Аннотация: Глава 11. Огромный белый мир к книге 2. Большой город поет о любви
ГЛАВА 11 Огромный белый мир
Все свалившиеся на меня вопросы и переживания надламывали меня и мой крепкий, мать вашу, натренированный организм. Может, наоборот, перестарался я с тренировками? Или неожиданно дало о себе знать перенесенное в восемнадцать лет воспаление легких? Как бы то ни было, к концу второй недели я с язвительным удовольствием и чрезвычайным злорадством обнаружил, что яростные бактерии, коими так изобилует предрождественская пора в рассадниках, именуемых "офисом", потирая руки, обрушились на меня и вонзили в меня, беззащитного, свои зубы.
Снег, как ни странно, не только не тает, он не прекращает идти, а температура за последние дни упала - сегодня минус двенадцать.
- Ну, значит, будет-таки на этот год weisseWeihnachten, - то бишь, белое Рождество, трубит мне на работе Эльти. Он сам из таких краев, где ни одной зимы не бывает без снега и поэтому за годы, проведенные в нашем городе по долгу службы, заметно оголодал.
Другие же стонут, что, мол, холодно. Так с ними всегда, с этими тухлыми жителями умеренной климатической зоны, смеемся мы с Эльти. Малейший намек на реальную зиму - или лето - и им уже "холодно", "жарко" - и тэ-дэ. Я смеюсь на пару с Эльти, но вообще-то мне не до смеха.
Уже поздно, слишком поздно. Сегодня в Гринхиллз рождественский корпоратив, большинство народа еще днем на автобусах увезли куда-то за город, а я не поехал с общей массой. А я крут, я - крутой, тупой трудоголик. А я впахиваю, как урод, потому что мы маемся с макетом кредитного договора по финансированию покупки одной компании по производству гидравлических пружин одним клиентом эм-энд-эйщиков. Очередной проект Вольфинга, и сроки на него нереальные, как обычно у его клиентов, а мы с Канненбеккером представляем финансирующий банк.
Что заболеваю, я почувствовал еще днем ранее, но тогда сигналы те проигнорировал с тем же преступно-раздолбайским настроем, как если бы реально накидался, чувствовал, что будет, что еще чуть-чуть - и перебор. Но в подобные моменты тебе пофигу, ты - в танке, поэтому пьешь ее, как воду, а она - не вода. Вот и в этот раз так было - ломота в руках-ногах тебе напоминает до боли знакомую, посттренировочную мышечную боль, горячо любимую тобой - ведь таким образом ты чувствуешь свое тело и готов сдохнуть от драйва, удовлетворения и гордости собой, до того славно потренировался.
Но это не то. И вот корпоративка, но тебе - не туда, потому что ты вдруг осознаешь, что упахался, ухайдокался и к тому же у тебя гребаная температура. У меня она в последний раз была тогда, при пневмонии.
Да, тут еще и Рождество это. Мои, понятно, ждали "нас с Оксаной" к себе. Уверен, ее родители - тоже, но об этом мне никто не рассказывал. Это здесь дилемма такая на Рождество. Ведь праздник-то семейный и отмечать его положено со своими родителями и детьми - ну что, 24-го, в Сочельник, к моим? А 25-го, на первый Рождественский, к твоим? Ладно, тогда на следующий год - наоборот. Ла-а-адно. С Анушкой у меня так и было. Так у всех.
Но теперь я вяло отмазывался, говоря, что на Рождество меня в этом году, скорее всего, ждут два очень стервозных проекта.
- Как же так? - всерьез сокрушалась мать. - И вы с Оксаной останетесь? Или она одна к своим уедет?
Про "Оксану" я вообще увиливал. Вот хрен кому скажу. Так и кормил родителей - не "завтраками" даже, просто говорил что-то, чтоб отстали. Скорее всего, они подозревали, что у нас не лады, но прямо не спрашивали.
А про два стервозных проекта - это я не соврал. Да их и не два, строго говоря, так что как тут не свалиться? - рассуждаю сам с собой наедине, лежа на диване. В спальню я не заходил более двух недель. Меня уже хорошо морозит, бьет жар, и я глотаю что-то, кажется, парацетамол. У меня дома не оказалось даже градусника и жаропонижающих, вот я и затарился всем в аптеке, спросив, что обычно принимают при гриппе. На что меня с благодарной радостью завалили какими-то лекарствами.
Нет, с Оберштауфеном - это я, положим, загнул, рассуждаю, лежа в каком-то делириуме, отложим на следующий раз. Вот в Вестерланд можно было бы, только зимой на Северном море повеситься впору. Или по фазе двинуть. Или одно вследствие другого. Холодина, пустота, одиночество, дождь и ветер этот орканный. Ваттенмеер - ваттовое море: образующиеся между приливами и отливами сумасшедшие километры топкого серого ила, в котором вязнешь чуть ли не по пояс - где еще на свете такое бывает?
Мне мерещится штормовский "всадник", и вот уже я - это не я, а обезумевший Хaуке Хaйен. На моих глазах потерял я всех, кто был мне дорог, а, став самоубийцей, превратился в проклятый богом призрак. Теперь я навеки обречен скакать в бурю над дАйхами - плотинами, защищающими побережье северной Фризии от бесчинств седого, свирепого Северного моря. Вообще-то я такое не читаю, но это было частью школьной программы и теперь почему-то вспомнилось мне. Это все температура, наверное.
Как там пели Die Aerzte, то бишь, Врачи... Да, мне сейчас нужны врачи... Врачи-панки... Так как они там пели про остров Зильт...
Никогда не пройдет одна эта любовь.DieseeineLiebewirdniezuEndegeh`n!
Когда же ее увижу я вновь?Wann werd` ich sie wiedersehen?
О, как я тоскую. Ohhh ich hab` solche Sehnsucht
Сумасхожуя. Ich verliere den Verstand!
Вернуться на Северное хочу я, IchwillwiederandieNordsee.
Я в Вестерланд вернуться хочу.Ich will zurЭck nach Westerland
Как давит виски... Так в Вестерланд?.. Да, это тоже там... но не на побережье... это на острове Зильт... элитарный, самый северный Север... Дорого там... а пофигу, наскребу... Заметано... Неопреновый... костюм... захвати... А, не... какой там... виндсерфинг... зима же... Не нужен...
Уснул. Наверняка парацетамол действует. Впервые за эти почти три недели я вижу сон. Лучше б не видел.
Черт, что это? Что за страшные, грозные, серые стены... Высоченные, до неба, выше неба... Да нет здесь на хрен никакого неба... Рев какой-то... Все мечется, рвет, рвется, разрывает и меня, что ли?
Когда-то, пацаном еще, я однажды представил себе, что именно таким должен быть протуберанец. Я рассматривал в книжке по астрофизике изображение его на картинке и не мог понять, что то, что там - на самом деле необъятно, бесконечно, охренительно огромно, уму непостижимо по своей величине и силе, а не просто вороночка такая, как у торнадо... И я не постиг его тогда. А оценки по физике у меня были средненькие.
Но это не то, не гигантских размеров фонтан из раскаленного газа. Это вода. Да, эти страшные стены - это вода. Это просто буря... И как холодно, твою мать, как холодно... Море... Северное море... Очень соленое и очень страшное... Я что, прямо в эпицентре этой бури? Как попал туда? И что это со мной, почему меня еще не утопило, не разнесло на хрен? Да потому что я не в этой буре, я над ней. Я стою на дайхе, вокруг меня черными, продранными складками развевается плащ. Нет, я не стою, а сижу верхом на белом в яблоках. Я - Всадник. Что сейчас делать буду? Сигать туда, что ли? Или уже сиганул и теперь я всего лишь привидение?
Но тут вдруг все резко меняется, и буря исчезает... Всё. Пустота. А затем передо мной возникают плачущие статуи. Грязная, облупленная мокрая шобла. А-а-а, ребя-а-ата... Давненько вас не было... Но какие же вы мерзкие, и как капает все вокруг вас... на мозги капает... А вот скажите, какой кайф постояно реветь, а? Вы что, психи? Вдруг один из ревущих, видимых мне в профиль курносых пацанов с рожками перестает трубить в этот свой рожок, поворачивает ко мне курносый свой профиль и смеется сквозь слезы, дерзко так: "Сам ты псих! Ты - псих!" Как оно обычно и бывает, другие маленькие ублюдки, дружки его подхватывают и орут мне: "Псих! Псих! Эй, ты, псих! Я здесь! Зырь на меня, псих!" Орут они, затем, подключаясь, верещат фальцетами маленькие стервы - девочки с кувшинчиками, ревут мерзкими контральто бабы без рук, ревут отвратными басами и тенорами мужики без глаз: "Псих! Гляньте, вон он, псих! Пси-и-их!" И повсюду - запах блинчиков, от которого мне давно уже блевать охота.
Пси-и-их...
Псих...
Крэйзи...
Крэйзи...
Сrazy...
Вскакиваю, стрелой взметаюсь на диване, точно меня что-то очень больно кольнуло в задницу.
Запахи... приходят быстрее, чем звуки? Тепло как-то и светло повсюду. Но пахнет не блинчиками, а почему-то куриным бульоном. Глюк.
А Crazy - не, не глюк...
Come Єere, babe
Иди сюда, детка
Кто здесь?
You know you drive me up the wall the way you make good on all the nasty tricks you pull
Знаешь, мне на стенку лезть охота от того, как ты заглаживаешь все свои гадкие фокусы
Высокий мужской голос, надтреснутый и хриплый. Какой-то гад решил грабануть мою милую хатку, пока я дрых?
Seems like we're makin' up more than we're makin' love
And it always seems you got somethin' on your mind other than me
И мы, похоже, чаще миримся, чем друг друга любим
А ты вроде постоянно думаешь, о чем попало, только не обо мне.
Ой, какие люди... Сти-и-и-вен, это ты, дружбанчик?
Girl, you got to change your crazy ways.
Youhearme?
Девочка, пора б тебе твое ненормальное поведение изменить.
Слышишь меня?
Он начинает петь, а мне почему-то становится тепло от его пения.
Нет, надо встать. Когда тебя только что травила куча мраморных отморозков, а потом вместо тихого, плавного пробуждения - ведь ты больной, как-никак, тебе покой нужен - ты слышишь, как тебе своим роковым блюзом рыдает в ухо Стивен Тайлер, а ему пронзительно вторит соло-гитара и хохотом гиены, вот стерва, издевается губная гармошка, лучше встречать этот день, твердо стоя на ногах.
Любовь такая из мужчины делает рабаThatkindalovinmakesamantoaslave
И может прямиком загнать его в могилу.That kinda lovin sends a man right to his grave
Соображаю, что запах и песня доносятся из угла, в котором у меня кухонная ниша, и ковыляю туда. Песня играет достаточно тихо, но мне слышно все равно.
Она стоит у плиты в темно-синих джинсах и белом вязаном свитере с оголенным плечиком. Стоит ко мне спиной, что-то делая в кастрюле. Она загородила ее собой, но я ясно вижу, что кастрюля довольно больших размеров, следовательно, не моя.
Схожу с ума, схожу с ума я, детка, я схожу с ума Igocrazy, crazy, baby, Igocrazy
Ты заведешь сначала, а потом исчезнешь Youturniton, thenyou'regone
Да, ты свела меня с ума Yeah, youdrivemecrazy,
Схожу с ума от тебя, детка Сrazy, crazyforyoubaby
Что же мне делать, сладкая? What can I do, honey?
ЯпотебетоскуюI feel like the color blue
До сих пор она, видимо, держалась, но тут удержу нет, и она начинает выписывать попой в джинсе свои излюбленные кренделя. А мне нравится. А когда не нравилось?
Стою и наблюдаю за ней, прислонившись к дверному косяку. Взгляд мой падает на календарь на стене, который, видимо, она повесила. Сегодня 24-е декабря. Сочельник. Четвертый адвент.
Соображаю, сколько же я спал. Сутки? Или больше? На какое число был назначен корпоратив и сколько времени прошло с тех пор?
Тут она отворачивается от кастрюли, чтобы бросить туда что-то, нарезанное на дощечке рядом. Взгляд ее падает на меня - я не знаю точно, что там, в ее взгляде. Робкий он какой-то - и дерзкий. Вызывающий, недоверчивый - и умоляющий.
- Давно встал?
- Нормально.
I need your love... Honey... I need your love... Crazy... Crazy... Crazy, I go crazy...
Мне нужна твоя любовь... милая... нужна твоя любовь... Схожу с ума... схожу с ума... Схожу с ума я, я схожу с ума...
- А ты че тут делаешь?
- Борщ варю.
- А... я же...
Уезжаю. Далеко. В море выхожу. А ты?..
- Я пришла.
- Ты к кому? - не упускаю случая подколоть ее же словами, сказанными ей тогда, у ее родителей.
- К тебе.
- Зачем?
- Жить.
В следующий раз, когда я снова захочу не попасть в Вестерланд, мне просто надо будет туда собраться.
- Расскажешь, где была?
- На дью дилидженс. В Мюнхене.
- Че не звонила? Не отвечала?
Стараюсь придать своему голосу некий оттенок равнодушия, матового безразличия, которое по моему представлению должно быть свойственно тяжелобольным. Прежде чем она в состоянии что-либо ответить, перебиваю ее кашлем, который вызывает на ее личике удивленную озабоченность. Ого...
Тут только взгляд мой падает на стоящие поодаль сумки и чемодан. Она затащила их в гостиную.
Жить.
Она не спрашивает разрешения и прощения не просит тоже. Она просто пришла ко мне жить и теперь стоит на моей... на нашей кухне и варит борщ. Как хозяйка.
То, что внезапно происходит со мной, так же трудно объяснимо, как и ее исчезновение и ее появление. Я вдруг чувствую жгучую обиду на нее, обиду такую, что готов кривить губы и сердито хныкать, сжав кулаки. Совсем как тогда, в далеком детстве. Однажды мать опоздала за мной в садик. Да я вообще сильно обижался на нее, на мать - за то, что вообще меня туда отдала. Когда ее не было, я нормально играл с детьми. Потом нас гнали одеваться к приходу родителей, и я одевался, но стоило ей прийти за мной, как я все бросал, прислонялся к своему шкафу и обиженно смотрел на нее, набычившись, пока она пыталась уговорить, заставить меня идти домой. Так я прообижался некоторое время, а потом забил на нее и не обижался больше. И вообще больше ничего от нее не требовал.
И вот стою я, прислонившись к кухонному шкафу. Она пришла, а я смотрю на нее с нескрываемой обидой, будто вот-вот зареву.
- Тебе плохо? Болит что-нибудь? Температура? - спрашивает она, подходя ко мне, разглядывает, пробует рукой мой лоб. Пробует губами, качает головой. Непонятно, есть или нет - значит, есть.
- Мне хорошо, - говорю, а у самого, думаю, во взгляде порядочная горечь. Боль даже, кажется, потому что как-то сами собой скривились губы.
Смотрю на нее укоризненно. Как ты могла бросить меня. Как ты могла просто так пропасть. Мне было так хреново. Я звонил тебе. Приходил к тебе. Ждал тебя. Я не мог спать нормально. Я заболел. Меня чуть не смыло в Северное. Я подвергся массовому бэшингу толпой каменных говнюков. А теперь - давай, разводи. Учти, едрена медь, я больной. Лечи меня. Подлизывайся, черт бы тебя побрал. Хотя этого ты, кажется, не умеешь.
Умеет. Причем аккуратненько так, элегантно.
- Так, сейчас я тебе чайку... я ромашки купила... - бормочет она. Ее робость доминирует над всеми прочими чувствами, которые, как мне показалось, прочитал в ее взгляде.
С детства меня воротит от ромашки. Хоть и болел мало, а хватило на мой век. Но пить буду, давай...
- Или с лимончиком?
А пофигу.
- Ну че ты стоишь, у тебя ж температура, - наезжает мягко, нежненько так. Тянет меня на черный барный стул у белой стойки, заставляет сесть.
Как-то она уже успела намекнуть, что эта моя стойка с барными стульями, отделяющая кухонную нишу от гостиной ее бесит. Как и тот факт, что у меня нет кухни, как таковой - даже дверь не закроешь. Жить. Теперь ей придется терпеть и стойку, и стулья, и нишу, и несуществующую дверь.
Я все также смотрю на нее, насупившись, но уже не в силах просто так пропускать ее повторное прикосновение ко мне. Хватаю ее за плечи, сажаю к себе на колени и прижимаю к себе. Зарываюсь лицом в ее волосах. А она прижимается ко мне всем телом и тоже крепко стискивает меня. Так крепко. А я и не знал, что она такая сильная. Любимая моя. Хочу поцеловать, забыв про свою заразу, но она мне невольно об этом напоминает, встрепенувшись:
- Блин, тебя ж лечить надо... я сейчас...
- Да ты уже лечишь...
В ответ она только ласково улыбается, но бросается кипятить чай, попутно швыряет в забытый борщ одну за другой горки нарезанных овощей, отсчитав в ладошку, сует мне в рот неизвестно откуда взявшиеся крохотные сладенькие гомеопатические шарики, глобули, пояснив, что это, мол, от гриппа, инфлюдорон. Не будешь знать, от чего помрешь. Но я послушно глотаю их в приятном безволии, за что получаю поцелуй в лоб.
- Слушай, я ж заражу тебя, - нехотя пытаюсь отстранить ее от себя.
- Только попробуй, - смеется она. - Зараза к заразе... ты же знаешь...
Потом, смакуя собственную халатность относительно всяких там правил карантина, целует меня в губы. Блин, да я почти отвык, что ли? В смысле, мне так не хватало этого... не хватало ее... И еще - какой кайф, когда вокруг тебя так жужжат. А говорила, невозможно с ней жить - еще как возможно. Если бы я знал, раньше заболел бы.
А она уже кидается за градусником.
- Тридцать восемь и три. Ну как ты? Сбивать будем или потерпишь? Не настолько высокая, вообще-то. А потом, к вечеру можно противовоспалительное. Горло болит?
- Уже нет. Кашель задолбал, - кашляю, как по команде, а она опять пытается приголубить, суля мне средство от кашля. - А разве надо, чтоб температура выше была, чтоб сбивать?
- Ну, говорят же, до тридцати восьми с половиной, чтоб организм поборолся... Не знаешь разве?
- Не-а. У меня ее не бывает никогда.
- То-то я погляжу, у тебя градусник новехонький, в коробочке такой.
- Только сейчас купил. Я ж не болею вообще-то.
Она виновато опускает голову. Видимо, думает, что это я из-за нее свалился. Да нет, это же все вирус, порываюсь сказать ей, вон их сейчас сколько кругом летает. А сам-то думаю: "А ведь правда - из-за тебя", - и поэтому не спешу ее разуверять.
- Прости, что я... так... - говорит она, все так же повесив голову.
Я поднимаю ее за подбородок и, притянув к себе, целую. Долго целую, изредка покашливая. Ласкаю языком ее влажный, теплый, самый желанный на свете ротик. Нежно ласкаю, не-е-ежно, а потом забываюсь и начинаю страстно поедать ее, как долгожданное рождественское лакомство, которое прятали от меня весь адвент. Раз она забила на микробы, то я - тоже. Болеть, так вместе. Сажаю ее к себе на коленки, раздвинув ее ножки, она обхватывает ими меня, а я, нацеловавшись с ее ротиком, поласкав ее язычок, покрываю поцелуями ее лицо, спускаюсь вниз к шейке, которую она подставляет мне, запуская руку в мои волосы, массируя мою голову.
- Ты горячий... - шепчет она между поцелуями и моим кашлем. - Бедный мой... больной...
- Пойдем лечить меня... - шепчу я ей, чувствуя, как, откуда ни возьмись, приливают силы. Везде.
Подхватив, несу ее прямиком в спальню, дверь в которую собираюсь открыть ногой. Но она слишком плотно закрыта, приходится все же нажать на дверную ручку.
- Какой тут спертый воздух... - шепчет она. - Будто нежилое... - глаза ее скользят по скомканной постели.
- Я давно не заходил сюда... - она закрывает глаза, - ...незачем было, - она жмурится, будто пытается не видеть отогнать от себя что-то, - ...зато теперь вернулся.
- Прости... - целует меня, обхватив руками мое лицо, пока я рывками раздеваю ее. - Я...
- Не надо. Это неважно, - срываю с нее одежду.
"Неважно", - так думал я тогда и потому настойчиво пытался убедить и ее. Мне тогда показалось, что если постоянно убеждать ее в нелепости ее страхов и сомнений, то она постепенно избавится от них. Если заглушать ее сомнения, не давать ей произносить их вслух, то они не смогут материализоваться. В тот момент в группе поддержки у меня были мои руки, губы, язык, а перед ними ей всегда трудно было устоять.
Ненавижу узкие джинсы. Это худшее, что можно себе представить, хуже, чем целая рота бюстгальтеров, хоть они у нее и расстегиваются все по-разному. Однако я избавился давно от того лифчика, что был на ней сейчас, и жадно целую ее груди, под ее сладостные стоны облизываю сосочки, а сам до сих пор ковыряюсь с пуговицей и змейкой-молнией, потом стягиваю джинсы, узкие, как зараза. Смеюсь.
- Чего смешно-о-ого, - стонет она.
- Да как только... - давлюсь от смеха, - ...как только твоя попа в них умещается, - за это получаю кулачком под дых, несильно так. - Полегче, хулиганка... я ж больной... со мной бережно надо... А то...
- А то - что?
- А то совсем свалюсь...
Она давно стянула с меня мои домашние трикошные штаны и футболку, в которых я спал, и теперь я с наслаждением прижимаюсь к ней своим гриппующим телом.
После она объяснит мне, что при тридцати восьми уже не морозит. И все-таки, когда ощущаю своей кожей ее кожу, меня знобит до стука зубов. Она думает, что это от температуры и тащит меня под одеяло. Мы еще ни разу не делали этого под одеялом, и я обнаруживаю, что в этом есть свой кайф. Забуриться поглубже, укрыться от всех, от всего мира в такой уютный, полутемный, тепленький мирок. Спрятаться в нем и только согревать, согревать друг друга.
Ну, не только. Пока там, в теплом одеяльном полумраке происходит вся эта сладкая возня, я осознаю, что уже - в ней. Подвинул ее под себя, быстренько вошел в нее и уже двигаюсь в ее теплом, влажном, податливом теле, двигаюсь ритмично,
![[]](/img/f/flo_rencen/glava_11_ogromnyy_belyy_mir/aviary-image-1554073817691_improved_mini.jpg)