Я вздрагиваю и оглядываюсь; там, позади, на носилках, лежат мои товарищи и все еще взывают к нам. Настал мир, а они все равно должны умереть. Но я дрожу от радости и не стыжусь этого. Странно, странно...
Быть может, только потому вновь и вновь возникают войны, что один никогда не может до конца почувствовать, как страдает другой
Среди моих знакомых нет военных.
Я живу в мирное время и в мирном месте.
(Да, я смотрю телевизор, знаю новости, но пока это не коснется тебя лично, кажется, что это так далеко.....)
Я никогда не общалась с людьми, которые вернулись из "горячих" точек.
Я даже не задумывалась о том, ЧТО у них в душе.
Книга о солдатах, пришедших с войны.
Они уже не люди, они- СОЛДАТЫ.
Всегда, везде и до конца своих дней.
- Они забывают раздеться, перед тем как лечь под одеяло. Ведь на фронте они никогда не раздевались.
- Визг трамвая на повороте напоминает звук летящего снаряда.
- Свет. Везде слишком много света. А эти люстры- они неумолимы, ведь на фронте была только тусклая керосинка.
- Руки. Они не знают куда деть свои руки, в которых намертво въелась окопная земля.
- Разговоры. Они не знают как и о чем говорить. На фронте вообще мало приходилось болтать.
- Еда. Они разучились есть. Они едят руками и нажравшись рыгают. Они так привыкли.
- Они не умеют жить и не умеют наслаждаться жизнью. Они больше не видят природы, для них существует только местность, местность, пригодная для атаки или обороны, старая мельница на холме - не мельница, а опорный пункт, лес - не лес, а артиллерийское прикрытие.
Они так долго ждали мира и возращения домой, но они слишком долго были на войне.
Так долго, что мир- не есть для них дом.
Придя домой, они рвутся прочь из дома, что бы быть вместе с теми, с кем прошли огонь, воду и медные трубы.
Им неуютно в этом мире, они чувствуют себя виноватыми, стыдятся того, что вернулись с войны целыми и невредимыми, когда вокруг столько смертей и увечий.
Они не могут понять: Что нельзя взять на растопку стул, хотя на фронте мы сожгли однажды целое пианино, чтобы сварить гнедую в яблоках кобылу, это на худой конец я еще могу понять. Пожалуй, понятно и то, что здесь, дома, не следует потакать непроизвольным движениям рук, которые хватают все, что плохо лежит, хотя на фронте добыть жратву считалось делом удачи, а не морали. Но что петуха, который все равно уже зарезан, надо вернуть владельцу, тогда как любому новобранцу ясно, что, кроме неприятностей, это ни к чему не приведет, - по-моему, верх нелепости.
Теперь их семья- это только однополчане. Те, кто были с ними в самые страшные минуты. Только рядом с ними они чувствуют себя уверенно и спокойно.
Странное чувство охватывает меня: теперь, когда я один и рядом нет моих товарищей, мне начинает казаться, что все вокруг тихо заколебалось и утрачивает реальность. Все, что только сейчас было прочно и незыблемо, вдруг преображается и предстает предо мной в таком поражающе новом и непривычном виде, что я не знаю, не грезится ли мне все это. На самом ли деле я здесь? На самом ли деле я дома?
Солдаты вернулись домой, но потеряли они не только своих товарищей, но и смысл, цель жизни.
Тогда была цель- вернуться домой.
А сейчас- только звенящая пустота внутри.
Так, глядя в пустоту, я могу сидеть часами. Прежде этого не было. Я всегда знал, что мне нужно делать.
Да, их встречали как героев, их хвалили как героев, их чествовали как героев, но нужны ли герои своей стране?
Ими восторгаются, ими восхищаются, им аплодируют, их зовут в качестве почетных гостей, но не знают как с ними себя вести и презрительно морщат нос, требуя, чтобы они были героями, но о вшах не хотят ничего знать.
Они не люди, они солдаты.
Даже ценности становятся разными.
У нас на фронте ценился человек, а не его профессия.
Они вернулись с войны.
Кто вернулся? Вчерашние школьники, не имеющие ни образования, ни специальности, но уже умеющие убивать.
Они возвращаются на свои старые места, за свои прежние парты.
Но чему же они могут научить нас? Мы теперь знаем жизнь лучше, чем они, мы приобрели иные знания - жестокие, кровавые, страшные и неумолимые. Теперь мы их могли бы кой-чему поучить, но кому это нужно!
Им все не по нутру, весь этот мир, который вовсе не так уж мирен к ним. Все не так, все не эдак и вокруг одна сплошная фальшь.
это весь здешний нечистоплотный, вязкий мир громких слов и прогнивших понятий, в которые мы верили, когда шли воевать. А теперь мы чувствуем всю фальшь, всю половинчатость, все спесивое ничтожество и беспомощное самодовольство этого мира, чувствуем с такой силой, что гнев наш переходит в презрение.
Что они, люди оставшиеся в тылу, знают и понимают о войне?
вы видели войну другую: с развевающимися знаменами, энтузиазмом и оркестрами. Но вы видели ее не дальше вокзала, с которого мы отъезжали. Мы вовсе не хотим вас порицать за это. И мы раньше думали так же, как вы. Но мы узнали обратную сторону медали. И все же мы продержались, потому что нас спаяло нечто более глубокое, что родилось там, на фронте: ответственность, о которой вы ничего не знаете и для которой не нужно слов.
Они никого не могут понять и их никто не понимает, даже собственные матеря:
Для нее я всегда оставался ее ребенком, и тогда, когда был солдатом. Война представлялась ей сворой разъяренных хищников, угрожающих жизни ее сына. Но ей никогда не приходило в голову, что ее сын, за жизнь которого она так тревожилась, был таким же разъяренным хищником по отношению к сыновьям других матерей.
Я перевожу взгляд с ее рук на свои. Вот этими руками я в мае 1917 года заколол одного француза. Кровь его, тошнотворно горячая, стекала у меня по пальцам, а я все колол и колол, обезумев от страха и ярости. Меня вырвало потом, и всю ночь я проплакал. Только к утру Адольфу Бетке удалось меня успокоить. В тот день мне как раз исполнилось восемнадцать лет, и это была первая атака, в которой я участвовал.
Что же произошло с ними?
ВОЙНА.
И проблема вовсе не в том, что им приходилось убивать не думая, а в том, что они поняли, что нет и не было никакого смысла в этом.
Их обманули, их просто предали!
Говорилось: отечество, а в виду имелись захватнические планы; говорилось: честь, а в виду имелась жажда власти и грызня среди горсточки тщеславных дипломатов и князей; говорилось: нация, а в виду имелся зуд деятельности у господ генералов, оставшихся не у дел. Слово "патриотизм" они начинили своим фразерством, жаждой славы, властолюбием, лживой романтикой, своей глупостью и торгашеской жадностью, а им преподнесли его как лучезарный идеал. Они, сами того не ведая, вели войну против самих себя! И каждый меткий выстрел попадал в одного из нас! Молодежь всего мира поднялась на борьбу и в каждой стране она верила, что борется за свободу! И в каждой стране ее обманывали и предавали, и в каждой стране она билась за чьи-то материальные интересы, а не за идеалы; и в каждой стране ее косили пули, и она собственными руками губила самое себя. Есть только один вид борьбы: это борьба против лжи, половинчатости, компромиссов, пережитков! А они попались в сети их фраз, и вместо того, чтобы бороться против них, боролись за них. Они думали, что воюют за будущее, а воевали против него. Их будущее мертво, ибо молодежь, которая была его носительницей, умерла. Они лишь уцелевшие остатки ее! Но зато живет и процветает другое - сытое, довольное, и оно еще сытее и довольнее, чем когда бы то ни было! Ибо недовольные, бунтующие, мятежные умерли за него! Целое поколение уничтожено! Целое поколение надежд, веры, воли, силы, таланта поддалось гипнозу взаимного уничтожения, хотя во всем мире у этого поколения были одни и те же цели!
- Как случилось, Георг, - говорю я, - что мы слоняемся без дела и не знаем толком, за что взяться?
- Как будто чего-то не хватает, Эрнст, правда?
Я киваю. Георг дотрагивается до моей груди:
- Вот что я тебе скажу. Я тоже много об этом думал. Вот это все, - он показывает на луга перед нами, - было жизнью. Она цвела и росла, и мы росли с нею. А что за нами, - он показывает головой назад, - было смертью, там все умирало, и нас малость прихватило. - Он опять горько улыбается. - Мы нуждаемся в небольшом ремонте, дружище.
Мы представляли себе все иначе. Мы думали: мощным аккордом начнется сильное, яркое существование, полновесная радость вновь обретенной жизни. Таким рисовалось нам начало. Но дни и недели скользят как-то мимо, они проходят в каких-то безразличных, поверхностных делах, и на поверку оказывается, что ничего не сделано. Война приучила нас действовать почти не размышляя, ибо каждая минута промедления чревата была смертью. Поэтому жизнь здесь кажется нам очень уж медлительной. Мы берем ее наскоком, но прежде, чем она откликнется и зазвучит, мы отворачиваемся от нее. Слишком долго была нашим неизменным спутником смерть; она была лихим игроком, и ежесекундно на карту ставилась высшая ставка. Это выработало в нас какую-то напряженность, лихорадочность, научило жить лишь настоящим мгновением, и теперь мы чувствуем себя опустошенными, потому что здесь это все не нужно. А пустота родит тревогу: мы чувствуем, что нас не понимают и что даже любовь не может нам помочь. Между солдатами и несолдатами разверзлась непроходимая пропасть. Помочь себе можем лишь мы сами.
Нет, жили мы именно тогда, и, тверди ты мне хоть тысячу раз, что ты ненавидишь войну, я все-таки скажу: жили мы тогда, потому что были вместе, потому что в нас горел огонь, означавший больше, чем вся эта мерзость здесь, вместе взятая!