну брызгать, толку не будет -- я не того вероисповедания. Ты все-таки русская, так что тебе и карты в руки. Если хочешь, я поприсутствую.
Их разговор подслушала немолодая сотрудница, которая подняла Дину с ее затеей на смех:
-- Что ты, что она -- толку все равно не будет, с молитвой надо, а ты хоть одну молитву знаешь? -- Машенька отрицательно помотала головой. -- Ну, вот видишь! Ты бы лучше попа пригласила, чтобы освятил квартиру. Моя соседка так делала -- у нее дверцы шкафов сами собой открывались и хлопали среди ночи. Позвали попа, он почитал, попел, помахал кадилом, водой святой побрызгал -- и все, как рукой. Теперь она сама свои шкафы не всегда открыть может, так плотно прикрыты. Если хочешь, я узнаю у нее, как попа вызывают...
-- Ах, нет, не надо, -- сказала быстро Машенька, покраснев, и схватила пузырек со святой водой. -- Не надо беспокоиться, я сама. С Диной.
-- Я могу попросить дедушку, чтобы он привел раввина, -- задумчиво произнесла Дина, когда любопытная сотрудница отошла. -- В конце концов, какая разница, бог, говорят, один, а по-еврейски его просить, или по-русски, все равно.
Раввина Машенька испугалась еще больше.
-- Давай попробуем так, водичкой, -- попросила Машенька. -- Если не получится, тогда подумаем еще...
-- Ладно, -- милостиво согласилась Дина. -- А молитву я тебе достану, -- энергично пообещала она.
Дина выполнила свое обещание -- пробегав целый день по институту, к вечеру она принесла не только написанную от руки молитву "Отче наш", но даже и Библию.
-- До завтра одолжили, -- похвасталась она.
-- Кто? -- полюбопытствовала Машенька.
-- Секрет, -- сказала Дина. -- Я же твой секрет храню. Ну, и чужие секреты соответственно, тоже. Кому охота, чтобы знали, что он Библию читает.
Машенька согласилась, что это резонно.
Вечером они провели ритуал обрызгивания квартиры. Машенька заходила с пузырьком в каждый угол, брызгала понемножку воды на обои, а Дина громко читала молитву. Потом Дина вслух прочитала из книги несколько страничек, сначала -- там, где о сотворении мира.
5. Сейчас.
Она замолкла, уставившись куда-то мимо. Он оглянулся. Там, куда она смотрела, шла женщина с коляской, и за руку ее держал пацан лет пяти. Женщина переходила улицу. Он снова перевел взгляд на Машеньку. Она готова была разрыдаться -- глаза уже набухали слезами, а тонкие губки кривились.
-- Ну? -- спросил он, чтобы отвлечь ее от ее намерения. -- Помогло?
-- Что? -- не поняла она, потом усмехнулась:
-- Да. На какое-то время. Я стала нормально спать, высыпаться даже, и почти уже поверила в бога, а потом уехала в командировку, в Ереван, а Дина предложила, чтобы Сеня поночевал в моей квартире, я согласилась. Сеня сказал, что ничего такого за две недели он не слышал. И я успокоилась, и ремонт закончила, и купила уже кровать и кресла... Как раз тогда мы с тобой и встретились -- помнишь? Я тогда так рада была тебя видеть! И, представь себе, в тот же вечер все началось снова...
6. Тогда.
В тот вечер Машенька припозднилась. Сначала она встретилась -- совершенно случайно -- с человеком, в которого была влюблена на третьем и четвертом курсе института, пожалуй, что и на пятом. И вдруг обнаружилось, что этот человек не женат, и он был рад видеть ее, Машеньку, и дал ей номер своего телефона, чтобы она могла пригласить его на новоселье; Машенька уже предвкушала, как она позвонит ему, и он придет, а она будет нарядная и красивая, он даже глаз от нее отвести не сможет, а когда все гости разойдутся, он будет медлить, долго, долго, а потом скажет, что ему не хочется уходить, и Машенька ответит, что ты же сможешь прийти и завтра, и он придет завтра, и послезавтра, и будет приходить каждый день, пока они не поженятся, и все у них будет прекрасно и замечательно, как никогда и ни у кого не бывало, а бывало только в книжках...
За этими мечтаньями Машенька совсем забыла, что нужно сесть на трамвай, и случайно пришла домой пешком. То есть она вспомнила о трамвае, когда до дома оставалось проехать одну только остановку.
После этой прогулки ног под собой она не чувствовала, и по лестнице взбиралась -- Машенька почему-то не любила ездить на лифте, ощущая себя в нем как будто закупоренной -- так вот, по лестнице взбиралась, почти вися на перилах. Туфли у нее были на высоких каблуках, и к тому же немножко жали. То есть немножко они жали в обычные дни, а сегодня они прямо-таки сжимали ноги, как будто были не туфлями, а испанскими сапогами.
Наконец Машенька добралась до своей лестничной площадки, покопалась в сумочке, отыскивая ключ, и была готова разуться прямо здесь, не заходя в квартиру, как вдруг услышала стук пишущей машинки, и усталость ее разом прошла.
Она прислушалась. Стук раздавался из-за ее двери.
Она повернула ключ в замке, рывком отворила дверь и закричала:
-- О, господи, да когда же это кончится!
Пишущая машинка замолкла, и кто-то -- мужчина -- протяжно застонал. Машенька, громко стуча каблуками, проследовала в кухню и вывернула рукоятку точки до упора. Точка заорала голосом Аллы Пугачевой (и песня подходила к случаю, надо же!): "Эй, вы там, наверху!..."
Пишущая машинка постучала еще немного, потом входная дверь хлопнула, и Машенька злорадно засмеялась. Она победила!
Но радость ее -- или злорадство -- длилось недолго. Ночью снова стрекотала пишущая машинка, и кто-то расхаживал по комнате -- скрипели половицы, и Машеньке казалось, что она узнает их по скрипу -- вот эта половица третья от двери, а эта вот тут, у кровати, у ее собственной кровати, в ее собственной комнате, почему это у него там скрипят ее собственные половицы? Какое он имеет право скрипеть ее собственными половицами? Она хотела крикнуть: "Эй, вы, прекратите, спать мешаете!" -- но постеснялась. Или, может быть, побоялась.
Дальше -- больше (и хуже). К посторонним звукам прибавились запахи. То в комнате запахло мужским (дорогим) одеколоном, то из кухни несло горелым, то в ванной воняло керосином, а однажды вечером, вернувшись домой после работы, Машенька ощутила аромат пионов. Машенька даже обошла квартиру в поисках букета, и только потом сообразила, что пахнет оттуда. Из того мира нечистой силы, которую она пыталась изгнать из своей квартиры при помощи святой воды.
Как на грех, Дина ушла в отпуск и уехала со своим Сеней отдыхать в Прибалтику. А Машенька была согласна уже на все, даже на раввина, даже и на попа, но никому, кроме Дины, она довериться не хотела. Стеснялась. И боялась, что ее сочтут за сумасшедшую. Она сама стала сомневаться в своем здравом рассудке, когда к звукам и запахам прибавились разные необъяснимые явления, например, кто-то открывал в ванной воду, или зажигал в кухне газ, или закрывал только что открытую Машенькой дверь. Машенька уже начала думать, что у нее раздвоение личности, такое -- она читала в одной книжке -- когда в одном теле уживаются две половинки, и одна не знает ничего о другой.
Например, она, Машенька, идет на кухню, чтобы зажечь газ и поставить чайник. Однако она, Машенька-два, уже побывала в кухне, и зажгла газ, но Машенька-один ничего об этом не помнит. Да, но Машенька-два почему-то забыла поставить чайник на огонь. Машенька-один ставит чайник и возвращается в комнату, а когда приходит налить себе чаю, выясняется, что газ потушен, чайник холодный и не думал кипеть. То есть, пока Машенька-один думала, что она вернулась в комнату, Машенька-два -- пакостница какая! -- успела выключить чайник, и Машеньке-один приходится повторять процедуру сначала.
Несколько раз Машенька пыталась подкараулить свою проказливую половину и специально оставалась в кухне, чтобы проследить, как она это делает. На пятый или шестой раз она увидела, что ее второе ego тут ни причем. Ручка газового крана повернулась сама собой. От испуга Машенька выбежала из квартиры на лестничную площадку в одном халатике и босиком. Некоторое время она простояла там, дрожа, потом осторожно вернулась домой, оделась и уехала к тетке. Проситься переночевать.
Но тетка была не одна, тетка принимала каких-то двух других теток, подруг или сослуживиц. Они пили чай, и Машенька, посидев немного, ушла -- разговор в ее присутствии у теткиных гостий явно не клеился.
Машенька побродила немного по улицам, потом вернулась в свою квартиру. Она твердо решила завтра же пойти к врачу. К психиатру.
А пока она разделась и приняла холодный душ -- самое верное успокаивающее средство.
Когда она стояла под душем, вода вдруг перестала идти. Сначала Машенька подумала, что это отключили воду, как всегда в двенадцать часов, но попробовала повернуть кран -- он оказался просто закручен. Нечистая сила -- или ее, Машенькина, вторая проказливая половина -- продолжала свои шуточки.
Машенька вылезла из ванны, завернулась в полотенце -- халатик она оставила в комнате, -- открыла дверь в коридор и услышала приглушенные голоса. Мужские.
Она подумала, что это опять там, в том мире, в мире нечистой силы, однако в кухне горел свет, а она твердо помнила, что свет она не включала -- хотя что она теперь могла помнить твердо? Но дверь в кухню была закрыта, и на стеклянной вставке в двери, затянутой беленькой занавесочкой, явственно вырисовывался силуэт мужчины.
"Воры", -- подумала Машенька. Забыв, что на ней, кроме полотенца и тапочек, ничего больше нет, она рывком открыла дверь в кухню, и увидела...