Я помню только его. Порой он приходил к водопаду, из которого я родилась. И это было такой острой радостью - видеть что-то, кроме блестящих черных камней и пляшущей воды. Я бежала к нему навстречу, как ручьи, как белки, что сновали по веткам над его головой.
У него крепкие сильные руки. Я впервые почувствовала их, когда он обнимал женщину, там, в пещере за водопадом. Обнявшись вдвоем, они лежали на полу на каких-то тряпках. Я подошла крадучись, для них я была не больше чем полоска тумана, не плотнее, чем братья-облака, золотыми столбами плывущие над ущельем. Он коснулся ее, и меня пронзила боль, перевернуло счастье. Я ощутила на себе его руки, что притягивали, подхватывали за спину, баюкали. Ольга, - сказал он мне. - Оленька.
Я - его истинная любовь. Я даю ему счастье, спрядаю удачу. И это хороший способ для мужчины не связывать себя обещаниями. Он свободен, мой философ. Пусть девицы проходят чередой и возвращаются восвояси, их всегда в избытке, чтобы я снова могла ощутить горячее тело, нежные губы. И пусть не обольщаются на его счет. Его госпожа - только я. Быть быстрой как птица и могучей как река. Повелевать облаками и звездами. Быть вечно юной и прекрасной - вот моя судьба!
Скоро осень, и он станет навещать меня все реже и реже. Сотку волшебный туман, чтобы утренний холод не обжигал, чтобы милый погостил у нас еще недельку. Однажды он приехал зимой, искупался по обыкновению в водопаде, бродил обнаженный по обледенелым камням среди сосулек, похожих на прозрачные корни, растирал грудь и дышал часто-часто. Дыхание вырывалось белыми облачками, а сам он горел как огонь. Я так желала его тогда, но ни одной глупой женской головки не случилось поблизости. А когда он оделся и поднялся к плато, продираясь сквозь заросли шиповника, я превратилась в белую розу на колючей ветке. Розу из маленьких льдинок и инея. Он застыл, задержал дыхание, а потом обнял меня ладонями, и я излилась в них прохладной водой.
Сотку туман и никуда не отпущу! Обращусь в малиновку, чтобы прыгать следом и насвистывать в такт его шагам. Он все о чем-то думает, глупый. Какое удовольствие пальчиком, легонько, толкнуть планету ему навстречу!
Он:
Планета покачнулась. Не удержался и сделал шаг. Туман, всюду туман. Опасно, скользкие склоны, глина. Да что там? Мы - плоть от плоти ее. Река звенит, будто стеклянный колокольчик, и ворчит порой где-то внизу. Не видать. Все так смутно, как и последние сутки, единым комом. Были лучшие дни и худшие дни, будут иные дни... Но звали ее снова Ольгой, и Бог с ним, что она моложе, чем раньше. Главное, что ей понравилось. И уж она-то не будет забивать себе голову на мой счет, выдумывать сказки о прекрасном принце. Девчушка, пожалуй, и книжек-то не читала...
Она:
Я вошла в огромный книжный супермаркет и заплутала в недрах, запрокинула голову. Где-то там, у самой стратосферы парил стеклянный потолок, и ночью все в нем отражалось будто в зеркале. Я увидела себя, неспешно бредущей к освещенным стеллажам, вот я поднимаю лицо, и девушка надо мной не торопится, но все же запрокидывает голову мне навстречу.
Кругом завалы книжек. Я тяну на себя первую попавшуюся - на обороте обложки автор, молоденький мальчик, но как похож! Те же высокие скулы, твердый подбородок. Наверное, и милый был таким чистым юным мальчишкой. И книга - про прекрасную богиню, о чем же еще им писать? Глядите-глядите на небо, а под ноги и не смотрите.
Он:
Опять оступился. Хм. Грудь колесом, сопли пузырем и вперед! Досадно, пора бы домой. Этот ползущий туман, он похож на коньяк, на слово "вечер". Слово-то какое - "ве-чер"! Тающее, маслянистое, бархатное. Катать его на языке, размазывать по нёбу, а после остается хмельная горячка. Ах, девочка! Ты такая сладкая, желанная! И снова - Ольга. Бродильный дух едва лопнувшего винограда впитался в твои волосы.
Ольга. Как наваждение, что ни любовь, то Ольга! Но та, самая первая... Как мальчишка нецелованный попался в древние сети. А может, уже был стариком? Но ты, ты была хороша, как и все вокруг. Как этот туман, обнимающий душу, как засохшие метелки щавеля, наотмашь бьющие по бедрам. Я еще поживу, покажу им... Ведь ты еще помнишь меня? Отчего мне так важно, чтобы именно ты - помнила? Я не обделен счастьем, богиня щедра и дарует любовную удачу, правда, отбирает иные радости взамен. И друзей стало меньше, и поиздержался ты, дружочек. Но стоит того! И можно забыть, что все они мимолетны, что и лица, и сдобные тела, раскинувшиеся под ласками - единая плоть Богини.
Ольга:
Я бегу сквозь зеленые палаты рощ и приветствую наступающий день, короткий и жадный. Меж синих стволов мелькают силуэты, тени, а травы застенчиво шепчут и гнутся вослед. Любимый бродит от одной призрачной компании к другой, его принимают, привыкли давно. Кто-то кланяется, сплетничает басом. У горловины реки хохочут русалки, бесстыжие. Милый склоняется к реке, зачерпывает и бросает в лицо пригоршню брызг. Существа без названья, та мелкота, которой никто никогда не интересуется, шарахаются прочь над мягким суглинистым дном. Сегодня он не уйдет, сегодня он мой! А он стонет, почти ревет как медведь и плашмя падает на пригорок, обнимает его, заламывая сухую траву, и смотрит на далекую линию гор. Не стоит ему долго размышлять, я ложусь рядом, и он проваливается в сон.
Над ущельем плывут ночные облака, пришел их черед плясать в лунном свете. Я развожу вокруг серпа темную полынью, чтобы девица, крадущаяся вдоль поселка к моим водопадам, лучше разбирала дорогу. Она неистово молится и радуется как дитя. Это было бы приятно, но я принимаю молитвы только суженого. Я не для тебя тут стараюсь. На ветру скрипят заборы, заходятся в лае ошалевшие собаки. За редкими стеклами мутно трепещут огни. Ладно, мне стоит быть к ней добрее, зажгу рядом с луной еще пару звезд. И там, и тут ведьмачьими избушками лепятся палатки и аттракционы, сизые, как в пепле пожарища. Это - хлебное место на дороге к водопадам, тут какая-то мошкара продает днем свои хлебные крошки. Ха, девчонка замедляет шаг! Ты сама хотела этого, за все надо платить, и за право прикоснуться к моему любимому - особенно. Перекошенные лица деревянных скульптур, мостики, арки, воротца, украшенные жутковатыми рожицами - да, согласна, все это кажется издевкой над сумрачной красотой ночи, над простотой степи и пластов белого камня, над кружевом редких деревьев вдоль реки.
Она:
Я крадучись проскользнула к берегу, нашла воду, скорее на ощупь, и нервно напилась. Он где-то рядом. Ведь сердце стучит так, что просто заходится, срывается в галоп. Все будет как раньше, он проснется и распахнет объятья, это наше место, наша река, волшебная река! Конечно, она поможет, она это делала всегда. Это не просто вода, это любовь омывает темные берега. Я в плоти твоей, ты в плоти моей, пью тебя, нежусь в материнском чреве.
Перепрыгивая через камень, лопочет что-то струйка воды. Я ловлю ее ладонью, она гибкая и упругая, как змейка. Но, попробуй, разлучи ее с источником! Оторви! Она исчезнет сразу. Как исчезну я, если разорвать меня с источником.
Ольга:
Милый спал, и сны его дышали туманом. И образы сменяли друг друга, все ярче и диковинней. Внизу клокотала вода, но сквозь ее пение доносилось настойчивое: "Ау! Ты здесь?!" "Олька, не сейчас," - пробормотал он сквозь сон пересохшими губами. Я смотрела, не отрываясь, я внушила ему жажду, чтобы почувствовать на себе его губы. Он приподнялся на локте, стараясь не тряхнуть головой, потом решился и спустился к заводи. Зовущий голос не унимался, аукал где-то внизу. Он досадливо и в то же время совестливо поморщился, гаркнул: "Э-эй!!! Ты сюда не поднимешься, только шею сломаешь!" "Так спустись ко мне!" - возликовала она.
Она:
Я сидела у реки уже не первый час и пригоршнями пила воду. Но та жажда, что томила меня, не уступала. И мне казалось, что кожа на лице высохла, а глаза запали, и я раз от разу протирала их мокрой рукой. Ты так и не спустился. И это тоже было достаточно больно и ощутимо, чтобы тащиться за этим через ночь, чтобы разбиться об это в хлам, чтобы почувствовать, что жизнь - это тьма и свет, а не ровное серое существование.
Он:
Хвала Богине, поспал, и в голове прояснилось. Можно же не городить чепухи. Проблем-то куча! Главное, что она не сверзилась в темноте с утеса, утро вечера мудренее. Целехонька, сидит на краю и с деланным безразличием рассматривает горы. Их действительно лучше всего видно именно сейчас, дымки нет, все отмытое поутру.
- Эй!
Она спокойно обернулась:
- Забыл, как зовут?
- Не забыл.
И глаза! У нее все такие же глаза, не думал, что меня так проймет. Когда она смотрит на горы, они кажутся намного прекраснее, новыми! Будто я никогда раньше не знал, что такое горы. Когда она прижимается щекой к моей груди, гляди, ласкается будто кошка, словно и не я отшил ее ночью, все обрывается внутри и бьется горячим комом. Я словно хлопающая форточка, вот-вот вылетит стекло. Девочка, ну не надо же, где ты видела, чтобы взрослые дядьки плакали? Откуда в тебе такая вера? Неужели ты не знаешь, что все в прошлом? Ведь знаешь. И сижу как дурак, и глупо улыбаюсь, и терплю на груди это сокровище. Иногда мне кажется, что ты знаешь меня намного лучше меня самого, и есть в этом что-то унизительное. Но, пожалуй, жалко-то мне не себя, а тебя. Да, наверное, ты единственный человек, которого мне в этом мире жалко. И дернул тебя черт влюбиться!
- Ты голодная?
- Нет.
- Как это - нет? Даже чаю не хочешь?
- Не хочу.
Ольга:
Он поднялся и, грузно топая, побрел по тропе. Может, стоит отпустить его домой, хоть поспит в тепле? Птицы славили меня. Как идет! Видно, что все кости ломит. А она осталась сидеть. Я для чего тебя звала?!
Несколько часов спустя он все же вернулся.
- Ольга!
- Да?
Он:
Не стоило мне, дураку, ночевать здесь и вторую ночь. Но уйти я не смог. Здешние горы чаруют меня. Или это песни Богини? Оль, тебе не стоило возвращаться. Уж лучше так, то одна, то другая. Но, черт, как же рад я видеть тебя! Я думал, и не доживу. Ты ярче, чем новое утро, а ведь мы с тобой старше здешних гор. Прости, что неласков, но лучше не приручать, со мной ты не сможешь быть счастлива. Я - слуга Богини.
- Поможешь мне написать SMS-ку? А то эти дурацкие кнопки... Напиши "Ольгунчик, милая! Как повезло этому миру, что ты есть!" И телефоны там в записнушке, третий, четвертый, пятый, седьмой, девятый и... восьмой, отправь на все.
- В конце ставить точку или восклицательный знак? - мне бы твою безмятежность!
- Лады, - я просто пожимаю плечами. - Если хорошего понемножку...
- Что ты выдумала! Хорошего понемножку! Я и слов-то таких не знаю! - и тебя трясет от возмущения. - Но подумай - так будет правильно!
Я перекидываю через плечо тощую сумку и не спеша иду в долину. Когда пороги становятся ниже, а тело реки разливается по цепочке солнечных полян, ложусь ничком на влажную и твердую теплую землю и долго лежу. Где-то наверху отроги кутает желтый туман, а здесь, словно струны гигантской арфы, веером убегают вдаль пушистые лучи. Река нежно мурлыкает и перебирает воды, как складки шелков - какая краше? Из-за близости источника пришлось прикинуться живой, приподняться от земли, как недобитый Антей, и наблюдать... Ну, например, за коричневыми бабочками с округлыми обводами крыльев. Она из них села мне на грудь, задумчиво прослушала стетоскопом сердце. Горе луковое, слуга Богини! Ты похож на барбоса, который обслужил на деревне все дворы, а на последнюю вскочить не смог, поджилки дрожали! Матушка-Река, матушка-Река... Нужно стать такой как ты. Смеяться, разбиваясь на камнях. И помнить, что все, что происходит со мной, есть мое тело, целостное, певучее, бурливо бегущее меж берегов времен, не ведающее стыда поражения, не страшащееся быть отвергнутым. Я - река!
Он:
Я знаю, что убил тебя, но я должен! Ты гибкая, ты справишься. Гибкая, легкая, пушистая. Мне было больно смотреть тебе вслед. Ты виртуозно напоминаешь мне, что я живой, и это гадкое чувство - чувствовать себя подлой скотиной, но так надо. Ты должна сохранить себя, рядом со мной этого не выйдет, так сложилось. И все-таки ты дала мне увидеть, что эта Жизнь - яркая! Я до сих пор ослеплен, будто все краски сразу распустились радугой. Слова дешевы по сравнению с этим. Жизнь - яркая! Жизнь... я так долго искал ее смысл. А теперь понял, что это бесполезно. Она проста и сама отвечает на все вопросы. Надо их только задавать.
Она:
Над степью летят полоски ковыля, гибкие, легкие, опушенные. У ларька я выгребла из кармана последнюю мелочь и купила какой-то еды. Ветер срывает сумку, а я отчаянно сопротивляюсь - надо же, отчаянье бывает больше Вселенной! - и шлепаю по дороге, сосредоточенно жуя. Плакать, как и раньше, не могу, но по щекам сами текут крупные слезы - татары перца не жалеют, спасибо им за это. Да и выбирать не приходится, надо же что-то есть!
Ольга:
Он поднялся на край яйлы и смотрел на дорогу, петляющую в долине. Было слишком высоко, чтобы разглядеть человеческую букашку, но он все стоял и смотрел. Я оборотилась травой, чтобы извиваться и хлестать его по ногам, но они не чувствовали. Это было больно, это было нечестно. В конце концов, никто не имел на него столько прав, сколько я. Он меня создал! Я звала его, лелеяла, ласкала, но он только пристальнее вглядывался вниз, он весь превратился в слух, но меня не слышал. Он, кажется, говорил с Ней! С Ней! Песий сын!
- Я знаю о тебе многое, уж что-то я да подглядел!
- Возьми с полки пирожок и радуйся! Так и скажи, что не пальцы велики SMS-ки набирать, а глаза уже не те.
- Заведу себе монокль!
- Заведи себе пиратскую повязку, это дешевле. Глупости все, но я понимаю одно, каждый из нас - храм. Но мы не можем войти. Мы - снаружи, стучимся, воем. И есть люди, знаешь, люди, которые - двери.
- Котенок, тебе бы книжки писать! Дверь в храм. Ты знаешь, что открыла мне мой храм, девчонка? Мне всегда было невыносимо думать, что я такой, как все. Все хотелось отличаться как-то. То по одному выпендришься, то иначе. И все придумывал - веришь? - как маленький, что мои папа и мама - не родные, что меня нашли и усыновили. Принесло рекой люльку, а в ней я. Я же не просто так, правда? Я наследный принц этого мира, давайте же скорей меня на царствие! Кричал, бил себя пяткой в грудь, а все шарахались как от чумного. Не нужен. А ведь, оказывается, не туда стучался! Есть это царствие, только и искать его не надо - оно внутри. Только двери открыть и ага! Первую дверь открыли эти горы. Оглядись вокруг. Я думаю, и твое сердце их слышит. Ведь не всегда же люди, правда, девчонка?
Я вытолкнула ее, как вода выталкивает пузырек воздуха. Прочь, пусть убирается прочь в далекий город. К своим домам, книгам, бесконечному потоку машин и людей, там все ненастоящее. А здесь - истинно, здесь все только наше. Я же говорила ему, всегда выбирать только моложе, только новых, иначе можно до потери себя вглядываться в прошлое. Но он все говорит с ней, говорит без конца - надеюсь, хоть она его не слышит! Но порой взгляд все такой же, блестящий и упрямый, как тогда, на краю плато. И губы сжимают слова, я научилась разбирать их, но понимать не научусь никогда. Разговоры - это людское! Чего только ни променяют люди на разговоры!
Она:
Мне так легко говорить с тобой. Сначала трудно постоянно чувствовать, поддерживать связь. Но это как мускулы - накачиваешь и перестаешь ощущать нагрузку. Что, сердце мое, не только люди - это двери? Было бы смешно! Конечно, нет! Иной раз увидишь дерево, и - ап! - ты слышишь оргАн.
Я выбегаю из книжного, разноцветная вывеска на козырьке окрашивает летящий снег с дождем, мир мельтешит яркими снежными мухами. Там наверху, да и тут внизу тоже, заботятся, чтобы мы не жили скучно. У меня перехватывает дыхание от этой феерии сверкающих капель и радужного снега. Где-то на заднем плане блестит мокрый заснеженный бюстик Пушкина, и он тоже нужен, тоже к месту здесь. Блондинистый такой Сергеич с пышными баками. Пытаясь расстаться, старательно заколачиваешь двери одну за другой - и в храме гасят свечи. И от меня, как от бедного Саши, тоже остается голова на постаменте, а тела - и не было в помине.
И вот я каюсь и прыгаю в последнюю маршрутку. Водитель явно безумен, нас бросает на поворотах, а он заливается демоническим хохотом, вжимая в пол педаль газа. Он похож на затисканный "мешочек смеха". И только пробираясь к выходу, я вижу зажатый у его плеча крохотный мобильник, так похожий на твой. Добрый дядька спрашивает, зачем это юную девицу оставлять одну в темной степи? Встретят ли меня? Конечно, встретят, говорю я и, крадучись, под облачным небом, затянутым зеркальным потолком, шагаю вдоль реки, стараясь не будить ни людей, ни собак и не поднимать глаз на свое отражение - вдруг его там не окажется, и я взаправду совсем-совсем одна?