Смерть человека - она относительна. От него остается нечто более важное, чем могила и имя, написанное на плите. Остается среда. Он умирает, выпадает из нее. А она живет собственной жизнью, обволакивая каждого, кто посмеет углубиться в нее, засасывая в водоворот своих страстей, страстишек, интриг и восторгов. Среда живет в бумажках, записках, картинах и фотографиях. И я (да я ли это уже!) подчиняясь ее закону, становлюсь на двести или триста лет старше. Я проваливаюсь во времени, и в этом полете единственным компасом мне служат мои собственные чувства и страсти. Я держусь за их нить, и она ведет меня далеко, далеко ко ...мне.
Этот заброшенный дом неподалеку от самого центра большого и шумного города мог бы быть просто назван домом кошек по невероятному количеству живущих в нем хвостатых обитателей, или стать общегородской голубятней, судя по воркующим стаям голубей, расположившихся на его запыленном годами и замусоренном людьми чердаке. Но не был. Не стал. В доме расположился давно, еще в кипевшие энергией и энтузиазмом 30-е годы, городской архив. Сюда, на свалку истории, свалили все бывшие в губернии драмы, приставили к ним новые, затем еще и еще, а потом просто забыли, закрыли на замок и ушли. С тех пор, а случилось это событие где-то в середине 70-х годов, дом этот с кошками и голубями стал именоваться "старым архивом". Городские власти потеряли к нему всякий интерес, занятые вечно неразрешимой проблемой, нужны ли дворники или их заменят машины, до истории ли было?
Когда я приехал в этот город по заданию центральной газеты, призванной поднимать и, как любили у нас говорить, "освещать проблемы культуры", то среди явно выдающихся городских достопримечательностей - моста, пристани, музея человека, написавшего полторы книги и прочих, - старого архива не было. Его попросту не знали. Я напомнил. Человек в очках и сером костюме, главное культурное лицо в этом городе, смутился. Нажал кнопку. В селекторе возник женским голос, ответивший: "Да там одни кошки теперь живут..."
Селектор замолчал. Серый человек улыбнулся.
- И голуби, - добавил он совсем уже радостно, словно прочел на моем лице последний еще не рассказанный никем анекдот.
Я молчал. Культурное лицо тоже. Два молчащих культурных лица. Это уже что-то значит. И он отдал мне ключи от старого архива, конечно, под мою личную ответственность из-за уважения к газете и еще потому, что по его мнению, кроме пыли в этом доме никогда ничего не было, да и не может быть.
Вы когда-нибудь открывали дверь, закрытую не день, не месяц, не год, а - пятнадцать лет назад?
Удивительное ощущение. Вместе со скрипом, скрежетом, с пылью тебя обступает со всех сторон время. Оно будто бы ждало, прессовалось все эти годы, скручивалось в пружину, а сейчас, вырвавшись наружу, буйствует, хохочет.
Смех времени!
Оно смеется над нами - людьми, пожелавшими присвоить себе власть над ним.
На самом же деле всегда было наоборот.
Мы знаем, знаем это, но предпочитаем тешить себя иллюзией.
Она нас греет, и мы живем.
Я долго ходил среди стеллажей, где было собрано все, что осталось в памяти потомков.
Собрался уже уходить, огорченный тем, что кошек и голубей не встретил.
Безбрежность времени, загнанного в архив, запрятанного, украденного у памяти велика.
Поплыви - и месяца не хватит, чтобы выплыть обратно, как заметил, ну, конечно, ее - тетрадь в голубом сафьяновом переплете.
Это было так пошло, так банально, что я, улыбнувшись, не задумываясь, проследовал дальше, полагая, что уж для слезливых излияний барышень времени действительно нет.
Вдруг (всегда вдруг, какая-то, но это так!) какая-то сила остановила меня, я вернулся, взял эту тетрадь, раскрыл и начал читать.
Время вновь посмеялось надо мной и я привожу здесь полностью все, что было там написано, не прибавив от себя ничего лишнего.
...Свершилось!
Наконец-то я могу сечь этих соплюшек сколько угодно, видеть их исполосованные задницы каждый день, слышать их крики ежечасно, видеть их слезы каждую минуту.
Генеральша подарила и оформила на меня и миссис Жаксон 25 самых смазливых своих девок в возрасте от девяти до четырнадцати лет.
Уж я сделаю из них огурчики - пальчики оближите, перца положу в них - не девки будут - огонь!
Я не то, что бы эта мистрис Пенелопа, генеральшева приятельница, все лизаться, да кокетничать с ними.
Пороть, пороть, пороть до крови сук, только до крови...
Мы назвали наше заведение "Домом кающихся грешниц".
Это так для официальности, для графа Воронцова. Он и так, когда был - нас все спрашивал:
- Что это Вы так много порете своих девок, неужели они такие ленивые?
Смешной, право, человек. Да разве имеет значение, ленивые они или резвые? Просто приятно их пороть - вот и все. Мужчина, а не понимает такого простого. Вот его адъютант, князь Голицын, совсем другое дело. Тот сам ко мне подошел, пока граф любовался в парке закатом.
- Миссис Сквестрс, - говорит, - что это у вас девок красивых не видно, попрятались со страху, порете слишком часто? - и смеется. Я сразу поняла, что ему нужно. Высокий, статный, стоит, хлыстиком поигрывает.
- Машку Иванову зовите, - это я к девкам, те тотчас исчезли.
А ему:
- Как изволите сечь: на природе или в доме? В залу пройдем, там и музыку заодно послушать можно. Гайдн, Моцарт, Вивальди. Ноты недавно из Петербурга привезли.
Князь улыбается еще шире:
- Зачем в такой прекрасный вечер в дом забиваться? К тому же, что может быть естественнее голой девки, извивающейся под ударами бича и этих берез и сосен, этого покоя...
Я не стала с ним спорить, а он так отделал Машку, что она потом неделю встать не могла. Вот это мужчина!
Поэтому, конечно, кающиеся грешницы - это так. Я их не видела ни одну еще в лицо, да и грехов за ними пока никаких не числится. И будут они или не будут нам все равно.
Узнав, что генеральша собирается сделать такой подарок, неугомонная миссис Жаксон тут же составила списочки возможных наказаний. Это наша канцелярская натура! Хочешь, не хочешь, а все на бумагу. Так и видней и понятней.
Впрочем, это занятно, вот например: "...Никогда не следует наказывать девку только поркой. Она быстро привыкает к ней, а чувственные девки находят даже в этом удовольствие. Всегда порка должна сопровождаться другими неприятными для девки наказаниями. Главное, надо понять, что действовать на их стыд бесполезно. Бесстыдство заложено внутри их натуры. Взнуздать давок можно только страхом." Или еще: "Покажите девке, что вам безразличны ее страдания. Обмажьте ее с головы до пяток медом, и обсыпьте муравьями, пусть жрут ее полчаса, час, два. Потом бросьте в воду, а потом уже секите. Увидите, какой мягкой, податливой станет она."
Мне-то из всех этих рецептов миссис Жаксон больше всего по душе те, что относятся к детям. Они так искренне, так честно страдают, что невольно испытываешь небывалый подъем сил и настроения. "Маленьких девочек, - пишет, например, Жаксон, - отнюдь не следует сразу же сечь. Для ребенка мучительна не столько сама порка, сколько ее ожидание. Выбрав подходящую для порки девицу - со здоровой кожей, поставьте ее голой перед собой и начните расписывать предстоящее наказание. Дайте девчонке пару пощечин. Поставьте ее на колени. Вновь напомните ей, как беспощадно будете ее драть до крови, до беспамятства. Но не бейте. Растягивайте наказание. Пусть негодница обливается слезами или просит прощение, будьте глухи к ее мольбам. Проявляйте выдержку и самообладание. Привяжите ее к дереву на ночь, а утром высеките, едва она очнется от сна..."
Таких списочков у миссис Жаксон целая масса.
Так что подготовились мы на славу. И вот, наконец, подводы приехали, девок привезли. Не буду описывать их рожи, когда с них сняли одежду и сожгли тут же во дворе за ненадобностью, их задницы, извивающиеся под горячими ударами плетки миссис Жаксон.
Наш "Дом кающихся грешниц" начал жить.
И это главное.
Разве кто-нибудь из нас - я, названная теперь "инспектриссой классов", или миссис Жаксон, получившая звание воспитательницы, ставили перед собой когда-нибудь иные задачи, чем простое, элементарное наслаждение страхом этих зассых, разве мы когда-нибудь добивались от них действительной дисциплины и послушания?
Напротив, мы цеплялись за любую, малейшую их строптивость, мы были рады их озорству.
Миссис Жаксон писала по этому поводу:
- Надо всячески провоцировать в девках строптивость и непослушание, чтобы постоянно иметь повод драть их, драть жестоко и беспощадно. Надо следить за тем, чтобы постоянные наказания не убивали в них волю. Это должны быть злые, голодные волчата...
Граф Воронцов пожаловал к нам в "Дом раскаивающихся грешниц" где-то через полгода. И, как ни странно, был доволен увиденным. Мы оформили для него специальную сцену, на которой шло действо из греческой жизни. И учителей, и учеников, и учениц играли наши "грешницы".
Все они были голые, только у "учителей" были приклеены Бороды, у "учеников" торчали выструганные из дерева мужские члены, а на "ученицах" был символический передник из двух липовых листьев. По ходу действия все несколько раз менялись ролями.
Так что каждая девка успевала побывать и "учителем", и "учеником", и "ученицей". Схема представления была простая. "Учитель" сечет "ученика", "ученик", помощник "учителя", сечет "ученицу".
И так несколько раз... Но особенно графу Воронцову понравились соревнования девок с гончими собаками.
Девки, конечно, проигрывали. Их секли тут же, на поле, а кровь давали слизывать собакам...
***
Занятная оказалась, как видите, тетрадка. К ней была приложена сухая веточка березы с сережками, и полуистлевший пахнущий плесенью, конвертик, а в нем - золотистый, сверкающий, скрученный спиралью, девичий волос.
Чей он?
Так это и осталось неизвестным. Время поглотило ответ, и оставило нам только то, что считало нужным. И за это спасибо.
Я уезжал из этого пряного с дребезжащими трамваями города в дождь. С трудом поймал такси, чтобы ехать в аэропорт, последний раз взглянул на проносящиеся мимо улицы.
Было в них что-то роковое, неотвратимое и уже прошедшее...