Первым, что я увидела, был белый потолок над моей кроватью.
Оказалось - я лежу на кровати и надо мной белый потолок. Но я поняла это не сразу.
Сначала я зажмурилась от ослепляющей белизны перед моими глазами и лишь когда решилась на вторую попытку, поняла, что это просто потолок белого цвета.
А под потолком есть стены и даже пол. И на полу стоит моя кровать. И я лежу на ней, укрытая таким же белым покрывалом.
Я поняла, что я не парю над облаками и вообще нахожусь ещё очень даже далеко от небес.
И вокруг меня совсем не невесомость, а привычное земное притяжение, которое давит на меня со всех сторон и тянет вниз. А сил, чтобы его преодолеть и приподняться с кровати, на которой я лежу, чтобы стать хоть чуточку ближе к белому потолку над головой, просто нет.
Потому что стоило мне только попытаться сделать это, как все моё тело мгновенно пронзила острая боль.
Даже не знаю, как её описать. Это было похоже на удар молнии - раз! - и через моё тело, через каждую его клеточку прошел невидимый разряд, заставивший меня замереть на месте и задержать дыхание. Кажется, даже сердце в эту секунду пропустило свой удар. Но это не правда. Я просто не прислушивалась к его биению, потому что в этот миг для меня не существовало ничего - ни окружающей обстановки, включая белый потолок и даже ту самую кровать, на которой я лежала, ни меня самой с гулкими ударами моего сердца и кислородом в моих легких. Была только боль. Она охватила меня целиком: от макушки и до самых кончиков моих пальцев.
И именно тогда, в тот самый злополучный момент, когда боль впилась в меня своими колючими пальцами, я совершенно ясно поняла - я жива.
Тогда я не знала, как это возможно. Впрочем, я и сейчас не понимаю этого. Ведь последним, что я видела перед белым потолком, был вид стремительно приближающейся ко мне асфальтированной площадки. И ещё я помню тяжесть.
Мне почему-то казалось, что когда я шагну с мокрой, скользкой от проливного осеннего дождя, крыши, то я стану легкой, как пушинка, и ласковый ветер подхватит меня и понесет, как пожелтевший листок дерева, кружа над городскими улицами.
Но вместо этого, я ощутила ужасную тяжесть земного притяжения, свист в ушах и только и успела запомнить молниеносно приближающийся кусок темного, сырого асфальта. Но мне хватило времени, чтобы пожалеть о том, что именно эта узкая асфальтная полоска станет последним, что я увижу в жизни.
А потом был белый потолок. И боль. И судорожный вдох. И новый день.
Но во всем этом не было смысла.
Ведь не мягкую кровать я искала, когда в предрассветной мгле поднималась на крышу многоэтажного дома. Мне не нужны были ни белый потолок, ни стены, ни пол. Мне ничто и никто не был нужен. Только забвение. Чтобы ничего больше не чувствовать. Ну, совсем ничего.
Потому что чувствовать было больно. В тысячу раз больнее, чем тогда, когда я увидела потолок и захотела пошевелиться.
Та боль была не просто сильнее. Она была всеобъемлющей. И её нельзя было переждать или перетерпеть, потому что она не отпускала. Не давала дышать, не давала думать... не давала жить. Тогда я и решила, что жить не за чем. И шагнула вниз, и увидела асфальтную площадку перед своим лицом, и очнулась в комнате с белым потолком и кроватью с покрывалом такого же цвета.
"Почему?" - подумала я тогда. Мысли ещё очень медленно ворочались в моей голове. Но не задать этот вопрос я просто не могла. Конечно, я не знала кому его задать и кто должен мне на него ответить, тоже не знала. Да я даже не могла пошевелить губами, чтобы прошептать хотя бы одно-единственное слово. Но и избавиться от него я тоже была не способна.
Если боль захватила тогда моё тело, то эта злополучная мысль подчистую завладела моим разумом. Мне казалось, что именно она сдавила мои виски и не отпустит до тех пор, пока я не пойму. Но я не понимала. Просто не могла сообразить и всё.
Даже сейчас меня порой - нет-нет - да и одолевают сомнения на этот счет. Но я отгоняю их, как назойливых мух, слетающихся к открытой банке варенья в знойный летний полдень. Я не знаю ответа на вопрос "Почему?". Никто его не знает.
Те, кто говорит, будто он точно знает, просто путает. Он придумал, как ответить себе на вопрос: "Зачем?" и поэтому счастлив. Я тоже придумала, что себе ответить. И поэтому живу и ищу ответы на другие вопросы.
Но тогда я этого не хотела. Тупо уставившись в потолок и морщась от боли при любой попытке пошевелить головой, я жаждала знать: "Как?". Как так вышло и как быть дальше?
Вполне естественно, что альтернативы у меня не было. Но даже когда выбора нет, ты все равно должен его сделать.
И я сделала. Я ме-е-едленно повернула голову вправо, а потом влево. И не закрывала глаз, хотя мне ужасно хотелось это сделать. Но я поняла, что не смогу спрятаться. Я не смогла убежать, даже шагнув с крыши вниз.
Поэтому даже если сейчас я закрою глаза, то когда-то мне все равно придется их открыть и посмотреть вокруг. Так я тогда решила. И осмотрелась.
Оказалось, в комнате был не только потолок и кровать, а ещё и дряхлая деревянная тумбочка, заваленная чем-то на вид напоминающим пачки с таблетками, ампулы с прозрачными жидкостями, и странной формы резиновые трубочки. Ещё в самом углу комнаты обнаружился умывальник. А ещё дальше - дверь.
Признаться, я не увидела её сразу. От прилагаемых усилий мои глаза тогда застилали слезы, и выкрашенные светлой краской стены сливались в одно блеклое, размытое пятно, на фоне которого входная дверь была едва различимой.
Понять, что это именно дверь, я смогла лишь когда она распахнулась и в мою комнату влетела женщина в халате такого же белого цвета, как потолок и моё покрывало.
- Очнулась! - прошептала она, но её шепот показался мне невыносимо громким, точно так же, как и потолок выглядел в первый раз ослепительно белым.
Мне хотелось закрыть уши руками, чтобы не слышать произносимых ею успокоительных слов, но я не могла поднять их. Не могла защитить себя от этой назойливой женщины. Я была беспомощна.
Я была такой же беспомощной, когда холодным осенним утром делала свои неуверенные шаги, надеясь, что, чтобы дальше ни было, будет легче.
Легче не стало. Стало хуже.
Не потому, что я очнулась в больничной палате и усердная медсестра старалась облегчить мою боль. А потому что она не могла этого сделать. Ту боль, что была у меня в душе, и с которой я не могла, не хотела жить, она не могла облегчить. А эта боль никуда не исчезла.
Потому что до того, как падая, запомнить мокрый асфальт, я запомнила и другое событие. То событие, из-за которого я и оказалась тогда на крыше.
Тот вечер я помню очень ясно. И могу перематывать его в своей памяти, как любимую, засмотренную до дыр киноленту, которую смотришь вновь и вновь, потому что каждый раз она радует точно также, как и в первый, хотя ты уже и знаешь наизусть все диалоги и сцены.
Был вечер. Ничем ни примечательный осенний вечер. Как брат-близнец похожий на череду точно таких же серых, унылых осенних вечеров. И ничто не предвещало беду.
Говорят, что когда происходит что-то особенное, непредсказуемое, то сердцем можно почуять это заранее.
Я не почуяла. И не подготовилась. Да и произошедшее событие стало особенным и непредсказуемым, наверное, только для меня одной. Потому что кто-то знал о нем наверняка, кто-то догадывался, кто-то не знал, но посчитал бы случившееся совершеннейшей банальностью. Но только не я.
Я ни о чем не знала, не догадывалась, не чувствовала сердцем...
Просто тем серым осенним вечером, когда я под мелким моросящим дождем, прибежала в гости к своему любимому человеку, оказалось, что на месте того, кого я любила, так искренне и нежно, так страстно и неистово, какой-то чужой, совершенно другой, незнакомый мне человек. А моего любимого больше нет. Просто не существует на свете.
Вместо него меня встретил человек, улыбающийся моими любимыми губами, смотрящий на меня моими любимыми, но теперь испуганными синими глазами и торопливо натягивающий на себя подаренный мной махровый халат.
И ещё он - этот незнакомец - зачем-то хватал меня за руку и пытался вывести из спальни, и даже что-то лепетал мне на ухо, как будто выйди я из комнаты и выслушай его бессмысленные слова, оттуда исчезнет и, натянувшая до подбородка покрывало, темноволосая девушка, такая же незнакомая мне, как и мой любимый человек.
А потом я шла обратно под проливным дождем, только на этот раз не раскрывая зонта. Мне совершенно не хотелось держать его над своей головой, защищаться с его помощью от разбушевавшейся стихии.
Я просто не замечала, как падающие с неба капли сливаются с катящимися по моим щекам слезами. И защищаться ни от чего, даже от непогоды, я уже не видела смысла. Он просто исчез. Точно так же, как исчезает роса под жгучими лучами зажигающегося на небосводе солнца.
И когда я увидела белый потолок, он тоже не появился. И боль раз за разом пронизывающая моё тело не помогала избавиться от боли сердечной. И хлопочущая рядом медсестра лишь досаждала.
Тем осенним вечером мне казалось, что хуже быть не может. Оказалось, может.
Я так думала, когда лежала на кровати и смотрела на белый потолок, а вокруг суетилась немолодая женщина в медицинском халате. Но я и тогда ошиблась.
Ещё хуже стало, когда меня пришла проведать мама.
Потому что стоило мне увидеть её посеревшее и за день постаревшее лицо, как та решимость, которая помогала мне держать глаза открытыми, куда-то исчезла. Теперь мне ужасно хотелось снова уснуть, зажмуриться или на худой конец отвернуться, чтобы не видеть мамино лицо. И глаза.
Мне просто невыносимо было смотреть в эти бездонные, полные беспросветной тоски глаза, которые спрашивали у меня: "Почему?".
Наверное, и у меня были такие же глаза, когда тем непримечательным осенним вечером я увидела на месте моего любимого человека чужака.
Только я не понимаю, как же мог он под таким взглядом что-то лепетать и размахивать руками для убедительности? Я, видя этот немой укор, не могла произнести не слова. Мне хотелось провалиться сквозь землю, очутиться где угодно, лишь бы мне не нужно было оправдывать то, что оправдать невозможно.
Но хуже всего было, когда мама села на стул около моей кровати и добрым, тихим голосом, таким, каким она когда-то пела мне на ночь колыбельные песни, спросила:
- Как ты себя чувствуешь, родная?
Она не кричала на меня, не топала ногами и не требовала моих признаний. Она не обвиняла меня ни в чем.
Но я знала, что виновата. Просто чувствовала это и все.
Двигаясь по улицам под дождем и шагая с крыши вниз, я не думала о том, что когда-то мне придется увидеть этот взгляд. И поэтому сейчас я была не готова к этой встрече. Даже, если прошептать хотя бы одно словечко, мне было бы не так больно, я бы не произнесла его вслух.
Не было такого слова, чтобы выразить мои чувства. Я могла бы сказать: мне так жаль! Но даже в этих словах, кроме правды была бы и ложь.
Мне было жаль: себя, потерявшую любимого человека, свою маму, потерявшую родную дочь. Но восполнить эту мамину утрату я была не готова. Мне было жаль нас обеих, но я не могла этого сделать.
Поэтому я просто закрыла глаза.
А когда открыла их снова, был уже новый день.
Тогда я не могла этого понять, потому что над моей головой все также находился потолок, а кровать, на которой я лежала, все так же стояла на полу все в той же больничной палате. Не изменилось ровным счетом ничего.
И только к воспоминаниям моей жизни добавилась ещё одна страничка, в которой в дверь комнаты, где я находилась, забегала суетливая медсестра и где я не могла выдержать брошенного на меня взгляда суровых маминых глаз.
Поэтому все, что мне оставалось, это лежать в кровати и, глядя на белый потолок, вспоминать все то, что так ужасно хотелось бы забыть. Но никак не получалось.
А потом дверь моей палаты снова открылась и в неё вошла та же медсестра. Это сейчас я могу сказать, что это была та же медсестра, а тогда я не могла говорить об этом с уверенностью. Я просто не обращала на неё внимания. Старалась не обращать.
Войди в дверь моей комнаты вместо женщины в белом халате - мужчина, это совершенно никак не повлияло бы на меня: на мои мысли, на мои чувства. Мне было также больно.
И когда на стул возле моей кровати опять присела моя мама, я снова чувствовала ту же невыносимую тяжесть и боль. И её вопрос: "Как ты себя чувствуешь, родная?" вызывал в моей душе ту же муку, что и день назад.
И у меня также не было сил, чтобы ответить ей.
А когда она говорила: "Я знаю, что ты меня слышишь. И знаю, что тебе больно. И вижу, что ты не хочешь говорить со мной, не хочешь видеть меня. Но я хочу, чтобы ты знала, что я все равно рядом. И я люблю тебя" я ощущала, как тяжело дается ей каждое произносимое слово. И глубоко в душе я была ей благодарна.
Но эта благодарность только усиливала боль и чувство вины. Потому что я считала, что трепету в душе нельзя поддаваться, иначе будет ещё хуже, ещё больнее и вынести это будет нельзя.
И я снова закрывала глаза. Раз за разом. День за днем.
Если бы я могла, я бы закрывала ещё и уши, чтобы не слышать, как мама делится со мной своими повседневными горестями и радостями, как описывает погоду и рассказывает о шалостях моей маленькой племянницы.
Но даже, если бы я решилась преодолеть боль, и поднять свои руки к ушам, этот протест выдал бы меня с головой. Он рассказал бы обо мне то, что я ни за что, никому не хотела бы рассказывать. Что я, несмотря на свои старания, не могу оставаться холодной и равнодушной, что я не могу терпеть белый потолок над моей кроватью, злополучную дверь, которая распахивается каждый день и впускает внутрь медсестру и мою маму с её печальными глазами и натянутой улыбкой.
Тогда мне хотелось, чтобы никто не знал, что даже прикованная к кровати, я продолжаю жаждать побега от всего этого. И чтобы никто не мог помешать мне.
Я продолжала надеяться на избавление от боли в своем сердце. Хотя и понимала, что возможность побега - иллюзия.
И раз за разом закрывая глаза, я не спасалась от нового дня и белого потолка.
А потом однажды, я вдруг совершенно отчетливо поняла, что новый день не наступает. Что день, в котором я живу - все время старый.
И не только потому, что кровать стоит на одном и том же месте. Не потому что в комнате также стоит тумбочка и стул, не потому что в ней есть дверь и умывальник, а потому что вообще ничего не меняется.
Каждый день в дверь моей палаты заходит одна и та же медсестра. Я стала присматриваться к ней, стараясь делать это незаметно, и в скорости изучила её немолодое, укрытое морщинками лицо, досконально. Это лицо не менялось изо дня в день. И эмоции на этом лице никогда не менялись.
Я поняла, что она каждый день шепчет: "Очнулась!", словно в её лексиконе просто нет других слов.
Но убедило меня не это.
Просто однажды, проверяя свою гипотезу, я рискнула заглянуть в мамины глаза. И поняла, что они те же. Я могла прочитать в них все тот же вопрос: "Почему?". Там не было смирения и облегчения или, наоборот, тщательно скрываемой ярости. Только один этот злополучный вопрос.
И именно тогда я стала прислушиваться к её словам. До этого дня я только слушала их, но никогда не слышала. Теперь я захотела услышать.
Я знала, что будет больно. Я знала, что будет трудно. Но согласно моей гипотезе о том, что новый день для меня никогда не начинается, времени у меня было предостаточно.
И я стала слушать. И осмысливать. И даже, в конце концов, думать самостоятельно.
И вот, что я поняла: я права. И тогда мне стало по-настоящему страшно.
Получалось, что потеряв любимого человека и шагнув из-за этого вниз с мокрой крыши многоэтажного дома, я не просто очнулась в больничной палате, прикованная физической болью к своей кровати. Оказалось, я обречена проживать день за днем, оставаясь один на один со своей сердечной болью, не имея возможности что-то сделать, что-то изменить, даже просто забыть обо всем.
Каждый день ко мне в комнату входила медсестра, повторяя свои ежедневные ритуалы. А вслед за ней приходила моя мама.
И она всегда одинаково смотрела на меня, пронзая своим взглядом. А потом спрашивала: "Как ты себя чувствуешь, родная?". Всегда только так и никогда иначе.
А потом говорила про свою любовь. Одними и теми же словами. Каждый день, каждый раз.
И я могла бы наперед предугадать, что она в следующую секунду скажет о погоде или о моей малышке-племяннице. Потому что я выучила эти фразы наизусть.
Они врезались мне в память и сколько я не старалась - не могла выбросить их оттуда.
Так протекала моя мука - знать и помнить, помнить и знать. Без возможности побега, без передышки, без остановки. Каждый новый старый день.
А потом я решила попробовать. Только попробовать. А вдруг получится?
Вдруг, если я пересилю боль физическую и скажу хотя бы одно-единственное слово, пытка прекратится?
Однажды я решилась проверить.
В тот день я как всегда открыла глаза. Увидела привычный белый потолок. Потом услышала, как в палату входит медсестра и как она шепчет: "Очнулась!".
А потом я, не закрывая глаз, смотрела на маму и слушала её слова. Знакомые до боли.
И все время хотела что-то сказать. Сначала я хотела сказать: "Мне жаль", сразу, как только я увижу её на пороге палаты. Потом я хотела сказать: "Я тоже" после того как мама скажет: "Я люблю тебя". И ещё много чего я хотела сказать. Но не говорила.
Не потому что думала о боли, которая пронзит все мое тело своими острыми иголками.
Мне не хватало решимости. Для самых простых, коротких и банальных слов.
Но потом, когда мама, как всегда, закончив свой монолог, поднялась и направилась к двери, я все-таки сделала над собой усилие и, преодолевая боль, чуть слышно прошептала: "Мама..."
Мама, которая тогда была уже у самого порога, внезапно обернулась.
Но за те мгновения, которые нужны были ей, для того, чтобы обернуться, я растеряла свою решимость и закрыла глаза.
И она, решив, видимо, что ей послышалось, постояла ещё некоторое время в дверях. И ушла.
А я осталась лежать в своей кровати под белым потолком с плотно зажмуренными глазами и пыталась разобраться в том, что только что произошло.
Я пришла к выводу, что это была неплохая попытка.
Мне было больно и страшно. Я не могла забыть о своем прошлом, и не знала, что ждет меня в будущем.
Но я знала, что если я не попробую ещё раз, пытка будет длиться.
И я попробовала ещё раз. На следующий день, когда мама выходила из палаты я шепнула уже вполне отчетливое: "Мама..." и мама снова обернулась.
И я не стала закрывать глаза и притворяться, что сплю.
Я встретила её взгляд и - о, чудо! - мама улыбнулась мне. Эта маленькая перемена, теперь, когда я почти поверила в неизменность происходящего со мной изо дня в день, просто ошеломила меня.
Я поняла, что в этой моей новой жизни, наполненной болью, есть ещё что-то. И мне самой нужно выбирать что это будет - показное равнодушие или искренняя нежность и признательность.
Тогда я была в шаге от того, чтобы бесстрашно открыть своё сердце для новых чувств.
Но на следующий день меня постигло страшное разочарование. Открыв глаза и увидев все тот же белый потолок, я ощутила, что разбуженная вчерашним неожиданным успехом, жажда перемен куда-то исчезла. А вместо неё пришло осознание собственного полнейшего бессилия.
А вместе с ним вернулась и былая апатия. Не хотелось открывать глаза, не хотелось бороться с болью, не хотелось слушать опостылевшие мамины слова. Ничего не хотелось.
"Зачем пытаться, если все равно ничего не меняется?" - спрашивала я у себя. Я не видела разницы, между днем, проведенном в безмолвии и относительном покое, и днем, посвященным борьбе за возможность сказать одно-единственное слово и быть услышанной, потому что итог был один и тот же - унылое утро в палате с белым потолком и неугасающей болью в сердце.
Тот факт, что от произнесенного мною слова мама улыбалась мне, не дарил больше умиротворения, и не освобождал меня от оков боли. И казалось, что прилагаемые мною усилия уходят в пустую. Поэтому в тот день я не стала пытаться заговорить.
Не знаю, сколько дней прошло, прежде чем я вновь вернулась к своим бесполезным попыткам. Я не считала дни. Они пролетали один за другим, одинаковые, безликие, мучительные.
И, тем не менее, я не могла не замечать их. Хотя и усердно пыталась.
Потому что дни эти были заполнены воспоминаниями и мыслями.
Дни наступали и улетали прочь, а воспоминания оставались. И когда я вспоминала мимолетную мамину улыбку на пороге комнаты, то сердце моё вздрагивало у меня в груди, даря мне призрачную надежду, больше похожую на наваждение.
Это было крайне болезненно. И в то же время приятно.
Нечто подобное я ощущала, когда в своей прошлой жизни - до белого потолка в больничной палате - холодным осенним вечером стискивала в своих руках чашку с горячим чаем, обжигая при этом пальцы, но упиваясь согревающей мои ладони теплотой.
Только теперь боль пронзала мою и без того израненную душу.
Но где-то глубоко-глубоко внутри оставалась часть меня, которая верила в возможность избавления от этой пытки. Правда ей потребовалось очень много времени, чтобы достучаться до моего сознания и подтолкнуть его к действиям.
Но когда я все же решилась на риск, вновь пытаясь добиться изменений в своем беспомощном существовании, оказалось, что это вполне реально.
Когда я отказалась от бездействия и заставила себя, превозмогая боль, анализировать то, что со мной происходит, то мне стало легче.
Не потому, что размышляя о чем-то, я забывала об этом, вовсе нет. Просто не прячась от самой себя и извлекая на свет то, что до этого момента было спрятано глубоко внутри меня, я, казалось, лишала его той силы, что раньше довлела надо мной, словно занесенный над горлом острый меч.
Слова оставались при этом просто словами, мысли - мыслями, воспоминания - картинками из моего прошлого.
И эти картинки мучали меня, как и прежде.
Но теперь я проводила дни в поисках средства, способного облегчить мои сердечные страдания. Лежа на кровати и уставившись в белый потолок, я думала о том, что могу предпринять.
Именно тогда я совершенно ясно осознала, что не имею права оставаться слабой.
Я поняла, что упиваясь жалостью к самой себе, я не решаю проблему, а только усугубляю её.
В то же время я видела, что для действий, для борьбы - нужны силы, и не знала, где их взять.
Сначала мне пришло в голову, что следует начать с начала. И я, превозмогая боль, мысленно раз за разом возвращалась в тот день, когда потеряла смысл жизни. Вспоминала, как я брела по осенним улицам под проливным дождем.
И находила там только боль. Как ни старалась я не могла обнаружить там ни сил, ни пустоты.
Пустота на том месте, где раньше была незаживающая рана, помогла бы мне исцелиться душой и телом. Но боль не отступала.
Из злости и презрения к тому человеку, которого я любила, я хотела черпать энергию. Но не могла.
Понимая, что так не может, не должно продолжаться вечно, я искала другие пути. Безуспешно.
Но однажды мне пришла в голову идея. На первый взгляд она выглядела совершенно абсурдной. Суть её была в том, чтобы не пытаться удалить боль из своего сердца, а смириться с произошедшим, принять его, а значит понять, простить и отпустить.
Естественно, я тут же отбросила эту мысль из-за её несостоятельности.
Но потом вернулась к ней вновь. И ещё. И ещё.
Сделать то, что пришло мне в голову, казалось совершенно невозможно.
Но нелепо было размышлять о невозможном, проживая раз за разом один и тот же день.
"Как можно простить человека, из-за которого я обречена испытывать такую боль?" - спрашивала я. Но вопрос оставался без ответа, заставляя меня раз за разом проходить по замкнутому, адскому кругу от причины к следствию. От измены к боли.
А потом я вдруг неожиданно для самой себя поняла, что тот, кого я считала своим любимым человеком, наверное, и не догадывается о моей боли. Или просто не думает о ней.
Точно так же, как он не думал обо мне, когда знакомился с темноволосой девушкой, которую я увидела у него в спальне, и когда вел её к себе домой. Ему просто нет дела до того, что я чувствую.
Если бы он был тем, за кого я принимала его раньше, он мог бы понять меня. Если бы захотел.
Но тот чужак, которого я увидела тем серым осенним вечером, не хотел этого. Его глупое бормотание лучше других аргументов доказывало, что он совершенно не знал, что я чувствовала в тот момент.
Я была ему совершенно безразлична. И только я сама относилась к нему, и ко всему, что случилось, иначе.
Выходит не он, а только я сама виновата в том, что испытываю такую боль.
Я верила в то, чего никогда не существовало, а когда убедилась в иллюзорности своих убеждений, то обвинила в этом того человека, который предал моё доверие, и весь мир в придачу.
А ведь на его месте мог быть кто угодно. Любой другой человек.
Оказалось, что личность не имеет значения. Важны последствия.
Я верила в чужую любовь, ища в ней смысл своей жизни. И обманулась.
Обманулась жестоко. Болезненно. Даже слишком.
И хотя, тот человек, которого я любила, не оправдал моих надежд, поступил мерзко и недостойно, винить его в своей боли было глупо.
Ведь страдает не он. Считая его виновником своих мучений, я, тем не менее, наказывала не его, а саму себя. Раз за разом. Снова и снова.
"Но если причиной сердечной боли была моя собственная наивность, значит кара заслужена?" - задавала я себе вопрос. И сначала отвечала: "Да".
Но потом, просыпаясь и устремляя взгляд к белому потолку своей больничной палаты, своей тюрьмы для разума и тела, где я проживала бессмысленные дни, придаваясь мучительным размышлениям, я уже не была в этом столь уверена.
Мне начинало казаться, что посланное мне наказание несправедливо.
Никому, ни за какие прегрешения я бы не пожелала такой боли, которая преследовала меня день за днем. Которая не отступала даже в те моменты, когда входящая в палату медсестра шептала: "Очнулась!" и моя собственная мама спрашивала: "Как ты себя чувствуешь, родная?".
И тогда я поняла, впервые осознанно почувствовала, что не заслуживаю этой боли. Вне зависимости от причин её появления, от того, кто прав, кто виноват.
Я решила, что я могу, я должна расстаться со своей болью. И не только потому, что не в силах её терпеть. Как оказалось, мое терпение практически безгранично.
А потому что я достойна лучшего, чем ежедневный, неотступный гнет воспоминаний, достойна освобождения от невыплаканных слез и невысказанных проклятий. Я достойна дышать, думать, говорить... жить.
Я почувствовала себя человеком.
А не одним сплошным комком боли, как казалось мне раньше.
Конечно, тело мое болело все также. Но я знала, что справлюсь с телесной болью.
Потому что я нашла ключ к избавлению от боли душевной.
Пилюля была горькой, но действенной.
Взглянув правде в глаза и вытащив на дневной свет свои потаенные страхи, я поняла, что надежда есть. Она была всегда. Просто я не позволяла себе относиться к ней всерьез, опасаясь ещё большей муки.
Но когда я день за днем искала путь к спасению, то поняла, что мой единственный шанс заключается в том, чтобы поверить. Поверить в себя. Поверить в то, что надежда существует.Просто допустить такую возможность. А не отбрасывать её прочь.
Только когда в моем сердце появилась вера, я поняла, что она может придать жизни смысл. И не важно во что верить - в правду или в ложь, в лучшее или в худшее, в любовь или в боль.
Каждый выбирает сам. День за днем. Раз за разом.
Я убедилась, что можно закрыть глаза и опустить руки. Но это не изменит ровным счетом ничего, не уменьшит боль.
А можно набраться мужества и открыть глаза.
И увидеть белый потолок. А на нем солнечный луч.
Да-да. Так случилось со мной в один из дней.
Я, как всегда, открыла глаза. И снова увидела белый потолок.
Но на этот раз на потолке был отчетливо виден солнечный зайчик.
И стены были те же, и тумбочка та же, и стул тот же. И даже дверь.
А на потолке были блики солнечного света.
Оказалось, за моей кроватью в больничной палате находится окно. А в нем - весь мир. И оттуда льется свет. Потому что светит солнце.
И я впервые за много-много дней улыбнулась. Искренне.
Потому что появление на уже ставшим моим белом потолке солнечного зайчика, обрадовало меня.
Оказалось, я способна обрадоваться.
Я неожиданно сообразила, что даже если мне суждено прожить в этом монотонно повторяющемся дне всю свою оставшуюся жизнь, я могу чувствовать не только боль.
Ещё я могу радоваться солнечному зайчику на белом потолке.
Никто не запретит мне радоваться от такой мелочи, которая, тем не менее, есть в моей новой жизни со смыслом.
А ещё в этой жизни есть дверь, в которую обязательно войдет медсестра в белом халате. А за ней войдет моя мама.
И я смогу прошептать ей: "Мама..." и увидеть, как она улыбнется. И почувствовать её тепло.
Так я решила. И я верила, что так и будет.
Но оказалось, что может быть ещё лучше.
Потому что в тот день, когда на потолке моей больничной палаты я увидела солнечный свет, медицинская сестра, заглянувшая ко мне, совсем не удивилась тому, что я пришла в себя.
А в глазах мамы, которая, как я и ожидала, пришла и села на стул около моей кровати, не было вопроса: "Почему?"
И хотя она точно так же, как и всегда спросила у меня: "Как ты себя чувствуешь, родная?", я поняла по её голосу, что что-то изменилось.
Может быть весь мир. Может быть моя мама. Может быть только я.
И тогда я без страха посмотрела в её добрые, чуткие глаза и попыталась сказать: ""Я люблю тебя, ма."
Признаться, у меня не вышло. Вместо ясных и четких слов, которые бы точно выразили то, что я чувствовала, из моего горла вырвались только невнятные гортанные звуки. Но это было совершенно не важно.
Потому что она все поняла без слов. И наклонилась ко мне ближе. И нежно провела своей ладонью по моей щеке.
И тогда я поняла, что совершенно не буду против, если этот новый день будет повторяться снова и снова.
И не важно, что по моей щеке в ту секунду скатилась одинокая слезинка.