Фельдман Александр Михайлович : другие произведения.

День Сме

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:

  ДЕНЬ СМЕ
  
  Пошлет Господь на тебя проклятие, смятение и несчастие во всяком деле рук твоих, какое ни станешь ты делать, доколе не будешь истреблен, - и ты скоро погибнешь за злые дела твои, за то, что оставил Меня.
  Второзаконие.
  Пятая книга Моисеева.
  
  I
  
   Крепко спит Маланья, свернувшись клубком, тихо и мерно посапывая и обнявши подушку, улыбается сама себе и не чует, что кошка Машка трется о ее розовую крохотную пятку и что-то мурлычет на своем не каждому понятном щелкающем диалекте; растрепалась русая девичья коса, раскраснелась нежная кожа; видит Маланья сон: будто бы стоит она на току после молотьбы, а барин, Михаил Александрович, чуть в стороне, глядит на нее добрыми голубыми очами, крутит русые усы и смеется, подмигивая; Маланья смущается, опускает глаза, а он подходит к ней сзади, обнимает за плечи и говорит: "Добрая работница, чья же ты будешь?" "Да, это кузнеца, барин, Евсея Смелякова дочка; огонь-девка - никому себя в обиду не даёт; на нее, где сядешь, там и слезешь!" - ответил обнаружившийся здесь же староста. Маланья повела хрупким плечом, освободилась от барских уз и бросилась прочь; достигнув своего двора, запыхавшаяся и раскрасневшаяся от бега, она на мгновение обернулась и обомлела - на месте барина и старосты на току разыгрывалось настоящее, невиданное прежде светопреставление: красные, фиолетовые, пурпурные, изумрудные, оранжевые, бирюзовые ягоды, листья и цветы пустились в пляс. То из их дружной компании выскочит и бросится в глаза напыщенный сноб алый мак, причудливо выделывающий гопака; то скромную смородину закружат в хоровод ягоды-подружки, а то и самовлюбленный ландыш вытворит такую фигуру, что ему мог бы позавидовать сам король танцев, проживающий, верно, в столице. Загляделась Маланья на это чудо, забыла про то, что запыхалась, про то, что коса растрепалась от бега, про барина, про старосту, про то, что в дом ей надо - скоро отец придет - обед готовить; стоит Маланья у калитки и взгляда отвести не может - так ее пляска заворожила; а тем временем вихрь танца всё ускорялся и ускорялся, и вот стало не разобрать, где тут малина, а где ежевика, где василек, а где колокольчик - каждый цветок, каждая ягода теперь были уже не сами по себе, а частью единого целого, чего-то большого и сильного, доброго и влекущего; оно улыбалось ей, крутило ус и манило, как бы произнося: "Ну, иди сюда, не бойся, со мной тебе всегда будет хорошо". Маланья смутилась, опустила глаза и тут же подняла - на току стояла безлюдная ночь. Ночь была наполнена мерцающим звездным туманом, окаймлявшим полный багровый месяц; из разных дворов доносилась с первого взгляда нестройная собачья разноголосица, но этот звук живо креп, нарастал, и, уже казалось, что это не собачий вой, а плач какого-то огромного неведомого безнадежно несчастного существа.
   Маланья поспешила к дому; и тут, отперев дверь, она обомлела: стол был накрыт барскими яствами, а вокруг него сидели сам Михаил Александрович, ее отец, староста и, наконец, Лизка, его дочь. "Неужели, свататься за меня пришел, - смекнула Маланья, - Нет, такого не может быть: у барина, это всем ведомо, есть жена - Татьяна Антоновна - наша барыня". Правда, Смелякова никогда ее не видела, но отец говорил, что она женщина необыкновенно красивая. "Маланья, дочка, - сказал Евсей, - к нам пришел Михаил Александрович, сделай милость, поздоровайся с ним". Барин вышел из-за стола, посмотрел со всей огромной высоты своего роста на маленькую худую Маланью и произнес: "Ну, здравствуй, Маланьюшка". "Дай Вам Бог здоровья", - ответила дочь кузнеца и неуклюже поклонилась Смернову, а после густо покраснела и выбежала из горницы в сени, разбрасывая локти и ноги в разные стороны. А там - и не сени вовсе, а лес волшебный; деревья оживают и сами почтительно уступают Маланье дорогу, она проникает всё глубже в чащу, всё меньше солнечного света отражается в изумрудной листве и бьет в глаза, всё сумрачнее и зябче становится девушке, всё гуще и плотнее растет кругом цикута; Маланья нахмурилась - деревья заманили ее в самое болото, еще шаг и она провалится, утонет, и никто не спасет, никого рядом с нею нет, - Что же делать, - терзал ее вопрос, она закрыла огромные карие глаза, глубоко вздохнула и открыла - а тут уже зима; Маланья вышла из леса по пояс в снегу, ни тропинки, ни просеки - всё в сугробах, по всему видно, лютый снегопад прошел; тем временем, пошел снег, задул ветер, крупные пушистые хлопья слепили глаза, мешали дышать, сильный ветер дул навстречу, тем самым, препятствуя возвращению Маланьи домой; и всё же, преодолевая сопротивление стихии, превратившейся уже в настоящую снежную бурю, дочь кузнеца пересекла покрытое белой периной поле и дошла до железнодорожной насыпи. Тут Маланья увидела бредущих вдоль полотна знакомых девушек из деревни: "Эй, Лизка, чего это вы тут делаете?" Лизка и ее спутница оборотились и указали в ту сторону, откуда вела свой путь Маланья. Она обернулась, и тут огромным вихрем с диким грохотом, ослепляя и обдавая кружившимся снегом, мимо нее промчался паровоз, окутав окрестности паром; ни жива ни мертва, Маланья проснулась в холодном поту. "Брысь, Машка", - лягнула Маланья кошку, которая с причитающим урчанием скатилась с лежанки и забилась под лавку; дочь кузнеца приподнялась и взглянула в окно - рассвет даже и не думал еще заниматься. "Должно быть, еще только полночь", - решила девушка, но спать не хотелось, и, накинув отцовский армяк - в этом месяце ночи еще довольно зябкие, - Маланья вышла во двор.
   Мать умерла, когда Маланья была еще ребенком; как-то зимой она сообща с другими крестьянками отправилась стирать белье и вместе с женой старосты провалилась в прорубь, несмотря на то, что ее вытащили, она долго болела, сильно кашляла, а перед самой Пасхой отошла. Маланья ревмя ревела, когда ее отпевали, когда свезли на кладбище, когда гости собирались на поминки; только на десятый день слезы высохли, и девочка осознала: теперь в доме хозяйка она. Кузнец Евсей, отец Маланьи, слыл человеком нелюдимым, хотя и большим мастером своего дела; после смерти жены он еще больше замкнулся в себе, тихо запил; он не умел обращаться с девочкой, не понимал ее жизни, да и совсем не интересовался ею. Главное, когда кузнец приходил домой, ужин должен был ждать его на столе, а в остальном он был не прихотлив, и не приставал к дочери с нравоучениями. Потихоньку Маланья росла в кругу старших подруг, мужала, ее приучали к работе в поле и на току, а она, в благодарность, всё это делала в охотку. Мало-помалу деревенские парни стали обращать внимание на странную симпатичную девушку с русой косой, густыми изогнутыми бровями, выдающимися скулами, смешно оттопыренными ушами, с родинками и ямочками на щеках, тонким прямым носом, немного пухлыми выгнутыми губами, хрупкой шеей и глазами, похожими на два огромных лесных ореха; но сама Маланья ни на кого не заглядывалась своим пронзительным взглядом и держалась от парней на почтительном расстоянии: ее сердце было пленено самим Михаилом Александровичем, барином, который часто появлялся среди своих крестьян, следил за работой и хвалил отличившихся; его образ мыслился Маланьей, как что-то большое, сильное и доброе - именно так она представляла и счастье; к своему глубокому сожалению, дочь кузнеца понимала, что не сможет открыться барину и никогда не будет счастлива, но для себя решила: пока она не найдет жениха, похожего на Михаила Александровича - и знатность и богатство тут ни причем, - не пойдет ни за кого.
   Тем временем, мы покинули Маланью, выходящей во двор; влажный воздух, пропитанный ароматами сирени, успокаивал и убаюкивал ее, как бы приговаривая: "Всё неизменно, всё замечательно, нет в мире места чудеснее нашего". И верно: молодой лунный серп, лениво освещавший сарай, покрытый соломой, кусты сирени вокруг него, изгородь и сизую дымку, поднимавшуюся с постепенно остывающей земли, превратил всё это совместно с прозрачной голубой ночью в некое подобие той волшебной по красоте открытки, которую прислал Лизке ее кавалер, служащий ныне дворником в столице - Лизка утверждала, что эту открытку он купил в лавке на Невском, - только снег на открытке заменяла ночная мгла, а рождественскую елку - кусты сирени; Маланья подошла поближе к изгороди, подняла голову высоко вверх и углядела первым делом одну, - вероятно, самую яркую, - звездочку, а потом еще и еще - новые звезды выплывали, прежде притаившись в укромных закутках темного небосвода, теперь же, подобно грибам на поляне, поначалу принимаемых за сухие листья, а после ясно ощущаемых сознанием, и образовывали причудливые формы: одно созвездие напоминало ковшик с отбитой ручкой, другое представало в виде перевернутой лодки со сломанными веслами, а третье вовсе чем-то смахивало на силуэт диковинного, но чрезмерно угловатого животного; некоторые звезды мерцали так, что грезилось, будто они скоро погаснут навеки и никогда более не будут давать свой необыкновенный серебряный свет, другие же, наоборот, были до такой степени ярки, что Маланья невольно жмурилась и прикрывала глаза ладонью, внезапно одна звезда, оставляя за собой широкий шлейф света, с какой-то грустной обреченностью уходящей натуры, сорвалась со своего места и канула вниз, никогда более не претендуя на обратное возвращение, так покидают этот мир люди, не нашедшие себе в нем никакого, хотя бы даже самого незначительного, применения; ни с того, ни с сего, из леса, что был неподалеку, ей послышалась кукушка, - надрывая голос, она отсчитывала, сколько кому-то осталось бегать по матушке-земле; с противоположной же стороны, в пику кукушке, залился своей ночной трелью царь птиц - соловей, его проникновенная песня заставила приутихнуть кукушку, которая, видимо, тоже стала наслаждаться чувственным солистом. Заслышав причитания соловья, Маланья ощутила скорое приближение утра, но, несмотря на все убаюкивания и уговоры ночного воздуха, она не отправилась обратно на лежанку - ее внимание внезапно привлекло новое сияние, придававшее голубому цвету двора и серому лесу новые, желтые и алые, тона утра; приняв, это сияние за предвестие восхода солнца, она вышла за калитку, чтобы полюбоваться на предрассветное небо, но не от неба исходил сей блеск. Только сейчас она заметила, что желтые и алые тона, неожиданно возникшие в чужеродной для себя среде, явились порождением пламени, терзавшем барскую усадьбу; тут же с криками о пожаре и помощи Маланья бросилась по дворам, оповещая сонных крестьян, пока, наконец, не проснулся сам староста и не ударил в колокол так, что небодрствующих жителей в деревне не осталось, а сам он определенно оглох; крестьяне пытались при помощи ведер с колодезной водой потушить пожар и спасти барина и его семью - что они находятся в самом пекле никто даже не сомневался, - но все усилия оказались тщетными - спустя недолгое время обрушилась крыша и погребла под собой и господ, и тех отчаянных деревенских парней, что бросились в дом, надеясь на собственных плечах вынести хоть кого-то живого из самого сердца пожарища.
  
  II
  
   Светало; еще не окрепший солнечный диск пытался утвердиться на холодном недружелюбном небосклоне; густая ночная пелена, окутавшая землю, постепенно сходила на нет; с легким предутренним ознобом дети природы избавлялись от сна; ручей журчал чуть веселее, чем ночью; весенние цветы поднимали свои бутоны, готовясь принять в них тепло солнечного утра совместно со сладкой росой; уже проснулись ранние пташки, прочищавшие в ручье свои блестящие перышки, - наступал новый день, еще не ведавший, сколько счастья или несчастья, горя или радости, успехов или разочарований он может принести, день - пока еще чистый и непорочный.
   Во дворе залаяла собака и разбудила Михаила Александровича Смернова, сладко спавшего на мягкой постели; потянувшись, Михаил Александрович одним усилием воли сел на кровати - несмотря на незаурядность сего дня - 16 мая 1916 года Михаилу Александровичу исполнялось 33 года, он решил не менять привычного хода жизни, и до завтрака намерен был обойти свои угодья, как делал ежеутренне, и выяснить у старосты все чаяния, все проблемы крестьян, накопившиеся за прошедший день; была четверть седьмого, когда Смернов позвонил. "Прикажете умываться?" - с бодрым, как показалось, расположением духа осведомился у него вошедший слуга. "Да уж, пора, Никифор, принеси мне, пожалуйста, и свежее полотенце", - Михаил Александрович гордился тем, что со всеми слугами обращался исключительно вежливо. Умывшись, Михаил Александрович полюбовался в зеркале своим могучим телом, пышными русыми усами, расчесал еще густые светлые волосы и всей двухметровой статью ощутил счастье и прилив сил нового дня; обрил пухлые щеки, среди которых не сразу можно было разглядеть крошечный нос, и подбородок; подмигнул зеркалу серо-голубыми глазами и надел свежую накрахмаленную сорочку, обдавшую тело приятной прохладой.
   Михаил Александрович происходил из прославленного дворянского рода Смерновых с одной стороны и знаменитой фамилии князей Поликарповых с другой. Отец его, Александр Феофилактович Смернов, добился успеха на поприще военного искусства: он сделал карьеру военачальника на русско-турецкой войне - со своим батальоном дошел почти что до пригорода Константинополя; за это Смернов был отмечен Его Императорским Величеством и принят в Петербурге, награжден святым Георгием второй степени, - ему присвоили чин полковника, потом Высочайшим повелением назначили в Главный штаб. Сам Александр Феофилактович был третьим сыном в семье, и изначально у него был небогатый выбор: стать либо военным, либо священнослужителем. Несмотря на искреннюю любовь к религии, всё же он выбрал кадетский корпус, где был первым учеником, с особенной легкостью ему давался "Закон божий" - с детства Смернов не расставался с Евангелием, учился по нему читать, знал многие молитвы наизусть. Везде, где он служил по окончании корпуса, ему давали характеристики только в превосходной степени: беспрекословное исполнение заданий, и даже проявление смекалки и находчивости в неоднозначных ситуациях - было обыденностью для молодого блестящего военного, отличавшегося от своих сослуживцев вящим проявлением целомудрия: "Вы слышали, что сказано древним: "не прелюбодействуй". А Я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем", - эти слова из Священного писания, сильнее всего потрясшие молодого Смернова, цитировал своим сослуживцам Александр Феофилактович, сам неукоснительно следуя им, находя успокоение лишь в военной доблести и чести.
   Когда возраст полковника Смернова склонялся к сорока, его жизнь неожиданно переменилась: провидению было угодно не оставить доблестного христианина томиться в одиночестве до самой старости, и оно ниспослало ему в жены княжну Елизавету Михайловну Поликарпову; всё решила необыкновенная встреча двух прекрасных людей на бал-маскараде.
   Александр Феофилактович Смернов, получив в Штабе недельный рождественский отпуск, отправился под Москву погостить в имение своего старшего брата, давно уже зазывавшего родственника поохотиться; проведав, что Смернов будет проездом в бывшей столице, его пригласил к себе приятель - граф Никита Толстой, троюродный племянник пользующийся популярностью по всей Европе писателя Льва Толстого; Никита Андреевич несколько лет назад тоже участвовал в балканской кампании и очень сдружился со Смерновым, находя его как блестящим военным, так и превосходным собеседником; знакомым, не имевшим чести быть ему представленными, он рекомендовал полковника, как человека, способного посостязаться в уме и красноречии даже с великими - Диогеном и Ритором; к глубочайшему сожалению знатных дам, мечтавших заполучить в свой салон сию неординарную персону и, тем самым, одержать победу над другими не менее великолепными дамами, Смернов редко выходил в свет, предпочитая высшему обществу охоту и прогулки верхом; и всё же, Никите Андреевичу удалось уговорить своего боевого товарища почтить своим присутствием костюмированный бал, который Толстые давали ежегодно накануне рождества.
   В тот вечер разыгралась настоящая метель, а температура за несколько часов совершила резкий прыжок за двадцатиградусную морозную отметку, и всё же, никто не собирался отменять традиционный маскарад, несмотря на явную угрозу здоровью приглашенных, которые съезжались к особняку Толстых на Пречистенке, уже облаченные в свои нарядные костюмы; если бы не плохая погода, легкие наряды и ранние декабрьские сумерки, то гости, прежде чем войти в дом, смогли бы насладиться всем великолепием постройки: эта была бывшая усадьба Архарова, купленная Никитой Андреевичем лет пять тому назад у предыдущего владельца, дворянина, разоренного многочисленными кутежами и долгами, тем самым вынужденного продать оставленный ему дальним родственником особняк, была построена во второй половине восемнадцатого века и первоначально принадлежала Ивану Петровичу Архарову, брату знаменитого московского обер-полицмейстера и сыщика, чья усадьба располагалась прямо напротив; фамилия Архарова наводила трепет на преступников: он мог с первого взгляда на подозреваемого безошибочно определить, виновен тот или нет; о его способности с поразительной быстротой раскрывать любые преступления знали даже в Петербурге, сама Екатерина обратилась однажды к Архарову за помощью: из домовой церкви Зимнего дворца пропала икона Толгской Божией Матери в богатом серебряном окладе с драгоценными камнями; во дворце поднялся переполох - для императрицы икона была настоящей реликвией: она открыла ей путь на русский трон - этим образом Елизавета Петровна благословила юную Екатерину при бракосочетании с наследником престола Петром Третьим; поэтому государыня немедленно вызвала Архарова для расследования - на следующий же день он нашел украденную икону. В другой раз Архаров раскрыл кражу серебра, совершенную в Петербурге, даже не выезжая из Москвы: он вычислил, что серебро спрятано в одном из подвалов около дома самого столичного обер-полицмейстера; слава о московском сыщике дошла и до Европы - начальник парижской полиции был настолько восхищен талантом Архарова, что прислал ему хвалебное письмо. Его брат не был столь знаменит, хотя в молодости он помогал графу Григорию Орлову похитить из Ливорно княжну Тараканову, выдававшую себя за дочь императрицы Елизаветы Петровны; затем Иван Архаров при Павле был произведен в генералы от инфантерии и назначен военным губернатором Москвы. На воротах усадьбы стояли настороже два великолепных мраморных льва, а сам изумрудно-белоснежный дом, выполненный в стиле классицизма, характеризованный сочетанием гладкой стены с ионическим ордером и сдержанным декором, с бесчисленным количеством огромных окон, над которыми располагались химеры, на фасаде и увенчанный антаблементом с вкраплениями золота, украшенным балконами и надстройками, дышал роскошью и богатством своих владельцев.
   Под звуки "прекрасного голубого Дуная" в волшебном исполнении венского оперного оркестра гости входили в раскрываемые разрумяненными лакеями залы и окунались в атмосферу летней Вены, несмотря на наряженные разных форм и размеров рождественские ели, расположенных в укромных уголках, на лестнице и внизу, в гардеробе, где гости избавлялись от ненужной верхней одежды; казалось, что лютая зима, оставшаяся за окнами, сейчас пребывает далеко от торжества, приглашенные же так и трепетали под теплым дунайским ветерком, зажмуриваясь, прислушивались к штраусовским волнам, накрывавших присутствовавших приятностью доброты и неги. Вскорости, "голубой Дунай" сменили "южные розы", и теперь уже разноцветные лепестки услаждали слух всё новых и новых участников маскарада; вот светлые залы, украшенные массивными зеркалами и гирляндами, заполнило множество Пьеро, Коломбин, Арлекинов, мирно и весело гогочущих промеж собой; сам хозяин - Никита Толстой - облачился в расшитый золотом и серебром камзол флибустьера, с треуголкой, повязкой на глазу и, пыша трубкой, здоровался с приехавшими, сверля их насквозь единственным открытым глазом; его молодая жена, выбрав наряд восточной красавицы, расположилась подле мужа, тем самым, эта пара создавала впечатление пирата и его азиатской пленницы. Смернов решил предстать на маскараде в образе Тартальи, для этого он еще в Петербурге заказал себе черные панталоны, такого же цвета блузу, плащ и берет; всё это сочеталось с черными как смоль, невероятного размера усами, которые Александр Феофилактович специально для праздника завил причудливым образом, кипенным кружевным воротником и белоснежными манжетами, вся композиция венчалась страусиным пером, хотя в этом одеянии его с легкостью можно было бы принять за некого завоевателя шестнадцатого века, к примеру, Кортеса, и всё же он был, как впрочем, и всегда, совершенно неотразим.
   Войдя в залу и жмурясь от яркого света тысяч свечей люстр, еще и отражавшихся в огромных зеркалах, создавая эффект перенасыщенности, Смернов встал в растянувшуюся по всей парадной лестнице очередь разноцветных костюмов, стремящихся засвидетельствовать свое почтение хозяину и хозяйке дома; подойдя к Толстому, он поклонился, а Никита, не раздумывая, заключил его в свои объятья, представил жене и повел знакомить с некоторыми гостями - был здесь и особый умысел, многих знатных персон ему удалось заманить на праздник, исключительно пообещав познакомить с неуловимым для них полковником; среди прочих была в этом заинтересована и чета князей Поликарповых. Их старшая дочь, Елизавета, была обручена с маркизом де Вре, служащим во французском посольстве при дворе Их Императорского Величества, младшую же, Екатерину, родители хотели бы видеть замужем за доблестным военным, поэтому приехали на бал всей семьей в сопровождении будущего родственника - маркиза. Толстой представил знатному семейству Смернова; сам князь возникнул на маскараде в образе незнакомца - в черном сюртуке, шляпе и летучей мышью на лорнете; его жена, княгиня Поликарпова, была облачена в великолепное открытое сиреневое платье с салатовыми отворотами и блестками, в одной руке у нее был веер под цвет наряда, которым она беспрестанно обмахивала раскрасневшееся от духоты еще привлекательное лицо, другой же она поддерживала блестящую летучую мышь на лорнете; дочери, подражая матери, также в открытых, но гораздо менее откровенных, обнажающих лишь тонкие плечи, декольтированных однотонных розового цвета туалетах обмахивались веерами и не отводили летучих мышей от глаз; лишь де Вре смотрелся инородным телом в этом обществе лорнетных масок - он предпочел прийти на маскарад в образе Пьеро, видимо, осыпанный целым пудом пудры; Александр Феофилактович поклонился со всей огромной стати своего роста князю, а Поликарпов представил ему свою жену, дочерей, которые не удержались и прыснули, когда полковник поочередно приложился к их ручкам, и маркиза де Вре, попутно сообщив, что это жених его старшей дочери. Толстой оставил Смернова наедине с княжеским семейством и удалился обратно на парадную лестницу для встречи гостей; тем временем, оркестр заиграл "вино, женщину и песню", чем не преминул воспользоваться Александр Феофилактович, пригласив княгиню на тур вальса; но Поликарпова безотлагательно отказалась танцевать, сославшись на больную спину и вынудив составить компанию полковнику в вальсе свою старшую дочь; лорнетная маска сильно мешала Елизавете, поэтому была беспощадно отброшена, тем более что на смену вальсу пришла быстрая "трик-трак полька"; Смернов внимательно вглядывался в по-детски непосредственное и трогательное лицо старшей княжны: светлые, хотя немного жидкие волосы окаймляли продолговатое лицо с остро вычерченным подбородком, нижняя губа слегка приоткрытого рта была чуть полнее совсем тонкой верхней, курносый заметно вздернутый нос, тонкие светлые брови, легкий румянец на щеках, необыкновенно длинная и белая шея, раскосые серо-голубые глаза - всё это он, казалось, уже где-то видел, был знаком с этим обликом; возможно, она ему снилась или представлялась в мечтах о совершенной женщине, которая только и могла обрести законное право стать его супругой; сейчас Смернов понял, Елизавета - тот женский идеал, о котором он мечтал всю жизнь, без нее теперь ему уже не представлялось возможным выжить и когда-либо обрести счастье; прошло несколько вальсов и полек, а полковник и княжна всё не расставались и танцевали, танцевали, поглощая друг друга взглядом так, что не удержался маркиз: сказавшись нездоровым, он сухо попрощался с князем, приложился к ручкам княгини и младшей княжны и с видом явно оскорбленным покинул бал-маскарад, однако этого не приметили ни Смернов, ни старшая княжна - так они были увлечены захлестнувшим их чувством. Спустя некоторое время, ощутив всю неприличность подобной ситуации, Александр Феофилактович вернул Елизавету на место и пригласил на еще одну шнель-польку ее младшую сестру; на протяжении танца он старался найти в Екатерине хотя бы одну из тех черт, что так вскружили голову в ее сестре, но не смог - младшая княжна не вызывала в его сердце никаких чувств, а производила впечатление безликого и бесполого существа, даже обладая превосходным чувством воображения, очень трудно было себе представить, что это сложившаяся женщина, что она способна любить, быть матерью; неуловимость, худоба и угловатость черт лица еще более усугубляли мнение полковника об этой юной особе. Для Поликарповых бал был непоправимо испорчен; и дело даже не в маркизе де Вре и не в Смернове, а в пренебрежении и попрании всех традиций и устоев этикета старшей дочерью, тем более, что скандал грозил вылиться за пределы их семьи и нанести урон безупречной репутации князя и княгини. Вместе с тем, маскарад подходил к своему апогею: лакеи в позолоченных ливреях и пышных париках проникли стройною толпой в сердце танцующего зала; в то время как оркестр заиграл Радецкий марш, они стали кружиться и осыпать аплодирующих гостей золотым конфетти и мишурой; после такого красочного события активность оркестра и участников празднества снизилась, и бал, сам собой плывший по течению вечера, оказался недалеко от устья, после которого, не глядя на оставшийся осадок, Поликарповы проявили такт и позволили проводить себя Смернову до особняка; Александр Феофилактович, занявший в экипаже место улизнувшего маркиза, оказался как раз напротив Елизаветы; но она вела себя с ним намного холодней после недвусмысленных внушений княгини, не отвечая на выразительные взгляды как бы невзначай, которые время от времени бросал полковник и притворяясь совершенно уставшей, мечтавшей исключительно о последнем пристанище дня в объятиях Морфея.
   В гостинице Смернова ждала бессонная ночь, окутанная сизым дымом и тихим треском поленьев в камине; завернувшись в махровый арабесковый халат, держа в руке бокал Бордо, потягивая сигару, Александр Феофилактович увлеченно мечтал об иной жизни, нежели военное, полное одиночества существование, которое угнетало его последнее время; он представил, что будет обитать не в столице, а в тихой уединенной усадьбе на речке; жена подарит ему двух наследников - сына и дочь, которых он будет учить ездить верхом, плавать и прививать так необходимую всем дисциплину, а по вечерам читать им перед сном Пушкина; "Как же всё это хорошо! - воскликнул полковник, - Просто страсть как замечательно! Женюсь, ей-богу, женюсь на ней, не будь я - Александр Смернов, кавалер ордена святого Георгия!" Полковник сей же час написал два письма: одно отправил брату с извинениями за невозможность приезда на эти рождественские праздники и выражением надежды, что когда-нибудь, возможно даже совсем вскорости, они всё равно встретятся и обязательно поохотятся, но только не теперь, когда в его жизни должны были произойти судьбоносные изменения; другое же, после некоторых раздумий он адресовал старшей княжне Поликарповой, заключив его в форму английского сонета:
  
  Любовной страсти не испытывал я прежде,
  Но лишь отечеству служил по мере сил;
  И вот увидел Вас тогда, и в миг надеждой
  Жизнь озарилась, по-иному свет стал мил.
  "Елизавета" - Ваше имя я лелею;
  Его читаю на конверте в сотый раз -
  Произнести вслух грубым тембром не посмею,
  Чтоб не испачкать солдафонством серых глаз.
  Сошли Вы словно бы с картины Боттичелли,
  Ваш облик нежный мне явился как во сне,
  Не в силах скрыть я роковое увлеченье -
  В любви открыто признаюсь самой Весне!
  Пусть я - полковник, а не часовой простой,
  Капитулирую пред Вашей красотой.
  
   Только теперь, в этот поздний час, Смернов по-настоящему понял, почему образ Поликарповой с первого взгляда показался ему таким знакомым: ведь она - сама Весна, изображенная Боттичелли; та Весна, которой он восторгался, в которую был влюблен еще в юные годы, будучи в Италии и увидев этот шедевр; воспоминание сиё только усилило влечение полковника к Елизавете, открыв еще одну грань всеобщей загадки любви.
   Наконец под утро, уморившись, он уснул; и явилась к нему во сне дева с серо-голубыми глазами, чьи золотистые локоны обнимал венок, составленный из полевых цветов; Александр Феофилактович позвал ее: "Лиза!", она обернулась, смеясь, и стала убегать от Смернова вдаль по душистому лугу; он бросился за ней и бежал, бежал, но никак не мог настигнуть, беспрестанно выкрикивая ее имя, приносившее сердцу душевную теплоту...
   Поздно пробудившись, полковник получил весточку от старшей княжны Поликарповой: она предлагала встретиться в тот же день в Александровском саду, где всё равно собиралась пройтись после обеда; с твердой мыслью непременно увезти ее, Смернов отправился в Александровский сад; здесь, несмотря на морозную погоду, выглянуло солнце, озолотившее сверкающий снежный покров, так контрастировавший с бирюзовым небосводом, что перевод взгляда невольно резал глаз. Полковник окунул внимательность в глубину сада, разглядывая влюбленные парочки и старых дев со своими воспитанницами, разрезавшими заснеженные дорожки модными сапожками, увлеченно разговаривавшие или читавшие; среди последних он различил и вчерашнюю знакомую. Решительности Александру Феофилактовичу было не занимать - он уверенной походкой подошел к княжне, прогуливавшейся с томиком Шекспира в руках. "Вы любите Шекспира? - спросил Смернов с учтивым поклоном. "Я обожаю его сонеты - в них столько мудрости; кто еще так метко сумел бы выразиться: "И если нет любви, то нет стихов моих!" - она подняла на него свой обворожительный лукавый взгляд, позволявший неоднозначно истолковывать произнесенные ею слова. "Вы абсолютно правы, Шекспир - гений, к которому никто так и не смог приблизиться по мастерству выражения чувств, и вряд ли когда-нибудь родится поэт, лучше него, - Смернов глубоко вздохнул и продолжал, - Елизавета, я не знаю, что Вы думаете обо мне, но прошу, выслушайте до самого конца ту мысль, которую я хочу донести до Вашей души и тронуть Ваше сердце. Елизавета, как только я увидел Вас, то понял Вы - та, которой суждено составить мое счастье, - Смернов, откашлялся, исправляя сбившееся дыхание, - Я понимаю: Вы обручены, но не замужем; Вы можете расторгнуть помолвку, еще не поздно, - княжна смотрела, не отрывая внимательных озорных глаз от полковника и часто дыша, - Если же Вы хотите, я готов увезти Вас, хоть сегодня, хоть прямо сейчас; мы тайно обвенчаемся в сельской церкви. Боже, как Вы прекрасны! Будьте же моей женой до самой смерти!" Княжна не ожидала такого поворота, но сама, охваченная пылающей страстью любви к мужественному красавцу Смернову, растерялась в мыслях: "Мне начинает казаться, что всё вокруг прыгает и плывет, Господи, у меня сейчас будет обморок, я теряю голову; как поступить в этой ситуации, - но тут она ощутила всю силу чувства к Смернову, поняла, что пути назад нет, и решила поступить по зову сердца, - Знайте, я тоже люблю Вас; в тот самый миг, когда я увидела Вас, сразу поняла, что именно о таком человеке мечтала; но я боюсь, что родители будут возражать: маркиз де Вре очень влиятелен; он посол от Франции, у него широкие связи при дворе... я ничего не знаю о том, что может с нами быть..." "Так едемте сей же час, тайно обвенчаемся в сельской церкви и вечером будете дома, если Вы согласны быть моей супругой..." "Да, да! Я согласна - им всем придется смириться с этим".
   Этим же днем Александр Феофилактович и Елизавета Михайловна тайно обвенчались в сельской церкви под Москвой и после этого остались неразлучны до самой смерти.
  
  III
  
   Дом еще охватывала сладкая дрёма, когда на крыльцо вышел привлекательный грубой мужской красотой почти двухметровый гигант и, потягиваясь и щурясь от солнечных лучей, сбежал вниз, прямо по влажной траве направляя свои стопы к дому старосты, Игната Михайловича Карпова, родившегося и всю жизнь прожившего в селе Поликарпово, даже поговаривали - вероятно, из-за его фамилии и отчества - будто бы он незаконнорожденный сын князя Поликарпова, но, правда это или домыслы, никто так и не выведал из-за того, что никого в живых в имении не осталось с тех давних пор.
   Михаил Александрович и его жена, Татьяна Антоновна, были уже третьим поколением помещиков на долгом веку старосты. Когда старый князь скончался, княгиня направила все свои усилия, чтобы полковник Смернов ушел в отставку и вместе с женой, находившейся в положении, перебрался из Петербурга на берега Оки, в фамильную усадьбу князей Поликарповых; у нее не было ни сил, ни желания в одиночку управлять таким большим хозяйством, тем более, что маркиз де Вре вскоре после гибели императора вынужден был вернуться на родину - его предки были активными участниками Парижской коммуны, а один из них, так называемый Филипп Эгалите, был среди тех, кто голосовал в Конвенте за казнь Людовика, это не могло скрыться и вызывало неудовольствие у представителей Русского двора, кои пытались найти заговор против монархии даже там, где его не было. Уехал он в Париж не один, а с молодой женой ― Екатериной Поликарповой, свеженареченной маркизой де Вре, тем самым, заставив княгиню нарушить табу, соблюдавшееся при покойном муже, и пойти на контакт с опальным военным и его женой, которую князь уже более не считал своей дочерью и никак не упомянул в завещании, оставив всё жене и младшей княжне. Тем неожиданнее для Александра Феофилактовича было предложение стать помещиком и поселиться вдали от городского шума и суеты; мы уже знаем, что это была тайная мечта полковника, поэтому, пока Елизавета Михайловна была еще на четвертом месяце, он отправил ее из Петербурга в Поликарпово, а сам обещал приехать вслед за ней, как только разрешатся все дела, связанные с отставкой и назначения ему пенсии за выслугу лет. И вот этот день наступил: Александр Феофилактович впервые в жизни переступил порог усадьбы, которой суждено было стать его последним прибежищем.
   Князья Поликарповы владели обширным участком земли, включавшим в себя сосновый бор, два лиственных леса, заливные луга для выгула скота, поля, засеваемые пшеницей и рожью, пасеку, село Поликарпово и несколько мелких деревень, не превышавших десятка дворов; в самом сердце поместья из родника вытекала крошечная речушка Поликарповка, питавшая Оку, где сельская ребятня летом, стоя по щиколотку в ледяной воде, руками ловила карликовую плотву и густеру; с севера поликарповские земли ограничивались руслом Оки, на которой им разрешалось ставить рыболовные сети. Вдохнув кристально чистый, а не пропитанный столичным смрадом или военной гарью воздух, Смернов набил трубку и устроился на кресле-качалке под развесистым дубом около крыльца, приговаривая: "Мон плезир". Через неделю он уже был в курсе всех проблем имения и сосредоточил в своих руках власть над ним, за год сделав убыточное хозяйство одним из преуспевающих в губернии. Первенца, родившегося в мае, назвали, чтобы сделать окончательный примирительный шаг с княгиней, в честь князя ― Михаилом; через год в семье Смерновых появилась девочка, ее назвали в честь отца ― Александрой. Довольная таким поворотом событий княгиня доживала свои последние полтора десятилетия в семье старшей дочери, сильно сдружившись с зятем, на этот раз показавшегося ей просто чудесным человеком и настоящим дворянином, и внуками, в которых она души не чаяла, часто играла с ними и критиковала гувернантку Жильберту за чересчур строгое обращение с ними. Жильберта была выписана из Парижа по протекции маркизы де Вре, которая лично выбирала гувернантку для своих племянников, и, наконец, остановила свой выбор на Жильберте, которая несмотря на свою молодость и угловатость отличалась изысканными манерами, ее язык был абсолютно чист от провинциальных наречий, а сама она происходила из древнего, хотя и полностью разорившегося, дворянского рода.
   Александр Феофилактович, помимо ведения хозяйства, был увлечен разведением лошадей; он специально выписал из Англии пару чистокровных арабских скакунов серо-пегой масти, которые позже произвели на свет потомство, перестроил старую конюшню и самолично день ото дня чистил и выгуливал этих красавцев, тем самым, доставляя себе подлинное удовольствие. Дети росли, а Смернов наяву осуществлял свою грезу: сначала читал им на ночь "Дела давно минувших дней, преданья старины глубокой", потом учил плавать, ездить верхом, любить и уважать свою отчизну за то, что она дала им возможность жить без малейшего страха за свое будущее; время шло, младшие Смерновы взрослели, и было решено отправить Михаила в петербургский кадетский корпус, где когда-то учился его отец, а спустя еще год, когда княгиня была уже при смерти, родители, по ее просьбе ― Поликарпова не хотела расстраивать внуков своей приближающейся кончиной ― отослали Александру в сопровождении располневшей и почти полностью утратившей свой шарм за полтора десятка лет, проведенных в далекой России, Жильберты в ее родной Париж. Радости гувернантки не было предела, и она несколько дней подряд всё повторяла при встрече с господами: "Же ву ремерси дё ту кёр", "же ву сюи трэ рэконэсант" или просто "гран мерси", так что, наверное, даже слуги выучили в тысячный раз повторяемый хозяином или хозяйкой ответ: "Мэ сэ ля муэндр дэ шоз!"
   Александра редко покидала границы Поликарпово и поездка в Париж, первое большое путешествие в ее жизни ― не будем считать за приключения некоторые кратковременные выезды в Москву, ― вызвало в ее сердце двоякие переживания: с одной стороны она, так много слышавшая об этом великолепном городе от Жильберты, всегда мечтала там побывать, познакомиться с теткой, которую она знала лишь по письмам, посмотреть на немыслимое чудовище работы Эйфеля; а с другой ― она не желала расставаться с родителями, с бабушкой, которых Александра сильно любила и ни за что на свете не покинула их по своей воле. Однако всё же родительское слово ― закон, и Смернова убедила себя, что отбывая в Париж ненадолго, она скоро вернется к своим близким.
   Утром Александр Феофилактович и Елизавета Михайловна отправились вместе с дочерью и гувернанткой на экипаже в Москву, чтобы посадить их на поезд Москва-Варшава-Берлин-Париж; расставание получилось сухим и безрадостным, всё было слишком деревянно, и каждого из семьи Смерновых томило тяжелое чувство какого-то неведомого рока, нависшего над этой благополучной семьей, надвигавшегося неизбежного несчастья, только лишь Жильберта вся светилась от радости: ей не терпелось поскорее распрощаться с господами, устроиться в мягком кресле купе, почувствовать приятные толчки отходящего вагона и раскрыть томик любимого Мюссе ― что ни говорите, а возвращение на родину всегда чертовски приятно.
   Париж встретил Александру Александровну первым теплым весенним солнцем, сильно контрастировавшим с еще морозной погодой, оставленной дома; обилием людей на перроне, отличавшихся такой окраской кожи, какую она никогда прежде не видела, веселым вокзальным гоготом носильщиков-арабов, быстро снующих между приезжающими, провожающими и отъезжающими; одухотворенная же возвращением Жильберта не растерялась в сумасшедшем ритме родного города, так непохожего на размеренный образ сельской жизни, и спустя несколько минут, вместивших в себя массу ярких впечатлений для молодой девушки, они уже неслись в открытом экипаже сквозь великолепие достопримечательностей мировой столицы красоты к дому тетки Екатерины, маркизы де Вре. Ее муж находился с посольством в Испании, поэтому Екатерина де Вре с огромным удовольствием восприняла весть о возможном приезде племянницы, тем более, что жизнь не дала ей самой испытать радости материнства, и сейчас она скучала одна в большом доме на улице Лафайет, конечно, довольно часто Екатерина посещала Гранд Опера, находившийся по соседству, выходила в свет, была знакома с самыми знатными княгинями, герцогинями и принцессами, хотя бы потому, что одним из предков ее мужа был герцог Орлеанский, но всегда чувствовала враждебное отношение к себе со стороны снобистски настроенной французской аристократии, к тому же племянница, как думалось маркизе, обязательно должна была внести свежую струю в ее однообразную жизнь. Зная, что Александра с детства увлекалась живописью, она обставила одну из комнат, приготовленных к ее приезду, как мастерскую художника с карандашами, мольбертами, холстами, фарфоровыми плошками, палитрами и всевозможными баночками, наполненными разными красками, увесила стены дома работами обожаемых ею импрессионистов; Смернова была просто очарована теткой, атмосферой ее дома, но особенно ей по душе пришлись работы художников: она часами всматривалась в эстетику "улицы Монье", "церкви в Ветее", "Подсолнухов" и портрет самой Екатерины де Вре, выполненный художником Анриэлем, чьи полотна преобладали в этой коллекции. На картине была изображена маркиза в белом свободном закрытом платье с голубым развевавшемся шарфом, обнимавшим ее шею, в соломенной шляпке с сиреневой лентой; в правой руке у нее был раскрытый салатовый зонт, которым она прикрывалась от солнца и порыва ветра, над головой ее было небо в облаках, а под ногами ― засохшая трава и жухлая листва.
   Маркиза де Вре, заметив восторг, с которым племянница рассматривает портрет, предложила познакомить ее с автором, являющимся по ее словам "верным художником нашего дома"; "Я уговорю Анриэля отужинать сегодня с нами, ― сказала за завтраком через несколько дней после приезда Александры Екатерина, указывая на голубой незапечатанный конверт на журнальном столике, ― Ты не возражаешь?" Александра не могла и в мечтах представить себе, что сможет свести знакомство с настоящим художником, который зарабатывает на жизнь своими картинами, и довольно успешно; вот только она ожидала увидеть грузного замкнутого мужчину, который видит вокруг себя исключительно материал для отображения на холсте, погруженный в свой неразгаданный обывателями мир и отторгающий любую попытку проникновения в него извне; на самом же деле, в комнату ворвался пышущий энергией по сути юноша, еще не достигший зрелого возраста, сразу горячо поприветствовавший маркизу и галантно приложившийся к ручке представленной ему девушки.
   Весь вечер он шутил, поблескивая модным моноклем, расположив цилиндр на полу подле своего кресла, и смеялся, стараясь избегать разговоров о живописи. Наконец, маркиза попросила его: "Жан, мадмуазель Сандрин просто обожает живопись, она влюбилась в ваши работы с первого взгляда, силь ву пле, расскажите о тех, что будут представлены на Всемирной выставке". "Маркиза, Вы же знаете, что за ужином я не веду разговоры о живописи, ну хорошо, только ради Вас; две мои работы отобраны комиссией и будут находиться в отделе "Столетия французской живописи", а именно: "Ночная Сена" и "Неизвестная обнаженная, обращенная спиной"; когда Анриэль произнес название последней картины, маркиза невольно смутилась. Жан Анриэль принадлежал к самому молодому поколению импрессионистов, утверждал, что занимался у Тулуз-Лотрека и Сезанна, подавал большие надежды, но живопись для него всегда была не целью, а средством добиться положения в обществе, уважения, и самое главное, расположения дам; его отец был приказчиком у одного знатного буржуа, тем не менее, добившийся, чтобы его сын получил хорошее художественное образование и смог реализоваться в жизни посредством своих работ. Анриэль был худым, прилизанным, почти женственным молодым человеком с продолговатыми чертами лица, длинными тонкими слегка подрагивающими пальцами и высоким голосом, казалось, что он никогда не вынимал из левого глаза монокль, по его представлению, придающий хоть немного солидности, одет он был с иголочки, интересовался модой - благо, денежных затруднений у него в ближайшее время не предвиделось, и всё же у Александры осталось чувство легкого разочарования после знакомства с ним - не таким ей виделся автор картин, приоткрывающих дверь в иной мир восприятия действительности.
   В самый разгар ужина маркизе пришла в голову блестящая идея: "Жан, что Вы скажете, если я предложу Вам заниматься с мадмуазель Сандрин, у нее неплохие задатки, и, возможно, со временем она станет знаменитым художником, почти как Вы", - маркиза де Вре одарила Анриэля милой улыбкой. "Ну, что Вы, маркиза, я вовсе не знаменитый; Моне - вот настоящая величина, Ван Гог - просто гений, Гоген - волшебник, Мане - великий мастер полутонов, Дега - чародей света, Ренуар - виртуоз круглых форм, Сезанн - непризнанный кудесник кисти, Тулуз-Лотрек - художник от Бога, а я просто подающий надежды, - пропищал Анриэль и притворно наклонил голову, как бы подтверждая, - Мне до них еще расти и расти". Несмотря на разочарование несоответствия реального художника, тому образу, который рисовало воображение Смерновой, перспектива позаниматься с живописцем, чьи картины всего через несколько недель будут выставлены на суд корифеев и простых парижан, очень ее прельстила, и когда Анриэль, строя из себя сильно занятого человека, всё же согласился, пусть и поставил условие: время и место занятий он будет назначать сам, она сразу же без раздумья согласилась.
   Через несколько дней Анриэль прислал письмо, где приглашал "мадмуазель Сандрин" к шести вечера в сад Тюильри; погрузив мольберт в корзину велосипеда, Александра отправилась в назначенное место; Анриэль, чуть опаздывая, подлетел на своем железном коне к ждавшей у ограды сада девушке, и они отправились к берегу Сены, где художник намеревался изобразить солнечный закат. Прислонив велосипеды к ограде, они устроили мольберты параллельно течению реки. "Повторяйте мои движения, мадмуазель, - взяв кисть в такие же тонкие пальцы, призвал Анриэль, - "Вот так... Так", - приговаривал Жан, нанося на холст длинные мазки, символизирующие розово-серый небосвод; Александра старалась повторить их, но Анриэль положил кисть и подойдя к ней, упрекнул: "Что Вы, Сандрин! Вы неверно держите кисть, расслабьте руку", - он приобнял ее за плечо, приложил свою руку к ее руке, взял за запястье - девушка от сильного волнения задрожала - и, казалось, нечаянно поцеловал в шею.
  Первый раз отдавшись художнику на перилах набережной Тюильри, Александра Александровна продолжала с ним встречаться под предлогом занятий, каждый раз надевая бордовый берет, который Анриэль ей подарил. Их свидания происходили то на Монмартре, то на Сите, то на Аустерлицком мосту, то в новостройке - вокзале Орсэ, то на Авеню Фош и затем в Булонском лесу. Смернова обрела воздушное спокойствие, ее картины источали уверенность сложившегося импрессиониста, как-то так неожиданно мадмуазель Сандрин превзошла своей работой заурядность Анриэля, но тем не менее, Жан утверждал маркизе, что девушке рано отказываться от занятий, у нее еще не раскрылся огромный потенциал, заложенный природой, который сумел выйти наружу исключительно благодаря таланту Анриэля-педагога.
   Когда в середине апреля открылась Всемирная выставка, Жан повел маркизу и ее племянницу в Пти-Пале, где показал свои картины и всё время выспрашивал у проходивших посетителей, как нравятся им его работы; один же невысокий старичок, облаченный в темный костюм с бабочкой и котелок, принял весьма недовольный вид, поглаживая свою седую эспаньолку и неприязненно поглядывая на молодого художника. "Это Ваши работы?" - спросил он, сближаясь с Жаном. Анриэль подтвердил. "А позвольте поинтересоваться, у кого Вы занимались живописью?" "Я брал уроки у непризнанного гения Сезанна", - ответил живописец. "Спасибо за комплимент, но что-то я не припоминаю Вас среди моих учеников, да и живописью эту мазню назвать, не знаю, согласятся ли со мной признанные мастера, очень трудно", - подытожил старичок и вышел из отдела, опираясь на золоченую трость. Оказалось, что в том же зале, рядом с картинами Анриэля соседствовали три полотна Сезанна, который сильно удивился как самому факту, что его работы представлены на этой выставке, так и странной сопредельности с бездарными работами импрессиониста новой волны. Эта ситуация немного расстроила Анриэля, но он предпочел не выказывать очевидного недовольства и держался весело и самоуверенно; когда маркиза с племянницей собрались домой, художник, провожая их, обратил внимание Александры на высохшего еще не старого дремлющего от усталости человека, которого везли на инвалидном кресле в сторону выхода: "Посмотрите, Сандрин, это - Тулуз-Лотрек". Смерновой стало жалко великого умирающего художника, и она попросила сопровождающего Тулуз-Лотрека передать ему, когда тот будет в сознании, великолепную по красоте чайную розу, преподнесенную ей Жаном.
   Встречи и свидания между Сандрин и Жаном происходили регулярно всю весну и лето, что не могло не вызвать подозрения у маркизы. Сначала она оправдывала холодность к себе со стороны молодого живописца присутствием племянницы, которая ненароком могла сообщить о близости Екатерины и Анриэля маркизу де Вре, но потом, она решила, что Жан нашел себе кого-то еще. Встречи на улицах Парижа и в Булонском лесу уже не могли быть полноценными из-за надвигающихся холодов, и молодые любовники были принуждены искать себе уютное гнездышко. Анриэль снял квартиру на улице Рима, что не так далеко от улицы Лафайет, где обитала маркиза и племянница, и вот однажды, под рождество Екатерина выследила Александру и Жана, притаилась под окном и застала их на самом месте сладострастного преступления; в исступлении, она вернулась домой и начала срывать со стен и разрывать в клочья картины молодого импрессиониста, выместив на них свою злобу, тяжело дыша, она без сил опустилась в кресло, машинально разбирая на столике пришедшую почту; увидев конверт с двуглавым орлом, адресованный ей, Екатерина де Вре вскрыла его, и, мгновенно пробежав глазами текст и скомкав с досады письмо, безудержно залилась слезами.
   На следующий же день маркиза де Вре и Александра Смернова вынужденно оставили Париж и вернулись на родину.
  
  IV
  
   Карпов, хотя и слыл обеспеченным некоторыми капиталами, зажиточным крестьянином, жил довольно скромно; семья его была небольшая: сам Игнат Михайлович и его дочь, Лизка - высокая, широкоплечая с длинной, делающей ее похожей некоторым образом на лебедя, белой шеей, выдающимися скулами и продолговатым лицом, огромными руками и неуклюжей походкой, постриженная под мальчика и улыбающаяся громадными зубами, казавшаяся всё время какой-то скособоченной из-за несоразмерных друг другу частей тела. Староста же был невысокого роста, лысый, с постоянно бегающими поросячьими глазками и одышкой; когда больше полутора десятилетия тому назад в округе разразилась страшная эпидемия неведомой болезни - у человека внезапно поднималась температура затруднялось дыхание, его постоянно тошнило, а по истечении нескольких дней болезни многие отдавали богу душу, - он постарался увезти свою семью и беременную жену из Поликарпово, но было уже поздно: кто-то из старших детей оказался под воздействием недуга и заразил других, которые затем вереницей скончались.
   Пострадали из-за внезапно обрушившейся напасти и владельцы усадьбы: от загадочной болезни, что разразилась сразу за смертью старой княгини, отправились в мир иной и Александр Феофилактович, со своей супругой, Елизаветой Михайловной, которые стали одними из первых жертв разыгравшейся трагедии.
   Ближе к зиме, когда эпидемия почти сошла на нет, принеся столько несчастья и горя, сколько в здешних местах не испытывали, пожалуй, с отечественной войны, в семье Карповых родилась дочь, которую, не раздумывая, постановили назвать в честь усопшей хозяйки; недолог оказался век и у жены старосты: как-то зимой, стирая белье, она вместе с подругой, женой кузнеца, угодила в прорубь, но спасти ее не удалось - так у Игната Михайловича остался на белом свете единственный родной человек - Лизка.
   В тот самый день и час, когда Михаил Александрович узнал о гибели родителей, он поспешил оставить корпус и возвратиться домой, но власти, перекрывшие область, где распространилось заболевание, для въезда, не разрешали ему осуществить сей замысел до самой зимы, и Смернов принужден был остаться в Москве, несмотря на естественное желание самому проводить родных в последний путь. В бывшей столице Михаил Александрович познакомился с князем Антоном Дмитриевичем Юрьевым, который владел соседним с Поликарпово поместьем, называемым Юрьево, он также не мог выехать домой, где его ждали жена и дочери, благополучно избежавшие странного недуга. Князь Юрьев охотно приютил Смернова в съемных комнатах на Ордынке, и только в начале декабря было получено разрешение на свободное возвращение в усадьбу.
   Мрачная картина предстала глазам младшего Смернова: пустой дом, разоренные крестьянские дворы, свежие могилы на кладбище - всё это казалось таким ненормальным, что Михаил бродил со словно застланными туманом глазами по усадьбе, стараясь осознать произошедшую трагедию, - когда он испытал чувство утраты в Петербурге, то в голове его до конца не утвердилось сознание о невозможности будущих встреч и разговоров с родителями; и хотя он давно не видел их, только теперь, будучи в пустом доме, Смернов ощутил всю щемящую грусть одиночества существования в мире, не ведающим справедливости.
   К новому году в Поликарпово вернулись Александра и Екатерина Михайловна, постепенно восстанавливались крестьянские дома, пусть количество жителей было еще очень далеко от того, что населяло бывшее владение князей Поликарповых до свалившейся напасти; маркиза временно приняла на себя обязанности по управлению имением, как самый близкий родственник, которые должны были окончиться в мае, одновременно с восемнадцатилетием Михаила. Кроме того, неискушенным в хозяйственных делах часто помогал приезжавший с женой и дочерьми сосед Смерновых - князь Юрьев, который теперь относился к Михаилу Александровичу почти как к сыну, и в перспективе желал породниться с ним и объединить земли. Смернов отвечал на благосклонность Антона Дмитриевича взаимностью и любил проводить с ним свободное время, катаясь на арабских скакунах, всё еще обитавших в отцовской конюшне, и даже подарив доброму соседу самого лучшего из коней. Постепенно, князь заменил маркизу де Вре в управлении имением, чему ни сколько не мешал, а даже потворствовал Смернов, и не найдя себе применения в деревне, Екатерина поспешила вернуться в Париж к мужу, который уже воротился из Испании и не мог никак дождаться возвращения супруги, которую он всё-таки страстно любил, несмотря на частые разлуки. Так Михаил Александрович Смернов стал единственным и самостоятельным владельцем имения Поликарпово.
  
   Ранний солнечный лучик раздражал тонкую кожицу век так, что Маланья открыла глаза - только-только светало; еще находясь под пьянящим воздействием сна, она медленно поднялась и стала расчесывать длинную русую косу, поглядывая на умывающуюся в углу кошку Машку. Волосы путались, упрямились действию настойчивой гребенки, никак не хотели послушно устраиваться на плечах девушки; укротив их, наконец, Маланья сняла рубашку и принялась тонкими ручками умывать свое крошечное, еще не полностью развитое тельце прохладной струящейся влагой, чтобы скорее ощутить прилив сил нового дня. Покончив с обязательными утренними процедурами, дочь кузнеца принесла воды из колодца и начала готовить завтрак - скоро должен был пробудиться отец.
   После ухода Евсея в кузницу, Маланья, сверкая миниатюрными алыми пяточками, поспешила к подруге и ровеснице Лизке, чтобы потом совместно пойти собирать с хозяйской земли улиток, но в тот самый миг, когда она подходила к ее дому она увидела Михаила Александровича, бредущего в том же направлении; девушка спряталась за плетень и принялась наблюдать за статной фигурой барина. Смернов постучал и отворил незапертую дверь; войдя в горницу, он произнес:
  - Доброго здоровья, Игнат Михайлович! Завтракаешь? Ну, так приятного аппетита тебе!
  Карпов как сидел с краюхой булки в зубах, так, встрепенувшись и часто моргая, вскочил, приглашая гостя разделить с ним трапезу из хлеба и свежего молока.
  - Спасибо, Игнат Михайлович, но не обессудь - откажусь: вот буду с женой завтракать, а она мне: что же это, ты, разлюбезный, ничего не ешь? Может, заболел чем? Не объяснять же ей, что меня с утра пораньше староста потчевал.
  - Да, Господь с тобой, - ответил Карпов, дожевывая кусок булки, Михаил Александрович, ишь как сказал: потчевал; ну, ты сядь, выпей хотя бы парного молочка, что с тебя убудет? Эй, Лизка, налей барину кружку свеженького.
  В горницу, спотыкаясь, вбежала неуклюжая Лизка в обнимку с крынкой молока, и, обнажив огромные челюсти, налила полную кружку дымящейся белой жидкости.
  - Ладно, старый, уговорил ты меня, выпью горяченького, а то на дворе еще немного зябко, - сдался Смернов, захватывая огромной ладонью горячую кружку.
  - Вот, то-то же, Михаил Александрович, - успокоился староста и, устремив свою кружку к его, произнес, - Доброго здоровья и долгих лет тебе жизни!
  - Благодарствую, Игнат Михайлович, - кивнул Смернов, утирая усы, - На ять молочко у тебя, на ять, поцелуй от меня дочку - ладная хозяйка, а еще, - он прищурился левым глазом, - корову, чтоб поболее такого молока давала.
  Староста покатился со смеху, а потом перешел на глухой кашель:
  - Ох, и остёр же ты на язык, барин, ох, остёр, тебе палец в уста не клади, вот, уморил меня совсем!
  В это время Маланья пробралась на задний двор и вошла к Лизке.
  - Чего, это, слушай, Лизка, кажется, барин пришел? - как бы мимоходом поинтересовалась маленькая девушка.
  - Да, Маланья, барин с отцом за столом сидят, о жизни толкуют, - безразлично забасила высокая девушка, - ты знаешь, что он сегодня родился - старый мне накануне все уши об этом прожужжал: сходи, дескать, нарви сирени, подари ему, когда вздумаем собираться.
  - Нет, я ничего такого не знаю, слушай, а может, вместе его поздравим - всё сподручней, чем в одиночку; где твоя сирень?
  - Что ж мне с того, пожалуйста, вместе, так вместе, только ты прежде на двор сбегай - там эти цветы в ведре-то и стоят, тогда и сюда ворочайся.
   Откашлявшись, староста крикнул: "Лизка, мы уже, того, уходим", и сразу же в горнице возникло огромное лиловое облако на четырех ногах, которое с криками бросилось к Михаилу Александровичу, так, что он сперва даже опешил, не зная как поступить в эдакой ситуации. Приняв подарок, он поочередно поцеловал подносивших в щеки, и, удивляясь такому озорству девушек и проявленных ими чувств, вышел на воздух, где его уже дожидался Карпов. "Ну, что, старый, куда поначалу отправимся?" - спросил, освобождаясь от сирени, Смернов и, оживленно беседуя, они направились в сторону посевов.
   Маланья же, раскрасневшаяся от напряжения, была просто на седьмом небе от счастья: Михаил Александрович поцеловал ее, ее, которая о таком блаженстве и мечтать никогда не могла, от всего этого у девушки сперло дыхание, а на глазах заблестели капельки слез, что сильно удивило Лизку: "Маланья, чего это с тобой? Уж не занедужила, ли?" Дочь кузнеца, поджав и прикусив губки, отрицательно покачала головой и ответила, что с ней всё в порядке, просто она растрогалась от такой внезапной нежности Михаила Александровича.
  
  V
  
   Ближе к девяти, зная ежеутренний распорядок Смернова, слуги на террасе стали накрывать на стол; рацион ничем не отличался от обычного: кофе, молоко, масло, сыр, тосты на английский манер для хозяйки, томатный и цитрусовый сок для девочек, варенье, джем, круассаны для мадам Сандрин, чай и каша для барина. Первой, по уже сложившейся традиции, к завтраку спустилась Александра Александровна; к тридцати двум годам она располнела, носила шиньон и закрытые платья и беспрестанно обмахивалась веером, чем неуловимо напоминала свою бабушку. Она села за стол, придвинула поближе блюдо с круассанами и стала медленно мазать один за другим клубничным джемом.
   Сандрин Смернова испытывала глубокие чувства к Анриэлю и не верила тетке, которая утверждала, что их отношения для молодого художника - просто забава, что он никогда не женится на ней и уж, вероятно, прекратил даже думать об их свиданиях, найдя себе какую-нибудь куртизанку или богатую вдовушку. Она писала ему, но Жан не отвечал; она порывалась ехать в Париж, но брат ее не отпустил; она пыталась наложить на себя руки, но в последний момент не смогла лишить себя жизни; тогда уверившись, что никогда более не встретится с Анриэлем и не будет счастлива, Александра от отчаянья решила выйти замуж за сватавшегося к ней богатого старого помещика Мирзоева, происходившего из татар; к всеобщему облегчению, их брак был недолог: вскоре Мирзоев скончался от сердечного приступа, но Сандрин унаследовала от него большое имение и изобильные земли, к тому же родила двух прекрасных дочерей-близняшек - Надежду, которая была старше сестры на несколько минут, и Веру.
   Управлять имением в одиночку, да к тому же с двумя детьми, было не с руки, впрочем и довольно скучно для еще молодой женщины, поэтому она сделала управляющим одного из бывших слуг, положила ему сорок тысяч годового жалования, а сама вернулась в Поликарпово к пока холостому, но уже тщательно обхаживаемому Юрьевыми, брату. Смернов был рад - одинокая жизнь тяготила его, он даже стал задумываться о женитьбе в столь раннем возрасте, но возвращение сестры с племянницами отбросило эти мысли на определенный срок; время шло, Надежда и Вера росли, Михаил Александрович, как когда-то его отец ездил с ними верхом, учил плавать, собирать грибы, пока они были крохотными, читал перед сном Пушкина; и вот уже близнецы стали превращаться в маленьких барышень со своими ужимками и кокетством, а богатой вдовой увлекся новый соседский помещик, переехавший в эти края как раз перед самой войной, бывший военный, майор Вацлав Смекалицкий.
   Александре Александровне были приятны такое внимание и обхождение после стольких лет отсутствия благородного мужчины в ее жизни, но сама она не спешила ответить ему признательностью, полагая, что более всего в ней Смекалицкого привлекало унаследованное от покойного мужа богатство, а не кристальная душа и не талант художника.
   Она, по-прежнему, рисовала, отдавая искусству всю нерастраченную энергию любви, старалась найти какие-то новые формы и решения, но поиски, как правило, заканчивались твердым убеждением, что ее стихия - импрессионизм, в других же направлениях проглядывала явная вторичность и отсутствие оригинальности мышления; вот и сегодня она приготовила брату подарок, написанный в манере "Сеятеля" Ван Гога: посреди желто-зеленой равнины твердо вышагивает босиком мощный торс Михаила Александровича в холщовой рубашке и соломенной шляпе, разбрасывая широкой ладонью вокруг себя семена.
   Когда Сандрин кончала третий круассан, на террасу взошел Смернов, поприветствовав сестру, он устроился за столом:
  - Ну, как спалось? - поинтересовался он у Александры, которой уже не терпелось преподнести ему подарок, поэтому она быстро допивала кофе.
  - Ты же знаешь, что меня мучает бессонница. Сегодня опять долго не могла уснуть, ворочалась, считала вслух: ё, дё, труа, кятр, сэн, сис, - она взмахнула рукой к потолку.
  - Се клэр. А я, представь себе, замечательно выспался, буквально как младенец: вот так озаботишься за день, а после провалишься, и только утром разбудит тебя какая-нибудь случайно залаявшая дворняга.
  - Тьен! Смотри, что у меня для тебя есть, - Сандрин радостно помахала розовым конвертом, - это письмо от нашей любимой тетушки КатИ.
  Смернов, надевая на глаз монокль: "Ну, Сандрин, давай его сюда".
  - Но. Она пожелала, чтобы я прочитала тебе его а от вуа.
  - Тре бьен. Читайте, силь ву пле, мадам.
  Александра напустила на себя торжественный вид, поднесла к глазам лорнет и произнесла:
  - Шер, Мишель! Я долго думала, как начать это письмо, и ничего путного мне в голову не приходило; конечно, мне от всего сердца хочется обнять и поцеловать тебя, но этому препятствует расстояние, разделяющее нас; тем не менее, я просто поздравлю тебя с преодолением еще одного возрастного рубежа - теперь по прожитым летам ты сравнялся с Христом, однако желаю тебе пребывать в добром здравии как можно дольше, быть надежной опорой прежде всего твоей бедняжке жене, сестре и племянницам. Кстати, сейчас парижские улицы освещаются светом прожекторов, которые отражаются и пересекаются в ночном небе, образуя, своего рода, подобие театра теней; это меня так захватило, что я любовалась огнями всю ночь напролет. В моде популярен стиль милитарИ, украшения из стреляных гильз и военных пряжек невозможно достать - везде огромные очереди, где только появляются наряды или новые модели с вкраплением черного, на случай траура, и увенчанные, как правило, белоснежной шляпкой из простого фетра, а еще, говорят, что чем дольше длится война, тем короче становятся юбки - оттого, что ткань подорожала; музеи и театры сейчас сплошь закрыты, а, в остальном, жизнь протекает также, как и раньше. Крепко тебя целую, люблю. Маркиза де Вре.
  Смернова отняла лорнет: "Се ту. Что скажешь?"
  - Скажу, что тетя КатИ, как любая другая француженка, и войну может сделать модной, что довольно странно: я читал, что Германские войска, ранее отступившие, ныне стоят совсем близко от Парижа, а власти надеются исключительно на помощь русских.
  - Ладно, хватит о войне, - Александра встала из-за стола и подошла к повернутой тыльной стороной картине, - Мишель, я тебя поздравляю и хочу подарить скромный подарок, - и она развернула полотно к Смернову.
  - Благодарю тебя, Сандрин, я сильно тронут, - сказал Михаил, каждый год получающий от сестры по одной картине, - давай же поцелуемся в знак нашей вечной преданности друг другу.
   В этот самый момент распахнулись двери, и на террасе появилась Татьяна Антоновна. Она была гораздо меньше и тоньше Александры Александровны, ее темные волосы спокойно спадали на плечи, окаймляя белоснежную кожу лица и открытый лоб; грустные сосредоточенные карие глаза выдавали все страдания и несправедливости жизни, которые ей приходилось терпеть; чуть засохшие и припухшие губы расплывались в вымученной улыбке, обнажая сверкающие верхние зубы; прямой правильной формы нос, выдающиеся скулы и продолговатый овал лица придавали аристократичный вид бывшей княжне Юрьевой, а теперь супруге Михаила Александровича.
  - Ну, как ты сегодня, дорогая? - поинтересовался, глядя на нее Смернов, освобождаясь из сестринских объятий.
  - Всё замечательно, милый. Я великолепно себя чувствую, особенно сегодня, в твой день рождения. Позволь мне, поздравить тебя с этим праздником и пожелать здоровья и счастья.
  - Спасибо, ма шер. Давай, я помогу тебе, - с этими словами он подошел к ней и поцеловал в лоб.
  - Не надо, я сама могу справиться, меня это нисколько не затруднит.
   Татьяна Антоновна была младшей дочерью князя Юрьева; когда после смерти родителей Смернов сблизился с этим семейством, она была еще совсем девочка, и ничто не выдавало в ней будущую красоту; песок времени медленно струился - и вот из гадкого утенка вырисовывался прекрасный лебедь с аристократической внешностью. После свадьбы и отъезда Сандрин Михаил Александрович, оставшись в усадьбе в полном одиночестве, подумывал о женитьбе на старшей дочери князя от первого брака - почти его ровеснице Ольге, но потом одумался, решив, что он еще не готов связывать себя узами священного брака и лишиться еженедельных увеселительных выездов в город с новыми друзьями. Одним из таких товарищей Смернова был Николай Афанасьевич Недосмежкин, почти что сверстник. Его родители, купцы, разбогатевшие на импорте кофе и державшие десять кофейных в Москве, купили земли, граничившие с Поликарпово на юге; сам Николай быстро сошелся с одиноким соседом и стал его брать в город, познакомил со своими приятелями, казалось, он знал все злачные места первой столицы; теперь ничто не мешало Смернову, проводившего свои дни в добровольном заточении в имении, развеяться и наполнить жизнь новыми ощущениями распутной жизни, хотя умом Михаил понимал, что, во-первых, за такие поступки не одобрил бы его отец, призывая держать себя в строгости и воздержании: "Вы слышали, что сказано древним: "не прелюбодействуй". А Я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем", а во-вторых, блуд не мог продолжаться сколь угодно долго, предопределив своим завершением счастливый брак на какой-нибудь скромной избраннице дворянского происхождения.
   Какое-то время помедлив по рекомендации отца, Ольга всё же вышла замуж и уехала на Украину, где служил ее свежеиспеченный супруг; поэтому все надежды князя на соединение с наследником Поликарповых были связаны теперь с младшей дочерью, которая не очень стремилась выходить замуж из-за избыточной природной скромности, но всегда с раннего детства с крайней нежностью и благоговением относилась к Михаилу Александровичу, позже в силу физического развития, она вообразила, что просто без ума от Смернова, и не хотела отвечать на любые другие ухаживания. Татьяна так подолгу мечтала о семейной жизни со своим любимым, о прогулках верхом в сосновом бору под лучами летнего солнца, когда приятно похрустывают шишки под копытами рысаков, о катаниях на лодке по Оке во время теплого грибного дождя, наконец, о сильных сжимающих объятьях, похожего на русского медведя Михаила, что когда это стало явью, была не просто, а непомерно счастлива.
   Смернов не противился свадьбе, хотя не испытывал глубоких чувств по отношению к Татьяне, принимая ее как должное; их отношения складывались в не самый лучший период жизни молодого барина: он по-настоящему полюбил одну девушку, но в силу ряда причин и условностей не смог быть с ней вместе; тогда Михаил пребывал в состоянии глубочайшей депрессии, готовый связать свою судьбу с кем угодно, лишь бы не переживать снова, не резать свою душу разбившимися вдребезги осколками чувств. Юрьева же, в то самое время, когда сошлась со Смерновым и его кругом общения и стала частым гостем в Поликарпово, вдруг неожиданно испытала на себе неожиданную страсть неразделенного обожания: некто - назовем его анонимом - адресовал ей любовные послания, состоящие из дежурных фраз признания и уверений в вечной преданности, а после увенчивал их стихами.
   Поначалу Татьяне казалось, что так хотел проверить ее чувства к нему сам Смернов, но потом, поняв характер жениха, она сделала вывод, что на такого рода игру он совершенно не способен, тем более что Михаил никогда в своей жизни не выдумывал стихов. Тогда княжна рассказала ему об анониме и стала читать присланные стихи. Сперва барин отнесся к этому настороженно, предполагая, что уделяет мало внимания невесте, и та, чтобы вызвать в нем ревность, выдумала таинственного кавалера, влюбленного в нее, потом ему чудилось, будто так над ним насмехается кто-то из приятелей, зная о постигших его неприятностях и о вынужденном выборе себе невесты, некоторое время спустя Смернов просто привык к выходкам анонима, не проявлявшего себя иначе, кроме как в этих посланиях, и уже с нетерпением ждал нового письма, чтобы получить удовольствие от самой поэзии.
  - Вот, послушайте Михаил, что я получила нынче утром, - доставала она письмо, гуляя под руку с женихом, державшим белый кружевной зонтик, по аллеям усадьбы:
  
  О, Господи, спаси меня и сохрани,
  И помоги не заменить тебя кумиром,
  Той, что украла ключ от связи сердца с миром,
  Считать заставила разлуки горькой дни...
  Приют печальных глаз меня очаровал,
  Земное ль ты или небесное творенье;
  Тобой живу, тобой дышу до исступленья,
  Пусть шанс совместной жизни нашей очень мал.
  Тебя готов я увезти за сто земель,
  Чтобы никто не смог любовь мою похерить,
  И продолжаю, продолжаю в чудо верить,
  Вдыхая в ноздри неуверенности хмель.
  Любовь открыто выражаю, как любовь!
  Влеченье чувствую я только, как влеченье!
  Не думаю, что ты - простое увлеченье:
  Любой контакт с тобой волнует в жилах кровь!
  Давай, не мешкая, соединим мечты,
  Мы пронесем их жизнь насквозь рука об руку,
  Не отвлекаясь на печаль, тоску и скуку,
  Устроим пиршество любви и красоты!
  
  - Очень недурственная поэзия, просто великолепно, а эти слова: "Той, что украла ключ от связи сердца с миром", выдают в авторе тонкую увлекающуюся натуру. Шарман.
   Так и проходили их свидания под аккомпанемент симфонии шестистопного ямба, уже ставшей неотъемлемой частью и даже неким символом надвигавшегося венчания. Все условия были оговорены, и счастливый отец невесты открывал одну бутыль шампанского за другой, празднуя долгожданное событие - соединение двух знатных семей. Он был на седьмом небе от счастья, чего нельзя сказать о молодых: разумеется, Татьяна всегда любила Смернова, но была ли это любовь женщины к мужчине, или она с детства создавала себе идола, коему поклонялась и беспрекословно подчинялась, может она боготворила его, не хотела видеть заурядную личность, скрывающуюся за могучим станом;
  он же женился по необходимости, делая одолжение старому другу - князю Юрьеву, не испытывая абсолютно никаких чувств, выполняя традиционные повинности жениха с безразличием, хотя и нежностью к Татьяне; от княжны не могло укрыться пусть и доброжелательное, но не слишком настойчивое ухаживание будущего супруга, поэтому она нет-нет, да задумывалась, правильно ли она поступает, связывая свое будущее с этим флегматичным великаном, но потом решила смириться с ним как с данностью и приготовиться ко вступлению в брак без зазрения совести, тем более, что именно о нем, как о будущем муже, она всегда грезила.
   Накануне свадьбы Михаил Александрович со своей будущей супругой отправились совершать конную прогулку по так любимому Татьяной сосновому бору; как всегда, княжна припасла для благоверного новое послание анонима; как обычно, для променада приготовили лучших арабских скакунов: Буцефала - для барина, Пегаса - для будущей хозяйки; и они шагом тронулись к лесу, но, решив в этот день кое-что переменить, молодые поменялись лошадьми, так что Татьяна оказалась верхом на Буцефале, а Пегас нес по бору Мишеля.
  - Михаил, у меня для Вас есть еще одно письмо, - сказала княжна, уверенно восседая в седле и доставая из шифоньера свернутый листок.
  Смернов собрал в кулак рассредоточенное внимание и грустным, по-детски безразличным взглядом, одобрительно посмотрел на Юрьеву, произнеся:
  - Силь ву пле, мадмуазель.
  - Тогда слушайте:
  
  Блеск пурпура угас, слеза упала с глаз,
  Получен мной приказ - любить тебя сейчас.
  С тобой мне хорошо, не надо лишних слов,
  Средь плоскостей углов шептаться нагишом.
  Смеркался небосвод, стал розовым каркас,
  Заманивая нас в безумный хоровод.
  Ответь же: любишь ли, как жизнь, как этот клен,
  Ты видишь - я влюблен, мне поцелуй пришли.
  Запомню этот миг для будущих времен,
  Что, будучи влюблен, я страсти не постиг.
  Всё в жизни - только ложь, а мы - всего лишь тлен,
  В разлуке горький плен раздумий - острый нож.
  И что ж: опять один, и сны, и всхлип, и дрожь?
  По сердцу режет нож, а я вновь нелюдим...
  
  - По-моему, это уже слишком, - не выдержал Смернов, - раньше он придерживался хотя бы видимых приличий, а теперь открыто предлагает Вам совершить гнусность; разорвите эту пошлость и никогда, слышите никогда, не принимайте более его писем. Это просто неслыханная дерзость; да если бы я знал, кто сочинил сей пасквиль, не медля вызвал бы его к барьеру и рассчитался за все те нервы, что он попортил Вам, Вашему батюшке и мне, будь он трижды проклят, - красный как рак, Михаил пришпорил лошадь и помчался в глубь чащи. Княжна решила последовать за ним, хлестнула мощного Буцефала, да так, что тот взвился на дыбы, и она не удержалась и упала наземь, ударившись спиной о невесть откуда взявшийся в этом месте валун.
  
  VI
  
   Несмотря на упрямство супруги, Михаил Александрович подкатил кресло жены к столу, и тихонько придвинул ей варенье, кофе и тосты.
   После произошедшего несчастья, обрекшего Татьяну Антоновну навечно быть прикованной к инвалидному креслу, Смернов не отменил свадьбу, а сам настоял, чтобы церемония прошла так, как и была запланирована, в той же торжественной обстановке; убитый горем Антон Дмитриевич по достоинству оценил поступок соседа, добровольно принявшего на себя все обязательства по уходу за его дочерью; более того, просившего на коленях прощения у будущего тестя за его оплошность: именно себя Михаил считал главным виновником трагедии и решил, что сие наказание послано свыше за грехи его и искупить их он сможет, только выпив эту чашу боли до дна, то есть всю жизнь проведя в облегчении существования невинной калеки.
   Александра Александровна еще накануне составила список приглашенных гостей, и теперь, когда взрослые обитатели усадьбы были в сборе, она поспешила огласить его. Кроме них самих на праздновании, разумеется, планировалось присутствие князя Юрьева, Смекалицкого, Недосмежкина и двух его спутников.
  - А что это, собственно, за люди, - поинтересовалась Татьяна Антоновна, не жаловавшая незнакомцев.
  - Точно мне неизвестно, - ответил за пришедшую в легкое замешательство сестру Смернов, - но я не сомневаюсь, что какая-то дама гостит сейчас в его доме; кого он еще приведет - попросту не имею никакого представления, хотя, зная его добрый десяток лет, могу предположить, что он готовит какой-то сюрприз; в конце концов, припоминаешь, Сандрин, - переключил он взгляд на Александру, - год назад этот подлец привел бродячую актерскую труппу, которая учинила здесь настоящий разгром. Слава Всевышнему, что на сей раз он попросил у нас только три места за столом.
  - Дай-то Бог, чтобы всё обошлось, - осенила себя крестным знамением Татьяна, - В прошлом году мне стало дурно, только увидев ораву худых и оборванных бродяг, хорошо, что я была избавлена от их представленья.
  - А, по-моему, это авангард, - вступилась за актеров Александра, - оборваны же они были, я надеюсь, лишь потому, что играли "Комедию о Лиситрате", да и потом, это же бродячая труппа, вот откуда их худоба - каждый день в движении...
  - Ну, будет, будет, - примиряюще перебил ее Смернов, - я согласен с Таней: будем надеяться, что в нынешнем году такого срама не повторится, и Николай приведет с собой, если он так на этом настаивал, вполне приличных людей.
   Нежданно за окном послышался шум, и вскоре к крыльцу подъехали дрожки, откуда ловко спрыгнул еще совсем молодой белокурый посыльный; Михаил Александрович вышел ему навстречу, а тот в два прыжка преодолел разделявшее их пространство и вручил бледно-зеленый конверт, незаметно отдав при этом честь, и так же стремительно унесся обратно. Барин распечатал письмо и, с несколько расстроенным видом, вернулся на террасу, где на него уставились две пары любопытных глаз. Он поднял брови, тяжело вздохнул и сказал, обращаясь к супруге:
  - Это от твоего батюшки. С прискорбием он сообщает, что у него разыгрался бронхит, который не позволит сегодня приехать в наш дом, однако князь меня сердечно поздравляет и желает собрать в этом году небывалый урожай зерна, здоровья и счастья.
  Несколько удрученная Татьяна выразила беспокойство по поводу болезни отца, и согласилась, что в таком положении ему будет лучше никуда сегодня не выезжать.
   В ту же самую минуту двери основной части дома распахнулись, и на террасу выпорхнули две прелестные птички: одна звалась Синичкой, другая именовалась Воробышком; они хором поприветствовали взрослых: "Бунжур, Маман. Бунжур, Онкль. Бунжур, Тан" и поочередно всех поцеловали; после этого Михаилу Александровичу был торжественно вручен свиток, и он оказался подвергнут нежному девичью лобызанию. Подарок, развернутый Смерновым, предстал в сиянии растекшейся по листу акварели, видимо, символизировавшей узоры и расписные рамки поэтического поздравления:
  
  Никогда не унывай,
  Никогда не ной -
  С днем рождения тебя,
  Дядя, дорогой!
  Если весел, то пляши,
  Громко песни пой -
  Дважды с днем рождения,
  Дядя, дорогой!
  Не боишься ничего:
  Ни грозу, ни зной -
  Трижды с днем рождения,
  Дядя, дорогой!
  
  Барин процитировал поздравление девочек, которые сейчас скромно улыбались в уголке, а после одобрительного веселья старших с удовольствием набросились на соки и горячие тосты.
   Хоть Надежда и Вера являли собой пример близнецов, старались всегда держаться вместе, но они были совершенно не похожи друг на друга. Надежда, прозванная Синичкой, была выше и гораздо тоньше сестры, голубоглазая, со светлыми кудрями, предпочитала лилейные наряды и распущенные волосы, была более развита, чем сестра и в свои четырнадцать уже походила на маленькую женщину с ангельским лицом, так напоминавшую никогда не лицезренную ею бабушку - Елизавету Михайловну. Вера была внешне почти полной противоположностью: темноволосая и черноглазая, с татарскими скулами - наследство от батюшки - приземистая, широкоплечая, с еще совсем не начавшей развиваться грудью, любила и ежедневно заплетала косу, носила, в основном, серые и горчичные наряды, была чересчур уж скромной и трусливой в отношениях со всеми кроме Надин, за что была наречена Воробышком.
   Жизнь их в усадьбе, как когда-то самой Сандрин, протекала весело и беспечно, пусть маман делала вид, что сурово воспитывает их, строго грозя пальцем, выписывала из Москвы, Петербурга и Парижа разных наставников и воспитателей, которые, впрочем, долго не задерживались в Поликарпово, не в пример Жильберте, проведшей в помещичьем доме добрых полтора десятка лет, да еще свои коррективы вносила война, не дозволявшая жить на широкую ногу, вот почему Синичка и Воробышек вот уже год были предоставлены сами себе, изредка атаковавшиеся то Сандрин, то Мишелем в попытках продолжить обучение птичек литературе и искусству. Любимой забавой отпрысков всегда была верховая езда, пусть им еще не разрешалось самостоятельно скакать по полям и лесам, а лишь держаться в седле ведомой под уздцы лошади, всё равно, Синичка взрывалась заливистым смехом, гордо рисуясь, как минимум, королевой Англии, свысока метая молнии на плетущегося впереди конюха, и, подбирая оборки широкой юбки, показывала наблюдавшему за ней Смернову завернутую в ажурное белье тонкую ножку; Воробышек же, насупившись и тяжело дыша от волнения и радости, старался держаться серьезно и уверенно и ничем не показать, что это самая, что ни на есть потеха, а, даже совсем наоборот, она обстоятельно и внимательно учится правильно сидеть верхом, ведь со временем это может пригодиться, и она не без удовольствия продемонстрирует полученный навык. Вообще, по своей сути и в отличии от сестры, Синичка очень любила красоваться, а так как в доме был всего один полноценный мужчина - дворню за таковых Надин не принимала, - да, в придачу еще и красавец-великан, то показать себя она могла только ему, примешивая детскую непосредственность и женское жеманство: старалась утром поцеловать его как можно нежнее, во время прогулок брала его под руку, кокетничала и заливисто хохотала над его шутками и притворно краснела от смущения, а когда поблизости никого из родных не было, представляла себе его жаркие объятия и тяжко вздыхала от казавшейся близости. Она часто видела дядю во сне, где он признавался ей в любви и умолял ехать с ним за три моря, и она сгорая от нетерпения соглашалась, и вся в счастливых сладких слезах и сердцем, готовым вырваться из груди, просыпалась так, что пробуждавшаяся сестра удивлялась и расспрашивала ее о привидевшемся, но белокурый ангел грубил сестре, приговаривая: "Тебе, дурочка, этого не понять".
   Вот и сегодня ночью Надин видела себя и Михаила Александровича, растянувшихся посреди луга, обнимающихся и задумчиво глядящих на проплывающие облака.
  - Скажи, Синичка, - обратился он к ней, - на что похоже это длинное продолговатое облако?
  - На еловую шишку, - ответила она, приглядевшись.
  - Да, теперь мне тоже так кажется, - слегка смутившись, но взявши себя в руки, произнес он, вздыхая, - какая же ты еще маленькая и несмышленая, - продолжил Мишель, сильнее к ней прижимаясь, - я тебя очень сильно люблю, но ты же понимаешь, что я не могу бросить Татьяну сейчас, надо подождать, перетерпеть это, а пока, - он поцеловал ее в шею, - пусть все думают, что Синичка - хорошая девочка.
  Надин хотела ответить, но в тот самый момент проснулась и увидела сладко сопящего на соседней постели Воробышка. Он откинула одеяло, тихо на цыпочках подкралась к сестре и громко прокричала в самое ухо: "Пожар!" Вера вздрогнула, но тут же, привыкшая к подобным выходкам, отвесила подушкой увесистый подзатыльник, а Синичка, как всегда, взорвавшись своим заливистым смехом, набросилась на сестру и стала ее душить, Вера была гораздо сильнее и без труда справилась с разбушевавшейся Надин, после они принялись одеваться, чтобы скорее выбежать на террасу: Воробышку не терпелось отведать томатного сока, а Синичке поздравить дядю с днем рождения - в этот праздник она могла позволить себе немного больше нежности по отношению к нему, чем в другие, не вызывая никакого подозрения.
   Надежда устроилась за завтраком так, чтобы, не отрываясь, глядеть на задумчиво опустившегося в кресло-качалку Смернова и беспрестанно ему улыбалась, а Михаил Александрович, принявший это за просьбу совершить конную прогулку, произнес:
  - Синичка, я должен сначала просмотреть утреннюю почту, которую доставят с минуты на минуту, а потом с удовольствием с вами прокачусь, только до леса и обратно.
  Надин расплылась от счастья, полная предвкушений наслаждения.
  
  VII
  
   Незаметно подкравшись к окаймленной хвоей лужайке перед террасой, где после завтрака Смернов с неизменной привычкой разбирал кипу разноцветных писем, сваленных в беспорядке на ажурном столике розовой резной беседки, построенной еще при старом князе Поликарпове, Маланья, притаившись и не отрываясь ни на секунду от ненаглядной фигуры, следила за тем, как свежий майский ветерок треплет легкую парусиновую, чуточку расстегнутую сорочку, то и дело, подобно тому, как волны рассыпаются о песчаный берег, прибивавшуюся к его проступающему телу. Михаил Александрович разрезал один конверт за другим и раскрывал очередной испещренный чернилами лист, строя при этом то гримасу изумления, то умиления, то недоумения - всё это были поздравления от знакомых и на первый взгляд незнакомых особ, которые посчитали своим долгом пожелать хозяину здешней усадьбы здоровья и долгих лет жизни.
   Вызывающе, как гром среди ясного неба, кто-то схватил Смелякову за плечо и наиграно строго спросил: "Что ты тут забыла?" Маленькая девушка опешила от неожиданности и обернулась: перед ней с грозным, но, в то же время, ангельским видом стояла Синичка; Маланья резко в ухмылке поджала свои гуттаперчевые губки и унеслась прочь, к крестьянским дворам. Надин даже не думала ее догонять, а с триумфальным видом просто заняла освобожденное место и, в свою очередь, принялась поглядывать за дядей.
   Обыкновенно после разбора почты Смернов либо отправлялся в город для решения неотложных дел, связанных с ведением хозяйства, либо присоединялся к старосте на пасеке или на полях, чтобы самому следить за всем там происходящим. Вопреки традиции, барин, за исключением утреннего более чем символического моциона, решил отдохнуть от забот и провести сей день в кругу родных и близких, поэтому, увидев за завтраком озорные глазки Синички, решил не бездействовать до назначенного на четыре приема, нежась в старом кресле-качалке, изредка отвлекаясь на улыбки родственников, но совершить утреннюю конную прогулку на своем любимом Буцефале, больше недели томившегося в ожидании сильного всадника. При появлении Михаила Александровича запрягаемый конюхом великолепный серо-пегий арабский скакун не смог сдержать радости: он задергал шеей, потрясая серебристой гривой, которая отражала в себе солнечный свет, стал рыть передним левым копытом землю, характерно пофыркивая. Хозяин подошел к нему, дотронулся до морды и успокаивающе произнес: "Ну, будет тебе, будет"; потом сжал губы и уверенно кивнул головой, глядя коню прямо в глаза.
  - Синичка, Воробышек, где вы? - крикнул Смернов, оглядываясь по сторонам, - Я освободился и готов составить вам компанию.
  Запыхавшись, догоняя друг друга, к конюшне прибежали девочки; на Синичке было кипенно-бирюзовое легкое платье, с резными воротником и манжетами, которые она дополняла атласными полупрозрачными перчатками и нитью жемчуга на шее; Вера же одела плотное серое платье с закрытым воротником и теперь жалела об этом, испытывая на себе все прелести жаркого майского солнца.
  - Наверное, я пойду переоденусь, - неуверенно сказал Воробышек дяде, - Эскузе муа, - и она отправилась обратно в дом.
   Надин, опять прищурив глаз, мило улыбалась Михаилу Александровичу.
  - Что, Синичка? - спросил он, вскинув брови.
  - Онкль Мишель, ты мне снился этой ночью, - не меняя выражения ангельского личика, произнесла девочка.
  - Вот как? - довольно удивился Смернов, широко раскрыв глаза и опустив уголки рта, - И в каком же виде я перед тобой предстал?
  - Мы вот также, именно как сейчас, стояли и говорили об облаках.
   Владелец усадьбы устремил свой взгляд к небесам, его примеру последовала и Синичка. Как назло, в этот самый момент на идеально синем небосводе не наблюдалось ни одного, даже самого захудалого облачка.
  - Выходит, твой сон пророческий. Пусть над головой нет ни единой тучки, но мы стоим и разговариваем об облаках. Поздравляю тебя - сновидение сбылось, - Смернов затрясся в гогочущем громогласном хохоте, глядя на ухмыляющуюся Надин.
   В это время с криком, обозначающим ее полную готовность к предстоящему предприятию примчался Воробышек, облаченный в легкий летний серо-бежевый наряд, что вызвало у Михаила новый приступ булькающего смеха, заставивший застыть Веру в недоумении и вопросительно посмотреть на дядю, а тот утирая рукавом глаза, свободной рукой одобрительно показал в сторону запряженной стайки лошадей. Через несколько минут они шагом при поддержке молчаливого конюха преодолевали расстояние от конюшни до соснового бора.
  - Расскажи, дядя, - окликнула Вера задумчиво глядящего вдаль Смернова, - какой город прекраснее: Москва или Петербург?
  Михаил Александрович облизал пересохшие губы:
  - Видишь ли, Воробышек, если бы ты задала сей вопрос маман, то, не сомневаюсь, что услышала бы в ответ ни то ни сё, а единственно - Париж. Но, так как вопрос адресован не ей, а мне, никогда не видавшего прелестей французской столицы, могу лишь заявить, что и Москва и Питер мне безусловно дороги.
  - А всё-таки, онкль, - подхватила Надежда, - где чудеснее?
  - Теперь я понимаю нашу оплошность: надо было отыскать время и отвезти вас хотя бы в Москву; нынче же, что разводить демагогию, вот кончится война, даю слово, сей же час сам препровожу вас и в древнюю столицу, и в настоящую, а там, чем черт не шутит, может все вместе и до Парижа доберемся! - он весело подмигнул девочкам и резко умчался вперед на своем Буцефале, чтобы через минуту вернуться и вознаградить племянниц только что сорванными еловыми ветками.
  - В Петербурге я учился, - через некоторое время продолжил начатую тему Смернов, - это любимый город вашего покойного деда; помню, бывало идешь по проспекту, а навстречу движется толпа - оказывается, это Шаляпин имел неосторожность попробовать спокойно прогуляться вдоль любимой Невы, тут же его окружила орава восторгающихся поклонников, перегородивших набережную так, что не было буквально никакой возможности просочиться в нужном направлении. Москва гораздо спокойнее, сдержанней Питера; пусть ты хоть самый великий писатель, артист или художник, никакого всеобщего безумия не вызовет твое появление на скамейке в сквере; пожалуй, только приезд государя способен возбудить интерес у ленивых неторопливых москвичей.
  Мишель придержал поводья и остановил коня на зеленой поляне, которую перерезали солнечные блики, проникшие сквозь плотные кроны сосен, колыхавшиеся под неубедительным напором легкого дуновения ветра; он спрыгнул на землю, привязал Буцефала к колышку и стал помогать молоденьким барышням сделать то же самое; после все трое устроились на старенькой скамейке, усеянной упавшими иголками; и только конюх украдкой гладил привязанных скакунов и кормил их кусочками сахара.
   Смернов поднял голову и оглядел пылающее жарким духом пространство; в голове его кружилась и никак не отступала недавно вычитанная в каком-то издании фраза: "Лес, захватывающий и манящий. Не слышится ли вам в его шорохе нечто таинственное, увлекающее? Загадочность овладевает, вызывает волнение, распирающее грудь; поглядите на этот вид: какое сочетание красок - сиреневая, изумрудная, желтая, белая и пурпурная; Господь создал необыкновенную красоту, и красота леса - венец его творения"; он набрал побольше воздуха в грудь и громко выдохнул, прикрыв глаза, а после обратился к племянницам:
  - Что вы чувствуете, сидя здесь, на этой опушке, когда природа недвусмысленно проникает в наше тело, превращая его в свою составляющую?
  Девочки помолчали; первой нашлась что сказать Надин:
  - Конечно, мне приятно, что мою кожу ласкают падающие иголки, - она посмотрела на дядю невинными голубыми глазками, - холят нежные солнечные зайчики, лелеет своим дуновением слабый ветерок, но всё это для меня не слишком важно - главное, что меня волнует, лишь любовь, - Синичка сделала ударение на последнем слове, - моих близких.
  Смернов одобрительно кивнул:
  - А тебе, Воробышек, что кажется?
  - Мне трудно выразить те чувства, которые я испытываю к природе: она, с одной стороны, манит меня, а, с другой, отторгает; мне равно хорошо как здесь, на старенькой скамейке, ощущать себя частью большого леса, так и дома, в мастерской маман среди полотен и холстов.
  - Вот вы спросили мое мнение, какой город лучше: Москва или Петербург, - продолжил Михаил, запрокинув голову и обхватив ее огромными руками, - так я вам искренне скажу: да Бог с ними, с этими рассадниками греховодников, пригожее нашего соснового бора ничего на свете нет, не было и никогда не будет.
  После этого он встал и стал медленно отвязывать Буцефала, его примеру последовал конюх, и через несколько минут они уже брели в обратном направлении. Смернова ждал трудный день - он теперь не любил пышных торжеств, тем более и дата была не круглая, но шел на поводу у сестры, всегда приходящей в восторг от возможности устроить прием, равно как этим самым он желал бы развеять и без того полную тревог и горестей жизнь супруги, хоть и не любившей незнакомых пришельцев, но в то же самое время, получавшей новые впечатления, в том числе, и от простого общения со старыми приятелями и доктором, не так часто без повода бывавшие у них в гостях; Михаил Александрович очнулся от легкой задумчивости и принялся внимательно оглядываться по сторонам: ему неожиданно показалось, он увидел нечто такое, что какое-то время преследовало его; и верно - сейчас же, приглядевшись, он смог ясно различить притаившиеся под веткой ели пару прекрасных огромных карих глаз, похожих на два лесных ореха; у него создалось впечатление, что сегодня он их уже видел, задумался, преодолевая последний отрезок пути до конюшни, но точно вспомнить так и не смог.
  
  VIII
  
   Окончив завтрак, Татьяна Антоновна поспешила вернуться в свою комнату - она вообще нечасто покидала дом, лишь изредка соглашаясь с предложениями домашних провести время в резной беседке. Несмотря ни на что, Смернова предпочитала одиночество любой компании и большую часть жизни проводила взаперти; вот и сейчас она обвела грустным взглядом давно привычную обстановку, про себя высокопарно именуемую Эдемом: голубовато-сиреневые тона преобладали в убранстве ее покоев; тяжелые бирюзовые портьеры скрывали от нежных глаз обитательницы раздражающий солнечный свет; мягкая светло-голубая покрытая шелковыми тканями уже прибранная постель с навесным покрывалом помещалась в алькове; два турецких кресла и пуф на тот случай, если хозяйке не здоровится, и она вынуждена принимать кого-то лежа; персидский ковер на полу на случай нечаянного падения; в дальнем углу комнаты помещался старинный киот с фамильной иконой князей Юрьевых, изображавшей Богоматерь с младенцем, перед которым никогда не гасла лампадка; огромный платяной шкаф, казалось, занимал не менее трети комнаты, величественно и чинно, свысока оглядывая более мелких соседей; чудный маленький туалетный стеклянный столик с ножками из красного дерева увенчивал всю композицию - на нем Татьяна хранила звонок с голубой ленточкой и много раз уже перечитанный и терзаемый вновь томик Джейн Остин. С детства маленькую княжну Юрьеву воспитывали в английском стиле: выписали гувернантку с туманного альбиона, кормили овсянкой по утрам, приучали к чаю и тостам в пять, и, хотя овсянку она возненавидела навсегда, тосты с кофе или чаем ела с удовольствием и спустя много лет; заговорила Татьяна по-английски даже раньше, чем по-русски - исключительно для того, чтобы устранить последний недостаток, князю Юрьеву после пришлось в спешном порядке напрочь отказаться от всего британского и приучать дочь к русскому образу мыслей и обиходу; всё же любовь к самой дождливой стране Европы у княжны не прошла, и она продолжала читать английскую литературу, питаться на тамошний манер и изображать из себя жительницу британских островов.
   Татьяна Антоновна приблизилась к туалетному столику и, взяв в руки книгу, погрузилась в сказочный мир иллюзий, где обитают привлекательный, но совсем не реальный мистер Дарси и красавица Элизабет; увлекшись знакомыми образами, она совершенно неожиданно для самой себя задремала, хотя никогда не предпочитала делать этого после завтрака; и вот уже не на страницах потрепанной книги, а к ней, стоящей у самого плетня легким аллюром на белоснежной лошади из тумана двигался мистер Дарси; всё ближе он подбирался к Татьяне, всё отчетливей становились его черты, в конце концов она поняла, что это не мистер Дарси, пригрезившийся ей в первый момент, а Михаил; осадив скакуна у самого ее лица так, что она почувствовала жаркое животное дыхание, а после, стреножив, он пустил пастись его на лугу за домом; сам же с виноватым ликом обратился к жене:
  - Ныне нелегкое время настало, - Смернов вздохнул, а Татьяна Антоновна, отчего-то с тяжелым сердцем, впитывала каждое слово его и трепетала до чрезвычайности, - собираться мне надобно, кличут меня на ратные дела, - он снова вздохнул, а у его супруги по щекам беззвучно и редко потекли капли слез, - только не робей, слышишь, я обязательно вернусь; пусть, только война кончится, и мы снова будем вместе, теперь уже навсегда, - он снова сел на лошадь, натянул поводья и, удаляясь, кричал: "Ничуть не бойся, ты всегда будешь в самом сердце моем!"
  Книга упала на пол и глухим ударом пробудила хозяйку, застигнутую сном в неудобном положении; она подняла том и вернула его на туалетный столик, а сама ясно вспомнила приснившийся мгновение назад образ; смутные предчувствия навевал он, и Татьяна подобравшись к киоту, троекратно перекрестилась и произнесла "Матерь Божья, спаси и сохрани" и поцеловала иконку.
   Часы пробили полдень; и сию секунду раздался робкий стук, сопровождаемый тихим ласковым голосом: "Ты здесь, шер ами?" Она развернулась и через короткое время отперла дверь: "Кам ин, хани", немного смущаясь, в ее комнату вошел двухметровый гигант, растерянно озираясь: "Что же ты сидишь в полумраке? Повели отомкнуть портьеру или я сам сей же час отомкну", он уже хотел решительным шагом направиться к окну, но жена удержала его на месте, прильнув к широкой руке.
  - Что случилось? - опешил Смернов, гладя свободной рукой волосы супруги.
  - Ты только не смейся, - велела Татьяна, - но мне почудилось, будто бы ты удаляешься на войну, а я остаюсь одна, и мне так стало тяжко, что я заплакала.
  - Ну, что ты, - улыбнулся Михаил, - успокойся: я наверное знаю, что ни на какую войну - будь она трижды проклята - не уйду, тем более оставить тебя одну-одинешеньку, как можно? Нет, это всё вздор, не бывать тому никогда, - он опустился и поцеловал жену в губы, - Однако прямо сейчас мы пойдем в беседку, ведь так? - Татьяна не сопротивлялась, и он повез ее во двор, шумно мурлыча под нос "Марш тореадора".
   Одновременно с этим прекрасная белая лодочка медленно разрезала зеленоватую чуть мутную речную гладь; сутулый молодой человек во взмокшей от пота голубой, сливавшейся с небом, сорочке с закатанными рукавами, задыхаясь, асинхронно шлепал веслами по твердой воде, никак не хотевшей помочь ему в столь трудном деле: прямо вести лодку, напротив - она то кружила ее на одном месте, то заливала через низкий борт ледяной волной, заставляя громко визжать его спутницу, расположившуюся на корме, прикрываясь от необычайно яркого солнца шелковым расписным зонтиком под цвет ее розово-пурпурного наряда, и отмахиваться им от назойливой влаги, а то и просто цепляла корягами за днище. Наконец терпение у гребца лопнуло, и он, отложив весла, стал незаметно, но уверенно, подбираться к своей попутчице, сперва не обратившей внимания на этот поступок и продолжавшей насмехаться над его неуклюжими движениями, проделываемыми в шаткой лодке; нечаянно, молодой человек потерял равновесие и упал, обхватив руками колени девушки, та попыталась вырваться, жаля его уже собранным зонтом, а он, не замечая этого, поднимал полы пышной юбки всё выше и выше, попеременно прикладываясь губами то к одной оголявшейся ноге, то к другой, достаточно распалившись, молодой человек стремительно очутился на ногах и хотел уже прильнуть к декольте спутницы, но не тут-то было: как обухом по голове, нос лодки вместе с ледяным душем накрыл их, и они угодили в воду.
  - Николай, я не умею плавать, - захлебываясь, пропищала девушка.
  - Держись за весло, - скрывая досаду, спокойно ответил ей уже бывший гребец, а сам, взявшись за другой его конец, неторопливо поплыл к берегу.
  Выбравшись на сухое место, он сорвал с себя сорочку и побрел босыми ногами по усыпанной иголками тропинке сквозь ельник до видневшегося невдалеке маленького резного домика, чем-то похожего на охотничий, выкрашенного в лиловый цвет с белыми наличниками и миниатюрной кирпичной трубой, еле заметной над крышей; девушка, подобрав взмокшую юбку, также босиком затрусила за молодым человеком, но старалась не приближаться к нему более, чем на десять шагов; зачесанные волосы ее растрепались, и теперь, играя на солнечном свете, заставляли жмуриться невольных зрителей этой картины - настолько огненно-рыжим оттенком наградила их матушка-природа.
   У самого крыльца к ним присоединился невозмутимый лакей, проблеявший Николаю: "Хозяин, Вас давно ожидают-с".
  - Ничего, сей же час я буду, - отпустил он слугу, заходя в избушку; рыжая девушка последовала за ним.
  Почти через мгновение он стремительно пронесся сквозь задний двор и крыльцо и предстал перед посетителем в цветастом шелковом домашнем халате и мягких фланелевых тапочках:
  - Очень рад Вас видеть, именно таким Вы мне и казались, - сказал он, широко улыбаясь и протягивая руку навстречу гостю, так, что всё его тело выгнулось вслед за направляющей линией ладони, - Простите, как Вас по батюшке?
  Скромно доселе переминавшийся с ноги на ногу пришелец, не решавшийся занять какой-либо из огромного количества стульев, кресел и дивана мест, покамест не придет владелец, смущенно заметил: "Сигизмундович, но можно просто Яков"
  - Замечательно, - удовлетворился Николай, устроившись в кресле за столом, похожим на письменный, и жестом пригласил собеседника садиться.
  Тот молча, поджав губы, выбирал, где бы примоститься, и наконец опустился на стул, стоявший боком к хозяину, после он порылся у себя за пазухой и, вытащив помятый лист бумаги, протянул его через стол: "Вот мои рекомендации, - Николай внимательно читал и кивал в такт, не мешая присовокуплять дополнительные факты о своей жизни гостю, - Кроме того, я давал сольные концерты в Берлине и Лейпциге, Праге и Вене, не говоря уже о Петербурге, откуда я только приехал..."
  - Петрограде, - артист недоуменно уставился на хозяина, - Вы прибыли из Петрограда, так теперь надобно именовать столицу, - гость махнул рукой, дескать, как его не называй, а всё равно Петербург привычнее, - а то, что Вы часто играли в странах-врагах Российской империи и, видимо, имели там немалый успех, ведь так? - музыкант понуро опустил голову, - так, стало быть, это - большой минус в данных обстоятельствах. Я вижу, Вы еще молоды и неопытны и совершили ошибку по неведению, но прошу Вас: впредь более не сообщайте никому об успехах в Пруссии и Австрии, а то в нашем кругу слишком много мнительных особ, которые еще сочтут Вас за шпиона и обратятся, куда следует. Я не уверен, что пусть и закончившаяся счастливо, да наделавшая много шуму, история вашего соплеменника Дрейфуса, обрадует Вас своим повторением в России, где только разутешатся очередной возможности лягнуть, я то это умом чувствую, ни в чем неповинных представителей вашей национальности.
  Гость в течение всей речи постепенно сползал со стула и к концу ее оказался совсем уже на самом краешке; еще немного и он бы очутился на полу, но Николай приметил это, вскочил из-за стола и по-отечески потрепал молодого на глазах побелевшего от страха музыканта за плечо: "Ну, ничего, ничего, это я так, исключительно по доброму расположению к Вам, предупреждаю, - и быстро переведя тему, так чтобы тот моментально вернулся к жизни, спросил: "Сколько Вы хотите за сегодняшний визит, с учетом бесплатного угощения и приятной компании?" Собеседник прикинул что-то в уме, покачал головой и промолвил: "Конечно, в силу определенных обстоятельств, хотелось бы получить сумму не меньшую, чем двадцать пять рублей, если это для Вас будет приемлемо..."
  - И только-то? - усмехнулся хозяин, он подошел к столу, открыл ящик и достал деньги, - возьмите сто и сыграйте всё, что ни спросят, а пока приглашаю Вас пройти со мной в сад, где мы выпьем чайку, и никаких возражений не принимаю.
  Молодой музыкант неуверенно сунул деньги и рекомендации за пазуху и, сопровождаемый Николаем, через дом вышел на задний двор.
  
  IX
  
   Покинем на миг почву под ногами и вознесемся над ней подобно библейской голубке, чтобы объять плоскость земную; воспарим в струящемся воздухе, ласкающим, словно пером диковинной птицы, члены наши; ощутим прилив духовного очищения вольной мыслью: пришло, дескать, мгновение счастья и освобождения от трудов неправедных, от жизни распутной, от мракобесия и скверны, что так распространились по всему свету и стремятся заполучить в свои сети как можно больше невинных страдальцев, коих ничего не стоит развратить, превратить в свиное отродье; нет больше этого - мы легки и нежны, и только ветер волнует нас, и только солнце согревает нас, и только дождь умывает нас; мы летим над зелеными и голубыми просторами и слышим тревожно-знакомую музыку: она становится то громче, то вдруг внезапно затихает, и вновь расцветает сочными звуками, донося до нашего разума неотвратимость встречи с чем-то давно уже утраченным и позабытым, но оставившим незаметный рубец на сердце, теперь принудившего нас вспомнить о себе и восстановить всю нить событий, так вскруживших когда-то нашу голову. "Уж не сон ли это?" - спросит опешивший читатель, отвечу: "Довольно снов! - и добавлю, - Сию минуту начинают происходить события, кои, на первый взгляд, не проистекают из обычной логики, но, милый читатель, не стоит торопиться с выводами, я уверен, что в самом конце Вы найдете то объяснение, кое устроит и Вас и Ваше недоверчивое сознание, а пока... Пока просто доверьтесь автору, который решил повернуть ход событий так, как ему видится, пускай парит он в поднебесье в образе белой птахи, приглашая всех желающих составить ему компанию".
   Итак, мы несемся на всех парах над лесами и реками, полями и лугами, и только горячо любимая мелодия сопровождает нас в этом путешествии; вот на горизонте мелькнула и засверкала уже знакомая нам Ока, извивающаяся, как гадюка в смертельной схватке с вараном; а недалеко, прямо за ней, раскинулись земли, принадлежащие знатным мужам - Антону Дмитриевичу Юрьеву и Михаилу Александровичу Смернову, правда усадьба Антона Дмитриевича выглядит более тусклой по сравнению с великолепным, покрытым в некоторых местах позолотой, резными ставнями и уютной террасой нежно-бежевого цвета домом владельца имения Поликарпово; далее, за сосновым бором начинается ельник, тоже выходящий к берегу реки, но он уже относится к собственности купеческого сына Николая Афанасьевича Недосмежкина, чьи почившие ныне родители купили эти земли у разорившегося князя Батова почти двадцать лет тому назад, сам Николай Афанасьевич нисколько не заботится о ведении хозяйства, подобно тому как это делают соседи, но существует на ренту, оставленную ему удачливым и, несомненно, трудолюбивым отцом; между прочим, когда-то при Петре три приближенных к Его Императорской Особе князя: Батов, Поликарпов и Юрьев и разделили эти земли с формулировкой: "За беззаветную службу Государю и Отечеству". Вся деятельность Недосмежкина сводится лишь к приданию более или менее запущенной усадьбе ощущения комфорта и неги: так в ельнике появился маленький домик, где можно проводить время длинными летними днями как в одиночестве, купаясь в реке и читая газеты, так и в компании, предаваясь, к примеру, любовным утехам; возле дома появилась красная беседка, где, впрочем, очень удобно пить чай в безветренный час, вокруг беседки растут кусты сирени, окаймляющие грядки, где высажены специально выписанные из Голландии так нравящиеся Николаю Афанасьевичу разноцветные тюльпаны, а кроме того и сказать более нечего - так лениво отражает имение манеру своего хозяина.
   Вот мы подлетаем совсем близко, застываем над алой беседкой и с замиранием сердца пытаемся уловить каждое даже едва заметное движение наших героев, расположившихся кружком вокруг стола с золоченым самоваром: музыкант что-то увлеченно рассказывает собеседникам, беспрестанно жестикулируя непропорционально длинными руками, хозяин молча кивает его повествованию, не отрывая серебристой фарфоровой чашки от своих уст, и исподтишка подмигивает давешней знакомой, рыжая девушка пытается спрятать распирающий ее изнутри приступ хохота то за чашкой, то за веером, но гость всё продолжает и продолжает своё выступление, не замечая, как он жалок и смешон в эту минуту; вся картина для нас сопровождается музыкой, переходящей в многоголосое щебетание птиц, обдающих самыми разными диковинными трелями; через минуту их пение сменяется звонким вальсом, и кажется, будто это птицы так выстроили свое звучание, что их общими усилиями по всей округе разносится вдохновенная смесь волн скрипки и флейты, зовущая набрать воздуха в грудь и пригласить давно желанную особу на тур вальса.
   Оставим их и отправимся дальше, туда, где дубовый лес и березовая роща, а старый хозяин уже не в состоянии сам управлять своим имением, но продолжает с упорством, присущим разве что младенцу, кичиться своей незаменимостью, и уже сильно пошатнувшимся, но, по уверению князя Юрьева, определенно железным здоровьем. Мы по привычке подлетаем к самому окну его спальни и видим, что он не один: хоть и не придает большой важности своим болячкам, всё же на этот раз ему пришлось послать за доктором, который и осматривает его теперь, ну, не станем их более беспокоить и снова поднимемся ввысь, где звонкие приливы вальса звучать настойчивее, стройнее, переведем дух и нырнем вниз, на этот раз туда, где в резной беседке Михаил Александрович декламирует своей супруге стихи, что когда-то писал его отец, возможно, даже те самые, которые Александр Феофилактович отправил в письме к Елизавете Михайловне, а Татьяна Антоновна, прикрыв очи, словно ширмой, белоснежной ладонью, вслушивается в невидимые строки; к сожалению, мы не слышим стихов, даже если очень сильно напряжем свой слух: ведь все иного происхождения звуки заглушаются волшебной музыкой... Невдалеке расположились Сандрин и ее дочери; Александра Александровна заканчивает картину, для чего усадила синичку, чтобы подробнее изобразить ее черты, а Вера бегала вокруг с сачком, пытаясь поймать хотя бы одного, пусть даже совсем захудалого мотылька в свою еще не начатую энтомологическую коллекцию, смущая своими неуклюжими движениями Надин, которая беспрерывно потешалась над неповоротливой сестрой. Наконец, Воробышек утомился и устроился подле маман, наблюдая как на полотне, где она сама уже была изображена, обретает свой законченный вид ее сестра. Скоро уже должно пробить четыре, и начнут съезжаться гости, и тогда начнется настоящий праздник, посвященный новорожденному Михаилу Александровичу, только радостно ли будет от него, не найдется ли грустной ложки противного дегтя в гигантской бочке прозрачного меда, собранного со своей же пасеки... Время покажет, а пока вновь устремляемся в уже не совсем безоблачное небо: кое-где виднеются сиротливые комочки разрозненных тучек, но стоит им лишь ненадолго собраться вместе, как на землю сойдет чистый свежий поток влаги и омоет успевшую усохнуть за первую половину дня, жаждущую приятного глотка почву. И вновь стремимся поближе к обитателям земли; на этот раз мы спустились к маленькому деревянному домику, подышали тихонько на крошечное окошко, протерли лилейным перышком и с интересом заглянули внутрь: там на лавке, подперев головку крошечными ручками-палочками, поджав голые румяные пятки, на лавке застыла никем не видимая Маланья Смелякова; о чем она задумалась или замечталась сейчас - мы этого не можем угадать, и только тот самый вальс подсказывал нам по еле приметным вздрагиваниям ее миниатюрного тела, что девушка влюблена и не может ничего с собой поделать, снедаемая этим чувством. Как хочется ее утешить, успокоить, даже предостеречь от губительного для нее поступка; мы делаем всё, что в наших силах: бьемся о стекло, привлекая к себе ее полусознательное внимание, курлычем, и - произошло чудо - она обернулась к окну, подошла, отомкнула его и взяла нас на руки, поцеловала в белый пушистый лобик и, прижав к невинной груди, опустила на стол. Мы сделали, всё еще курлыча, пару шагов, но, увидев снова ее озорные ореховые глаза, сморщенную улыбку и ямочки на щеках, поняли, что нынче всё в порядке, что подавленного состояния у Маланьи больше нет, с чистой совестью выпорхнули в окно, на прощанье, совершив круг над ее таким же крошечным, как и она сама домом. Оставив дочь кузнеца одну и не увлекаясь чрезмерным подъемом, мы следуем к дому старосты. Как ни странно, но дом его пуст, а сам он, видимо, в поле обедает с кем-то из крестьян-приятелей, и только несуразная Лизка убирается в сарае, пока корова на выпасе, моет загон, чистит пол и стены, от сырости поросшие грибком, и не ведает она, да и не поймет никогда, какие муки испытывала недавно ее подруга, готовая уже к отчаянному шагу, если бы не наше своевременное вмешательство в ход событий; да, у Лизки Карповой есть кавалер - он служит дворником в Петербурге, а когда заработает достаточный капитал, женится и заберет ее к себе; она часто по ночам себе представляет, как будет жить в столице, как мимо нее проедет, быть может, даже государь в отрытой коляске и улыбнется, а она улыбнется в ответ, кланяясь Его Императорскому Величеству или Высочеству - она точно не могла припомнить, но всё равно, не в этом суть, а в том, что это будет не помещик, не даже князь заезжий, а сам император, Самодержец Всероссийский, коему все обязаны в ножки кланяться, за ту заботу, которой он окружил каждого жителя Государства Российского.
   А пока она чистит коровник, ничуть не подозревая о том, что все ее мечтания о Петербурге тщетны и никогда им не суждено осуществиться. Оставим наивную Лизку и вновь совершим резкий рывок к доброму синему небу, вдохнем душевный аромат смеси солнечных лучей и дневного пения птиц, приглушим волшебный вальс - всех героев мы посетили под видом голубки, ко всем наведались, ни одного не упустили; теперь они снова как на ладони: никто не остался в стороне от птичьего зоркого взгляда... Или всё-таки кто-то обделен божественной птицей, кого-то не приметил ее внимательный взгляд? Именно, так и есть; приходится в очередной раз снижаться с блаженного простора набранной высоты, опять перед нами крошечный, неприметный, будто заброшенный домик, мы планируем на конек и начинаем чистить перышки под приятным теплом проникающих по-детски симпатичных лучей; но, к глубочайшему нашему разочарованию, некая враждебная сила прерывает нас, не давая окончить приятный туалет, сметает в охапку и откручивает пушистую белоснежную невинную головку, и только ничего не понимающие оранжевые глазки часто-часто мигают от бессмысленного предсмертного мучения...
  Кошка Машка довольно облизывалась, наслаждаясь пойманной добычей: такого прекрасного голубя она не ловила ни разу за всю свою жизнь, и теперь тщательно выискивала, чтобы перво-наперво отхватить у бездыханного тельца, распластавшегося у ее грациозных лапок.
  
  X
  
   Еще только часы собирались пробить четыре, как до ушей обитателей усадьбы Поликарпово донесся смешанный гул цокота копыт и лязга колес; Михаил Александрович, по праву хозяина и новорожденного, заранее вышел навстречу первому гостю; открытая коляска, запряженная великолепной парой орловских рысаков, несмотря на их остервенение и колоссальную скорость бега, остановилась перед парадным крыльцом дома как вкопанная, не без помощи отменного кучерского управления. Из нее, поблескивая на солнце узкими стеклышками пенсне, вышел, немного сутулясь, но с уверенной выправкой, статный широкоплечий молодой человек лет тридцати и, улыбаясь одними губами, что придавало его безусому лицу некую детскую непосредственность, протянул руку хозяину, который был выше его на целую голову; тот с привычным удовольствием пожал ее, кивнул на протокольные приветствия и безмолвно, одним жестом, пригласил его в дом. Гость, приглаживая рукой и так коротко стриженную белокурую шевелюру и нагибаясь вперед от явной близорукости, прошествовал внутрь особняка; его голубые часто мигающие глаза и курносый профиль, совместно с тонкими, почти невидимыми губами, свидетельствовали о западнославянском происхождении.
  - Добрый день, пани Сандрин, - обратился он к Александре, которая расположилась на диване в гостиной, куда, пройдя террасу и несколько расположенных анфиладой комнат, он попал.
  Его выговор несколько отличался от привычного диалекта: дело в том, что звук е он произносил не так мягко и сочно, как это делают уроженцы средней полосы России, а, совсем наоборот, то есть как э оборотное, кроме того, почти не смягчал согласные, где это делать необходимо, вот почему написанное выше приветствие в устах пана слышалось так: "Добры дэн, панэ Сандрын"; но обитатели дома уже давно не обращали внимания на произношение соседского помещика, довольно часто посещавшего с визитами их скромное жилище.
  - Здравствуйте, пан Вацлав, - с наигранным равнодушием произнесла в ответ Александра Александровна, не отрываясь от деланного вязания.
  - Позвольте же узнать: чем Вы заняты в такой час? - он подошел поближе и, держа руки за спиной, опустил лицо к самым пяльцам.
  - Вы сами прекрасно видите - вяжу.
  - И что же из этого, - он кивнул на рукоделие, - должно выйти?
  - Вы слишком настойчивы, Вацлав, - она притворно посмотрела на него с укором, - но Вам, как близкому другу, скажу - это будет английский пуловер. Знаете, сейчас он просто необходим, когда зимой стоят такие сильные морозы.
  - Я полностью разделяю Вашу точку зрения и восхищен находчивостью: действительно, как же зимой обходиться без пуловера?! Пусть, к примеру, возникла необходимость принести из сеней дрова, и ты, не находя ничего лучшего, чтобы не обморозиться, хотя и не надо даже выходить во двор, натягиваешь на себя тулуп, а в нем - скажу Вам по секрету - ой, как неудобно нести дрова; то ли дело в пуловере: одел через голову - и совсем не зябко, и движения не стесняет, ах, как подходяще. Теперь я буду мечтать вот о таком пуловере, покамест не выпишу его себе из Англии.
  - Да, Господь с Вами, зачем же тратиться на английскую вещь: я Вам такой же свяжу, благо до зимы еще очень далеко. Какой цвет Вас привлекает?
  Смекалицкий задумался по двум причинам: во-первых, он не знал какой цвет ему более всего идет, хотя и подозревал, что светлый, а во-вторых, никак не мог взять в толк: на кой черт ему сдался пуловер, когда он зимой иначе как в шинели и не ходит, а за дровами лакея посылает, но, чтобы не расстраивать беседы, он предложил:
  - Будет лучше, конечно, если это Вас не затруднит, сделать так: в скорейшем времени я Вам пришлю шерсти и мерку, а после, для меня будет великая честь носить сей пуловер, сделанный Вашими драгоценными пальчиками, - и приложился к ручке, наконец-то освобожденной от опасных спиц.
   Тем временем к ним незаметно присоединился Михаил Александрович, по-видимому, не случайно замешкавшийся, пропуская гостя в дом, а наилучшим образом демонстрируя мужскую деликатность в вопросах женского пола. Смекалицкий оборотился и, с улыбкой глядя на хозяина, протянул ему красиво устроенный в плотную подарочную малинового цвета бумагу сверток, также симпатично стянутый небесного цвета лентой:
  - Примите в знак моей самой искренней дружбы и уважения, - произнес он, всё не снимая с лица слащавой, очень похожей на неподдельную, улыбки.
  - Гран мерси, - поблагодарил его Смернов и стал с напускным любопытством, но на редкость аккуратно, чтобы не попортить талантливо выполненную упаковку, развертывать презент, и наконец, обнаружил, что гость преподнес ему золотые часы на цепочке, - Недурственно, - пожевав губами, признался новорожденный, медленно вращая подарок, сверкающий в проникающем через стекла ярком свете.
  Он еще раз отвесил Смекалицкому на этот раз благодарственный поклон и устроил часы в жилетный карман, где им и надлежит находиться.
   К слову, к четырем часам, ко времени, назначенному для прихода гостей, хозяин переоделся, облачившись во фрачный костюм, блестяще-кремового цвета, не надевая для полноты картины лишь цилиндра, модного в западной Европе, так как, по его мнению негоже было находиться у себя дома в головном уборе, пусть и белоснежном; кроме того, под кремовый фрак он поместил нежно-серый жилет, а ноги облачил в светлые летние штиблеты.
  - Прошу, расскажите, какие у Вас новости, - вновь заговорила Сандрин с уже приютившемся на противоположном дивану, таком же ослепительном кресле гостем.
  - Какие приятные новости я могу вам поведать, - Вацлав искренне развел руки в стороны и принял скорбное выражение лица, - когда идет война. Я уже два года, как купил эти земли, а всё никак не могу обустроиться и положить себе первый доход; не знаю: то ли дело в том, что у меня работают одни бабы да старики, - хотя и у вас, наверняка, призвали всех лучших; то ли в том, что я веду хозяйство один без чьей-либо помощи, а это тоже, в известной степени, затрудняет достижение поставленной цели: выжать сейчас хоть какие-то крохи на вложенные немалые средства. А то ведь прогорю, как есть вылечу в трубу без единого гроша за душой, а имение пойдет с молотка, правда, я не унываю - надеюсь, что окончание ратных действий не за горами, и тогда при поддержке вернувшихся с фронтов, мне удастся получить, пожалуй, двадцать тысяч в год, не меньше.
  - Помилуйте, драгоценный пан, - вступил внимательно слушавший его речь Смернов, - но, если я помню, то Ваше имение составляет где-то с четверть нашего, - Смекалицкий напряг брови и кивнул, - кроме того, у вас нет пасеки и рыболовного промысла, - гость вторично проделал все предшествующие операции с лицом, - Так вот, я Вам откровенностью на откровенность сообщу, что в лучший довоенный год наши земли давали дохода не более чем в семьдесят тысяч, и это с учетом, как меда, так и рыбы - так что я, пожалуй, сильно усомнюсь в Ваших прогнозах относительно двадцати тысяч; уж поверьте моему опыту: я более пятнадцати лет занимаюсь ведением имения.
  - Что ж, Михаил Александрович, - вздохнул майор, - Вы меня, как новичка на этом поприще, сильно остудили, придется еще раз сесть за бумаги и произвести расчеты наново; но всё же хватит о финансах - сегодня Ваш праздник, а Вы никак не оставите, хотя бы на один день мысли о хозяйстве. Признайтесь, даже в такой день не отказали себе в удовольствии навестить своих крестьян?
  - Точно так, - ответила Сандрин, - как мы его не предупреждали о возможности поспать подольше, он снова поднялся ни свет ни заря и отправился к своему закадычному другу - старосте; я его просто не выношу - у меня такое впечатление, будто он стремится что-то утащить, так у него всё время бегают кругом крошечные глазки, он никогда не смотрит прямо в лицо, сетэ дэсёван.
  - Не надо обижать Карпова, - вступился за него Мишель, - он - милейший человек, ты просто плохо его знаешь. Давеча он попросил свою дочь и еще какую-то девушку поздравить меня, это было так трогательно или, как ты говоришь - шарман, что я не удержался и расчувствовался.
  - Бедный, бедный братец! Как же мало тебе надо для счастья: любая крестьянская девочка доводит тебя до умиления, неслучайно, значит, всё время кто-то подглядывает из-под елок, когда ты сидишь в беседке - я думаю, все девушки этой деревни в тебя влюблены.
  - Сандрин, пожалуй, ты утрируешь, правда, если учесть, что все здоровые парни сейчас воюют, то тогда, что в этом удивительного, если я - единственный представитель мужского пола не совсем уж старого возраста...
  - Возраста Христа, - радостно вставил Смекалицкий, пытавшийся хоть как-то поддержать беседу, ушедшую в не очень доступное ему русло.
  - Пусть даже и возраста Христа, - недовольно продолжил речь Смернов, усиливая с каждым последующим сказанным словом свою интонацию, - если они все влюблены в меня, то будут лучше работать, делать так, чтобы мне было только лучше, а если будет лучше мне, значит будет лучше всем нам и, в том числе, опять же им, поэтому, я заключаю, что эта гипотетическая любовь к ним вернется в материальном виде сторицею.
  - Ну, раз ты так считаешь, - с усмешкой ответила Александра, - то не стану тебя переубеждать. А что Вы скажете, Вацлав?
  - Увы, не знаю точно. С одной стороны, эта точка зрения всё-таки имеет право на существование, а с другой, - по-моему, наш дорогой Михаил Александрович кощунствует над своими крестьянками, давая любить себя издали, а взамен ничего не обещая, кроме того, надобно спросить, как к такому положению вещей относится его благоверная, Татьяна Антоновна?
  - Да, бросьте Вы, не надо столь серьезно раздувать из мушки слона, - ослабил напряжение разговора новорожденный, - по-моему, Вы, ну очень сильно, преувеличиваете проблему, которой вообще нет. Что может быть у меня с заурядною крестьянкой; и учтите еще, я - верный муж, и никогда, ни при каких обстоятельствах своей жене не изменял и не изменю, и все это прекрасно знают. Так что нечего высасывать из пальца несуществующие препятствия.
   Как раз сейчас Михаил Александрович, в запале поднявшись со своего пуфа, где он сидел всё это время, скрестив руки и ноги, услыхал новых пришельцев, пожаловавших к нему на празднование.
  
  XI
  
   На сей раз открытый ландо, краше предыдущего экипажа, доставил в гости к Смернову сразу трех персон: первым, осторожно опираясь на слепящую позолоту набалдашника трости, ступил на землю элегантно одетый господин и с усилием, улыбаясь, он не спеша прошествовал к уже появившемуся на крыльце Михаилу:
  - Шер Мишель! Я тебя поздравляю от всей души и желаю всяческих успехов в устремлении к обретению насущного блага.
  - Спасибо, Николай, - поблагодарил его хозяин, - А теперь, если тебя не стеснит, будь добр, представь своих спутников.
  - Что ж, изволь, - гость подал руку спускающейся из кареты ослепительно элегантно одетой даме: сочные оранжевые цвета ее кружевного летнего платья увенчивались насыщенным заставляющим жмуриться зеленым воротником и такими же манжетами, на голове ее была соломенная шляпа, а на руках - белые полупрозрачные перчатки; она сквозь веснушки улыбнулась Смернову одними глазами под цвет воротника и стала боком, осторожно, держась за протянутую опору, искать устойчивую твердь под ногами, обутыми в модные туфли-лодочки, как виделось, в следствии того, что она немного подобрала оборки своего платья, - Это моя кузина - Акулина Парменовна Сметанина, сейчас проводит свободное время у меня, а ранее пять лет обреталась в Европе.
  - Очень, очень тронут, - дежурно ласково произнес хозяин и горячо приложился к свободной ручке Акулины, - Вы обитали в Европе? Где же именно?
  Акулина слишком эффектно наморщила лобик, чтобы окружающие поверили, что она мучительно вспоминает названия географических мест:
  - Вы знаете, Михаил, я была в Париже, Лондоне, Брюсселе, Риме, Венеции, а, впрочем, мне кажется, что я Вас утомляю перечислением этих красивейших городов.
  - Да что Вы! Отнюдь не утомляете: всегда приятно общаться с человеком, который столько видел и может рассказать страсть сколько интересного. Жан сюи рави, - и он еще раз приложился к ее ручке и обернулся к Николаю, - Собственно, кто этот молодой человек, скромно стоящий в сторонке?
  - Знакомься: начинающий, но уже очень известный и популярный пианист Яков, - он помялся несколько секунд, пытаясь выговорить отчество, но не смог и сразу перешел к фамилии, - Смелянский, только-только из Петербурга, - Николай хитро посмотрел на музыканта и сделал ему знак подойти к хозяину.
  Смелянский произвел пару неуверенных шагов и застыл на расстоянии рукопожатия, которого не последовало - Недосмежкин уже всех активно призывал и даже физически проталкивал сквозь неширокую дверь крыльца внутрь дома.
   Яков Сигизмундович был в том же костюме, что и давеча: черный блестящий фрак, с молочною розой в петлице, белоснежная манишка и цилиндр, который он держал в немного подрагивающих руках; на голове его раскинулось море темных вьющихся и очень густых пышных волос так, что, казалось, будто если он наденет на них цилиндр, то сила локонов вытолкнет его восвояси, и он улетит прочь; большие испуганные, как у теленка глаза, выдающиеся скулы и орлиный профиль придавали пианисту совершенно незаурядную внешность - его невозможно было спутать ни с кем из когда-либо виденных Михаилом Александровичем самых разнообразных личностей.
   Николай Афанасьевич Недосмежкин был невысокого роста, примерно на две головы ниже Смернова, отличался нелюбовью к пышной одежде и облачался в то, что лежало ближе, но в этот особенный день он предпочел обрядиться в светло-коричневый костюм, наподобие тех, что так популярны у депутатов Думы; наружностью своей купеческий сын походил более на раскольника: длинные темные волосы до плеч, огромная рыжая борода, скрывавшая большую половину лица и не сразу позволяющая обнаружить отверстие, из которого доносился его тенорок, длинный прямой нос и раскосые ничего не выражающие отверстия глаз - всё это совершенно не вязалось с его увлечениями философией и самостоятельным, но изнуряющим поиском смысла жизни, заключенного, и это он знал наверняка, уж точно не в праздности поведения.
   С усилием протиснувшись в гостиную, новые лица стали шумно проявлять себя:
  - Здравствуйте, Александра Александровна! Позвольте Вашу ручку, - выводил словно пономарь Недосмежкин, возвышая свой тембр над общим гулом и шорохом платьев, - А, и Вы здесь, пан Вацлав, добже, добже, доброго Вам здоровья, - после Сандрин, всё распевая, Николай обращался уже к Смекалицкому, и, резко обернувшись к Смернову, удивленно тем же тоном вонзился в него, - Однако где же хозяйка дома, наша дорогая Татьяна Антоновна?
  - Не волнуйся, сейчас будет, - успокаивал его Михаил, - точно будет, даже нисколько в этом не сомневаюсь.
  - Вот и хорошо, - не унимался сосед, - я ведь давеча тоже обеспокоился: не дай Бог, с ней что сделается - она, поди, солнышко наше, хранитель очага, как говорится, без нее и праздник - не праздник, и обед - не обед, и полный дом пришельцев - не полон; Татьяна Антоновна, - продолжил он, умножая голос, - голубушка, где Вы? Мы к Вам в гости, Вы же от нас прячетесь! - его мотив растворился в потоке общих восклицаний и дребезжаний, которые постепенно образовывали монотонный музыкальный фон, из коего то и дело выскальзывал тот или иной возглас:
  - Не тушуйтесь, Яков, знакомьтесь с господами, - подталкивала пианиста незаметно стоявшего у стены и не проронившего ни единого звука Акулина, за столь короткое отведенное время уже успевшая познакомиться и с Сандрин, и с Вацлавом, - Это талант, пианист от Бога, - представляла она его сестре новорожденного, - имел успех в Петербурге и во всех европейских столицах.
  - О-ля-ля, - удивилась Александра, - Энкруайябль! А Вы давали концерты в Париже?
  - Разумеется, мадам, - с очаровательной улыбкой ответил Яков, - Мой концерт имел грандиозный успех в Трокадеро, как раз накануне войны, около двух лет назад, - он прибавил что-то еще, но музыка гула вновь погасила слова и только Акулина слушала разговор с раскрытым ртом от удивления, которое ныне сменило пренебрежительное и высокомерное ее отношение, навеянное первоначальным впечатлением от музыканта.
  - Вы, собственно, тоже были в это время в Париже? - неожиданно снова привлек ее в беседу Яков.
  - Да, кажется, - она задумалась, - а, впрочем, я, верно, уже была в Венеции, хотя погодите, нет, я точно помню: гуляю я с кавалером, милым моему сердцу Жаком - ах, где он теперь, мой Жак - по саду Лувра, как вдруг слышу анонс: сегодня на открытой сцене у подножия Трокадеро выступает русский пианист. Я вот сейчас наверное знаю, что это было про Вас.
  Сандрин и Яков переглянулись и залились громким смехом, который заставил опешивших от неожиданности не слышавших этого пассажа присутствовавших удивиться и приутихнуть, но спустя мгновение всё продолжалось с новой силой.
   Словно артисты кукольного театра они ловко и вместе с тем угловато, не сгибая конечностей, лавировали между диваном, креслами и пуфами, и всё это происходило под довольно резвую музыку гула до тех пор, пока двери, затворенные со стороны внутренних помещений, не отворились, что понудило оцепенеть каждого, кто находился в гостиной в той позе, которую он занял секунду назад, и почти под барабанную дробь к гостям присоединилась на этот раз великолепная, сияющая от возможности порадовать своего супруга, Татьяна Антоновна. Безотлагательно собравшиеся, словно мухи на вишневое варенье, слетелись и облепили ее: муж занял оборонительную позицию и пытался оградить ее от слишком настырных посягательств, но всё же Недосмежкин вцепился в нее мертвой хваткой:
  - Доброго здоровья, Татьяна Антоновна! Как же мы рады видеть Вас в славном расположении духа, что у Вас нового, чем сердце радуется?
  - Спасибо, Николай Афанасьевич, за Ваше внимание и заботу обо мне, но, к сожалению, ничем особенным порадовать Вас не сумею. Всё так же, как и раньше, никаких новых впечатлений или разочарований.
  - Ай-ай-ай, Мишель, что же ты держишь бриллиант свой в черном теле, не развлекаешь совсем, или ушел с головой в дела, нет у тебя времени на законную половину? Ты скажи мне, я сразу найду, чем Татьяну Антоновну занять. Мне тяжко видеть, как она чахнет от безразличия!
  - Ты преувеличиваешь, Николай. Татьяне вовсе не скучно - она, наоборот, сама предпочитает уединенность, и ты ее вряд ли развлечешь, скорее обидишь своими неумеренными выходками.
  - Не надо меня позорить перед всеми: ну, было, так что же, всю жизнь меня попрекать будешь тем, чего уже пять лет нет и в помине. Я остепенился - сам посуди не двадцать лет - провожу досуг с пользой, нравственно воспитываюсь, к примеру, музыкой... Кстати, - он подвел к Татьяне Антоновне пианиста, - очень рекомендую, Яков Смелянский, талант, повелитель рояля, имеет успех и в России, и заграницей.
  Пышноволосый молодой человек слегка смущенно поклонился, но целовать руку прикованной к коляске даме не стал.
  - А что Вы играете? - заинтересовалась Татьяна Антоновна.
  - Всё, что Вам угодно, но наизусть, в основном Моцарта, Бетховена, Чайковского и Глинку. Правда, сейчас в моде иная музыка, но мне кажется, что эти композиторы всегда будут популярны.
  - Не тревожьтесь, - успокоила его Смернова, - у нас хоть и отсутствуют виртуозные музыканты - только девочки немного увлекаются - оттого и рояль у нас в доме, - она указала на притаившийся в темном углу гостиной белый рояль, - мы - крайне настороженно относимся к новым течениям в музыке и предпочитаем Бетховена с его потрясающей органической музыкальной мощью, - ее голос тоже потонул во всеобщей музыке гула, сквозь которую прорывались лишь отдельные возгласы Смекалицкого, приветствовавшего хозяйку имения через голову Николая, Акулины, пытавшейся что-то втолковать кивавшему ей Смернову, Недосмежкина, говорившего Татьяне Антоновне очередной комплимент, и Сандрин, удивлявшейся столь оживленно беседующему обществу.
  Все их движения даже после появления Смерновой продолжали напоминать кукольный театр; некто, дергавший их за веревочки заставлял каждого производить нелепые движения и быстро перебирать конечностями от одного угла гостиной к другому под нестихающую музыку гула.
  
  XII
  
   Однако же в продолжение описываемого дня погода начала изменяться: подул резкий пронизывающий ветер, заставив неприятно поежиться уповавшего на благоприятное расположение к себе небесной канцелярии доктора, который в данную секунду мчался, что есть мочи, на своем новехоньком трофейном циклете, - старый велосипед уже полгода как приказал долго жить, то ли от порядочного возраста, то ли от аварии, когда его наездник со всего размаху врезался в дерево, но, как ни крути, средство передвижения для практикующего доктора было просто необходимо, и он, предварительно предупредив своих пациентов, сел на поезд и отправился в Москву, где по воле случая у лавки перекупщика, что на Большой Ордынке, у самой витрины, проходя мимо и не зная что это за магазин, как завороженный он остановился и долго не отрывал взгляда от пленившего его зрелища, от приковавшего сердце навеки железного коня; вот так, словно тремя пальцами, щелкнула в его голове мысль и убедила, что этот велосипед создан исключительно для него; не думая о деньгах, он решительно потянул на себя дверь лавки, которая со скрипом и заливистым приветствием колокольчиков, протянутых над ней, поддалась и отворилась; дело было решено в считанные мгновения: не имея ни сил, ни желания торговаться, а лишь поскорее бы получить в свое распоряжение так манившую его вещь, доктор расстался с весьма кругленькой суммой, но, утешая себя в редкие моменты сомнения, что велосипед того стоит, - и не мог налюбоваться приобретенным железным красавцем, сверкающим на солнце стальной рамой, выгнутым рулем, посредине которого размещался огромный мощный фонарь, удобным кожаным сиденьем, уверенно ворочающейся цепью и прочными металлическими с пластмассовыми вставками педалями - всё это наводило на мысль, что ранее этот велосипед принимал участие в ратных баталиях, явно не на стороне союзников по Антанте; сейчас, когда под порывом ветра на безоблачном, до этого совершенно ясном небосводе стали образовываться сначала клочья, затем угрюмые темные тучи, постепенно собирающиеся над головой доктора и угрожающие разразиться настоящим по-летнему сильным ливнем, может даже с грозой и градом, он внезапно вспомнил стихотворение, напечатанное в журнале и, с одной стороны, опаздывая в дом Смерновых и несясь во весь опор, с другой он с настойчивостью который уже раз повторял в голове так запавшие в душу стихи, а после вспомнил и автора - им, несомненно, был Серж Фамильский, часто печатавший свои стихи в различных изданиях:
  
  "Яблоко сорвалось с ветки на дорожку;
  Лето подступало к своему концу;
  Южный теплый ветер уж не дул в окошко;
  Будет больше желтых - осени к лицу -
  Листьев, что с деревьев упадет немало;
  Юркий душный воздух станет свеж и чист;
  Это скоро осени длинное начало -
  Тихо погибает летний пейзажист.
  Угольные глазки из-под рыжей чёлки
  Долго мне глядели, прослезясь, вослед:
  Если б смог, мгновенья сделались бы долги,
  Влез бы я, как раньше, на велосипед...
  Уж теперь нескоро мы сольемся вместе,
  Шепотом объятий ветер заглушив, -
  К злополучью, лето не стоит на месте,
  Унисона бурного счастья нас лишив!"
  
   Крупные первые капли дождя ударили в стекло гостиной, где уже успокоились начальные чувственные приветствия и беседы собравшихся под музыку гула - все ждали только доктора, который в этот самый момент нет-нет, не подлетел, управляя своим циклетом, к дверям усадьбы, а свалился будто с неба, внезапно очутившись там, где еще секунду назад не примятая резиной шины трава непорочно колыхалась, ожидая живительной влаги, которая бы напоила ее, так утомившуюся под лучами нещадно палящего солнца, теперь же погибшая под велосипедом доктора, раскрасневшегося и улыбающегося, следующего ныне решительной походкой внутрь дома, чтобы засвидетельствовать свое почтение собравшимся и попросить прощения за невольное опоздание.
   Доктор прибыл к Смерновым в легком летнем темно-вишневом костюме и походном котелке, который он теперь, пройдя в гостиную, неловко держал в руках и растерянно искал то место, куда можно было бы его приладить; хозяин, разведя руки в стороны, встал навстречу гостю:
  - Григорий Иванович, вот, наконец, и Вы пожаловали. Что так задержало Вас в пути, капризный пациент?
  - Покорнейше прошу извинить меня за неурочное вторжение, но обстоятельства были сильно выше меня, что вынудило меня совершить опоздание.
   Григорий или Джерри Смёдж около шести лет обитал в живописуемых краях, где нашел себя в качестве эскулапа, ранее же он безвылазно обретался в своем родном Дублине, но с одной стороны, имея ряд проблем с продолжением врачебной практики на родине, а с другой, будучи страстно увлечен Достоевским, поднаторел в изучении русского и принял решение попытать фортуны в далекой загадочной России; знакомые же, узнав о его намерении, крутили пальцем у виска, предупреждали, что если его не загрызет насмерть голодный медведь, то суждено ему будет замерзнуть в тайге без надежды на какое бы то ни было благополучное вызволение, однако, несмотря на всяческие угрозы и предостережения, Джерри осуществил свой план и, вроде бы, счастливо имел практику недалеко от Москвы.
   На первый взгляд доктору можно было дать не более сорока, на самом же деле он не так давно разменял свой шестой десяток, оставаясь при этом худым, высоким и подтянутым, с озорными черными глазами и неизменной английской трубкой, без сомнения набитой высококачественным ароматным табаком, только волосы его, казалось, были тронуты временем: когда-то ярко-рыжая пышная шевелюра теперь оставляла пусть не убогое, пусть не жалкое, а всё-таки какое-то двойственное впечатление: заметно поредевшая спереди и обнажившая гладкий блестящий лоб почти до макушки, она поседела с боков, на висках, но представляла собой подобие отражения молодости на затылке, где рыжие локоны еще весело струились, подобно первым ручейкам раскаленной лавы, прокладывающим себе путь от вершины к подножью только что начавшего активное извержение вулкана. Морщины вокруг носа и глаз лишь слегка подчеркивали догадку о солидном возрасте Смёджа, но атлетичный вид и непременный велосипед мгновенно развеивали ее, тем более, что всем своим видом и характером Григорий Иванович старался молодиться и чаще всего пребывал в превосходном расположении духа.
   Только обосновавшись в России, доктор сразу же приобрел словарь Даля, дабы совершенствоваться в неродном языке, поэтому часто его речи пестрели устаревшими словами и словами, употребляемыми в отдаленных губерниях, что приводило к недоразумениям либо конфузам; так на вопрос больного, будет ли способствовать то или иное средство улучшению самочувствия, доктор отвечал: "никакого иону в нем нет", чем повергал собеседника в недоумение, заставляя задумываться над истинным значением слова ион; впрочем, в остальных своих проявлениях, ирландский эскулап никаких нареканий не вызывал и пользовался заслуженным доверием у окружающих.
   Смёдж галантно подошел к хозяйке дома и поцеловал протянутую ручку:
  - Еще раз простите, не по своей вине задержался в пути: был у вашего батюшки - ничего страшного, через пару дней бронхит его оставит.
  - Спасибо, мистер Смёдж, - произнес Смернов, - всякие обвинения в непунктуальности мы с Вас снимаем. Будьте любезны, я Вас познакомлю с гостями.
  - Очень буду признателен, - повернулся к нему ирландец, а Михаил, взяв его под руку, повел по кругу от одной особы к другой:
  - Разрешить представить Вам, Николай Афанасьевич Недосмежкин, мой южный сосед.
  Недосмежкин поднялся с пуфа, расположенного подле кресла Татьяны Антоновны, и протянул доктору небольшую ладонь; Григорий Иванович внимательно, выпятив вперед губы для пущей убедительности, посмотрел на нового знакомца и произнес:
  - Глаза мне Ваши не нравятся, печень не пошаливает? - он показал на себе, где находится печень, взявшись за правый бок, - Может, газами страдаете, отрыжкой, изжога мучает по ночам? Боли какие-то в животе до, после приема пищи?
  - Не исключаю, - растерялся Николай, - Очень даже может быть, про изжогу это Вы верно подметили, и как проведали?
  - Вам следует детально мне показаться, чтобы я записал все симптомы, а пока без всякого диагноза могу посоветовать, хотя бы несколько ограничьте себя в злоупотреблении: поздно не ужинайте, поменьше всякого рода жирной пищи - лучше из мяса есть курятину и телятину, - острых приправ не надо класть и избегайте алкоголя, особенно шампанских и прочих шипучих напитков - они очень вредны и для желудка и для печени и для кишечника, для последнего в первую очередь; еще, в качестве профилактики с утра, как только поднялись, выпейте натощак кружку холодной колодезной воды, очень способствует снижению газообразования в организме.
  Смернов, чувствуя, что доктора сложно будет остановить, повел его дальше:
  - Это новый друг нашего дома, пианист Яков Смелянский.
  Смелянский вышел из-за спинки кресла, на котором устроилась Акулина, и поклонился ирландцу. Смёдж взял его за руку:
  - У Вас наблюдается легкое подрагивание рук, и ногти, я вижу, кусаете, - он поднял глаза к его лицу, - так, прослеживается тик левого верхнего века. Вот, что, молодой человек, я советую попить некоторое время настой валерианы.
  - А это, Григорий Иванович, Акулина Парменовна Сметанина, кузина Николая Афанасьевича.
  Акулина сделала реверанс, а доктор, ничего не говоря, двинулся дальше, к Смекалицкому:
  - Здравствуйте, Вацлав. Как Ваше здоровье?
  - Благодарю, мистер Смёдж, седалищный нерв более не беспокоит, а вот зрение всё ухудшается. Что посоветуете?
  - Знаете, в старых лечебниках написано, что лучшее средство от близорукости - это утренняя роса: надо встать на заре, собрать росу в ладони и протереть глаза - авось, поможет. Я же, руководствуясь медицинскими разработками, думаю, что Вам следует показаться именно специалисту по лечению зрения; если бы не война, надо было бы отправить Вас в Штутгарт, где принимает всемирно известный доктор Херцер, но не получится, поэтому поразмыслите о поездке в Петербург, где тоже практикует пара достойных специалистов из Европы, конечно, только в том случае, если зрение Вас действительно крайне тревожит.
  - Кстати, - оборотился доктор к хозяину дома, - как Ваше состояние? Головокружения, покраснения лица после физических нагрузок продолжаются? Мое предложение остается в силе: как только решитесь, я Вам пропишу и сам доставлю лучших пиявок в России, не пожалеете.
  - Хорошо, хорошо, Григорий Иванович, давайте потолкуем об этом, да только не сегодня, Вы же знаете, что я страсть как боюсь этих самых тварей, вернее не боюсь, - Смернов решил поправиться в глазах присутствующих, - а испытываю к ним отвращение. Теперь же, когда все собрались, прошу вас пройти в столовую.
  
  XIV
  
   В столовой уже всё было готово для начала торжественной трапезы: на столе, сверкающем белизной от скатерти и салфеток до мелкой десертной тарелки, стояли свечи, оттого, что за окном солнце было прикрыто темно-серой тучей, и в комнате без дополнительного освещения образовывался полумрак; лакеи - мальчики, не достигшие еще возраста, когда их возможно было бы именовать юношами, все пятеро, стояли вдоль стен, скрадывая свое присутствие; Михаил Александрович подвез супругу к ногам стола, где по обыкновению стояли приборы, но отсутствовал стул; пригласил Николая Афанасьевича устроиться подле ее левой руки; напротив Недосмежкина обрела свое место его кузина; далее, по правую руку от Акулины, он усадил пианиста, а перед ним села за стол Синичка, которая вместе Воробышком ожидала гостей непосредственно в столовой; рядом с нею было место ее сестры, по другую сторону стола от которой, в свою очередь нашел свое место доктор; его соседкой стала Александра Александровна, а с другой стороны, у правой руки новорожденного, устроившегося в последний черед во главе стола, трапезничал Вацлав.
   Делая скидку на военное время, несмотря некоторую дороговизну одних товаров и сравнительную нехватку других, Смерновы, в основном опираясь на собственную провизию, несомненно, со вкусом отнеслись к содержанию меню.
  - Первый тост за новорожденного, - поднялся Недосмежкин, держа наполненный бледно-янтарного цвета напитком хрустальный фужер, - Я позволю себе вольность быть первым, кто произнесет добрые слова в честь Михаила за этим столом, на правах старого друга. Сколько мы знакомы, точно не припомню, но уверен, что не менее полутора десятка лет, и всё это время у нас прошло во взаимных ссорах и примирениях; как яростно мы ни обещали стереть друг друга в порошок, всё одно - возвращались на круги своя, продолжая быть товарищами, не глядя на обиды, на разочарования, на нерасположение, порожденные разными обстоятельствами, которые довелось нам совместно испытать, так вот, несмотря ни на что, искренне заявляю: Михаил, я всегда буду относиться к тебе с глубокой приязнью, и надеюсь на взаимность! - он поднес бокал к руке Татьяны Антоновны и добавил, - Твою и твоей супруги!
  - Спасибо, Николай, - произнес хозяин, двумя пальцами вытирая обмоченные в шампанском пышные усы, - на добром слове, отведай лучше сыр из телячьей печени - замечательно вышел, ты такого, признайся, и не пробовал вовсе. Второй тост положено за государя, кто произнесет? Отчего никто желает? Что же, тогда, я сам, - он поднялся, высоко возвышаясь над яствами, и обвел невеселым взором притихших гостей, - Сейчас непростое время, от каждого зависит судьба страны, любой человек, беспечно проводящий свое время в беспутных увеселениях достоин жесточайшего осуждения за безразличие, за непонимание всей серьезности положения; я бесконечно уважаю и преклоняюсь перед теми офицерами и солдатами, которые уже скоро третий год, не щадя себя, ведут борьбу с необоснованным прусским аппетитом, готовым поглотить всю Европу, и мне стыдно за то, что в этот самый момент мы устраиваем пир во время чумы, сидя здесь за столом, не имея возможности отдать нашу пищу тем, кто сидит в окопах, не пуская немца сюда, в сердце России; и еще, я беззаветно полагаюсь на нашего мудрого Государя, который, верю, остановит эту затянувшуюся и всем порядком надоевшую бессмысленную бойню. За Государя!
  - Не надо, не волнуйся так, - сказала Татьяна Антоновна, - мы тоже в это верим, надеемся и ждем, пойми, всё в один момент кончить невозможно, раз так случилось, значит, миновать этого было не суждено, прими ситуацию такой, какая она есть, как обычно полагаясь на лучшее.
  Наступила неловкая пауза, в течение которой гости, не решаясь вступать в разговор, молча поедали закуски: Николай просто потерял дар речи от нежного розового цвета мяса говяжьего языка, и подряд направлял себе в рот один кусок за другим; доктор оказался неравнодушен к куриной печенке, которую он с видимым удовольствием запивал клюквенным морсом; пианист не ел мясных закусок, а ограничился зеленым салатом с яблоками, Смекалицкому пришелся по душе заливной поросенок.
  - Замечательно приготовлен, - прервал он общее молчание, - я был бы не прочь узнать рецепт его приготовления.
  - Нет ничего проще, - видимо, позабыв роль светской дамы, выговорила Акулина, увлеченная, как и Вацлав, заливным поросенком, - Ошпаренного поросенка оботрите полотенцем, слегка натрите мукой в тех местах, где еще есть щетина, и опалите на огне. Следом брюшко и грудную часть разрежьте вдоль по направлению от хвоста к голове, извлеките внутренности и промойте в холодной воде. После разрубите вдоль позвоночную кость в области шеи, посолите поросенка с внутренней стороны, положите в котелок и варите с полчаса или чуть более. Когда он приготовится, выньте его и остудите, покрыв влажной салфеткой; из бульона приготовьте желе: растворите в нем размоченную желатину, вскипятите и пропустите через салфетку, по окончании сего сказанного полейте поросенка желе и оставьте так.
  Смекалицкий, раскрыв рот от удивления, слушал увлеченно рассказывающую девушку, остальные же пытались удержать смех, так распиравший их грудь и пытавшийся вылиться наружу, подобно настырному ребенку, старающемуся как можно скорее оставить лоно матери и оказаться на свободе, освободившись от угнетающих его пут материнской утробы; наименее стойкими очутились Синичка и Воробышек, залившиеся громким, неумело выдержанным для светского общества гоготом, и, конечно же, сразу удостоившиеся внимания недоуменного взора Сметаниной. Чтобы разрядить обстановку и отвлечь интерес от кузины, Недосмежкин обратился к Смекалицкому:
  - Вацлав, пришло время третьего тоста - кому, как не Вам, следует его произнести.
  Майор откашлялся, встал и изрек:
  - Кто на протяжении всей жизни уважаемого Михаила Александровича поддерживает, не дает впасть в уныние, помогает решать насущные проблемы? Это дамы, окружающие его, холящие и лелеющие этого мужественного красавца, нет, отнюдь не в одиночку тянущего на себе всё хозяйство: у него есть замечательные, добрые, настоящие помощницы - Татьяна Антоновна и Александра Александровна, хранительницы очага, любой мужчина из присутствующих здесь - что я говорю! - вообще любой, даже незнакомец, посчитал бы огромной честью иметь хозяйкою у себя в доме женщину, хотя бы на тысячную долю похожую на одну из них. А скоро хозяек дома станет уже четверо - так быстро летит время и подрастает новое поколение обворожительных барышень. Вива лес фаммз!
  - И что это Вы шампанское не жалуете? - повернулась Сандрин к доктору.
  - Я как раз давеча объяснял тому господину, - он кивнул на другой конец стола, - что от шипучих напитков - один только вред, поэтому я отдаю предпочтение водке, которая не так распространена у меня на родине, в самом деле, же абсолютно безвредный продукт, конечно, в умеренных количествах; я, извините, уже не юноша и стараюсь по мере сил следить за собственным здоровьем, а то еще скажут, кажется, - портной без платья или иначе?
  - Сапожник без сапог, - поправила его Александра Александровна.
  - Именно, так что простите меня, если я задел ваше самолюбие, не пригубив шампанского.
  - Что Вы говорите, отнюдь нет, я спросила из чистого любопытства, а никак не в укор.
  На несколько минут вновь воцарилась тишина, которую прервал Смекалицкий:
  - Вот, к слову, - обратился Смекалицкий к Сандрин и Смернову, - мне вспомнился презанятный анекдот.
  Он обвел всю столовую значительным взглядом, поблескивавшим из-под пенсне.
  - Это случилось, когда я еще служил в виленском полку младшим офицером; полк наш стоял тогда в небольшом городке под Вильно; сами понимаете, в маленьком, наверное, и двух тысяч не наберется, городе о том происшествии ведали все, включая голову. А дело было эдак: один жидовский мальчик посмеялся над мещанской дочкой, да бросил ее, концы в воду; спустя какое-то время девочке нежданно открывается, что она брюхата, но родители об этом ничего не ведали, а если б и ведали, то, пожалуй, прогнали ее, и не видать ей было от них помощи и соучастия как собственных ушей, словом, она, чтобы избежать так страшащих ее последствий, как со стороны родителей, так и соседей, которые бы покрыли всю семью несмываемым позором, постаралась отыскать того мальчика и заставить его жениться на себе, чтобы как можно скорее скрыть грех, но не тут-то было: жиденок оказался не робкого десятка и помахал ей на прощанье ручкой, сказав, что вера не позволяет ему вступать в брак не с иудейками; тогда, уже было отчаявшись, что ей придется рассказать родителям о греховном блуде и облечь себя на всеобщее презрение и понукание, негаданно она встречает, как две капли воды, похожего на прежнего, другого жидовского мальчика, рассудив, что будущий ребенок всё равно может быть похож на иудея, соблазняет его на следующий же день, а после сообщает, что у них будет ребенок, тем самым, торопя облапошенного делать ей предложение, что тот и вынужден совершить под неодобрительное улюлюканье своих жидовских родственничков.
  Смекалицкий еще раз обвел на этот раз торжествующим взглядом, видимо оттого, что сумел довести рассказ до конца, ни разу не сбившись с мысли; в этот момент он походил на Юлия Цезаря, только что перешедшего Рубикон.
  - В Вас совершенно нет такта, Вацлав, - желая пожурить майора, Сандрин проявила в голосе возмущенные нотки, - кто рассказывает подобные истории за столом? Нет, пан Смекалицкий, я не намерена терпеть Вашу пошлость, и требую от Вас клятвенного заверения о том, что схожие выходки более не повторятся в моем присутствии.
  - Конечно, Мадам Сандрин, - не ожидавший такой категоричности от Александры Александровны Вацлав даже покраснел и стал немного заикаться, но Смернов смягчил возникшее ни из чего напряжение между сестрой и гостем:
  - Сандрин, не будь столь жестока к нашему дорогому пану Вацлаву, ты же знаешь, он - человек военный, не привычный к светскому обхождению и дамскому обществу, не знаком с учтивостью и говорит, что взбредет в голову: и то, что следует и того, чего ни при каких обстоятельствах произносить, тем более в присутствии женщин, никак невозможно, я тебя прошу: будь к нему поснисходительнее.
  - Как я могу перечить такому ходатаю, как мой брат, тем более в его праздник, вы прощены Вацлав, но, слышите, это в последний раз - я никому не прощаю моветонов.
  Смекалицкий положил левую руку на грудь и закачал головой, подобно тому, как иные на суде, соглашаясь с обвинением, клятвенно заверяют присяжных не предавать их в руки палачей, так как они намерены исправиться и вести в дальнейшем исключительно законопослушную жизнь или даже жизнь праведника, ежеутренне посещая церковь и подавая неимущим на паперти.
   Сандрин боялась, что рассказ Смекалицкого негативно повлияет на музыканта, который, возможно, и не расслышал всего, не понял смысл сказанного, но уж наверняка встрепенулся при слове "жид", поэтому она решила включить в беседу Смелянского, который до этого не принимал участия в общем разговоре, явно поглощенный какими-то внутренними противоречиями, медленно пережевывающий зеленые листья салата, напоминавший скорее черного кролика с огромными красными глазами, чем разумного человека; чтобы пианист не заключил, что в их доме поддерживают так популярные антиеврейские настроения, она перевела, в то же время, разговор на другую, нравившеюся ей гораздо больше, тему:
  - Яков, Вы давеча сказали, что имели успех в Трокадеро, а как Вам собственно понравился сам Париж?
  - Даже не знаю, что Вам ответить, - не выходя из глубокой задумчивости, произнес своим несколько высоким тембром Смелянский, - я больше помню репетиции, сам зал, сверкающий великолепием хрустальных люстр, зеркал, гомон французов, утихший после первых звуков музыки; помню, вместе с местным оркестром мы играли Вагнера, так обожаемого парижанами; концерт состоял из двух частей, и всё равно после, не пресытившиеся великой музыкой зрители, требовали, чтобы я сыграл что-нибудь из "Петрушки" или "Половецких плясок", любимых после сезонов Дягилева, когда я покидал Париж, из уст обывателей мне вслед неслось, почему-то, "Нижинский", хотя, как Вы можете догадаться, я совершенно ничего общего с ним не имею. По правде сказать, мне еще запомнилась мрачность вокзала Сен-Лазар - возвращался я через Нормандию - такой, своего рода, памятник индустрии в отличие от парижских улиц, несомненно, брат башни Эйфеля, демонстрирующие ретроградам, что не только архитектура времен монархии может быть красива и эстетична.
  - А где Вы еще побывали? - спросил неожиданно для самого себя заинтересовавшийся музыкантом доктор Смёдж.
  - Всего так скоро не перечислишь: поймите, для меня каждый город или столица это, прежде всего зал, где я выступаю, люди приходящие на мой концерт, а не достопримечательности той или иной страны. Вот скажу я, к примеру, что был в Мадриде или в Барселоне, только не справляйтесь у меня о том, что мне более всего там запомнилось: мой ответ будет равным - залы, вокзалы, аплодисменты и более ничего не могу сказать об Испании. Правда, немного я могу рассказать о Лондоне, где мне удалось попасть в музей восковых фигур мадам Тюссо, вот это, я Вам скажу, потрясающее зрелище: ощущение таково, будто Вы попали в какую-то неведомую страну, где люди, так похожи на настоящих, и в то же время чего-то в них не хватает, какой-то самой главной человеческой черты, которая еще не самого человека, а его тело делает живым, подчиняющимся людской сущности, вот только что бы это могло быть?
  - Дух Божий, - прошептала Татьяна Антоновна, но так, что расслышали все притихшие за столом гости.
  - Именно, я тоже в эту самую минуту так подумал, что куклу отличает от человека душа, которая возводит живое человеческое создание на уровень, несомненно иной, чем какое-то восковое внешнее подобие его, - подхватил разговор, уже явно уходивший в так любимое им философское русло, Николай Афанасьевич, и взявши себе немного говяжьего студня, нежданно, необыкновенно жалостливым взором обвел сидевших за столом гостей и произнес, - Да, какие дела творятся на свете: где-то тихо, спокойно, в другом же месте убивают, насилуют, а всё это зовется единым словом - жизнь. И какая разная она бы ни была, а всё равно: и под забором жизнь, и во дворцах жизнь; а что эталон, что приближено к истинному значению этого слова; какова должна быть она на самом деле, не увлекаемая тяжкой цепью обстоятельств, а чистая от дурного влияния?
  - Знаете, господин Недосмежкин, - утирая салфеткой рот, оторвался от тарелки с салатом доктор, - я думаю, что настоящей жизни нет: у каждого своя, и как человек распорядится своею судьбой, какое примет решение относительно своего будущего, так и проведет жизнь либо в горестном унынии, переходящем в стабильную меланхолию, либо в борьбе с обстоятельствами, осложняющими вроде бы беззаботное существование; простой и счастливой жизни не бывает - это я заявляю безапелляционно, уж поверьте мне, на своем веку я повстречал немало людей, и знаю о чем говорю.
  - Пожалуй, Вы не совсем правы, доктор, - вступил в разговор хозяин, - Вы думаю согласитесь, что больше общались с людьми больными, чем здоровыми, а болезнь или немощь может своей непредсказуемостью и обреченностью разрушить привычный уклад любого жизнелюбца; болезнь или смерть близкого человека могут обрушить всё то счастье, которое по крупицам собиралась на протяжении десятилетий; и всё, абсолютно всё, пойдет прахом в одно единственное мгновение - мгновение ужаса и безвыходности, когда ничего нельзя сделать, чтобы освободиться от напасти, а возможно только примириться с постигшим и притвориться бревном, плывущим по течению бурного потока.
  - Смерть вообще - довольно странное явление, - вернул себе слово Николай, задумчиво отправив вилку с остатками студня себе в рот, - ведь, если вдуматься, то смерть - трагедия исключительно для окружающих и любящих усопшего, но никак не для самого покойного; смерть для человека - это, прежде всего, освобождение от ненужных и тягостных забот, обретение спокойствия и равновесия, что же здесь такого неприятного, по-моему, смерть для самого человека, ее испытавшего, - это первейшая радость из тех, которые можно бы было вкусить.
  - Ну, нет, я с тобой совершенно не согласен, - покачал головой Смернов, - какое же это облегчение, когда смерть сопряжена с вечной разлукой, равновесие и спокойствие, конечно прельщают, но ты забыл одиночество, которое невозможно игнорировать; после оно неизбежно заполнится воспоминанием о прошлом, о жизни, в которой было счастье, исключительно связанное с общением. Не может ни один разумный человек быть счастлив в полном одиночестве, в изоляции от себе подобных, так что, если брать всё, сопутствующее душе умершего создания, то я уверен, ни на грош там счастья нет.
  - Счастье не так лепо, как кажется вначале, - задумчиво и отстранено произнесла Александра Александровна.
  - Простите, что Вы имели в виду? - переспросил Смекалицкий, очевидно решив, что сказанные слова имеют к нему непосредственное отношение.
  - Ах, ничего особенного, - очнувшись от сосредоточенного состояния, эмоционально выговорила Сандрин, - я только вспомнила, что говорила Екатерина...
  - Ты толкуешь о тетушке КатИ? - насмешливо, подогретый вином, перебил ее брат.
  - Да, нет же, вовсе не о ней, а как раз о Екатерине Второй; ты заговорил о счастье, и у меня невольно вырвалась ее фраза.
  - Слушайте, - поднял руку уже сильно раскрасневшийся, пусть это и было не слишком заметно под обильным пухом рыжей бороды, Николай Афанасьевич, - Я должен Вам об этом поведать, пока снова не позабыл. Будучи в городе, я зашел к моему приятелю, редактору бульварной газетенки, коих развелось ныне столько, что я не припоминаю даже ее названия, но не суть важно, так вот, этот приятель пожаловался мне на тяжелую судьбу: дескать, покупать не покупают - видите ли, обесценивание нравственности, война, всё прочее, особенно досаждает цензура, запрещающая ему печатать то, что кажется подозрительным, кроме этого не позволяется вообще упоминать о ратном деле; само собой разумеется, тиражи упали, теперь он ломает голову, как изменить ситуацию, иначе - неминуемый крах, итак он всё, что мог уже заложил; так, к чему я это, собственно, вам сообщаю - он как обухом по голове меня ударил, припомнив, что в молодости, десять, а то и более, лет тому назад, я увлекался публицистикой на отвлеченные темы, и предложил мне написать какой-нибудь трактат, по образу и подобию древнегреческих натурфилософов; я отнекивался, назывался очень занятым, но он умолял меня со слезами на глазах, всем своим видом убеждая, что я - его последняя надежда, что если мы не уговоримся, то он тотчас накинет петлю с камнем на шею и бросится с моста в Яузу, кратче говоря, я всё-таки принял на себя ответственность и до последнего времени размышлял, о чем будет этот самый трактат, и только мгновение назад, я понял, нет, я ощутил всеми фибрами души и тела, каждым кусочком своего внутреннего пространства, какой это будет трактат: трактат о запахе.
  - Ну, ты брат, хватил лиха, давай лучше тост произнеси, а то давно уже пусты бокалы, так что мы заждались от тебя новых здравиц, - попытался приостановить захвативший Недосмежкина порыв Михаил Александрович, но тщетно:
  - Да, да, вдумайтесь, как это великолепно звучит: трактат о запахе, ведь суть давно каждому известна, она заключает в себе то самое главное, что питает нас, именно - память, а что долее всего задерживается в ней - лица и голоса, еще яркие краски, тогда как вкусы и запахи скорее оставляют ее, но при малейшей возможности, когда мы вновь чувствуем знакомый запах, связавшийся в памяти с каким-то древним, но очень счастливым моментом нашей жизни, только мы начинаем его вкушать, напрягая лоб, чтобы вновь восстановить в голове всю хронологию событий, ненароком стершихся от бесчисленного количества несчастий и прочих проблем, так сразу ясно различаем всё, что казалось потерянным, на самом же деле притаившееся где-то очень глубоко внутри нас, и теперь вынырнувшее на поверхность словно из пучины морской; и теперь, вновь обретя чувство, мы благодарны запаху, который, подобно лакмусовой бумаге, высветил нам его. Вот, что - главное: в запахе содержится ключ к разгадке избирательности человеческой памяти, и только в нем, - он опустился на оставленный в философском припадке стул, глядя на оборотившихся в его сторону горящими, полными ощущения конечного познания чего-то несомненно очень важного для его дальнейшего существования, очами.
  - Доктор, скажите, наконец, Вы тост - будет уже говорить Николаю Афанасьевичу, - произнесла Сандрин.
  Григорий Иванович встал, отложив салфетку, поднял наполненную водкой рюмку и провозгласил:
  - Здоровье - вот, что надо беречь смолоду, как говорится в одной вашей пословице, и я полностью присоединяюсь к этому мудрому народному изречению; кроме того, от себя добавлю: вот уже пять лет точно, а может и более, живу в этом сказочном крае, и ни разу мне не захотелось всё бросить и вернуться на Родину; главная заслуга в этом принадлежит, прежде всего, людям, с которыми я свел очень близкое знакомство, пусть благодаря профессиональной деятельности - одним из них был и остается господин Смернов; теперь, если позволите, я вернусь к тому, с чего я начал: Михаил Александрович, я хочу выпить за Ваше здоровье, ибо Вы несете огромную ответственность не только за себя, но и за свою семью, которая, даже несмотря на чуму, я выражаюсь фигурально, поразившую за последние годы многие страны, продолжает успешно держаться на плаву в водовороте революций и войн; так пусть же здоровье изменит Вам так можно позже, как только возможно.
  - Спасибо, доктор, - выпив очередной бокал игристого, поблагодарил Мишель, - Я очень тронут Вашими словами и обещаю всё-таки как-нибудь довериться Вам в обследовании моего здоровья, но явно не сегодня, когда я разрешил себе расслабиться и отпраздновать собственное тридцатитрехлетие.
  - Возраст Христа, - громко перебил его Смекалицкий, - второй уже раз невпопад вставляя в разговор акцент, так пришедшийся не по нраву хозяину дома.
   Вновь наступило затишье в разговоре, протекающем отнюдь не размеренно, но под действием каких-то немыслимых импульсов, заставляющих то перекрикивать, перебивать гостям друг друга, то затрудняться в продолжение беседы, мучительно уединяясь со своей тарелкой, наполненной очередным великолепно приготовленным яством.
  
  XV
  
   Смернов подал знак, и в ту самую минуту лакеи, доселе совсем незаметные, подобно пчелам, старательно выстраивающим соты, переменили обстановку стола: вместо закусок свое место на белоснежной плоскости захватили горячие блюда, среди коих главным была огромная индейка, покрытая нежной золотистой корочкой, запеченная с яблоками; кроме индейки, задававшей тон дичи среди горячего, для гостей были приготовлены цыплята, выгодно обрамлявшие индейку, как свита обрамляет свою королеву.
   Чтобы развлечь гостей, новорожденный произнес (как обычно, во время произнесения кажущейся ему забавной истории, Михаил брался двумя пальцами левой руки за кончик усов, постоянно застревавший в складке щеки и старался его подкрутить и разгладить по пухлой ланите, словно неумелый рыбак, сражающийся с земляным червем, никак не желающим насаживаться на крючок):
  - Сегодня поутру я прочитал описанный в газете занятный случай: на днях в Москве на Каланчевской улице один совершенно опустившийся нищий не давал покоя прохожим, приставая к ним с просьбой подать милостыню; если же те удостаивали его своим вниманием, ссыпая мелочь, то он бранил их всевозможными грязными словами за то, что они соизволили дать так мало, и бил их посохом; прохожие, конечно же, пожаловались околоточному надзирателю, и тот задержал нищего; каково же было всеобщее недоумение, когда задержанный оказался богатым дворянином К., который после учинил буйство в участке.
  - Да, - произнесла с горечью, Александра Александровна, - по моему мнению, эта история отнюдь не смешная, а даже в некотором смысле грустная; я считаю, во всем виновата та обстановка, которая сложилась за последние годы, ведущая к увеличению числа нервных болезней.
  - Я не согласен с тобой, Сандрин, - вновь вступил хозяин дома, - мне-то как раз кажется, будто это не хворь вовсе, а обыкновенное проявление чудачества, свойственное не нуждающимся ни в чем людям.
  - Нет, я этого решительно никогда бы себе не позволил, но анекдотец отменный, - поддержал его, всё еще улыбаясь, Смекалицкий, - пани Сандрин, простите меня за откровенность, но я позволю себе Вам сделать замечания: Вы - безусловно очень умная и проницательная женщина, но, совсем не распознаете шутки, и ко всякой глупости относитесь излишне серьезно, почему бы Вам не утишиться и в такой день, как сегодняшний, не поднимать нелепых вопросов там, где их нет и в помине.
  - Браво, Вацлав, - притворно похвалил его Смернов, поглядывая из-под густых бровей на сдерживающуюся, чтобы не оконфузить майора, сестру, - никак от Вас не ожидал такой категоричности; пожалуй, Вы - единственный человек на Земле, осмелившийся сделать замечание Александре Александровне; что же доблестный офицер, теперь я Вам не завидую: готовьтесь к глухой обороне - моя сестра Вам спуску не даст.
  - Не пугай его, - успокоила округлившего за стеклами пенсне глаза Смекалицкого Сандрин, - я вовсе не собираюсь воевать с Вами - я сделаю вид, что ничего не было, и дам Вам еще один шанс, кроме того я не собираюсь портить праздник моему брату, пусть он и ведет себя не слишком учтиво, но ему это простительно.
   Постепенно из глубокой задумчивости о будущем трактате выходил Недосмежкин; мысль, захватившая его сознание, подобно шару в известной игре, была выбита другой, не менее важной мыслью, которой он немедленно должен был поделиться с кем-то еще; с одной стороны, эта мысль его огорчала, подводила к какому-то рубежу, итогу определенного периода жизни, с другой же стороны, неотвратимость этого ему представлялась довольно давно, и он тщательно готовил себя к такому неизбежному исходу, пусть в душе и надеялся, что каким-то неведомым образом это не затронет его, что выход будет найден и он сможет абстрагироваться от суровой реальности, которая была ему не по нутру.
  - Знаете, Татьяна Антоновна, мне очень прискорбно это говорить, но всё же придется: накануне мне пришла повестка, и мне, видимо, придется оставить вас и присоединиться к тем, кто сейчас сражается на войне.
  Смернова испустила из груди вздох сожаления; пусть она и не любила Николая Афанасьевича, всё же ей было очень жаль этого человека, и теперь она глядела на него, раскрыв свои прекрасные очи с такой печальной нежностью, будто он поведал ей о неизлечимой болезни, которая уже завтра могла заставить его заснуть вечным сном; она вообще страдала патологической жалостью ко всем живым организмам, поэтому чувства, охватившие ее от слов Недосмежкина и заставлявшие подкатывать к горлу горький комок, могли бы в равной степени относиться и к кошке, отдавившей лапку, и к бездомной собаке, которую ошпарила кипятком бессердечная повариха, вместо того, чтобы отдать голодной псине такую вкусную сахарную и совершенно не нужную ей косточку; так она не могла без слез глядеть на ангельские мордочки убитого на охоте зайца или зарезанного молочного поросенка; то же чувство она сейчас испытывала и к Николаю, не раз раздражавшего ее; она со всей тревогой, но и с надеждой на возможное заблуждение, подумала в эту самую минуту, что эта трапеза может стать для них последним совместным обедом, и она более никогда не увидит его скуластого лица, покрытого густой бородой, острых клыков, выдающихся изо рта, когда он его приоткрывал, и печальных карих глаз, заключающих в себе то неведомое ей в Николае Афанасьевиче, что, возможно, уже никогда не откроется, а уйдет неразгаданно, подобно потонувшему лайнеру, в пучину небытия.
   Откровением стали слова Недосмежкина для его кузины; Акулина, нисколько не подозревавшая о скором завершении беззаботной жизни в усадьбе Батово, явственно слышала то, что негромко поведал хозяйке ее благодетель, и теперь, нахмурив свои тонкие брови, она упорно соображала своей прелестной головкой о том, чем она займется, если Николай выставит ее на улицу, откуда прежде подобрал; нынче она уже не пойдет в услужение, потому как поварилась в высшем, как она это представляла, свете, и не собиралась опускаться ниже того уровня, который она успела достичь; подобно тому, как лягушка цепляется любыми средствами за жизнь, взбивая сметану в масло, так и Акулина Сметанина пыталась извлечь наибольшую выгоду из сложившейся ситуации, как из последнего шанса; в первую очередь она решила установить отношение с каждым из мужчин, кто бы мог дать ей пусть и меньше, чем Недосмежкин, но всё же на кого она могла бы положиться, как содержанка. Первым делом она обратилась к своему соседу:
  - Яков, скажите, Вас не терзают повестками с требованием о прохождении военной службы?
  - Не знаю, к счастью или к разочарованию, - проговорил вполголоса, обернувшись к ней, музыкант, - но у меня нашли порок сердца, который с одной стороны помешает мне выполнить свой долг перед Родиной, а с другой позволит принести ей много больше пользы в качестве пианиста. Не мне судить, но, кажется, Смелянский - пианист гораздо профессиональнее знает свое дело, чем Смелянский - солдат, который мог бы, как сказал Толстой, стать "пушечным мясом" и только.
  - У Вас порок сердца, - изумился доктор, расслышав даже произнесенное шепотом название болезни, - как же я сразу не догадался; как раз этим можно объяснить все невротические расстройства, которыми Вы страдаете; в первую очередь - это я Вам говорю исключительно в частной беседе, чтобы иметь полную картину, мне необходимо детально изучить Ваше самочувствие, и всё же, - старайтесь побольше бывать на свежем воздухе, гулять, поменьше нервничать, хотя я прекрасно понимаю, что это не так просто, но тем не менее, как говорят в Вашей пословице: вместо семи смертей, приходит одна.
  - Пан Вацлав, Вы - ведь точно военный, а обретаетесь здесь, отчего? - Акулина остановила Смёджа, который бы еще долго мог разглагольствовать, переделывая на удобный для его произношения манер не одну пословицу или поговорку.
  - Сложно мне ответить одной фразой, - смешался Смекалицкий, - я был военным, вышел в отставку, но несмотря на то, что многих в связи с войной и нехваткой опытных офицеров, вернули, ко мне не обращались с таким вот предложением, не знаю отчего; а самому напомнить о себе, мне не позволяет гордость, да и потом, может это и к лучшему: мне следует обустроиться, поднять хозяйство в имении; военное ремесло от себя я уже достаточно отодвинул и настроил себя единственно на житейский лад, ни в коей мере, конечно, не забывая о тех временах, что я провел в офицерском мундире.
  - Ах, как это было бы великолепно взглянуть на Ваш жизненный уклад, видимо, так отличающийся от передаваемой из поколения в поколение привычки вести хозяйство традиционных помещиков, ведь так? - заключила Акулина, используя уже всю возможную краску обаяния, чтобы заманить в свои сети отставного майора.
  Смекалицкий поперхнулся индейкой и немного покраснел, затрудняясь ответить; а на другом конце стола свою грустную мысль двигала Татьяна Антоновна:
  - Бог мой, и когда же перестанет эта война, эта дьявольская геенна, в которой, подобно Иерусалимской, гибнут в огне тысячи ни в чем не повинных людей, страдающих из-за человеконенавистничества, а, значит, и богоненавистничества, этих бесов в человечьем обличии, которые гонят на верную смерть агнцев, не успевших еще отвыкнуть от материнского молока, или же, наоборот, вместо улучшения, которое видится в дальнейшем, усугубляют положение, затрудняют решение проблемы - я вижу, что кое-кому, не побоявшемуся кары небесной не хотелось бы, чтобы война окончилась, а все свои усилия, такой человек, недостойный таковым даже нарекаться, направляет на продолжение этого ужаса, сопровождающегося ухудшением в каждой семье, в каждом доме, отнюдь не желающих проливать свою кровь в угоду не Богу, не Государю, не своих близких, а некоторых отдельных личностей, которые делают из этого себе приличный капитал, как политический, так и денежный. Многие уже свыклись с самой мыслью о войне, как о чем-то повседневном, неотъемлемом, да как же это можно? Война - это зло, которое необходимо прекратить, не надо гневить Господа нашего неблаговидными поступками; всё решается на небе, а не на земле, и путем убийства нельзя построить счастья; вспомните, были ли счастливы Каин, Ирод или Иуда, так и любой другой, совершивший убийство, даже на войне, даже по приказу никогда не сможет уже быть счастливым.
  - Помилуйте, драгоценная Татьяна Антоновна, - перебил ее Вацлав, - мне приходилось убивать, но если бы я не смог этого сделать, то был бы мертв сам, так что это исключительно самозащита, а не желание убивать. Вы слишком усугубляете: только тот, кто в корыстных целях убил, есть грешник, убийство же по необходимости, для сохранения собственной жизни или для защиты от посягательств, является лишь отправлением грешника в ад ни больше, ни меньше, это по моему разумению.
  
  XVI
  
   Смекалицкий и Смернова могли еще долго продолжать ни к чему не обязывающую полемику, но обед был кончен, и Смернов пригласил гостей перейти в гостиную, где они могли бы насладиться кофе в иной обстановке, не прибегая к услугам лакеев; тотчас по окончании трапезы, согласно обговоренному ранее условию, вся прислуга, как только столовая будет приведена в надлежащий вид, в честь домашнего праздника отпускалась до утра, чтобы порадовать своим присутствием родных и близких; такая практика была введена несколько лет тому назад и повторялась два раза в год, не считая прочих праздников: 16 мая и 27 августа - в дни рождения хозяина и хозяйки имения.
   И вновь приглашенные погрузились в уже знакомое им пространство, где они несколько ранее встречались и знакомились друг с другом; на сей раз обстановка гостиной отличалась лишь наличием сервировочного столика, уставленного фарфоровыми кофейниками и чашками, лилового и белого оттенка, - каким только может быть сочным с идеальной прорисовкой оттенок саксонского фарфора, - поблескивавших в свете единственной свечи, - пусть до заката еще было далеко, но плотная пелена серо-сиреневых туч так заволокла небо за окном, что в комнате творился некоторый полумрак, поэтому зажигать свечи, даже две-три, было бы неразумно, но совсем без свечей никак невозможно было обойтись; помимо этого на столике находились хрустальный графин, наполненный коньяком, рюмки и лилейного цвета блюдце с яркими, бьющими в глаза своим ядовитым оттенком, аккуратно уложенными, подобно карточной колоде при пасьянсе, ломтиками лимона. Михаил Александрович жестами и учтивыми просьбами пригласил всех самим, без чьей-нибудь помощи, наливать себе кофе и устраиваться на атласные кресла, пуфы и диван, несшие в себе яркий расписной восточный стиль, гармонировавшие с такими же насыщенными разноцветными стенами; когда вы впервые в жизни попадали в ту самую, как ее называли в доме, "турецкую", гостиную, то можно было бы сравнить первые впечатления от нее с посещением караван-сарая сказочного раджи или султана, однако со временем такие гостиные вошли в моду, и уже в каждом помещичьем доме можно было встретить комнату, оформленную подобным образом.
   В отличие от большинства собравшихся беспрекословно, даже с удовольствием, принявших приглашение самим взять себе кофе, Смернов не спешил этого делать, а, потирая руки, нескрываемо довольный, бродил промеж гостей, занявших выжидательную позицию; в этот момент будто как гром среди ясного неба поднялась Сандрин и изрекла:
  - Еще один подарок для новорожденного: мадмуазель Надин выучила стихотворение известного поэта, и сейчас мы все его услышим.
  Предвкушение стихов было встречено всеобщим восторгом, выражавшимся в одобрительном гуле разных голосов, которые совсем стихли, как только Синичка вышла в самую середину, Смернов же застыл на месте, вникая в каждый шорох ее платья, чтобы не упустить важного момента - самого стихотворения, которое, несомненно, должно было принести ему самое большое удовольствие из всех подарков домашних, так как было припасено на потом.
   Надежда вышла и произнесла, немного смущаясь устремленных на нее глаз, поблескивавших подобно чашкам с кофе, которые вся эта честная компания периодически подносила к устам, делая небольшой глоток; по большому счету, все приглашенные вызывали у нее чувства неприязни и отвращения, но Синичка заставила себя не глядеть на них, а лишь сосредоточиться на столь обожаемом лице дяди:
  - Серж Фамильский. "Последний чай", - Надин сделала паузу, собираясь с мыслями, а гости переглядывались, пытаясь сопоставить свое представление об известных поэтах, чьи стихи, несомненно, следует декламировать, с Фамильским, современным поэтом, много печатающимся и в газетах, и в журналах, но не снискавшего пока уважения и одобрения за свою литературную деятельность:
  
  "Мало ли, что длинный волос
  Ваш упал на складку брюк,
  И не снится мне Ваш голос,
  Красота и нежность рук;
  Я Вас сильно уважаю,
  Но, признаюсь, не люблю -
  Я другую обожаю
  И ее я взгляд ловлю.
  Впредь, давайте позабудем
  Про письмо прекрасных глаз
  И про чай, что дарит людям
  Повод сплетничать о нас.
  Больше встречи невозможны,
  Даже если невзначай,
  Впрочем, правила несложны:
  Нынче наш последний чай!"
  
   Сильнее других опешила Александра Александровна, предполагавшая, что Синичка прочитает нечто совершенно иное: то самое стихотворение Лермонтова, которое они вместе выбрали и договорились, что именно его Надин прочитает перед всеми, но вышло по-иному, и такой поворот огорчил Сандрин, не знавшую, как правильно реагировать на это недоразумение, и тем более не понимавшую, следует ли вообще декламировать такие стихи в приличных семьях, но, не подавая вида, что она также, как и остальные, немного не в себе, она решила воздержаться от общения с дочерью на эту тему до следующего дня, а пока принять всю ответственность за стихи на себя, и первая зааплодировала Синичке, которая пребывала в оцепенении, очевидно ожидая хоть какой-нибудь реакции от взрослых, до сего момента не знавших как себя вести, а после, присоединившихся к рукоплесканиям Сандрин.
   Смернов подошел к стене, где сиротливо тыльной стороной прислонился невидимый глазу холст; он приподнял его и повернул к гостям, перед которыми предстал Михаил Александрович в роли "Сеятеля" Ван Гога:
  - Этот самый подарок, - обратился он ко всем, - мне сегодня утром сделала моя сестра, не правда ли шарман?
  Подобно тому, как стая птиц сопровождает новое придание оживленным гоготом, так и присутствующие выразили свое восхищение талантом Александры Александровны путем разноголосого гула, подтверждавшего ратификацию Смернова.
  - Только мне не очень приятен этот стиль, более распространенный во Франции нежели у нас, - сказал Николай Афанасьевич, - по-моему, русский живописец обязан следовать прекрасной русской традиции, положенной Венециановым и Брюлловым и поддержанной ныне, как они себя декларируют, "передвижниками"; что хорошо на пляс Пигаль, то непонятно в русской деревне. К примеру, взгляните на картины Репина или Васнецова: современные или старинные, знакомые каждому образы, подчеркивающие русскую культуру, отражающие основную идею бытия, в то время как все эти иностранные Ван Гоги и Моне лишь подчеркивают неуверенность и шаткость нечеткостью изображения; пусть я дилетант, но не любы мне такие проявления художественности, как импрессионизм: ведь, как это можно перевести на русский, - впечатление, а у меня складывается впечатление, что этот сорт живописи слишком невыразителен; скоро, вот увидите, он наверняка будет вытеснен иным, более убедительным направлением; другое дело русская школа, основанная на реализме, - она всегда будет в моде, даже, несмотря теперь на изобретение дагерротипа, всё равно, желание видеть свое помпезное отражение во всем великолепии никогда не остынет; то же касается пейзажей и натюрмортов, которые, нынче может быть в чем-то, превратились в материал для обучения в художественных школах, и будущие художники, устав за время обучения от таких этюдов, охотнее принимаются за портрет, всё равно, я заключаю - иные виды живописи кроме реалистичной для России чужды и даже в некотором смысле вредны.
  - Что ты, Николай, - принял на себя роль защитника сестры Смернов, - так чересчур категоричен; по моему разумению, каждый волен выбирать ту стезю, которую ему сподручнее пройти, а ты клеймишь: если русский художник, так - реалист, если француз, то - непременно импрессионист, это, ты, брат, загибаешь; да пойми же, что нет единого мерила, коим можно было бы всякого смерить, а есть ряд однотипных фактов, которые ты и тебе подобные неизвестно по какому принципу преобразовывают в тенденцию, а задуматься верна ли сия идея, вам невдомек, так и убеждены в своем заблуждении, что пытаетесь каждого заставить разделить вашу точку зрения, но не спеши: на твои аргументы у меня найдутся свои опровержения. Вот ты говоришь русские художники реалисты, а как же Коровин, Бакст и им следующие? Французы - сплошь импрессионисты, да не верю я в такую сказку - наверняка, толпы реалистов менее модных, поэтому неизвестных за пределами своих городков, создают оппозиции "Монмартрскому заговору".
  - Да, погоди Михаил, ты ни капельки не противоречишь сказанному мной; всё, что ты говоришь, фамилии, которые ты называешь, нисколько не путают меня, а, наоборот, являются исключением, лишний раз подтверждающим правило; вряд ли ты способен выбрать из своей памяти еще какого-нибудь значимого художника; тебе осталось, разве что, сравнить картины Кустодиева и Ренуара и на этом параллели двух не проникающих друг в друга - я настаиваю на этом утверждении - школ живописи оканчивается.
  - Господа, - вмешался доктор, - мне кажется, ваш спор не имеет существа, мне вообще импонирует живопись итальянского возрождения, и с огромным удовольствием я предпочту вместо полотен Иванова или Гогена любоваться работами Рафаэля и Карпаччо с их неземными лицами и точно выписанными деталями. Кстати, Вам не кажется, - мне только сейчас пришла эта мысль, - что в облике мадмуазель Надин есть нечто от "Весны" Боттичелли.
  - Вы правы, доктор, - польщено улыбаясь, ответила Сандрин, в то время как Синичка смешалась и старалась делать вид, будто она решает неотложные дела, с сосредоточенным видом шепча что-то на ушко Воробышку, она не подавала никаких признаков того, что разговор какой-то, пусть даже мизерной толикой своей, касается ее персоны, - Это семейная черта нашего дома. Еще, когда наш отец только познакомился с нашей матушкой, княжной Поликарповой, он сразу узрел в ней такие черты, которые не оставили его равнодушным, и он написал стихотворение, которое стало решающим для заключения брака.
  
  XVII
  
   Очередной беспредметный спор, то и дело разгорающийся между гостями во многом благодаря и при непосредственном участии Недосмежкина, погас, и Михаил Александрович, будучи уверенным, что наступило именно такое время, когда обед уже кончен и он никого не стеснит, попросил Якова сыграть что-нибудь. Смелянский подошел к роялю, подвинул черный табурет, уселся на него и бережно отомкнул крышку; недолго погладив тонкими, кажущимися на взгляд, хрупкими пальцами зебру клавиш, неожиданно откинулся и снова через мгновение прильнул руками к ним так, что рояль стал издавать божественные чарующие звуки, переплетающиеся в известную мелодию: восьмую сонату для фортепьяно Бетховена.
   Музыка Смелянского, игравшего в этот день отчего-то особенно вдохновенно, проникала в душу каждого, находившегося сейчас в гостиной, объединяла этих разных по всем параметрам людей, заставляла их считать себя сообщниками, скрывающими от всего света тайное наслаждение, доступное только им и только в этот самый миг жизни; музыка расслабляла их члены, но в то же время заставляла сосредотачивать голову, активизировала мыслительный процесс, проникая, словно вода, наполняющая сосуд, в каждый уголок, где прячутся старые и малозаметные мысли, вытаскивая их на поверхность и давая осознавать то, к чему шли долгие годы, и только сейчас, исключительно благодаря этому чарующему адажио, беспорядочно разбросанные мысли и суждения выстроились у каждого из десяти особ в цельную картину.
   Михаил Александрович, запустивши правый ус к себе в рот и прижавши его нижней губой, думал о прожитых годах, оглядывался на них, пытался ощутить себя в шкуре тридцатитрехлетнего человека, и пусть ему не нравились напоминания о том, что он достиг возраста, в котором окончил свою жизнь Христос, всё же ему хотелось понять что же он успел сделать за соответствующий срок; каких-либо особенных достижений Смернов за собой не признавал, продолжая помещичью жизнь отца, а ранее деда, он заботился о немощной супруге, не стремясь заводить романы на стороне, но держа обещание, данное перед алтарем: быть всегда вместе и в горе, и в радости до тех самых пор, пока смерть не разлучит их; за что было упрекать себя Мишелю, ведя кажущуюся жизнь праведника, в чем было ему досадовать на себя? Многое могло быть по-другому в его жизни, многое зависело от одного единственного случая, которому Смернов беспредельно отдавался, он часто шел на поводу у других, доверяясь им, хотя знал, что обязан принимать решения сам, иначе всё было только хуже для него самого; он ухаживал за супругой, жалел ее, но чувства жалости и любви - совершенно различные чувства; привыкнув к тому, что Татьяна всегда будет рядом с ним, более относился к ней как к большому ребенку; он всегда испытывал чувство удовлетворения и душевного подъема, когда мог порадовать или просто сделать приятное хотя бы одному человеку, так и проходила его жизнь в бесконечном развлечении близких, но так ли нужно было ему жить; быть может, если бы он не согласился тогда, пять лет назад, жениться на Татьяне, сегодня она была бы здорова и счастливо проводила мгновения в объятиях того, кто писал ей любовные письма; ведь, если бы собственнические чувства, которые нельзя даже назвать ревностью, тогда не захлестнули Михаила Александровича, не было бы и намека на трагедию, а теперь их жизнь разбита, а, возможно, она не сложилась и у того неведомого влюбленного почитателя; неужели, он, Михаил Смернов, - виновник всех бед Татьяны Антоновны, которая ныне страдает из-за его природной нерешительности, неужели, всё так ужасно приключилось? Нет, этого не может быть, отряхнул с себя угнетающие мысли Смернов, - она всегда показывала, что влюблена в него, и никогда ни за кого бы не вышла, так были сильны ее чувства, а что же теперь, любит ли она его так же, как раньше, или же чувства иссякли под грузом свалившихся напастей, может быть, всё-таки, она хотя бы немного счастлива? Мишель взглянул на Татьяну Антоновну, чье кресло стояло как раз супротив него, - на глазах своей супруги он увидал слезы.
   Что вызвало слезы у прикованной к коляске женщины: то ли мелодия адажио, исполняемая в миноре, то ли какое-то грустное чувство внутри, наконец-то вылившееся наружу, собирающееся уже это сделать на протяжении довольно длительного времени, и сумевшее осуществить свой замысел только сейчас, а соната, эта печальная музыка пианиста, явилась лишь катализатором для неизбежного процесса, так неминуемо было начало войны, но убийство Эрцгерцога Фердинанда в Сараево, ускорило выход германского милитаризма на европейскую авансцену; и теперь Татьяна Антоновна ежеминутно утирала кружевным нежно-розового цвета платочком воспалившиеся глаза. Она размышляла о всей несправедливости этого мира, о безысходности, ее постигшей, о том, кого она когда-то любила, а теперь старалась не мешать жить, но всё равно что бы она ни делала, чтобы ни старалась предпринять, несмотря на всю незавидность своего положения, всё это возвращалось к ней с отрицательным зарядом: так она хотела бы, чтобы Михаил был счастлив, не равнялся на нее, а строил бы жизнь по своему усмотрению, а он подчинял всего себя ей, выезжая в город исключительно по делам имения, она хотела, чтобы он поддерживал отношения с друзьями, развеивался, не сидел бы круглые сутки подле ее кресла, а он перестал бывать где бы то ни было, и даже с самым старинным другом Николаем виделся только несколько раз в год, объясняя это тем, что не пристало ему, когда супруга в таком положении, выходить в свет и развлекаться там. Она понимала, что он облек себя на добровольные страдания, проводя жизнь рядом с ней, тем самым ей становилось жаль его, этого еще совсем молодого человека, который ведя такой не свойственный его ровесникам образ жизни, рисковал превратиться в старца раньше положенного срока, так отшельники выглядели совершенно дряхлыми уже в сорок лет.
  Кроме того, ей вспомнились слова Николая, которого она никогда не жаловала, но который всегда стремился говорить с ней, даже тогда, шесть лет тому назад, когда она в глазах часто посещавшего ее дом Смернова перестала существовать как ребенок, и обрела свое право быть женщиной, Недосмежкин, в то время часто сопровождавший его на совместные обеды с княжеским семейством Юрьевых, оказывал ей больше знаков внимания, чаще заговаривал с ней на разные темы, некоторые из коих семнадцатилетней девушке были неведомы; именно Николай - ей именно сейчас это вспомнилось, - как яркая вспышка промелькнуло воспоминание в голове Татьяны Антоновны, - порекомендовал ей тогда, так как она проронила, что никогда там не была, обязательно посетить Большой театр, и даже предложил сопровождать ее саму и отца в этой поездке в город; какой же восторг она испытала, посмотрев знаменитую оперу "Жизнь за царя" с Шаляпиным в роли Годунова, и она долго, пока возвращались в имение, с воодушевлением рассказывала Николаю свои впечатления от спектакля, а он пристально глядел на нее и грустно улыбался, как бы говоря: "Жаль, что я уже не могу восторгаться всем этим так, как может делать сие юное создание".
   И теперь, когда он попадет на фронт, когда будет изнывать от жары, от пуль противника, а может и от лихорадки в наспех выстроенных укреплениях, когда может уже никогда не возвратиться назад, он, настолько привычный для всех, Николай Недосмежкин, заставлял ее сильно переживать, давая волю слезам. Татьяна Антоновна, утирая очередную крупную слезу, катящуюся по щеке, взглянула украдкой на Александру Александровну, которая с одной стороны направила свой взгляд на пианиста, но при ближайшем рассмотрении ее глаза глядели сквозь него, куда-то вдаль, видимо, вслед своим мыслям.
   Что происходило в мыслях Сандрин: она не думала, подобно своему брату о счастье, или подобно невестке о несправедливости жизни, она, прежде всего, замышляла новое творение; сегодня ночью ей снилось нечто совершенно особенное: что вместо обычных красок при написании картины она использует совершенно другие, которые придавали бы полотну иной статус, делая изображение не двухмерное, а объемное, которые дарили бы зрителю уверенность, что он смотрит не на поверхность, но вдаль, и там, в зависимости от передачи света и тени, происходит то, что хотел изобразить автор; только Александра пыталась понять откуда во сне она брала такие краски: то ли особые природные составляющие были их основой, то ли какие-то новинки и изобретения положили возможность для создания таких необычных красок, но в одном она была уверена: этот сон не был бредом, он обязательно, она это предчувствовала, должен был стать пророческим, и, возможно, она, Сандрин станет одним из первооткрывателей нового веяния в живописи, которое, быть может, уже в скором времени получит свое название - волюмизм, а первый художник, отважившийся писать в этом стиле будет безумно популярен, как нынче популярны импрессионисты; так картины волюмистов будут продавать на аукционах за миллионы, а сами живописцы купаться в роскоши, в лучах признания и славы, но это всё мечты, Александра Александровна опомнилась, и принялась по новой восстанавливать в памяти сон, который мог бы привести к прорыву ее творчества: она ясно помнила о том, что ставит холст, берет в руки кисти и видит, что палитра исчезла, тогда она стала собирать дивные цветы, что росли здесь же, разводить в плошках вместе с родниковой водой, а после и из них вышла чудесная палитра, которая и дала, когда Сандрин изобразила на холсте удаляющийся к горизонту зеленый луг, окаймленный сизой дымкой леса по бокам и сливающийся вдалеке с сиреневым небом, покрытым тяжелыми кучевыми предгрозовыми облаками, готовыми в любую минуту разразиться проливным дождем, объемную картинку. Но всё это не давало ответа на ее вопрос: что же именно послужило основой для создания таких чудесных красок?
   Синичка сначала слушала внимательно мелодию, стараясь уловить тонкости игры пианиста; она пыталась понять разницу между ее возможностями и мастерством Смелянского, но долго об этом мыслить она не смогла, и ее воображение переключилось на дядю, который сейчас, понуро опустив голову, крепко о чем-то призадумался. Конечно, она понимала, что ее мечтаниям не суждено сбыться, и это гневило Надин; но сама она не отдавала себе отчет в том, что именно послужило причиной наносного гнева и убеждала себя в том, что сердилась она на этих людей, собравшихся сейчас в гостиной, которые не обращали на нее никакого внимания, а если и обращали, как доктор ранее, то делали это между делом, словно бы тогда, когда сказать было совершенно нечего, понапрасну.
   Воробышек, в отличие от своей сестры, нисколько не размышлял об обществе, которое сейчас окружало его; напротив, его более занимала книга, которую он начал читать накануне: после Жюля Верна, что был изучен ей вдоль и поперек, и других французских писателей, таких как Дюма, Гюго или Жорж Санд, она впервые в жизни самостоятельно читала роман на русском языке, роман великого русского поэта, который начинается загадочными словами "Береги честь смолоду". Она как раз успела прочитать четыре главы и оставила закладку на интригующем, еще не полностью понятном ей слове "любовь", которое являлось заглавием пятой главы; всё описываемое в романе ей было в диковинку: и манера беседы автора с читателем, и русские выражения, - всё-таки сами по себе столь любимые Верой книги Верна очень сильно разнились с манерой Пушкина, который, видимо, сознательно в этом романе делал упор на простоту изложения, того самого Пушкина, чьи стихи и сказки ей читали в детстве перед сном, и теперь, подобно птице феникс, с завидным постоянством возрождающейся из пепла, Александр Сергеевич, позабытый из-за пристрастия - во многом благодаря Александре Александровне - к французской литературе и французскому языку, вновь нашел путь к голове Воробышка, которая перестала воспринимать его как неинтересного, детского поэта, коему чужд дух отроческого стремления к авантюризму, которое с лихвой компенсируют Верн и Дюма, но не только приключения влекли молодую барышню, но и загадочная любовь, о которой подробнее всего написано в книгах, и Пушкин - первый русский соловей любви, так ей подсказал дядя, поэтому, жадно вкушая каждую новую страницу "Капитанской дочки", Вера хотела набраться опыта и узнать подробности, какие знал великий поэт и писатель.
   Музыка, как и ничто другое, не способна была захлестнуть Акулину в то время, как она решала насущные проблемы: как жить дальше, ни секунды не колеблясь в уверенности, что Николай намерен ее бросить; она уже выбрала жертву, полагая, что растопить сердце, причем, как раз сердце было не главное, Смекалицкого будет нетрудно; по крайней мере, она считала себя профессиональной обольстительницей и проделывала свои трюки довольно регулярно, дабы не терять сноровки; периодически, она косилась в сторону майора, который сидел к ней вполоборота, неподалеку от Сандрин, строила ему зеленые, наполненные грехом, маскирующимся под невинность, глаза; когда же тот озадаченно оборачивался к ней анфас, она улыбалась ему одной стороной, вместе с тем вытягивая губы, подобно тому как вытягивают губы прочие дамы неопределенного поведения, когда они жаждут поцелуя; иногда проводила шершавым алым языком по верхней губе, как будто бы кофе высушило ее, но страдая природной близорукостью, снявший пенсне Вацлав примечал далеко не все прелести профессионального обольщения.
   Сам Смекалицкий больше думал о насущном: ему срочно нужны были деньги - в прошедшие выходные он сильно проигрался, так, что еще остался должен, и теперь, помимо Смерновых, да Недосмежкина, иных знакомых, кто бы мог ссудить ему денег, он не знал; конечно же, пан не мог не отметить стремления Акулины понравиться ему, но не ведал, как реагировать на ее поступки, тем более, что это могло бы негативно выразиться в поведении Николая Афанасьевича, который, вполне возможно, всё-таки дал бы Вацлаву денег взаймы, но майор никак не мог подступиться, найдя верного момента для такой деликатной просьбы; тем не менее бывший военный Смекалицкий постепенно преодолевал нерешительность и только делал трудный внутренний выбор, у кого именно попросить денег раньше, то ли у Недосмежкина, пока он еще не совсем пьян, то ли у Смернова, который сидел с грустным выражением лица и смотрел на свою больную супругу, так не уверенный в своих силах охотник раздумывает за кем из зайцев ему следовать, видя расходящиеся на снегу следы двух беляков.
   Доктор Смёдж делал вид, что он очень увлечен музыкой, хотя на самом деле его никогда не привлекали классические сонаты или симфонии - он был сторонником национальной музыки: так на родине в молодости он с удовольствием отплясывал в национальном ирландском костюме, смешно подрагивая ногами, любил слушать трели волынки, здесь же в России, его больше занимали балалайка и баян, которые в умелых руках могли сотворить не менее задорные сладкозвучные ритмы, чем ирландские мотивы; тем более его не вдохновлял Бетховен, что соната исполнялась Смелянским в миноре, а Джерри предпочитал веселые песни, законно рассуждая, что музыка в первую очередь обязана развлекать слушателей, а не заставлять их страдать и мучиться от тоски. О чем же он размышлял? Много беспорядочных мыслей, цепляясь одна за другую, роились в этой лысеющей голове, но, прежде всего, он думал как бы ему заполучить свободную минутку и покинуть гостей, чтобы испытать блаженство, уединившись в туалетной комнате, вдохнув ноздрями щепотку чистейшего кокаина, который он не так давно привез из Москвы.
   Яков же, в свою очередь, задумался над совершенным им поступком: почему он выбрал именно эту, восьмую, сонату из тех тридцати двух, что написал Бетховен, и собственно сразу же в его памяти наступил просвет, и многое припомнилось, отчего он заиграл еще вдохновеннее и печальнее; в его мыслях выкристаллизовался дом, куда его пятнадцать лет назад, десятилетнего сироту с улицы взял к себе промышленник и судовладелец Григорий Фельдман - первый капиталист его родного Таганрога; когда он чурался людей и только беленькая, умытая девочка со смешными косичками, его ровесница, старшая дочь Фельдмана Роза, которую он поначалу стеснялся из-за своей неопрятности, оборванности и неприятного запаха, от которого она могла бы возненавидеть его; после, когда его отмыли и приодели, он прятался за портьеру лишь бы видеть, как она играет на рояле именно эту сонату; он влюбился в девочку без памяти, и эта любовь передалась к инструменту - он не отделял классической музыки от Розы, впитывал их одновременно; как-то она заметила, что Яков за ней подглядывает, улыбнулась ему и позвала; он смущенно оставил потайное место и подошел к ней; и она научила его играть, показала ноты, а он всё впитывал как губка, а потом все ночи напролет, сначала во сне, а после сидя на лавке, перебирал воздух пальцами, слыша исполняемую на воображаемом рояле музыку, а тогда, когда она снова садилась к роялю и играла Бетховена, он приходил и исполнял его сонату вместе с ней; узнав, что ребенка занимает музыка, Фельдман подарил ему фортепьяно, и теперь у себя в коморке, он мог играть, когда ему вздумается, и он музицировал по пять, по шесть часов в день, оттачивая свое мастерство, без учителей и надсмотрщиков; он разбивал пальцы в кровь, но не замечал этого: он слышал только музыку и только ей поклонялся - в какой-то момент любовь к музыке вытеснила из его души любовь к Розе, и он смог сосредоточиться на роли пианиста, не растрачивая своего сердца, не колеблясь, не сомневаясь. А потом, что потом? Потом он оставил этот дом, но обстоятельства, при которых он поступил так, рождали теперь в душе его страдание, именно страдание, из-за того безобразного поступка, совершенного им восемь лет тому назад.
   Николай Афанасьевич пил коньяк, обойдя кофе стороной, быть может потому, что по известным причинам не переносил кофе; ему необходимо было напиться так, чтобы сбросить с себя гнет, коим попрекала его пусть небольшая, пусть беззащитная, притаившаяся в глубине сознания добродетель; он предчувствовал, помимо всего прочего, подобно обухам, свалившимся как снег на голову, скорое расставание и долгую, а, может быть, даже пожизненную разлуку с этим домом, с этими людьми, к которым, он сейчас это особенно чувствовал, испытывал ту приязнь, которую он мог бы испытывать к своей семье, к своему ребенку; так он не мог представить свою жизнь без Михаила, или Татьяны, которых он считал своими самыми близкими друзьями, и нынче, когда скоро пробьет час прощания, возможно, прощания навеки, ему хотелось забыться, уснуть пока все еще были вместе, и больше никогда не просыпаться, чтобы не ощущать тоски потери родного человека.
  
  XVIII
  
   Пианист прекратил играть сонату Бетховена и, спросив ноты, а после, получив их от Синички, принялся исполнять веселые польки для фортепьяно; тем временем, общество выходило из глубокой задумчивости, подобно тому, как прямо на глазах с выходом солнца поднимают свои головки и раскрывают бутоны поникшие в грозу цветы; мажор излечил хмурую тоску, и теперь присутствующих охватывала волна оживления, кое-где был слышен шепоток и приглушенный смех. Смекалицкий пригласил Сандрин на танец, и вскоре вся компания уже была разбита на пары, что кружились под задорную музыку Якова: Смернов описывал фигуры совместно с Надин, доктор с Верой, а Акулина с Николаем; и только Татьяна Антоновна, счастливо улыбаясь, наблюдая за недоступным ей развлечением, как радуются за других исключительно добрые сердцем люди, осталась безучастной, но в то же время, видимо, представляла себя вот такой же легкой, воздушной, трепещущей, как когда-то она сама могла выглядеть, сейчас же так танцевали ее племянницы. Наконец, танцы завершились и, немного запыхавшись, все вернулись на свои места.
   Следует заметить, что споры и обсуждения в процессе вечера возникали совершенно стихийно, даже можно сказать с некоей долей иронии, спонтанно, так ничто не говорило о том, что какое-то время в дальнейшем гости будут рассуждать на политические темы, впрочем ничего удивительного в этом нет, если учесть, что ни один прием, ни один светский вечер не обходится без политических кривотолков и столкновений различных политических взглядов, тем не менее, именно политическая ситуация в стране в период тяжелой продолжительной войны, неопределенность которой тяготила всю Европу, стала предметом горячего спора между гостями, в первую очередь, разумеется, мужчинами, придерживающихся, что неудивительно, если брать в расчет их происхождения, различных политических взглядов: Смернов был убежденным монархистом, считавшим, что только государю под силу справиться с Россией, а революция, напротив, породит лишь хаос, который, вполне возможно, уничтожит страну, как таковую; Недосмежкин был сторонником партии кадетов, читал при возможности газету "Речь" и следил за отчетами заседаний Думы, в то время как Смекалицкий сошелся с эсерами, всё в той же компании, где часто поигрывал в покер, но предпочитал не распространяться на эту щекотливую тему, утверждая, что он сам практически аполитичен, что, тем не менее, не мешало ему активно вести полемику, защищая то одни, то другие партии, при этом демонстрируя завидное знание их программ и стремлений, так опытный шулер, прикидываясь, что никогда не брал в руки карт, обыгрывает мастеров, отнесшихся к нему с долей снисхождения, и забирает выигрыш, оставляя противников в одураченном положении.
  - Вот, давеча, ты, Михаил, говорил, что Государь сможет найти решение военной проблемы, - уже изрядно наполненный коньяком повествовал Недосмежкин, - Я же считаю, что ему будет не по силам справиться со столь сложной задачей - пойми, - неограниченная монархия изжила себя, не стоит всё время в вопросах собственного будущего - уж поверьте мне, война касается каждого, и от переговоров на высшем уровне зависит, кому даровано будет жить в дальнейшем, а кому придется сложить свою голову на поле боя, - полагаться на премудрого всезнающего царя-батюшку; есть умнейшие люди, которые из-за своего политического кредо не допускаются к решению насущных вопросов, в то время, как бездари и провокаторы, путем не слишком праведным попавшие во власть, руководят министерствами; по-моему, очевидно: необходима реформа, которая введет в России конституцию, подобно английской, и Дума, а не Самодержец, будут формировать правительство, куда войдут самые достойные умы нашего государства.
  - Конечно, ты понимаешь, Николай, что я придерживаюсь монархической точки зрения, и с тобой совершенно не согласен, но тут уж изволь, выражу такое мнение, что крупица правды в твоих словах всё-таки есть: пусть власть Государю дарована свыше, и не нам смертным ее у него следует отнимать - да, и как можно гласом народа отобрать то, что ниспослано Господом, - но, пока главу России окружают странные люди, такие как Распутин и им подобные, пока он назначает на высокие посты тех, кто больше понравился Александре Федоровне, кто более остроумен в будуаре, конечно, дело, а тем более такая тонкая материя, как грань войны и мира, не сдвинется с мертвой точки; всё в точности так, как у Пушкина, которого я считаю не меньшим убежденным монархистом, чем я сам: "Беда стране, где раб и льстец одни приближены к престолу". Есть, правда, надежда, что назначение Брусилова, пользующегося высоким авторитетом как у простых солдат, так и у офицеров, часто появляющегося на передовой, в отличие от Иванова, своего предшественника, положит начало продуманной военной политике, - я не говорю о том, что наш Государь не рожден для того, чтобы воевать в отличие от доблестного предка - Александра Павловича, но, у него есть огромное число иных достоинств, например: он кроток и богобоязнен, он любит свой народ, как свою семью, а ведь добродетель сердечная ценится не меньше политического авантюризма, который присущ прусскому царю. Да, и потом, заметь Николай, мне кажется, мы совершаем огромную ошибку, как и миллионы наших соотечественников: пока до хрипоты спорим о необходимости введения конституции, прав и свобод, пока кадеты тратят время на пустую болтовню и конфронтацию с правительством, социалисты не дремлют. Их абсурдные идеи популярны у простого народа, и всё больше людей, разочарованных войной и инфляцией, подумывают, а не государь ли и помещики повинны во всех их бедах, а не будет ли им счастья, когда все угнетатели будут до одного истреблены? То-то же - надо не размежевываться, а консолидировать все здравомыслящие силы, на борьбу с бессмысленным террором, учиняемым этими варварами, убежденными, что их способ борьбы улучшит положение народа. Мне даже полемизировать с ними не хочется - пожалуйста, придите, посмотрите, как устроена жизнь простого крестьянина в нашем имении, найдите хоть одного недовольного, что же у вас не вышло этого сделать? Позвольте поинтересоваться, в чем же причина, а я вам отвечу: причина - в грамотном управлении и распределении доходов; конечно, не стану утверждать, что каждое имение так же хорошо, как мое, что вокруг сплошь помещики, заботящиеся о своих крестьянах, но не свержение этого строя есть выход из положения, а разумное управление; об этом писал еще Гоголь во второй части "Мертвых душ"; я, если позволите, некий Костанжогло, но, есть, и их немало, такие, с позволения сказать, Хлобуевы, которые запустили свои имения и довели всех обитателей до крайней нищеты, и тем не менее, на той неделе, староста сказывал, будто Ванька - совершенно не помню ему фамилии, - которого в прошлом годе выгнали из села за лоботрясничество и чрезмерное пьянство, - Смернов неожиданно стал использовать слова и выражения, присущие крестьянам, чтобы более явственно передать сей рассказ, который он якобы услышал из уст Карпова, - воротился к своим бывшим дружкам в село, и после обильных совместных возлияний, начал агитировать против меня, дескать, если меня не будет, то и гонять их будет некому, тогда работать не придется, но зато, цельный день, то бишь с утра до ночи, можно будет пить горькую, ни о чем не заботясь, и даже в голову никому не пришло, что он брешет; дружки обрадовались, уже, видимо собирались идти поджигать наш дом, да только шум подняли такой своей бравадой, что староста их заприметил, да задал им жару, и Ванька бежал с позором, а может даже выгнан был метлой, я сам не знаю, но меня поразил тот факт, когда сия история вылилась на свет, как может водка изменить в секунду человека, и из примерного работника он превращается в убийцу, и только протрезвев, осознает масштаб им вытворенных злодеяний.
  Раскрасневшийся с перекошенным от гнева лицом Смернов, совершив своей речью невообразимый путь от несогласия с Николаем по поводу политики Государя до осуждения спиртного, теперь сел на пуф и тяжело дышал после сильного перенапряжения.
  - Вы, разумеется, правы Михаил Александрович, - произнес Вацлав, - Но нельзя забывать о том, что неудачливых хозяев гораздо больше тех, кто проникается имением, стараясь принести пользу не только себе, но и крестьянам, живущих в них, да и потом не каждому бедняку объяснишь, кто виноват в его бедности.
  - Поэтому правительство покровительствует черносотенцам, которые популярно объясняют, что главный враг России - это еврей, - перебил Смекалицкого Недосмежкин, - и если истребить их всех до одного, то бедность рассосется как комариный укус, и наступит всеславянское благоденствие.
  - Николай, Вы определенно, подобно многим, любите впадать в крайности, положим, еврейские погромы санкционированы сверху, но мне почему-то, сдается, что эти погромы организовывают сами евреи, чтобы подчеркнуть свою особенность, мол, нас убивают, насилуют, смотри на нас вся честная Европа, не допусти издевательства русских над нами, я, еще будучи в Польше, часто за ними замечал всякого рода провокации, на которых они сами могли бы заработать себе приличный капитал, так что бабушка надвое сказала: я думаю, что черносотенцев финансово стимулируют богатые евреи, заинтересованные в развязывании этого конфликта. Что же касается бедняков, которые поддерживают социалистов, то надо тоже разделять: кто-то стремится ухватить пожирнее кусок при перераспределении земли и имущества, а кто-то вполне серьезно озаботился тяжелой жизнью крестьянина, ведь, Михаил Александрович, только представьте себе, Россия не ограничивается нашими имениями и Москвой, в некоторых местах, еще сохранились феодальные отношения, где по сути не действуют указы шестьдесят первого года, а всё продолжается крепостничество и телесные наказания, где барин чувствует себя маленьким олицетворением Бога на земле, и даже Государь для него - никто, а Вы говорите о здравом смысле, где уж тут в глубинке его отыскать, здравый смысл насаждают единицы, к коим Вы безусловно принадлежите, а иных не проломишь ничем - такие средства управления они накапливали веками, передавая от отца к сыну, от деда к внуку, пусть ныне Вам это кажется анахронизмом, только силой возможно их остановить, только силой, никакие реформы и законы не помогут.
  - Так если использовать силу, то это может привести к черт знает чему, - задумчиво произнес Смернов, - вспомните Разина, Пугачева, да хотя бы пятый год, под горячую руку разбушевавшейся толпы может попасть любой, разгоряченная орда не будет разбирать, кто хороший хозяин, кто плохой, уничтожат всех, разграбят имущество, а потом будут решать, как быть дальше, это одновременно и базаровщина и русский бунт, бессмысленный и беспощадный, как о нем писал Пушкин; не приведи Господь, когда-нибудь нам испытать такое чудовищное потрясение, - Михаил троекратно перекрестился, вытащил и поцеловал массивный золотой нательный крест.
  
  XIX
  
  - Николай, - произнесла Сандрин после некоторой паузы, когда гости впитывали слова Смернова, - мне всегда было интересно узнать, почему Вы собственно носите длинную бороду, подобно боярам допетровских времен?
  - Александра Александровна, - совсем размякший Недосмежкин из активного состояния, когда коньяк ударил ему в голову, и он хотел всякому доказать свою правоту впал в пассивность, когда лень пошевелить каким-либо членом и клонит ко сну, но всё же медленно, тщательно выговаривая каждую букву, он объяснил, - по-моему, в 1551 году состоялся Собор, на котором было принято решение, что мужчины, не имеющие бороды не попадут в рай; считайте, что я тем самым поверяюсь старым церковным правилам, отмененным еще при Петре, но если серьезно говорить, то моя философия предусматривает такой тезис: "Всё, что растет, то - естественно и не требует уничтожения", по этой причине я не вижу смысла брить бороду или стричь волосы, дарованные мне при рождении, и делаю подобные процедуры только в исключительных случаях, когда растительность, без сомнения, мешает мне жить, сходно некому необязательному капризу, который я облек философским содержанием - моя жизнь становится более цельной и индивидуальной; я так делаю в пику тем, кто не желает выделяться, а склонен, наоборот, подобно шестеренке в часовом механизме, чувствовать себя частью нечто большего, скрывающегося за массой толпы однородных индивидуумов, вместе выглядящих совершенно отвратительно.
  - Да, - задумчиво произнес Смернов, - как же падок человек, как же жалок, ко всему горазд приспособиться; ведь представьте себе, еще пару лет назад война для нас была чем-то невообразимым, а если и писали о ее неизбежности газеты, то верилось в такое развитие событий с трудом, тем более, что ни один источник не преминул успокоить, что если и будет какой-то локальный конфликт, то более двух недель не продлится, будьте покойны; а в реальности, что же это получается: мы словно срослись с войной, не представляем себе и дня без войны; до такой степени привыкли, что если бы ни с того ни с сего противостояние окончилось, то, пожалуй, я бы опешил от определенной пустоты той части души, которой полностью завладела война, и не забудьте, что само понятие война, не знаю как у кого, а у меня в голове соотносится исключительно со смертью, и ни с чем другим, а, впрочем, по-моему, теперь не к месту об этом нынче говорить.
  - Мне кажется, Михаил, - сказал доктор, набирая в легкие табаку, - в вас самом противоборствуют два равных по силе и уму существа: одно безраздельно верит Николаю Александровичу, а другое не может понять, что же происходит вокруг и ужасается от неприглядной картины, которая открывается Вашему взору, неясно откуда наступающей. Кстати, я утверждаю, что мир, который окружает нас, к сожалению, несовершенен, и большинство из живущих на планете презирает его; вот Вы, Михаил, скажите, за что не любите его?
  - Я, признаться, несколько озадачен таким неоднозначным вопросом. Может быть, я не люблю несправедливость, которая разрушает наши планы; несчастный случай, болезнь или, не дай Бог, смерть любимого человека может выбить из колеи привычки любого даже самого стойкого человека; еще, хотя я не был на войне, где она по большому счету распространена, но, не исключаю, что именно поэтому, меня неприятно удивляет бессмысленная жестокость, причем это не зависит от воспитания или семейного положения: ее проявляют, как рядовые крестьяне, так и дворяне... Что еще? Пожалуй, это главное.
  - А Вы, Татьяна? За что Вы не любите окружающий мир?
  - Для меня нет мира в широком понимании: мой мир - это мой дом, мой муж, моя семья, за что мне не любить их или вас, которые посещают мой дом? Вы окружаете меня лаской и заботой - у меня к вам единственное чувство - глубокая признательность... А, война - это не мой мир, это - ад, который порожден Сатаной, нельзя деяния Дьявола относить к себе. Всё, что там происходит слишком чудовищно, чтобы это оценивать.
  - А, что Вы скажете, Николай?
  Николай, периодически впадая в глубокую задумчивость, сидел уставившись на картину, где Смернов был изображен в роли сеятеля, но заслышав свое имя, он, подобно голубю, который пугается малыша, незаметно подкравшегося сзади и хлопнувшего в ладоши, встрепенулся и перевел усталый вопросительный взгляд на Смёджа, словно говоря: так о чем, собственно, Вы хотели поинтересоваться моим мнением.
  - Мы говорили о ненависти многих людей к жизни, скажите, вот Вы, как к ней относитесь?
  Недосмежкин затеребил левой рукой бороду, правая же служила ему опорой, так как он полулежал сейчас в кресле:
  - Доктор, что Вам сказать, - он с секунду помолчал, - пожалуй, именно мне большое неудобство доставляют в жизни неудачи, разумеется, я понимаю, что исключительно из везений наш путь состоять не может, и всё же, любой несостоявшийся замысел способен выбить меня из колеи, вывести из равновесия, как бабочка, севшая на шест канатоходца, и после я долго не могу прийти в себя, переваривая и пытаясь отыскать в себе причины той или иной неудачи. Всё остальное, не связанное со мной, не вызывает у меня презрения, даже не знаю почему; хотя, наверное, если сильнее покопаться в себе, возможно, я обнаружу еще какие бы то ни было события, которые отторгаются всем моим существом, а то, что я сказал мгновение назад, это первое, что удалось застать в голове.
  - Вацлав, каково же Ваше видение этой темы?
  Смекалицкий прищурился от неожиданности: при всей очевидности он явно не ожидал, что Смёдж задаст тот же вопрос и ему, поэтому даже ни секунды не размышлял над собственной ремаркой, а без предварительной подготовки он не находил, что именно следовало бы ответить, ненароком не сболтнув чего-нибудь лишнего из многообразия скрываемых фактов собственной жизни; и всё же он изрек расплывчатую формулировку:
  - Не знаю к чему вы задаете такой провокационный вопрос, но, при всём при том, отвечу, - он поправил пенсне, оказавшееся чуть ли не на самом кончике носа, - Мне не за что ненавидеть жизнь - ведь в ней скоплено столь большое количество разнообразных прелестей, что я не испытываю ни капли скорби при какой-то незначительной оплошности или неудаче (а то, что прелестей в существе жизни гораздо больше, чем гадостей, по моему разумению, очевидно); тем более, что если разбирать этот вопрос не впопыхах, а серьезно, то можно воспользоваться греческим способом, тем самым, когда на одну чашу весов клали белые камни - примем их за достоинства земной жизни, а на другую темные - пусть они олицетворяют недостатки, и могу поспорить с кем угодно, что та чаша, на которой будет средоточие белых камней обязательно перевесит.
  - А Вы, Александра Александровна, что ответите нам?
  В отличие от Смекалицкого Сандрин уже несколько минут обдумывала то, что она скажет, и это помогло ей развернуть мысль в несколько иную плоскость, чем та, что была задана доктором:
  - Наверное, в какой-то мере я соглашусь с паном Вацлавом, но могу сказать, что я - фаталистка и верю в судьбу; всё в жизни происходит неслучайно, все явления и процессы взаимосвязаны: если бы я в свое время не покинула Париж в связи с прискорбными событиями, то, я наверное это знаю, моя жизнь сложилась бы по-иному, у меня не было бы очаровательных дочерей, которых я так люблю, но с другой стороны, я так была влюблена в сам город, в его архитектуру... Иногда мне снится, что я гуляю в саду Тюильри или прохаживаюсь по Елисейским полям, что вокруг не раскатистые русские р, но мягкие, так нравящиеся мне, нежные, подобно французской булке, французские горловые р; что кругом дети и тюльпаны, а по берегам Сены стоят художники и рисуют Сите или Латинский квартал, а на Монмартре в кабачках сидят знаменитости: актеры, писатели, которые проводят день в праздности и только вечером или ночью выказывают свой талант, здесь же расположились и девицы из Мулен Руж: они постоянно хихикают, курят одну сигарету за другой, пока их не видит администратор, увольняющий за подобные проступки, они ищут себе кавалера, который мог бы сводить их в ресторан, а, может быть, рассчитывают и на более, чтобы на какое-то время освободиться от постоянной головной боли, возникающей из-за нехватки денег, даже на уплату комнаты, где они поселились, убежав из какого-нибудь глухого городка центральной Франции, вроде Бомона; дальше же на самой вершине холма парочка влюбленных студентов прижимается к парапету, целуясь над всем Парижем, который открывается с этой точки почти целиком и лежит как на ладони; и откуда-то, видимо снизу, раздается чудесная, свойственная только ему, особая музыка Парижа, которая разливается в душе, подобно мелодиям Штрауса, но в то же время, не отпускает и дает прикоснуться к парижскому очарованию - шарму улиц, зданий, площадей, простых парижан, что с улыбкой пьют вино на террасах и балконах и приветствуют тебя, как будто знали всю свою жизнь, что именно в этот момент ты как раз будешь следовать мимо их дома. А архитектура, какая в Париже архитектура! Чего стоит хотя бы Нотр Дам с его химерами, воспетый Виктором Гюго, или Гранд Опера - не менее величественное здание, или Лувр; но мне часто вспоминаются витражи в Сен-Шапель - никогда в России я не встречала такой красоты; быть может, в Венеции или Флоренции существуют шедевры не менее пригожие, но для меня это первая любовь, первое знакомство с прекрасным; я приехала в Париж, по сути, необразованным ребенком, не способным получать удовольствия от созерцания истинных предметов искусств, и если бы не знакомства, не наставник, чьи увещевания и уроки я впитывала подобно губке, я, быть может, и осталась бы такой навсегда; сильно позже я встречала в России девушек и зрелых дам, которые по своему интеллектуальному и духовному развитию уступали разносчику газет, они не ведали, что творили, называя Пюнсона дю Террая самим гениальным писателем в мире, а Шопена - величайшим композитором за всю историю музыки; однако, я углубляюсь в иную сферу, не имеющую отношения к делу, поэтому повторюсь: хоть и обожаю Париж всеми фибрами души, всё же я - фаталистка, и может быть даже к лучшему, что я сейчас здесь, а не во Франции, которая, не приведи Господь, в скором времени может пасть к немецким ногам, и тогда Париж будет лишь моим воспоминанием, утраченной иллюзией, которая в реальности подвергнется разорению и опустошению - так, сейчас уже четверть самого прекрасного города мира превратилась в руины от постоянных бомбежек - и что будет дальше неизвестно, благодаря этому я делаю вывод сообразно русской поговорке: от добра, добра не ищут.
  
  XX
  
  - Позволь, в противовес тебе, Сандрин, объявить во всеуслышание, - шутя, с пафосом, накручивая, как он обычно поступал во время собственных шуток, усы, промолвил Михаил Александрович, - что, по моему мнению, вовсе не Париж является самым красивым и притягательным городом мира, а как раз наша первопрестольная; подобно тому, как тебя манит французская столица, я не могу покинуть дом, уехать в отдаленное место, зная, что придется расстаться с Москвой, лишиться возможности всякий раз, не только когда возникает потребность, но и просто - по велению сердца и души, - приезжать в нее, бродить без оглядки на время по Кузнецкому мосту или Тверской, Камергерскому или Столешникову переулку, останавливаться на Лубянке, глядя как извозчики поят своих уставших, разморенных летом от жары, назойливых мух и слепней кобыл, те же жадно хватают воду продырявленными губами, своими худыми, телами, сквозь которые слишком явно проступают небрежно торчащие ребра, тем самым, походя на нищих из книг Виктора Гюго; ведь, какая же одолевает жалость к этим безумным тварям, что хочется тут же, не отходя ни на шаг, не торгуясь, отдать за несчастную все деньги, что взял с собой, и отпустить ее пастись в чистое поле, где нет ранящих удил и плетки, что безжалостный хозяин не хлещет по спине, а есть лишь сочная трава и свобода движения, - Смернов задумался, словно припоминая, что-то недавно прочитанное, а после, очевидно, поймав мысль, подобно тому, как ловят руками раков в мутной воде, за хвост, изрек неизвестное никому из присутствующих, затаив дыхание слушавших его, стихотворение, даже не ведая, что оно принадлежит перу Сержа Фамильского:
  
  "Еще вчера я ехал с Вами рядом,
  Любуясь влажным полным лунным взглядом -
  Увы, сегодня мы разлучены...
  Но позже, тихой ночью повстречавшись,
  Мы, до рассвета по тропинкам мчавшись,
  Вкушали негу, как от белены.
  Я - Ваш навеки, Вы - моя царица;
  Когда бы плетью не стегал возница,
  В прекрасный мир открыл пред Вами дверь,
  Но Вас продали, разлучив со мною,
  Разбили сердце, полное любовью -
  Нет счастья на конюшне мне теперь!"
  
  - Михаил тысячу раз прав, утверждая, что прекраснее Москвы нет города на свете, - подхватил тему, обретя новую волну дыхания жизни и своеобычную тягу к дискуссии, Николай, подобно тому, как возвращаются к жизни после сна, добавившего энергии и восстановившего утраченные накануне силы, - Я сам, бывало, ловил себя на мысли, что не могу прожить ни дня, не припомнив какой-нибудь улочки или уголка, где я бывал неоднократно, - по-моему мнению, они являются частью истории моей семьи, своего рода, летописью жизни; с первой же мыслью в памяти всплывает воспоминание: Патриаршие пруды, здесь, будучи совсем юным, я повстречал девушку неописуемой красоты - она сидела на скамье под тенью ажурного шелкового зонта, как сейчас помню, листала томик какого-то бульварного стихотворца, рядом с ней вязала гувернантка, а я стоял в стороне, скрадываясь под сенью кустов, боялся дышать во всю грудь, лишь бы не обнаружить своего присутствия, и только глядел на нее, не смея оторвать зачарованный взор, запоминал так возбудивший во мне сильные чувства сей незнакомый облик: почти прозрачная кожа давала представление о самых мелких синего цвета прожилках, проявлявшихся на ее шее и лбу, неуловимые брови неопределенного, скорее светлого, оттенка не утаивали, а, как раз наоборот, усиливали черноту, как у цыганки, угольков томных, как мне запомнилось тогда, глаз; нездоровый, очень бледный румянец щек подчеркивал врожденную болезненность этой девушки; тонкие словно бескровные губы были почти невидны, и только ямочка на подбородке выглядела довольно убедительно, не вызывая вопросов, для чего именно она была предназначена природой; маленький курносый носик, такие же тонкие пальчики, перелистывающие странички, лишь дополняли портрет, давая представление о ней, как о земном воплощении ангела-мученника; казалось, что любой катаклизм, не дай Бог, случайно приключившийся с погодой, причинит ей непоправимый урон, заставит проявить чудеса выживаемости, ведь чуть заметное дуновение ветра могло для этого создания означать вселенскую катастрофу, также, как кратковременный ливень с грозой и градом для нас, был бы, в то же время, для нее подобен библейскому потопу; гораздо позже, я выведал, что это дворянская дочь страдала редкой врожденной сердечной болезнью и скончалась, когда ей не исполнилось еще и семнадцати лет; но я не буду продолжать о грустном, к примеру, возьмем Александровский сад или торговые ряды, собранные там поблизости, - около десяти лет тому назад, - Смернов напряженно посмотрел на старого приятеля, - мы, так скажем, с одним знакомым, любили весело проводить время в тех местах: кутили, охотились - так это называлось на нашем особом языке - на барышень полусвета, как скажут культурные люди, не чета мне, а я выражусь проще - на девиц, не заботящихся о своей репутации, и зачастую нам удавалось поймать в свои сети не одну золотую рыбку... Но, мне кажется, я совсем уж отвлекся; пожалуйста, только чуть вспомните, какие в Москве церкви и соборы - не чета европейскому зодчеству; взять хотя бы Собор Василия Блаженного - даже не надо никакого специального образования, чтобы убедиться в его великолепии и проникнуться грандиозностью этого творения; или Храм Христа - самый большой, между прочим, в Европе, а, может быть, и во всем мире, и построен, за что гордость одолевает вдвойне, русским архитектором, а не очередным итальянцем; да и небольшие церкви, такие как церковь Иоанна Воина на Якиманке, церковь Рождества Богородицы в Путинках или же церковь Воскресения Словущего на Успенском вражке и многие, многие, которых я сию минуту не припомню, завораживают своей непохожестью друг на друга, но, в то же время, простой русской красотой, заключающейся в неповторимых архитектурных особенностях и разновеликих главах.
  - Я полностью согласен с тобой, хотя, должен заметить, обычно это не так; Москва впиталась в нашу плоть, она стала кусочком нашего тела, и оторвать ее от нас было бы равно по своей силе тому, как отнять у нас руку или ногу, - горячо подхватил вдохновившийся мыслью Недосмежкина Смернов, - Самое непостижимое в самой сути нашей, - как раз, то, что неодушевленное, видимое не ежедневно, но довольно часто, становится для нас неразрывной частью жизни, от которой нет никакой возможности отсоединиться - так она умеет притягивать к себе, подобно тому как, трясина мало-помалу поглощает несчастного, не по своей воле очутившегося в болоте.
  - Именно, - вставил вдохновленный их дуэтом Смекалицкий, - я, признаться, по долгу, так сказать, службы бывал в разных городах, и смею утверждать, что именно в Московской губернии живут самые прекрасные женщины, - он выразительно вперил свой близорукий взгляд в Сандрин, которая осторожно облизывала губы, ссохшиеся в результате чрезмерно выпитого кофе, а после краем глаза отметил, что Акулина, не знавшая ранее о приоритете Вацлава, немного разочарованно, но всё же не обреченно, наморщила свой лобик, - вот если взять, к примеру, Петербург, то там по улицам ходят сплошь уродливые костлявые жены офицеров, занятые поисками очередного любовника, а в Москве - иное дело: здесь несоизмеримо выше возможность встретить незамужнюю девушку, чем в столице, да и все они отменные, как на подбор: крупные, розовощекие...
  - Ну, уж это Вы, пан Смекалицкий, преувеличиваете, - приостановил его Недосмежкин.
  - Не знаю, не знаю, где Вы видели хрупких, да бледных, а мне, стоит только одеть монокль или пенсне на глаза попадаются исключительно такие солидные, грудастые, как говорят в народе, есть за что ухватить, - почувствовав, что не стоило говорить такого больше по виду окружающих, чем поняв собственным разумом, майор закашлялся, перекрывая смущение дам и ехидные смешки мужчин.
  - Впрочем, наш пан, - взял разговор в свои руки Мишель, - прав: Москва издавна застолбила за собой право именоваться городом невест, так что ничего удивительно в этом нет - в Петербурге много служивых и военных, которые выписывают себе жен со всей России, Москва же, в свою очередь, - купеческий город; а, как вам известно, купцы - люди широкого нрава, в их доме бывает и до десятка детей, среди которых юноши отправляются учиться в тот же Петербург или заграницу, а девицы ждут своих принцев, которых они обретают через устраиваемые балы, подобно тому, как приметила Наташа Ростова Андрея Болконского, являя собой классический пример московского знакомства.
  - О женщинах, спору нет, говорить чертовски приятно, но, - вставил свое веское слово в московские дифирамбы доктор Смёдж, - Москва - замечательное торговое место; побывав на ярмарках или же в торговых рядах, найдя нужного человека, можно приобрести всё без какого-то либо исключения, было бы только желание; нигде в мире, я убежден, абсолютно нигде, не найдешь такого разнообразия, буквально, от бесценной иконы тринадцатого века до самых простых и необходимых в домашнем обиходе вещей, сделанных с такой искусностью ручной работы безвестного мастера, что в Европе, он был бы, скорее всего, миллионером, а здесь такие шедевры скупаются за бесценок или же вообще пропиваются в подпольных трактирах, несмотря на нынешнее ужесточение правительства; правда, зачастую мастер неспособен сделать более одного экземпляра, который может быть назван выдающимся, это тоже я бы отнес к минусам, но всё же я не устаю удивляться русской жизни, которая сколь примитивна в бытовом плане, столь богата в духовном, где оборванные нищие на паперти по памяти цитируют "Божественную комедию" Данте, и тут же толкуют каждый круг ада необразованному, но готовому заплатить за это прохожему; и еще много чего, что я, одно с восторженным удивлением, другое с самым настоящим недоумением, наблюдаю во время своих нечастых, но регулярных поездок в Москву. Может, вас, как аборигенов нисколько не удивляет то, что кажется чудным мне, но, поверьте, это действительно несвойственно остальной Европе.
  - Григорий Иванович, - язвительно заметила Александра Александровна, - больше говорил вообще о русской особенности, чем о Москве, но надо отдать ему должное, он действительно раскрыл мне глаза, тем самым, подчеркивая, насколько Европа стоит выше России в бытовом плане, однако я не согласна, что она гораздо ниже России духовно, - к примеру, Париж - высококультурный и широко развитый город, не уступающий Москве ни в одном из изящных искусств, мерси боку, доктор, за то, что косвенно поддержали меня.
  
  XXI
  
   Тема несколько видоизменила свое течение, и теперь Николай, с горячностью доказывающий свою неразрывную связь с Москвой, оценивал Петербург:
  - По моему глубокому разумению, Петербург никогда не был и уже вряд ли станет исконным русским городом - он построен по образу и подобию европейских городов иностранными архитекторами, чтобы показать, что Россия ничем не хуже остального мира: и у нас, не сомневайтесь, может вырасти вполне европейский город, столица, которая по своему наполнению способна заткнуть за пояс Париж, Вену и Берлин одновременно; но я не думаю, что стремление к образу и подобию сможет привить любовь к Петербургу простых жителей; да, тысячи людей ежегодно едут в столицу, думая, что сразу же получат доступ к деньгам и славе, стоит им только захотеть, так Распутин, безвестный кому бы то ни было крестьянин, хитростью и коварством, стал одним из самых влиятельных особ при Дворе; да, большинство финансов вращаются в Петербурге, там открываются шикарные синематеки, но это всё очевидно - в столице обитает власть, а власть и деньги понятия сходные, зависимые друг от друга, по крайней мере, в России, и богаче столицы не может быть иного города; и всё же, я продолжу свою мысль: Петербург - город суеты, служащие носятся, стараясь в срок выполнять поручения, везде охрана, сплошь полицейский надзор; и, в то же самое время, грязь, нищета, что соседствует с роскошью центральной части города (невольно вспоминается Достоевский и Петербург, в котором жил Раскольников), огнями Невского и Литейного, многочисленными ювелирными магазинами и дорогими ресторациями; до войны, в последний перед ней год, разрыв между очень богатыми и самой беднотой был просто огромен, а западные экономисты свидетельствуют, что такие разрывы, да еще и неадекватность толстосумов, до добра не доводят, и мне становится страшно, когда я представляю, как толпы голодных рабочих выходят на улицу с требованиями не столько экономического, сколько политического характера, как они это делали уже в девятьсот пятом году, тогда полиции и правительству удалось их усмирить, а что будет, если теперь они не смогут этого сделать; не забывайте: вся страна смотрит на город Петра, потому что там сосредоточено всё самое модное и современное, потому что там, если хотите, Царь-Батюшка, который является примером для любого крестьянина или мещанина, но только я абсолютно не согласен, что Петербург, ныне Петроград - пуп земли, как это декларируется с нескрываемой самовлюбленностью чиновниками, которые искренне верят в непогрешимость и безусловную необходимость выполняемой ими бесполезной работы, это своего рода колосс на глиняных ногах, который может рухнуть в одно мгновение, дай Бог, чтобы не сбылись мои негативные предсказания.
   Смелянский, до этой минуты не вступавший в дискуссии, если только ему не задавали вопросов, и присутствовавший среди остальных собравшихся лишь одним своим видом, был не в состоянии удержаться, чтобы не возразить Недосмежкину, ведь Петербург он по праву называл своей второй родиной, которая открыла ему дверь в мир выступлений и гастролей; именно в Северной Пальмире пришли к пианисту первое признание и первый успех:
  - Я бы сказал, что Ваши утверждения не совсем верны, - обратился он к Николаю, - Вы рисуете Петербург исключительно во враждебных, темных тонах, тогда как город, подобно любому другому, имеет целую палитру разнообразных красок; к примеру, мне почему-то, в первую очередь, вспоминается аудитория - лучших слушателей у меня не было ни в одном городе, ни в одной европейской столице, где бы я не выступал; понимаете, единственно потому, как они умеют слушать и проникаться музыкой, независимо оттого, что я играю, они правильно воспринимают и Чайковского, и Бетховена, и Шопена; они чувствуют само произведение точно так, как воспринимаю его я сам, а ведь для музыканта очень важно ощущать союз своего внутреннего "я" и слушателей, только в таком случае возможно достичь эффекта полного взаимопроникновения, где мелодия - исключительно средство, тропинка ведущая в этот мир, но никак не нестройное бренчание клавишами, раздражающее ухо.
  - Господин Смелянский прав, - подхватил тему Смернов, - Я учился в Питере на протяжении нескольких лет, и не скажу, что действительность, окружавшая меня, отталкивала, напротив я полюбил этот город - конечно не так, как Москву, - какой-то особенной любовью, так одной любовью любят родителей, а другой, совершенно отличной, любят бабушек и дедушек; мне нравилось бродить по городу, в дни когда мне было позволено покидать расположение Кадетского корпуса, заглядывать в витрины, особенно булочных и кондитерских, - ведь, тогда я просто не мог себе позволить купить какой-то торт, неописуемой красоты, или необыкновенных размеров крендель, - тем не менее, всё это приковывало моё внимание, заставляло заглатывать слюну и ступать дальше нисколько не удовлетворенным; разумеется, иногда я оказывался в таких районах, куда бы мне не следовало забредать, и я спешил покинуть их, глядя с какой ненавистью и хищным отвращением все эти оборванные и нищие, и калеки, и снующие промеж них безвкусно одетые и слишком уж размалеванные девицы, совершенно определенных занятий, глядят на меня, чистенького, приглаженного, причесанного, в красивом мундире; и, испытывая что-то вроде досады, я покидал их, отправляясь снова в центр, к горящим витринам и ослепляющим газовым фонарям.
  - И всё равно, - присвоил себе слово приструнивший свои некоторое время назад разыгравшиеся негативные эмоции Николай, - Даже если не принимать в расчет, что наши точки зрения слишком уж разнятся, я думаю никто не сможет меня опровергнуть, что Петербург является чем-то особенным в границах Российского государства, представляет собой некое диковинное сооружение, отличное от традиционных, я бы даже сказал, что он играет, не по идентичности, а скорее по сути, роль русской Венеции.
  - Не совсем верное сравнение, - вставил короткую реплику доктор, - пусть я и был в Петербурге всего лишь раз, да и то проездом, но всё же не могу забыть, что наибольшую схожесть я нашел отнюдь не с Венецией, а с Амстердамом, где тоже бесчисленное множество каналов, но, по крайней мере, дома не стоят по щиколотку в воде, и нечистоты не выливаются прямо из окон, как в Италии.
  - Вот оно, что! - словно осененный нежданным знамением провозгласил Николай, - Теперь я понимаю, с чем связаны те смутные чувства, что я испытал от поездки в Венецию четыре, по-моему, года тому назад; я был в предвкушении от чего-то необыкновенного, что мне предстояло увидеть; я много читал об этом из ряда вон выходящем городе у разных авторов, но в первую очередь, известное дело, у Казановы, где он описывает все свои злоключения от бала в монастыре, - перед моими глазами так и стояла картина: Пьеро, сосредоточен и молчалив, из гондолы, управляемой ярко одетым гондольером, грустным взглядом обводит медленно уплывающие назад и утопающие в сумерках дома и мосты, - до заточения и побега; я никогда не видел ни единого изображения Венеции, поэтому, я представлял всё по своему, когда, к примеру, я читал - помню наизусть эту фразу, как некое стихотворение, что молниеносно откладывается в нашей голове, стоит только единожды его услышать, - "За спиной у нас находился островок Сан-Джорджо, а напротив, в двухстах шагах - множество куполов собора Сан-Марко, что входит в состав Дворца Дожей; то часовня Дожа, и ни один государь на свете не может похвастаться подобной часовней"; я мечтал ее увидеть всеми фибрами своей души, мое желание было столь огромно, что по ночам мне снилось, как я брожу среди прекраснейшей архитектуры, и сердце мне подсказывает: вот она, Венеция, о которой ты так мечтал, наконец-то ты смог всё это увидеть собственными глазами; а названия, какие названия, они были для меня слаще любого лакомства: Канал Гранде, Ка" д"Оро, площадь Сан-Марко с собором и колокольней, мост Риальто, Академия, Дворец Дожей и мост Вздохов, мост Поцелуев, ну, и, разумеется, карнавал. Время шло, а мне всё никак не удавалось последовать за своей душой, давно заочно влюбленной в сказочный, но в то же самое мгновенье, совершенно реальный город; так мечтал посетить Париж Пушкин, наслышанный о его красотах от участников похода восемьсот тринадцатого года, но его желанию не суждено было сбыться вплоть до самой смерти поэта; и всё же я отправился: сначала на одном поезде до Триеста, а после на другом - до самого вокзала Санта Лючия, что находится уже в Венеции; пока я был в пути мое сердце трепетало, а дыхание сбивалось, подобно тому, как сердце неопытного юноши готово вырваться из груди, когда он поджидает свою возлюбленную, а дыхание не может никак успокоится и стать таким же, как и в повседневной жизни, губы и горло сохнут, так что их невозможно снова привести к нормальному состоянию, даже если облизать будто чужим шершавым обезвоженным языком. Но как только я оказался там, где всегда мечтал очутиться, когда разглядел в один миг всё то, что мне казалось просто неземным, когда, втянув носом воздух, я невольно поморщился от резкого неприятного запаха гнилья и нечистот, когда сотни голубей, маяча и снуя, мешали нормально ориентироваться на площади, только тогда я осознал, как глубоко было мое заблуждение о чудесности и красе этого города, теперь, даже если бы современный Минос предложил бы мне всё свое золото, взамен моего согласия навечно поселиться в Венеции, я бы отказался - слишком велико оказалось то чувство неудовлетворенности, которое я испытал, глядя на невзрачный, пропитанный дурным запахом и наглостью бесчисленных голубей город.
  - Да, это брат, у тебя с непривычки, - усмехнулся Смернов, - возьми какого-нибудь гондольера к нам, в деревню, и я тебя уверяю, что он не вынесет и дня в обществе коров или свиней, хотя, кто может знать, возможно, ты пробыл в Венеции слишком мало, и твое мимолетное впечатление обманчиво - проживи ты там самое меньшее неделю, то почувствовал бы шарм, или, вернее сказать, ореол, который окутывает сей странный город.
   Тема была исчерпана, и гости погрузились в минутное раздумье; доктор выпускал изо рта клубы сизого дыма, Недосмежкин теребил и вырывал волоски из бороды, Смернов, закусив один ус, вперил свой взгляд в стену, Сандрин мечтательно откинулась на спинку дивана, и, видимо, предавалась приятным воспоминаниям, внезапно охватившим ее, Татьяна, полузакрыв глаза, пыталась освободиться от нежданно напавшего утомления, которое так и тянуло ее в дрему, Яков, вероятно, задумался над сложным концертом Листа, который ему всё не удавалось до конца прочувствовать, Смекалицкий удрученно сидел на пуфе, неестественно сжавшись, казалось, он походил на преступника, секунду назад приговоренного к смертной казни, так бел и растерян он был, Акулине же просто наскучило это старомодное общество, и она желала как можно скорее покинуть его, чтобы вновь оказаться на воздухе и обрести всю свою привлекательность, которую, только несколько позднее, она намерена была обратить для поисков следующей ступени, как она сама считала, достойного ее образа жизни, Синичка и Воробышек о чем-то оживленно, но слишком приглушенно шептались в углу, не обращая никакого внимания на неожиданно повисшую паузу в беседе.
  
  XXII
  
  - Ах, я чуть было не забыл, - неожиданно для всех, да так резво, что счастливым случаем только не уронил на пол поднос с кофе, стоящий здесь же, взговорив эту фразу, не встал, а взлетел, будто был подброшен на невидимой катапульте, Николай Афанасьевич, - Сию минуту я вернусь, можете не сомневаться, - и он скрылся из гостиной по направлению к передней, заставив присутствующих удивленно переглядываться, силясь представить себе истинную цель, подвигнувшую Недосмежкина так негаданно покинуть их именно в эту секунду.
   Через некоторое, не слишком долгое время он воротился назад, держа в руке перевязанный сверток и таинственно улыбаясь (улыбка поднимала его скулы, и казалось, что борода становится гораздо шире, чем была до этого); подойдя к Татьяне Антоновне, которая продолжала с переменным успехом бороться с одолевающей некстати дремотой, Николай протянул ей туго перевязанный алой лентой голубой пакет и попросил развернуть; все с любопытством уставились на хозяйку, которая, чуть подрагивая руками, пыталась как можно аккуратнее его вскрыть; наконец, процедура была успешно осуществлена, и перед глазами, в первую очередь, Татьяны предстала книга, на которой крупными английскими буквами значилось: "У. С. Моэм", и ниже "Оф хьюмэн бондэдж".
  - Эта книга вышла в июле прошлого года, - объяснил, что же собственно всё это означает Недосмежкин, - мне писали о ней лондонские друзья, как о превосходном романе, и я, зная, как наша дорогая Татьяна Антоновна обожает всё, что тем или иным образом связано с Англией, попросил, чтобы они мне его прислали, и вот, не так давно, - сделайте скидку на войну, которая сильно мешает работе почтовых служб, - я, несмотря ни на что, получил эту книгу, и теперь могу преподнести ее Вам, в доказательство моего давнего расположения, - и он приложился к тонкой, почти прозрачной ручке хозяйки усадьбы.
  - Вацлав, - принимая насмешливый вид, заметный всем, но только не самому майору, обратилась к нему Сандрин, - Нам было бы очень занимательно узнать, чему Вы отдаете предпочтение при выборе книг для чтения?
  - Даже не знаю, -задумчиво произнес Смекалицкий, уставясь куда-то вдаль, видимо, силясь среди незнакомых предметов отыскать тот единственный, который помог бы ему ответить на этот вопрос, так гимназист, озадаченный экзаменатором, пытается испросить ответа у портретов ученых мужей, расположенных вдоль стен, - хотя, впрочем, ничем, - видите ли, Александра Александровна, я, несмотря на мой чин, довольно плохо учился, в том числе и по литературе, а после, в полку, я не мог выкроить достаточно времени, чтобы отвлечься на чтение, и только теперь осознал, какой огромный пласт не достиг моего сознания, поэтому, за последний год-два, я усиленно взялся за всю литературу и, можно сказать, впитываю всё новое, пока еще неизведанное, как губка; за этот период я прочитал всего Тургенева, что-то из Гюго, но не помню что именно, зато отчетливо помню, что читал Диккенса "Пиквикский клуб", еще "Обломова", сейчас же как раз перечитываю Карамзина, его "История" - единственная книга, которая увлекла меня еще в училище, а теперь у меня появилась возможность познать ее на новый лад, обрести новое видение того, что сложилось еще около двадцати лет назад; тем более, что тогда у меня не было возможности прочитать этот труд полностью, и вот недавно, будучи в Москве, так сказать, по совершенно пустяковому поводу, черт дернул меня зайти в книжную лавку: отчего, думаю, не заглянуть внутрь, раз всё равно прохожу мимо, впрочем, никогда до этого случая не входил в такого рода заведения, а тут ни с того, ни с сего, действительно, взял, да и заглянул. Первым делом меня точнехонько по носу ударило запахом какой-то обветшалой вековой пыли, да так, что глаза мои заслезились, и если бы я не зажал пальцами нос, то мне непременно пришлось бы чихнуть, что точно сделало бы невозможным мое дальнейшее пребывание в лавке; так вот, представьте себе такую картину: зажмурившись от пыли, раздражающей глаза, в полумраке помещения, зажав нос одной рукой, - он наглядно продемонстрировал эти слова, - и шаря в это же самое время другой, чтобы ненароком не причинить ущерба хозяину этой лавки, я боком протиснулся к полкам, на которых лежали даже не десятки, а сотни различных фолиантов; пару минут я глядел и не знал стоит ли мне брать с полок эти книги, ведь большинство авторов мне были попросту неизвестны, и тут, повернувшись в противоположную сторону, я, - даже не знаю, с чем можно было описать те чувства, которые мне пришлось испытать в тот миг, - увидел, нет, лучше будет сказать, заприметил то, что мне было нужно, то, ради чего, невидимая рука поманила меня зайти туда, куда бы я не вошел ни в коем случае; это было новое издание Карамзина, полное, в двенадцати томах - в детстве я брал каждый том в библиотеке, мечтая иметь собственное издание, тем более что некоторые тома, как сейчас помню - седьмой и девятый, - были утрачены и мне не довелось их прочитать; как же тогда мне мечталось, что когда-нибудь, когда я вырасту у меня будет собственный Карамзин, и я смогу читать его, когда мне вздумается, любой том, а не тот, который нынче свободен; пару минут не мог я отвести глаз от прекрасного золоченого, покрытого бахромой издания, и, даже не глядя на цену, взял его и пошел в глубину, где располагался хозяин, через некоторое время покинув магазин, я чувствовал себя человеком, который обрел свое счастье: я шел по улице, улыбаясь прохожим, у меня в груди сильно и сладко билось сердце, а ниже, под ложечкой, я ощущал теплый комок, который доставлял мне массу удовольствия.
  - Ну, от Вас, Вацлав, - обратился к нему хозяин дома, - я подобного признания никак не ожидал - по-моему разумению, Вы не такой человек, который распространяется о своих чувствах - быть может, наше общество так на Вас повлияло, - тем не менее, я отмечаю, что Вы в глубине, собственно, такой же склонный к сентиментальности человек как Николай, как Сандрин, или, в какой-то мере, - не знаю точно, потому как не мне следует судить, - я сам.
  - Как раз я не вижу в этом ни крупицы диковинного, - вступил в разговор Недосмежкин, не упускающий возможности поучаствовать в каждой дискуссии, зачастую самостоятельно обращая случайно оброненную кем-то из гостей или хозяев фразу в ключевую тему полемики; и теперь, подобно комару, почуявшего свежий запах крови, он опустил свой длинный хоботок в неразвитое суждение, сделав неожиданный, но вовсе не парадоксальный вывод, - Постольку пан Вацлав, как и мы, но значительно позже, открыл для себя новые грани яви, он обрел то, что нам далось пятнадцать-двадцать лет назад, ведь, тогда, к примеру, я тоже читал запоем всё подряд, получая истинное наслаждение, другое дело, что с возрастом юношеский пыл проходит, - а я смею утверждать, что Вы, пан, сейчас испытываете именно такой душевный подъем, такое рвение и стремление к чтению, которые свойственны юношам, - понимаешь, что те книги, которым безоглядно верил, впоследствии обманули, что жизнь гораздо сложнее и многограннее, чем она подается в книгах, - да и позвольте, в принципе, усомниться в их компетентности и достоверности, сейчас, когда мне пошел четвертый десяток, я уяснил, что большинство писателей оторваны от жизни, пребывают в своем выдуманном или когда-то давно приснившемся им мире - что поделаешь, так удобнее не отвлекаться на суету, - но в то же время они пытаются убедить читателей, хотя, пожалуй, вернее будет сказать, в первую очередь самих себя, в том, что их мир подлинен, а как раз та реальность, что разворачивается вокруг нас - чья-то нелепая выдумка; такая путаница, так я могу судить со своей колокольни, нисколько не способствует, а лишь препятствует нормальному развитию личности, попавшей под влияние этих лжепророков, именующих себя гордым званием - сочинитель, - кончив рассуждение, Недосмежкин, как обычно, украдкой глянул на Татьяну Антоновну, а после бросил беглый взгляд на Михаила Александровича.
  - Может быть, ты и прав, - задумался над его мыслью Смернов, - но как обычно не во всем: у тебя есть дурная черта - обобщать всех и вся без разбору, вот, сам посуди, как же мог быть оторван от жизни хотя бы граф Толстой, который живо интересовался бытом крестьян, а после переносил самое знаменательное на бумагу, или Достоевский, который вполне правдоподобно живописал Петербург, пусть не парадный, но всё же действительно существующий; конечно, есть те, - тот же Тургенев, по моему мнению, или Чернышевский, - которые использовали в своих работах, ну, совершенно надуманные темы, что любому младенцу ясно, что наяву таких персонажей как Базаров или Рахметов точно не существует, и никакие ссылки на собирательные образы не помогут. Да и потом, если даже возвращаться к Толстому и Достоевскому, то, вроде бы, жизнь героев показана верно, формально придраться невозможно, но ведь о чем герои думают, вместо того, чтобы спокойно налаживать жизнь: Раскольников пытается уяснить "тварь ли он дрожащая, или право имеет" на убийство, на то, чтобы лишить жизни человека, дарованной ему Господом, то есть хочет стать равным Богу, и под это подгоняет научную основу, возомнив себя неким Наполеоном, - к слову, не так ли поступают сегодня немцы, стремясь к новому переделу Европы, - что, по-хорошему, решительно недопустимо; другой же персонаж, князь Мышкин, выглядит абсолютно неземным, эдаким ангелом во плоти среди безукоризненного сброда в лице Лебедевых, Рогожиных и Келлеров, тем более реальных, чем они кажутся; здесь Достоевский хотел показать, как надо жить, да кончилось всё ничем, а почему - как не пытайся вывернуть свою жизнь, она, тем не менее, вывернет обратно тебя, да так, что будешь вспоминать о былом, как о пребывании в Эдеме; Толстой же живописует классический образ изгоя, который пытается приобщиться к сосуществованию через само приятие бытия, через приятие войны; когда он утверждает "сопрягать надо", то первоначально даже не ясно что с чем, но потом, читатель может утвердиться в мысли, что Безухов сопрягает собственное мироощущение, родившееся у него внутри из мыслей и мечтаний, с окружающей действительностью, которая ни на йоту не походит на ту, которую он предвидел и предчувствовал (кстати, мне вспомнилось, что лет пятнадцать, приблизительно, тому назад, в Пруссии был проведен опрос на тему: "Кого Вы считаете своим самым выдающимся современником?" и, кажется, более двух третей всех немцев ответило, что им является, безусловно, Лев Толстой).
  - Я бы хотел добавить буквально два слова в Вашу тираду, - робко сказал, по-видимому, внимательно слушавший, но почти ничего не понявший Смекалицкий, - Я теперь наверное знаю, да, я совершенно уверился в мысли, что Обломов никаким образом не может существовать, и Обломов, и Штольц, яркие антиподы, - всего лишь собирательные образы.
  - Браво, Вацлав, - чуть только не смеясь, произнесла Сандрин, намеренно понизив голос, - Вы просто делаете громадные скачки в развитии познания литературы; лично я, только третий раз перечитав Гончарова, сделала для себя такое открытие; Вы - просто гений, быть может, Вам уже пора браться за Гомера, который дается не каждому, и я, признаюсь, не смогла осилить "Илиаду", но, может, Вам она придется по зубам.
  - Вы думаете? - с искренним удивлением спросил у нее Смекалицкий, - возможно, Вы правы, завтра же отправлюсь в Москву, буду бродить по книжным лавкам и развалам, пока не пополню домашнюю коллекцию теми томами, которые Вы мне посоветуете приобрести.
  
  XXIII
  
   Исподволь Недосмежкин, как он делал уже не раз, перевел разговор от литературы прозаической, что вытекает само собой, к теме версификации:
  - Русская поэзия не может ни по каким критериям даже сравниваться с какой-либо иностранной, - произносил свой очередной оглушительный монолог, не позволяющий усомниться в собственной правоте, подобно тому, как, зачастую, безапелляционно уверенно выступают некоторые представители Думы, Николай Афанасьевич, - даже если рассматривать ее на формальных примерах языка: нигде, ни в одном иностранном, будь то английский или французский, как самые распространенные, языке нет того количества синонимов, антонимов, фразеологических оборотов, как в русском; зато, тот же английский может сравниться с русским, разве будто, по числу омонимов, что лишь затрудняет написание стихов, требующих, как известно, особой изощренной формы и содержания; вы, нисколько не сомневаюсь, уже готовы спросить меня, а как же быть с Шекспиром, Байроном, Чосером, Шелли и другими, так они - счастливое исключение, доказательство того, как из такого скудного языка, каким, безусловно, является английский, можно выжать нечто большее, чем сухое, не ласкающее слух звучание; тем не менее, даже у Шекспира в его сонетах и пьесах чаще сделан упор на ритм, нежели на рифму, которую почти утопично выдумать - все возможные рифмы, их даже не сотни, а десятки, в английском языке давно известны и использование их, по моему мнению, такой же моветон, как тысячный раз в русских строфах опираться на рифму: "вновь - любовь", которая выдумана еще до Пушкина, неким поэтом восемнадцатого века, фамилию которого я нынче запамятовал - либо Сумароковым, либо Веневитиновым, либо Тредиаковским; что же касается французских стихов, то они настолько легкомысленны и просты, что на них не хочется даже тратить время - они все, как одно, заключены в этой рифме: "л-амур - тужур"; другое дело русские стихи - вот, где раздолье фантазии, вот, где стихия смысла, да, почти к любому слову я в состоянии особо не напрягаясь подобрать рифму, всякое слово уложу в размер, и не только в так популярный в России ямб; в общем, если поэт родился русским, то это самая большая удача в его жизни, остается только немного таланта, и стихи уже пишутся будто сами собой; недаром издавна считалось, что каждый приличный человек обязан писать стихи, им обучали, как другим предметам, с детства, - не надо далеко ходить за примером, просто вспомните Царскосельский лицей, - и ученик, конечно, в меру таланта и усидчивости после становился поэтом какого-то уровня, от Пушкина до Гнедича.
  - Вы так живо рассказываете нам о поэзии, а сами, никогда не пытались писать стихов? - справилась у него Татьяна Антоновна.
  - Увы, - склонил перед ней голову Недосмежкин, будто каялся в смертном грехе, - природа не дала мне такого таланта, а если и дала, то, быть может, я никогда и не пытался его раскрыть; едва я склонялся над листом, держа перо, мне приходило в голову множество мыслей, но ни одна из них становилась стихом; возможно, поэтому, в различных газетах и журналах московских знакомых напечатаны мои эссе и статьи на разные, в том числе, общие темы; по моему глубокому разумению, я больше склонен формулировать, анализировать, резюмировать, писать метафорически, чем складывать слова в строчки размера, подчинять их ритму и использовать для окончания строк рифмы, что, на самом деле не так сложно, но попробовав этим заняться пару раз, я понял: из-под моего пера выходит сущая бессмыслица, тем более, что передо мной стоит одна неразрешимая проблема: допустим, я решил для себя, что напишу стихотворение, вот, в голове моей, совершенно для меня самого неожиданно возникла какая-то ритмическая строчка, к которой я тут же сочинил рифму, а под рифму подвел еще одну строку, и, казалось бы, стоит продолжать в том же духе, охватывая смыслом и ритмом еще неизвестные белые пятна строчек - представьте себе, что и это мне далось довольно легко, - но, тут у меня начинается кризис конца: я никак не могу решить, чем стоит кончить сие стихотворение, то есть, начало есть, действие закручивается, а концовка никак не случается; так и бросил эту пару начинаний неоконченными, не найдя им иного применения.
  - Поведайте, плиз, нам, что это за строки, если Ваша память их пока еще сохранила, - попросила его хозяйка дома, мило улыбнувшись лишь кончиками губ.
  - Ну, что же, меня эта участь, поверьте, отнюдь не затруднит, извольте, - и Николай принял позу для декламации, откинувшись на кресле, подле Татьяны Антоновны:
  
  "Весна проходит, лето наступает;
  В лесу поет ночная тишина,
  Но где живет она - никто не знает:
  Ведь от любого прячется она.
  Но иногда, рискуя засветиться,
  Она выходит из лесу одна,
  И слышно лишь в лесу, как ноет птица,
  Что лето сильно хуже, чем весна!
  впрочем, еще есть подобное:
  Под луной отцветает сирень,
  Увлекая, пьяня ароматом;
  Сизой дымкой вздымается лень,
  Что с росою родилась когда-то.
  Ночь светла голубой тишиной;
  Но не спится задумчивой птице:
  Жизнь заставила птицу влюбиться -
  Ей теперь неспокойно одной".
  
  - Вот, собственно, только на что годятся мои скромные поэтические способности, и, к глубочайшему сожалению, это предел, - заключил Недосмежкин.
  - Вы правы, Николай, - попыхивая трубкой, откинулся на кресле Джерри Смёдж, - когда говорите, что русский язык лучше других подходит именно для передачи мыслей через стихи; я разовью, если угодно, Вашу мысль, как человек, рожденный и долгое время проживший в другой культуре: английский язык - более информативный, более строгий, чем русский, в нем нет вольности построения фраз и предложений, наоборот: любые вопрос, отрицание или утверждение должны лечь в определенную жесткую схему, которую невозможно изменить - иначе трансформируется весь смысл; в русском же языке слова в предложении можно переставлять как угодно, и смысл при этом совсем не поменяется; я считаю, именно это и предопределяет появление таких выдающихся поэтов, как Пушкин, Тютчев или Фет; скажу Вам больше: только ради удовольствия читать и наслаждаться их поэзией стоит учить русский - так я это понимаю, ни один переводчик не способен передать их язык, их стиль в иностранном изложении.
  - Полностью Вас поддерживаю, доктор, - вымолвил Смернов, - надеюсь, слова, произнесенные Вами только что, не простая дань уважения стране, где Вы нашли свой приют, а действительно сказаны от чистого сердца, - в той части, что Пушкин, Тютчев и Фет - величайшие из поэтов, добавлю к этому списку, пожалуй, еще Лермонтова и Грибоедова - они величайшие поэты, подвигнувшие русскую культуру совершить скачок на те высоты, где прежде ей обитать не доводилось, они были предвестниками литературного увлечения миллионов, золотым веком новаторов, показавшими, что Россия, кроме всего прочего, не только великая военная или великая аграрная, но и великая поэтическая держава; с конца прошлого века, подобно иронии истории, начали создаваться новые литературные кружки, где каждый мнил себя чуть ли не вторым Пушкиным, если не вторым Тютчевым, они были молоды, честолюбивы, сливались в объединения и кружки, - я даже какое-то время посещал один такой кружок под названием "Поэтический салон барона Гельбаха" в Петербурге на Мойке (причем ни один барон не был членом этого салона), - первоначально всё было замечательно: собирались единомышленники, одни читали свои стихи, другие слушали их и внимали, все пили кофе, а потом обсуждали новые творения - это было прелюбопытнейшее зрелище. Сейчас многое изменилось: размежевания, ссоры, приезжие гении со свежими идеями превратили поэтические кружки просто в бедлам - перед самой войной в Москве я повстречал знакомого, входившего в тот же кружок тогда, и он мне поведал о том, чем они занимались десять с лишком лет спустя: новоиспеченный мастер слова со звучной фамилией - лично я сомневаюсь в ее подлинности - Метеоритов, захватив над всеми членами кружка неограниченную власть, ввел свой культ, который заключается в следующем: они собираются на съемной квартире, курят какую-то азиатскую траву - просто не уловил названия и толка, - а после все - мужчины, женщины без разбора - раздеваются донага и предаются омерзительной оргии, и только за тем пишут стихи, но лишь такие, где нет места рифме, ритму и размеру - своего рода ужасный верлибр; он мне даже прочитал одно такое стихотворение, стилизованное под древнегреческое, но оно настолько неприлично, что я даже не осмелюсь его произнести вслух. По моему разумению, если теперь эти люди всё еще считают себя поэтами, ревнителями русской стихотворной школы, то они заблуждаются, как заблуждался в свое время апостол Петр, считая, что не способен отречься от Христа ни разу, в то время, как ему пришлось трижды совершить сей неблаговидный поступок; потому как они растлены, а разврат - подлинный враг искусства.
  - Какой кошмар, - ужаснулась Александра Александровна, недовольно глядя на брата, - на самом деле, ты мог бы об этом со спокойной душой не сообщать нам, а то, судя по твоему рассказу в столице творится невесть что: распутность, да вакханалия, так можно решить, что сейчас не двадцатый век, а времена Римской империи.
  - Именно этого я и опасаюсь, - сказала, перекрестившись, Татьяна Антоновна, - как бы Бог не покарал нас за то, что мы - я имею в виду всех людей на Земле - ведем неправедную жизнь, как он покарал римлян, уничтожив их государство, а ранее Содом и Гоморру; вспомните, как была страшна смерть тех, кто погиб в Помпеи, кто был заживо погребен под слоем пепла - небесного гнева; дай Бог, чтобы такого никогда более не повторилось, и невинные не несли бы наказания за грехи нескольких богоотступников, предавших всех и вся ради сомнительного гнусного удовольствия.
  
  XXIV
  
   Смеркалось; за окном кусты сирени постепенно превращались в зловещие вытягивающиеся тени, и нельзя уже было отличить лес, виднеющийся вдали, от пасмурного, затянутого тучами неба; Поликарпово медленно окутывала ночь, короткая, какая обычно и случается в середине мая, но, в то же самое время, ночь, говорящая о скором окончании празднества, и заставляющая каждого из гостей немного неловко себя чувствовать, предвещая минуту расставания, которая неминуемо надвигалась на них со скоростью растаявшего дня.
   Какой-то безвестный, как казалось, человеческий призрак прижался к оборотной стороне оконного стекла и, не отрывая жадного и в равной степени озабоченного взгляда, в котором отражались подрагивающие языки пламени, следил за каждым, даже порой неуловимым, движением собравшихся в гостиной людей, подобно тому, как иная собака не смеет отвести преданного взора от своего хозяина, бросающего ей палку; слезы на щеках призрака, выступившие от внезапного ослепления свечами, не приметивший его обыватель мог бы запросто принять за капли вечерней росы, а встопорщенные временем пряди на голове и лице, по всему видно, уже давно не бритом, с многочисленными листьями, мелкими веточками и травинками, застрявшими в них, он мог бы расценить за продолжение зелени, так обильно посаженной под окном; его тяжелое дыхание без церемоний соотносилось с шумами ночи, которой всё его существо безраздельно принадлежало, а отличающийся чрезмерной худобой стан, покрытый лохмотьями различного происхождения, удачно вписывался в общий ряд с тощими кривыми молодыми деревцами, которые не так давно Михаил Александрович посадил во дворе; он стоял, съежившись всем телом, его длинные черные крючковатые пальцы с никогда доселе, сдавалось, не стриженными ногтями впились в стекло, и он глядел, глядел, глядел на этих самых людей, неизвестно для чего собравшихся в этом самом доме, в этот самый день, 16 мая 1916 года.
   А видимые им особы переговаривались, то и дело меняя тональность или тембр своих голосов, шутили, смеялись, грустили, - казалось, всё это они совершали одновременно; призраку эта картина показалась почему-то очень знакомой, точь-в-точь такой, какой ему много лет тому назад уже довелось наблюдать; несколько минут он провел в глубоком раздумье, а потом, из его памяти, подобно тому, как из только что рассеявшегося тумана выплывает образ того, чьи смутные очертания не давали нам покоя всё утро, - теперь же мы ясно видим, что недоступное разуму видение на самом деле оказалась такой знакомой часовенкой или соседским сараем, много лет не привлекавшим нашего внимания, и теперь совершенно не узнанном в тумане, перед его глазами явилась картина: он, пятилетний, упрятав сладкого петушка на палочке за щеку, счастливый, что сегодня отец впервые взял его на ярмарку, остановился, привлеченный необычным зрелищем: над высокой красной ширмой несколько тряпичных человечков разыгрывали волшебный спектакль; округлив глаза, он, несмотря на то, что отец беспрестанно вырывал его руку, требуя двигаться дальше, а после, увидев, что с ребенком невозможно совладать, сплюнул и наказал никуда не отлучаться с того места вплоть до его возвращения, завороженно, прямо как и теперь, уставился на кукольную постановку и не мог свободно пошевелить каким-либо членом, или даже просто вздохнуть, - так сие зрелище перевернуло его сознание, изменив навсегда судьбу, впоследствии сделав его бродягой и пропойцей, заставляя браться за любую подвернувшуюся, порой грязную, а подчас даже омерзительную работу.
   Он мог бы проникнуться к ним ненавистью - этим холеным опрятным господам, которые, в отличие от иных, имели возможность есть, когда они того пожелают, имея богатый выбор блюд; пить самые дорогие вино и коньяки, в то время как по всей стране было наложено правительственное табу на спиртное; веселиться, пока тысячи безвинных ложатся костьми и обращаются в кровавое месиво на западном фронте; слушать музыку и рисовать картины, не принимая в расчет, что в глазах таких безвестных призраков, это выглядит, по крайней мере, кощунством и святотатством, подобно тому, как вызывали неприятие те, кто пировал в Англии во время Великой Чумы; но он не сделал этого, потому как был уверен, что они рано или поздно будут наказаны, не зная, как именно, но, предчувствуя, что фатум наказания неотвратимо приближается к этому дому, ведомый под уздцы старцем, облаченным в монашеское одеяние в надвинутом на самые глаза капюшоном так, что невозможно было разобрать его лица; призрак тщился запомнить эти по большей части заурядные лица, которым, как ему казалось в то мгновение, уже никогда не уготовано судьбой, собраться под одной крышей.
   И снова ему показалось, будто так уже случалось в его жизни; подумав немного, призрак воспроизвел в своем сознании картину, как в прошлом году, в сродном же доме, совершенно иные люди точно также собрались с какой-то неведомой, да и не настолько уж интересной ему целью, и как он стоял подобным образом, глядя на них горящими, жадными, скорбными глазами, впившись пальцами в оконное стекло, а потом, когда ему следовало поступить именно так, но никак не иначе, фантом обернулся к зарослям невдалеке и подал условный знак: сымитировал трель, подобную той, что может просвистеть только что самый сладкопевучий соловей; и сию секунду же две остроконечные тени отделились от кустов и направились в сторону дома; когда они подошли поближе, призрак поспешил присоединиться к ним, обратившись в такую же остроконечную тень, после того, как с приглушенным железным лязгом поднял с земли нечто, похожее на скрюченную палку, и повесил ее себе на левое плечо, правая же рука его поймала ухват невидимого в кромешной тьме бака; и вслед затем, они отворили незапертую дверь, а через какое-то время, когда всё было кончено, они медленно уходили в темноту ночи, туда, откуда пришли, освещаемые лишь луной, звездами, да ярким пламенем, вырывающимся из-за спины. Так будет и на этот раз: уже крайне скоро он просвистит пригожую соловьиную песню, чтобы его друзья - тени смогли выбраться из своего укромного приюта среди кустов сирени, а после они вместе направятся к двери этого старого дома, чтобы в который раз сделать свою работу.
   Николай Афанасьевич надул щеки и чинно и деланно медленно расхаживал по гостиной с явным намерением высказать очередную мысль, как обычно глубоко внезапно поразившую его сознание; он остановился перед самым лицом Татьяны Антоновны, слабо, казалось, с волнительным усилием, натужено улыбнулся ей - она ответила ему усталым, едва заметным, поднятием уголков губ, и произнес, обращаясь к каждому из присутствующих, но глядя лишь на нее, предварительно взглянув на часы и быстрым движением убрав их назад, в жилетный карман:
  - Уже слишком поздно чтобы устраивать еще одну дискуссию, но я всё же не могу проститься с вами, быть может, теперь уже навсегда, не преподнеся моего последнего на нынешний день и вечер подарка - превосходного стихотворения Иннокентия Анненского, которое я вам сейчас прочитаю:
  
  "Вы ждете? Вы в волненьи? Это бред.
  - в этот момент из прихожей донесся какой-то приглушенный звук, заставивший всех, пожалуй, только за исключением майора, напрячь всё свое тело как пружину, предчувствуя нечто недоброе, неизбежно надвигающееся на них, -
  Вы отворять ему идете? Нет!
  - если первую строчку Николай произнес более или менее спокойным голосом, то уже на второй строке он повысил голос, а "нет" произнес с таким визгом, будто действительно не желал, чтобы отворяли дверь, -
  Поймите: к Вам стучится сумасшедший,
  Бог знает где и с кем всю ночь проведший,
  Оборванный, и речь его дика,
  И камешков полна его рука;
  - он весь раскраснелся и отчаянно жестикулировал, произнося эти слова, обычно узкие его глаза расширились и налились кровью, сам он по виду напоминал умалишенного так, что Татьяна Антоновна даже испугалась, пытаясь отодвинуться от Недосмежкина хотя бы на шаг, и не оставаться обдаваемой его жарким дыханием; она бросала вопросительные взгляды на мужа, пребывавшего в крайнем недоумении, но не смевшего остановить его, -
  Того гляди - другую опростает,
  Вас листьями сухими закидает,
  - он сглотнул и нежно, чуть ли не касаясь стана хозяйки дома, продолжал, -
  Иль целовать задумает, и слез
  Останутся следы в смятеньи кос,
  - Николай провел рукой почти по волосам Татьяны, которая сперва побледнела, а потом покраснела от жара Недосмежкина, который теперь вольно или невольно отошел от ее кресла на пару шагов, не переставая при этом декламировать, -
  Коли от губ удастся скрыть лицо Вам,
  Смущенным и мучительно пунцовым.
  - его голос снова стал обычным, и даже ласково-убаюкивающим, когда он сказал, -
  Послушайте!.. Я только Вас пугал:
  Тот далеко, он умер... Я солгал.
  - Недосмежкин на мгновение остановился, тяжело дыша, рукавом вытер крупные градины пота со лба, а после изрек, -
  И жалобы, и шепоты, и стуки -
  Всё это "шелест крови", голос муки.
  Которую мы терпим, я ли, Вы ли...
  - Николай вновь стал набирать обороты чувства, и громкость декламации еще раз незаметно, но очень скоро поползла невидимыми фибрами вверх, -
  Иль вихри в плен попались и завыли?
  Да нет же! Вы спокойны... Лишь у губ
  Змеится что-то бледное... Я глуп...
  Свиданье здесь назначено другому...
  - он обернулся к Смернову, а потом, закрыв лицо руками, продолжал, -
  Всё понял я теперь: испуг, истому
  И влажный блеск таимых Вами глаз"
  - внезапно, отняв ладони от физиономии, он весь как бы обратился в слух, поднеся указательный палец губам, но продолжал, -
  Стучат? Идут? Она приподнялась.
  Гляжу - фитиль у фонаря спустила,
  Он розовый... Вот косы отпустила.
  - Николай снова подошел вплотную к креслу Татьяны Антоновны, в глазах его возник блеск вожделения и он декламировал, жадно поглощая ее осатанелым, нечеловечески голодным взором, -
  Взвились и пали косы... Вот ко мне
  Идет... И мы в огне, в одном огне...
  Вот руки обвились и увлекают,
  А волосы и колют, и ласкают...
  Так вот он, ум мужчины, тот гордец,
  Не стоящий ни трепетных сердец,
  Ни влажного и розового зноя!
  - и тут он отпрянул от нее, да так неожиданно, что она вскрикнула, но Недосмежкин словно не обратил на это внимание, оканчивая стихотворение разочарованным глухим тоном, отвернувшись от всех присутствующих к окну, -
  И вдруг я весь стал существо иное...
  Постель... Свеча горит. На грустный тон
  Лепечет дождь... Я спал и видел сон.
  - сказав последние слова, Николай Афанасьевич опустил голову и неспешно побрел по направлению к свободному пуфу, стоящему в самом темном углу комнаты, в то время как в гостиной воцарилась тишина, перераставшая в томительное ожидание.
  
  XXV
  
   Но несколько секунд спустя томительное ожидание, которое должно было предвещать лишь только намеченное расставание, когда доктор уже слегка приподнялся со своего места, чтобы запечатлеть почтение Михаилу Александровичу и Татьяне Антоновне, дав напоследок пару практических советов, а после откланяться, в двери гостиной ворвались три совершенно незнакомых человека с ружьями, сразу направляя их на всех присутствующих, для этого им пришлось встать полукругом, плечами друг другу, устремив прицелы в три разные стороны света.
   Возможно было опешить не только от самой внезапности появления пришельцев, но и от их одеяния: на них были надеты балахоны грязно-серого цвета, напоминавшие своим обликом, что, по-видимому, когда-то давно они были всего лишь мешками, а потом, подобно тому, как крестьянские девушки умудряются превращать старые занавеси в новые юбки, были обращены в эти отталкивающие наряды; из-под полы балахонов выглядывали прорезиненные сапоги, не боявшиеся влаги; за спиной у незнакомцев колыхались капюшоны, которые ранее, когда они шествовали по улице, полностью скрывали их головы, теперь же ненужные атрибуты были отброшены назад, обнажая тем самым лица: те двое, что стояли по краям, судя по виду, были сравнительно молоды, статны, худы, высоки - будучи, примерно, одного роста друг с другом, они превышали на две, если не на три головы, третьего своего спутника; оба они были не стрижены и не бриты, так что локоны - одного черные как смоль, у другого же светлые как солома, - ниспадали на их костлявые, но развитые плечи, а бороды, принявшие клочковатый неопрятный вид, дополняли картину, делая их похожими на дезертиров, много месяцев скрывающихся в лесах от военных патрулей; выражение лиц было совершенно спокойным, даже, можно сказать, в какой-то степени, умиротворенным: они задумчиво направляли прицел на обретавшихся вокруг людей, не глядя на них в упор, смотря, кажется, сквозь них, как будто бы они были прозрачными; третий же их попутчик разнился от них настолько, насколько может отличаться старик от юношей, - это был, безусловно, человек в летах, много повидавший на своем длинном веку; его голову украшала гладкая, аккуратно зачесанная назад шевелюра ослепительно молочного цвета, на землистом лице, сплошь испещренном глубокими морщинами, так что с первого взгляда невозможно было правильно определить положение рта, особенно выделялись глаза: огромные, причем правый заметно крупнее левого, с почти бесцветными, когда-то бывшими голубыми, зрачками, так, что его можно было ошибочно принять за слепого, и сильно выделяющимися, приковывающими внимание кроваво-красными, от бесчисленного количества лопнувших сосудов, белками, несмотря на проблемы со зрением, он не носил ни очков, ни хотя бы пенсне, монокля или лорнета; всё тело его, скрытое под балахоном и представленное лишь очертаниями, казалось каким-то сухим и сжатым, он явно уступал в физическом развитии своим приятелям, но выглядел не менее грозно, направляя ружье как раз на хозяина дома; Смернов же, побледневший, а после сразу покрасневший, от ярости, не спросил, а изверг, делая свою интонацию похожей на медвежий рык, вопрос:
  - Кто вы такие, и какого черта тут делаете?
  Старик часто заморгал глазами, и, помолчав пару мгновений, ответил ему тихим равномерным тоном таким, словно бы он был пономарем и служил церковный молебен, неправильно выговаривая букву р:
  - Спокойнее, господин Смернов, моя фамилия, боюсь, Вам ничего не скажет, но я могу назваться: меня зовут Смерзяков, и я бы очень хотел, чтобы вы все не делали резких движений - это может привести к крайне неприятным последствиям, так что вам, как говорили римляне, волэнс нолэнс придется считаться с моими требованиями, - он передернул затвор ружья и неожиданно пронзительно повысил свой монотонный голос, переходя на угрожающий крик, - а не то, Калина ХристианИна, никто отсюда живым не выберется - я обещаю.
   Мужчины вздрогнули, прикусив языки, а дамы тихонько заплакали вслед за Синичкой и Воробышком, которые, прижавшись друг к другу в уголке, начали всхлипывать еще только тогда, когда ни один из пришельцев не произнес ни единого слова.
   Смерзяков сделал знак своим помощникам, и Черный и Белый - так автору удобнее их именовать - вытащили каждый из недр своего балахона мотки веревок и принялись привязывать гостей Смерновых и обитателей этого дома к тем местам, где они расположились сами, благо совершить это было несложно, так как все пуфы, кресла и диван были не то, чтобы достаточно тяжелы, дабы возможно было их сдвинуть, но, по какой-то ведомой только Смерновым причине, оказались намертво прилажены к полу, кроме того, в рот они вставляли совершенно не подходящие для этого тряпки, что мешало выказывать недовольство, и общаться между собой возможно было исключительно посредством взоров.
   Но только Николай Афанасьевич, к которому подступили в заключительную очередь, насупился, бросая на Белого, сжимавшего его руки за спиной, недобрые взгляды-молнии, пытаясь ненароком боднуть его головой, в то время как остальные, видимо, впечатленные угрозой старика, вели себя смирно и робко, только что сами не подставлялись под жесткие объятия веревок, Смерзяков заметил строптивость Недосмежкина и обратился к нему:
  - Что же Вы, Николай Афанасьевич, так недостойно себя ведете, проявляете ребячество, я же предупреждал, что всё это - не игра, не шутка: Вы запросто можете лишиться своей драгоценной жизни из-за незначительной глупости; не заставляйте меня карать Вас сейчас, будьте благоразумнее, ведь, как говорили римляне, арс лонга, вита брэвис, задумайтесь над моими словами.
  - Я не знаю с какой целью Вы прибыли и для чего так изуверски обращаетесь с нами, но я более не намерен этого терпеть, - грозно произнес Николай, набирая воздуха в грудь и ловя на себе уважительно-восхищенные и в равной степени растерянно-страшащиеся взгляды Татьяны Антоновны и Александры Александровны, - я выдвигаю ультиматум: немедленно развяжите всех, а после убирайтесь восвояси, откуда вы явились, изверги рода человеческого, - последние слова он проронил с холодной ненавистью, глядя прямо в глаза Смерзякову.
  Старик покачал головой, а потом неприятное лицо его пересекла улыбка, разламывающая его как бы на две половины, того и казалось, что верхняя часть лица, по всей вероятности, сейчас оторвется и скатится на пол, но, к вящему неудовольствию, этого почему-то не произошло, зато обнаружилось почти полное отсутствие зубов, скрывавшееся под неровностями уродливых губ; сквозь усмешку Смерзяков сделал знак, и Недосмежкина сначала развязали, а потом подняли с пуфа и, крепко держа за руки, подвели к середине гостиной, где стоял ухмыляющийся человек с прозрачными глазами и седыми волосами, который изрек, обращаясь ко всем, но каждый раз возвращаясь глазами к Николаю:
  - Ни один из вас, дамы и господа, я почти уверен, не догадывается о том, что сегодня вечером будет здесь происходить, но, как говорили римляне, дум спиро, спэро, и вы вслед за ними, несмотря на очевидную опасность, грозящую всем вам продолжаете испытывать непреодолимое желание узнать, что я и мои спутники собираемся над вами совершить, что ж, поведаю ин брэви: не сомневаюсь, что каждый из находящихся теперь в этой комнате читал Библию и знает, как опасно гневить Господа, ибо сказано в писании: "пошлет Господь на тебя проклятие, смятение и несчастие во всяком деле рук твоих, какое ни станешь ты делать, доколе не будешь истреблен, - и ты скоро погибнешь за злые дела твои, за то, что оставил Меня", так знайте: я - посланник Свыше, призван наказать многих из вас за грехи, неправедные поступки, эрго либо отправить вашу душу в лапы Сатане, либо оставить вам срок на то, чтобы исправиться, тэрциум нон датур - всё будет зависеть от тяжести вашей вины перед Господом, и решением дальнейшей судьбы займется коллегия в нашем лице: трэс фациунт коллегиум.
   Ошеломление сравнимое с бредом охватило гостей - такого поворота сюжета не ожидал никто, поэтому, если бы их рты не были заняты кляпами, то Смерзяков бы наверняка услышал немало обвинений в помешательстве и безумии, но связанные лишь глядели округлившимися от ужаса глазами; у дам по щекам текли слезы.
  - Вы - опасный сумасшедший, - изумился Недосмежкин, - Вам нет места среди нормальных людей, надобно изолировать Вас в особой лечебнице для душевнобольных и содержать под охраной, дабы Вы не смогли выбраться наружу; я уверяю: Вы просто помешаны!
  - Ну, господин Недосмежкин, Вы, как говорили римляне, примус интер парэс, так что, эрго, тацито консэнсу, я принял решение: начнем разоблачения грехов именно с Вас.
  Николай продолжал не отрываясь глядеть в глаза старику, пытаясь его смутить, но ни к какому итогу, положительному для него, это не могло привести, да и не привело.
  - Я предлагаю Вам публично покаяться в совершенных Вами проступках аб ово усквэ ад мала, причем более тяжкие перекрывают легкие, поэтому я разрешаю Вам поведать нам исключительно о самых серьезных провинностях, и помните: чистосердечное признание - первый шаг на пути прощения Богом; дикси, теперь Ваша очередь.
  Но Недосмежкин молчал, не предпринимая ни единой попытки высказаться, молчание длилось настолько долго, что Смерзяков вздохнул и продолжал:
  - По-видимому, Николай Афанасьевич не желает облегчить душу своим рассказом, тем хуже, Калина ХристианИна, для него самого, тогда слушайте, - он вытащил из-под балахона исписанный мелким почерком лист и начал декламировать, то и дело поглядывая на окружающих, а Черный и Белый, тем времен, всё крепче сжимали руки Николая, не давая ему пошевелиться - когда он увидел тот самый листок, он весь побагровел и хотел броситься на Смерзякова, но не смог:
  
  Стенаний буйных ты не стоишь - как кукла жизнь свою ведешь;
  А помнишь радости? Не помнишь, наотмашь безразличьем бьешь!
  К чему мои слова-упреки, к чему увещеваний горсть -
  Как две галактики далёки, я для тебя премерзкий гость!
  Бывали в жизни невезенья, бывало, умирал с тоски,
  Сейчас, в минуту вдохновенья, стихи пишу, рву волоски;
  Всё для меня переменилось: ты вдруг красива, вдруг умна -
  Буквально, раза три приснилась - влюблен я снова без ума!
  Ну, как мне, как мне быть с тобою, тебя любить, превозносить,
  Преодолеть разлуку с болью... не с болью, а с любовью жить?
  Ответь, прекрасное созданье, ответь мне сердцем, не главой,
  Я буду ждать, как ждут свиданья, свиданья с юною порой...
  
  - Дикси эт анимам лэвави, уважаемые господа Смерновы, знаете ли вы, кто написал эти строки и кому они посвящены? Ну, я не стану вас мучить, но скажу а лиминэ: автор этого стихотворения хорошо знакомый вам Николай Афанасьевич Недосмежкин, который сочинил его буквально пару недель тому назад, а вот посвящено оно Вам, и только Вам, Татьяна Антоновна, причем это далеко не первое, и вовсе не единственное творение Вашего приятеля, Михаил Александрович: более пяти лет тому назад, он, с первого взгляда влюбленный в юную, нежную, почти что девочку Таню, писал ей стихи, не подписывая, заставляя ее теряться в догадках, кто же сей незримый почитатель, я вижу, как говорят римляне, вам инкредибилэ дикту, но это чистая правда, хотя пока еще не полностью высказанная, может, господин Недосмежкин желает продолжить самостоятельно, нил адмирари, господа Смерновы.
  Мишель побледнел, а после посерел, по его лбу катились крупные градины пота, а Татьяна Антоновна не переставала обливаться слезами, понимая, что именно Николай повинен в том, как сложилась ее дальнейшая жизнь.
  - Я повторяю, Калина ХристианИна, это еще отнюдь не завершение истории: одним пригожим утром накануне вашей свадьбы, проснувшись несвойственно рано для самого себя и отправив с мальчишкой очередное послание молодой княжне, Вы, господин Недосмежкин, зачем-то пустились на соседскую конюшню так, чтобы Вас никто не приметил - Вам удалось остаться незамеченным как на пути туда, так и обратной дорогой, но справедливость Божья торжествует, и люди обязаны узнать правду, ответьте нам, не таите, что Вы делали в то утро на конюшне Смерновых?
  На этот раз Николай был сломлен, его глаза приняли совсем уж бешеный вид, и он прокричал, обращаясь к Смерзякову, подобно тому, как пытаются слезами искупить свою вину несмышленые дети, уличенные в том, что они без спроса уничтожили коробку конфет, припрятанную к Пасхе; во время признания Недосмежкин исторгал из себя потоки хрипов, так что голос его срывающийся, булькающий, клокочущий напоминал более урчание в наполненном газами кишечнике.
  - Да, грешен, но не ведал я, что творил, по недоумию желая зла одному человеку, а ненароком наказав ту, которую всегда любил, хотя и скрывал; я считал, что Татьяна окончательно испортит себе жизнь, живя с тем, кто ее не любит, но сама она не замечала вокруг себя иных мужчин кроме Смернова, с детства убедив себя в неотвратимости свадьбы именно на нем, и когда я уже разуверился поколебать ее чувства к Мишелю, когда вот-вот уже должно было состояться венчание, тогда я пил, пил крепко, дни напролет, забросив все дела и заботы, не понимая, как можно предотвратить это кощунство над брачными узами, когда один боготворит другого, а тот почти что не замечает первого, и совершенно неожиданно то ли в пьяном бреду, то ли в нарочном сновидении я увидел так ясно, как никогда еще ничего подобного не видел, картину: Михаил несется по лесу на своем любимом Буцефале, пришпоривает коня, тот становится на дыбы, сбрасывает его прямо на дерево, и, что сделаешь, - несчастный случай, так, не успев испытать таинства брака, Татьяна Антоновна стала бы вдовой, сохраняя любовь к Смернову в глубоком трауре, и кто бы утешил ее в неожиданном горе, если не старинный приятель усопшего, человек, вхожий в дом ее родителей, заботящийся о ней и сам глубоко переживающий трагедию, то есть я сам; конечно, риск того, что лошадь не погубит своего седока был велик, но, повторяю, я так отчетливо увидел перед собой подобное зрелище, что принял его за знамение свыше, нисколько не сомневаясь, что именно так оно и будет на самом деле, стоило только совершить формальность: рано утром я незамеченным пробрался на конюшню и немного, так чтобы не заметили конюхи, когда будут седлать Буцефала, подрезал подпругу, - он на секунду умолкнул, - поверьте, я и представить себе не мог к каким последствиям может привести этот поступок, воротясь домой, я снова пил, сжигаемый сиюминутными проявлениями совести, а когда до меня дошло известие, о том, что приключилось на той злополучной прогулке, можете мне не верить, но я чуть не покончил с собой: от отчаяния я рвал на себе волосы, хотел броситься с обрыва в реку с камнем на шее или выстрелить прямо в сердце из револьвера, но у меня не хватило духу ни на то, ни на это, - так возжелав смерти одного человеку, я, по сути, лишил полноценного существования сразу нескольких.
  - Не рой яму другому, - философски заметил Смерзяков, удовлетворенный раскаянием Недосмежкина, - Теперь, несмотря на то, что Вы - человек исключительной эмоциональной силы, пришло время, как говорили римляне, вирибус унитис вынести вердикт: мы признаем Николая Афанасьевича Недосмежкина виновным в следующем: во-первых, в неоднократном прелюбодеянии, в том числе в своих мыслях; во-вторых, в неоднократном склонении к совершению прелюбодеяния невинных девиц; в-третьих, и это самый тяжкий грех, в покушении на жизнь, которую вправе отнять у человека только Тот, Кто ее даровал - Отец наш небесный; и, в-четвертых, в том, что скрывал сей поступок, ни разу не покаявшись и не причастившись в церкви, и не спросив у Того, Кто послал меня, отпущения грехов; и приговариваем к немедленной ссылке в ад, как недостойной особы, позорящей своим существованием на земле род людской; и это даже слишком мягкое решение суб спэциэ этэрнитатис, - старик кивнул Белому и Черному, которые уже вели упирающегося и выкрикивающего, нет, скорее хрипящего нечленораздельные звуки, Недосмежкина прочь из гостиной, а после переводил ясный взор с одного на другого, не выражая никакой мысли в глазах, не стыдясь страшных и воспаленных очей пленников, воспринимая сложившуюся ситуацию не как абсурд, а как вполне удобоваримую и даже вполне естественную.
   Через какое-то время невдалеке, быть может даже из соседней комнаты или веранды послышался истошный визг, какой издает иной поросенок, когда крестьянин вонзает свой нож ему прямо в сердце; а спустя мгновения, в гостиную возвратились Черный и Белый, причем Белый вытирал длинный охотничий нож, по рукоять измазанный чем-то темным и липким; тот из связанных, кто не понял всей серьезности ситуации, к таким, в первую очередь, следует отнести доктора, принимавших всё за хорошо поставленный фарс, наконец тоже ощутил возможность скорого приближения решения его участи, и, как результат, такой же финал, как у недавно бывшего одним из них Николая Афанасьевича Недосмежкина, скоропостижно обретшего вечный покой при помощи злоумышленников.
   Смерзяков намерен был продолжать сей спектакль немедленно и, поэтому, предложил пленникам:
  - Что же, пэрикулум ин мора, кто хочет быть следующим, наш суд короток, но, можете быть в этом уверены, совершенно справедлив, так если вы считаете себя праведником, не обратившим на себя гнева Господня, - на секунду он умолк, подняв брови, пытаясь уловить хоть малейшее движение со стороны, а после обратился к хозяину, - Может быть, Вы хотите пройти очищение совести, Михаил Александрович? - Смернов, не поведя ни одним членом, лишь уставил на него испепеляющий взгляд своих, под действием гнева ставших мутными, глаз, - Надо полагать, окружающие всегда видели в Вас исключительно положительные стороны, считали эдаким ангелом, воплощением всего доброго, что может быть соединено свыше в одном человеческом существе, и только некоторые, ни один из которых теперь не присутствует среди нас, знали, что все свалившиеся тяготы, Вы приняли как должное, как кару за содеянное однажды, причем ни словом о том не обмолвились ни с кем из родным Вам людей, к сожалению для кого-то, а для многих всё-таки к счастью, всё тайное проясняется, и, быть может, Вы сами сейчас расскажите нам о том злодеянии, которое Вы совершили по наущению дьявола, - Смерзяков кивнул , и его приятели освободили рот Мишеля от сжимавшего его кляпа, но Смернов не спешил говорить, а многозначительно молчал.
  - Смелее, прошу Вас, Михаил Александрович, произведите рэституцио ин интэгрум, - словно ребенка подталкивал его к признанию старик, однако хозяин дома произнес следующее, четко выговаривая каждую букву, каждое слово:
  - Я требую прекратить этот балаган и оставить наш дом, иначе вам несдобровать: власти уже в курсе, и не пройдет и получаса, как дом будет окружен, так что, если вам дорога своя шкура, то убирайтесь отсюда восвояси.
  - Сэмпер идем, - всплеснул руками Смерзяков, - Послушайте, Смернов, Калина ХристианИна, нельзя так слепо верить в защиту со стороны властей, а фортиори Вы живете в глухой местности, а не в Зимнем дворце, да и потом, я целиком и полностью убежден в том, что ни одна живая душа не видела нас и не слышала, эрго никто не донес в полицию, а значит, можете нисколько не сомневаться, ваши жизни зависят исключительно от нашего благожелательного расположения; теперь ад рэм, господин Смернов, из Ваших угрожающих посулов я вынес только то, что Вы не желаете открыть нам свою сокровенную тайну, которой уже шесть с лишком лет и тем самым облегчить душу, тогда это сделаю я, ведь мне, с помощью Божией, известно всё, абсолютно всё о каждом из вас. Итак, Михаил Александрович, какие чувства в Вашем сердце будит имя, которое я сей же час озвучу - Наташа Орлова?
  Лицо Мишеля побагровело пуще прежнего, казалось, будто он подобно библейскому Самсону разорвет путы, стягивающие его тело, и набросится на осмелившегося посягнуть на святая святых старика, но этого не произошло - видимо, неведомая Далила уже лишила его силы, - рот его не мог извергать слова, связанные мыслью, а чуть исторгал невнятное хрипение и стон, а Смерзяков, явно подтрунивая над ним, дразнил его словно это был медведь, упрятанный в прочную клетку:
  - Я полагаю Вас, Калина ХристианИна, виновным в ее гибели, прямо или косвенно теперь уже неважно, но опровергнуть факт невозможно: именно Вы подтолкнули ни в чем не повинную девушку наложить на себя руки.
  Краска в одно мгновение сошла с лица Смернова, который, казалось, был потрясен этой новостью даже более, чем убийством давнего друга, заикаясь, он, словно не поверив Смерзякову, не имея возможности уложить всё свалившееся на него разом в своей голове, бормотал, как делают это жены солдат, получив извещение о смерти супруга:
  - Нет, не может быть... Я ничего об этом даже не подозревал... Она так внезапно исчезла, я искал, я сделал всё, что мог...
  - И тем не менее, господин Смернов, я рассказал Вам историю, действительно имевшую место не так давно, - в этот самый момент, он, сделал движение, какое обычно совершают адвокаты, повернувшись к связанным, будто он обращался к присяжным заседателям, - немного терпения, судари и сударыни, скоро все вы узнаете в подробностях то, что ему удавалось скрывать долгие годы, - он снова оборотился к хозяину, - Смелее, Михаил Александрович, мы ждем от Вас откровенностей...
  Но Мишель и не думал никому ничего открывать, а лишь пребывал в смятении, не реагируя ни на единое слово старика.
  - Пожалуй, - вздохнул Смерзяков, - Вы не настроены на откровенность, тогда придется мне взять весь рассказ на себя, чтобы всем стало понятно, кто такая Наташа Орлова, и почему известие о ее смерти так Вас потрясло. Чуть более шести лет назад Михаил Александрович и Николай Афанасьевич, будучи в Москве, больше для удовольствия, чем по делам имений, проводили свою жизнь в основном в кутежах, а, если господин Смернов позволит, то ад нотанда: его отец, Александр Феофилактович, никогда не приветствовал бы такого прожигания жизни, пусть даже и мимолетного; помните его главную заповедь: "Вы слышали, что сказано древним: "не прелюбодействуй". А Я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем", но, к нашему глубокому сожалению, сын не воспользовался мудрым советом отца, попав под воздействие лукавого; далее дело принимает запутанный оборот, однако в результате многократных коротких встреч Михаил влюбляется в танцовщицу кабаре - ту самую Наташу Орлову, с чьего имени я и начал повествование, - мне доподлинно неизвестно, что послужило, - как видите, я тоже не всезнающ, - или, лучше сказать, сыграло роль искры в их отношениях просто знакомых, но как-то незаметно недотрога Наташа вскружила господину Смернову, а тогда просто Мишелю, голову, и он таскался за ней по замызганным кабакам, грязным комнатам, где она останавливалась, часто меняя адреса; она была типичная провинциалка, приехавшая в Москву то ли из Пензы, то ли из Воронежа, мечтавшая вдохнуть запах успеха, впитала вместе с молоком матери непоколебимое понятие о нравственности и в отличие от своих товарок не участвовала в оргиях, храня свое невинное тело только для будущего мужа, которому она собиралась отдаться лишь после венчания; хотела играть серьезные роли в театре, а не задирать юбку в кабаре на глазах у пьяных алчущих мужланов, от которых ей пока удавалось отбиваться после выступлений, и вот, казалось бы, счастливый случай: молодой богатый помещик, дворянин, готов на всё ради тебя, даже согласен быть униженным твоими друзьями-шалопаями, лишь бы ты только не отвергала его, чего ж еще желать бедной, прямо скажем, не очень красивой, но имеющей какую-то изюминку, нравящуюся мужчинам, высокоморальной, несмотря на род занятий, девушке? Отдадим должное и Михаилу, который тратил на ее прихоти немалые деньги, а когда, наконец решившись сделать ей предложение, хотя ухаживания, в течение которых он осыпал ее различного рода дарами длились чуть менее года, он предоставил Наташе возможность переехать в его имение, естественно, ей пришлось бы навсегда оставить мысли о признании и большой сцене, однако чернобровая кокетка с ясными глазками чуть только надула губки и прогнала его с глаз долой; а наш дорогой хозяин, видимо, под влиянием тяжелых чувств, неожиданно вскруживших ему голову, сильно переживая ее отказ, ворвался ночью в коморку, что служила очередным приютом для Орловой, и взял ее силой, несмотря на всё упорное противление со стороны девушки; после же, придя в ужас от совершенного злодеяния, повинуясь природной скромности, Михаил Александрович не решился на немедленное объяснение, а, выждав паузу в полгода, попытался снова с ней встретиться - не тут-то было: той, кого он любил и след простыл, и никто не мог дать внятного объяснения ни куда она отправилась, ни с кем - так промучившись недолго от тоски, но, надо отдать должное его стойкости перед алкоголем, господин Смернов взял себе в жены Татьяну Антоновну, урожденную Юрьеву. Вот собственно, и окончание этой печальной истории любви, - он посмотрел на потерянного, похожего на человека, утратившего твердый рассудок, Мишеля и прибавил, - конец Наташи Орловой был насколько страшен, настолько и прозаичен: узнав, что беременна, она в мгновение лишилась всего: ухажеров, которых, поверьте мне, было немало, работы в кабаре, комнаты, даже самой отвратительной, и ей ничего не оставалось кроме двух путей: либо свести счеты с жизнью, либо искать встречи с Вами - мысли вернуться к родителям даже не возникло, потому как никто бы не поверил, что она - жертва насильника, и ее попросту бы не приняли обратно в родительское лоно, прокляв, как падшую, недостойную женщину; к прискорбию, она выбрала первый вариант из-за своей природной гордости... И всё же, Михаил Александрович, я, разделяя Ваше мнение, что Вам ничего не было известно, не могу не осудить Вас за мерзкий поступок, а после за слишком длительное бездействие: один раз совершив под действием дьявольской силы преступление, после Вы всё же могли спасти сразу два существа, одно из которых было целиком от Вашей плоти и крови, и, тем не менее, не сделали этого. Печальный итог всей истории так и стоит у меня перед глазами: темный подвал, скрип досок над головой и обнаженное человеческое тело, качающееся в бледных отблесках лунного сияния в такт биения моего сердца, уверяю Вас - ничего более страшного в течение всего моего долгого бытия мне не доводилось наблюдать...
  Он замолчал, вытирая двумя пальцами левой руки слезы, застывшие на морщинах глазниц, они были вызваны либо простой человеческой жалостью, которую странно было бы наблюдать у этого человека, либо возрастным перенапряжением, обратившимся в смертельную усталость.
  - Однако не будем устраивать скорого суда над Михаилом Александровичем, - Смерзяков поднял покрасневшие глаза на хозяина дома, а Белый и Черный, как два брата-близнеца, снова очутились за его спиной, чтобы приладить ранее извлеченный кляп, - как говорили римляне, циркулус вициозус, перед решением собственной участи господин Смернов будет, я думаю немало удивлен, узнав кое-какие подробности из жизни своих родственников и знакомых; к примеру, Татьяна Антоновна, - Черный и Белый вытащили кляп изо рта у хозяйки, по понятным причинам несвязанной, в отличие от всех остальных, - до чего трагична Ваша судьба, не так ли? - Смернова, отвернувшись, не реагировала на разглагольствования пришельца, - будучи совсем юной, за день до замужества повредить спину и всю оставшуюся жизнь вынужденно обретаться в инвалидном кресле; ничто Вам не доступно: ни приемы, ни балы, ни театр - волею судеб Вы лишены даже самого простого удовольствия, и всё из-за бывшего здесь Недосмежкина, да несчастливого стечения обстоятельств, - старик, хитро ухмыльнувшись, пытался ловить ее взгляд, но не смог, тогда улыбнувшись всем остальным, он продолжил, - Помните, что сказано в Библии: "Не сотвори себе кумира", Вы же с раннего детства боготворили будущего мужа, не желая себе иного выбора; конечно, мы одобряем, когда жена любит, уважает и подчиняется своему мужу, как в Писании: "Жена возлюби мужа своего и раздели ложе его", но муж не должен быть в Ваших глазах выше самого Господа нашего; всё же, несмотря ни на что, Вы заманили Михаила в свои сети, пусть и не совсем честным путем; как я уже отмечал, Смернов в то время находился в полностью подавленном состоянии, не замечая почти ничего вокруг, готовый пойти под венец с решительно с любой особой, тут-то и представилась Вам та самая возможность, когда надо было, Калина ХристианИна, брать инициативу на себя и доводить дело до свадьбы; но, прекрасно зная, что Мишель отнюдь не влюблен в Вас, в отличие, скажем, от Николая Афанасьевича, которого Вы всегда на дух не переносили и избегали встреч с ним, Вашей главной проблемой, требующей решения, до, да и после, венчания, было то, как удержать возле себя этого статного красавца, как добиться, чтобы он всё время проводил подле Вас, не обращая внимания на других женщин, наконец, как усилить привязанность, искусственно Вами созданную? Всё это было для Вас словно в тумане, пока не произошел несчастный, вернее теперь уже будет сказать, счастливый для Вас случай, когда при чудовищном стечении обстоятельств Вы повредили спину, утратив чувствительность ног, это всё действительно было так неожиданно удручающе, что со следующего дня и поныне законный супруг окружил Вас добротой и заботой, и несмотря на немощь, Вы не могли не чувствовать себя на седьмом небе от счастья, по-видимому, взяв, в первую очередь, всю вину за случившееся на себя, Смернов, не ведая, почему так случилось на самом деле, немедленно протрезвев от меланхолического настроения, увидел в этом знак, перст судьбы, свой крест, посланный свыше, смирился с тяготой и, подобно Иову, сказал: "На всё воля Божья", - Смерзяков сделал короткую паузу, чтобы набрать побольше воздуха в грудь, - И вот сейчас перед всеми, и первым долгом перед Михаилом Александровичем, я волен утверждать, что наша дорогая мадам Смернова совершенно здорова и способна передвигаться без помощи коляски на своих ногах, не угодно ли Вам это продемонстрировать, раз уж я раскрыл Ваш секрет?
  Татьяна исподлобья злобно бросила взор на Смерзякова и произнесла:
  - Господи, Боже мой, какую чушь Вы городите! По-моему, ни у кого не возникает даже мысли обидеть меня в таком состоянии, но от Вас можно ожидать чего угодно, так даже эти слова меня не сильно удивили; Вы - просто ирод человеческий, ненавидящий всё и вся вокруг!
  - Урби эт орби, - продолжал старик, не слишком задетый словами хозяйки, доставая из-за пазухи голубой конверт, - конечно, первоначально Вы действительно не могли ходить, но потом чувствительность к Вам вернулась, однако Вы решили, что строя из себя калеку, у Вас будет неоспоримое преимущество перед любой другой женщиной, пытающейся заполучить Вашего мужа, - старик медленно разворачивал конверт и извлекал оттуда аккуратно вчетверо сложенный лист бумаги, произнося предшествовавшие слова, - Собственно, это доказательство того, что Вы водили всех за нос уже на протяжении более чем четырех лет: это письмо, адресованное Вашей сестре Ольге Оболенской, урожденной княжне Юрьевой, датировано 20 декабря 1911 года; в нем помимо всякого прочего, в том числе поздравлений с Рождеством и Новым годом, есть такие слова: "Свит Ольга, ты не представляешь насколько я теперь счастлива - вчера я впервые попробовала сделать шаг, и у меня вышло, это тем более радостно, что я была уверенна, будто останусь немощной на всю жизнь; спасибо Боженьке за то, что не оставил мои мольбы без ответа и дал возможность снова почувствовать себя здоровой" и так далее в том же ключе...
  Неожиданно, подобно дикой кошке, Татьяна Антоновна взвилась в мгновение ока со своего кресла и вцепилась в шею Смерзякову, только Белый и Черный оказались к этому готовы и, также быстро оттащив Смернову к инвалидной коляске, крепко ее связали.
  - Ишь, бестия, - прошипел Смерзяков, вытирая с шеи кровь, - Я и в мыслях не допускал, что Вы так ловки, учитывая, что большую часть времени всё-таки проводите без движения, уф, Калина ХристианИна!
  Оправившись, он продолжал, велев теперь вынуть кляп изо рта Григория Ивановича:
  - Только один человек не считая госпожи Смерновой ведал об этом секрете в той же степени, что и она - им был, само собой разумеется, уважаемый доктор Смёдж, который за небольшое - по нынешним меркам - вознаграждение согласился помогать Татьяне дурачить всех вокруг, прописывая ей всякие таблетки и прочие лекарства, на самом деле являющиеся либо витаминами, либо простыми пустышками, - он сделал паузу, чтобы промокнуть платком снова выступившую кровь, - Нечего сказать, отличного компаньона Вы нашли себе в лице Джерри Смёджа: пожалуй, со времен Казановы и Бальзамо не родилось столь отчаянного и жадного до денег и не только до них авантюриста; может быть, вам инкредибилэ дикту, но человек, известный как доктор, в молодости носил кличку Рыжий Пень, в банде его так и именовали: Джерри Рыжий Пень, но это лишь начало славного длинного пути дорогого доктора. Может, Вы сами желаете нам рассказать историю своей жизни, Джерри? - обратился он к Смёджу, приглашая его к разговору.
  - Отчего бы не рассказать, - натужно улыбаясь, обнажая желтые зубы под сухими складками мертвенно-бледных губ, отозвался доктор, - только я очень хочу курить, если позволите, - Смерзяков одобрительно кивнул, и Белый зажег спичкой трубку, - Детство мое я встретил в бедной части Дублина, где все мои ровесники были на побегушках у банд, состоящих сплошь из подростков; мы занимались в основном тем, что грабили припозднившихся прохожих и состоятельных детей из аристократических семей, после мы перешли к более крупным аферам, и однажды решили взять банк, но затея провалилась из-за того, что кто-то - по-видимому, один из нас, - сообщил о готовящемся ограблении в полицию, и тогда мы, подозревая в этом друг друга, лишившись лидеров, упрятанных за решетку, распались, и уже никогда вместе не участвовали ни в каком деле; тогда же я задумался над своим будущем, и, видя, что наибольшую выгоду приносят две профессии: доктор и адвокат, пошел в услужение к дяде-фельдшеру, который выучил меня врачебной практике, а после помог получить аттестат о законченном медицинском образовании с присвоением мне квалификации "доктор", конечно, с таким липовым документом, мне если и довелось бы работать по-настоящему, то исключительно в беднейших кварталах, не заработав никаких благ, и тогда совершенно случайно я встретил старого знакомого еще по подростковым занятиям, который теперь занимался сверхприбыльным делом: контрабандой ввозил в страну опиум, и он предложил мне, как человеку с медицинским образованием открыть аптеку, где и будет подпольный цех по производству выгодно продаваемых препаратов; так продолжалось несколько лет, пока нас всех при загадочных обстоятельствах не схватила полиция, и каждый получил внушительный срок; выйдя из тюрьмы, я принял принципиальное решение удалиться из Ирландии, лучше всего как можно дальше, тогда моим умом и завладела Россия, где бы я мог спокойно без лишней нервотрепки и проблем с властями стать простым лекарем, помогающий больным, в общем, честным малым, кем я не мог быть всю свою предшествующую жизнь.
  - Доктор много нам рассказал, - взял слово Смерзяков, - но далеко еще не всё: во-первых, Вы сами пристрастились сначала к опиуму, а после к кокаину, и, придя в восторг от возможных перспектив развертывания рынка этого дьявольского товара в Московской губернии, засучив рукава, принялись налаживать сеть по поставке этого зелья, - а именно Вы распространяете его среди мнимых пациентов, - благо для Вас, в Москве уже находилось довольно много рассадников этой мерзости, с одним из которых Вы легко нашли общий язык, а сами стали находить новых, доселе не знавших даже и бесовского запаха клиентов; на этой самой ниве и произошло знакомство Джерри со Смекалицким, - старик кивнул в сторону пана и, даже не призывая вынуть кляп из его рта, продолжал рассказывать, всё более входя во вкус и не нуждаясь в иных выразителях правды, так, чувствуя приятное покалывание под ложечкой, иной простолюдин, никогда не пробовавший себя на месте оратора, ни с того, ни с сего входит в раж, чувствуя в себе силы, быть может, превзойти самого Нерона, - ад хок, Вацлав сам никогда не употреблял сатанинского порошка, а лишь был замечен в неоднократном неумеренном возлиянии, но в кругах, где часто можно его встретить, а именно: игроков в карты, есть много знакомых доктора, которые и присоветовали обратиться к нему, когда у пана расшалился седалищный нерв - знал бы он тогда, что выражение седалищный нерв было паролем, и аккурат таким манером доктор выходил на нового потребителя - после доктор часто любил рассказывать это недоразумение, когда он с полным чемоданчиком чистейшего кокаина прибыл к пану, а тот, повернувшись спиной, морщась от боли, спустил кальсоны. Эо ипсо, мы подошли к разбору нашего уважаемого пана, может быть, Вы сами хотите что-нибудь рассказать о себе?
  Лишившись кляпа, Смекалицкий срывающимся голосом стал говорить настолько скоро, что проглатывал части слов, а иногда и целые слова, так, что вместо законченных фраз из его уст вылетала неудобоваримая каша, состоящая из какофонии звуков, различного происхождения:
  - Да, я - игрок, и нисколько этого не стыжусь, многие знают об этом, но скажите, у кого нет тайного порока, который отравляет ему жизнь, да и самые великие праведники были прежде самыми отъявленными грешниками, и только через пресыщение грехом они познали истину жизни, истину праведности; возможно, и мне был привит Богом этот недостаток, чтобы, очистившись от всей грязи мною познанной, обрести безгрешное счастье.
  - Возможно, Вы и правы Вацлав, - улыбнулся Смерзяков, - только слова, Вами произнесенные, точнее толковать, как аргумэнтум ад хоминэм, однако, не стоит меня недооценивать, ведь Ваш корпус дэликти отнюдь не ограничивается лишь только игрой, сит вэниа вербо, и игрок из Вас совершенно никудышный - помните десять заповедей Господней, и что будет с тем, кто преступит их, так вот одна из них звучит: "Не оговаривай товарища твоего", а Вы, пан, приняли на себя лжесвидетельство, за что, собственно, Вам и пришлось оставить армию, когда всё выяснилось, и Вы с позором бежали подальше от Польши, чтоб только укрыться от ненавистных взоров однополчан, - как видите, я намеренно не называю Вас майором, так как ведаю, что Вы лишены всех званий и наград, заработанных на ратном поприще, и являетесь персона нон грата в регулярных войсках - сик транзит глория мунди; а игра - всего лишь способ позабыть обо всем том унижении и страхе за свое будущее, что пришлось Вам испытать исключительно по собственной глупости; потом, поджавши хвост, Вы бежали, а тех семерых Ваших сослуживцев по вашему же лживому навету забили до смерти палками, и только восьмой, по счастливой случайности выжил, но потерял рассудок, и с тех самых пор лишен возможности нормального существования - и всё это только по Вашей милости, так что я почему-то убежден, что в святые, дорогой бывший майор, путь Вам в ближайшие несколько тысяч лет, что Вы проведете в геенне огненной, заказан.
  С минуту он помолчал, жадно хватая раздувшимися ноздрями воздух и вытирая пот со лба всё тем же окровавленным платком, а после сказал:
  - Тэмпора мутантур эт нос мутантур ин иллис, ведь так, Александра Александровна? Я думаю, Вы премного удивлены всей той картиной, что я сейчас обрисовал, ведь Вашим тонким чувствам не знакома грубая несправедливая действительность? Ах, нет, - старик театрально выпучил глаза, будто только сейчас припомнил нечто очень важное, - Вы же были когда-то влюблены, и через всю жизнь пронесли свою несчастную любовь к этому бедолаге Анриэлю, которого и художником-то назвать язык не повернется; Вы считаете его своим учителем, а он лишь передал Вам несколько простых навыков, которым его обучили в художественной школе - сам же он сполна воспользовался Вашей молодостью и непорочностью, которую Вы по незнанию истратили на него, вообразив, что влюблены в этого альфонса, состоявшего на содержании у многих богатых и знатных парижанок, включая Вашу тетушку, которая была его любовницей как раз тогда, когда Вас угораздило поселиться у нее; ныне Анриэль, смертельно больной чахоткой, доживает последние дни в лечебнице Сен-Дени под Парижем, никому ненужный, всеми брошенный; но, ад рэм: всё было бы слишком просто и неинтересно, если бы Вы, госпожа Мирзоева, ограничились исключительно тем, чтобы всю жизнь страдали; нет, что вы, Александра Смернова, не получив удовольствия сердечного, решили заполучить удовольствие материальное, выйдя замуж за какого-нибудь немощного богатого дворянина, с целью заполучить все те возможности, что были в распоряжении Вашей тетушки - ей Вы, по-настоящему, всегда завидовали и хотели обрести такую же жизнь, коей существовала она; и такой брак по Вашему расчету состоялся; хотя Вы решили, что старик Мирзоев не протянет и года, Вы жестоко ошибались: мало того, что он оказался в быту довольно бодрым, так еще заставлял Вас по ночам услаждать его садистическими любовными утехами; и пусть от него у Вас родились две чудесные дочери, всё равно татарское иго не могло длиться слишком долго, и тогда Вы вместе со своим очередным уже любовником - камердинером Мирзоева - решились на отчаянный шаг: убить тирана, отличавшегося садистическим нравом не только в постели, но и в жизни; только, как лучше это сделать, чтобы представить всё в естественном ключе, и получить причитающиеся по завещанию миллионы и угодья - это была загадка, непростая для сиюминутного решения, но однажды, Ваш камердинер, случайным образом, раздобыл брошюру, где были описаны разные способы отравлений, что предрешило судьбу Вашего супруга, теперь уже окончательно его судьба состояла в том, чтобы умереть мученической смертью. Уж не ведаю, чем Вам приглянулся чай из труднодоступного олеандра, однако же именно таким способом Вы смогли вызвать остановку сердца у старого помещика, что досрочно сделало Вас обладательницей всего состояния, принадлежавшего прежде Мирзоеву, а камердинера - управляющим с сорока тысячами годового дохода, о котором он и во сне мечтать не мог; дикси, не хотите ли чего-нибудь прибавить к сему сказу? - он доброжелательно остановил свой мутный взгляд на Сандрин, которой в этот самый момент вынимали кляп.
  - Энкруайябль, - тонко улыбаясь, однако с заметно побледневшим от напряжения лицом, произнесла Сандрин, - Нет, Вы отнюдь не являетесь сумасшедшим - такого вздора умалишенный не сочинил бы даже при Божественном вмешательстве; Вы гораздо хуже самого буйно настроенного душевнобольного - Вам в каждом порядочном человеке отчего-то мерещатся насильники и убийцы, что я могу примолвить к Вашем словам... Пожалуй, лишь то, что мне искренне жаль Вас - эти потуги изобразить из себя ангела Господня, а нас - презреннейшими представителями людского племени, ни к чему ровным счетом не приведут. Се ту.
  - Ах, как жаль, Александра Александровна, - покачал головой Смерзяков, - эо ипсо, Вы не признаете свою вину, сцилицет, это Ваше законное право, но я смею утверждать, что всё сказанное мною ранее, равно как и всё то, что я скажу впредь, является чистейшей правдой, и по отношению друг к другу Вам, всем и каждому, было бы честнее признаться в этом, - он вздохнул и, переведя взгляд на Смелянского, удивленно поднял брови и закивал:
  - Теперь пришла пора и Вам, Яков Сигизмундович, отвечать за свои поступки перед нами и перед лицом Господа нашего, не желаете ли облегчить душу самостоятельно, чтобы потом сказать себе: дикси эт анимам лэвави?
  Смелянский, которому только что освободили рот, покрылся нездоровым румянцем, еще более ярким, чем тот, который покрывал его щеки постоянно, и с вызовом проронил:
  - А я в Бога не верую и сам устанавливаю себе границы дозволенного, так что меня совершенно не заботит Его мнение - я на себя по сему поводу никаких обязательств не брал, и судить меня некому.
  - Ошибаетесь, молодой человек, - с улыбкой, которой отец смотрит на сына, только что произнесшего неоспоримую глупость, мягко ответил ему Смерзяков, - Что ж Вы, Калина ХристианИна, возомнили себе: если Бога нет, то и судить Вас некому; нет, здесь Вами выбрана неверная точка опоры: Бог существует независимо от Вашей веры или неверия в него, и перед Ним, подобно Гамлету, не стоит вопроса "быть или не быть" - Он при любом раскладе сил в обществе остается самим собой: мудрым всевидящим оком грядущей справедливости; и Вас Он вправе судить, а я, как выразитель Его воли, намерен сделать это именно сейчас, - знаком показав, чтобы кляп снова нашел рот пианиста, старик, как и раньше, принялся излагать новую печальную историю:
  - Арс лонга, вита брэвис, так Вы считали тогда, Яков, когда только научились извлекать из деревянного ящика, наполненного струнами и прочим хламом - я несильно сведущ в устройстве музыкальных инструментов - волшебные льющиеся звуки? Когда Вы возомнили себя величайшим на свете пианистом, играющим сильнее Моцарта? Тогда ли, когда у Вас появилось первое фортепьяно, и Вы могли не представлять себе, как Ваши пальцы текут по клавишам, обнимая то податливую белую, то упругую черную, как музыка перестала оставаться только воплощением Вашего сознания и стала такой же реальностью, как то, что Вы совершили, как то, чем Вы занимаетесь сейчас. Прекрасно осознавая, что жизнь, которую Вы ведете настолько не похожа на музыку - на великое Божественное творение, Вы сами чувствуете, будто состоите из двух половин - прекрасной и ужасной, одна из них неразрывно связана с музыкой, другая же покрывает все Ваши неблаговидные поступки, о которых я сейчас поведу свою речь. Неоднократные попытки убедить Вашего благодетеля, промышленника Фельдмана, в том, что Вам необходимо ехать учиться в столицу, чтобы развивать приобретенные навыки, ни к чему не привели - он считал, что фортепьяно - это сущее баловство, пригодное единственно лишь для развлечения гостей, к серьезным увлечениям его отнести никак нельзя, и при любом разговоре, что Вы было заводили о перспективах своего музыкального образования, он добродушно трепал Вас по щеке и предлагал теперь, когда Вы уже достигли того возраста, когда пора браться за ум, выбрать себе занятие по душе, связанное с судопромышленностью, либо судоходством, чтобы в дальнейшем, когда бы Григорий Моисеевич состарился, именно Вы могли занять его место во главе всех судостроительных предприятий, крупных и мелких, ему принадлежащих. Однако отчего-то такое будущее отнюдь Вас не прельщало - Вы видели себя художником звука, пианистом, которого купает в овации благодарная публика, неоднократно вызывающая на бис; и тогда Вы решились бежать, бежать подальше из этого дома, где перед Вами впервые открыли волшебный мир, а потом объяснили, что он недоступен, однако Вы не верили, хотели сами добиться поставленной цели, благо характер Ваш всегда был целеустремленным; итак, решение о побеге крепло день ото дня, но вся загвоздка заключалась в том, что в Вашем личном распоряжении не наблюдалось ни рубля наличности - а без денег, как известно, любая авантюра заведомо обречена на жестокий провал, - что же Вам делать: просто взять денег без спросу и исчезнуть было невозможно по двум причинам: во-первых, Вас бы запросто воротили назад, где бы Вы ни очутились на момент поиска - средств у Фельдмана - самого богатого человека в Таганроге, было больше, чем достаточно, а во-вторых, промышленник, как правило, не держал в доме наличность, предпочитая хранить ее в иных местах, Вам недоступных; инкредибилэ дикту, глядя на Вас, но всё-таки в голову Вам пришла жуткая мысль - устроить налет, подговорив на это дело несколько малознакомых субъектов, пользующихся дурной славой в городе - опустим подробности сговора и подготовки преступления; ад литтэрам, глубокой ночью, когда все спали, уж не знаю ли как младенцы, пусть это прозвучит слишком пафосно, но, однако же, не спал один человек, а именно Вы; отперев дверь, как и было оговорено заранее, Вас наравне с остальными связали... А то, что произошло потом, не входило в Ваши измышления, накануне, ведь верно?
  Смерзяков вопросительно глядел на бледного Смелянского, по щекам которого струились грязные слезы.
  - Они избили до полусмерти Фельдмана, в конец всё же выяснив, где тот упрятал деньги, а потом произошло то, за что, видимо, Вы будете корить себя до самого конца Вашей жизни: они по очереди надругались над цветущим свежим бутоном Розы, дочери Вашего благодетеля, которую Вы, несмотря на всю привязанность и главенство в Вашей душе музыки, безусловно нежно любили, а после обвиняли в случившемся всех и вся, хотя в первую очередь это была исключительно Ваша вина, - он снова знаком дал понять Черному, чтобы тот вытащил кляп изо рта пианиста.
  Вместе с всхлипываниями и заиканиями Смелянский нестройно, словно набедокуривший ребенок, пытался схватить уплывающую соломинку прощения:
  - Я не знаю, почему так случилось, никогда бы этого не позволил, но они были гораздо сильнее меня, не подчинялись тому, что я задумал, всё пошло прахом, будь у меня такая возможность, никогда бы я не повторил подобного, простите меня, я виноват, но я осознал, еще тогда осознал; я проклял их, я ненавижу их, я желаю, чтобы эти нелюди поскорее сгинули с лица земли, - он замолчал, не переставая, подавлять в себе новые всхлипывания.
  - И тем не менее, Яков Сигизмундович, Вы взяли у тех, как Вы выразились, нелюдей деньги, и именно эти деньги позволили Вам осуществить мечту: уехать учиться в Петербург, который дал Вам, несомненно, много больше, чем даже Роза, которая после того трагического случая слегла с жаром, в бреду повторяя лишь Ваше имя, и после тихо скончалась, ушла ад патрэс, так сказать, - старик поджал губы, как бы извиняясь за то, что уже ничего изменить нельзя, и Смелянский вольно или невольно виновен; тяжело вздохнув, Смерзяков ловко обернулся на подошвах своих сапог к Акулине:
  - Милая барышня, я многое повидал на свете, еще больше слышал, но, вот, никак не могу взять в толк, что Вы делаете в этом, совсем не подходящем Вам, обществе, зачем Вы увязались за Недосмежкиным, в любом случае оказавшимся бы здесь, что ж Вам не сиделось спокойно дома за каким-нибудь любовным романом; нет, какая-то неявная сила убедила Вас в необходимости отправиться в гости к ничуть не знакомым людям и быть наравне с ними; знаете, что таких как Вы многие просто презирают, желают, чтобы женщин подобного рода поведения вовсе не существовало в природе, тем более почитают ниже собственного достоинства принимать таких дам у себя дома, но здесь общество вполне либерально настроено и, видимо, готово принимать в свой круг кого угодно, даже самого дьявола во плоти; однако я отвлекся - раз уж Вы присутствуете, то стоило бы, в общем череду, поведать и Вашу историю, не слишком углубляясь в нее, так как от Вас глупо ждать раскаяния - Вы, подобно жителям Израиля, распявших Христа, не ведали, что творите; вначале Вы, ослушавшись отца своего, - между прочим, дворянина, обладающего немалым состоянием, - бежали из дома, и хотя не были научены мало-мальски работам по хозяйству, довольно быстро освоили несколько профессий от повара до сиделки; всё бы складывалось, по крайней мере, не так уж прискорбно, если бы Вы оставались честной девушкой, но привыкши с ранних лет к роскоши, а после, присовокупив к своим достоинствам умение великолепно готовить, правильно ухаживать за хворающим, смотреть за детьми, Вы не могли обеспечить себе достойное Ваших представлений существование, и тогда, глядя как живут кокотки, коих в Москве, где Вы очутились после нескольких переездов, было более чем достаточно, Вы, также как и в иных своих стремлениях, всерьез решили овладеть искусством обольщения, которого долго Вам учить не пришлось - в Вас просто неисчерпаемый кладезь таланта практически ко всем умениям, - и здесь Вы достигли, если не сказать совершенства, то просто феноменальных успехов: скажите, сколько разбитых сердец, сколько несчастных возлюбленных Вы оставляли на своем пути, попутно выжимая их, подобно тому, как выжимают сочный лимон, как духовно, так и материально; сколько вполне благополучных до Вашего появления дам, замужних и обрученных, грозились убить Вас, сколько дуэлей совершилось из-за Вашего озорного вздернутого носика, вспыхивающего по пустякам, но заставляющего мужское сердце учащенно биться, заявляя на Вас свои претензии; наконец, скольких добропорядочных семьянинов и неоперившихся юношей Вы довели до самоубийств, многие стрелялись, глядя в упор на Ваш снимок, через мгновение измаранный кровью, - Смерзяков задумался, опустив голову, но через некоторое время вновь продолжил, делая из сказанного им вывод, - эрго, Вы - воплощение дьявола, разрушающий привычное течение жизни, Вы относитесь к темной стороне и не имеете права на существование; у меня нет даже капли желания, спрашивать Ваше мнение по этому поводу - оно мне очевидно, так что молитесь, пока еще есть возможность просить прощения перед Господом, - он отошел на середину и, обращаясь уже ко всем, продолжал, - Последние слова обращены ко всем здесь присутствующим: молитесь, если можете, у Вас есть еще несколько минут, чтобы раскаяться в своих злодеяниях и греховных поступках, ад экзэплум того разбойника, что раскаялся, будучи распят рядом с Христом, и обрел свою душу в раю.
   В это самое время спутники Смерзякова открыли баки, принесенные с собой и в ноздри каждого, кто находился в гостиной, ударил резкий маслянистый запах; почуяв, на этот раз совершенно точно нечто недоброе, пленники попытались вырваться из своих оков, многие плакали от бессилия, а Черный и Белый принялись разливать керосин по комнате, а после и по всему дому; тем временем, Смерзяков продолжал:
  - Каждый из Вас, Калина ХристианИна, понесет наказание, равное тому преступлению, которое за ним числится и описано в куррикулум витэ, поведанном мной ранее; никто, как бы ему этого ни хотелось, не уйдет от назначенного наказания, оттого что все вы грешники и богоотступники, и нет вам прощения; вы - олицетворение злодеяний жителей Содома и Гоморры, но нет среди вас Лазаря - праведника, которого следовало бы спасти, все в равной мере заслуживаете смерти по корпус дэликти, и вы ее получите от выразителя воли Господней; да будет сей день для вас Днем Смерти, Днем Очищения доброго духа земли от вашей скверны. Господи, смилуйся, прими души рабов Твоих с миром, да будет на то воля Твоя. Аминь, - он, не обращая внимания на стоны и всхлипы, подойдя к каждому перекрестил его, а после спешно удалился, доверяя приспешникам право самостоятельно поставить точку во всей этой истории.
   Перед тем, как поджечь дом и всех, кто в нем находится, Черный и Белый, несмотря на всё сопротивление, плач и вой, освободили Синичку и Воробышка, и насильно увели их, водрузив на арабских скакунов, заблаговременно выведенных из конюшни и запряженных, ожидавших только самих наездников; Белый с Воробышком выбрал пегого, Черный с Синичкой оказался на белоснежном с серебряной гривой, и, оседлав их, призраки со своими ношами пустились прочь, увлекая за собой печать сего ныне уже почти что не существующего в природе дома в покрывающую всё и каждого девственную тишину ночи; и только старик, изредка оборачиваясь на занимающиеся за спиной языки пламени, задумчиво ссутулясь, медленно брел, опираясь на посох, в сторону от Поликарпово, чему-то натужно улыбаясь во мгле, и во всех его движениях сквозила холодная медлительность, которая нисколько не сочеталась, а наоборот, искажала ту быстроту, с какой радостный, будто вырвавшийся наружу из тысячелетнего плена, огонь пожирал усадьбу Смерновых с гостями и хозяевами, никак не могущими выкарабкаться из самого его чрева.
  
  ЗАКЛЮЧЕНИЕ
  
   Именно так завершилась сия, рассказанная мною во всех подробностях история, случившаяся в далеком сейчас уже 1916 году; но что же произошло после, вслед за этим заставляющим содрогнуться сюжетом, - мне бы очень хотелось, ничего не утаивая от вас, любезнейшие читатели, расположить всё известное мне по порядку, по хронологии событий, однако начну свое повествование с конца, как сказано у моего любимого поэта Афанасия Фета: "И много лет прошло, томительных и скучных...", без счета воды утекло с той поры; нет уже страны под названием Россия, где произошло страсть сколько кровавого и бессмысленного спустя всего год с небольшим, и продолжилось и в двадцатые, и в тридцатые, и, наконец, дай Бог в последний раз, в сороковые, да в таком количестве, что убийство нескольких человек в шестнадцатом году можно принять за погрешность при уничтожении десятков миллионов...
   История, которую вы прочли уже ныне почти до самого завершения, совершенно правдивая; все персонажи настолько реальны, что являются мне по ночам, осуждая за тот мерзкий, недостойный существа в человеческом обличии, поступок, суля мне бесконечно жуткие муки в преисподней за ту подлость, с которой я действовал в тот день, - что же, может, мне и суждено вечно гореть в аду, но совесть моя, прежде снедаемая терзанием от невозможности раскаяться, сейчас наполнилась до краев облегчением - сразу после того, как я поставил последнюю точку двадцать пятой главы, и рассказал всё, что знаю о том страшном происшествии, состоявшемся 16 мая 1916 года.
   Сорок лет и два с половиной месяца минуло с того самого дня, который уже никогда не оставит меня в воспоминаниях и ночных кошмарах; в настоящее время я гляжу на уходящую вдаль точку парусника, который медленно движется в сторону Франции, на кучевые облака по-над горной грядой, окрашенные заходящим солнцем в нежно-оранжевый цвет, на множество лодок скопившихся в порту, - в отличие от иных приезжих и отдыхающих, что предпочитают останавливаться в отелях или апартаментах, многие приезжают сюда на яхтах, где и живут всё время, пока пребывают здесь; только что часы на башне пробили девять раз, и значит скоро балкон мансарды, где мне довелось доживать свой век окутает августовская ночь, которая здесь, на Женевском озере, порой окрашена звуками свинга, длящегося иногда даже до двух часов, не дающего уснуть немощному старику, в коего я ныне обратился: борода моя местами вылезла, кое-где свалялась, так что, торчащие белые клоки придают мне устрашающий вид клошара, живущего под мостом, волосы на голове почти все вылезли из-за чего, я стал похож на одуванчик, с которого сдули не все перья, и мне приходится одевать на себя ярко-красное кепи с алебастровым крестом посредине, чтобы под палящими лучами меня не хватил удар (хотя нынче, когда я излил свою душу, для меня это уже, по большому счету, не играет никакой роли), зубы почти все выпали, вследствие неизвестной болезни, поразившей меня на пароходе, плывущем в Константинополь, оттого в пищу мне приходится употреблять исключительно мягкие, чаще молочные блюда, помимо всего вышеперечисленного, я, видимо по злой иронии судьбы, теперь уже навсегда прикован к инвалидной коляске, и чаще всего весь мой дневной моцион ограничивается балконом, с которого - на это грех жаловаться - открываются по истине великолепные пейзажи; правда, иной раз Сесиль, моя сиделка - очень добрая и работящая девушка родом из центральной Франции - вывозит меня прогуляться по набережной в сторону Вевей; если предварительно она ради такого случая припасла немного сухих корок, то мне удается покормить лебедей, которых здесь целый выводок - до чего же это прекрасные создания, особенно, когда после трапезы, они грациозно выгибают шею и чистят перышки, но здесь красноносые твари разжирели и даже не пытаются взлететь, а только лишь нагло попрошайничают пищу у всех проходящих по набережной; кстати, именно моя маленькая Сесиль послужила прототипом единственного вымышленного персонажа во всем романе - Маланьи Смеляковой, которой я никогда не видел, но твердо знал, что она существует, поэтому и позволил себе немного воображения, предав деревенской девушке, что была влюблена в Смернова, черты той, кому я безмерно благодарен, кто ухаживает за больным иудой-стариком, много не прося и не ведая, что он натворил в далеком прошлом.
   Уже стемнело, и теперь я гляжу на стену моей коморки, которую украшает картина Александры Мирзоевой. На ней, в свойственной Сандрин манере, на желто-голубом фоне полуобращены к зрителю Вера и Надежда; они стоят, держась за руки, и смотрят насмешливыми взорами, как бы перенося на вас приподнятое настроение; на Синичке -открытое малиновое платье, на Воробышке - обычное для нее закрытое горчичное; это полотно было окончено как раз в тот день.
   Кстати, пару дней назад, когда я ни с того, ни с сего выбрался в Монтрё, в казино мне почудилось, что одна дама в мехах уже довольно-таки преклонного возраста, но сохраняющая свежесть и улыбку молодости, похожа на Надин как две капли воды, конечно с учетом тех сорока лет, что минуло с тех пор (я написал дама в мехах, а сам призадумался, могло ли такое быть на самом деле - ведь, укутывать свои плечи манто или палантином уж совсем невозможно в начале августа; видимо, память иногда способна мне изменить, однако лишь кратковременно, и теперь я ясно припоминаю, что еще стройную ее фигурку стягивал однотонный ситец цвета беж, а из губ, к уголку которых она то и дело прикладывала длинный мундштук с элегантной сигареткой на конце, змеился тонкий сизый дымок); разумеется, допускаю, что принял за Синичку лишь призрак, лишь видение, лишь желаемое за действительное, и всё же Синичка, унесенная прочь Черным на арабском скакуне, вполне могла устроить свою жизнь, вырвавшись из его лап, и стать успешной женщиной, выгодно выйдя замуж, или как-то иначе; но это всего лишь домыслы - естественно, я не показал виду, и не обратил внимание этой почтенной мадам на свою особу - кто знает, какая могла бы случиться реакция, будь это и вправду она...
   Много, очень много, повторюсь, времени прошло с момента моей мнимой мученической смерти, вместе с которой кануло в лету мое прежнее имя - Николай Недосмежкин, теперь у меня новое, не имеющее отношения ко всей этой истории прозвище; я уже совсем не тот, что раньше, когда ради собственной глупой прихоти мог нанять мерзких людишек для совершения грязного дела, чтобы разом освободиться от терзавших меня мучений, наблюдать за издевательствами и унижениями, учиняемых Смерзяковым из соседней комнаты, держа в руках зарезанного поросенка и ожидая окончательного приговора, заранее мне известного, который он должен был объявить пленникам, и покинуть дом только в момент, когда он уже почти был объят пламенем, с припасенной на память картиной в руках; знал бы я тогда, что вновь приобретенные страдания будут гораздо сильнее истязать мою душу, чем знание о настоящей жизни Михаила и Татьяны; прежде совершив неудачно самостоятельную попытку разрушить их брак, после мне пришлось прибегнуть к услугам особенных существ, которые своим делом как раз считают подобное ремесло.
   Немало решила и повестка, пришедшая мне накануне и заставившая отбросить последние сомнения в целесообразности всего предприятия, которое я разрабатывал около года, решая, каким образом всё это должно произойти, кому следует быть на праздновании, а кого лучше было бы удалить от дома Смерновых; так, за день до злополучия, я, зная о неважном самочувствии князя, уговорил его на пешую прогулку вдоль Оки, и как назло, в самый ее разгар мы попали под сильнейший ливень с градом, на следующее утро, у него и в мыслях уже не было отправиться на день рождения зятя; кстати, замечательный был балагур, без умолку рассказывал занятные истории из деревенской жизни, к сожалению, ему не довелось почить от старости в собственной постели - весной восемнадцатого его до смерти забили собственные крестьяне, которые прежде души в нем не чаяли.
   Теперь остается только поведать любопытному читателю, каким образом мне стали известны те факты, которые заставили обитателей имения поверить в искренность старика, когда он говорил, что является Божьим посланником: всегда мне нравились игры а-ля соглядатай, я любил следить за многими, но в большей степени за теми, кто мне хорошо знаком и дорог; историю Мишеля я, пожалуй, позволю себе опустить, так как любому должно быть ясно, что я принимал непосредственное участие на всех этапах ее развития от зарождения до внезапного окончания, когда я самолично сообщил полиции, что нашел тело покончившей с собой девушки, а после принял на себя все расходы по ее погребению на родине, в Воронеже; Татьяна Антоновна сильно изменилась с тех, как я ее только узнал, ее пор, после она перестала представлять собой тот чистый и непорочный образ, который являла собой до свадьбы: тот случай на конной прогулке сильно повлиял на ее мировоззрение, и теперь я уже не мог как раньше беседовать с ней часами, получая большое удовольствия оттого, как она слушает, внимает моим рассказам, Татьяна избегала меня, а когда мне, даю слово, по чистой случайности, удалось перехватить письмо, адресованное ее сестре, мне окончательно всё стало ясно: Татьяна меньше всего на свете желала быть разоблаченной, поэтому усиливала свою лженемощь неожиданно нагрянувшими хворями и мигренями неизвестного происхождения, при посредстве которых она не решалась встречаться со старыми знакомыми, лишний раз рождая у Мишеля чувство вины за ее жалкое состояние; про Александру Александровну и Анриэля мне конечно же поведал сам Михаил, знавший сию историю пусть и не во всех подробностях, но очень складно рассказывавший мне ее во время очередного нашего с ним давнего дружеского застолья, а вот об остальном поведал бывший садовник Мирзоевых, перешедший после смерти хозяина ко мне в услужение; именно от него я узнал об истязаниях, которые тот учинял жене и прислуге, а также о том, что в последний год жизни старого помещика мадам велела выстроить оранжерею, где она выращивала невесть откуда взявшиеся под Москвой кусты олеандра, при этом мне припомнилось, что пару лет тому назад в некоторых книжных лавках, где я был в те годы довольно частым гостем, мне встречалась странная во всех отношениях брошюра, направленная скорее самоубийцам и описывающая различные способы отравлений, тогда я ее незамедлительно купил, исключительно ради забавы, а теперь, по случаю, прослышав о запомнившемся мне олеандре, отыскал ее и, подтверждая догадки, но всё равно изумляясь, я еще раз, наверное, теперь под иным углом зрения, прочитал о чае из олеандра, который способен искусственно вызвать сердечный приступ; о странной истории, приключившейся в Таганроге мне поведали московские купцы, которые выкупили у меня доставшиеся по наследству кофейные - ведь прежде они занимались подобной деятельностью в том южном городе, точно ничего не было установлено, однако же пианист странным образом сбежал на следующий же день после налета, выводы здесь можно было строить совершенно различные, что совсем не исключало его участия в этом деле, а далее - опыт и искусство разоблачения несостоявшегося прокурора или адвоката, бывшего актера провинциального театра Смерзякова, выбравшим своим ремеслом из всех прочих именно такое поприще; слава о пане Смекалицком, бывшем майоре, как никудышном игроке, гремела по всей округе, мне стало попросту интересно, с чего бы это поляк бросил свою родину и переехал в центральную Россию, что было тогда довольно редким явлением, среди друзей и знакомых я отыскал таких, кто мог быть связан с министерством, и через некоторое время мне уже было известно всё, благо информация сия не была слишком уж недоступна; про доктора, промышляющего незаконным товаром, я тоже был наслышан, но не имел никаких доказательств, а когда всё же совершенно случайно порекомендовали доктора Смёджа, мне вдруг стало особенно любопытно, отчего ирландский врач принял практику в Подмосковье, конечно я не видел в этом ничего предосудительного, но всё-таки, согласитесь, во время войны всё необычное кажется подозрительным, даже если продолжается уже несколько лет, тогда я отправился в иное министерство, к старинному приятелю моего отца, который принял меня как родного отпрыска, и попросил его об услуге, так что через некоторое время мне предоставили отчет о том, кем была на самом деле эта скрытная личность в Ирландии, однако я предпочел скрыть данные с тем, чтобы окончательно решить его судьбу немного позже, тем более, что к моим знаниям добавился к тому времени и пароль: седалищный нерв, в связи с анекдотом о Смекалицком и Смёдже, что поведал мне со слов доктора, с которым я тогда был знаком лишь заочно, один приятель, неоднократно пользовавшийся его товаром; ну, а Акулина сама со смехом мне рассказывала и об искусстве обольщения, и о разбитых сердцах, и о многом ином так, что меня бросало в дрожь, оттого как пренебрежительно она описывала всех этих несчастных людей, встреченных ею на своем пути.
   Да, и кто возьмется предположить, какой финал ждал бы Смернова и его семью, если принимать во внимание всё то, что произошло в дальнейшем, возможно, они смогли бы покинуть Россию и нищенствовали где-нибудь во Франции или Германии, пережив на своем пути массу неприятных испытаний, но только, если бы их не уничтожила неуправляемая волна народного безумия, что забрала власть из рук Временного правительства.
   Сам же я ненадолго залег на дно - как, может быть, покажется вам странным, но средства позволяли, - а потом - первая революция, неразбериха, утопия, затем, следом за ней, вторая, - и Россия приказала долго жить, разрываемая на куски всевозможными корыстными господами и, как они себя сами называли, товарищами, алчущими денег, власти и территорий; не считаю себя провидцем, но в одно мгновение мне стало ясно, в отличие от остальных, что это - не случайность, что страна давно шла в сторону, обратную развитию, и наконец, подобно динозавру, неспособному выдержать новые реалии природы, развалилась на куски, поглотив монархию и, вместе с ней, гражданские права и свободы, так быстро окончившие свое недолгое зарождение, а после уписала интеллигенцию, духовенство и просто честных людей, оставив себе лишь черную зависть и ненависть к любому, у кого есть нечто, недоступное другим; и я решил оставить родину, удалиться восвояси - благо, нынче мне, человеку без прошлого, это было сделать значительно проще, чем раньше, сославшись, как и многие, на отсутствие каких бы то ни было документов; неважно как, но мне удалось попасть на некий инфекционный пароход, следующий в Турцию (ему я обязан полной утратой почти всех своих зубов), где я очутился в сильнейшей лихорадке, как говорили, в бреду нечленораздельно лепеча чьи-то имена, откуда я перебрался уже после выздоровления в Берлин, а вслед за тем в Париж, где как раз образовывалось сообщество, своеобразное гетто (новое словечко, которое нынче у всех на слуху) русской эмиграции, устраивались вечера, благотворительные чтения и концерты; иногда я посещал их, но после болезни уже не мог вести полноценный образ жизни, а когда немцы вторглись во Францию, я перебрался во франко-говорящую часть Швейцарии, поближе к Монтрё, где и живу по сей день, упиваясь размеренной жизнью у озера.
   По-прежнему, я пишу стихи, попутно публикуя их в различных эмигрантских изданиях, чаще других в "Русской мысли", где они выходят под моим стародавним псевдонимом, которым я пользовался еще в России - Серж Фамильский; последнее стихотворение, которое мне удастся привести в моем романе, являющееся одновременно и прощанием с терпеливым читателем, навеяно несколько дней назад потрясшим всю Швейцарию сообщением о том, что двое молодых людей - юноша и девушка, - взявшись за руки, намеренно бросились под Миланский поезд, ночью, где-то под Ньоном; именно им, этим Ромео и Джульетте двадцатого века, я и посвящаю нижеследующие строки:
  
  Уже июль - к зиме повернут день. Держались
  Рука в руке, глаза к глазам, душа с душой
  И, словно в зеркале, друг в друге отражались
  Без всяких гнусностей, навязанных судьбой.
  Прозрачная слеза бежала по ланите,
  Но первой встречи невозможно отменить;
  Однако вы судьбу за то благодарите,
  Что жизнь вам помогла хоть раз, но полюбить...
  С той сладостной поры надели вам оковы:
  Родители всегда мечтали разлучить,
  Чтоб даже в мыслях не нарушили основы,
  Да позабыли чувство глупое - любить.
  Уж нынче вечером отправитесь простою
  Дорогой рельсовой, где ходят поезда...
  К колесам ринетесь, с тем, вопреки устою,
  Быть только вместе неразлучно, навсегда!
  
   ЛЯ ТУР-ДЕ-ПИЛЬ, 1956 г.
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"