Четыре дня, четыре ночи. Или где-то около этого. Мы потеряли счет времени. Оно у нас свое и измеряется по-своему. Своими временными единицами.
Прокрутим же его на четыре дня назад. Воспроизведем все то, чему нет названия. Это же целая жизнь, и хвала тебе, боже, с которым я так и не определился по сей день, но - все равно, хвала тебе уже за эти четыре дня. Не говоря уже обо всем, что было и что еще будет.
Two Steps from Hell - Star Sky
Maroon 5 - Lips on you
Arctic Monkeys - I wanna be yours
Lana Del Rey - Change
Amber Run - Machine
Artik & Asti - Ангел
Тогда, тем пасмурным днем мы ввалились в мой номер, горячие, горящие, два обезумевших, пылающих факела. В комнате - полумрак от полуспущенных тяжелых портьер.
- Де... де-воч-ка мо...мо-я... дет-ка... - заикаясь, опускаю ее на кровать, не соображая уже ни черта, только отдаленным уголком мозга воспроизводя знакомые мне когда-то слова, словно черепно-мозговой пациент, учащийся разговаривать. Я плаваю в сладком, глухом тумане из похоти, еле шевеля языком, кое-как двигая конечностями.
Она не в лучшем состоянии. Большая плавность и схваченность ее движений, чем у меня, определяется лишь каким-то материнским инстинктом по отношению ко мне. Поэтому она в состоянии меньше заикаться и даже спокойней и уверенней гладить меня, пока мы судорожно раздеваем друг друга.
- Кра... са... ви... ца... мо... я, - бормочу я, окидывая мутным взглядом ее голенькое, любимое тело, которого не видел целую сотню лет, бормочу не потому, что в этот момент способен так думать, а потому что что-то во мне вспоминает, что когда-то я видел ее такой и такое ей говорил. - Мокренькая такая там, - тихонько, почти растерянно констатирую факт, уткнувшись в это самое место лицом. Только что обижал ее там. Совсем недавно было, но будто жизнь целая с тех пор прошла. И неважно, что обида ее, кажется, уже прошла или забылась, по крайней мере.
- Андрюшечка мой...
Как же оголодали мы, ни хрена себе... Я чувствую, что уже одно такое слабое, неуверенное утыкивание мое у нее между ножек заводит ее нещадно. Выныриваю, пытаюсь собраться. Ну что мы как дурики какие-то, в самом деле. Никакущие... Больные, понятно. Обдолбанные друг другом. Но надо же как-то по-человечески. А ну как не выдержим сейчас оба и друг за дружкой в обморок хлопнемся...
Не могу пока. Плаваю в море ее сладкого, пьянящего плена. Ласкаю, ваяю ее теплое, нежное, обнаженное тело, глухо тяну ей:
- Голенькая какая... сладенькая... дай мне тело свое прекрасное... чуть не помер без него...
То говорю, то целуюсь с ней. А она плачет от моих прикосновений. Изгибается передо мной с полузакрытыми глазами, зардевшимися щечками. Гладит и меня тоже везде своими нежными ладошками.
Так, хватит уже всего этого... Это ж похлеще того, чем долбился когда-то, о чем кощунственно даже вспоминать сейчас, когда целую это сладкое, нежное существо, поклоняясь этому телу, что после всех истязаний стало для меня священным. Да я бы и не вспоминал, просто само как-то на ум пришло. С чем еще сравнить этот обдолбанный, обдалбывающий туман. К жизни надо, к жизни вернуться, сцепку устроить с реальностью, с ощутимым, осязаемым.
Все же перед этим, перед этой самой сцепкой, целую ее там. Да как будто ей и так не довольно... А от этого ее и подавно током бьет, она вскидывается со стоном, дрожит, и я окончательно понимаю, что нельзя уже больше затягивать.
Приподняв ее, подкладываю под нее что-то и объявляю ей зачем-то, как последний идиот:
- Солнышко, кровиночка моя... Я сейчас войду в тебя и буду любить тебя там... внутри... - от чего ее пинает еще сильнее, она стонет: "Ох-х-х..." - а взгляд ее становится невменяемым.
Когда я, твердый, горячий, жесткий вхожу в нее, сладкую, горячую, влажную, мы оба стонем дрожащим стоном, как стонут от боли, как будто что-то коснулось наших ран. А где они у нас еще, как не там, куда я вошел сейчас, как не там, чем я вошел? Сколько же гребаных месяцев там все болело - у меня, у нее. Обливалось кровавыми слезами от тоски, от неутоленного желания. Да разве ж не от этого и появляются раны?
- О-о-о, любовь моя, - первой не выдерживает моя ослабевшая невеста, маленькая моя, мой слабачок. Она плакала уже до этого. Выплескивала наружу страдание - прошедшее и нынешнее, страх, боль, боль эту бесконечную...
А сейчас, может, слезы эти от радости, а? - думаю с надеждой и вторю ей, повторяю за ней, как болван: - А ты - моя любовь... любимая...
- Как мне не хватало тебя... - стонет она. - Нет... Не тебя... Части меня... Дай мне ее теперь... дай мне... дай...
- На, - говорю.
Ускоряюсь в ней, она уже стонет, вот и кончает уже, плача, все еще плача, доводя и меня до исступления, а я все еще не в силах понять, что так много времени, так долго смог быть без нее. И что всерьез рассчитывал быть без нее всю жизнь. Она же - жизнь моя... Все это, то, что мы сейчас с ней делаем, это - жизнь моя. Наша жизнь. Чуть не сдох ведь, пока приучал себя не говорить, не думать этого слова: "наша".
А она дрожит от этого оргазма. Мою девочку аж колотит всю, пока она стонет, закатив глаза, не пытаясь даже сдержаться. Потом она вдруг перестает издавать звуки, как-то странно затихает, повисает у меня в руках, откидывает головку назад, пока я еще в ней, и до меня доходит, что моя крошечка хлопнулась-таки в обморок.
Так, не смешно уже ни хрена. Пытаюсь привести ее в чувство: "Оксана... Оксан... давай, ну..." - тихонечко трясу голое плечико, слушаю, дышит или нет. Тук... тук... тук... стучит сердечко. Вон, затрепетали черные бабочки ресниц... открыла глазки...
Кажется, нельзя поднимать. Надо, чтоб человечек лежал, но я не могу сдержаться и не подхватить ее.
- Ты чего, зай.
Целую ее, ни фига не соображающую, ошалело хлопающую глазенками. Я сам сижу на кровати и посадил ее к себе на колени, обхватил, прижал к себе покрепче, глажу ее волосы, а она утопила свою головку мне в грудь.
- Все о"кей? - вглядываюсь в ее глазки. Так, хорош этих крайностей. Вряд ли они для здоровья полезны.
- Д-да... Все хорошо...
- "Хорошо", - передразниваю ее. - Во даешь... Оксан, на воздух хочешь?
- Не, - протестует она. - Все нормально.
Но я не обращаю на нее внимания, открываю дверь на балкон и выношу ее туда, накинув на нас халаты. Сырой лондонский воздух достаточно холодный. День пасмурный сегодня. До меня только сейчас доходит, что за все эти дни и недели я мало бывал на улице. И меня больно бьет сознание того, что кроме последних двух дней я не знаю, где и в какие часы все это время была она. Где была часть меня. Будто у меня на эти моменты частичная амнезия. Будто лист выдрали из книги, и пропала важная информация или переживания так и остались непрочувствованными. И еще - словно она, моя крошечка за это время скиталась где-то без моего присмотра подобно бездомной бродяжке.
Так, бьет меня вновь сознание. А как же все прошедшие месяцы? Все это время, вся эта полоса непрекращающегося кошмара. Моего кошмара без нее, ее - без меня.
Фигня, думаю твердо, решительно, она теперь со мной, у меня на руках, в моей постели, мое тело только что было с ее телом, я был в ней и очень скоро - черт, холодно здесь, впору бы уже занырнуть опять внутрь и согреться - опять в нее вернусь. И буду теперь возвращаться постоянно. Так что нет ничего невозможного, если захотеть. Наоборот, все предельно просто. Если тебе чего-то не хватает - бери. Если не знаешь - узнавай. Спрашивай.
- Замерзла, солнышко, - прижимаю ее крепче к себе.
- Да нет, не особо. Ты всегда такой теплый, - бормочет она.
Это у нее вечно руки и ноги холодные, как лед. Так а я на что. Вот и согреваю ее. Несу ее обратно в комнату, бережно кладу на кровать, укрываю одеялом по самый носик. Стеклянную дверь на балкон закрывать не спешу.
- Щас, - коротко говорю ей.
Да, в кино или в книжках после обморока порой дают чего-нибудь выпить. Красного вина или чего там еще. Достаю из мини-бара пузырь коньяка. Годится.
- Чего? - слабо интересуется она, а я наливаю нам с ней и, пояснив: - Лекарство, - заставляю ее выпить.
- Кайф, - говорит она, зажмурившись.
- Правда?
Она, помнится, никогда не любила и не ценила коньяк.
- Всегда мечтала вот так лежать под одеялом, а чтоб с улицы - холодок... - бормочет она, поясняя.
Спиртное и свежий воздух привели ее в чувство, вроде исчезло и это никакущее состояние, в котором трахал ее только что. Вместо этого щечки ее порозовели, глазки блестят здоровым почти блеском. Ожившая, игривая кошечка, вполне е...ливая, думаю, маньяк я.
Господи, неужели все опять, как когда-то было? Как прежде. Неужели, твою мать, неужели... А один товарищ говорит мне, да ты, мол, что - тормоз, чего соображаешь-то так туго. Перед тобой - голая, сладкая, немножко пьяненькая Оксанка. Самка еще та. Готовенькая же, кажется? Я, вон, уже давно допер. Да, он допер, это точно. И - да, урод, продолжает он мне свои разъяснения, как прежде, только круче, потому что, считай уже, тормоз, сколько месяцев ты ее не имел? Сколько месяцев не ублажал свою женщину? Жадную, безудержную женщину. Жадную до твоих ласк, между прочим. Она же сохла по тебе, придурок, правда, непонятно, почему. Давай вперед. Работай.
Самым неподобающим образом опрокидываю коньячок.
- Пустишь меня к себе под одеяло? - спрашиваю по-деловому, впиваясь жадным, голодным взглядом в ее губки, ее оголенное плечико, а потом и ее сисечки, с которых у нее будто нечаянно, как раз в этот момент соскальзывает одеяло.
Да она с ним сговорилась, что ли? Только что сознание теряла, но не успел я опомниться, а - туда же. Когда успели? Да всегда, подсказывает тот же всесведущий товарищ. У них, у нас, то есть, с ней пожизненный картельный сговор. Что ж с тобой поделать, если ты такой тормоз.
- Иди, - говорит она мне томно.
Зовет. Ах, е...ливая кошка. Вот это другое дело. К жизни поближе, поменьше благоговения. А то опять обморока не оберешься. Ни фига в них нет хорошего.
Заползаю к ней, словно удав, обхватываю ее руками, ногами, смачно целую, лаская рукой между ножек. Она поддается мне жадно, лаская его своими бесстыжими пальчиками. Я уже хочу спросить ее: "Возьмешь его?" - но она делает это прежде, чем я успеваю спросить. Обхватывает его губками, глядя мне при этом в глаза. Любит его своим влажным, теплым, самым бесстыжим, самым классным на свете ротиком. Каждый раз, когда она это... делала... блин, делает и теперь, у меня сами собой развязываются руки и начинают творить черт те что, будто мы с ней те еще порно-звезды. Долго не выдерживаю и направляю ее на него, впихиваю его в ее горлышко, еще, еще, она закатывает глазки. Господи, неужели ей это так нравится, неужели - и меня тоже колбасит от задыхающихся звуков, которые она при этом издает.
- Оксаночка моя... шлюха моя любимая... о-о-о... постой... подожди... дай сюда... сюда мне ее дай... - я уже давно засунул руку в эту горячую ее глубь, уже давно ласкаю ее там до боли.
Теперь она издает эти самые невероятные звуки еще и от кайфа, от моей руки в ней. Но я же хочу дать ей больше, а сам еще не хочу кончать, вот и отстраняю от него ее горлышко. А сам погружаю свое лицо в набухшее, горячее, мокрое место между ее ножек, а она: - А-а-а, - издает негромкий, но низковатый крик, словно воет, не мяукает, а воет дикая кошка.
Нереальная... Нереальная моя... Она мечется в постели, сейчас кончит с ним во рту, поэтому отталкивает меня: - Не так.
Знаю. Помню, как. Знаю и делаю. Укладываю ее на подушку и ввожу его в нее, она откидывается назад и издает только громкие, дрожащие стоны, пока я люблю ее медленно, глубоко:
- Опять плакать будешь? - прижимаюсь лбом к ее лбу, пока она беспрерывно стонет.
- Нет... кажется... o-о-о-о... - кончает.
- Невероятная. Как постичь тебя, не знаю... Ты не укладываешься у меня в голове... Ни в какие рамки не входишь... Ты... Ты... Ты - океан любви моей...
Ошибалась. Плачет все-таки, но, похоже, от слов моих. К такому она со мной не привыкла. Глазки ей вытираю, хоть и приятно чувствовать, как ей хорошо от моих слов. Привыкнешь тут, думаю, станешь постоянно ей такое петь.
А мне теперь хочется, чтобы она немножко порулила мной. Ну, номинально хотя бы. Потому что оторваться от нее и предоставить ей свободу действий - ха, потом может как-нибудь... в другой жизни...
Выхожу из нее, обхватив ее бедра, ложусь под нее, насаживаю ее на себя и не могу оторваться от ее рта. Она обволакивает меня жарко, нежно, влажно, а я заключаю в свои ладони ее груди - по одной в каждую руку, тереблю, обрисовываю большими пальцами ее соски, потом хватаю их полностью, жадно ловлю ее затуманенный взгляд, мои руки ползут вниз по ее спине, обхватывают ее попку, вталкиваясь в нее, потом скользят снова вверх, гуляют по ней, а она откидывается назад, встречает и двигает меня, двигает... Потом ложится на меня, замирает... Не знаю, сколько времени проходит, пока до меня наконец доходит, что она лежит на мне, и мы с ней оба закрыли глаза. Оба? Открываю свои, чтобы удостовериться - да, оба.
Она, как по команде, тоже открывает глазки, смотрит на меня, потом вздрагивает, закрывает опять, крепче прижимается ко мне, стискивает меня своими длинными руками.
- Ты чего?
- Чего?
- Чего дрожишь?
Меня и самого вдруг передергивает. Прежде чем я сам успеваю произнести вслух, она шепчет:
- Боюсь. Что это сон. Что ты исчезнешь.
Да, именно так.
- И я - тоже, - подтверждаю я. - Господи, любимая... Вот одичали мы... От рук отбились...
- От чьих?
- Чьих-чьих - наших! - я неожиданно взрываюсь. Отпускаю ее сиськи и грубо хватаю ее, обхватываю. У нее что-то хрустит. А меня не колышет.
Ей - сердито так:
- Исчезну, как же! Все, милая моя, не дождешься теперь. Сама выпихивать будешь - ни хрена! - вдруг ускоряюсь, трахаю ее жеще, а она начинает слабо охать. Нравится, засранке. - А ну, глаза открой! - требую. - Открой, кому сказал! Ну?
Она открывает.
- Я здесь. Все еще здесь. Все. И - навсегда, поняла? - жгу ее взглядом, сжимая ее попку, а она только подскакивает на мне. - Кому говорю?
- Да поняла, поняла, - отворачивается она.
- "Поняла, поняла"! - передразниваю. - Я те серьезно говорю. Я ж тебя знаю. У тебя сегодня одно, завтра - другое! А со мной такие номера больше не пройдут. Ясно?
- Да ладно тебе... - смеется. - Заладил...
- Тебя не спросил, - опускаю ее на кровать и, лежа на ней, вталкиваюсь в нее глубоко-глубоко, а она может только стонать, судорожно вдыхая воздух.
- Я люблю тебя, - стонет она.
- Как любишь? - сверлю ее. - Сильно любишь?
- Силь-но-о... о-о-о...
- Я тоже люблю тебя. И я никуда не исчезну, даже если ты очень долго будешь меня об этом просить. Или требовать. Или пинать в жопу.
- О-о-о-о... - она кончает, - ...тогда... - все еще кончает, - ...мне не стоит даже пытаться?
- Лучше не пытайся. Не напрягай себя, - советую. - Лучше потрать силы на что-нибудь дельное. Ну, там, как оптимально ублажить твоего жениха... Как поддерживать его в хорошем настроении... Или что-то в этом роде...
Ее глазки воинственно сверкают - так было всегда, вспоминаю, когда советовал ей оптимизировать ее заботу обо мне. А губки ее кривятся в шаловливой усмешке. Манят к себе. Провоцируют - успешно, ясный перец. Пытаюсь поцеловать их, а она легонечко кусает мои губы, чем только сильнее заводит.
- Ах ты, сучка, - шлепаю ее по губам, а сам удесятеряю свои старания в ней, - е...ливая кошка... - в подтверждение она впивается ноготками в мою спину и царапает ее, доводя меня до рычания: - ...а-а-а... накажу... обкончаешься сейчас...
***
В комнате уже совсем темно, но за тяжелыми портьерами не разберешь - день? ночь? После последнего раза мы, кажется, заснули - надолго? ненадолго? А теперь я проснулся. Первое, что думаю, почти рывком вскакивая на постели: "Оксанка?..."
Да здесь она, здесь, усмехаюсь сам себе. Вон - чья это попка тепленькая ко мне прижалась? Это единственное, из-за чего терплю то, что она, поросенок, поворачивается ко мне в постели задом, вместо того, чтоб спать в моих руках, сопя мне в грудь - так ей, мол, неудобно. Думаю это с удовольствием, потому что так было раньше, а теперь все вернулось.
Мое дерганье ее, видать, разбудило:
- Блин, Андрюха, ты че... - слышу ее сонное бормотание. - Приснилось чего?
- Нет, - с еще большим удовольствием глажу ее везде под покрывалом. Я, кажется, выспался и у меня, кажется, стояк. - Просто испугался, что ты свалила от меня. Или мне все это приснилось.
- "Все это"? Вряд ли в один сон уместится. Или они тебе сериалами снятся...
Она дергается, когда легонечко ее щекочу. Тоже своего рода издевательство, а я же люблю до нее докопаться, послушать ее песенки, ее нежные стоны.
Обнаруживаю перед ней уже вполне конкретные планы, но пока только глажусь о нее:
- Если б ты только знала, что мне снится...
Надо как-нибудь рассказать ей. Хотя бы часть.
Потом мы с ней под мое мычание, ее песенки, стоны и хихиканье безобразничаем под одеялом - сто лет уже так не делали - но в кромешной темноте. Мне кажется, темнота еще как-то по-особому действует на нее и делает ее еще чувственней, если такое вообще возможно.
- Слушай, а сколько сейчас? - спрашивает она после, мирно лежа в моих слегка успокоившихся объятиях.
- Понятия не имею... - встаю, натыкаясь на что-то во мраке, на ощупь нахожу брошенную в прихожке карточку и включаю свет.
- Ух ты, Андрюш, это чего такое, - слышу ее восхищенный возглас.
Ребеночек мой. И восхищается по-детски.
Это она про слайд-шоу, на котором как раз видно красивую кленовую аллейку с цветущими клумбами по бокам, а временный фонтанчик, бьющий на заднем плане из серпентайнского озера, обруливает синенький катамаран. Видать, если ночью вебкамеру отключают, то гоняют запись, показывают день.
- Нравится?
- Да, красота какая. И колесо обозрения вдали... Точно, оно ж там сейчас... И горки...
До меня доходит, что она отчетливо видит все детали, видит, хоть на ней нет линз, а очков за эти дни я подавно нигде видал. Да мне и не до этого как-то было, чтоб над этим задумываться.
- Давно сделала? - спрашиваю, глядя на нее пристально.
- Весной.
Не в униклинике, понятно.
- И как?
- Ниче. В смысле, хорошо. Ты был прав, совсем другая жизнь теперь. Только глаза сохнут, но это и раньше было. Спасибо, что тогда надоумил.
- Понятно. Пожалуйста.
- Знаешь, десять лет гарантии дали.
- А потом?
- А потом - увидим.
Вот так вот. Сделала все сама, на свои средства. В этой шараге, которая считает нужным давать гарантию на десять лет. А потом - увидим.
![[]](/img/f/flo_rencen/glava5laguna-ostrovdenpervyy/aviary-image-1563220746100_mini.jpg)