Аннотация: Немножко пародии на тему фей и эльфов. Грустная сказка с хорошим концом.
Эльфеечка
Однажды мою бедную маму-фею изнасиловал пьяный эльф.
Случилось это на традиционном октябрьском слете, а традиционный октябрьский эль в тот год получился слишком уж крепок. Вот и ударил бедняге эльфу в голову.
Правда, доходили до меня и другие слухи - что это не эльф был пьяный, а моя бедная мама. И что не он ее, а она его - того... Ну, вы понимаете.
Кому верить - не знаю.
Но это, наверное, и не важно.
Важно, что к традиционному апрельскому слету я появилась на свет.
Моя бедная мама-фея, хлебнув для храбрости выдержанного октябрьского элю...
Вы чистый медицинский спирт когда-нибудь пили? Неразбавленный, и чтоб водой не запивать? Так вот, спирт - это водичка по сравнению с выдержанным октябрьским элем. А в тот год и эль получился излишне крепок - вы все поняли?
Итак, хлебнув для храбрости выдержанного октябрьского элю, моя бедная мама-фея потащила меня на традиционный апрельский слет. Чтобы представить меня, новорожденную, всем честным народам. Все так делают.
После традиционных слетов численность наших честных народов: эльфов и фей -- удваивается. Ну, вы понимаете - песни, пляски; опять же традиционный октябрьский эль: осенью - молодой, свежесваренный, весной - выдержанный, выстоявшийся... Если б не естественный отбор (птички, пауки, кроты и прочие хищники, мороз зимой, жара летом; а кто и по собственной глупости, в росе захлебнется, в росянку заберется или, жадный лакомка, в пчелиный улей залезет) -- мы бы уже всю планету плотным слоем накрыли бы, так что и насекомым бы места не осталось, и цветам. Так что спасибо тебе, естественный отбор!
На том апрельском слете, надо сказать, все было, как обычно: мамы-феи принесли своих деток, маленьких фей, а мамы-эльфы - соответственно своих, маленьких эльфов. Всех нас вывалили в один общий садок, и мы там копошились, резвились, дрались, мирились, и пробовали свои неокрепшие крылышки. Это было не опасно, потому что сверху садок затянули паутиной - чтоб никто случайно не вылетел и на обед какой-нибудь ласточке (у, твари! Ненавижу!) не угодил.
А потом, когда взрослые перездороваются, выпьют по первой - по второй, закусят легонько, и радостное возбуждение встречи уляжется, каждая мама выуживает своего младенца из садка, демонстрирует всему обществу, а общество хором одобряет. Даже если младенец хилый и некрасивый, все равно хвалят - зачем же маму обижать?
А вот мою бедную маму обидели!
Извлекает, значит, она меня из садка и выносит на середину. А сама, бедняжка, на ногах уж и не стоит, и крылышками машет еле-еле, вяло так - ну, эль в том году вышел излишне крепок, да и она малость того, перебрала. И язычок у нее, сердечной, едва-едва ворочается...
А общество, вместо того, чтобы хвалить и восторгаться, молчит. И даже зубами стучит.
Один только старый эльф заговорил.
Спросил, дрожа:
-- Это кто? -- и крылышками прикрылся, потому что его мороз пробрал. От ужаса.
-- Эт-то д-дочь, -- ответила моя бедная пьяная мама. Потом она рассказывала, что с гордостью. Однако я подозреваю, что со стыдом. Но у моей бедной мамы всегда была буйная фантазия, и пылкое воображение тоже.
-- Чья? -- спросил старый эльф.
-- М-моя! -- ответила мама. И полностью отключилась. Потом она рассказывала, что упала в обморок по слабости. Но я догадываюсь, что это ее эль уложил.
Тут уже и весь остальной народ загомонил:
-- Да кто же это? Да что же это? Кошмар! Позор! Долой!
Ну, я их понимаю. Я сама себя в зеркале боюсь. Посудите: левый профиль у меня как у феи, правый - как у эльфа, а в анфас - и вовсе не пойми, что и кто.
-- Ласточкам, ласточкам! -- завопил один толстый фей, -- нельзя такое чудище в живых оставлять! Она нам весь генофонд испортит!
-- Дитя же не виноватое! -- пожалела меня немолодая эльфа. -- И не испортит она никакого генофонду - кто на нее, такую, позарится? Пусть живет, может, ее ласточки и так склюют!
На том и согласились. Попытались привести мою бедную маму в чувство. Только они неправильно поступили: вместо того, чтобы вылить на маму ведро росы, они сунули ее головой в колокольчик. Думали, там роса. А там вовсе нектар оказался. Ну, мама и нализалась окончательно. Нектар с элем смешивать - это все равно, что водку с пивом, а потом шампанским полирнуть, взрывоопасная смерть. Мешанка выбухова, как говорят поляки. Так что мама еще хуже назюзюкалась.
А когда пришла в себя, слет уже кончился
Мама села, оглядела вытоптанную полянку, усеянную бумажками, пустыми бутылками, одноразовыми тарелочками - всем тем хламом, который всегда остается после шумных многолюдных сборищ.
-- А где все? -- спросила она удивленно. И икнула.
-- Все разлетелись, -- отвечала я. -- Только мы с тобой остались.
Тут моя бедная мама обняла меня и залилась горючими слезами, и начала жалеть себя, меня, и весь наш народ, даже оба наших народа.
А потом разозлилась, и начала всех проклинать - оба наших народа, и меня, и себя, и того пьяного эльфа, который... Ну, вы понимаете.
Наплакавшись и накричавшись, она взяла меня подмышку, и мы полетели домой. Только она, бедная моя мама, еще не протрезвела окончательно, и выронила меня по дороге. Крылышки мои к тому времени не окрепли, летать я не умела - так, перепархивать могла. И погибнуть бы мне без времени, когда бы не судьба: угодила я в распускающийся розовый бутон. Лепестки спружинили, так что я ничего себе не сломала, только крылышки слегка помялись. Паучков в этом бутоне не было, а было еды - хоть зажрись, и питья - хоть топись. И никаких конкурентов - я в этом бутоне до-олго жила, он уже стал пышной розой, и осыпаться начал. Лакомый кусочек, он привлекал к себе и представителей наших народов, и всяких пчел со шмелями; но у меня было действенное оружие. Только кто-то покусится на мое жилье, я сразу голову высовываю, и стараюсь, чтобы анфас, а не в профиль. Так они все или сразу в обморок валились, или сначала улепетывали, а потом уже падали.
Роза моя служила мне уютным, удобным и сытным домом, а когда осыпалась, мои крылышки уже выправились и достаточно окрепли: я могла теперь вести обычную для нас, фей и эльфов, кочевую жизнь. С цветка на цветок, с былинки на былинку; только вот общаться почти ни с кем не получалось. Разве что боком подлечу, в профиль. К эльфу - эльфийским, к фее - своей фейной стороной. Но стоило чуть-чуть голову повернуть, не анфас, и не три четверти даже, а пять восьмых - все, готовчик мой собеседник. Только мух оставалось отгонять, чтоб заживо бедолагу не сожрали. А как в себя приходить начнет, зашевелится, ручками-ножками-крылышками задрыгает, я аккуратненько в сторонку отлетаю. Чтобы не пугать окончательно.
Иногда встречались мы и с моей бедной мамой. Трезвой я ее не видела -- или слегка навеселе, или в дребодан. Вне зависимости от стадии опьянения, моя бедная мама вела себя одинаково: сначала всех жалела, потом всех проклинала. На этом мы обычно расставались.
Только вот в один прекрасный день (лето уже клонилось к концу, цветов было мало, и то пожухшие и бледные, бедные нектаром после летней жары и засухи) моя бедная мама разыскала меня сама.
Жила я тогда на кустике цикория - голубые такие цветочки, знаете? Не сказать, чтобы уютные, цикорий августовский - это вам не майская роза!
А тут бедная моя мама, почти как стеклышко (то есть с утра еще ни капли не приняла, а вчерашний хмель почти отошел).
-- Доченька моя! -- говорит, а сама рыдает, крылышки трясутся, ручки тоже, и подбородок. -- Ты ж моя единственная кровиночка! Пожалей свою бедную мамочку, пусти к себе жить!
Ну, я же не какая-нибудь бессердечная, пустила, конечно, потеснилась.
-- Вот, -- говорю, -- сегодня только цветочек распустился, от моего вниз и налево. Молоденький. Поселяйся.
А весь кустик-то был на три всего цветка: тот, в котором я жила, средней зрелости; старый пожухший; и вот этот молодой, что я маме уступила. Еще пару совсем крохотных бутончиков, но таких, что вряд ли раскроются: август же, засуха, и дождей не предвидится.
Бедная моя мама, конечно, обрадовалась, расцеловала меня, полила слезами, обозвала своей несчастной некрасивой доченькой, золотым сердечком и еще парой ласковых слов, и в соседнем цветочке поселилась. Опохмелилась нектаром и заснула.
А я занялась своими делами-хлопотами. Сами знаете, как - вроде и без работы не сидишь, а результатов не видно: тут помыла - там чистить надо, там почистила - тут уже грязь, а и приготовить, и постирать, и запасец какой-никакой на зиму сделать, так вот и вертишься как белка в колесе, как рабочая пчела. За день напашешься, на закате крылья просто отваливаются, бухнешься в свой цветочек, только он лепестки сворачивать начнет, и бревном до утра. Мне-то - в те времена - еще ничего, я одинокая была, а у кого семья и дети?
Так-то я весь день и провертелась, устала, как собака, и уж спать укладываюсь; тут моя бедная мама и просыпается, и ко мне, в мою спаленку перебирается. Уже слегка поддатая.
-- Поговори, -- говорит, -- доченька, со своею мамочкой!
Ну, я же не какая-нибудь бессердечная, давай, говорю, поговорим.
И начала моя бедная мама свою обычную песню: сначала всех жалеть, потом всех проклинать.
А я клюю носом, глаза слипаются, да и цветочек мой вот-вот закроется на ночь, а всю ночь с моей бедной мамой в одной постели, перегаром дышать - это вы уж меня извините, на это я не согласная!
-- Вечер уже, -- говорю, -- спать пора! Иди, мама, к себе, и ложись, и покойной тебе ночи!
-- Вот! -- закричала она, -- вот до чего я дожила! Единственное дитя, кровь моя и плоть - и та гонит! Слова ласкового для матери жалеет! А ведь я тебя родила, я тебя вырастила - и никакой теперь мне за это благодарности!
Родить-то, положим, она меня родила, но выросла я вполне без ее участия. И гнать я ее никуда не гнала, а в ее, мною предоставленный цветок, просила уйти. Так я ей и объяснила, и объяснила, что цветочки наши сейчас уж совсем закроются, а через сомкнутые лепестки протискиваться трудно, да и мы, слабые женщины, без мужской помощи это дело не осилим.
Кое-как уговорила.
Легла я, заснула, а ночью проснулась от грохота и сотрясения - мой бедный цветочек болтался, как гондола воздушного шара. Буря, думаю, ветер, может и дождь пойдет?
Ага, как же! Размечталась!
Никакая это была не буря, а просто моя бедная мама гостей позвала, и они там буйствовали и шумели. И не только там - в мой цветочек, гляжу, тоже какая-то пьяная рожа ломится, уже два лепестка отогнул.
Ну, с этим-то у меня разговор был короткий, я его шваброй. А с остальными что делать, в том числе с моей бедной мамой-феей?
Вылезать из цветка на холодный ночной воздух я побоялась, и потом -- обратно же я без посторонней помощи влезть не смогу!
А посторонняя помощь от пьяных феев - сами знаете, чем это кончается.
В общем, остаток ночи я продрожала в своей постельке. Продрожала от ужаса - мне казалось, что мой чахлый кустик цикория вот-вот сломается, и мы полетим на землю. Несчастные, беззащитные и беспомощные.
Но, к счастью, обошлось. К утру они утихли, и перед рассветом мне даже удалось немножечко подремать.
А когда встало солнышко, и мой цветочек распушил свои лепестки, я увидела...
Ужас, что я увидела.
В старом, почти совсем увядшем цветке спали в обнимку эльф с эльфой, помятые, как белье после центрифуги.
В мамином, молодом цветочке тоже спали двое - мама и толстый фей. А лепестков у него, цветочка этого, осталась ровно половина: оборвали, и в них, в лепестки эти, кутались, как в одеяла.
И бутончики молодые обломали и измочалили - наверное, пытались добыть оттуда нектар. Хотя даже новорожденным известно, что пока цветок не раскроется, нектара там вовсе и нету, а один только зеленый сок, вредный для здоровья, и от него пучит. И потом, если бы дождик все-таки пошел, они бы и распустились, и были бы для нас с мамой еще две комнатки с едой и питьем...
А под кустом кто-то валялся, мордой вниз, крыльями кверху: то ли эльф, то ли фей. И моя швабра рядом.
Я бы, конечно, за уборку взялась, но как тут с этими, с непроспавшимися? Куда их девать?
Я пожала плечами и полетела по своим делам.
Возвращаюсь к полудню, усталая, с сумками: мама с толстым феем проснулась уже, и два эльфа тоже, а тот, кто под кустом валялся, куда-то исчез.
Ладно, проснулись бы - так они сидят в моем собственном цветке и пьют мой собственный нектар! И уже половину лепестков измяли, а один оборвали, а их, лепесточков-то, и всего-то пять!
-- Мама! -- говорю, -- да что же это такое! Живешь в моем цветке - живи, мне не жалко! Но устраивать пьяные ночные оргии, все крушить и ломать, и мне спать мешать - этого, пожалуйста, не надо!
-- Вот, полюбуйтесь! -- воскликнула моя бедная мама. -- Родная дочь! Единственная! Кровиночка моя ненаглядная! Ласкового слова матери жалеет, друзей в гости матери позвать не позволяет, глотка нектара не допросишься!
Тут все ее друзья начали поносить меня последними словами, особенно толстый фей старался - тот самый, между прочим, который предлагал скормить меня ласточкам (у, твари! Ненавижу!).
Что тут делать?
Послушала немножко, плюнула, бросила сумки и улетела. Нашла себе другой цветочек. Гораздо хуже моего прежнего, и нектар в нем был ну совсем несладкий. И лепестки плотно не закрывались, так что в спину дуло.
А знакомые - из тех, кто при виде меня не падал в обморок, а только отворачивался - мне при встречах укоризненно говорили:
А я ее не одну, а с толстым феем, и не бросила, а оставила, в своей собственной многокомнатной квартире - это, по-ихнему, и не считалось вовсе!
И не старуха она - молодая еще, только что пьющая.
Ну, да ладно, брань, знаете ли, на вороту не виснет, да у меня и ворота-то нету - все платья декольтированные.
А дело уж к осени, уж и слет на носу - традиционный, октябрьский...
И вот он уж и не на носу, а на полянке, эльфы с феями, за лето поздоровевшие, загоревшие, и полный садок молодняка с крылышками, едва-едва трепещущими, а туда же - взлетать пытаются! Давно ли я была такой же юной и невинной?
Давно. Целое лето назад.
Но только я, настроившись на лирический и праздничный лад, выпорхнула на полянку, как тут же начался переполох: слабонервные в обморок валятся, как кегли, а кто покрепче, кричит на меня, шипит, руками машет. Настоящая травля!
Старый эльф взглянул на меня грустно и сказал:
-- Эльфеечка, ты не должна сюда приходить. Была бы ты только безобразная, это еще половина беды - мы бы велели тебе прикрыть личико, и веселилась бы ты с нами, и плясала бы, как все приличные феи и эльфы. Но ты еще и бессердечная - как могла ты так поступить со своей старой, несчастной, беспомощной матерью? Нет, мы не можем тебя принять! Нет для тебя молодого октябрьского эля, не примем мы тебя в хоровод, не нужны нам такие, как ты, бессердечные особи!
Посмотрела я направо, посмотрела я налево, пожала плечами и гордо удалилась.
Но, удаляясь и скрывшись уже за кустами, услышала, как моя бедная мама-фея какому-то хорошенькому и молоденькому эльфу жаловалась, что вырастила такую бессердечную, жестокую, безответственную дочь!
Бедная мама!
И вот лечу я по лесу, пока еще не плачу - креплюсь, гордость не позволяет.
А навстречу мне, заливаясь слезами, летит кто-то, лицо ручонками прикрыл, так что не видно: фей или эльф. Только что штанишки на нем, а не юбочка - значит, мужского полу.
Ну, долго он так не пролетел, на дуб наскочил и в траву свалился.
А я за ним - мне же, как вы понимаете, интересно.
Он, конечно, ручки опустил, глазками зареванными хлопает, на меня уставился.
А я - на него.
И понять не могу, кто он есть: ушко с одной стороны круглое, и щечка круглая, а на щечке - ямочка.
Вроде фей.
Зато с другой стороны ушко остренькое, а щечка впавшая, скуластая - выходит, эльф.
А если прямо, анфас смотреть - то и вовсе урод уродом, и кого-то мне страшно напоминает...
-- Ты кто? -- спрашивает он меня.
-- А ты? -- спрашиваю я. -- И чего это ты по лесу с закрытыми глазами летаешь?
-- А я не знал вовсе, что в лес залетел, -- отвечает он, а голос, представьте себе, очень приятный. Хоть и урод уродом. -- Я летел, куда глаза не глядят... -- а сам всхлипывать начинает, уже и губки распустились в плаксивую гримаску.
-- А я лечу, куда глаза глядят, а иначе можно об дерево треснуться, вот как ты! -- говорю я. А у него на лбу уже и шишка вздулась, большая, багровая. -- И все-таки, кто ты?
-- Я -- Эльфей, -- пробормотал он, вставая на ноги. -- Моя бедная мама-эльфа была изнасилована пьяным феем на традиционном октябрьском слете. А иные рассказывают, что наоборот, это моя бедная мама-эльфа, хватив слишком крепкой медовухи...
Тут я рассмеялась.
-- Знаю-знаю, -- говорю ему, -- у меня такая же история! Только у меня мама - фея, а папа, как ты понимаешь, эльф. А сама я - Эльфеечка из лесного народца.
-- Эльфей из полевого, -- шаркнув ножкой и сняв шляпу, представился он, теперь уже официально.
-- И тебя выгнали со слета? -- спросила я.
Он кивнул, и горько вздохнул.
-- И меня! -- обрадовано сообщила я. И стала ждать, когда он додумается сделать мне предложение. Ну, вы понимаете - руки и сердца. Раз уж мы такие одинаковые, нам сама судьба - быть вместе, разве я не права?
Однако предложения я так и не дождалась - мужчины бывают иногда ужасно непонятливыми.
Но все и без всякого предложения сладилось, как надо, и я давно уже замужем, и у меня детки - такие же эльфеи, как и их мама с папой.
А муж у меня золотой - хозяйственный, добытчик, все в дом, и не гуляет (да и как ему гулять? Ни одна эльфа или фея на него и не посмотрит даже!). Так что я у него одна, и ненаглядная.
А самое главное достоинство моего мужа - он у меня непьющий! Ни эля, ни медовухи, ничего ни капли в рот не берет! Разве что нектару, да и то не более двух наперстков, и только когда по телевизору футбол показывают.