Шейла Евсеевна любила только одного человека − свою дочь Элеонору. Элеонора была талантливой пианисткой. На кончиках ее тонких пальцев, как казалось ее матери, сосредоточилась вся энергия мира.
Уклад жизни семьи Гольденбергов оставался неизменным многие годы. День проходил в пустых хлопотах и заботах, вечером с работы возвращался отец, он накрывал на стол и звал жену и детей ужинать. Летом они проводили месяц на Черном море, а потом отдыхали на даче, потому что Шейла Евсеевна считала, что после юга полезны две-три недели в Подмосковье.
Годы проходили зря, отсчитывая приближение старости, в монотонном вальсе кружились перед глазами бесполезные события, пока Шейла чудесным образом не поняла, для чего она жила все эти годы, страдала, терпела мужа, сыновей, порабощение тяжелой долей замужней еврейской женщины. Смыслом ее жизни стала ее дочь, ее единственная Элеонора, ее пианистка, подарившая ей лучшие мгновения в недостойной ее яркой натуры скудной жизни.
Шейла на даче, под Москвой, вдыхая запах жасмина и липы, представляла себе свой триумф, в огромном зале, Большом зале московской консерватории. Чем дольше она думала, тем больше ей хотелось, чтобы это был именно Большой зал консерватории, лучший концертный зал в России, страны, где она так часто чувствовала себя лишней, отверженной, чужой, в этой стране она добьется своего триумфа. Шейла представляла, как на сцену выходит ее дочь, на ней нежно-голубое бархатное платье с глубоким декольте и длинной широкой юбкой. Белокурые волосы около ушей чуть-чуть прикрывают огромные бриллиантовые серьги, желтые, старинной работы. Темные глаза распахнуты навстречу залу, который замирает, рукоплещет красавице и долго не позволяет ей начать концерт. Элеонора садится за рояль, кончики пальцев опускаются на клавиши. Дивная музыка разливается вокруг, рождаясь на сцене, потом поднимается выше, к потолку, и, как божество, спускается в зал.
Зрители в восторге, они зачарованы волшебной игрой, они забыли обо всем и хотят только одного − чтобы продолжалась эта музыка, эта чудесная власть блестящей пианистки над их душами.
Как новогодняя хлопушка, разрывается последний аккорд. Элеонора встает, подходит к краю сцены. Ее щеки раскраснелись от волнения, она простирает руки к залу, казалось, не замечая никого, кроме элегантной дамы в первом ряду.
Зал рукоплещет, он требует еще музыки, а Элеонора легко сбегает по ступенькам со сцены, подбегает к даме в первом ряду, целует ее и ведет за собой на сцену.
Авации прерываются, заинтригованные зрители ждут объяснений, кто же эта незнакомка в костюме цвета спелой вишни? Взволнованным голосом Элеонора спешит объявить:
− Своему успеху я обязана одному человеку − моей любимой, дорогой маме Шейле Евсеевне. Спасибо, мама.
Зал аплодирует, зал торжествует, он шумит, как штормящее море. Теперь все видят, что ее дочь не вертихвостка, которая крутит романы с дирижером или директором. Она − честная девушка из хорошей семьи и добилась такого успеха, потому что всегда слушала советы своей мамочки.
Шейла делилась со своей дочерью не только советами. У нее была четко продуманная, строго очерченная линия поведения, целая жизненная стратегия. Шейла Евсеевна всегда знала, как надо делать, а как не надо. В таких случаях она говорила:
− Знаешь, Элечка, а я это делаю так.
Летними вечерами они с Элеонорой любили сидеть на втором этаже дачи у раскрытого окна.
− Послушай, мама, − взволнованным голосом говорила Элеонора, − ночь наполнена звуками. Где-то неподалеку играет чудесная музыка, ветерок шелестит листьями липы, как будто шепчутся влюбленные, бьется о стекло ночная бабочка, стремясь пробиться к свету, тонкий девичий смех летит с соседнего участка.
Шейла слышала только, как храпит за стеной ее муж, и как капает вода из рукомойника на террасе.
Кочуя с мужем по Германии, затем по Литве и Белоруссии, Шейла узнала множество не только кулинарных рецептов, но и житейских истин. Проведя жизнь мученицы-кочевницы, привязанной к мужу и к трем детям, она считала, что получила, наконец, право на глоток свежего воздуха в этой скучной действительности, наполненной не только рутинной работой, но также вероломством и предательством.
****
Лев Абрамович не понимал, как он мог жениться на женщине с душой паучихи и манерами вкрадчивой кошки. Он был, безусловно, благодарен ей за двух сыновей и прелестную дочь. Лев Абрамович не понимал, почему каждая попытка вызвать в ней какие-то человеческие чувства натыкалась на глухую стену. Шейла жила в мире догм и правил: 'так надо, так не надо, так прилично, так не прилично, так будет хорошо, так будет плохо, так поступают все приличные евреи'. Не зависимо от того, какое у Льва было настроение, как прошел его рабочий день, дома его всегда ждала чопорно-церемонная супруга с одним и тем же вопросом:
− Как вы считаете, Лев Абрамович, а какая завтра будет погода?
Лев так привык к этому вопросу, что отвечал таким же заученным тоном, не задумываясь:
− Думаю, погода будет лучше, чем сегодня, дорогая.
После этого они садились ужинать, потом пить чай.
Лев Абрамович уже давно привык к тому монотонному голосу, каким она отчитывала домработницу, когда та не точно соблюдала рецепт приготовления свекольника или жареной курицы, к тому набору обычных двух-трех фраз, которыми они с дочерью обменивались во время обеда. В такие моменты он чувствовал себя совершенно лишним, чужим в собственном доме, в своей семье. Часы на стене тикали мелодично − тик-так, маятник раскачивался из стороны в сторону, и все это происходило как будто совершенно без его участия. Нет, не совсем так, его участие требовалось регулярно, раз в неделю. Тогда Шейла говорила ему, поджав губы:
− Лев Абрамович, мне неудобно напоминать вам об этом, но деньги, которые вы давали на расходы на прошлой неделе, уже закончились. Вам, наверное, это непонятно, ведь вы живете в своем идеальном мире. Конечно, вас это не интересует. Но продукты опять подорожали, и Элеоноре необходимо обновить гардероб к летнему сезону.
Лев отчитывал круглую сумму, каждый раз все большую, и никак не мог понять, как можно за неделю потратить такие деньги. В подобных раздумьях протекали его дни, и он утешался работой, думая, что, видимо, создан для того, чтобы зарабатывать деньги, раз так считает его жена, и работал без отдыха, все больше и больше, забывая обо всем.
Так проходила его жизнь, пока он не встретил Розу. Эта хрупкая, мягкая женщина смогла за несколько месяцев их скоропалительного романа внушить ему удивительную уверенность в себе, в своих силах, в завтрашнем дне. Он не изменился, он остался прежним, но почувствовал себя намного сильнее и счастливее.
С тех пор он старался не замечать заученно-монотонных фраз жены, ее напряженных манер, ее колкостей по поводу его недостаточно быстрого продвижения по службе, ее нервно-истеричного состояния, когда они говорили о чем-либо, касающегося их дочери. Лев понял, что только она, только Элеонора заставляла сильнее биться сердце Шейлы. Когда речь заходила о дочери, ноздри Шейлы начинали трепетать, щеки покрывались странным румянцем, и голос становился необычным,она как будто пришептывала, постоянно мялась и подбирала слова.
'Пусть хотя бы дочь вырастит в любви', − думал Лев. Для сыновей он об этом и не мечтал, с ними Шейла обращалась так же, как с мужем. Когда дело касалось Элеоноры, она говорила чуть-чуть помягче:
− Семен, отвези Элеонору к преподавателю, Матвей, сходи с Элеонорой к портному, а то он опять сдерет втридорога. Да смотри, чтобы материю на платье взял настоящую французскую, а не из Владимирской губернии, деньги-то не ворованные, каждый рубль на счету.
****
В тот июльский день над городом с утра нависала гроза. Небо налилось свинцовыми тучами, и то спешило разразиться струями ледяного дождя, то опять переставало, и только ветер гулял по опустевшим улицам, поднимая клубы пыли.
Шейла затеяла стирку. Стирка в доме всегда начиналась стремительно, как июльская гроза. Шейла нашла в кармане брюк своего мужа письмо. Написанное мелким почерком, оно повествовало о любви и было подписано именем Роза. 'Какой кошмар, ведь они даже не думали скрываться', − подумала Шейла.
Роза, высокая брюнетка с тонкими чертами лица, с длинной шеей, с ласковыми речами, была женой хозяина компании, в которой работал ее муж.
Шейла не устраивала скандалов, не била посуду, не плакала. Она затаила злобу. Злоба поселилась в ней, с каждым днем разрастаясь все сильнее, как огромный спрут, опутывала ее нервы, печень, проникала в желудок и отравляла съеденную пищу. Злоба росла, а вместе с ней росла маленькая Элеонора, ее последний ребенок, ее цветок, на который она не давала упасть ни тени проблем и забот. Ее Элеонора была не такая, как они все, она была возвышенным существом высшего порядка. Это чувствовалось во всем: в ее плавных, неторопливых движениях, в изгибе ее тонких рук, когда они падали на клавиши фортепьяно, в изнеженности ее речей.
Шейла была уверена, что Элеонора никогда не повторит ее судьбу. Шейла рано вышла замуж, скиталась с мужем и маленькими детьми, терпела нужду и тяготы постоянных переездов, грубость этого человека, ее мужа, и получила за это предательство, обман, нож в спину.
Потом грянула революция с ее хаосом, неразберихой, отрицанием всего, что казалось раньше непреложной истиной. Хозяин вызвал Гольденберга и сказал, что собирается уехать в Англию, предложил ехать вместе с ним. Лев и сам понимал, что оставаться в России рискованно.
Вечером он получил записку от Розы. Роза умоляла ехать в Англию, писала, что жить без него не может, что в Англии можно быстро разбогатеть.
Лев решил поговорить с Шейлой.
− Хозяин предлагает мне ехать с ним в Англию. Оставаться в России опасно. Посмотри, что происходит вокруг. Неизвестно, что будет дальше. Подумай о детях.
Как раз о детях Шейла и думала. Вернее, не обо всех, а о дочери. О ней, Элеоноре. Англия. Одно звено из цепи ее успеха выпадает. В мечтах о будущем Шейла стояла именно на сцене Большого зала Московской консерватории. Перспективы в Англии не просматривались. В Лондоне Шейла никогда не была, поэтому ей трудно было представить себе там блестящее будущее ее гениальной дочери.
'Зачем он хочет ехать туда? − размышляла она. − Понятно, зачем. Не хочет разлучаться со своей Розой. Как бы не так, они никогда не будут вместе'.
Наутро Шейла сказала мужу:
− Я все обдумала, Лев. Мы никуда не поедем. В Лондоне нет пианистической школы, соответствующей редкому таланту твоей дочери. Подумай об Элеоноре, Лев.
С тех пор Лев думал только о дочери. Элеоноре нужны были лучшие учителя по фортепьяно, лучшие ноты, новые платья, модные украшения. Дочь всегда должна была блистать, сиять, она должна была быть лучшей во всем, и, прежде всего, конечно, в музыке.
Льву всегда казалось, что многочасовые упражнения за фортепьяно подорвут здоровье молодой девушки. Вместо того, чтобы двигаться, гулять, общаться со сверстниками, Элеонора, бледная, худая, по десять часов в день сидела за инструментом.
Медленные аккорды, наполнявшие дом с утра до вечера, наводили на Льва невыносимую тоску. Лев объяснял эту грусть тем надрывом, который произошел у него в душе после отъезда Розы. Музыка, которая, казалось, должна была вдохновлять и радовать, у Элеоноры была не такой. Музыка Элеоноры была вымученной, печальной, она была плодом не окрыляющего вдохновения, а титанических, неимоверных усилий усталой девушки, запертой в душной комнате своей властной матерью.
Лев не знал, как не знал никто, как долгими тоскливыми часами за роялем его дочь молила судьбу сжалиться над ней и сделать так, чтобы ей не нужно было больше играть.
Иногда вечером, изможденная, не в силах выдавить из рояля ни звука, Элеонора грустно перелистывала ноты не выученных произведений. Мать подходила к ней и умоляла продолжить усилия, ласково гладя по уставшим пальцам.
− Еще немного, моя девочка, и все получится. Нужно только еще чуть-чуть постараться.
От этих слов у Элеоноры вырастали крылья.
− Конечно, мамочка, − шептала она и вновь садилась за рояль.
Льва, безусловно, радовали успехи Элеоноры, но иногда он ловил себя на мысли, что лучше бы его дочь стала обычной учительницей музыки и женой приличного еврея. Элеоноре исполнилось восемнадцать, она посещала занятия в консерватории, брала частные уроки у нескольких ведущих педагогов и проводила все свободное время в изнурительных, долгих упражнениях за фортепьяно.
Когда он заговорил с женой о возможном замужестве Элеоноры и предложил подыскать ей подходящую партию, с Шейлой случилась истерика. Привычное самообладание изменило ей, и Лев впервые услышал, как наружу вырвался ее истинный, властный и непримиримый голос:
− Никогда! − закричала она. − Ни за что! Ты хочешь сломать жизнь дочери, лишить ее великого будущего, променять ее великолепную жизнь на жалкую участь домохозяйки, такой, как я! Этого не будет никогда!
С этого дня Шейла стала ненавидеть Льва еще больше. Она утвердилась в мысли, что Лев хочет помешать ее планам, сломать ее будущее, надругаться над ее мечтой.
Как и предчувствовал Лев Абрамович, после революции настали тяжелые времена. Все сложнее становилось достать продукты, не говоря уже о других вещах, к которым привыкла его семья. Шейла безропотно терпела все ради будущего триумфа дочери.
****
Диагноз врачей прогремел, как гром среди ясного неба. Элеонора заболела рассеянным склерозом. Доктора сказали, что болезнь нельзя вылечить, но успокаивали родных девушки, повторяя, что больная проживет еще несколько десятков лет. В периоды между обострениями она может вести совершенно нормальный образ жизни. К сожалению, считали врачи, нарушенная координация движений не позволит девушке продолжить карьеру пианистки. При благоприятном течении болезни она сможет иметь семью и детей и выполнять работу, не требующую хорошей координации движений. Элеоноре был прописан спокойный образ жизни и щадящий режим.
'Почему именно она, ее Элеонора?' − напряженно думала Шейла. Среди ее знакомых было много молодых девушек, которые жили, радовались жизни, танцевали, пели на радость родителям. А ее орхидея увядала у нее на глазах. Шейла решила, что она не потерпит этого. Она не смирится с этой горькой участью ее дочери, чего бы ей этого не стоило.
С началом болезни Элеоноры в доме Гольденбергов наступила тишина. Запах лекарств наполнил комнаты. Все ходили на цыпочках, боясь потревожить больную. Музыка, наполнявшая дом с утра до вечера, стихла, и умолкла музыка в душе Элеоноры. Предписания различных врачей, российских и из Германии, с которыми Шейла вела активную переписку, исключали друг друга.
− Шейла, нельзя давать девочке сразу столько таблеток, − твердил Лев. − Это может ей навредить. Врачи же сказали, что эта болезнь не лечится.
Но Шейла не слушала его. Она была уверена, что если следовать схемам лечения всех врачей одновременно, то болезнь удастся вылечить быстрее. Старший сын, Матвей, оставил работу, чтобы помогать матери ухаживать за больной Элеонорой.
Шейла чувствовала, как постепенно безумная, страстная любовь к Элеоноре перерастает в ненависть, жестокую и непримиримую. Ненависть к той, которая убила ее мечту о триумфе, ее лучезарное, светлое будущее. Ее гениальная девочка, ее необыкновенная Элеонора оказалась такой же, как все.
Элеонора слабела с каждым днем, захлебываясь очередной порцией сильнодействующих лекарств. Она, безусловно, не могла не замечать, что от лечения Шейлы ей становится намного хуже, и в эти редкие минуты здравый смысл подсказывал ей, что она могла бы сопротивляться матери. Но за годы страданий за роялем, в ее тяжелой схватке с музыкой мать была единственным человеком, внушавшем ей силы и веру в себя, которых ей так недоставало. Ослабленное болезнью сердце Элеоноры не хотело воспринять перемену, произошедшую в отношении матери. Острый ум девушки давно понял ее, но сердце не желало принять. Сердце матери принадлежало Элеоноре − будущей великой пианистке, подающей большие надежды музыкантше. В нем не было места для Элеоноры − живой девушки, простой смертной из крови и плоти, которая заболела смертельной болезнью, не выдержав марафона блестящей пианистки. Элеонора умирала с именем любимой мамочки на устах, отгороженная от окружающей жизни невидимой паутиной, сплетенной Шейлой.
Жалкое подобие жизни вместо рукоплещущего концертного зала, сияющего триумфа, закончилось через два года. 'Пусть лучше смерть, чем такая жизнь', − думала Шейла.
Шейла никогда не забудет, какой красивой в гробу была ее девочка. Самая прекрасная покойница, которую когда-либо хоронили на Востряковском кладбище, она была, как спящая принцесса из сказки. Трудно было даже поверить, что она мертва, настолько свежей и естественной она казалась в гробу. Шейла с восторгом смотрела на красавицу-дочь. Ей показалось, что даже румянец алыми розами проступает на ее щеках, как воспоминание о несостоявшемся триумфе. Элеонора была чиста и непорочна, и навсегда осталась такой в памяти своих братьев, отца и матери, которая заказала на белом мраморном надгробии на могиле дочери надпись: