Аннотация: Иногда, чтобы победить, надо умереть. Я побеждал. Я умирал. Я возрождался. Я — Феникс.
ФЕНИКС
Иногда, чтобы победить, надо умереть.
Я побеждал.
Я умирал.
Я возрождался.
Я - Феникс.
Имя это было дано мне давно, в те незапамятные времена, когда миром правили страст-ные боги.
Тогда я был птицей.
Говорили, что я прекрасен.
Нет, даже не прекрасен - ослепителен; и смертные, осмеливающиеся увидеть меня, ста-новились слепыми и безумными. Я был птицей, и красота моя ласкала взоры богов.
Потом это кончилось. Потому что я умер.
Кто первый убил меня? Память изменяет мне, и я не помню его имени. Помню только, что он был не так уж молод, и совсем некрасив. Его тело было изломано в битвах и драках, покрыто шрамами, страшными следами его прежних побед и поражений. Левая его рука висела сухой плетью, а на правой - той самой, которой он швырнул свой убийственный камень, - не хватало пальцев. Он не был богом, но не был и простым смертным - он был героем, и погиб вместе со мной, и я так и не узнал, что заставило его метнуть в меня этот увесистый булыжник.
Но он метнул его. Метнул, не глядя на меня, и попал, и умер вместе со мной, и я так нико-гда и не узнал, почему он сделал это.
Я ни о чем не догадывался, наблюдая, как он карабкается по скалам, подтягиваясь на од-ной своей искалеченной руке, и перепрыгивает расселины и трещины, и проползает по узким карнизам - мне всегда нравилось устраивать свое жилье в таких вот труднодоступных местах. Я наблюдал за ним, и радовался, предвкушая, как он вылезет, наконец, на вершину скалы, и вста-нет во весь рост, и посмотрит вокруг, и увидит меня - и ослепнет, и обезумеет, и обрушится вниз.
Но он перехитрил меня.
Он вылез на вершину, да, и распрямился - настолько, насколько ему позволяла перело-манная и неправильно сросшаяся спина - но моему взору он подставлял эту горбатую спину, и я попытался заглянуть в его лицо, и я увидел, что он уродлив, и что глаза его закрыты, но камня в его руке я не увидел.
А камень был, и он метнул его - как я теперь понимаю, на тот шорох, который при моем движении издали сухие ветки, служившие матерьялом моего гнезда. И он попал мне в грудь, и оперение мое вспыхнуло, и сухие ветки моего гнезда вспыхнули тоже, и огромный костер воспы-лал на вершине моей скалы, и я успел еще увидеть, как убивший меня герой отшатнулся, чтобы огонь не опалил его, и сорвался вниз.
Мне было очень больно гореть и умирать (хоть я не знал тогда, что умираю), да, очень больно было, но из горла моего вырвалась победная песнь, а прежде я был безголосым. Песнь моя была прекрасна, как прекрасен был я сам. И я умер победителем.
Тогда я еще не знал, что воскресну.
Потом я воскрес.
Это был снова я, но "я" не такой, как прежде, и я знал это.
Я был прекрасен, я был ослепителен, но моя красота больше не сводила с ума ни героев, ни смертных.
Зато теперь я научился петь.
Смертные, увидев меня, по-прежнему становились слепыми, но теперь уже не безумцами, и некоторые из них смогли, даже и ослепнув, спуститься со скал, и разнесли славу о моей красоте по миру.
Я не был тщеславен. Их дерзость сердила меня. Я считал тогда, что создан, чтобы радо-вать своей красотой богов, тех, страстных, неукротимых, могучих и не очень, которых существо-вало в те времена великое множество. Куда они подевались потом? Я не знаю, и вряд ли кто-то знает, ведь я единственный ныне живущий на земле свидетель их могущества и их упадка.
Я не был злобен, потому что понятия добра и зла тогда еще не волновали меня, не было для меня ни добра, ни зла.
Я не был тщеславным и злобным, но я радовался, когда очередной ослепленный моей красотой смертный срывался со скалы, и тогда я пел радостную песнь победы.
Однажды один из сорвавшихся вниз выжил.
Он выжил - уж не знаю, каким чудом, но он остался в живых, и слышал, как я, в восторге от очередной победы, пою свою ликующую песнь.
И по миру разнеслась слава о моем прекрасном голосе.
И наглые настырные смертные приходили ко мне, чтобы увидеть меня, и ослепнуть, и мо-жет быть - если повезет - услышать мое пение.
Очень скоро - они ведь были смышлеными, эти смертные, смышлеными, и хитрыми, и догадливыми, - они сообразили, что я никогда не пою просто так.
И они взбирались на окрестные скалы, и ждали, любуясь мною издали (на расстоянии моя красота не ослепляла их) - чего они ждали? Я не знал. Тогда я был глуп. Я не мог, да и не очень старался понять, чего ждут они, облепив окрестные скалы, подобно тому, как осы облепляют сладкую сочную грушу, почему долгими неделями следят за мной, тихо переговариваясь друг с другом на своем ужасном немелодичном языке.
Но однажды один из безумцев взобрался к моему гнезду, и я расправил крылья, подстав-ляя их лучам заходящего солнца, и он ослеп, и отшатнулся, и упал со скалы, а я запел.
О, как затаили они дыхание! О, каким восторженным ревом наполнились горы, когда песнь моя смолкла! Они стонали, они ревели, они выли, они голосили, а потом затихли, и снова стали ждать - недели и месяцы.
Потом они стали приносить мне жертвы.
Время от времени они заталкивали кого-нибудь на вершину моей скалы. Мужчину. Жен-щину. Ребенка.
И я ослеплял ничтожную смертную тварь. И она падала вниз. И я пел. И они ликовали.
А потом явился воин.
Он был молод и силен, этот воин, и красив по-своему. Шкура леопарда прикрывала его спину и бедра, оставляя обнаженной широкую грудь, сильные руки, крепкие ноги. На мощной его шее болталось ожерелье из клыков хищников. В руке он держал длинную палку с наконечником из острого камня - копье. Лицо свое он прикрывал кожаным щитом, чтобы не видеть меня. Странно - но я не заметил, как он карабкался по скале. Наверное, он прятался от меня, а щит и копье привязывал на спину, чтобы руки его были свободны, иначе он не смог бы взобраться вверх.
Но - так или нет, он незамеченным вскарабкался ко мне на скалу, и остановился передо мной, прикрывая лицо щитом, и попытался проткнуть меня копьем. Меня! Такого прекрасного! Меня вновь пытались убить!
Правда, на этот раз я знал, за что. Он сам мне сказал. То есть не мне - он просто кричал, что уничтожит меня, чтобы больше не было жертв, чтобы я не ослеплял безумцев своей красотой (помнится, я еще удивился, почему он называет их безумцами, ведь после моего воскресения я больше не сводил никого с ума). А еще он кричал, что вот и его возлюбленную бросили мне на съедение (хотя я никого не ел, я не нуждался в еде, питаясь солнечным светом), а она была предназначена ему в жены, и она была прекрасна, а теперь ее нет больше, и я виноват в этом. А еще он рычал, и, кажется, плевался от ярости.
Даже если бы я умел говорить, а я этого не умел тогда, я все равно не смог бы объяснить ему, что не виноват.
Не виноват в том, что его соплеменники решили почему-то убить эту девицу при моей по-мощи. Я вспомнил, была перед тем на моей скале одна смазливенькая - круглое личико, круг-лые глазки, длинные спутанные космы, худенькая, измазанная с головы до ног красной охрой. Да, ее затолкали к моему гнезду, и она увидела меня, и охнула от восторга и боли, и упала вниз - но разве я был в этом виноват? Я не звал ее, я не нуждался в ней, я просто был, был таким, каким был создан, ослепительно прекрасным. Виноваты были те, кто доставил эту девицу сюда, сопле-менники этого вот воина.
Но я не смог бы ему этого объяснить, потому что он не захотел бы понять. Таковы смерт-ные - догадливые, хитрые, смышленые, неглупые по-своему, они никогда не понимают того, чего не желают понимать. И никогда не видят истинную причину происходящего, если эта причи-на заключена в них самих. У них всегда виноват кто-то: боги, или судьба, или козни злых духов. Для этого воина виноват был я - и должен был умереть, потому что он так решил.
Тогда я еще не умел летать. Я увертывался от его копья, потому что видел, куда оно на-правлено, а он не видел, он боялся посмотреть на меня, чтобы не ослепнуть. И тогда он со свой-ственной смертным и воинам смекалкой стал использовать свое копье, как рычаг, чтобы спихнуть со скалы мое гнездо - вместе со мной. Он знал, он догадался, что я, при всей моей красоте, взлететь не могу.
И тогда я понял, что вот сейчас он убьет меня, ему это удастся, и я погибну, а он останет-ся жив, и я бросился вперед, грудью на его копье, и мое оперение воспламенилось, он пытался отшвырнуть копье, но я впился когтями в его широкую грудь, и вместе мы упали вниз, и я пел свою победную песнь в этом падении, и слышал восторженный и жалобный вой наблюдавших за нами смертных.
Я победил.
Я умер.
Я воскрес.
Теперь я умел летать.
Я воскрес там, на дне пропасти, где оставался пепел, в который превратился я - преж-ний. Я стал уже догадываться, что я - нет, не бессмертен, но вечен, и что мне суждено воскре-сать снова и снова, и умирать, побеждая.
На дне пропасти было сумрачно и сыро - сюда почти не проникал солнечный свет, и здесь в изобилии водились гады. Ползучие, скользкие, они подбирались ко мне и пытались вон-зить свои ядовитые зубы в мое тело.
И тогда, вздрогнув от омерзения, я раскрыл свои сияющие крылья и взмахнул ими. Они не ослепли. Я подумал, что это потому, что солнце не играет на моем оперении своими жаркими лучами, и взмахнул крыльями еще раз, и еще - и поднялся в воздух. Ощущение полета напол-нило мою грудь радостью, и я запел свою победную песнь.
Я пел и взлетал все выше и выше, не видя ничего на земле, но глядя в небо. А на земле многое изменилось за то время, пока я был пеплом.
Смертные твари расплодились во множестве, настроили городов и дорог, и селились те-перь в тех местах, которые некогда были дикими и пустынными. А на той скале, где я обитал прежде, они устроили жертвенник, и вырубили ступени в камне, чтобы взбираться на вершину скалы было удобнее, а на этой вершине стоял каменный стол, на котором красовался грубый идол, высеченный из мягкого песчаника и раскрашенный охрой, и сажей, и желтой глиной; а пе-ред идолом горел огонь, и старик в льняных одеждах - они научились уже выделывать ткани из растительных волокон - старик подбрасывал в огонь сухие ветки.
Я обнаружил это, когда вернулся домой.
Я закричал в негодованьи. Я расправил крылья, ловя последний отблеск заходящего солнца.
Увы - он не ослеп. Он взглянул на меня с восторженным ужасом, и упал на колени, и сно-ва посмотрел на меня, бормоча что-то о том, что прекрасный птица-бог вернулся к своим чадам, и что не напрасны были приносимые ему жертвы.
О, глупые, глупые люди! Они не знали тогда, как не знают и сейчас, что жертва всегда на-прасна, и что в лучшем случае принимается она равнодушно, а в худшем - вызывает раздраже-ние.
Он раздражал меня, этот старик, и его бормотание, и его сопли и слезы. Он испугал меня, этот старик - он видел меня, и он не ослеп.
И тогда я с силой ударил его клювом в грудь, и он отскочил к краю скалы, и не удержался на слабых своих старческих ногах, и пошатнулся, и сорвался вниз.
Но я не чувствовал себя победителем. Я устал. Я был раздражен. Я был испуган, потому что моя красота перестала ослеплять смертных.
И я молча взлетел, я полетел прочь от этого оскверненного смертными места.
Я летел долго - день, и ночь, и день, и ночь, и много дней и ночей, пока не нашел горы среди пустыни, горы, вокруг которых не копошились эти неугомонные людишки. Я нашел удобную скалу, и устроил там гнездо из сухих колючек, и стал там жить, и долгое время меня не тревожил никто, кроме богов, являвшихся иногда полюбоваться моей красотой. Но я больше не был осле-пительно прекрасен, и я знал это, и они, боги, это видели, и их посещения случались все реже и реже, и, наконец, прекратились совсем.
Я был одинок, но одиночество не мешало мне. Я наслаждался покоем, я пел радостную - не победную, но радостную песнь, приветствуя восходящее солнце, и провожал печальной пес-нью закат.
Я был одинок и счастлив, и редко смотрел вниз. Люди с их суетой не тревожили и не вол-новали меня, и поэтому я вовремя не заметил опасность.
Откуда взялись они в этой безводной пустыне, где на много дней пути были только камни, и песок, и песок, и камни? Но они появились неизвестно откуда, и их было несколько десятков. Их кожа была бронзовой, их головы были выбриты, они были одеты в короткие белые юбки, и в ру-ках они держали оружие: копья и щиты, и изогнутые короткие палки - луки. И с ними были мулы, нагруженные бурдюками и свертками. Должно быть, они подошли к моим горам ночью, когда я мирно спал в своем гнезде. А на рассвете, когда я расправил крылья, и запел свою ликующую приветственную песнь, они столпились у подножия горы, и задрали свои бритые головы к небу, чтобы рассмотреть меня. Я увидел их, когда солнце встало и выползло на край небес, еще розо-вое после сна, - они переговаривались о чем-то, указывая на меня пальцами и качая головами, и один из них - на груди его что-то поблескивало в лучах восходящего солнца, должно быть, это был их начальник или вождь, - он отдал приказ своим людям, сопроводив этот приказ вырази-тельным жестом, и один из людей взял свою короткую изогнутую палку, и поднес к груди, согнув одну руку в локте, и а потом отодвинул эту руку на всю длину от себя, и что-то взвилось в воздух, и полетело ко мне, я вспорхнул, но было поздно. Короткая острая палочка вонзилась в мою грудь, и боль пронизала мое тело, и оперение мое запылало, а они там радостно закричали, и я понял, что впервые умираю побежденным, и я не смог оставить их безнаказанными. Из послед-них сил я взмахнул крыльями и камнем упал вниз - вниз, на их бритые головы, и на мулов, сто-явших кучей рядом с ними. Я знал, что они видят огромный огненный шар, падающий на них с небес, я видел, как они бросились врассыпную, и они, и их мулы; люди прикрывали руками голо-вы в ужасе, а мулы ревели, задрав хвосты, уносясь прочь и поднимая пыль копытами, и я упал прямо на голову тому, со сверкающей золотой цепью на груди, и я успел еще спеть свою песню победы - очень короткую на сей раз.
И умер.
Когда я воскрес, никого не было на сером песке. Белели обглоданные шакалами кости му-лов, да валялись какие-то ошметки тряпья.
Но на скале, прямо над моей головой, я увидел высеченные в камне рисунки. Много позже я узнал, что это были не рисунки, а иероглифы, которые сообщали, что такой-то и такой-то по поручению такого-то фараона (у меня очень плохая память на имена, я не запоминаю имен, как ни стараюсь - если даже и стараюсь, что со мною бывает редко), так вот, такой-то дошел до этих скал, и в память о том оставил здесь эту надпись.
Но тогда я не умел читать, я просто огляделся по сторонам, и увидел кости, и тряпье, и рисунки на скале, и я взлетел, радуясь новой жизни, и вернулся к своему гнезду, но гнезда не нашел - они, эти жалкие смертные люди, после моей гибели возвратились сюда и разорили мое жилище. Что заставило их карабкаться по казавшимся мне неприступными скалам? Может быть, они думали, что я скрываю в своем гнезде золото или драгоценные камни? Или они искали дру-гих - таких же, как я? Не зная, что я - один, единственный, одинок и прекрасен.
Я собрал по пустыне сухие ветки колючек и устроил себе новое гнездо. Я не знал, стоит ли мне оставаться на прежнем месте, не станут ли люди снова докучать мне?
Стали, и очень скоро.
К счастью, путь через пустыню был труден для них, и они посещали меня редко.
Они являлись, чтобы полюбоваться мной, или послушать мое пение, или задать мне во-прос - только один, они считали, что на большее количество вопросов я не отвечу. Я не разубе-ждал их. Их вопросы часто забавляли меня, иногда сердили, изредка ставили в тупик.
Иногда - очень редко и очень осторожно - я беседовал с ними. Я сам задавал им вопро-сы - я умел теперь говорить, и во мне проснулось любопытство. Некоторые из них были вполне разумными созданиями, и вполне приемлемыми в качестве собеседников.
Например, был такой непоседливый, суетливый, который интересовался природой вещей. Он взбирался ко мне на скалу трижды - больше трех дней никто из них не задерживался в этих горах, потому что источников там не было, и запас воды для питья надо было тащить с собой. В первый день он задал мне вопрос: "Из чего все состоит?"
Я ответил:
- Из вещества.
- Что есть вещество? - спросил он на второй день.
Я ответил:
- То, из чего все состоит.
На третий день он был особенно беспокоен.
- О, мудрая птица! - взмолился он, добравшись до моего гнезда и даже не успев отды-шаться, - ответь мне, только ясно, четко, чтобы я понял, ибо у меня больше нет времени, - какова природа вещества, из которого состоит все сущее?
Я сказал:
- Разная.
Потом подумал и добавил:
- И одинаковая в то же время.
- То есть основа основ одна? - спросил он. - То есть живое и неживое состоит из одних и тех же элементов, только по-разному соединенных?
Я молчал, потому что и так сказал много. Он плакал. Он молил меня сказать одно только слово, одно только, "да" или "нет", чтобы подтвердить или опровергнуть его догадку.
Я молчал. Я удивлялся ему. Мне было странно, что вот человек, рискуя жизнью, забрался вглубь безводной пустыни, вскарабкался на почти неприступную скалу, и так мучается из-за пус-тяка. Впрочем, для него это был не пустяк. До самого вечера он уговаривал меня нарушить мол-чание, а потом ушел. Он погиб в пустыне: я видел, как подогнулись его колени, и как он упал бес-сильно на песок - вода у него кончилась, и он не успел, ему не хватило сил добраться до источ-ника. Тогда, наверное, впервые я задумался о том, что не так уж просты эти смертные твари, как то представлялось мне ранее. Я мог понять стремление победить - и пусть даже умереть. Я мог понять стремление убить, чтобы отомстить, даже и ценою жизни. Но отдать свою жизнь ради вы-яснения такого вот незначительного, такого неважного вопроса, на который я не смог бы, даже если бы и захотел, дать ответ - ведь я не был мудрым, я только казался мудрым им, этим лю-дям, потому что был немногословен и загадочен. Ах, бедные, суетливые, смешные людишки! Молчаливость они считают признаком мудрости, а уклончивую чушь принимают за таинственное откровение! Таких, как этот, мне всегда было жаль.
Правда, чаще встречались иные.
Тоже суетливые и беспокойные, но беспокоящиеся по совсем другой причине, и причина их беспокойства была одна - Я. Не я, птица Феникс, считавшаяся мудрой и всеведущей, а "Я" их собственное, дорогое и любимое ими. Эти задавали один из трех вопросов, в разных вариантах, конечно, но всегда, всегда только один из трех вопросов: "как разбогатеть?", "как добиться вла-сти?", "когда я умру?"
Этих я не жалел. Этим я говорил всякую чушь, как правило, опасную для них - надеюсь, они следовали моим советам и погибали. Туда им и дорога.
Кто мне нравился - так это художники. Художники, музыканты, поэты - все, кто так или иначе занимался искусством. Их я понимал. Их тягу к прекрасному. Их стремление запечатлеть красоту. Познать ее законы.
Таким я охотно позировал, когда они пытались меня изобразить - на листке папируса или на глиняной дощечке. Для них я охотно пел - просто так, для их и своего удовольствия. С ними я иногда разговаривал.
Я рассказывал им о своей жизни, и о встреченной мною в этой жизни людях. Я спрашивал их: почему? Почему тот, первый, искалеченный герой, метнул в меня камень? И почему тогда, когда, увидев меня, люди слепли, они все-таки лезли на скалы с риском сорваться вниз, чтобы ослепнуть и умереть - почему? Ведь они-то не воскресают потом, как я? И почему тот, с беспо-койным взглядом, интересовавшийся природой вещей - почему для него было это так важно, что он умер, так и не найдя ответ на свой вопрос? Ведь он мог жить долгие и счастливые годы, не интересуясь ничем, кроме жизни - еды, и питья, и всего прочего, дарующего радость? Почему?
Они не отвечали, или отвечали слишком многословно, чтобы я мог понять их. Я думаю, они и сами не знали ответов на мои вопросы. Помнится, один из них, молодой, золотоволосый, голубоглазый - он был прекрасен почти как я, - сказал мне:
- Я знаю, почему, но я не могу тебе объяснить это. Ты не человек, ты не чувствуешь, как человек, поэтому слова для тебя будут только словами без смысла. А смысл - в чувстве.
- Но разве я не могу чувствовать? - удивился я. - Я знаю, что такое радость, и что та-кое печаль, с недавних пор я познал любопытство, и жалость, и безжалостность тоже - ведь это все - чувства, разве не так?
- Так, так, - отвечал он мне, смеясь, - но ты не человек, ты не знаешь любви и нена-висти, и еще многого - у тебя ведь нет души...
Душа - я слышал это слово. Это слово часто повторяли боги, толкуя о смертных. И я ре-шил спросить у богов, у богов искать ответа на мои вопросы - боги всеведущи, и должны знать.
Но прежде я распрощался с моим собеседником. Я привязался к нему за те недолгие ча-сы, которые мы провели вместе. Он был поэтом и явился ко мне не спрашивать, даже и не любо-ваться мною - он пришел, как объяснил мне, чтобы понять сущность прекрасного, а я, по словам людей, был самым прекрасным созданием из всех, существовавших на земле. На прощанье я спросил у него:
- Ну как? Ты понял суть прекрасного?
- Нет, - ответил он, смеясь. - Ты прекрасен, спору нет, но мало ли прекрасного в этом мире! А почему оно прекрасно, я не знаю. Может быть, боги знают?
- Я отправляюсь к богам, - сказал я. - Если ты хочешь, я задам им и этот вопрос. При-ходи ко мне через время.
- Хорошо, - сказал он, - я приду.
И он ушел. А я взлетел со своей скалы и полетел искать богов.
Я знал, где их искать, я знал их обиталища и жилища, и тайные укромные места, где они скрывались от досужливых смертных с их назойливыми просьбами, мольбами и жертвами, и от себе подобных, с их страстями: любовью, ненавистью, местью, ревностью.
Я искал их долго.
Я очень долго искал их - их не было.
Боги покинули землю. Почему они ушли - кто знает? Может быть потому, что на земле расплодилось слишком много людей? А, может, люди изменились, стали иными, и для богов уже не было места под солнцем? Их не было, богов, я нашел только старого, выжившего из ума са-тира, который подглядывал за девушками, купающимися в пруду - нимфы и дриады больше не населяли священные реки и рощи, и сатиру больше не за кем было подглядывать. Я спросил у него, куда подевались все боги, но он замахал на меня руками, затопал копытами, шикнул гневно - и издох, не вынеся напряжения гнева. И спрашивать было не у кого.
Я вернулся в свое гнездо.
Я устал, ведь путь мой был долог и труден. И я был разочарован.
К счастью, некоторое время люди не тревожили меня - за долгие годы моего отсутствия они решили, что я погиб или же покинул эти горы, и больше они не приходили надоедать мне своими бестолковыми вопросами о богатстве, власти и смерти.
И я смог отдохнуть.
Но отдыхал я недолго, потому что вскоре после моего возвращения ко мне пожаловал гость.
Я не узнал его - он был стар, немощен и слеп. Двое его спутников вели его под руки, но они не смогли бы втащить его на скалу, и он остался внизу, а один из спутников поднялся ко мне и сказал:
- Прекрасная птица, человек - тот, внизу - ждет ответа на свой вопрос.
- Ничем не могу помочь, - сухо отвечал я, - я не меняю своих привычек ни ради царей, ни ради мудрецов. Тот, кто хочет спросить меня, поднимается сюда. Я могу ответить на твой во-прос, если хочешь - ты ведь поднялся.
И он сказал:
- Нет, - чем немало удивил меня.
Он сказал:
- Нет, не хочу. Мне не о чем спрашивать.
- Так молод, и так мудр, - заметил я.
- О нет, я не мудр. Просто я знаю, что никогда не буду богат, и я знаю, что рано или поздно умру, а больше и спрашивать не о чем.
- А тот человек, внизу - он хочет знать, когда умрет? - поинтересовался я.
- Нет, он знает, что жить ему осталось недолго. Но он приходил сюда много раз, я тебя все не было и не было, а времени у него осталось мало. Он хочет знать, что тебе ответили боги.
- Но откуда он узнал?... - и тут я догадался.
О, короток, короток век людской - это был тот юноша, голубоглазый и золотоволосый, и время его не пощадило, как не щадит оно никого из смертных.
Конечно, я спустился к нему - ведь это был единственный мой знакомец из смертных, а теперь, когда богов не было на земле - вообще единственный мой знакомец.
Я спустился к нему, я сел рядом с ним на песок, и я сказал:
- Здравствуй!
- Здравствуй, великолепная птица, - ответил он, - я не вижу тебя, но я узнаю твой го-лос и чувствую тепло твоего тела. Ответь мне поскорее, что сказали тебе боги, чтобы я мог спо-койно умереть.
- Но почему, - вскричал я, невольно отвечая вопросом на вопрос, - почему ты пустился в столь далекий и трудный путь, почему ты не остался умирать дома? Ведь ты смертен, и новое знание не позволит тебе избежать единой для всех смертных участи, но ты только ускорил свою смерть тяготами пути, в поисках ответа на вопрос, которого не знают даже и самые бессмертные боги!
(Я солгал - я не мог в этот час сказать его, что мир, по-прежнему населенный для него богами, оскудел. Я не мог отнять у него веру в тех, всемогущих, всеведущих - и отнял ее, при-знав, что даже и боги знают не все. Я солгал впервые за все свои долгие жизни, но я не жалел об этом тогда, не жалею и сейчас.)
Он улыбнулся - своей прежней, молодой и лукавой улыбкой, совсем такой же, какой улы-бался юный золотоволосый поэт, и сказал:
- Тебе не понять - ведь у тебя по-прежнему нет души. Значит, и боги не знают ответа на мой вопрос - может, и они бездушны, эти прекрасные боги? Они ведь прекрасны?
- О, да! - воскликнул я, - они прекрасны и ужасны одновременно.
- Так, может быть прекрасно все, что не имеет души? - сказал он насмешливо.
Я испугался.
- О, нет! - вскричал я, - так быть не может!
- Но почему? - спросил он удивленно. - Вот смотри - я, у меня есть душа, и я без-образен, потому что старость всегда безобразна. А ты, бессмертный и бездушный, прекрасен...
- Я не бессмертен, - запротестовал я, - я просто вечен.
- Просто вечен! - и он захохотал, уродливо разевая беззубый рот, и запрокидывая к не-бесам слепую плешивую голову. Он был страшен в этот миг, и я закричал:
- Прекрати!
А он хохотал, и никак не мог остановиться.
Так он и умер, хохоча - только хохот его перешел в бульканье, а потом он стал хвататься за грудь и хрипеть, а потом издал долгий стон, и его не стало. Его молодые спутники, оставившие нас во время разговора одних (они тактично отошли в сторонку и сидели на корточках в тени ска-лы, переговариваясь о чем-то своем, и иногда поглядывая на нас) - они подбежали, и стали растирать его руки и грудь, и дули ему в рот, и хлопали по спине, но все было бесполезно - он уже не дышал.
Странное чувство охватило меня при этом жутком зрелище - тот, кто только что был жив, разговаривал и смеялся, и был страшен - но в то же время и завораживающе прекрасен, а те-перь он холоден и недвижим, и я вдруг нашел ответ на его вопрос: жизнь, вот что прекрасно, только жизнь, все равно, чья, смертного, бессмертного ли; прекрасно все, что живо. И мне стало больно, что вот он умер, так и не поняв этого, а я понял, но не успел ему сказать, потому что он умер. Но если бы он не умер, я бы не понял ничего.
Странное чувство охватило меня, пронзило мои внутренности, заставило меня задрожать, расправить крылья, исторгло горестный крик из моей груди. Несправедливо! - вот что я почувст-вовал прежде всего, это было несправедливо - не мне, ему, этому старцу, который был когда-то золотоволосым и голубоглазым юношей, нужен был ответ на вопрос, ответ, которого он так и не узнал, потому что умер; и жгучая обида за него заставила меня заплакать и запеть. Да, я пел - пел горестную песню расставания, потому что я расставался с единственным существом на зем-ле, которое было мне... интересно?... Дорого?... Которое я любил? - Да, я любил его, этого зо-лотоволосого юношу, ставшего слепым старцем, я любил его, и теперь страдал, потому что не понял этого прежде. Я пел, и боль пронизывала все мое существо, боль, никогда прежде мною не испытываемая; я пел, подставляя крылья полуденному жаркому солнцу, и не замечал, что опере-ние мое воспламеняется... горит... и что сам я уже горю, сгораю от любви, и от печали, и от жгу-чей, губительной обиды на судьбу...
Я умер.
Я воскрес из пепла.
Ведь я - Феникс.
Любовь моя воскресла вместе со мной.
Теперь боль от утраты не была столь острой. Теперь обида на несвоевременность откры-тия и понимания притупилась, но они были - и боль, и обида; они сидели где-то глубоко внутри меня, они саднили, словно слегка затянувшаяся рана, они мешали мне по-настоящему обрадо-ваться тому, что я снова жив, и снова прекрасен... Впрочем, в том, что я прекрасен, я стал со-мневаться с первой же минуты своего нового существования.
Что-то было не так.
Что-то мешало мне.
Каждое мое воскрешение отнимало у меня какое-то из прежних качеств, но прибавляло за-то другое, новое - обедняло, обогащая. Я привык к тому, и всякий раз, воскресая, знал, что ста-новлюсь иным.
Но в этот раз не только внутренние, но и внешние свойства мои изменились.
Я стал хуже видеть, то есть если прежде я мог различить шерстинки на шкуре шакала с высоты птичьего - моего - полета, то теперь я едва ли различал этого шакала - желтое пятно на серой глади пустыни.
Но зато мир стал казаться мне сочнее, что ли, красочнее, объемнее. Не четкая точка, но широкая панорама - вот что теперь представало перед моим взором.
Я долго не знал, в чем причина этого изменения моей природы. О своем внешнем виде - то есть о произошедших в нем изменениях - мне некого было спросить. Меня никто не посещал. Наверное, в этот раз я был пеплом слишком долго, и люди позабыли о моем существовании.
Я не горевал о том. Напротив, я мог без помехи предаваться своей печали, и насладиться ею в полной мере. Да, да, насладиться, потому что печаль моя приносила мне радость - оттого, что я мог ее чувствовать. Иногда я думал о том, что перестал быть птицей, или, может быть, пе-рестал быть просто птицей, а стал представлять собой нечто большее. Может быть, покойный друг мой, погребальный огонь для которого превратил и мое тело в прах, поделился со мной час-тицей своей плоти, а, может быть, и души?
Так или иначе, я был одинок, печален и счастлив своей печалью. Счастье и печаль требо-вали выхода.
И выход нашелся.
Я пел. Это были не прежние мои три песни - победная песнь, радостное приветствие восходящего солнца и грустная песня прощания с ним на закате. Нет, теперь это были песни со-вершенно разные, не похожие одна на другую, песни не такие, как поют птицы, а, скорее, такие, какие слагают люди.
В песнях я оплакал своего друга, и вознес хвалу его нестареющему духу, и оплакал гибель богов, их уход - незнамо куда; и мир, обнищавший, потерявший своих богов и моего друга, опла-кивал я тоже.
Годы шли - я, вечный, не вел им счет. Зачем?
Зачем, если в свой срок, назначенный мне роком, я умру, и в свой срок воскресну? У меня не было дел, связанных с бегом времени, и я мог вечность восседать в своем гнезде, и вечность петь, оплакивая свои потери, невосполнимые свои утраты...
Однако годы шли, и печаль моя притупилась и постепенно сошла на нет. Я не мог более петь о прошлом - я стал петь о настоящем, о радости существовать, жить, жить под солнцем и петь ему хвалу.
А потом мной овладело любопытство.
Я сам виной тому, что случилось после - я, прекрасный, и печальный, и одинокий Феникс, совершил самую большую во всех своих жизнях глупость.
Мне захотелось повидать людей.
Быть может, я испугался того, что и люди, как прежде боги, покинули эту землю - с мо-мента моего возрождения ни один человек не посетил безводную мою пустыню, ни пылинки, под-нятой бредущим по пескам караваном, не увидел я, ни одного постороннего звука не донеслось до моего слуха, кроме шороха знойного ветра по серому песку.
И однажды я покинул свое гнездо - ради удовлетворения своего любопытства. Я набрал высоту и полетел туда, откуда по утрам приходило в мир солнце.
Я летел долго, ночи, и дни, и дни, и ночи. Иногда я снижался - осторожно, чтобы меня не заметили люди. Нет, они не покинули эту землю. Они были здесь, они жили на земле, они возде-лывали ее, возводили города и невиданные мною прежде строения, достойные быть творениями богов. Я видел дворцы, и храмы, и прекрасные сады, разбитые на голых прежде камнях. Я видел широкие каналы, по которым вода отводилась на тщательно обработанные поля, и я видел баш-ни, вздымающиеся к небу - иногда я опускался на такие башни под покровом ночи, чтобы отдох-нуть и подумать. Я вспоминал тех, жалких, нечистоплотных, слабых смертных, какими они были в то время, когда я впервые появился в этом мире, и сопоставлял с увиденным мною ныне - нет, боги были правы, покинув этот мир: люди не оставили на земле места для богов. Может быть, боги переселились на небеса?
Но я не был богом, и для меня не было пути в небо. Поэтому с рассветом я отправлялся дальше.
Что я искал? Не знаю. Странное чувство томления гнало меня вперед и вперед. Это звала меня за собой моя судьба, но я не знал того. Я летел - туда, на восток, к солнцу, я хотел дос-тичь конца земной тверди и увидеть начало тверди небесной - тогда я еще не знал, что боги, покинув землю, сделали ее круглой (наверное, чтобы обезопасить себя от посещений докучливых и дерзких людей).
Я летел, не переставая удивляться, как те жалкие людишки, которых интересовало только три вопроса - как достичь богатства, или власти, и какой срок назначен им на земле - как могли они, с их тщедушными телами, с их ничтожными помыслами, с их пустыми душами - как могли они создать все это?
Нет, конечно, были и другие, были такие, как мой покойный друг, и как тот, суетливый, ин-тересовавшийся сутью вещей, но ведь таких было - ничтожная горстка в общей массе себялюб-цев?
Только много спустя я понял, что даже и себялюбцам не удается жить для себя только, что, строя свою собственную судьбу, они тем самым строят - во всяком случае, изменяют - и судьбы других людей, и что человеку свойственна потребность созидания, и эта самая его боль-шая потребность, определяющая его поведение, потому что даже и разрушая, он созидает, если не новый мир, то хотя бы новый миф.
Но понимание это пришло ко мне много позже, и в следующей моей жизни. А в той - в той жизни я летел навстречу своей судьбе и прилетел, наконец.
Потом я узнал, что та земля называлась Индией.
Там было великое множество людей, и городов, и храмов, и рек, и лесов, и обезьян, и буй-волов, и слонов, и многого другого. Там были дворцы, утопавшие в роскошной тропической зеле-ни, и были лачуги, напоминавшие внешним своим видом кучи сухой травы.
Там были города, населенные так густо, что, кажется, нельзя было бы найти место, куда я мог бы опуститься, чтобы не потревожить тем кого-то из местных жителей.
И там были огромные пустынные леса и горы, где, кажется, за целый год можно было не встретить ни одного человека, если передвигаться с достаточно низкой скоростью - скоростью пешехода.
И там я внезапно почувствовал усталость.
И что любопытство мое удовлетворено.
И что пора остановиться.
Я остановился.
Мне не хотелось возвращаться в свою пустыню, к своему гнезду из сухих веток, где ничто, кроме восходящего или заходящего солнца, не радовало мой глаз.
(У меня появилась тяга к созерцанию прекрасного!).
И я выбрал себе для постоянного местожительства заброшенный город, некогда погло-щенный джунглями - каменные мостовые и стены дворцов крошились под натиском мощных древесных корней, каменные идолы, увитые лианами и потрескавшиеся от дождей, улыбались загадочными улыбками, а блестевшие масляно змеи грелись на жарком солнце на плитах, усти-лавших дно давно высохших фонтанов.
Там, на крыше самого высокого храма, я свил свое гнездо из зеленых побегов лиан и уст-лал его мягкими листьями баньяна. Там я стал жить.
Оттуда я возносил к небесам свои песни, но в гомоне джунглей песни мои были почти не слышны, вплетаясь в дружный хоровод общего ликующего гимна жизни.
Да, все живое прекрасно, и эти руины, из которых ушла жизнь людей, были тем не менее прекрасны воспоминанием об этой жизни, и новой жизнью - жизнью джунглей, населивших их.
И я радовался жизни - своей, и жизни тех, кто окружал меня: юрких и шумных обезьян, и молчаливых и опасных змей, и величественных слонов, и грациозных оленей, и любопытствую-щих мангустов, и пестрых птиц, и назойливых жуков, и ароматных и нежных цветов, и прочего, живущего, благоухающего или воняющего, снующего, сражающегося за жизнь племени обитате-лей джунглей. Я познал радость общения с природой, и человек был не нужен мне более...
Но человеку нужен был я.
Зрение мое, столь изменившееся со времени моего последнего воскрешения, подвело ме-ня - я вовремя не заметил опасность.
Тонкая сеть, сплетенная из прочных веревок, однажды упала на меня сверху, когда я пел самозабвенно, славя сущее на этой земле, упала и накрепко прижала мои крылья к телу. Я за-трепетал, я затрепыхался, я рванулся - но узлы на веревках оттого затянулись еще крепче, и я был сдернут наземь, и свалился беспомощным кулем, со спутанными крыльями и со страхом в сердце.
Конечно, я мог освободиться, если бы перья мои воспламенились, потому что вместе со мной сгорели бы и веревки, но это бы означало, что я умер - а я не хотел, я боялся умирать. О чудо - впервые страх смерти, незнакомый мне дотоле, посетил меня: не становлюсь ли я смерт-ной тварью? - в ужасе подумал я тогда.
Но в следующий миг я успокоился и решил подождать. Умереть я всегда успею.
Смуглые, почти голые, босоногие, они вышли из-под раскидистого дерева, где прятались от меня, и с опаской подошли ко мне. Они говорили друг другу, что вот повезло, и что раджа бу-дет доволен, и что велит отсчитать для них много золотых монет - десять или даже пятнадцать. Помнится, я почувствовал обиду, услышав, какую смехотворную сумму эти сребролюбцы возна-мерились получить за меня - за меня, единственного в целом мире, и такого прекрасного!
Потом я узнал, что десять или пятнадцать золотых монет было предельной суммой, на ка-кую могло отважиться их убогое воображение, и что они не получили даже и этого. Но тогда оби-да чуть не заставила мое оперение воспламениться, чтобы сжечь их, дерзких и убогих, но я по-жалел их, ведь при всем том они были находчивы, и отважны, и они смогли поймать меня - ме-ня, единственного!...
Это впервые жалость к незнакомым мне людям посетила меня.
Они быстро смастерили крепкую клетку из бамбуковых стволов, и приделали к ней длин-ные палки, чтобы ее можно было нести на плечах. Потом они осторожно переместили меня в клетку и понесли куда-то, бесстрашно ступая босыми ногами по устланной прелыми листьями земле - а ведь змей здесь водилось превеликое множество!...
Мало-помалу я проникался уважением к их бесстрашию. И потому не предпринимал ниче-го, что могло бы повредить им.
Они донесли меня до дороги, а там я увидел большого серого слона, на голове которого сидел мальчик, юркий, как змейка, цепкий, как обезьянка. На спине слона был прикреплен по-мост, на который и водрузили мою клетку, и мы тронулись в путь: я и мальчик верхом на слоне, а охотники - следом за нами.
Мы двигались долго, и за все время меня ни разу не выпустили из клетки. Они пытались накормить меня, и дать мне пить, они даже убрали веревку, спутывающую мои крылья - но я все равно не мог расправить их в тесной клетке. Они качали головами, думая, что я отказываюсь от пищи и воды, потому что неволя тяготит меня, и что я хочу умереть, они не знали, что мне не нужны ни еда, ни питье, и что умереть я могу в любой момент, когда только захочу - но я не хо-тел, я все еще не хотел умирать, я боялся умирать, потому что не знал, воскресну ли я, и если воскресну, то каким? Ведь я и теперь еще не знал, каким кажусь этим полуголым босоногим и смуглым охотникам.
Потом я услышал их беседу - они называли меня прекрасным. Они называли меня ужас-ным. Они боялись меня - и это не помешало им меня поймать!
А один из них вдруг назвал меня "прекрасной птицей с человеческим ликом", и я забеспо-коился. Неужели в этом причина того, что зрение мое стало иным? И песни - ведь я не мог спеть ни одной из своих прежних трех песен, а пел теперь только новые, похожие на человеческие?
Я уже почти решился попросить у них зеркало - хотя где им было взять такую дорогую и хрупкую вещь посреди джунглей? - когда мы, наконец, достигли пункта своего назначения.
Это был прекрасный дворец - за высокими белыми стенами, за ажурными, покрытыми искусной резьбой воротами, среди дивных растений пышного зеленого сада. В саду были фонта-ны и бассейны, в которых плескались рыбки, и жены раджи, и невольницы раджи, и дочери рад-жи, и в саду был зверинец раджи, для которого меня и поймали - как редкую птицу, единствен-ную в мире.
А раджа был доволен!
Он, кривоногий, коротконогий, тучный человечек в белом - белыми были его одежды, и его сандалии, и тюрбан на голове, украшенный павлиньим пером с огромным сапфиром в прика-лывающей это перо брошке, - он даже вскочил с места, и подбежал к клетке со мной, смешно переваливаясь на своих коротких толстых ножках.
- Ах, какая удача! - завопил он, потирая потные пухлые ладошки так, что многочислен-ные перстни с яркими камушками постукивали друг о друга, - такой редкости нет ни у кого, даже у самого Великого Могола!... а она поет?
- Мы смогли поймать ее, когда она пела, - сказал один из охотников. - Но с тех пор, как ее поместили в клетку, она не издала ни звука.
- Ах, прекрасная, прекрасная птичка! - воскликнул раджа, - прекрасная, еще и певчая! И песни ее мелодичны?
- Ничего более великолепного мы не слышали в своей жизни, о раджа! - нестройным хором ответили охотники.
- А что она кушает?
- Мы не знаем. Она отказывалась от пищи и воды с тех пор, как ее поместили в клетку. Мы предлагали ей плоды, и насекомых, и мясо - она все отвергала, мы даже и не надеялись довезти ее живой...
- Нерадивые слуги! - закричал раджа, хлопнув в ладоши. - Из-за вас наша птичка сдохнет!... всыпать им по десять... нет, по двадцать ударов по пяткам! - велел он прибежавшим на его зов стражникам - я понял, что это стражники, потому что в руках они держали копья, и одеты были не в пример лучше охотников.
Несправедливость такого поступка возмутила меня, и я закричал:
- Не смей этого делать!
- Не смей этого делать, - повторил я, глядя на опешившего и в изумлении выпучившего глаза раджу. - Они ни в чем не виноваты. Ты должен наградить их, а не наказывать.
- О, прекрасная говорящая птица с человеческим ликом, - заскулил раджа, - как мы можем не наказывать их, если из-за их нерадивости ты чуть не погибла?... Но если ты так хо-чешь, мы отменяем, отменяем наказание... идите, все идите прочь! - закричал он, - оставьте нас наедине с этой птицей - а может, у тебя есть имя, о прекраснейшая? - вкрадчиво спросил он.
- Есть, - сказал я, - но тебе я его не назову.
- А мы сами догадались, - сказал он, подождав, когда его слуги удалились на достаточ-ное расстояние. - Ты - Феникс. Мы слышали легенды о тебе, но мы не знали, что ты посели-лась на таком близком от нас расстоянии... Что ты будешь кушать, прекрасная Феникс? Велеть ли подать для тебя спелых бананов? Или фиг? Или ты предпочитаешь мясную пищу - хочешь козленка? Нежного, молочного козленка, его приведут к тебе живым, и ты сама сможешь убить его!...
- Отпусти меня, - сказал я.
- О, конечно, конечно мы отпустим тебя - но не сейчас. Попозже. Когда насладимся бе-седами с тобой. И твоим прекрасным пением. Слава о твоей красоте, о твоей мудрости и о твоих песнях с давних пор ходит по миру... Ты споешь нам, ведь правда?
- Нет, - сказал я, - я не хочу петь для тебя. Я не хочу петь в клетке.
- О, клетка - это только временно, мы вовсе не хотим лишать тебя свободы передвиже-ния. Хочешь, тебя прямо сейчас отнесут в отведенные для тебя покои? Они во дворце, рядом с нашими собственными. И мы будем беседовать о многом, ведь говорят, ты знаешь ответы на все вопросы, какие только может задать человек...
- Это неправда, - сказал я, покачав головой, - это ложь, легенда, рожденная желанием людей найти готовые ответы. А готовые ответы бывают только у загадок.
- Но ты же мудр! Мы будем беседовать с тобой, ты будешь петь для нас... - в своем тщании уговорить меня он подошел вплотную к моей клетке, и прижался к бамбуковым жердям, и протянул руку, чтобы погладить мои перья - и я воспользовался его неосторожностью, и я схва-тил его лапой за руку, и я сказал:
- Да, раджа, я спою для тебя, спою в первый и в последний раз, - и я запел, и я чувство-вал, как перья мои воспламеняются от злости на этого тучного и маленького человечка, которому служат такие бесстрашные, такие смелые и умные люди, а он за службу платит им побоями, от несправедливости, от того, что меня - меня, прекрасного и единственного, он пытался заставить служить себе, одному только себе - а ведь даже боги не хотели от меня этого, даже боги позво-ляли людям любоваться мной, хоть и на погибель им, людям, но позволяли. Да, некоторые люди равны богам в своем стремлении познать, в своем стремлении созидать - некоторые, но не этот; и оперение мое воспламенилось, и вместе с оперением загорелся сухой бамбук, из которого были сделана моя клетка, и раджа, которого я держал за руку - он тоже горел, он пылал, и пы-лали его белые одежды, ставшие красными и черными, и пылала, шипя, его жирная плоть, и он визжал от боли, но я не отпускал его, пока не почувствовал, что вот-вот он умрет, и тогда я взмыл к небесам, отбросив в сторону его обуглившуюся до кости руку, смердевшую мерзко, и я запел свою победную песню - я умирал, и снова я умирал победителем.
Конечно, на вопли раджи прибежали стража, и слуги, и они пытались залить огонь водой, которую черпали из фонтана, глупцы! Да разве сжигающее меня пламя затушить водою!
Я пел, поднимаясь все выше пылающим факелом, и боль становилась все сильнее, но тем мощнее было охватившее меня ликование, и они, слуги, и жены раджи, и его невольницы зади-рали головы, чтобы видеть мой прекрасный полет и мою прекрасную смерть...
Я умирал победителем, но не знал, смогу ли я снова возродиться - ведь пепел мой ока-зался бы развеян по ветру; как знать, может быть, это моя последняя смерть - и последняя по-беда? И все же я ликовал, потому что ощущение этой победы было тем острее, потому что пока что - вот эти несколько мгновений, которые мне еще остались, я был жив, а жизнь так прекрас-на!...
И я умер.
И я воскрес.
Я возродился из пепла - уже не прекрасным.
Уже не птицей.
Но еще и не человеком.
И об этом я узнал сразу.
Я воскрес в странном месте.
Никогда прежде я не видел ничего подобного.
Никогда прежде я не был внутри человеческого жилища.
Не сразу я понял, что то, что окружает меня - стены дома. Мне казалось, что я снова в клетке, просторной и захламленной ненужными вещами. Здесь были ткани, тяжелые от пыли, и были различного вида сидения и ложа, и были стеллажи с книгами - тогда я не знал, что это такое, и видел только стройные ряды коробок различных размеров, расставленные на полках из полированного дерева в беспорядке - большие коробки и маленькие стояли рядом, и они были разных, все больше темных, расцветок; а в забранном решеткой окне виднелся кусочек серого тяжелого неба.
А я - я сидел на крохотном помостике, круглом и хлипком, едва-едва державшемся на то-ненькой ножке; я пошевелился, и тоненькая ножка подломилась, и я упал с грохотом, и при паде-нии задел один из стеллажей с книгами. По старой своей привычке я взмахнул крыльями, хотя сомневался, что мне удастся взлететь здесь, в этом маленьком и тесном для моего полета по-мещении - конечно, я не смог подняться в воздух, хотя и по другой причине.
Крылья мои - они теперь не были крыльями, вместо крыльев были голые отростки, кон-чавшиеся вполне человеческими ладонями, с пятью пальцами, и большие пальцы были короче остальных и отстояли от остальных под прямым углом.
Это были человеческие руки, и грудь у меня была человеческая, женская.
Наверное, женским было и лицо - то есть теперь я знаю, что лицо было женским, а тогда - тогда я этого не знал, но я испугался, я закричал испуганно (или взвизгнул? Да, скорее взвизг-нул), и тяжелые от пыли ткани раздвинулись, и тучный кривоногий раджа вошел в комнату, вбе-жал даже, и воскликнул: - Свершилось! - но голос был другой.