Аннотация: Книга вторая. Личная ведьма королевы. Интерлюдия и первая часть второй книги о королеве Анне........
Книга вторая. Личная ведьма королевы.
Интерлюдия.
1.
Белая важная птица ходила по лугу и щипала траву.
Каждый щипок сопровождался тупым и гулким звуком; пахло свежим покосом.
Звук мешал, и Фимка пыталась прогнать птицу, Фимка взмахивала хворостиной и кричала: "Кыш! Кыш!", -- но хворостина двигалась медленно, как сквозь воду, и крик не получался; как ни старалась Фимка, даже и пискнуть она не могла.
От натуги слезы выступали на глазах, от натуги, и от обиды -- что вот не хочет уходить эта глупая толстая птица, мешает, стучит своим твердым клювом...
А потом птица исчезла, и исчез луг; а звук остался, и остался запах свежескошенной травы.
Фимка проснулась.
Медленно пришло ощущение освобождения от сна, и вкус сухой горечи во рту, и осознание себя -- что давно уже она не Фимка, а Ефимия, колдунья, старая и беззубая, и что на сердце лежит тяжесть от содеянного намедни дурного дела... да вот только какого?
Ефимия открыла глаза.
Лежала она на боку, лицом к стенке.
Стенка была чужая, незнакомая, из бревен.
Щели между бревен заткнуты были мхом, мох этот местами выкрошился.
Там, где мох выкрошился, из щелей дуло.
Ефимия не помнила такого, чтобы в ее доме дуло из щелей.
И чтобы мхом щели затыкать -- такого тоже вроде бы не было.
А что было?
Рядном стены были затянуты -- это в Серебрянке.
А в Дане стены были дощатые, и ковриком занавешенные...
Воспоминания навалились снежным комом, сразу; вспомнила Ефимия и целительницу Анастасию, и Татьяну предсказательницу, и прочих колдуний, собранных в квартале за городской чертой славного города Дана; и указ королевский, и от церкви отлучение...И свою комнатушку в Дане, и свой дом в Серебрянке, и мужей своих покойных вспомнила Ефимия, и подруг; и себя юную, босоногую гусятницу Фимку, которая и не помышляла о колдовском чуднСм деле...
И был Дамян, и правдовидица Наталия, и чай, слишком крепкий и слишком горячий, и Балк -- ах, да! Сотворила дурное, лишила парня воспоминаний, подменила, навеяла; но из благих же побуждений!
И вот еще что дурное: опасность, для всех них, колдуний, опасность, угроза -- от королевы Мариам, злокозненной бахристанки, и от преподобного Астафия, родственничка, чтоб ему!..
Ефимия даже застонала от огорчения, что надо вставать, надо бежать, предупреждать, спасать...
Стон получился тихий, жалобный, не стон, писк какой-то.
Она попробовала перевернуться на другой бок, привстать, поглядеть, где очутилась -- где там!
Даже и руки приподнять не смогла.
Слезы полились, уже не во сне, наяву -- от бессилия.
И снова Ефимия задремала, но уже чутко отделяя грезу, дрему - от яви: птица белая и толстая, гусь, она сама, босоногая девчонка с хворостиной - то сон; а вот запах покоса - кто-то ворошит свежескошенную траву, под окошком, должно быть; тупой гулкий звук - верно, дрова рубят; а вот шаги чьи-то зашуршали, кто-то взошел в комнату...
Ефимия резко, рывком, сбросила с себя дрему, раскрыла глаза и попыталась повернуться, приподняться; ей это не удалось, удалось пошевелиться, но внимание к себе этого кого-то она привлекла.
-- Оу! -- голос был женский, молодой и незнакомый.
Потом Ефимия увидела лицо. Женское, молодое, незнакомое. Толстощекое.
Женщина внимательно и испуганно глядела на Ефимию огромными голубыми глазами, помаргивая светлыми ресницами, потом пошевелила беззвучно губами, потом произнесла визгливо, и с сильным акцентом:
-- Она есть не спит, брат! Брат! Она просыпалась!
Лицо исчезло, шаги зашуршали, удаляясь, и Ефимия прикрыла глаза. Теперь можно еще немножечко подремать, поднабраться сил, а там, может быть, ей удастся что-нибудь выяснить...
2.
Следующее пробуждение было не в пример легче и приятней.
Во-первых, Ефимия лежала на спине, высоко на подушке, и ей была видна теперь часть комнаты, а не только бревенчатая стенка.
Во-вторых, в головах постели было окошко, и лучи заходящего солнца, освещавшие убогую в общем-то обстановку, здорово ее, эту обстановку, украшали.
Был здесь стол: доски на деревянных козлах; были грубо сработанные табуреты некрашеного дерева, сундук в углу.
На сундуке сидела давешняя голубоглазая толстуха с вязаньем, один из табуретов пустовал, а вот на втором (это уже в-третьих) сидела правдовидица Наталия, как всегда востроглазая и румяная, и перебирала то ли зерно, то ли крупу, сметая отобранные зернышки в передник.
Ефимия пошевелилась, застонала, привлекая к себе внимание; привлекла -- Наталия вскочила, ойкнув, и крупа из передника посыпалась на пол.
-- Ой, бабушка! -- закричала Наталия, хлопнув себя ладошками по щекам, -- очнулась-таки! Твоя правда, Луара!
Голубоглазая толстуха подобрала клубок, воткнула в него спицы, тоже встала с сундука.
-- Дамиана звать, -- вышла.
-- Ты, бабушка Ефимия, как заснула - все думали, померла, хоронить тебя хотели, -- тараторила Наталия, метнувшись к старухиной постели, схватив ее за руку и чуть ли не плача. -- Мы с Дамяном не дали! Не дадим, говорим, хоронить, и не мертвая она вовсе, говорим, спит просто! А Анастасия кричит! А Мефодий шипит! Еле-еле отстояли!
-- Да нету-у больше никого, мы с тобою, да Дамян!... -- Наталия рыдала, сморкалась в передник, морщила лобик. Уже не только нос и щеки - все лицо ее стало красным, как свекла. -- Все сгоре-ели!..
Влетел в комнату Дамян, сопровождаемый -- за спиной -- давешней (как бишь ее? Луара?) голубоглазой толстухой.
Дамяна Ефимия узнала, хоть и удивилась сперва - успел Дамян обрасти по щекам черной жидкой бородкой, вроде даже заматерел слегка, или это только показалось ей, поскольку прежде Дамяна без рясы она не видела.
Нынче же он был по пояс гол, широкие короткие штаны веревкою подпоясаны, а в руке держал топор, должно, дрова рубил.
Так вот, с топором, кинулся Дамян к постели Ефимии, губы дрожат, на глазах слезы:
-- Бабушка, наконец-то очнулась! Мы уже надежду почти потеряли, столько лет!..
-- Лет? -- прохрипела Ефимия.
-- На День Прихода минет семнадцать лет, как с тобой это приключилось, -- сказал Дамян, увидел наконец топор у себя в руке, поставил его к стенке, присел к Ефимии на кровать. -- Заснула ты тогда, утром добудиться не могли, так вот и спала все эти годы. Водичкой или отваром мясным поили иногда, чем только жива была! Да один человек знающий сказал, что такое с колдуньями бывает, и не только с колдуньями, и что ты очнешься однажды - да я и без него это знал...
Вот так, Фимка -- долго ты гонялась за толстой глупой птицей по зеленому лугу, ой, долго!
3.
Выздоравливала Ефимия быстро.
Уже назавтра она попробовала сесть в постели - получилось, когда Наталия подложила под спину и бока подушки, набитые сеном.
А на третий день Ефимия даже встала на ноги - при поддержке все той же Наталии, и толстухи Луары (и что за имя? чужеземка, должно быть!); простояла, верно, минуту, не больше, ноги стали, что лучинки, тощие, высохшие, и коленки дрожали, подгибались, но все же стояла!..
А на четвертый день стояла ту же минуту, но уже сама.
А неделю спустя прошла по комнате от постели до двери и обратно.
И все бы было хорошо, если бы не ужасы, что рассказывала Наталия, и толстая чужеземка Луара, и - нехотя - Дамян.
Вначале молчали, выцеживать приходилось по капле, выспрашивать; и то -- если б Наталия сразу же не проговорилась, что-де "нет больше колдуний", может, и не спросила бы Ефимия, а так - пришлось им все рассказать.
И про то, что умер король Игнатий, долго и тяжело хворавший, и как в последние месяцы жизни к нему не допускали колдуний-целительниц, а только бичующих братьев и милосердных сестер из обители Усталого Сердца.
И про то, как короновали Марка, и как поговаривали тогда, что злокозненнная бахристанка Мариам просила престола для младшего своего, Луки: что-де Марк вдов, и детей у него нет, а Лука, даром, что юн, прижил уже двух бастардов от дочери дворцового ключника; и преподобный Астафий ту просьбу королевы поддержал, но другие клирики и мужья совета, возмутившись, отказали.
И про то, как закончилась война в Загорье; лет сто, почитай, воевали - с перерывами, правда. Еще прапрадед нынешнего короля, Феодор, у Голубой реки, при Броде, с загорянами сражался, победил, но в той битве пал. Теперь вот король Марк отмстил за гибель пращура.
И про то, как привез из Загорья король Марк молодую жену, красавицу Регину, дочку тамошнего не то короля, не то правителя...
Тут вмешалась толстуха Луара, затараторила невнятно на смеси языков, объясняя, что у тамошних земель единого правителя нет, а есть совет лордов, глава какового каждый год сменяется, вот на дочки такого временного главы король Марк и женился.
Да то пустое, а не пустое - что молодая королева, не успев даже до Дана доехать (короновали ее в Новограде, в старинном соборе святого Петра) потерпела от ночной нечисти, прогулявшись вечером по саду.
А колдуний при ней не случилось, и никого из монахов бичующих, которые, как известно, тоже с ночной нечистью справляться в силе.
Три дня мучилась, успели из Дана в Кириллов Анастасию-целительницу привезти, да где там - только что и успела Анастасия, что последний вздох принять молодой королевы.
А после по Дану поползли слухи, что-де злым колдовством уморила Анастасия королеву; и всякое злобное-де колдуньи творят в тиши, за высоким забором своего квартала; и в жаркую сухую июльскую полночь запылала улица колдуний, подожженная с четырех сторон, и все колдуньи в пожаре погибли; а Наталия с Дамяном и Ефимией схоронились в погребе, и ждали там неделю, пока можно было безопасно вылезти.
Потом (это Наталия рассказывала торопливым шепотком, низко склонившись над Ефимией и косясь боязливо на дверь) Дамян достал телегу, скрытно и тайно вывез их (Ефимию и саму Наталию) вот сюда, в лес; избушка здесь была, в землю вросшая, полусгнившая, в ней обретались, а после Дамян новую срубил, вот теперь в ней живем - лет уже десять...
-- Чем живете-то? -- перебила Наталию Ефимия. -- Грибами-ягодами?
Жили грибами-ягодами, и еще охотою; Дамян оказался искусником в этом деле, а зверья в окрестном лесу водилось множество. Шкуры отдавали на выделку соседям, тоже лесовавшим неподалеку, после продавали, покупали соль, муку, крупу, одежду, инструмент, какой надобен, нитки да иголки. Корову держали, да Дамян расчистил участок земли под огород, так что свои были и молоко, и овощи, да еще и с соседями делились, а те тачали им обувь и подкидывали рыбу: соседи жили у обильного рыбою ручья.
-- А в запрошлый год Луара к нам прибилась, с дочкою, она знатно из шерсти вяжет и из лозы плетет, тоже подспорье: нас всех теплыми вещами снабдила, и корзинки продаем...
Дамян на вопросы Ефимии отвечал немногословно, хорошо подумав, но все же отвечал: что мясо ест, потому что монахом более себя не считает -- с той самой страшной ночи пожара; что в ночь пожара разбужены были бичующие братья старшим над ними отцом Мефодием, и велено им было скрытно, соблюдая тишину, выйти за ворота, а там стать в сторонке, кучно, не переговариваясь; а заполыхало со всех четырех концов сразу же, как по команде, и видны стали лучники со стрелами на изготовленных луках, и когда кто-то из колдуний из горящего дома выскочил, сразу же ту колдунью и подстрелили; а когда до них, до братьев, дошло, что делается, некоторые возмутились; кто в огонь кинулся, подопечных своих спасать, а кто - на старшего, отца Мефодия, с кулаками, и тех, и этих стрелами сразу же и пронзили.
-- А ты-то как же? -- спросила Ефимия. -- И нас спас, и сам спасся?..
-- А я тихонько, сторонкой, -- ответил Дамян, потупившись.
Ефимия не поверила.
Тогда объяснил, что глаза отвел отцу Мефодию и наблюдателям - так точно, как сама Ефимия не раз и не два ему, Дамяну, глаза отводила некогда, пока не поняла, что бесполезно.
-- Так ты колдовать обучился? -- ахнула Ефимия.
-- Ну, -- сказал Дамян. -- Думаю, все бичующие братья колдовать смогут, да только не знают об этом, да им и без надобности. Потому и ваше колдовство чуют, что сами способны...
Ефимия поняла теперь, о чем писала в предсмертном своем письме Катарина: "приглядись к бичующим братьям", и куда колдуны, мужчины-смотрецы, подевались: видно, святой Варфоломей научился распознавать в младенцах мужского пола скрытый дар к колдовству, а колдовство он ненавидел, хотя брат его и соратник, Василий, сказывают, сам был колдуном не последним. В монахи же бичующей церкви младенцев отбирали приказательно: либо при крещении (ежели крестил бичующий брат), либо, ежели в деревне бичующего брата не было, раз в полгода приезжал на тележке монах, и то-то по деревне плача, когда младенцев у матерей отымали!
-- Меня-то поздно определили, -- продолжал Дамян, -- отец охотник был, и я с ним полевал, на заимке жили, здесь, неподалеку. Мамка родами умерла, отец меня лосиным молоком выпоил, а окрестить не побеспокоился. А после, мне уж годов десять было, отца медведь задрал, я-то отца в деревню приволок, он дышал еще, да где там - помер к вечеру; а тут как раз бичующий брат Митрофан, отца отпел, как полагается, а меня с собой забрал, в обитель. А я с малолетства след звериный чуял, как пес чует, думал, то у меня от отца, умения охотничье, а то - колдовской дар. И нечисть ночную вижу; мы с Наталией в ту осень, как тут поселились, берега ручья нашим соседям отчистили, прежде у них случались всякие беды-неприятности...
-- А соседи - то давние знакомцы твои, или нынче уж узнались?
-- Давние, отцовы еще, -- буркнул Дамян, отводя в сторону глаза. -- Нехристи они. Не по-нашему веруют, не в Христа. Но люди они хорошие, незлобные, ежели что - последнее отдать готовы, чтобы помочь. От Мариам и ее псов хоронятся. Мы им помогаем, они - нам, так вот и живем.
Луара, в отличие от Дамяна и Наталии, рассказывала охотно и много, но все не то, что Ефимия хотела бы слышать.
О себе, о своем муже, благородном Стасе, о том, как благородный Стас увидел ее, Луару, на приеме у бургомистра Риверсайда, и влюбился по уши, так, что даже коленки у него подкосились, и он упал к ее, Луары, ногам; и как сватал ее у отца, богатого зеркальщика Джиакопо, и сосватал, и привез в чужое и страшное Межгорье, и как родила она благородному Стасу дочь Анету -- худенькая голубоглазая девочка мелькала иногда перед глазами Ефимии, но уж очень была тиха и мала, чтобы Ефимия ее замечала; -- и как потом, когда она, Луара, была беременная вторым, благородный Стас бросил ее, Луару, ради тощей вертихвостки Изоры, дочери валяльщика...
-- Дурной у него вкус, значит, -- сказала Ефимия, потому что Луара пустила слезу, и надо было что-то сказать.
-- Нет, это просто эта сучка сама весилась на него шею! -- закричала Луара на своем смешном исковерканном языке. -- Как в ваших словах? При...
-- Вот-вот! -- обрадовалась Луара, и вытерла слезы. -- Приворот! А я тоже хотела обратный приворот! А на меня донесли!
И Луаре пришлось спешно, с дочкой в охапке, скрываться -- благодарение всем богам, нашлась добрая душа, пособила. От волнения, страха и спешки с Луарой случился выкидыш, и добрая женщина (что за добрая женщина, Ефимия так и не поняла, но тоже иноземка, как и Луара) помогла, спрятала у себя дома, а потом дала денег и лошадь, чтобы Луара могла бежать.
Бежать Луара хотела домой, в Загорье, да вот занесло ее сюда, в этот "Медведин угол", потому что на дорогах были всюду сторожа, и Луара сбилась с пути.
Луара испугалась, что что-то не то сказала, проговорилась: схватилась за щеки, замотала головой и разревелась уже окончательно. Ефимия догадалась, что велено было Луаре не открывать ей, Ефимии, их местопребывание, хотя бог весть, почему.
Медвежий угол было небольшое село далеко на северо-западе от Дана. И Медвежьим же углом назывались земли вокруг села и дальше; в годы своих скитаний (а Ефимия по молодости исходила все Межгорье, прежде чем стала задерживаться на одном месте дольше, чем на год-два) Ефимия бывала здесь, но очень недолго. Скучно, дико, людей мало: Ефимия любила людные города, шумные торговые дороги.
Но и бичующие братья сюда добирались редко, оттого в этом краю часто находили приют те, кто не в ладах был с церковью и с королевой Мариам.
Вот и ладно; но зачем было скрывать от нее, Ефимии, где они?..
4.
Справили Ефимии одежду и обувку: Наталия поделилась кой-какими своими вещами, а Луара их перешила, да сплела веревочные туфли, подложив кожаную подошву, вырезанную из старого седла. Туфли были неудобные, но Дамян обещал, что ближе к зиме будут у Ефимии и башмаки, и сапоги, и валенки: для сапог Дамян снял мерку, завез к соседям - кожевникам, а валенки заказал в деревне.
Ефимия уже выходила на двор, помогала по хозяйству Наталии и Дамяну. Больше Дамяну, потому что хозяйкой Наталия была ну совсем никакой.
Еще в прежние времена Ефимию то удивляло, но списывала она огрехи и неуменье на Натальину молодость; хоть о своем возрасте колдуньи распространяться не любят, и выглядят молодо лет до восьмидесяти, Наталия и вправду была молода, вряд ли многим более двадцати. Теперь же ей было под сорок, но хозяйствовать она так и не научилась. Стряпать она могла только лишь густую жирную похлебку, не очень вкусную, а иногда и малосъедобную.
Полы мыла так: выльет на пол ведро воды, пошурует веником, разводя грязь, да и сметет с крыльца на двор.
Шила крупными неровными стежками, сикось-накось, ни чулок связать, ни дырку заштопать не могла.
Огород полола, птице да скотине корм задавала; быстро, да, но с огрехами; даже корову доить, и то приходилось Дамяну.
Луара тоже была не хозяйка: выросшая в богатом доме, и простого дела не умела - яйцо сварить, пол подмести. Зато Луара была рукодельницей, и на том спасибо.
Даже печку эти две красавицы толком растопить не могли.
Дамян смеялся горестно:
-- В зиму я на недели в лес ухожу, они тут без меня бедуют! Я им хлеба напеку, им что остается: корову подоить, да похлебку сварить; возвращаюсь: корова мычит, голодная, плохо доеная, печь загасла; в холоде, в темноте сидят, сухие корки грызут. Вот же!..
-- Разбаловал, -- сухо отозвалась Ефимия. Она иной раз была бы не прочь поучить Наталию уму-разуму хворостиною, да и толстухе Луаре отвесить пару затрещин, но пока что в силу еще не вошла.
-- Да городские они, неприспособленные! -- оправдывал своих подопечных Дамян, на что Ефимия молча качала головой - за десять лет могли бы и приучиться, пусть не рыхлая Луара -- недавно еще в лесу, да и ревет много над своими бедами -- но хотя бы Наталия!
Да, видно, не хотела - а и зачем, коли есть Дамян?
Ефимия взяла на себя пока что стряпню и общее руководство.
Дамян с облегчением вздохнул.
Хлебы у Ефимии получались высокие, пушистые, не то, что Дамяновы - забитые, или Натальины, кривобокие да подгоревшие, а иной раз с одного боку сгорело, с другого - не пропеклось.
И похлебка была вкусна, и пироги с начинками разнообразными; да еще соленьями озаботилась Ефимия, бочку огурцов, последних уже, осенних, засолила, да бочку яблок намочила, да гоняла баб по грибы-ягоды каждый день, после сушила, солила, варила -- так недели две прошли, до первого морозца.
В избе теперь было прибрано: Наталия, под командою Ефимии обмела потолки, выгребла из углов сор, пыль да пауков с паутиною; Луара смастерила занавески на окна, удивляясь сама себе - как это она прежде до такового не додумалась; Дамян послан был в село за известкой, и печка теперь была побелена, а котлы выскоблены да начищены песком, драили вчетвером, даже маленькая Анетка помогала.
И в погребе порядок: Дамян настрогал полок, навесил; на полках разложила Ефимия припасы, горшки расставила с медом, с соленьями да квашеньями, бочки под стенкой выстроила, с огурцами, с яблоками, с груздями и еще одну пустую: под капусту.
Живи да жизни радуйся!
А Ефимия заскучала.
Каждый день - всё то же: корову подоила, молоко процедила, тесто поставила, баб разбудила, разогнала по работам; вроде и словом есть с кем перекинуться, а разговоры все одни и те же; Луара о своем благородном Стасе забыть не может, Наталия Мариам с Астафием недобрыми словами поминает, а Дамян, когда дома, и вовсе молчит.
Заскучала Ефимия, зачесались пятки, нос острый старушечий тоже зачесался, требуя, чтобы сунули его в чужие дела.
Дня три терпела, на четвертый не вытерпела.
Сбежала.
5.
Поутру Дамян наладился к соседям: за башмаками и сапогами для Ефимии, да за новостями. Хоть те и жили по соседству, но путь был неблизкий, вернуться Дамян должен был только под вечер.
Луара с Анеткой занялись зимними вещами, после лета проветривали их на дворе, просушивали, смотрели, что надо чинить.
Наталию Ефимия отправила с топориком на огород, пора уж было снимать капусту.
А сама, накрошив в горшок овощей да сунув их в с вечера истопленную печь - томиться - огляделась, запихнула в карман юбки краюху хлеба, замотала плечи Луариной тяжелой шалью, связав ее концы в узел за спиной, чтоб не болтались, не мешали, да, перекрестившись, отправилась в путь.
Луаре с Анеткой Ефимия глаза отвела, рассудив, что Наталия в огороде, занятая капустою, не почувствует, а даже если почувствует - она, Ефимия будет уже далеко. Отвести глаза оказалось на удивление легко, будто бы за годы вынужденного бездействия колдовская сила в Ефимии накопилась, и теперь выходила наружу свободно, словно вода переливается через край переполненного сосуда. Анетка, правда, встрепенулась, как будто почувствовала что-то; Ефимия сделала заметку в памяти, что надо бы девочку проверить на колдовскую способность, но отложила это на потом.
Пять шагов через двор, откинуть щеколду (калитка даже не скрипнула!), -- и вот Ефимия на свободе.
Щеколду она вернула на место, чтобы Луара сразу не спохватилась.
И мелкими, семенящими старушечьими шажками Ефимия углубилась в лес. Мелкими - потому что неудобные веревочные туфли все время спадали; Ефимия даже подосадовала, что никто не обучил иноземку такому славному умению, как плетение лаптей: вот ведь обувка, легкая, удобная, а сносится - и выкинуть не жалко!
Но досадовать было не в натуре Ефимии - да еще в такой славный день, как этот.
Легкий морозец, ударивший несколько дней назад, пока еще держался, и листья на деревьях, схваченные этим морозцем, словно приклеились к веткам, кое-где зеленые, но больше желтые и красные.
А те, что успели опасть, легко похрустывали под твердыми подошвами веревочных Ефимии туфель.
Солнечно было, сухо, безветренно; птички кое-где перекликались, пересвистывая и щебеча; зато никакого тебе комарья и мошкары. А воздух легкий, что его вроде бы пьешь, а не дышишь им -- ах, хорошо-то как!
Ах, как хорошо!
Однако же надобно подумать и о деле.
Ефимия принюхалась, прислушалась и к звукам леса, и к тому неведомому внутри себя, которое и именуется колдовской силой. Ефимия искала верное направление - ей нужно было к людям, в село.
Люди были впереди, чуть правее от того пути по которому она двигалась, но там людей было мало, и были они далеко. Ефимия подумала, что, верно, те самые соседи-лесовики, кожевники, к которым отправился Дамян.
Она покрутила головой.
Позади тоже были люди, совсем близко и совсем их было немного. Ефимия хмыкнула: ну, конечно, Наталия с Луарой и девочка Анетка, аккурат позади!
А еще позади, да чуть левее, да довольно далеко Ефимия ощутила присутствие многих людей. Это было то, что она искала -- село. Может быть, и сам Медвежий Угол, а, может быть, какая другая деревенька, поменьше.
Ефимия развернулась и отправилась обратно.
По широкой дуге Ефимия обошла усадьбу -- а ну, как Наталия с Луарой уже спохватились, и ищут ее, Ефимию? -- и скоро вышла на утоптанную тропу. Даже не тропу, дорогу, потому что по ней явственно были видны две колеи, здесь езживали телеги.
Время от времени Ефимия останавливалась, проверяя, правильно ли она идет.
Шла она правильно -- еще до полудня Ефимия почувствовала впереди довольно большое скопление народа. Да и без привлечения колдовских способностей любой бы понял, что приближается к селу ли, к городу ли: в тропу-дорогу вливались то тут, то там другие такие же тропки-дорожки, и сама дорога стала шире, уже не на две, а на четыре колеи, и кусты по обочинам были обрезаны почти до корней, чтобы не стало за ними места прятаться лихим людям; да и дымом тянуло, и запахом стряпни. Ефимия сошла с дороги и углубилась в лес, так, чтобы ее не было видно случайному прохожему.
Прохожих, правда, не попадалось. Ефимия даже удивилась: вроде день выдался как раз для работы, да для поездок -- то же сено с дальних покосов свезти, или за дровами съездить.
Но мало ли - может, праздник какой; календаря в лесу не было, и дни определяли они очень приблизительно. Когда Ефимия пришла в себя, были первые дни сентября, сейчас же, по ее расчету, должно быть, начался октябрь. А может, уже и Покров -- время-то в привычной суете летит незаметно.
Только вот колокольного звона не слышно.
Правда, лет эдак двести назад, когда Ефимия была в Медвежьем Углу в последний раз, церкви здесь не было, но за двести-то лет должны были озаботиться? Или это другая деревня?
Однако Ефимия уже добралась до цели: лесом она вышла к околице.
Здесь жилое пространство не было обнесено высоким забором, как то делали на равнине, в более обжитых местах. Да и то: здешний люд не боялся ни зверья, ни лихого человека. Зверье к жилью, где пахнет дымом, не пойдет, а лихой человек - что здесь красть или грабить, у здешних-то? Тем, что есть, сами поделятся -- хлеба куском да воды глотком. А от бога да от закона забором не убережешься.
Ефимия огородами пробралась на улицу.
Здесь жили самые что ни на есть нищие - их с Дамяном лесное хозяйство было богатым и зажиточным по сравнению с этим десятком дворов. Ни коровников, ни птичников Ефимия не заметила, огородики неухоженные, и не избы, а все больше землянки; видно, обиталище вдов безземельных, да сирот.
Опять же - не как на равнине, в этих краях земля ничья, сколько можешь - столько и занимай; да вот только бабе без мужика землю не осилить. А потому вдовы, как правило, сирые да убогие.
За размышлениями Ефимия дошла до более зажиточной части села - здесь уже были и заборы, и псы за воротами брехали, ну да это так - на нее, Ефимию, как на всякую колдунью, ни одна собака голоса не подаст, даже самая глупая. Собаки колдуний любят, а колдуньи собак понимают.
При всем том улица была так же безлюдна, Ефимия забеспокоилась даже, однако шла все дальше, но уже сторожась - жалась поближе к заборам.
Вот и торговая площадь.
Вот и люди - площадь была забита народом, но народ не галдел, перебрасываясь приветствиями, шутками, пожеланиями, как в праздник; народ безмолвствовал.
Люди стояли тесно, почти что рядами, лица их были мрачны, и все глядели в одну сторону - там была церковь (построили-таки! -- подумалось Ефимии); а на паперти церкви...
Батюшки светы!
Ефимии захотелось бежать отсюда, да побыстрее.
6.
Ну вот что тараканов за печью у грязнухи-хозяйки было их на паперти, да еще самых что ни на есть вредных, бичующих братьев, веревками подпоясанных, а за каждою веревкой плеточка засунута, знак сана. И плеточки все более мелкие, крошечные даже -- сан, значит, высок.
А перед папертью, на помосте, двое саном пониже, с кнутами в руках, бичевать, должно быть, кого собираются.
А вот и ведут, на помост взводят трех девок, то ли молодиц, по пояс обнаженных. Та, что потолще, в голос ревет, ладошками пухлые груди прикрывает, та, что пониже, потощей, та ладошками лицо заслонила, а грудки пытается локтями загородить; а вот рослая, смуглая, ни лица, ни груди не прячет, руки вдоль тела провисли, будто неживые, а глядит в толпу гневно, презрительно, с вызовом даже. Первые две - это Ефимия по таланту своему колдовскому сразу определила - родные сестры, а третья им дальняя родственница, вроде троюродной.
Первой ревущую разложили, свистнули плетки -- Ефимия опытным глазом (чай, насмотрелась, на равнине-то!) определила, что бичевание не смертное, и не наказательное даже, так, для острастки, вряд ли даже до первой крови...
Оказалось, до первой. С первого удара левый монашек исхитрился пустить кровь, опустил плеть, и второй тоже бить не стал. Девку согнали с помоста, кто-то в толпе накинул ей на плечи тулупчик не то телогрейку, прикрыться. Взялись за вторую, помоложе.
-- И за что это их? -- пробормотала себе под нос Ефимия, спрашивая скорее сама себя, да стоявшая рядом высокая сухая баба услыхала.
-- Ермиловых девок-то? А за вышивку!
-- Как так? -- не поняла Ефимия. В ее время за вышивку не карали.
-- А ты чья-то будешь, что не знаешь? Почитай, неделю село гудит, как эти-то понаехали!.. -- баба с подозрением взглянула на Ефимию.
-- А ничья я, ничья, -- затараторила Ефимия когда-то такой привычной ей беглой скороговоркой. -- Брожу то тут, то там, где прибьюсь, пригреюсь, а после дальше пойду... Из лесу вот сейчас вышла.
-- Так и шла бы себе дальше, -- посоветовала баба. -- У нас вишь, что деется...
И шепотом, с оглядкой на стоявших рядом мужиков, баба рассказала, что неделю как, аккурат в воскресенье, понаехало в село десятка три бичующих братьев, де, будут строить здесь монастырь; мужиков по деревне набрали, да с монахами помоложе затеяли на дальней околице рубить себе избы и службы. А тут как раз Ермиловы девки - две родные дочки и приемная, та вот, чернявая, -- из лесу, с лукошками, грибы собирали. Дело молодое, им бы позубоскалить, зубы смешками пополоскать; со знакомыми молодыми парнями языками зацепились. А тут старшой монаший для надзору явился. Огладил бы своею куцею плеточкой пышные девичьи задки, и делу конец, так нет: раскричался, развопился, де, грех и ересь -- и зубоскальство, и юбки-кофты узорные. И свели девок в погреб. Ермил, говорят, в ногах у старшого ихнего валялся, откупиться пытался, да где там откупишься - деньги отобрали, и с крыльца взашей вытолкали, хорошо хоть, не бичевали... А этих вот три дня в погребе протомили, а ныне, с утра, весь народ по селу собрали, согнали -- смотрите, де, как тому, кто противу закону идет... Сказывают, на равнине закон вышел, чтобы бабам и девкам простого роду-племени нарядно не убираться -- грех-де то, и суемыслие... А все Мариам, басурманка, со своим сыночком Марком...
Тут баба замялась, и с опаскою поглядела на Ефимию.
Ефимия понимающе закивала, скорбно поджав губы: не бойся, мол, не выдам!
Стоявший рядом мужик, однако, услышал, встрял в разговор:
-- Да на короля-то не греши, Параскева, короля-то в Межгорье и не было, второй год, как в горах - там, вишь, баушка, -- обратился он уже к Ефимии, -- опять псоглавые объявились, сказывают, всю горскую страну разорили, горские князья набат ударили, король-то наш Марк со своею сотнею и откликнулся! А до того он бахристанских басурманов воевал, опять же не до законов ему было. И то -- что королю, мушшине, до бабьих вышивок да узорочьев! Бабья тут рука, Параскева, все она, Мариам, да сыновним именем прикрывается!
Ефимия закивала теперь уже мужику, думая, что пора потихонечку отсюда удаляться - черное скопище на паперти поредело, и в толпе были заметны уже рясы: монахи пошли слушать, о чем говорит народ.
Кто-то сзади потянул ее за локоток.
Ефимия вздрогнула, обмерла от ужаса -- бичующий брат ей почудился.
То и впрямь был бичующий брат, да только бывший: за спиною Ефимии стоял Дамян.
Шапку надвинул на левую бровь, бороду растрепал, усы кверху закрутил -- разбойник, право слово; Ефимия даже поначалу его не признала. Потом смекнула: это чтоб его, Дамяна, не она, Ефимия - а никто иной сразу не признал.
-- Уходим, -- тихо, одними только губами, сказал Дамян, и легонько потянул локоток Ефимии. Ефимия кивнула.
Осторожно, не пятясь, но и спиной особо к церкви не поворачиваясь, они выбрались из толпы.
Они были не одиноки: хоть большинство еще стояло на площади, слушая, что кричит с паперти один из сановных монахов, кое-кто потихоньку отделялся от прочего люда и торопливо скрывался в проулке или улочке.
В один из проулков нырнули и Дамян с Ефимией.
-- Откуда ты взялся? -- спросила Ефимия, когда площадь и тихий ропот толпы остались позади. -- Ты ж с утра к соседям вроде бы...
Но Дамян отмахнулся только: "потом!"
Они попетляли по проулкам, потом постучались в ворота какой-то богатой усадьбы: забор в полтора человеческих роста, ворота украшены резьбой, и замок в створку врезан хитрый, чужеземного исполнения.
Сбоку ворот отворилась калитка, высунулась голова мужика -- борода нечесана, в перьях, глаза красные, будто спьяну.
Мужик поманил Дамяна толстым пальцем, Дамян подошел, но внутрь не входил. Пошептались о чем-то; мужик сунул Дамяну в руку мешочек, захлопнул калитку; Дамян спрятал мешочек за пазуху. Мешочек был набит туго.
-- Пошли, бабушка. Торопиться надобно, -- сказал он.
Ефимия послушно засеменила за ним. Хоть и шептались мужик с Дамяном, да Ефимия была на слух остра -- услыхала.
Мужик спросил у Дамяна: "Ну, и как?" -- Дамян ответил: "Все, как договорено", -- после чего мужик и сунул Дамяну мешочек, а в мешочке -- Ефимия готова была поклясться в том чем угодно -- были деньги; даже если там только медь - то червонца на три с гаком, а ежели серебро - то и на все десять. Да, не очень-то что поймешь из такого разговора, одно ясно -- Дамян что-то продал, что-то крупное, не лошадь ли?
Да нет, за их кобылу подслеповатую и двух золотых не получишь, не бахристанский скакун!
Ни меха, ни корова столько стоить тоже не могли, разве что усадьба?
Скоро они были уже за околицей, скоро углубились уже в лес; Дамян свистнул -- откуда-то появилась охотничья его сука, Пушка, мотнула хвостом, приветствуя; пошли дальше.
И вот тут Дамяна прорвало:
-- И когда ты, бабушка, научишься осторожности? Ведь едва только с постели встала, едва только отошла -- и снова туда же, сбегАть! Наталия с Луарой с ума чуть не сошли, куда ты подевалась! Да еще колдовать! Тут вишь, что -- а ты...
-- Да кто ж знал про этих, про плеточников, -- оправдывалась Ефимия. -- Думала, дай схожу в деревню, поразведаю, что здесь за места, что за люди живут... Никому бы от того вреда бы не было; а что не спросясь - так ведь ты, Дамян, что орлица над орленком, надо мной трясешься, будто я стеклянная! А может я еще покрепче тебя буду! Ведь не пустил бы?
-- Не пустил бы, -- согласился Дамян, -- тебя же нельзя одну отпускать. Видел я, ты с Карпом болтала, а он же трепло известное, теперь про тебя вся округа знать будет -- на что тебе то?
-- Мне-то не на что, да что в том за беда! Все равно ты усадьбу продал, день-два -- и уедем, пусть себе знают!
Дамян даже остановился от неожиданности.
-- Ты что же, и вправду мысли читать можешь?!
Ефимия захихикала, довольная -- и тем, что угадала, и тем, что Дамяна озадачила.
-- Колдовство, милый ты мой, дар, конечно, прирожденный, но и учиться ему надо долго и упорно. Наталия, думаю, не очень тебя обучала -- она и сама не вполне обучена, молода еще...
-- Ну и она кое-что может, да и я...
Дамян вдруг резко взмахнул рукой, потом свистнул; Пушка кинулась в кусты, поворошилась там немного, вылезла задом, неся в зубах зайца, положила к ногам Дамяна. В глазу зайца торчал ножик.
-- Ишь ты! -- сказала Ефимия. -- Никогда о таковом не слыхивала!
Дамян покраснел, довольный похвалою.
7.
Сумерки осенью приходят рано.
Ночевать пришлось в лесу.
Дамян нашел бугорок посуше, развел костерок из валежника, тушку зайца обмазал глиной, закопал под кострищем. Глину набрали по дороге, у пересекшего их путь ручейка.
Ефимия озябла, хоть юбка на ней была плотная, суконная, да и шаль Луары должна бы греть: толстой вязки, чистой шерсти, вдвое сложенная; однако к ночи морозец усилился, и руки и нос Ефимии пощипывало, а о ногах и говорить нечего - вовсе застыли в веревочных туфлях.
Костерок разгорелся; Ефимия разулась и протянула босые ноги к огню.
Дамян набросил на плечи Ефимии свой кожушок и посмотрел на старуху с недовольной гримасой.
-- Вот и всегда ты так, бабушка Ефимия, никогда о том, что после, не подумаешь. Деревня далеко, а ты по морозу полуголая сбежала. А я бы соседа не встретил, только к вечеру вернулся бы -- где б я тогда во тьме тебя бы искал? Замерзла бы; да и так, вдвоем - хорошо, если не простудишься, а как лихорадку схватишь? А завтра в дорогу, нельзя нам теперь тут оставаться...
-- В дорогу так в дорогу, -- согласилась Ефимия, и Дамян взглянул на нее с опаскою -- с чего бы вдруг вредная бабка стала такой покладистой?
Ефимия пошевелила отогревающимися понемножку пальцами ног - пальчики у нее были маленькие, ровные, как у молоденькой девушки.
-- И куда же думаешь направиться? -- спросила Ефимия вкрадчиво.
-- Соседи плоскодонку дадут, большую. С ними пойдем, по ручью до Быстрой, а там вверх по течению, пока река не встала...
-- А как встанет? -- продолжала Ефимия все так же вкрадчиво. -- Зима, мороз; на снегу спать будем?
-- Зачем на снегу? -- нахмурился Дамян. -- Костром место отогреем, землянку выроем, высушим, а зверья там, вверх по реке немеряно, непуганое... Перезимуем как-нибудь, а к лету я избу срублю, поле расчищу...
-- А к лету эти самые плеточники обустроются, хозяйство наладят, начнут окрестные леса шерстить... -- голос Ефимии стал ну вовсе как шелк, да что там шелк? Пух лебединый! -- Опять бежать?
-- Авось не начнут! А начнут -- дальше пойдем, в леса.
-- И так всю жизнь бегать да таиться? Нет, Дамян, твоя неправда. На юг надо податься, в города. Меж людей спрятаться легче. Опять же бабы, Луара с Наталией - они же вовсе к лесу неприспособленные, а я уж стара, и один ты всех не вытянешь, чай не двужильный...
-- Господи, Ефимия, да что ты говоришь! -- возмутился Дамян. -- Там же, в городах, бичующих братьев, что комарьев на болоте! А мы - две колдуньи, да беглый монах, да девчонка...
-- Какая девчонка? -- встрепенулась Ефимия.
-- А Анетка Луарина. Или ты не заметила? Дар пока что в ней дремлет, но раза два уже проявлялся, сама знаешь, как это бывает. Пока еще не обучена - сдержаться не сможет, ее враз и учуют, а вслед за ней - всем нам голов не сносить! -- Дамян подвинул длинную валежину глубже в костер, пламя полыхнуло, осветив его нахмуренный лоб, недовольно выпяченные губы.
-- На Межгорье свет не кончается, -- сказала Ефимия, натянула на согревшиеся ноги носки. -- Можно в Бахристан податься, или в горы, к айкам. А Луара - та спит и видит, как бы в Загорье вернуться...
-- Это же через всю равнину! Нет, Ефимия, даже и не спорь! На север пойдем. Спать давай, завтра надобно пораньше встать, чтоб до полудня из усадьбы убраться. Я там бабам хвосты накрутил, чтобы нынче еще собрались; а Ермил завтра к вечеру уж и людей пришлет...
Да, видно, не умел Дамян хвосты как надо крутить, или бабы такие достались ему никчемушные: часа три уж, как рассвело, когда Дамян с Ефимией подошли к усадьбе, а сборы были в разгаре.
Анетка бегала по двору, гоняясь за громко кудахтавшей курицей, а за Анеткой, заливаясь веселым лаем, носился молодой кобель Полкан, принявший происходящее за новую веселую игру.
Анетка поймала курицу, прижала ее к животу и понесла к телеге, где поверх сундуков была привязана клетка, в которой в тесноте жались друг к другу перепуганные куры.