Феллер Виктор Валентинович : другие произведения.

Новый русский византизм

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

Виктор Феллер

  

Новый русский византизм

(ОПЫТ ИНТУИТИВНОГО И ЭСТЕТИЧЕСКОГО СИНТЕЗА)

  
  

I. Постановка вопросов

О душевном состоянии России

   Чем современной России похвалиться перед будущим? С какими идеями, каким духовным опытом она пришла к порогу своей истории в XXI веке?
   Кажется жесток и несправедлив период даже ее недавнего прошлого: бледно-розовый (и слегка коричневатый) советизм постсталинской эпохи; дурацкое интриганство как внутри страны, так и вовне; разбазаривание сил, средств и чувств; выхолощенный наукообразный марксизм-ленинизм; своеобразная философия жизни как философия лагерного выживания; всепоглощающий цинизм, цинизм как вера в романтическую жестокую судьбу и волю, сбежавшую от судьбы и спрятавшуюся в сугроб.
   Что это было, куда ушло? Испарилось, потеряло ценность и смысл? Что не ушло, то пожухло, свернулось, стало меньше... Русские тихо, хоть и с возгласами, распрощались со своей империей, с претензией на суждение о мире, на знание главных вещей, якобы обретенных в марксизме, а русская оригинальная и жизненная "философия", запузырившись в конце этой эпохи совсем неоригинальными феноменами тотальной коррупции и бандитизма, тоже как-то потеряла всеобщность, стала скорее утешительной, чем действенной, стала оправдательной, а не самоуверенно дерзкой.
   Но 90-е годы - это не только время расставания со старыми идеями и старым умом, но и время обретения новых жизненных ориентиров, новых идей и идеологий, создания новых ментальных структур, открытия (словно под слоем современной безвкусицы открывается творение великого мастера) новых мифов, приобретения нового опыта.
   Прислушаемся к своему времени, приложив к нему ухо русской мифологии:
   "Символом поиска новой доли становится распутье. Там, за деревенской околицей, для человека начинается новая жизнь. Распутье (перепутье, росстань, перекрестье, крест) - древнейший символ, который становится обозначением поиска своей доли, а судьба отныне отождествляется с крестом. Вертикальное начало бытия как одухотворенного в семантике креста соединяется с горизонтальным началом пути (росстань)" (С.Д. Домников, 29, с. 179).
   "...В третьем случае Илья Муромец идет по очереди по каждой из дорог. Начиная с той, где "убитому быть", он выдерживает испытание на первых двух дорогах и только затем поворачивает на третью, где "богатому быть". Здесь он обнаруживает новый камень, отодвинув который, находит "матер кованый сундук" с "несцетной сумой". На сундуке он видит еще одну надпись, предписывающую на эти деньги "состроить церква Индейская". Завершив работу по строительству пещерной церкви, Илья умирает, и ангел забирает его в пещеры.
   Легендарные подвиги Ильи Муромца - то же движение по жизненному пути, который завершается обретением богатства. Илья превращается в творца своей церкви (семьи). Как заключает Н.А. Криничная, блестяще проанализировавшая этот сюжет, "возведенная Ильей соборная церковь оказывается его гробницей".
   Несмотря на различие судеб герои проходят по существу один путь - общечеловеческий. Достойно пройдя жизненный путь (для каждого свой), человек обретает полную долю: исполнив божий замысел и сотворя божье дело (строительство своего храма) герой достойно умирает. Метафора наделения богатством (мирское) становится метафорой исполнения божьего дела (священное). Жизненный путь оказывается путем к Небу" (29, с. 180-181).
   Илья Муромец в начале XXI века вновь находится на распутье. Русский народ, исполнив в XV-XX веках "свой путь" и обретя богатство опыта, в XXI веке выстроит храм, который станет его гробницей. Но в XXII веке эта гробница окажется материнской утробой, землей, из которой взойдет к могуществу новый русский дуб.
   Что приобретено в 90-е годы или что приобретается, начиная с 90-х годов? Что стало вспоминаться? И что-то из нового уже отметено или отметается?
   Запад, как некое мифическое единство, как мечта запертого за железным занавесом советского интеллектуала, из почти идеального в наших глазах общества превратился в обычное и несимпатичное общество. Он уже не вызывает восхищения, скорее - раздражение. Либеральные ценности теперь ассоциируются с иноземным засильем и национальным унижением, с циничной (циничной по-другому, не по-русски) властью олигархов и с разобщенностью.
   Ценности капитализма как эффективного, динамичного, позитивного и уютного (здесь действительно реализуется принцип "все на благо людей") общества хоть и вызывают уважение на микроуровне и к ним стремятся, но на том же микроуровне они приводят в действие самые низкие и опасные качества национального характера и, вообще, человеческой натуры: зависть, жадность, жестокость, презрение. На макроуровне же либеральные ценности теперь уже вполне однозначно отвергаются ценностной системой русского народа.
   Капитализм-либерализм у нас "пошел", но не прижился. И кажется не приживется без внутренней трансформации, возможно, подобной той, что пережил капитализм в дальневосточных культурах, подобной конечно не по структуре и направлению, а по самой глубине необходимой трансформации. Современный "стандартный" либеральный капитализм как образ жизни, либерализм как не теоретическая, а практическая, прикладная, сермяжная идеология оказались несовместимыми со структурами русского духа.
   А теоретические идеологии, философии, метанаучные системы, мировоззрения и миросозерцания? Позитивизм, марксизм, идеализм, экзистенциализм, персонализм, христианские философии, постмодернизм... Как они включаются или не включаются в интеллектуальный процесс и духовный континиум постсоветского человека? Каковы судьбы русских интеллектуальных исканий XIX- начала XX веков?
   На исходной позиции наших размышлений ясно одно - в 90-е годы в России (точнее - в русскоязычном мире) развернулся интенсивный духовно-интеллектуальный процесс, процесс синтеза новой идеологии русского и российского общества, процесс поиска новой идентичности российской элиты.

О телесном здоровье России

   Может быть менее очевидно, но зато более проработано и структурировано описываемое ниже видение, которое появилось передо мной в процессе размышлений и феноменологических опытов в 1999-2001 гг. Это видение процессов и состояний российского общества в XXI веке в увязке с некоторыми общемировыми процессами и состояниями.
   Представляется, что идеология "сильного государства", регулирующего олигархическую экономику, складывающаяся ныне в России, затем модифицируется в идеологию социально-корпоративного государства-экономики. В отличие от социалистического, это государство не будет управляться чиновниками и партийными функционерами из единого центра подобно единому механизму. Государственное управление станет задачей политиков, вынужденных поддерживать равновесие между слоями расслоившегося российского общества, оно тоже будет централизовано, но центр будет ограничен только задачами политическими, полицейскими и военными.
   О каких слоях общества идет речь?
   Это верхний слой - слой корпоративной экономики, состоящий из крупных корпораций, находящихся под контролем технократии и "общественности", т.е. отраслевых советов, а не капиталократии и бюрократии. Это средний слой - слой обычных корпораций капиталистического (капиталократического) типа, преимущественно средних и больших, но не гигантских, как в верхнем слое, включающий в себя и мелкие компании, привилегированные либо в силу договоров с крупными компаниями верхнего и среднего слоев, либо особых талантов или "ноу-хау" такой компании. Наконец, низший слой включит в себя все остальные предприятия.
   Местные органы власти и функционеры общественных организаций получат в корпорациях законное или полузаконное представительство и фактически превратится в привод, идущий к обществу от корпоративных двигателей.
   Государство как таковое, представленное в лице его центральных органов и подчиненных этим органам силовых ведомств, не может рассматриваться как еще один слой общества или как составная часть верхнего слоя, не только потому, что оно будет по-прежнему пронизывать все слои его сверху донизу, но и потому, что оно будет находиться объективно и субъективно в состоянии перманентной конфронтации с верхним слоем и опираться в борьбе с ним на средние и низшие слои. Условно государство с его чиновничеством, президентом, парламентом и армией-полицией можно назвать вторым верхним слоем, усиливающимся в периоды обострения внутренней борьбы и тем более - внешней угрозы, но уходящим в тень великих корпораций в обычные для XXI века периоды относительного спокойствия и "мельтешения", т.е. броуновского движения всех шарниров общества, кроме "самых-самых", в процессе постоянного приспособления к научно-техническому прогрессу и друг к другу, а также перераспределению власти между мировыми центрами силы.
   Означает ли это, что роль экономики, ее влияние на власть предержащую существенно усилится в XXI веке по сравнению с XX-м?
   И да, и нет. Ведь корпорация нового типа будет одновременно экономической структурой, социальной и даже политической. То есть корпорация уже не будет преимущественно экономической силой. Задачи перераспределения общественного богатства, охраны социальных прав, например, пенсионных сбережений, воспроизводства знаний по очень широкому списку предметов, или, например, решение задач поддержания общественного порядка с помощью корпоративной милиции, все это станет частью корпоративной жизни и корпоративной миссии. Следовательно, экономическая жизнь социализируется и политизируется.
   Но, с другой стороны, вытеснение государства из социальной сферы и, частично, из сферы политической, станет следствием глобализации конкуренции, "вырастания" корпораций из национальных рамок, станет следствием резкого усиления значимости факторов, связанных с лояльностью и управляемостью рабочей силы, с общественной поддержкой деятельности фирмы, с мобилизацией глубинного идеологического и культурного потенциала в обосновании видения и миссии фирмы перед всеми мыслящими субъектами общества как внутри, так и вовне корпораций. Следовательно, роль экономических законов действительно возрастет, но возрастет и влияние идей и институтов, нацеленных на ограничение рыночных законов, как и законов капитала.
   Причиной трансформации мирового капитализма станет кризис национальной государственности из-за резкого перераспределения зон влияния в мире и как одно из следствий революции в области коммуникаций (бурного развития не только технических средств, но и культуры коммуникаций), неизбежно порождающего новые общности людей, обладающих собственной телеологией, не совпадающей с телеологией государства и национальных элит. Непосредственными толчками для трансформации станут неожиданные (неожиданно резкие) последствия во многом искусственного (прежде всего в темпах) объединительного европейского процесса (именно в области кризиса традиционной государственности) и мировой экономический кризис в 20-х годах XXI века, который будет кризисом чрезмерно разросшейся и злокачественно мутировавшей либеральной экономики.
   Россия не будет одинока в корпоративизации общества. Она станет частью мировой экономики, перестраиваемой на новый лад. Она будет вовлечена в общемировой поток перемен, но его течение на российском экономическом мелководье будет отличаться особой формы завихрениями.
   Вместе с трансформацией мировой экономики мы увидим здесь что-то вроде второго пришествия социализма, с новым, теперь уже евразийским лицом, очень напоминающим лицо и личность Бориса Годунова: на словах идеи, высокое, великое, и в намерениях благих все та же благость - демократия, социализм, национальное, центровое, но в душе древний страх и старые обиды, а в поступках цинизм, голый расчет, и ножичек в кармане, и всего лишь две идейки - "кто кого" и "если не я вас, то вы нас". Впрочем Борис, надо отдать ему должное, был хороший дипломат, а именно дипломатические способности потребуются прежде всего от российской центральной власти в XXI веке. И в этом не только оправдание, но и надежда на то, что евразийство как идеология правящей российской элиты в XXI веке станет лучшей перспективой из имеющихся "худших".

О духах и бесах в России

   Но может быть наш выбор евразийства оказался поспешным? Какие основные идеологии наметились и претендуют на власть над умами россиян? Впрочем, сначала немного понизим задачу, упростим ее до выяснения составляющих российского идеологического пространства, из которых, как из блоков, потом скорее всего соберутся новые символы веры. Только после этого возможно как-то смоделировать новые идеологии.
   И вновь примечание - евразийство, наверное, потому и заявило сейчас свои права на евразийское пространство России и Казахстана, что оно "успело" стать полноценной новой идеологией. В 20-30-е годы евразийство впитало опыт русской революции. Оно нашло собственную позицию по отношению к этому опыту, а также по отношению ко всем основным силам мировой политики, охватило взглядом русскую историю по XIII век (а затем, вплоть до славянских истоков в IV веке), предложило свою формулу интернационализма, только не "политического" - пролетарского или космополитичес-кого, а "культурологического" - тюрко-славянского. Евразийцем Гумилевым была синтезирована новая теория исторического развития с большим идеологическим (и чрезвычайно большим пропагандистским) потенциалом.
   Других идеологий, столь далеко зашедших в своем развитии, адаптированных для обоснования власти в России XXI века, я не знаю. Но есть "блоки" с большим или меньшим потенциалом для преобразования в одну из новых идеологий "сермяжного типа". Сермяга - это идеологии "правды", а не "истины", идеология для политиков, а не для философов, но все-таки идеология, т.е. "умная", синтезированная из качественных идей теоретическая и практическая, обобщающая опыт и отвечающая на вопросы, система, а не идеологические эрзац-продукты, эксплуатирующие невежество и массовые предрассудки. Есть еще один признак для отделения идеологии, только не от идеалогического эрзац-продукта, а от "блока", предидеологии. Это наличие "лица", т.е. определенной теории, модели, имени, которые отличают ее от других. Поэтому, например, русский национализм не может быть идеологией, пока у него не появится "программа", теория, модель, вождь, жертва, герой, отвечающие на основные вопросы современности.
   Поэтому идеологические блоки следует анализировать, отталкиваясь от основных вопросов современности, от анализа современной ситуации и ее проблематики, и пропуская ее, эту проблематику, через фильтры когда-то укоренившихся идей.
   Что характеризует современную ситуацию?
   Русский национализм, выросший в XIX веке на антисемитизме и антигерманизме, на антиевропеизме и антиполонизме, находил союзников, пусть условных, хотя бы "в идее", например, в панславизме (поляки, по-моему, никогда не воспринимались русскими как братья-славяне, в отличие от болгар, сербов, даже чехов), а также в некоторой платонической симпатии к итальянцам, испанцам, ирландцам и неплатонической, а вполне "земной", товарищеской симпатии к тюркоязычным народам Российской империи. В русском национализме XIX века (например, в национализме Герцена) был заложен потенциал для евразийства, для тюрско-русского сближения в общем "национализме".
   Вот общий вывод Герцена о Европе и основных европейских народах:
   Все эти смешные недостатки, вместе с особенной неуклюжестью немцев, оскорбляют южную натуру итальянцев и возбуждают в них зоологическую, народную ненависть. Всего хуже, что хорошая сторона немцев, то есть сторона философского образования, итальянцу равнодушна или недоступна, - а сторона пошлая, тяжелая постоянно колет глаза. Итальянец часто ведет самую пустую и праздную жизнь, но с каким-то артистическим, грациозным ритмом, и именно потому он всего меньше может вынести медвежью шутку и фамильярное прикосновение жовиального (резвящегося) немца.
   Англо-германская порода гораздо грубее франко-романской. С этим делать нечего, это ее физиологический признак, сердиться на него смешно. Пора понять раз навсегда, что разные породы людей, как разные породы зверей, имеют разные характеры и не виноваты в этом (20, том 2, с. 311).
   ...Реформация и революция были сами до того испуганы пустотою мира, в который они входили, что они искали спасения в двух монашествах: в холодном, скучном ханжестве пуританизма и в сухом, натянутом цивизме республиканского формализма. Квакерская и якобинская нетерпимость были основаны на страхе, что их почва не тверда; они видели, что им надобны были сильные средства, чтобы уверить одних, что это церковь, других - что это свобода.
   Такова общая атмосфера европейской жизни. Она тяжелее и невыносимее там, где современное западное состояние наибольше развито, там, где оно вернее своим началам, где оно богаче, образованнее, то есть промышленнее. И вот отчего где-нибудь в Италии или Испании не так невыносимо удушливо жить, как в Англии и во Франции... И вот отчего горная, бедная, сельская Швейцария - единственный клочок Европы, в который можно удалиться с миром (20, том 2, с. 350-354).
   Как видно, это не только характеристика европейцев, вместе и поврозь, пусть несправедливая, но глубокая и дающая представление не столько об объектах оценки (европейцах), сколько о субъекте оценок, не только о самом авторе, но и о его народе, отношение которого к немцам, англичанам, французам, итальянцам Герцен сумел выразить столь блестяще и точно.
   Что же он, этот старый русский национализм, национализм Достоевского, Хомякова, Аксакова и Герцена, что он может произвести в начале XXI века, кроме уже живущего собственной жизнью евразийства? Какие-то новые православные формы антисемитского или шире - антисемитского, антигерманисткого и антиамериканист-ского национализма? Что-то вроде задорновских филиппик, переложенных на язык Программы КПСС? Эдакое самоутверждение через подглядывание в щелочку и демонстративную пощечину общественному вкусу: "во глупые... а мы такие!" Чего-то во всем этом не хватает. То ли реальных успехов (спутник, бомба, Гагарин), то ли идеальной уверенности (в себе, своих ценностях, своем будущем).
   Но ни того (успехов), ни другого (уверенности) не будет в XXI веке, а потому не будет и русского национализма как мощной идеологии. Будут лишь отдельные его всплески, но не на идеологической, системной, наступательной, а на реактивной, эмоциональной, иногда экстремистской основе. Только антисемитизм способен будет на короткое время восстановить к жизни не только старые призраки великоросского шовинизма, но и "умного" национализма.
   Русский изоляционизм также вряд ли способен породить идеологию, даже соединившись с православием и романтикой русского скитальчества, монашества и казачества. Ведь Российское государство станет решетом и не может не стать решетом в XXI веке, пропускающим на территорию России потоки переселенцев и сезонных рабочих, яркие, самоуверенные, энергичные. Русским останется только потесниться на своей земле и включаться в переселенческие и просто странствующие потоки, сила и мощь которых будут возрастать во всем мире в течение всего века.
   Но можно ли говорить об изоляционизме как об идеологии?
   Точно так же, как и о национализме. Можно говорить о нем как о предидеологии, туловище без головы и, соответственно, без лица. Лицом "умного" русского национализма в свое время стали Герцен, Достоевский, с их антигерманизмом и антиевропеизмом, сам Александр III со всей своей политикой, усматривающей корни русских проблем в революционаризме, а корни революционаризма в жидо-масонском заговоре.
   Русский изоляционизм несет в себе все черты русского национального духа в его каком-то внутреннем уюте, сокровенности и целостности бытия русской земледельческой общины. Это не раздражительная реакция на внешнее вторжение, приправленная чувством неполноценности (национализм), это жизнь в мире с собой и своим близким окружением, суждение о других с позиции Коляды и Купалы, березки и баньки. В нем нет ничего демонстративного, напротив, он даже не осознается как какая-то установка жизни или сознания.
   Но может ли он создать сермяжную идеологию и создавал ли раньше?
   Скорее, он придал пришедшему из Греции православию русские яркие черты, раскрасил чужую деревянную банку в русскую матрешку. Он был и политикой русских царей еще в XVII веке, когда ко всему иноземному-заморскому долго принюхивались-приглядывались, прежде чем пустить в русскую землю и в русскую жизнь. Но в XXI веке русский изоляционизм не будет в силе, и не создаст ни идеи, ни политики. В силу и моду войдет изоляционизм евразийский - татаро-тюркский по содержанию, российский по форме.

О вечном русском СЕЙЧАС

   Может быть, русская литературно-философская традиция создаст новую идеологию, одновременно идеологию правды и идеологию истины, синтез правды и истины, а не манифестацию одной только истины, каковым был русский неоплатонизм конца XIX-начала XX веков?
   Русская литературно-философская традиция первым своим синтезом обязана Пушкину, причем это был синтез европейской мысли с русской мыслью и русским духом. Благодаря Пушкину у этого синтеза был еще и явно африканский, эфиопско-египетский акцент. Его слово, подобно божественному лучу солнца, оплодотворило русскую Данаю.
   В чем этот синтез? В простой истине, что живем только раз и живем вот здесь, на русской земле, земле неустроенной. Но выбор сделан не нами, а наше дело - найти свои радости здесь: бьют - беги, дают - бери, расчет - потом.
   А загробное существование? Но ведь Бог не позволяет заглянуть, увидеть, что будет ТАМ, значит и думать об этом будем ТАМ! А грех? Грехи можно совершать и искупать, и разговор о грехах тоже будет ТАМ. А если в ад за грехи? Если в ад за грехи, то всем миром, ведь все так живут. Чем я лучше? Или все же доверять Богу, Богу - не попам, ведь даже в священных книгах истина сокрыта в толкованиях и главный смысл тоже откроется ТАМ? Церковники Бога, как и царя, тучей закрыли и нам вещают, дождем моют, а не лучами греют.
   Даже русская философия так рассуждает, ищет ответа не в деятельной Церкви и свободном мышлении, а оставляет его на потом. Русская мысль предпочитает оставаться в "зоне противоречия" как в зоне, в которой гарантированно сокрыта истина, та, которую европейские мыслители пытаются поймать в сети понятийной логики и видимо упускают ее сквозь мелкие ячейки и прорехи в своей сети.
   Есть еще одна существенная особенность русского сознания, отличающая его от, например, немецкого. Русский фактически не признает вечности личностного существования, как существования за гробом моей, личной преемственности мыслей и личного опыта. Вечность для него - ничто, ПОТОМ, если это вечность души, находящейся вне тела. Возможно она есть, но она русскому не интересна. Пространство между потом и сейчас в русском сознании является той же областью противоречия, мыслить о котором, рефлексировать в котором русское сознание отказывается.
   Вечное сейчас - это способ русского мирочувствования и миросозерцания, трагизм которого в осознании все-таки конечности собственного существования, которое прерывается (всегда исподволь, всегда неожиданно) каторгой, голодом, нищетой, болезнью или самой смертью. Потому русский всегда жаден ко времени, он все отдаст, чтобы вогнать в это время, вечное, но конечное, как можно больше впечатлений.
   Здесь завершается русский индивидуализм ("беги-бери") и начинается русский коллективизм "общего дела" и "всеобщего воскресения" на земле, в своем теле, во всей конкретике и сенсорике вечного-конечного бытия, но теперь уже не личного, а "всем миром".

О тотальности русского мирочувствования

   Здесь же и особое, русское, тотальное отношение к природе, сохранившееся в русском земледельце и казаке во всей его первобытной мощи. В этом отношении нет объекта и субъекта, а появляется что-то более высокое, вечное, живое, мыслящее и животворящее. Тот самый образ Бога Живого, только русского, данного в состоянии, настроении русской природы.
   Окунемся на миг в гениальную шолоховскую прозу. Вот весенняя степь оживает, а с нею и души людей:
   Почти до самой Каргинской ехал Григорий рысью. Легонький ветерок поигрывал гривой ни разу не запотевшего коня. Бурые длинные суслики перебегали дорогу, тревожно посвистывали. Их резкий предостерегающий посвист странным образом гармонировал с величайшим безмолвием, господствовавшим в степи. На буграх, на вершинных гребнях сбоку от дороги взлетывали самцы-стрепеты. Снежно-белый, искрящийся на солнце стрепеток, дробно и споро махая крыльями, шел ввысь, и достигнув зенита в подъеме, словно плыл в голубеющем просторе, вытянув в стремительном лете шею, опоясанную бархатисто-черным брачным ожерелком, удаляясь с каждой секундой. А отлетев с сотню саженей, снижался, еще чаще трепеща крыльями, как бы останавливаясь на месте. Возле самой земли, на зеленом фоне разнотравья в последний раз белой молнией вспыхивало кипенно-горючее оперенье крыльев и гасло: стрепет исчезал, поглощенный травой...
   Незримая жизнь, оплодотворенная весной, могущественная и полная кипучего биения, разворачивалась в степи: буйно росли травы; сокрытые от хищного человеческого глаза, в потаенных степных убежищах понимались брачные пары птиц, зверей и зверушек, пашни щетинились неисчислимыми остриями выметавшихся всходов. Лишь отживший свой век прошлогодний бурьян - перекати-поле - понуро сутулился на склонах, рассыпанных по степи сторожевых курганов, подзащитно жался к земле, ища спасения, но живительный, свежий ветерок, нещадно ломая его на иссохшем корню, гнал, катил вдоль и поперек по осиянной солнцем, восставшей к жизни степи (112, т. 3, с. 318-319).
   А тут природа и война ведут диалог между собой и с человеком:
   22-го с зари бледная наволочь покрыла небо. Ни единой тучки не было на его мглистом просторе, лишь на юге, над кромкой обдонского перевала, перед восходом солнца появилось крохотное ослепительно-розовое облачко. Обращенная к востоку сторона его будто кровоточила, истекая багряным светом. Солнце взошло из-за песчаных, прохладных после росы бурунов левобережья, и облачко исчезло в невиди. В лугу резче закричали дергачи, острокрылые рыбники голубыми хлопьями падали на россыпи Дона в воду, поднимались ввысь с серебряно сверкающими рыбешками в хищных клювах.
   К полудню установилась небывалая для мая жара. Парило, словно перед дождем. Еще до зари с востока по правой стороне Дона потянулись к Вешенской валки беженских обозов. По Гетманскому шляху неумолчно поцокивали колеса бричек. Ржанье лошадей, бычиный мык и людской говор доносились с горы до самого займища (112, т. 3, с. 355).
   Но первым озвучил антиномии русского духа другой гениальный русский - Пушкин. Духа индивидуального и коллективного, соединенного в оду радости просвещенному разуму. Пушкинский просвещенческий оптимизм с тех пор как-то поблек и зафальшивил, но русский дух по-прежнему узнает в Пушкине самого себя.
   А русская философия?

О египтизме

   Русское сознание фиксирует и запоминает события, состояния души общей и личной, а не идеи, мысли, эстетические образы, моральные максимы и, тем более, положения. Иначе говоря, оно нацелено на схватывание и запоминание цельности факта, в котором, факте, в феномене события, организующим и репрезентирующим смысловым ядром является эмоциональное состояние, как бы (и на самом деле) исходящее от объекта созерцания, а именно от самого события. Русское сознание ориентировано на события-состояния, а цепочки и спирали событий, в которых участвовал русский человек, составляют его жизнь и судьбу, с которыми он идентифицирует себя как личность: "вот он я, который явился там-то и был при том-то...".
   Русское и древнеегипетское сознания не просто близкородственны, они идентичны. Но что такое в этом случае египетские пирамиды? Не жилище ли для Вечности, зафиксировавшее Настоящее, но не в поступке, а в постройке? Тогда в чем же сходство?
   Но ведь жилищем, постройкой пирамида была только для фараона. Для народа же египетского, который стар и млад участвовал в течение 15-20-30 лет в великой стройке, дело было как раз в процессе, а не в результате, в цепочке священных событий ритуализированного труда и в религиозно-мифологическом ритуале вокруг этого труда, а не в жилище для фараоновых душ (у древних египтян их было, кажется, пять или семь в одном человеке). Великое строительство на целое поколение объединяло весь народ.
   Русские тоже более тридцати лет коммунизм строили (с 1918 по 1953 г., хрущевское прожектерство не в счет), воплощали себя в поступках и строили великую социальную пирамиду...
   Русская "событийность" раскрывается в русской вере так, что кажется, индивидуальной веры в Бога у русских вообще нет, только "всем миром", только коллективом верить или отвергать, и воскресать тоже. Отсюда "странные идеи" русского философа Федорова, всерьез замыслившего проект всеобщего физического (а не только духовного!) воскрешения всех поколений ("отцов"), и ещё более "странная" горячность холодноватого и утонченного Вл. Соловьева в поддержке федоровских идей. Бердяев назвал это апокалиптичностью русского духа, его устремленностью к общему концу и общему воскрешению в теле, здесь, на земле, а не в витающих воспаренных духа, совершенного непонятных для русского человека, как и жизнь души, отделенной от тела.
   Есть глубинный смысл (не вполне понятный даже мифологически настроенному и этнологически грамотному нашему современнику) в том, что древние египтяне "разбирали" человека на пять частей, душ (ка) и стремились сохранить все эти души в физической реальности, чтобы, по-видимому, потом, после великого общего конца и нового начала можно было собрать из этих душ, как из детского конструктора, вновь совершенно реального физического человека. По-видимому, одна из этих душ была родовой, а другая - общенародной, и, следовательно, в воскрешенном фараоне была бы воскрешена и общая душа людей, строивших пирамиду. Хотя, не так важно, что мыслили по этому поводу строители пирамид, важна суггестия их переживания строительства как спирали событий, составляющих народную судьбу (судьбу поколения). Неважно потому, что в этом общем переживании проявлялось непосредственно метафизическое начало древнеегипетской души, чувство Бога Живого, а в системе душ-имён и других установлениях жрецов проявлялась всего лишь мифологическая догматика, необходимо вторичная по отношению к мифологической метафизике.
   Вот немец (как и грек) верит в душу, отдельную от тела, как в самостоятельную и самодостаточную субстанцию. Поэтому он ориентирован на индивидуальное воскрешение после индивидуальной смерти, воскрешение в духовном (интеллектуальном) раю. И жизненное поведение его поэтому ориентировано на индивидуальный счет грехов, на конкуренцию со своими современниками за право пропуска в рай.
   Неоплатонизм начала новой эры - это скорее не греческое, а египетское учение, вернее, два учения, одно из них греческое, традиционно-платоническое, а другое египетское, воспользовавшееся платонизмом для того, чтобы манифестировать свой национально-общинный код. Собственно герметизм, ставший в самый центр тесно связанного с неоплатонизмом и начальным христианством гностицизма, является египетским учением, в свое время родившим досократиков, из философии которых потом "вышел" и сам Платон, но в I в. н.э. египтяне уже не были учителями греков, скорее они были в роли честолюбивого энергичного молодого аспиранта перед погрузневшем профессором-греком. Отличие между греческим платонизмом и египетским неоплатонизмом всё то же - это корневое отличие метафизического откровения: для одних первичной вечной реальностью обладает реальность "интеллектуального неба", сферы платоновских вечных идей; для других - реальность тотальности, данной нам непосредственно в ощущениях и лишь оформленной идеями и мыслями. Отсюда "этичность" одних и "апокалиптичность" других. Русский неоплатонизм, ставший одной из высочайших манифестацией русского духа, повторяет египетские архетипы, а не греческие!
   Но возникает вопрос - как встроить гипотезу египетского происхождения восточных славян с гипотезой финикийского происхождения, предложенную мной в "Германской одиссее"?
   Финикийскую (и кельтскую) гипотезу славянского происхождения придется полностью отвергнуть, так как психологические типы, русский и кельтский, различны и не могут быть выведены один из другого. Правда, почему-то циклы их совпадают, что подрывает стройность теории "большого взрыва" в начале истории или, скорее, вбрасывания наций в историю, подобно парашютистам, по очереди. Остается в силе еще предположение о преимущественно кельтском нацсоставе некоторых западно-славянских и южнославянских народов, хотя и от этой гипотезы я уже готов отказаться.
   Вот в поляках сомнения нет. Поляки (ляхи) являются славянами лишь только лингвинистически (по Трубецкому). Польская нация-община - это венедская нация-община, по происхождению иллирийская или латинская, т.е. близкородственная римской-итальянской. Иначе не объяснить упадка Польши в XVII-XVIII веках (зимних веках для всех "латинян"). Да и психологический тип поляков, даже и при большом желании, не может быть сведен к восточно-славянскому. А вот к латинскому - может вполне.
   Так чего ожидать от русской философии в XXI веке? Продолжения неоплатонической традиции, начатой Вл. Соловьевым (на самом деле много раньше него, но сейчас мы говорим о чисто философской и осознающей себя именно неоплатонизмом традиции)? Может быть продолжения федоровской традиции как автономной части русского неоплатонизма? Развития персонализма и экзистенциализма? Развития ортодоксальной религиозной философии? Мета-физического прорыва через Генона и его школу?
   Но быть может русской философией уже сказано все? Еще в XIX - XX веках?
   Насильственный характер "культурной революции", в конце 20-х годов XX века прервавшей естественное развитие русской философской мысли в самых перспективных её направлениях, может сам по себе стать ответом на этот вопрос. Многое недосказано даже теми мыслителями, которые выжили. Лосев так и не завершил свою гениальную "Диалектику мифа". А русская мысль в зарубежье неизбежно потеряла энергетику, потеряв связь с русской землей.
   Правда, может быть поздно восстанавливать разорванные нити? Как часто бывает: что ушло, то ушло.
   И всё же по некоторым признакам, в том числе факту появления новых свежих мыслителей и "хранителей" (сейчас я бы назвал авторов просто случайно попавшихся мне книг А. Наговицына и С. Домникова), также в силу "логики большого сезона", определенной для начала большезимья как интеллектуального, просветленного, итогового периода развития национальной мысли, по всем этим и другим признакам я ожидаю в первой половине XXI века ренессанс русской философской мысли, которой наверное никуда не деться от притяжения идеологического магнита русского неоплатонизма, и шире - русской религиозной философии.
  
  

II. Видение путей

Погружение в хаос

   Представление о "посеребренном пятидесятилетии", начальной четверти русского большезимья (2005-2053 гг.) основано на предположении об универсальном характере следующих закономерностей национального-общинного сезона. Во-первых, начался почти двухсотлетний период разрушения единства (континиума и субъективности) национального духа (религиозно-ценностного, традиционного), период дезинтеграции перед коренным преобразованием национальной телеологии, период подытоживания опыта XV-XX веков. Во-вторых, национально-общинный дух (религиозно-ценностный и традиционный) достигает в этот период просветлённого состояния. Место характера - волевого, действенного, напористого, занимает интеллект, усиливается способность к пониманию, адаптации по отношению к другим и опыту других наций, но прямых столкновений с другими такая нация уже не выдержит. В-третьих, первые два условия содействуют активизации элитных слоев национального общества таким образом, что интеллектуальная элита всплывает наверх, к вершинам власти и влияния, а элиты, основанные на богатстве, коммуникабельности, собственности, организованности, традиции и приверженности специфическим стандартам стратифицированного общества, вынуждены или интеллектуализироваться, или потесниться на властном Олимпе.
   Что это означает для России ближайших десятилетий?
   В конце "посеребренного" периода по сравнению с его началом Россия русских будет более разобщена на всех уровнях народно-общинной жизни, кроме, быть может, семейного. Не будут иметь авторитета ни церковные ритуалы, ни патриотические идеи.
   Необходимость сильного центра будут признавать все, но любить его не будет никто. Поддерживать власть будут пассивно, больше по привычке, по расчёту, по опаске, чем по идее, убежденности или страху.
   Русская святая ярмарочность-балаганность, хохма внешних форм и сокровенность, прохладность внутренних (Храм Василия Блаженного как универсальный символ русского духа), также уйдет в тень, но не тень тенистых аллей, а в тень суровых будней, а русский дух забьется в темный угол народной души. Это начальное чувство русского духа (хохма и сокровенность) обернется тоской по настоящему ("настоящего хочу, настоящего!"), но отвержением самого настоящего, наполненного чужеродными формами стандартных товаров, рекламных внушений, новых слов и поз.
   Нехватка собственных активных внешних, широких форм общения и чужеродность господствующих, сдвинут русское мирочувствствование в мир малых форм, прежде всего семейно-родственных и дружеских. В мир малых формпереместится арена жизни, жизни в символически и эмоционально значимых формах, хотя узость, неполнота этих форм (сообществ) будут все время ощущаться.
   Тем более, что Россия тюркских народов в это время войдет в пору своей зрелой силы, мир ислама станет на равных с миром православия.
   "Вольная" Россия, Россия Разина, замкнётся в тех же малых формах внутрисемейной, внутриклановой и местечковой инициативы, где найдет пищу для всяческих разборок и самоутверждений.
   Крупные формы тоже приобретут свойства провинциальные. В Центре - дворцовые и кулуарные интриги, в корпоративной России - внутрикорпоративная борьба, во внекорпоративной России будет расти и шириться чувство лютой ненависти к корпоративной России. Но к своим нерусским народам будет проявляться "удивительное" чувство терпимости, правда, не в тех случаях, когда их жизнь вторгается в мир совсем уж малых русских форм, за незримые заборы семьи, дружеского общения, братства, монастыря, малой фирмы.
   Россия в конце "посеребренного пятидесятилетия" начнет приобретать сложную социально-экономическую структуру, возникнет переплетение восточно-европейских (включая и германские) и южно-европейских (включая и турецкие) корпораций с корпорациями дальневосточными. Россия станет транзитной территорией для взаимодействия между корпорациями различных типов и культур, но роль русской культуры в этой транзитности будет скорее ролью слуги, открывающего двери перед господами.
   Во внекорпоративной экономической сфере сложится яркая мозаика из предпринимателей и предприятий, как своих, отечественных, так и соседних с Россией и СНГ стран. На Дальнем Востоке и в большей части Сибири будут преобладать корейцы и китайцы, в Поволжье татары, в западных областях и на севере европейской части России - восточные европейцы и немцы, а в Москве начнет складываться микрокосм всей мозаичной страны.
   Велико будет влияние в Москве татарской диаспоры, которая войдет в стратегический союз с тюркскими элитами. Это влияние не будет уравновешено ни китайской и корейской, ни индийской, ни американской, ни европейской (прежде всего польской и германской) составляющими московского силового поля. И даже посредническая роль еврейских элит, заинтересованных в балансе, не сможет остановить усиление татарского и тюркского влияний на Москву, центральную власть и всю политическую систему России.
   Татары и тюрки займут центральное место в российских силовых структурах и будут опираться на "дружбу" с русскими, украинцами и белорусами. В западных областях России, в Петербурге, как и на Украине и в Белоруссии, роль татар и тюрков в значительной мере возьмут на себя западные украинцы и поляки, ведомые ими пруссаки (немцы по языку, славяне по духу) и приведенные ими итальянцы. Влияние католической церкви в России будет усиливаться лишь немного меньшими темпами, чем влияние ислама, но, в отличие от ислама, который будет усиливаться на всей территории России, кроме самых западных регионов, влияние католиков поначалу будет локализовано как раз этими западными регионами, а также Москвой и тремя-четырьмя крупнейшими российскими городами.
   В этот период Россия станет ярко выраженным полиэтническим государством, хотя доля русских в населении страны будет уменьшаться не так быстро, как будет падать их влияние. К концу пятидесятилетия на демографической карте России доля русского населения составит 70% населения страны, несмотря на открытые двери и на большую иммиграцию из страны энергичной и талантливой русской молодежи.
   Доля русского, и вообще, славянского населения будет неумолимо уменьшаться прежде всего под действием иммиграции с востока и юга, а правительство не сможет ее эффективно контролировать с помощью стандартного набора ограничений и запретов, напротив, оно будет все чаще прибегать к поощрительным методам иммиграции одних народов в противовес другим. Тем самым и правительственная политика будет способствовать увеличению полиэтничности страны.
   Большая часть экономики страны уже в сороковых годах XXI века попадет под контроль внешних сил. Российское государство превратится лишь в рычаг для их балансирования, в арбитра. Его опорой будет не самодовольно-богатая корпоративная элита и местные политические элиты, предпочитающие корпоративную кормушку зарплате и продвижению по службе, а люмпенизированные и замкнутые в "малых формах" группы населения.
   Еще недавно могущественное государственное чиновничество, охватывающее и в начале XXI века все уровни и слои общества, заполняющее собой все углы и закоулки огромной страны, после и вследствие корпоративной революции 20-30-х годов окажется "всего лишь" основным политическим арбитром и центром военно-полицейской силы. Большая часть его "тонкой" хозяйственно-коммунальной и дисциплинарно-воспитательной структуры перейдет под прямой и косвенный контроль наиболее могущественных корпораций.
   Возможно, что и полицейские функции государства перешли бы под контроль корпораций, если бы не межкорпоративные противоречия и невозможность разделить территорию страны по корпоративному принципу. Именно территориальный принцип будет отстаиваться татарскими и тюркскими элитами в борьбе с корпоративным принципом пришлых элит. На рубеже 50-60-х годов XXI века в России не будет более ортодоксальных российских государственников, чем татары, аварцы, башкиры, кумыки и казахи.
   В результате "посеребренного" развития Россия станет значительно более богатой страной, чем в начале века, не только в абсолютных, но и в относительных цифрах. Российская экономика станет частью мировой экономики как в корпоративном, так и в некорпоративном секторах. Россия будет иметь стабильное государство, наконец-то приобретшее характер ограниченного обществом "цивили-зованного государства". Но в целом Россия 50-х годов будет слабее России начальных годов XXI века.
   Россия перестанет играть какую-либо заметную роль во внешней политике даже в региональном аспекте, хотя российская "региональность" в центре великого континента неотделима от ее "глобальности". Ее роль сведется к реагированию на внешние и внутренние угрозы для сохранения территориальной целостности страны.
   Россия будет неумолимо слабеть и как военная сила. Причины этого не только в относительной экономической слабости страны, но и в огромных затратах на защиту границ от неспокойных соседей и на контроль неспокойных территорий, а также в нежелании молодежи служить, в исходе молодых людей из страны, в высокой стоимости квалифицированных наемников.
   Российское государство не будет уже концентрированной волей нации, а станет чем-то вроде изменчивого вектора влияний двух десятков мощных и сплоченных блоков сил российского и нероссийского происхождения, среди которых будут выделяться такие блоки сил, как союз татарско-тюркских элит; восточно-европейские корпорации в координации со своими правительствами, фондами и культурными инициативами; южно-европейские корпорации со своими поляками, западными украинцами, румынами и "латинос"; русская церковь; американское правительство и американский капитализм в лице крупнейших производителей, фондов, американского посольства и спецслужб; дальневосточная преступность в союзе с дальневосточными спецслужбами; исламский интернационал.

О "либеральной альтернативе"

   Российское государство уже не будет воплощать основные ценности русского духа, более того, оно перестанет защищать условия сохранения и воспроизводства русской духовной силы. Оно сделает акцент на приспособление к внешнему окружению и позволит этому окружению беспрепятственно взламывать охранительные, защитные механизмы русской культуры.
   Уже сейчас мы ощущаем всю тяжесть идеологического и пропагандистского пресса, созданного по калькам тотальной информационной войны, давно не антисоветской и антикоммунистической, а новой, нацеленной на превращение России в аморфное общество, некий пластический материал для лепки новых, довольно грубых фигур вроде Березовского и его "команды". И дело не в евреях. Евреи разные, как и русские. Дело в собирающихся сейчас новых интернационалах, новых братствах рыцарей невидимых фронтов, прежде всего финансового, медийного, шпионского и философско-идейного. У этих интернационалов есть своя религиозная и культурологическая прописка, но не у всех есть прописка в национальной квартире. Кстати, единственным интернационалом местного происхождения, но мирового значения будет наш "евразийский орден".
   То, что в этих интернационалах велика доля "еврейского населения", объясняется не только специализацией народа на интеллектуальных видах деятельности, и, тем более, не продвинутостью еврейской нации-общины на S-кривой своей национальной истории (эту гипотезу, которую я предложил в "Эскизе еврейской истории", придется если не полностью отвергнуть, то преобразовать, и в любом случае подвергнуть в дальнейшем фактологической критике). Ключевое значение здесь имеет явление миру иудаизма в качестве первой мировой религии. Религия Аврама-Авраама была, в силу своей начальности, несовершенной формой семито-арийской культурологической матрицы первой, а потому тоже "несовершенной", мировой империи XX-XVIII веков до н.э. Но и современный, давно уже "национализированный" (талмудизированный) иудаизм претендует на восстановление имперского культурного пространства Вавилонии (семито-арийско-убейдского союза) и империи гиксосов (семито-арийско-египетского союза).
   Что из этого следует? Из этого следует необходимость тонкого анализа религий и культур как полинациональных феноменов. Важно увидеть и закономерности взаимодействия этих культур, их сотрудничество и борьбу, "предустановленную гармонию" и предустановленную несовместимость по принципу "что для немца хорошо, для русского - смерть". Среди вырастающих по мощи и наиболее значимых в наше время культурлогических (т.е. не научных "культурологий", а практических, действующих "культурлогий") матриц, претендующих в России на универсальность и власть, находятся русское православие, иудаизм, католицизм, суннитский ислам.
   Взламывание защитных механизмов русской православной культуры производится, например, с помощью акцентировок общественного внимания на ценностях, обладающих особой суггестивной силой, силой эмоционального воздействия, прежде всего из фрейдистского, антикоммунистического и антифашистского наборов, соединенных с поставленными в известную позу святорусскими ценностями, так что вместе они составляют некую сатирическую фигуру. Затем (и в ходе этого обесценивания) идет внушение, конструирование либералистами из собственных идеалов новых идеологий, "адаптированных" к России. Но успех этой деятельности, по-моему, является временным и обусловлен больше инерцией того созидательного разрушения, которое было необходимо для бескровного уничтожения прогнившей советской империи.
   Благородная и успешная деятельность либералистского интернационала по разрушению советской империи и утверждению либеральных ценностей на постсоветском пространстве уже в середине 90-х годов XX века приобрела характер идеологической войны против самих основ российской государственности, русского национального характера и духа. В начале XXI века (как быстро вырождаются идейные сообщества! Но вспомним опыт той же Французской революции, в ходе которой от разрушения Бастилии до начала Террора прошло всего четыре года) это уже мутировавшие на антирусской и антиевропейской (кстати) основе очень цепкие, вредные, злопамятные и злонамеренные группы людей, столь вошедшие во вкус тотальной идеологической войны, что начинают терять чувство реальности, забывая, что на пакости долгосрочную политику не построишь и никому не удастся внушить ненависть к своей матери, своему отцу и к самому себе, а если внушишь, то погубишь, на горе всем и прежде всего самим "учителям".
   Другой вопрос, кто пожнет бурю? Отцы, их дети или дети детей? Кто пожнет ненависть с полей, засеянных презрением? Кто соберет ярость? Если кто-то рассуждает "после нас хоть потоп", то такому ублюдку не откажешь в последовательности, но так, уверен, рассуждают немногие, и не они делают погоду.
   Еще один важный момент. Нельзя строить идеологию и пропаганду даже на самых благородных "анти". Ненависть не может быть священной, даже ненависть к поработителям, тем более ненависть к косности, "серости", "пошлости бытия". Ненависть - это беда, болезнь, она часто помогает выжить, но она всегда мешает жить, она всегда разъедает душу. Поэтому все идеологи "анти", если они превратили ненависть в часть своей личности или в инструмент (просто в инструмент) борьбы - это либо несчастные, больные люди, либо негодяи, холодные, циничные политиканы. Таковыми (последними), например, являются антикоммунист Бжезинский и "антифашист" Березовский.
   Для России наступает время, когда она впускает в себя не просто чужие идеологии, она уже несет в себе чужой образ жизни, чужие ценности и установки на бытовом и эмоционально-ценностном уровнях. Она позволила управлять своими помыслами и мыслями, и даже чувством-ощущением с помощью стандартов чужой культуры, хотя и не настолько чужой, чтобы быть полностью несовместимой со структурами русской культуры (зона совмещения - христианство и опыт русской мысли, научившейся думать по-европейски в XVIII-XIX веках).
   Проблема же в том, что это управление осуществляется от лица чужого и презрительного к русской душе субъекта. Русскому духу в русской душе стало тесно, потому как парадные залы, спальню и столовую занял этот наглец, а русский дух квасит в лакейской и ждет-ожидает, что вскоре будет заперт в чулане.
   Впрочем дело не в этом наглеце, ведь над русской землей скоро явится крылатый змей и накроет ее своей тенью:
   Оба архетипа власти - "Царь-Бог" и "Царь-Змей" - сменяют друг друга в циклической динамике общественного развития. В периоды социальных неурядиц, усиления социального гнета и налоговых тягот власть перестает ассоциироваться со светлым началом и начинает восприниматься как власть Дьявола (Змея), неправедная власть. Всякое представление о неправедной власти немедленно находит отражение в представлении о подмене власти через образы перевернутого мира, а это в свою очередь, вызывает потребность в обратном опрокидывании мира для восстановления прежней праведной власти (С.Д. Домников, 29, с. 250).
   Это тяжело, плохо, но все-таки не смертельно, а возможно даже полезно в нелучшую зимнюю пору нации-общины, полезно в том случае, если чужой дух соответствует духу времени и если он комплиментарен, родственен или "естественно-учительственен" ослабевшему хозяину.
   Но вот вопрос, является ли либералистский дух родственным-дружеским или учительским для России и русских? А евразийский? Думаю, что наглец-либералист вряд ли полезен, а вот евразиец, туранец вполне может быть. Впрочем, полезны могут быть все, если жизнь будет поочередно сбрасывать их с норовистого коня русской истории XXI-XXII веков. Ведь и Петр I поднимал тост за своих "учителей шведов" после того, как "сбросил" их в Полтаве.
   Слабость народа - это пассивность, усиление чужих влияний, чреватая многими конфликтами, потерей территориальной целостности, независимости и даже расколом и, в особо тяжелых случаях, распылением и растворением народа. Но у этой слабости народа есть сверхзадача - расслабиться, чтобы воспринять и освоить чужой успешный опыт, чтобы пустить современность (в том числе и чужой опыт) в сокровенные глубины национального Я, чтобы впоследствии собраться с новыми силами для новых дел.
   Но разве гарантировано, что современный опыт будет успешен в будущем?
   Да, как ни странно. Речь ведь идет не о наших мыслях об опыте, а о субстанциональной основе опыта, схватываемой и усваиваемой коллективным субъектом нации-общины. Вспомним, что капитализм в его вполне современных, зрелых формах воплотили в жизнь итальянцы еще в XIV-XV веках, но открытием этим воспользовались другие нации в XVII-XIX веках.

О возвышении интеллектуального начала

   Чем существенным будет еще отличаться Россия 50-х годов от России начальных годов XXI века?
   Начало и фактор большезимья исследованы довольно подробно. А каково действие "среднелетья", ведь период 2005-2053 гг. это не только первая четверть большезимнего цикла, но и среднелетний сезон, у которого в свою очередь тоже имеются первая, вторая, третья и четвертая четверть.
   Среднелетний сезон - это лучшая (летняя) четверть настроенческого и энергетического цикла, которую можно охарактеризовать словами "гармония", "равновесие", "адекватность", "рост", "созидание", "тепло и свет", "сыгранность", "спокойная наступательность". Это жизненный цикл фундаментальной идеологической сермяжной доктрины, цикл идеологической парадигмы, воплощаемой национальной интеллигенцией.
   Эта идеологическая парадигма может завести общество на труднодостижимые и даже недостижимые цели, но главное, что она действительно "заводит", консолидирует и придает осмысленность жизни, задает ускорение, в конце концов делает историю народа.
   Начало большезимья является последним взлетом перед большим падением, станет периодом лучшим, чем завершающийся сейчас период последней четверти большой осени 1957-2005 гг. Энергетически нация-община понемногу сдает позиции, но распределение энергии в это время более равномерно, рационально, адекватно структуре общества и возможностям духа. Ценностная структура духа в этот период приобретет завершенный, статичный характер и прозрачность, правда, "просветленность" этим периодом и ограничится. Это уже не беспокойный, ищущий себя и своего места под солнцем дух, а дух, обретший спокойствие (даже кротость) и направленный на осмысление бурной истории прошедших веков.
   Созерцательная составляющая национального духа возвышается в его структуре, подымается над эмоционально-чувственным базисом, но этим возвышением сполна воспользуется только интеллектуальная элита (интеллигенция "кухни" и интеллектуалы "действия" сливаются в одну элиту) и никак не могут воспользоваться народные слои, далекие от созерцания. Именно ослабление народных слоев, "трудящихся" и "воинов", является центральной проблемой всего большезимья. В первой четверти большой зимы это ослабление приводит к "странному благодушеству" простых людей, как будто теряющих способность собираться в большие структурированные массы для продолжительной борьбы за землю и волю. Вспышки возможны, а для горения не хватает ни топлива, ни кислорода.

О приспособлении русской нации

   В условиях внешней агрессии или при вынужденной собственной агрессивности в первую очередь востребуются эмоциональные и волевые силы, а не интеллектуальные и интуитивные. Поэтому перераспределение духовных сил нации в начале большой зимы не способствует противостоянию внешней агрессии. Но на беду агрессивные притязания соседей и "своих" народов, неудовлетворенных исторически обретенным статусом младших братьев, возрастают вследствие того, что имперская (империостроительная) нация скопила большие богатства, начиная с территориальных, в предыдущий период, и "пока еще" не считает возможным делиться ими с новыми хищниками.
   Только оборонительные войны, справедливые и мобилизующие на защиту корневых условий бытия глубинные силы такой нации, способны стать победоносными, но не авантюры или войны, ведущиеся "одной рукой", т.е. нехотя или во имя узких целей. Войны для таких наций, если они не вынуждены крайней необходимостью обороны, являются делом неоправданным. Это в лучшем случае приводит к ускоренному уничтожению накопленных богатств...
   В первой половине XXI века России будут навязаны оборонительные локальные войны на Кавказе и, видимо, в некоторых странах СНГ. России придется открыть двери для соседских влияний и установить либеральный иммиграционный режим, иначе противоречия на ее границах (разница потенциалов) не только вдвое-втрое увеличат и без этого разорительные оборонные расходы, но и сориентируют страну на восстановление государства "осажденной крепости", которому удастся продержаться не больше десяти лет, а потом придется рухнуть, похоронив под собой и Великую Россию. Из этой крепости убегут "все таланты", в ней автономизируются-обособятся все основные нерусские народы, и за выход из экономического кризиса придется заплатить экономикой, полностью отданной на откуп крупнейшим корпорациям.
   Поэтому просветленная "посеребренная" сединою Россия 2005-2053 гг., Россия не "царя-отчима" и не "народной воли", а Россия "Святой Руси" - православной церкви, народного терпения и балагана, Россия общей благотворительности и благочестивых (пусть хотя бы только благонамеренных) президентов, эта Россия примет новую для нее миссию: постриг приспособления к новому "игу", к половодью смуглой эмиграции, к "уходу" лучшей части экономики под контроль соседей, далеких и близких, к тому, что не только церкви, но и мечети определят облик не только больших, но средних-малых российских городов, а кое-где и деревень-поселков издревле русской глубинки, к тому, что четверть браков русских девушек будет заключаться со "смуглыми", "чернявыми" и совсем черными, а четвертая часть русских парней навсегда покинет Родину в поисках удачи, денег, работы, свободы, мечты.
   Энергия жизни будет тратиться на приспособление к формам жизни, принесенным половодьем переселения народов. Это будет не только приспособление к чужой силе и чужим языкам, но и созидательная работа по созданию одновременно хаотичной и устойчивой системы, приводящей эти силы к единому знаменателю, уравновешивающей посредством культурного и кровного смешения в самых разнообразных сочетаниях, но не только уравновешивающей, но и разлагающей крупные инонациональные образования на некие полинациональные общности, так что в середине этого ассимиляционного процесса, который начнется в первые десятилетия XXI века, а завершится к концу XXII века, мы (вернее, наши правнуки) увидим поликультурную среду, состоящую из многих сотен культурных типов полиэтнических общностей: казачьих, "крестьянских", монашеских (в том числе старообрядческих), молодежных, артельных, возможно даже коммунистических и языческих. Правда, последние скорее будут не "жизненными", а "игровыми", не "домом", и даже не "школой", а только "гостиницей", т.е. местом утонченного или грубого развлечения, а не "цели и смысла".
   Преобладание же получат казачьи и "крестьянские" общины, привязанные к своей земле, семье, дому, общине, живущие доходами с земли, торговли, от подрядов на строительство, транспортные услуги, охрану. Старинная казачья служба государю преобразуется в не менее востребованную службу по охране транспортных магистралей и других объектов собственности великих корпораций, службу, ценимую за ее сословный характер, за коллективную ответственность и коллективную профессиональную честь. Правда, это оказачивание охранной службы корпораций станет явлением, характерным для XXII века, особенно его второй половины, а в XXI веке традиционные казачьи структуры будут переживать углубляющийся кризис, так что даже в охране государственных границ от них не будет большого толка. Сама казачья "идея" в XXI веке скорее тюркизируется (т.е. вернется к своим истокам в XIV-XV веках). Новые казачьи общины XXI века будут больше напоминать мафиозные сицилийские кланы, с четкой разветвленной иерархией, основанной на родстве и "дружбе", чем русские общины казачьего Круга, принимающего к себе и в себя всякого, лишь бы он был удал.
   Уже в начале XXII века в России сложится великое многообразие типов казачьих и "крестьянских" общин, отличающихся друг от друга по вероисповедному (исламскому, православному, поликонфессиональному или внеконфессиональному), суперэтническому (татарскому, татаро-тюркскому, татаро-тюркско-славянскому, тюркско-славянскому, польско-славянскому, полиэтническому), "жизненному" (класс-сически казачьему, "крестьянскому", старообрядческому, артельно-"цыганскому", "профессионально-преступному"), культурологическому (европейскому, кавказскому, центрально-азиатскому, дальневосточному, евразийскому) признакам. Кое-где казачьи общины во главу угла поставят профессиональный принцип, например, несение охранной службы, но такие общины скоро преобразуются либо в преступные сообщества, либо приобретут истинно казачий, тотальный характер, либо исчезнут.
   Через механизм смешанных браков и усиливающейся идентификации личности с казачьей и с "крестьянской" общиной в условиях погружения государства и общества в хаос, "крестьянские" и казачьи общины станут великолепными машинами для ассимиляции с русскими пришлых и сравнительно малочисленных в России народов, сначала с русскими как послушными "дураками" и удобными партнерами, потом как с носителями цветистой, яркой души, радости чуда и веселия праздника, а еще дальше как с носителями новой воли и силы, диковатой, дикорастущей и уже не дающей права на выбор любить или уважать, требующей любить и уважать.
   Сила общины, подобно силе природы, из продуктов распада и разложения способна выращивать новую жизнь. Община - одновременно иерархия и отрицание иерархии в празднике - ритуальном коллективном действе:
   Черты, обнаруживаемые в инициационных состояниях, позволяют многое прояснить в социальном поведении коллективов, стремящихся к периодическому восстановлению священного времени, времени Начал. Именно эти черты присущи праздничному состоянию, когда размываются социальные и статусные отличия и общество представляется общиной равных, священным братством, не знающим иерархии. В лиминальности проявляются черты некой альтернативы структуре. В результате появляется тип социальной общности, который Тэрнер определил термином "коммунитас". Коммунитас - производное от "коммуна" (община), но община всегда структурна. Лиминальность же воспроизводит идеал, архетип общины - идею общины как всеобщей, идеальной, абсолютной социальной связи, без каких - либо примесей структурной иерархии. Именно этот тип идеальной (небесной) общины периодически воспроизводится праздничными ритуалами.
   Таким образом, в динамике развития малого коллектива высвечиваются как бы два полярных типа социальной общности. "Налицо как бы две модели социальной взаимосвязи, накладывающиеся друг на друга и чередующиеся. Первая - модель общества как структурной, дифференцированной, а зачастую и иерархической системы... Вторая - различимая лишь в лиминальный период - модель общества как неструктурного или рудиментарно структурного и сравнительно недифференцированного коммунитас-общины или даже общины равных личностей, подчиняющихся верховной власти ритуальных старейшин ...
   Лиминальность подразумевает, что высокое может быть высоким до тех пор, пока существует низкое, и тот, кто высоко, должен испытать, что значит находиться внизу... (С.Д. Домников, 29, с. 201-203).
   В русской общинной жизни мало иерархии, но много праздника и потому упорядоченные буржуазные и иные социумы, опирающиеся на идеи порядка, иерархии, стабильности, функциональности, для русских - "смерть", а вот анархия - "мать порядка", и смута - карнавал, хоть и кровавый, но праздник (вспомним любимую Лениным фразу о революциях как праздниках истории). Поэтому чередование фаз, "иерархической" и "праздничной", необходимое любой культуре, для русской является просто условием выживания.
   Само разнообразие форм постепенно лишит почвы как родственно-клановые структуры, так и профессиональные, а также структуры, основанные на собственности. Но до тех пор, пока такое разнообразие сложится и расцветет во второй половине XXI-начале XXII веков, перечисленные выше виды структурирования общества (клан, профессия, приобретшая в новой корпорации свой институт, и собственность) будут претендовать на универсальность и всеобщность в качестве исходного и конечного правового и политического принципа, и выведут в число лидеров те нации, которые лучше всего адаптированы к этим принципам.
   На российском политическом и правовом пространстве эти нации вступят между собой в решительную борьбу за власть над страной. Среди этих наций наибольшие заявки сделают татары, поляки, корейцы, а также казахи, румыны, западные украинцы, немцы и вездесущие (т.е. везде сующие свой нос) американцы, а также стоящие за спиной поляков итальянцы и испанцы и, напротив, идущие в первых рядах пращников американизма великие британцы. В общем не Москва, а Вавилон, высокая башня и большая борьба с предопределенным исходом, то есть русским реваншем во второй половине XXII века.
   Еще в XXI веке русские интуитивно поймут свою роль и взвалят на плечи свою ношу. Они предложат всем народам и культурам, борющимся за власть над российским пространством, лубочное многообразие, отдадут казалось бы невосполнимое, т.е. своих девушек-красавиц (а значит, и их детей, уже вроде как нерусских), свою экономику и даже власть в своем государстве в обмен на устойчивое многообразие странных причудливых общностей и общин, совершенно бестолковых и нестойких, вечно ссорящихся между собой и время от времени взрывающихся сами по себе, бесполезных как опоры власти, живущих стихией чувства, но не к цветочкам-бабочкам, а к чужим женам, успехам и к чужому добру, стихией, которая по мгновенному движению коллективной души может вдруг стать стихией общенародного бунта и стихией общенародной любви.
   Правда, стихия развернется позже, во второй половине XXI века, а в конце "посеребренного пятидесятилетия" заметными будут только процессы "растворения" русской воды в клановой соли и корпоративном сахаре.
   Со стороны это будет представляться гибелью, разложением, распадом России, но "русский секрет" будет секретом для всех, кроме самих русских людей, которые в странных мистических и еще более странных философских построениях, возможно таких же нелепых, как федоровское "общее дело", будут проповедовать об этой надежде, о свете в конце туннеля.
   Русская душа вдохнет воздух бури-смуты как воздух будущей воли, будущего устроения земли, проходящей через бушующий поток общерусской стихии, собирающейся в Гольфстрим народной миростроительной инициативы, вдруг распадающейся на тысячи озер и речек местной инициативы, идущей от толпы, народа, веча, а не верхушки, небесного камня и богатея с виртуально-реальной властью денег и Интернет.
   В XXII веке неустойчивый мир общностей-общин структурируется архетипами старинной общинной иерархии: от малых к локальным, от локальных к средним (волостным) и далее к представительству в соборной церкви и в самодержавном государстве, подобно тому, как это было и в XVIII-XIX веках:
   Функции общественного самоуправления, религиозные и административно-правовые, т. е. все основные функции общины... объединялись в приходской организации.
   На этот общественный аппарат и опиралось государство, которое превратило общину в особую территориально-административную единицу, наделенную статусом самоуправления, при расширении числа традиционных функций сельского общества за счет вменяемых ей государственных полномочий как разверсточной налогово-податной единицы, рекрутской и т. п. административно-территориальной структуры. Зачастую в густонаселенных районах такими полномочиями обладали не отдельные общины, а группы общин, получавшие названия волостей (букв. наделенных вольностями). В крепостных имениях, принадлежавших вотчинникам и владельцам горных заводов, такие полномочия предоставлялись группам общин, принадлежавшим одному землевладельцу. Сфера деятельности владельческих общин была несколько отлична от деятельности общин у казенных крестьян. Крестьяне имений должны были отбывать различные господские работы: в земледельческих имениях - работать на "барской запашке", в заводских - на заводах и других работах. Раскладка этих повинностей возлагалась также на общину (29, с. 186).
   А сейчас - тонем!
   Глубинное народное чувство, подымающееся в первом десятилетии XXI века, это предчувствие "конца времен", ощущение "старости мира" и одновременно острое чувство нового, действительно нового, отталкивающего, пугающего, незваного, непридуманного символистами (как в начале XX века), не "идейного", а грубо конкретного и вещественного, подобно монгольскому воину в 1237 году или американскому десантнику в 2002-м.
   В XXI веке, чем ближе к середине его, тем меньше будет у русского человека способности к суждению и сравнению, ведь все сколь-нибудь значимое станет пришлым, новым, чужим, а философией жизни станет "гуляй, не думай о завтра, не думай и о сегодня, жизнь - бардак и люди так, если возможно - страну сохранить, и пусть жизнь в ней летит под откос, потом дай Бог, все уладится, ведь бывали времена и похуже..."
   Кроме того, многие русские "перекодируются" в татар и тюрков. Одни сознательно, взяв равнение на идеал; другие в силу "голоса крови", закипевшей через 4-5-6-7 поколений под влиянием мощного излучения находящихся в "лете" семитских и тюркских наций (это глубоко обрусевшие когда-то татары и тюрки, которых, думаю, очень много среди русских); третьи, недавно обрусевшие, в силу естественной активизации дремавших (как правило в семье) до этого национальных традиций, татарских и тюркских.
   Поэтому "татаризация" и "тюркизация" России будет иметь не только ядро, но и очень широкую маргинальную зону, в которую в начале XXII века будет входить чуть не треть русского населения. Затем, к концу XXII века, эта зона будет вновь поглощена возрождающейся русской нацией (нацией-общиной).
   Читатель, знакомый с моими предыдущими работами, заметит факт исчезновения "китайской угрозы". И это не случайно, поскольку предпринятое мной с тех пор точечное исследование китайской истории в макроциклах, подвело к мысли о начале в XIX веке китайской макрозимы, которая продлится до конца XXVI века. Более обстоятельное исследование (хотя бы на уровне "Эскиза еврейской истории"), думаю, позволило бы мне это сомнение превратить в уверенность. Но до сих пор не решено - то ли оставаться в "области противоречия", просто сменить сценарий "китайской угрозы" на сценарий с "тонущим Китаем" и, тем самым, подготовить новую серию сценариев мирового развития в соответствии с рекомендациями сценарной школы, настаивающей на "равновероятности" сценариев, то ли все же убедиться в новом сомнении или его опровергнуть... Ясно, что идеальным было бы вначале написать сценарии со слабым Китаем, а потом поглубже войти в его историологию...
  

III. Выбор идеологии

Идеология Гостеприимного Дома

   Что можно сказать о "посеребренном пятидесятилетии" как о малом цикле, который мы определили жизненным циклом некоей фундаментальной национально-сермяжной идеологии, подобной (по своей фундаментальности) большевизму-сталинизму 1909-1957, советизму-интернационализму 1957-2005 гг.?
   Советизм-интернационализм в конце XX-начале XXI веков - это распадающаяся в головах "простых людей" старая идеология, ведь последняя четверть малого цикла является переходным периодом и принадлежит равно как завершающемуся, так и начинающемуся малому циклу. Поэтому период 1993-2005 гг. в головах миллионов остается все еще советско-интернационалистским, но одновременно вынашивает в себе новую фундаментальную идеологию, которой затем предстоит большой путь по бурным водам первых десятилетий XXI века.
   Зюганов является символом этого когда-то мощного идеологического фундаментализма, а ныне ворчливого, резонерского и непроходимо гордого от осознания своей совершенной (доведенной до совершенства) непроходимости. Хорошим символом являются и голоса, даваемые за Зюганова на президентских выборах. Голосуют не за него и не за его партию, а за уходящую в прошлое идеологию.
   Но нам интересней увидеть не уходящую в небытие идеологию, а новую, юную, слепящую своим взглядом и увлекающую своей энергией. Что же это за идеология? И технический вопрос: из каких блоков, возможно, остатков старых идеологий и философий, она может состоять?
   Это православные политические и социальные доктрины, ставящие в центр общественной жизни церковь или собор. Об экстремистских доктринах, заправленных, как керосином, ненавистью и практически не имеющих положительного, мироустроительного содержания, говорить не буду по одной всего причине - я считаю перспективу прихода их к власти в первой половине XXI века равной нулю, причем даже на короткое время.
   Это евразийство в его ортодоксальном тюрко-славянском, новом тюрко-тюрко-славянском ("степном") вариантах и в новейшем, татаро-тюрко-славянском, исламизированном, варианте. Евразийство способно стать в дальнейшем своем развитии идеологией изоляционистского типа, но его изоляционизм, если он придет к идеологической власти, будет регулирующим, а не запрещающим, это будет изоляционизм тугих дверей и хамоватого милиционера, пропускающего только по пропускам, а не изоляционизм запертых на засовы ворот.
   Это государственническая и одновременно корпоративистская идеология, в которой соединятся культ президентства (и президента), государственной необходимости и пользы, с одной стороны, и культ своеобразного коллективизма, соборности в качестве идеологического фетиша сложившейся корпоративной структуры. В этой идеологии соберутся традиции и идеи России царя-батюшки (отчима, отчима), марксизма, советизма и мечты о русской общине, обществе русских общин.
   Но почему эта идеология будет развиваться параллельно с евразийством? Может быть, евразийство овладеет и этим кругом идей и идеалов, избавив их от ностальгической плесени и нанизав на новую бодрую, бодрящую идею государства-пирамиды, идущего по пути евразийского величия?
   Чтобы ответить на эти вопросы следует продолжить рассмотрение идеологических "блоков".
   В противовес евразийству, в кругах русской, украинской, белорусской интеллигенции возникнет сильная католическая партия и русский либерализм породнится с этой партией.
   Особенно успешной католическая и либеральная пропаганда будет среди членов больших корпораций, что, в свою очередь, постепенно оттолкнет от католиков и либералов массы некорпорированного населения. Кстати, либерализм католического и корпоративистского духа будет скорее подобен христианско-демократической идеологии, чем либеральной в современном ее понимании.
   Ведь либералы 30-х годов XXI века отвергнут некоторые краеугольные концепции современного либерализма, включая современные представления об исключительной роли капитала и свободного рынка в экономике, системы всеобщих выборов и разделения властей в государстве.
   Либералы будут защищать свободы и права личности в рамках новой системы международных отношений, в которой экономика все меньше будет структурирована государственными границами и все больше - границами отраслей, в которой государство надстроится негосударственными фондами, договорами, структурами конфедеративного типа, начинающими размывать ответственность и усиливать роль межгосударственных бюрократий, а спецслужбы автономизируются и войдут в стратегические альянсы с виртуальными сообществами "фабрик мысли", масонов и лоббирующих ассоциаций.
   В этом смешении усилятся идеи, обосновывающие необходимость мирового правительства в форме координирующих органов вокруг глобальных проблем (минимальный вариант), в форме мирового конфедеративного государства (максимальный вариант). Борьба за мировое правительство, свободу личности и единые правила экономической игры станет в центр либеральной идеологии еще в конце 20-х годов XXI века.
   Российские либералы объединятся вокруг корпораций и их антиизоляционисткой миссии, вокруг католических доктрин, одновременно европоцентричных (а, следовательно, антиевразийских), дисциплинирующих и коллективистских, имеющих, что очень важно, тотальный характер, метафизическую и глубокую религиозную составляющую, способную противостоять релятивизации сознания и нигилизму.
   Какой будет равнодействующая этих "блоков"? Какой континиум идей сложится в центре и выстроит идеологический фундамент российского общества?
   Будет ли это идеология, направленная на всемерное увеличение сложности общества и упрощение государства, идеология открытости, открытости всем идеям и новациям, требующая соблюдения только минимальных "правил": русского языка как языка межнационального общения, признания центральности Москвы, безусловности принципа территориальной целостности страны?
   В росте культурного, социального, территориального многообразия российского общества будет найден вектор развития, принцип устойчивости, способ снятия напряжений, расширения круга союзников российского государства, русло, канал для позитивной, а не разрушительной энергии, среду для постепенного привыкания людей к переменам.
   Но этот процесс не будет управляемым и контролируемым. Он не будет исходить из одного центра или выводиться из единых принципов. Попытки управлять этим процессом будут предприниматься, но, к счастью, они не будут ни эффективными, ни продолжительными, ни успешными даже по критериям инициаторов таких попыток.
   Анархия будет нарастать, но до момента, пока все участники игры, раскачивающие лодку, не почувствуют явной опасности для всей системы, для макрополитической стабильности. Вслед за этим наступит "консенсус" - интенсивные переговоры в публичных дебатах, в рамках закрытых клубов и полуоткрытых "салонов", при необходимости "назначат виновных" и согласятся на взаимоограничения. Инстинкт самосохранения перед лицом хаоса, исламской экстремистской угрозы, перед громадой монстров мировой экономики, перед плесенью международных химиков идеологической войны, будет действенен и безотказен, точен в определении пределов самостоятельности элит, борющихся за власть на российском идеологическом пространстве.
   Конечно, каждая из основных партий припрячет свой камень за пазухой, но больше для собственного успокоения, не думая всерьез этот камень использовать. Каждый из игроков будет уверен в том, что статус-кво ему более выгоден, чем его нарушение, что время работает на него (если глядеть изнутри страны) и против него (если посмотреть снаружи). Тем более, что в России XXI века останется достаточно места, чтобы досталось всем на хлеб и даже на масло.
   Этот новый фундамент следует назвать идеологией Гостеприимного Дома, хозяин которого отказался от богатства и от работы, но по вечерам-ночам здесь играют и поют, а днем отсыпаются. Перевернутое житье-бытье, но вопрос о норме - это вопрос привычки. Ночи нет, зато организм крепкий, денег нет, зато подарков куча, в игре удача. Соседи тихи, размеренны, скучны. Они копят, строят, ссужают, пугаются сами и пугают других. У нас же вчера подрались, потом помирились, живем - не знаем, будем ли живы-здоровы завтра, зато сегодня - праздник. Жизнь бьет ключом... К нам едут туристом и идут диким пешеходом правильные финны, упрямые поляки, хамоватые американцы и разменявшиеся на мелочь французы, но что-то не спешат обратно, говорят "дела заели", но говорят об этом уж как-то очень по-русски...
   Какой идеологический консенсус будет соответствовать подобной настроен-ческой парадигме? Евразийский, православный, либерально-государственнический?
   В том-то и дело, что этот идеологический центр станет в центре не одного из "блоков", а всех блоков сразу, и не вокруг какой-то мечты и установки, выросшей из глубин национального духа, своего или чужого, а из той уникальной ситуации, когда русский дух ослабел и просветлел настолько, что уже готов идти вслед за "модными идеями", а другие нации России не сильны настолько, чтобы вступить в права хозяина или, хотя бы, управляющего и вынуждены играть, маневрировать, хитрить, рефлексировать и, тем самым, так же, как и русские, воспринимать всерьез и "модные идеи века".
   Итак, ни евразийство, ни православие, ни либерализм и христианский универсализм не смогут стать центровой идеологией общества в первой половине XXI века. Суть фундаментальной, фундаментной идеологии первой половины XXI века - в ее универсальном характере, объединении всех "компонентов", "блоков" в их универсальных моментах, в оставлении за пределами их сущностно-волевых моментов, в интеллектуализации сермяжной правды.
   Следовательно, особую роль в идеологическом обосновании власти и политики в России в этот период будут играть действительно интеллектуальные доктрины, философии, идеологии истины, а не только правды.
   Мы вновь возвращаемся к русскому неоплатонизму, а также можем наметить такие преимущественно течения, как русский европеизм (от западничества - к социал-демократии и либерализму), и, наверно, новые, хотя и ортодоксальные, православные теории общества, государства и человека, а также современный традиционализм и экзистенциализм.
   Позитивистские и структуралистские концепции, в том числе постмодернизм, вряд ли способны на роль большую, чем роль маргинальных течений мысли. Представляется, что жертва маргиналам мысли уже принесена нами в 90-е годы.
   Но что значит возвышение философии, далекой от умственных интересов обычных людей, на роль, организующую общество и консолидирующую его основные институты и телодвижения? Не значит же это, что сложные философские вопросы будут обсуждаться в широких кругах общества и войдут в политическую жизнь, в споры политиков, в статьи журналистов, да еще и постоянно обсуждаемых, актуальных, как это было в короткие годы горбачевской "гласности"?
   Носителей идеологии, даже сермяжного типа, обычно немного, всего-то 7-10% от взрослого населения. Это те люди, которые не только говорят, но и понимают. Философствующая же часть населения составляет едва ли шестую часть от этих идеолого-носителей, то есть меньше 2% от взрослого населения страны.
   Все эти пропорции останутся неизменными, но, учитывая интеллектуализацию элитных слоев общества в первой половине XXI века, о чем писалось выше, можно предполагать, что увеличится идеологическая и, особенно, философская насыщенность элитных слоев общества. Вот в чем решающая перемена! В кооптации наверх властной иерархии большого количества интеллектуалов и интеллигентов.
   И здесь, кроме изменения количественных соотношений во властной элите, можно ожидать еще одной замечательной перемены, качественной. Ведь концентрация "умных людей" в элите, во власти и, соответственно, складывание интеллектуальной клубно-салонной системы, увеличение обменов мнениями, идеями, непременно породит дополнительный спрос на профессионалов, увеличит возможности для выбора, создаст эффект соревнования, конкуренции, "моды", и через цепочки дискуссий выведет мысль на такие развилки смыслов, до которых она и не добралась бы, не будь этих цепочек дискуссий и общественного внимания к ним.
   В истории немало таких феноменов необыкновенной концентрации мысли в определенные периоды, в конкретных странах и обычно в одном-двух центрах, чаще всего столичных. Вспомним Париж энциклопедистов, Царское село пушкинской поры, Московский университет герценовской поры... Известных из истории центров мысли много, еще больше неизвестных, неизвестных однако не в силу их меньшей значимости, но чаще всего из-за того, что просто не нашлось для них своего "биографа", может быть своего Пушкина, Герцена, Вольтера и Дидро.
   Но если наше предположение о концентрации мысли в Москве и Петербурге, о превращении этих центров в генераторы идей и нового знания, если эти предположения и предчувствия верны, то можно будет сделать еще одно предположение. Это предположение о том, что интеллектуальные гурманы "посеребренного пятидесятилетия" не станут довольствоваться одним лишь восстановлением школы Вл. Соловьева и развитием экзистенциалистских школ, а также преимущественно пассивным усвоением течений западной мысли.
   Интеллектуальный и духовный опыт России в XX веке столь богат, извилист, тернист, напоен мыслью и наполнен борьбой, в том числе против самой возможности мыслить, полон поверженных кумиров, восторженных взлетов и крутых падений, переоценок ценностей, собственных поисков и открытий, что этот опыт не может не отлиться в оригинальные философские, а возможно и теологические системы.
   О том, что нам подарит православная богословская мысль, говорить не берусь, так как этот предмет требует иной подготовки и очень тонкой настройки, не только терминологической и смысловой, но и "дипломатической", ведь богослов о священном говорит с трепетом, поскольку чувствует себя во власти, в руках Бога Живого, и не способен дистанцироваться от него в мыслях, поскольку он мыслит верой, а не верит мыслям.
   Порассуждаем о том, что нам подарит мысль философская, в том числе и религиозно-философская. Возможно, что религиозно-философская мысль создаст новый синтез из восстановленного русского неоплатонизма (скорее, как метода), квинтэссенции русского опыта, особенно опыта прошедшего века и достижений гуманитарных наук за последние сто лет, наук, переосмысленных по-русски, увиденных свежим, пусть несколько наивным, взглядом, глазами поколения, недавно освободившегося от марксистской догмы и еще не погрязшего в догмах структурализма, персонализма, экзистенциализма и современного нигилизма.
   Сейчас представляется, что основные достижения XX века в науках об обществе и человеке - это современная социология-историография-историософия и археология, аналитическая психология Юнга и психоанализ Фрейда, современные этнология, языкознание и наука о мифе.
   Эта пороховая бочка знаний и эпистомологий уже сейчас способна в клочья разнести современное представление человека о себе самом, своем обществе и о своей истории, причем, с фундаментальных позиций "цели и смысла", подобно тому и более того, что в XIX веке совершили с помощью политэкономии и немецкой философии Маркс, социологией Конт, естественным отбором Дарвин и через метафизическое откровение Ницше.
   Человечество готово к тому, чтобы познать объективные законы своего развития, расшифровать геномы культуры и нации, по-новому, материалистически, понять Бога, общество, религию, мифологию, разобраться в том, что такое национальный характер. Человечество способно ответить на нигилистический вызов XIX века и создать науку о предсказаниях. И во всех этих прорывах, ожидаемых мной в XXI веке, будут участвовать российские мыслители, которым через решение теоретических-онтологических и гносеологических вопросов просто необходимо решить ряд прикладных задач, без решения которых дела в стране могут пойти кувырком.

Три русских "без"

   Какие это прикладные задачи?
   Вот только три вопроса из тех, что необходимо решить идеологически.
   Русская, славянская история не является древней историей и отсюда аргумент о варварстве, отсталости славян. Начальные стадии русской истории несут в себе два очень тяжелых для национальной гордости момента. Это как будто изначальное рабство, рабская зависимость славян, прежде всего от кочевых народов - гуннов, тюрков, авар, хазар и это как будто неспособность к социальному и культурному творению, ведь государственность на Руси идет от хазар и варягов, а религия - от греков. Но даже и здесь русские оказались не на высоте, были еще и плохими учениками...
   В преддверии большой зимы русской нации-общины эти аргументы способны под корень подрубить национальную гордость, создать уныние и неверие в свои силы, подготовить почву для экстремистских "фантазий" о мнимых предках и героях (гиперборейская, нордическая и прочие "теории" происхождения), для подтасовывания предков с целью мифологически обосновать, например, идею "естественности", "законности" рабского состояния русского народа.
   Именно варварство, некультурность, сравнительная новизна славянской и русской истории в соединении с "привычкой" их к рабству и неспособностью создавать собственные социальные институты, является своеобразной клеткой, в которую хотят загнать русское самосознание, представление о своей нации, о своей истории. Крушение социалистического государства дало в руки идеологов "национального покаяния", а на самом деле "национального юродства", новые мощные аргументы в пользу этих трех "без": "без древней истории", "без свободы", "без собственного лица". Вспомним слова Гердера о том, что славяне занимают больше места на карте, чем в истории.
   Говоря о древности истории, не следует ссылаться на "совсем новых" американцев, ведь те резонно считают, что они произошли от культурных европейцев, в свою очередь имеющих древнюю историю, а не "неизвестно от кого".
   Если бы действительно эти три "без" были реальностью, фактом истории и культуры, было бы легче. Тогда, вслед за Блоком, можно было бы повторять "да, скифы мы..." и без особых рефлексий встроиться в евразийские иерархии или встать под знамена католицизма. Такое поведение не было бы предательством, самым тяжелым из всех по своим последствиям, предательством самого себя. Не имея стСящего прошлого можно было бы всецело отдаться будущему, как те же американцы, которые хоть и считаются европейцами, но таковыми не являются, так как в духе они - североамериканские индейцы (посмотрите "Твин Пикс" - американское откровение, и увидите настоящую, корневую американскую трагедию, окунетесь в подсознательные глубины американского духа).
   Но в том и проблема, что русские (и другие славяне) как мало какой из народов укоренены в истории, что рабство не было их исходным состоянием, напротив, исходной была ВОЛЯ, что их творческий потенциал велик и оригинален. Ведь в исходной точке славянской предыстории стоят, по-видимому, дошумерское население Месопотамии и древние египтяне, строители пирамид.
   Я не исключаю, что цепочки доказательств и обобщения, представленные мной в этом эссе, не будут признаны убедительными. Я понимаю, что для постижения интуитивных реальностей необходимо время. Для меня эта гипотеза коренится в неких базовых интуициях и непосредственном опыте русской мифологии, настолько мощной и полноценной метафизически, что и сейчас на Крещение мы ныряем в прорубь, и вновь рождаемся, выныривая из нее, а на Радуницу идем на могилы и разговариваем с умершими предками, в Змее Горыныче приветствуем древнего Гора, а в поиске истины ищем Исет.
   Конечно, египетская гипотеза вряд ли станет идеологически центральной, даже если станет популярной. Слишком умозрительна и, собственно, в отличие, например, от арийской, не зовет никуда, не мобилизует, да и привязана к исчезнувшему в пучине арабского завоевания народу. Это значит, что в ближайшие десятилетия статус такой теории будет не намного выше, чем у откровенных спекуляций. Чтобы проникнуть в толщу национального самосознания, ей нужно много, много времени...
   Но вот комплекс языческих, мифологических доктрин может действительно стать в центр сермяжной правды "посеребренного пятидесятилетия" и увлечь многих интеллектуалов. Но куда? К отказу от православия, отказу теперь уже не атеистическому, а языческому? Что ж, возможно, страна в ближайшие десятилетия наполнится язычниками, это усилит хаос и лишит русскую элиту какой-либо основы для консолидации против ислама.
   Язычество (неоязычество), если оно найдет оригинальные ответы на вопросы современности, способно вырасти из интеллектуальной забавы для свободных умов в идеологическую силу, причем на всех уровнях общества, и чем ниже, "народнее", тем больше. В этом случае это самое неоязычество частично парализует волю церкви в ее претензиях на место духовного центра общества.
   Впрочем, "игровое" язычество, если не в XXI веке, то в XXII веке точно будет поглощено старообрядчеством, фактически сохранившем в себе животворящий дух "двоеверия". Именно старообрядчество восстановится как обновленное русское православие в конце XXII или первой половине XXIII века!
   Многообразие и цветение жизни в XXI веке увеличатся, но языческо-православное и старообрядчески-православное противостояния снимут последние организационные формы сколь-нибудь длительного и упорного противостояния евразийству. В этом еще одна причина будущей победы евразийства на постсоветском евразийском пространстве и превращения его в консолидирующую идеологию российского общества в первой половине XXI века.
   Но вопрос о доминировании встанет и в недрах самого евразийства, фактически пополам расколет его в двадцатых годах. Доминирующие позиции займет не "классическое евразийство" Трубецкого и его современный "степной вариант", опирающийся, в частности, на труды и теории Гумилева. Доминирующие позиции займет не культурологическая и историческая аргументация, а религиозная, не новый феномен тюрско-славянской идеологии, а новейший феномен татаро(или даже шире - "семито")-тюрско-славянской идеологии, ведь татары (булгары), как наверно и аварцы, являются не тюркской, а семитской нацией.
   Идеологи исламского евразийства будет иметь религиозные ориентиры и опираться на более сложный иерархически татаро(семито)-тюрко-славянский союз. Уже в двадцатых годах наступившего века эта ветвь евразийской идеологии займет господствующее положение настолько, чтобы быть признанной фундаментальной сермяжной доктриной для консолидации российского общества вокруг Казани (а точнее Поволжья) и Москвы. Уже поговаривают о переносе российской столицы поближе к центру Евразии - в Самару...
   "Степной" вариант евразийства предъявит свои собственные козыри. Например, теорию российско-казахстанского союза, свою веротерпимость, свой кодекс чести, свой наступательный дух, свой теоретический приоритет и свою теоретическую зрелость.
   Власть над Москвой все равно придется делить между исламскими евразийцами, "степными" евразийцами, православной партией и либералистами, а власть над экономикой будет поделена так, что лозунг "вернем российскую экономику России" станет припевом во всех выборных концертах и даст изоляционистам-евразийцам (хоть тем, хоть другим) моральную ренту "защитников отечества", столь весомую, что евразийский блок, если таковой составится, вполне может побеждать на общенациональных выборах абсолютным большинством голосов, т.е. без сложных компромиссов и коалиций.
   Но исламское евразийство, хоть и не будет противостоять православию, а неизменно станет "включать" его как исторически предшествующую исламу мировую религию, "более правильную", чем тот же католицизм, но слегка не добирающего идеологических очков до единственной совершенной религии (таков будет лейтмотив всех песенок о "сближении"), вызовет всё усиливающуюся идеологическую реакцию православного, языческо-русского и либералистского сообществ. А после того, как национальная идея и корпоративная экономика разойдутся в 40-х годах XXI века настолько, что контролируемые татарским капиталом и татарской технократией-бюрократией крупнейшие российские корпорации станут символом национального обмана, придет время для "степного" евразийства как новой фундаментальной сермяги российского общества.
   И все-таки полученные ответы не кажутся мне исчерпывающими макропроблему фундаментной идеологической доктрины в России "посеребренного пятидесятилетия". Они даже не представляются мне вполне удовлетворительными и прежде всего из-за необоснованной пассивности русского ума, вроде бы как предписанной полученными выводами, но никак не вытекающей из той же логики начала большезимья, из интеллектуального заряда, что несет в себе русский дух сейчас и нес в XIX-XX веках, из той же недосказанности, недоговоренности русской мысли, прерванной сталинскими репрессиями.
   Возможно, под православной партией следует понимать также, как и под евразийской, не одну главную, а две главных, с непреодолимым стремлением к размежеванию, скорее врагов, чем союзников, конкурентов на одном идеологическом поле, организованном одними идеалами и подобным восприятием жизни, но организованном по-разному.
   Пафос русского неоплатонизма конца XIX-начала XX веков состоял в адекватном русском ответе немецкому классическому идеализму, в объявлении о зрелости русской философии после столетнего ученичества. Это был "наш ответ Чемберлену", то есть заносчивой Европе, это было требование признать русскую философию как великую европейскую философию, равную с немецкой, английской, итальянской, французской, равную не только по мысли, но и по духу, то есть по национальному духу, также потребовавшему своего признания через русских религиозных философов. Это было немного похоже на триумф русской шахматной школы в XX веке и на отношение к нему в России - как к особого рода убедительному доказательству собственной интеллектуальной состоятельности.
   С тех пор прошло еще сто лет и, кажется, русским уже не хочется что-то подобное доказывать Европе и Америке. Во-первых, XX век стал веком русской славы и доказал многое, о чем век XIX и не мечтал. Во-вторых, сами русские увидели себя как исторический народ во всем блеске и нищете, величии и низости. В-третьих, просто устали. Что-то доказывать сейчас, да так, чтобы и самим в это верить, уже трудно. Доказывать тяжело, а верить невозможно.
   Значит ли это, что у дальнейшего развития русской философии, в частности, у религиозной философии, не будет импульса для развития, не будет "интереса"?
   Нет, не значит. У русской философии появится другой интерес. Это не будет стремление обосновать свою исключительность перед великим рывком к мировой империи, как было в начале XX века. Это станет стремлением сохранить глубинное самоуважение (а точнее - обрести себя, увидеть свою подлинную, а не придуманную, не сконструированную, сущность) через новое, более глубокое историческое самосознание, через спокойное сравнение себя с другими народами, через нравственную подготовку к новому долгому историческому периоду - периоду терпения, периоду терпеливого "собирания камней".
   В XIX веке русские мыслители много и эмоционально размышляли о духовности, но в действительности все их помыслы были направлены на практические вопросы, на успехи в технике, экономике, государственном управлении. Роль философии поневоле свелась к роли служанки русского революционаризма и "преобразовательства". Такая установка общественного сознания неизбежно привела к торжеству марксизма, лучшей из практических философий, самой философской, системной, универсальной системы борьбы за блага земные, но никак не за истину, познание и доступ к Богу. Конечно же, этой установке не соответствовали неоплатонизм и другие слишком "высокие" теории.
   Но шок XX века и слабость XXI-го способны изменить приоритеты общественного внимания. История, поиск исторических корней, своих и чужих, определение места и перспективы не от "как хочу", а от "как позволяют обстоятельства" определят предмет внимания и пафос русской мысли в XXI веке.
   Но раз так, то и здесь мне хотелось бы сделать ряд шагов на этом направлении.
  

IV. Бердяев: оправдание революцией

  
   О чём будут думать и спорить в "салонах" и на кухнях Москвы и Петербурга в конце первого десятилетия XXI века?
   Об евразийстве? Об евреях? Об империи? О Китае? О новой национальной идее? О Бердяеве с Соловьевым или о Трубецком с Трубецким? Об идущем антихристе или возвращающемся коммунизме?
   Русская идея по Бердяеву имеет такие атрибуты, как апокалиптичность, "коммюнотарность", "полюсность" или отрицание "золотой середины", переходящее или во всеотрицание, в нигилизм, или в анархизм, в котором Бердяев усматривает не разрушительное начало, а созидательное, способность русского общества существовать без государства, одной лишь силой притяжения общин.
   Здесь же и "тоталитарность" русского сознания:
   Очень важно отметить, что русское мышление имеет склонность к тоталитарным учениям и тоталитарным миросозерцаниям. Только такого рода учения и имели у нас успех. В этом сказывался религиозный склад русского народа. Русская интеллигенция всегда стремилась выработать себе тоталитарное, целостное миросозерцание, в котором правда-истина будет соединена с правдой-справедливостью. Через тоталитарное мышление оно искало совершенной жизни, а не только совершенных произведений философии, науки, искусства. По этому тоталитарному характеру можно даже определить принадлежность к интеллигенции. Многие замечательные ученые-специалисты, как, например, Лобачевский или Менделеев, не могут быть в точном смысле причислены к интеллигенции, как и, наоборот, многие, ничем не ознаменовавшие себя в интеллектуальном труде, к интеллигенции принадлежат (13, с. 515).
   В самой лексике Бердяева конечно чувствуется дух двадцатых-сороковых годов XX века, времени осмысления русской и нацистской революций, самого феномена тоталитаризма.
   Прав он или нет, но он нарисовал очень глубокую картину русского духа через историю русских идей в XIX - начале XX вв. Собственно бердяевская "апокалип-тичность" помогла и мне сформулировать ту же мысль, но через призму других идей, сделать вывод о том, что русский живет Настоящим, полновесно чувственным и телесным, что он равнодушен к духу и душе как неким отделенным от телесности интуитивным и эстетическим субстанциям. Восстановить полноту телесного существования во времени, в вечности, возможно только через идеи Апокалипсиса:
   В своей книге о Достоевском я писал, что русские - апокалиптики или нигилисты. Россия есть апокалиптический бунт против античности (Шпенглер). Это значит, что русский народ по метафизической своей природе и по своему призванию в мире есть народ конца. Апокалипсис всегда играл большую роль и в нашем народном слое, и в высшем культурном слое, у русских писателей и мыслителей. В нашем мышлении эсхатологическая проблема занимает несоизмеримо большее место, чем в мышлении западном. И это связано с самой структурой русского сознания, мало способного и мало склонного удержаться на совершенных формах серединной культуры. Историки позитивисты могут указать, что для характеристики русского народа я делаю выбор, выбираю немногое, исключительное, в то время как многое, обыкновенное, было иное. Но умопостигаемый образ народа можно начертать лишь путем выбора, интуитивно проникая в наиболее выразительное и значительное. Я все время подчеркивал профетический элемент в русской литературе и мысли XIX в. Я говорил также о роли, которую играла эсхатологическая настроенность в русском расколе и сектантстве. Элемент педагогический и благоустроительный был у нас или очень слаб, почти отсутствовал, или был ужасен, безобразен, как в "Домострое". Нравоучительные книги епископа Феофана Затворника также носят довольно низменный характер. Все это связано с коренным русским дуализмом. Устраивают землю и земную жизнь злые силы, отступившие от правды Христовой, добрые же силы ждут Града Грядущего, Царства Божьего. Русский народ очень одаренный, но у него сравнительно слабый дар формы. Сильная стихия опрокидывает всякую форму. Это и есть то, что западным людям, особенно французам, у которых почти исчезла первичная стихия, представляется варварством. В Западной Европе цивилизация, которая достигла большой высоты, все более закрывает эсхатологическое сознание (13, с. 659-660).
   И далее:
   Вспоминаю простого мужика, чернорабочего, еще очень юного, и беседы с ним. С ним мне легче было говорить на духовные и мистические темы, чем с культурными людьми, с интеллигенцией. Он описывал пережитый им мистический опыт, который очень напоминает то, о чем писали Экхардт и Беме, о которых он, конечно, не имел никакого понятия. Ему открылось рождение Бога из тьмы. Я не представляю себе России и русского народа без этих искателей Божьей правды. В России всегда было и всегда будет духовное странничество, всегда была эта устремленность к конечному состоянию. У русской революционной интеллигенции, исповедовавшей в большинстве случаев самую жалкую материалистическую идеологию, казалось бы, не может быть эсхатологии. Но так думают потому, что придают слишком исключительное значение сознательным идеям, которые часто затрагивают лишь поверхность человека. В более глубоком слое, не нашедшем себе выражения в сознании, в русском нигилизме, анархизме, социализме была эсхатологическая настроенность и напряженность, была обращенность к концу. Речь всегда шла о каком-то конечном совершенном состоянии, которое должно прийти на смену злому, несправедливому, рабьему миру. "Шигалев смотрел так, как будто ждал разрушения мира... так-этак, послезавтра утром, ровно в двадцать пять минут одиннадцатого". Тут Достоевский угадывает что-то очень существенное в русском революционере. Русские революционеры, анархисты и социалисты, были бессознательными хилиастами, они ждали тысячелетнего царства. Революционный миф есть миф хилиастический (13, с. 665-666).
   Апокалиптичность и "тоталитарность" являются фундаментным отношением русского человека ко времени, времени Вечного Настоящего. Интересно то, что это отношение ко времени реализуется в современном российском постмодернизме, который историческую диахронию пытается интерпретировать как психологическую, мифопоэтическую синхронию. Не случайно, что именно у нас появились также вывихи постмодерна как Фоменко и Носовский, впрочем, феномен не в них, феномен в их популярности.
   А вот оценка Бердяевым центрального, важнейшего элемента в учении Вл. Соловьева, а с ним и всего русского неоплатонизма. Вместе с тем это оценка несовместимости официального православия начала XX века и русской религиозной философии:
   Понимание христианства как религии Богочеловечества радикально противоположно судебному пониманию отношений между Богом и человеком и судебной теории искупления, распространенной в богословии католическом и протестантском. Явление Богочеловека и грядущее явление Богочеловечества означают продолжение миротворения. Русская религиозно-философская мысль в своих лучших представителях решительно борется против всякого юридического истолкования тайны христианства, и это входит в русскую идею. Вместе с тем идея Богочеловечества обращается к космическому преображению, это почти совершенно чуждо официальному католичеству и протестантизму. На Западе родство с космологизмом русской религиозной философии можно найти лишь в немецкой христианской теософии, у Я. Беме, Фр. Баадера, Шеллинга. Это приводит нас к теме о Софии, с которой Вл. Соловьев связывает свое учение о Богочеловечестве.
   Учение о Софии, которое стало популярно в религиозно-философских и поэтических течениях начала XX в., связано с платоновским учением об идеях. "София есть выраженная, осуществленная идея", - говорит Соловьев. "София есть тело Божие, материя Божества, проникнутая началом Божественного единства". Учение о Софии утверждает начало Божественной премудрости в тварном мире, в космосе и человечестве, оно не допускает абсолютного разрыва между Творцом и творением. Для Вл. Соловьева София есть также идеальное человечество. И он сближает культ Софии с культом человечества у Ог. Конта. Для придания Софии православного характера он указывает на иконы Св. Софии Премудрости Божией в Новгороде и в Киевском Софиевском соборе. Наибольшие нападения в православных кругах вызвало понимание Софии как вечной женственности, внесение женственного начала в Божество. Но принципиально те же возражения должно было вызвать внесение мужественного начала в Божество (13, с. 642-643).
   И чуть дальше - глубокое указание на несовместимость даже казалось бы близкородственных греческих и немецких философий с русской:
   Учение Я. Беме о Софии есть учение о вечной девственности, а не о вечной женственности. София есть девственность, целостность человека, андрогинный образ человека. Грехопадение человека и было утерей им своей Девы-Софии. После падения София отлетает на небо, а на земле является Ева. Человек тоскует по своей Деве-Софии, по целостности. Пол есть знак раздвоенности и падшести. Можно открыть родство бемевского учения о Софии с Платоном (учение об андрогине) и с Каббалой. Софиология у Беме имеет главным образом антропологический характер, у Вл. Соловьева - главным образом космологический (13, с. 644).
   Другие находки Бердяева можно интерпретировать через раскрытие русской формулы, предложенной мной в "Новом мифе о будущем": Строгий царь - Воля-волюшка - Святая Русь. "Полюсность" и нигилизм можно интерпретировать как проявления русской Воли, анархичность и "коммюнотарность" - как проявления Святой Руси.
   Лишь самодержавное начало не включает отец русского персонализма в русскую идею, относя его, скорее всего, к чуждым русскому духу германскому и монгольскому началам. В этом я не соглашусь с ним. Без самодержавного начала русская нация была бы обречена на вечное рабство, это была бы нация рабов, не умеющих создать СВОЕГО государства.
   Конечно это теоретическое, условное возражение, потому как если не было бы самодержавного начала, то должно было быть другое, основанное на другом принципе. И вот эту последнюю ремарку тоже можно отнести к условным возражениям, поскольку народ не может выбирать свою исходную психологическую структуру, русские являются самодержавным народом не "по жизни", не по истории своей, несчастливой или счастливой, а по рождению, по природе, по начальной духовной структуре своей.
   Но эти возражения помогают понять, почему современным идеологам евразийства (и либерализма тоже) выгодно отделить архетип Строго царя от русской идеи и приписать его либо хану, либо историческому недоразумению, либо историческому несчастью русского народа. Потому как разорванный национальный дух - это мертвых дух, потому как идея власти, присвоенная чужими, становится идей рабства, подаренной своим.
   Что же теперь, царей хвалить? Грозного, Михаила с Алексеем, Петра, Екатерину, Александров (всех)? И великих князей, Владимиров с Ярославом? Или все же Батыя с Калитой, а может Екатерину, но не как русскую царицу, набожную вдову, а как немку, практичную, расчетливую, памятливую, рациональную, неудачную писательницу и нелюбимую любовницу?
   Да вот как-то не получается их хвалить, даже у Михалкова. Даже великого Петра и "идеального русского" Александра III. Не захватывает, не пленяет, не ведет и не заводит. И Сталин с Лениным - глыбищи, и Брежнев с Хрущевым - их глиняные подобия, оболганы, осмеяны, оплеваны и приговорены к забвению, по крайней мере на время.
   Бердяев оправдал русской революцией русскую историю. Это оправдание тем убедительнее, что большевистская революция является для него абсолютным злом. И все же по Бердяеву получается, что в революции русский народ проявил себя исторически, "высказался", проявил характер, заставил другие народы с интересом и страхом заглядывать в бездну "загадочной русской души". Убедительность бердяевского "оправдания" - в его имплицитном характере, в том, что оно не является ни альфой, ни омегой (альфа у него - это "Свобода", а омега - "Личность"), оно лишь проявляется чувством гордости, значимости, исчезновением того болезненного состояния зависти-ерничества, столь характерного для русской постдекабристской мысли XIX века.
   Какие яркие события случатся в XXI веке? Что мобилизует общество, поразит его воображение? Какие страсти накалятся, какие идеи взойдут?
   Может быть это война в Чечне и война в другой части России? Новые еврейские погромы? Экономические войны с Украиной и странами ЦАР? Может быть появление великих книг и литературных имен? Природное бедствие или эпидемия? Какая-то кардинальная экономическая и социальная реформа? Строительство дорог, великих культовых центров (храма Святой Софии русской), термоядерной электростанции в сто Саяно-Шушенских ГЭС?
   Есть ощущение, что Россия застревает в безвременье и скоро будет не прочь устроить себе некий праздник-шок, вроде купания в ледяной воде. Постепенность и "разумность" происходящего, его мелко-пакостный характер, скука и искусственность (уже не грусть, а скука) "в кипении веселом", будят зверя и усыпляют дух. Анархизм (не Бакунинский, теоретический, а тот, настоящий, что гулял по революционной России в 18 году) подымается, оглядывается, и делает разведку местности.
   Но встряска в начале большезимья, то есть естественного безвременья, не будет глобальной и народной, не охватит весь низ и всю ширь, это будет серия встрясок сверху и сбоку под "смелыми лозунгами".
   То будут поверхностные явления великого процесса малого русского апокалипсиса XXI-XXII веков, атомизации жизни, уступки суверенитета, подведения итогов национального развития в XV-XX (XV-XXI) веках.
   Возможно, что первые десятилетия XXI века - это время последних разумных реформ макролетней России, то есть страны, способной удивить еще мир великим коллективным творением духа. Время "удивить" может наступить еще раз в XXIII-XXIV веках, но то будут (если будут) реформы не Разума, а Чувства, не Ума, а Души, уже больной души.
   Возможно, что это будет эпоха хорошего, доброкачественного византизма, время интеллектуальной продуктивности. Поэтому говорить о безусловной центральности евразийства не стоит.
   То, что Россия будет тихо погружаться в первобытные воды хаоса, живя напряженной и продуктивной жизнью, что она будет слабеть, но сохранять свое единство и территориальную целостность - лучший сценарий для XXI и XXII веков. Идеал России спокойной, умиротворенной и державной (конечно при взгляде с большого расстояния, при взгляде на лес, а не на деревья), по-прежнему огромной - вот идеал первых десятилетий XXI века.
  

V. Новый византизм?

Где искать

   Так возможно не евразийство, а новый византизм станет в центр фундаментальной идеологии России в первой половине наступившего века?
   Вот этот вопрос и будет находиться в самом центре и наших размышлений в попытке что-то увидеть и что-то предсказать. Византизм не только как традиция православия, а как воспоминание о предыстории русско-славянско-сколотской нации-общины, как память о Трояновых веках, как чувство родственной общности с Византией древней, еще не ставшей Восточной империей, а пребывавшей в великом религиозном брожении в Египетской Дельте, в Сирии, Палестине, Галатии, Греции, Риме...
   Но с евразийством тоже не все ясно и выше сделанные выводы начинают вызывать внутренний протест. Почему?
   Евразийство расколотое и разведенное чуть ли не по разные стороны баррикад - исламо-православное и степное, татарское и тюрское, это не есть образ, находящийся в соответствии с фактами и духовными потенциями как самого евразийства, так и обеспечивающих его развитие татарской и тюрских культур России. Честно говоря и делить им пока нечего, ведь до того надо к власти придти.
   Конечно, евразийство 20-30-х годов XXI века должно оставаться единым идеологическим феноменом, внутри которого будут два центра, две концепции, две точки зрения, но сплетенные в такое тугое и неразрывное единство, что разорвать его сможет только опыт власти и власть времени, только кризис корпоративной системы в 40-х годах.
   Только так, в единстве и взаимодополнении, евразийство сможет стать именно евразийством, т.е. духовной силой, охватывающей все духовные проявления и душевные уголки семито-тюрко-славянского мира России XXI века, стать культурологической матрицей, языком культуры, понятным всем россиянам и обладающим мощным внушающим воздействием.
   В евразийстве будет много лжи, как и в любой сермяге, нацеленной на власть над жизнью, а не на истину, но в нем будет и "правда", та, что необходима для консолидации и выживания, та, что понятна посвященным (каким может стать любой взрослый человек), способным видеть формулы власти за иероглифами пропаганды.
   Но задача этого эссе не в том, чтобы раскрыть духовный и интеллектуальный потенциал евразийства. Этот потенциал определен другими. Задачей я вижу эскиз лица противостоящей евразийству идеологии, которую вижу, после всех приведенных выше рассуждений, в византизме, не в православии как таковом, не в неоплатонизме, как таковом, не в византизме, взаимодействующем с Киевской Русью, особенно после принятия Русью христианства в X веке, а в византизме, во-первых, историческом, подвижном, "диахроническом", а не застывшем в православии и государственности после иконоборческой эпохи, во-вторых, древнейшем, собственно в предвизантизме I - III веков н.э. (даже с I в. до н.э.), уводящим нас на еще более древние культурные формы, родственные русской культуре, и, в-третьих, в византизме, увиденном "московской" религиозностью XIV-XVII веков и сохраненном (в видении) старообрядчеством, возможно только частично.
   Византийская история восхищает не только близкими русскому уму истоками, прежде всего религиозными, но и, наоборот, далекими от русского ума греческими политическими и интеллектуальными началами, в конце концов переборовшими как римские, так и египетские и сирийские.
   Для русского историка открыть Атлантиду византийской истории и византийского духа, пронесшего через "темные века" основное богатство греко-римской цивилизации - значит еще (кроме несравнимой ни с чем радости познания), и значит не как для ученого и философа, а как для гражданина своей страны, что русские черпали свои современные начала из того же глубокого источника, что и немцы, французы, итальянцы, испанцы, англичане и поляки, что роль Византии была для них много большей, чем до сих пор представляют на Западе, и что религия как культурная матрица и, в значительной мере, как метафизическая система, которая выше догматики, у всех христианских народов действительно едина или хотя бы имела опыт духовного единения. Католицизму не хватает православия, как и православию католицизма, в этом проблема, но и надежда.
   Следует ли из этого сделать вывод о том, что перспективы евразийства на духовную власть в России XXI века зависят от исхода борьбы с византизмом нового типа, византизмом, выведенным из современного исторического сознания?
   Нет, византизм, нашедший преемственность во времени, с культурами далекими или исчезнувшими, переходя из "истины" в "правду" превратится в своеобразную форму интеллектуального утешения и не сможет противостоять евразийству, ориентированному на собирание сил не во времени, а в пространстве. Он не сможет также преодолеть косность старых форм византизма.
   Но он сможет (если сможет) внести вклад в дело возрождения России во второй половине XXII - начале XXIII веков и он лишит евразийство его абсолютистских замашек, в свою очередь заставив евразийскую идеологию развиваться интеллектуально, возвышаясь до ИДЕАЛОлогии (т.е. философии истины, мифологии и метафизики) и, тем самым, став необходимым ферментом для превращения евразийства в одну из форм культурологической матрицы, в этом случае судьба которой в XXII веке - не распасться и исчезнуть, подобно марксизму и ленинизму в XX веке или народничеству в XIX веке, а преобразоваться в традицию, устойчивую структуру евразийской культуры, действительно создавшей в ней что-то ценное и вечное.

Как искать

   Теперь несколько слов о методе, используемом мной в попытке вскрыть сущность явлений и увидеть внутренним зрением феномены невидимых сущностей "общества", "идеологии", "общины", "культуры", "духа" в настоящем, прошлом и будущем.
   Собственно метода как системы, как "дорожки шагов", как набора правил, нет. Есть лишь некоторые "подходы" и один из самых общих подходов состоит в том, чтобы ходить кругами вокруг ключевой проблемы и накатывать вокруг нее вопросы, ответы, предположения, гипотезы, которые в свою очередь подкрепляются фактами, сравнениями, интуициями типа "похоже на правду", "что-то здесь не так", "подходяще", "интересно", "убедительно" и т.д., мнениями авторитетов, расчетами. Вся же слоистая структура также сводится к одному интуитивному и эстетическому образу и оценивается им как "вполне убедительная", "красивая", "солидная" и т.д. или, напротив, не добирающая до высоких оценок.
   Вот так и здесь я хожу кругами, например, вокруг проблемы превращения евразийства в фундаментную идеологию российского общества в первой половине XXI века и накатываю все новые и новые вопросы и ответы, привлекаю новые гипотезы и новых авторитетов, что-то отвергаю, в чем-то укрепляюсь, что-то подвергаю новому сомнению, а что-то "реабилитирую". По ходу дела с удовлетворением отмечаю, что образ евразийской власти на постсоветском пространстве становится все богаче, насыщенные, убедительнее, точнее.
   Следует уточнить и задачи этой работы.
   Феноменологические опыты станут заявкой на постановку новых проблем - философских, историологических, культурологических и этнологических, исходя из собственных исходных интуиций о структуре истории и национальной общины, превращенных мной в эстетические и фактологические образы в предыдущих моих книгах.
   Здесь ставится и задача осмысления опыта и достижений гуманитарной революции XX века (точнее, начавшейся в последней трети XIX века и сейчас близкой к завершению) в (и через) исторических науках и археологии, этнологии, лингвистике и науке о мифе, психологии коллективных феноменов (прежде всего юнгианстве) и психологии индивидуальной (прежде всего психоанализе Фрейда и аналитической психологии того же Юнга).
   Это и заявка на новую идеологию, попытка вкоренить русскую историософию, историографию и культурологию в древнюю историю человечества.
   Здесь же и намерение разрешить противоречие между моей теорией наций и общностью человеческой истории, которое выявилось в процессе предыдущей работы, особенно над "Германской одиссеей". Поэтому будет желательно разработать и гипотезу о развитии форм исторического сознания (или шире - Разума) как общечеловеческого феномена, как общечеловеческой истории - чего-то вроде пудинга общечеловеческой истории с изюмом национальных историй.
   Отсюда - вывод: целью этого эссе является постановка задач и экспликация нескольких скрытых идей в авторском видении России XXI-XXII веков.
   Другим подходом, возможно спорным для большинства и неприемлемым для очень многих, является довольно жесткая привязка мира идей к национальной метафизике и догматике. Возможно, кому-то это напоминает диктатуру "базиса и надстройки", а кому-то расовые и национал-социалистские теории.
   Выше я уже высказал неудовлетворенность неполнотой своего национально-общинного подхода к изучению истории и согласен с критикой аналогичного недостатка в теориях Шпенглера и Тойнби, хотя считаю, что историческое сочинение высокого уровня есть лишь на 10-15% дело теории, а в остальном - дело личности историка, хотя и не в том смысле, что историк структуру собственной личности воспроизводит в структурах истории (это ложь крайнего структурализма и постмодернизма), а в том смысле, что до сих пор (и в "сию пору") все историографические и историософские схемы и "законы" страдали неполнотой и неадекватностью, а задачей хорошего историка было не столько следовать им, этим схемам (даже любимым своим), сколько соединять их нестыковки фактом, метафорой, оговоркой, сомнением, новым вопросом или доброкачественной сентенцией, в общем создавая в месте нестыковки некое облако живого противоречия, войдя в которое, читатель уже и не желает его разрешения как разрушения красоты.
   И все же я структуралист по духу, только структурировать пытаюсь не понятия, а образы. Поэтому в дальнейшем (но не в этой работе) я попытаюсь преодолеть ограниченность национально-общинной схемы другой, новой, однако сопрягаемой с нею, "общечеловеческой схемой".
   Другой важный момент состоит в том, что, несмотря на всю мерзость нацистских теорий, в этом превосходящих (хоть и немного) теории классового антагонизма, мерзость не столько в духе, сколько в жизни, в практических выводах из этих романтических или прекраснодушных рационалистических идей, все же теории эти паразитировали на великих постижениях XIX и XX веков.
   Марксизм паразитировал на открытии "человека экономического" в политэкономии XVII-XVIII веков, а нацизм - на антиэтическом, антимещанском и антибуржуазном бунте XIX века (в том же марксизме, а также анархизме, философии Ницше, Кьеркегора, в том же Шпенглере), на новом (рационалистическом что бы там не говорили об иррационализме Ницше) открытии человека естественного, природного, животного, совсем не доброго и не злого, не высокого и не низкого, даже не духовного и не телесного, но зато тотального, полного, хотя и не обязательного цельного и осознающего себя таковым. Кроме того, нацизм, как впоследствии и марксизм, мутировавший в сталинизм-ленинизм, паразитировал не просто на возвышении национального коллективизма, а на открытиях в истории, этнологии, языкознании, науке о мифе, показавших глубинную, архетипную роль этнических, культурлогических, национальных и племенных факторов.
   "Либеральные идеологи", опираясь на антифашистские, антинацистские и антисоветские идеологемы, как будто не хотят замечать нового, качественно нового состояния знания, достигнутого в антропологических, гуманитарных науках в XX веке, хотя и используют их в качестве идеологического оружия.
   Хочется поверить в их честность, в то, что делают они это во имя персоналистских ценностей, во имя идеалов личной свободы и в попытке уберечь мир от новых чудовищ коллективизма. Многие из них так и думают о себе, как о защитниках свободы, но даже лучшие из них сейчас лгут в этом сами себе. Ложь имплицитно накладывается на весь их опыт мышления, и ложь эта в том, что они считают себя избранной кастой, а потребителей идеологической продукции - быдлом. Но "быдло" уже взбунтовалось. Если перефразировать знаменитое высказывание знаменитого американца: "Себя можно обманывать всю жизнь, свой народ - раз за разом, а вот чужой народ по-крупному можно обмануть только один раз в столетие". Арабы, обманувшиеся в своем нефтяном могуществе и обманутые в своем финансовом могуществе, да еще и одураченные в Кэмп-Дэвиде, уже не слушают ни сионских запевал, ни европейскую роту, ни американского командира, у них свои мелодии, свои певческие таланты и свой "ответ Чемберлену".
   Пора взглянуть в глаза национальному, увидеть в нем основной фактор мировой истории (по крайней мере один из трех основных, два других - это развитие Разума (сознания) и аккумуляция Знаний, включая технические достижения), определяющий ее ход и содержание. При свете дня, при освещении Разума "национальный вопрос", который и ныне является полузапретной, "неудобной" темой, подобно тому как до Фрейда такой полузапретной, но неудержимо влекущей мысль темой была сексуальность, этот "национальный вопрос" станет открытым и законным фактором внешней и внутренней политики. Из средства подковерной борьбы и стравливания элит между собой он станет основой для прочных коалиций и мудрых терпеливых переговоров.
   Сейчас, как и в XVIII веке, необходимо Просвещение, только не народов, преданных своим мифам и озабоченных добыванием хлеба насущного, а элит, борьба которых сейчас похожа на войну подлеца и негодяя, обычно хорошо осведомленных о недостатках противной стороны, но в себе видящих одни только достоинства и потому наносящих удар лучше, чем способных отразить удар противника и выстоять после убийственного и неожиданного выпада.
   Не пришла ли пора и "высоколобым" из пауков в банке превратиться в людей?
   Все сказанное выше направлено прежде всего на возможные упреки в преувеличении роли национального фактора, на то, что все идеологии у меня как правило привязаны к национальному "титулу": евразийство исламско-православное - к татарам (а, возможно и к башкирам, аварцам); евразийство "степное" - к тюркам; либерализм новый, еще не рожденный - к полякам, западным украинцам, итальянцам, испанцам, латиноамериканцам; либерализм современный - к американцам, англичанам и евреям; византизм - к русским.
   Вот здесь конечно необходима оговорка: нельзя трафаретно, жестко накладывать идеологию на титульную нацию этой идеологии, во-первых, потому, что любая идеология в полиэтнической и поликонфессиональной среде (в России - тем более) также является полинациональной, оформляет и обосновывает союз нескольких (двух, трех, четырех) больших наций; во-вторых, любая идеология является живой системой и способна значительно смещать акценты и состоять из двух-трех партий и нескольких сект, по-разному расставляющих акценты, и, в-третьих, следует помнить о комическом опыте применения даже маститыми советскими историками и обществоведами схем "базиса и надстройки", "проясняющих" буржуазность "буржуазной" идеологии, вообще упражняющихся в детерминистских спекуляциях и неизбежно упрощающих и понижающих жизнь до уровня этих спекуляций.
  

VI. Трубецкой: евразийский проект

  
   Проясним теперь суть учения, ставшего в течение XX столетия зрелой идеологией, претендующей на фундаментность, на роль объединителя и духовной опоры российского общества в XXI веке. Речь идет о классическом евразийстве, ныне приобретающем характер "степного" евразийства.
   Никто не скажет лучше о теории, кроме ее основоположника, в данном случае Н.С. Трубецкого, "евразийского Маркса" и "русского Шпенглера" из знаменитого рода Трубецких, знаменитого прежде всего в интеллектуальной истории России. Из этого рода вышел один из первых лидеров русского масонства и один из первых русских революционеров, один из знаменитых неоплатоников начала XX века и наш основатель евразийского ордена.
   Очертим круг евразийских первоидей.
   Евразийство решительно вырывает русский народ не только из Европы, отделяя его от немцев, французов и англичан, но и отрывает его от остальных славян, не только поляков, но и чехов, сербов, болгар, даже украинцев. Славянское единство, согласно Трубецкому, является всего лишь лингвистическим, языковым единством, да и то благодаря происхождению русского литературного языка от церковно-славянского:
   Русский литературный язык есть общеславянский элемент в русской культуре и представляет то единственное звено, которое связывает Россию со славянством. Говорим "единственное", ибо другие связывающие звенья призрачны. "Славянский характер" или "славянская психика" - мифы. Каждый славянский народ имеет свой особый психический тип, и по своему национальному характеру поляк так же мало похож на болгарина, как швед на грека. Не существует и общеславянского физического, антропологического типа. "Славянская культура" - тоже миф, ибо каждый славянский народ вырабатывает свою культуру отдельно, и культурные влияния одних славян на других нисколько не сильнее влияния немцев, итальянцев, тюрков и греков на тех же славян. Более того, славяне принадлежат к различным этнографическим зонам...
   Итак, "славянство" не этнопсихологическое, антропологическое, этнографическое или культурно-историческое понятие, а лингвистическое. Язык, и только язык, связывает славян друг с другом. Язык является единственным звеном, соединяющим Россию со славянством. Мы видели, что по отношению к языку русское племя занимает среди славян совершенно исключительное по своему историческому значению положение. Будучи модернизированной и обрусевшей формой церковнославянского языка, русский литературный язык является единственным прямым преемником общеславянской литературно-языковой традиции, ведущей свое начало от святых первоучителей славянских, т.е. от конца эпохи праславянского единства. Но, вглядываясь пристальнее в ту роль, которую играл церковнославянский язык в образовании русского литературного языка, мы замечаем одно любопытное обстоятельство: церковнославянская литературно-языковая традиция утвердилась и развилась в России не столько потому, что была славянской, сколько потому, что была церковной. Это обстоятельство чрезвычайно характерно для русской истории. Россия-Евразия - страна-наследница. Волею судеб ей приходилось наследовать традиции, возникшие первоначально в иных царствах и у иных племен, и сохранять преемство этих традиций даже тогда, когда породившие их царства и племена погибали, впадали в ничтожество и теряли традиции. Так, унаследовала Россия традицию византийской культуры и хранила ее даже после гибели Византии, унаследовала Россия и традицию монгольской государственности, сохранив ее даже после впадения монголов в ничтожество; наконец, унаследовала Россия и церковнославянскую литературно-языковую традицию и хранила ее, в то время как гибли один за другим древние центры и очаги этой традиции. Но любопытно при этом, что все эти унаследованные Россией традиции только тогда становились русскими, когда сопрягались с православием. Византийская культура с самого начала была для русских неотделима от православия, монгольская государственность, только оправославившись, превратилась в московскую, а церковнославянская литературно-языковая традиция только потому и могла принести плод в виде русского литературного языка, что была церковной, православной (99, с. 218-219).
   Зато он решительно объединяет русских с живущими на просторах российской евразиции туранцами, к которым он относит пять групп народов, среди которых особое, главное место занимают тюркские народы. Здесь он видит психологическое и культурное единство, и общность исторической судьбы. Вот как он описывает тюркский психологический тип:
   Таким образом, мы не ошибемся, если скажем, что во всем духовном творчестве тюрков господствует одна основная психическая черта: ясная схематизация сравнительно небогатого и рудиментарного материала. Отсюда позволительно сделать выводы и о самой тюркской психологии. Типичный тюрк не любит вдаваться в тонкости и в запутанные детали. Он предпочитает оперировать с основными, ясно воспринимаемыми образами и эти образы группировать в ясные и простые схемы. Однако следует остерегаться возможных неправильных толкований этих положений. Так, ошибочно было бы думать, что тюркский ум особенно был бы склонен к схематическому отвлечению. Конкретные этнографические данные, из которых мы извлекли указание на характер тюркского психического типа, не дают нам оснований для подобного заключения. Ведь те схемы, на которых, как мы видели, строится тюркское духовное творчество, отнюдь не являются продуктом философской абстракции и даже вовсе не носят характера чего-то нарочито обдуманного. Наоборот, они подсознательны и существуют в психике как неосознанная причина той психической инерции, благодаря которой все элементы психического материала сами собой укладываются именно в таком, а не в ином порядке: это возможно благодаря особенной элементарности и простоте этих схем. С другой стороны, ошибочно было бы думать, чтобы шорность или схематичность тюркской психологии припятствовала широкому размаху и полету фантазии. Содержание эпических преданий тюркских племен решительно противоречит такому представлению. Тюркская фантазия не бедна и не робка, в ней есть смелый размах, но размах этот рудиментарен: сила воображения направлена не на детальную разработку, не на нагромождение разнообразных подробностей, а, так сказать, на развитие в ширину и в длину; картина, рисуемая этим воображением, не пестрит разнообразием красок и переходных тонов, а написана в основных тонах широкими, порой даже колоссально широкими, мазками. Это стремление к разрастанию вширь, глубоко характерное для тюркского творчества, внутренне обусловлено теми же основными чертами тюркской психики (99, с. 146-147).
   Именно туранцы (точнее, тюрки), согласно евразийской концепции, дали России ее государственность и вообще ФОРМУ. Русское православие имеет обрядовый и бытовой характер, оно пронизывает всю жизнь русского человека особой "философией жизни" точно также, как религия тюркских народов пронизывает жизнь этих народов. В российской же государственности, выросшей из монголо-тататского ига, воплощена уже не только форма, но и субстанциональная основа чингизидской империи:
   Положительная сторона туранской психики, несомненно, сыграла благотворную роль в русской истории. Проявления именно этого нормального аспекта туранской психики нельзя не заметить в допетровской Московской Руси. Весь уклад жизни, в котором вероисповедание и быт составляли одно (бытовое исповедничество), в котором и государственные идеологии, и материальная культура, и искусство, и религия были нераздельными частями единой системы - системы, теоретически не выраженной и сознательно не формулированной, но тем не менее пребывающей в подсознании каждого и определяющей собой жизнь каждого и бытие самого национального целого, - все это, несомненно, носит отпечаток туранского психического типа. А ведь это именно и было то, на чем держалась старая Русь, что придавало ей устойчивость и силу. Если некоторые поверхностные иностранные наблюдатели не замечали в Древней Руси ничего, кроме раболепия народа перед агентами власти, а этих последних - перед царем, то наблюдение это было, несомненно, неверным. Беспрекословное подчинение есть основа туранской государственности, но оно идет, как и все в туранском мышлении, последовательно, до конца и распространяется, в идее, и на самого верховного правителя, который непременно мыслится как беспрекословно подчиненный какому-нибудь высшему принципу, являющемуся в то же время руководящей основой в жизни каждого подданного (99, с. 155-156).
   Крайне интересно и глубоко сравнение Трубецким тюркской и семитской психологии как прямо противоположных и потому дополняющих одна другую, а потому очень полезных одна для другой:
   Описанная психология типичного тюрка определяет собой и жизненный уклад и миросозерцание носителей этой психологии. Тюрк любит симметрию, ясность и устойчивое равновесие; но любит, чтобы все это было уже дано, а не задано, чтобы все это определяло по инерции его мысли, поступки и образ жизни: разыскивать и создавать те исходные и основные схемы, на которых должны строиться его жизнь и миросозерцание, для тюрка всегда мучительно, ибо это разыскивание всегда связано с острым чувством отсутствия устойчивости и ясности. Потому-то тюрки всегда так охотно брали готовые чужие схемы, принимали иноземные верования. Но, конечно, не всякое чужое миросозерцание приемлемо для тюрка. В этом миросозерцании непременно должна быть ясность, простота, а главное, оно должно быть удобной схемой, в которую можно вложить все, весь мир во всей его конкретности. Раз уверовав в определенное миросозерцание, превратив его в подсознательный закон, определяющий все его поведение, в универсальную схему и достигнув таким образом состояния устойчивого равновесия на ясном основании, тюрк на этом успокаивается и крепко держится за свое верование. Смотря на миросозерцание именно как на незыблемое основание душевного и бытового равновесия, тюрк в самом миросозерцании проявляет косность и упрямый консерватизм. Вера, попавшая в тюркскую среду, неминуемо застывает и кристаллизуется, ибо она там призвана играть роль незыблемого центра тяжести - главного условия устойчивого равновесия.
   На этой особенности тюркской психологии основано странное явление притяжения между психикой тюркской и семитской. Трудно найти две более различные, прямо противоположные друг другу психики. Можно показать опять-таки на основании конкретных этнографических данных языка, музыки, поэзии, орнамента, что психология семита разительно противопоказана психологии тюрка. И тем не менее не случайно, что большинство тюрков - магометане и что тюрки-хазары были единственным в истории несемитским народом, сделавшим своей государственной религией иудаизм. Семит, выискивающий противоречия, находящий особое удовольствие в обнаружении противоречий и в казуистическом их преодолении, любящий ворошиться в сложно переплетенных и запутанных тонкостях, и тюрк, более всего ненавидящий тревожное чувство внутреннего противоречия и беспомощный в его преодолении, - это две натуры не только не сходные, но и прямо друг другу противоположные. Но в этой противоположности и причина притяжения: семит делает за тюрка ту работу, на которую сам тюрк не способен, - преодолевает противоречия и подносит тюрку решение (пусть казуистическое), свободное от противоречий. И не мудрено поэтому, что, ища необходимую базу для устойчивого равновесия, тюрк постоянно выбирает в качестве такой базы плод творчества семитского духа. Но, заимствуя этот плод чуждого духа, тюрк сразу упрощает его, воспринимает его статически, в готовом виде и, превратив его в одно лишь незыблемое основание своей душевной и внешней жизни, раз и навсегда мумифицирует его, не принимая никакого участия в его внутреннем развитии. Так тюрки не дали исламу ни одного сколько-нибудь крупного богослова, юриста или мыслителя: они приняли ислам как завершенное данное (99, с. 148-149).
   Не могу удержаться здесь от повторения одной из собственных ключевых идей о том, что татары или отюреченные потомки древних булгар, остались все же преимущественно семитской нацией, происхождение которой я попробую обосновать в дальнейшем (но не в этой работе) по линии амореи-ханаанеи XX века до н.э. - хунну XVII века до н.э. - II в. н.э. - гунны III-V веков н.э. - булгары, авары и, может быть, хазары второй половины первого тысячелетия н.э. В этом случае булгаро-тюрский культурлогический союз, ставший татарами, соединивший в себе противоположные, но взаимодополняющие друг друга национальные психотипы в "Золотой Орде", уже не представляются случайностью, аномалией, но, напротив, объясняет многое не только в средневековой, но и в современной истории, и в самом евразийстве.
   Интересно и сближение Трубецким русского духа в самых своих религиозных, интимных основах с иранским духом. Как великолепный лингвист, один из выдающихся структуралистов, он проводит тонкий анализ и делает выводы:
   Для определения отношения между соседними языками или диалектами громадное значение имеет изучение словарей. К сожалению, говоря о наиболее древних эпохах, мы лишены объективной возможности отличать слова заимствованные от слов исконно родственных. Все же иногда заимствование менее вероятно, чем исконное родство. Просматривая список слов и корней, общих у славян с индоиранцами и неизвестных другим индоевропейским языкам (кроме, отчасти, балтийских), мы находим здесь такие предлоги, как слав. кь, ради, безъ, съ (в качестве предлога-приставки), местоимения овъ, онъ, вьсъ (весь), союз а, особая отрицательная частица ни (ср. особенно ничьто - авестийск.), наречие явY, частица бо, которые, разумеется, принадлежат к запасу исконно родственных, а не заимствованных слов. Ни с одним из других индоевропейских диалектов праславянские и прибалтийские говоры не представляют такого детального сходства в области запаса подобных несамостоятельных словечек, столь характерных и важных для каждого языка. Это позволяет предполагать особенно тесную связь между праславянскими и праиндоиранскими диалектами. Среди прочих общих этим двум диалектическим группам элементов словаря много таких слов, которые по своему значению легко могли быть заимствованы одним диалектом у другого. Эти слова глубоко характерны. Целый ряд из них относится к терминологии религиозной. В качестве таких обычно приводят (вслед за французским ученым А.Меillеt (Мейе) слав. богъ, святъ ( где я по-русски из "малого юса"), слово, которые сопоставляются с древнеиранскими baga, spenta, sravah. Замечательно, что здесь имеется совпадение именно славянского и иранского (без участия индийского; балтийские языки из этих трех слов знают лишь второе) (99, с. 121-122).
   Но что здесь "интересно"? Это еще один серьезный аргумент для отделения русского культурного ареала от европейского, для включения его в центрально-азиатский с преимущественно семитским (арабским и татарским), иранским, тюркским и русским (не славянским, а именно русским) национальными составами.
   Наконец, Трубецкой приходит в ясному и однозначному теоретическому выводу:
   Таким образом, в этнографическом отношении русский народ не является исключительно представителем славянства. Русские вместе с угро-финнами и с волжскими тюрками составляют особую культурную зону, имеющую связи и с славянством и с туранским Востоком, причем трудно сказать, которые из этих связей прочнее и сильнее. Связь русских с туранцами закреплена не только этнографически, но и антропологически, ибо в русских жилах, несомненно, течет, кроме славянской и угро-финской, и тюркская кровь.
   В народном характере русских, безусловно, есть какие-то точки соприкосновения с туранским Востоком. То братание и взаимное понимание, которое так легко устанавливается между нами и этими азиатами, основано на этих невидимых нитях расовой симпатии. Русский национальный характер, впрочем, достаточно сильно отличается как от угро-финского, так и от тюркского, но в то же время он решительно непохож и на национальный характер других славян. Целый ряд черт, которые русский народ в себе особенно ценит, не имеет никакого эквивалента в славянском моральном облике. Наклонность к созерцательности и приверженность к обряду, характеризующие русское благочестие, формально базируется на византийских традициях, но тем не менее совершенно чужды другим православным славянам и скорее связывают Россию с неправославным Востоком. Удаль, ценимая русским народом в его героях, есть добродетель чисто степная, понятная тюркам, но непонятная ни романогерманцам, ни славянам (99, с. 133).
   После этого уже нетрудно придти и к ясным практическим рекомендациям:
   В этих подсознательных симпатиях и антипатиях русской народной стихии и надо черпать указания для постройки здания русской культуры. Мы исповедуем восточное православие, и это православие сообразно со свойствами нашей национальной психики должно занять в нашей культуре первенствующеее положение, влияя на многие стороны русской жизни. Вместе с верой мы получили из Византии много культурных традиций, которые в старину сумели творчески развить и приспособить к нашим, русским. Пусть работа в этом направлении будет продолжаться. Но этим дело не исчерпывается. Нельзя все уложить в византийские рамки. Мы не византийцы, а русские, и для того, чтобы русская культура была вполне "нашей", нужно, чтобы она была теснее связана с своеобразным психологическим и этнографическим обликом русской народной стихии. И тут-то надо иметь в виду особые свойства этого облика. Много говорили о том, что историческая миссия России состоит в объединении наших "братьев" славян. При этом обычно забывали, что нашими "братьями" (если не по языку и по вере, то по крови, характеру и культуре) являются не только славяне, но и туранцы, и что фактически Россия уже объединила под сенью своей государственности значительную часть туранского Востока (99, с. 135).
   И далее:
   Монгольское иго длилось более двух веков. Россия попала под него, еще будучи агломератом удельных княжеств, самостийнических, разрозненных, почти лишенных понятий о национальной солидарности и о государственности. Пришли татары, стали Россию угнетать, а попутно и учить. А через двести с лишком лет Россия вышла из-под ига в виде, может быть, и "неладно скроенного", но очень "крепко сшитого" православного государства, спаянного внутренней духовной дисциплиной и единством "бытового исповедничества", проявляющего силу экспансии и вовне. Это был результат татарского ига, тот плод, по которому можно судить о вредоносности или благоприятности самого ига в судьбах русского народа (99, с. 161).
   А вот великолепный евразийский мостик между православием и исламом, через который обе религии могут дружески пожать одна другой руки и каждая, оставшись на своем берегу, участвовать в строительстве единой евразийской империи, основанной на туранских, чингизидских началах:
   Проблема взаимоотношения государственности и религии для России - Евразии является проблемой основной, ибо, как сказано, Россия - Евразия только тогда может стать сама собой, когда будет религиозна. Решение этой проблемы лежит не в законодательстве, а в быте. При Чингисхане не было казенной религии, не было и подчинения государственной власти какой-либо религиозной организации, а тем не менее государственность Чингисхана была глубоко религиозна. Точно так же и в допетровской Руси вера была не казенной и государственная власть не была в подчинении у власти церковной, а тем не менее старая московская государственность была религиозной. Решение вопроса и при Чингисхане, и в допетровской Руси лежало не в области политики и законодательства, а в области быта и психологии. Каждый воин Чингисхана подчинялся не только своему начальнику (а через него - его начальнику и т.д. вплоть до самого верховного хана), но и прежде всего высшему религиозному началу и знал, что тому же высшему религиозному началу подчиняется и его начальник, и начальник этого начальника и т. д.., вплоть до самого Чингисхана. При этом подчинение религиозному началу и у воина, и у начальника, и у Чингисхана было не только официальное, не только в связи со службой, но и вне службы, в самом быте. И жизнь внешней природы, и судьба человека, и быт человека мыслились как закономерное, неземным верховным существом предустановленное течение вещей; и государственность представлялась как часть этой естественной системы. Такое же отношение к делу наблюдалось и в допетровской Руси, несмотря на то что между ней и кочевническим государством Чингисхана было громадное различие (99, с. 291-292).
   Все дело в быте и психологии, именно там место религии по Трубецкому, а не в области политики и права. Сами отцы-иезуиты позавидовали бы такому "соломонову решению". Вот только сомнительна практическая приложимость этой простой идеи, если ее применить к сильной империи, будь то русской, будь то тюркской. Наш автор противоречит сам себе, объясняя причины разложения чингизидской империи неурегулированностью именно "малых форм" и религиозно-бытовых вопросов. Зато к империи слабой эта формула "евразийского Маркса" вполне применима, тем более, к империи, заселенной преимущественно слабыми русскими и управляемой малочисленными, но духовно сильными тюрками. Это формула для России XXI века и, наверное, большей части XXII века.
   Поэтому евразийство действительно является своевременной сермяжной идеологией. А византизм?
   Уже говорилось о том, что русский византизм, если он откроет себя в глубокой истории на рубеже христианской эры и дальше, в древней истории, способен подорвать претензии евразийцев на роль единственного родителя, а также друга и брата русского народа, и противопоставить ему более сильную и привлекательную для русских людей теорию происхождения. Особая важность "теории происхождения" подчеркивалась Бердяевым, хотя он и считал, что для русских миф о конце является более значимым:
   Есть два преобладающих мифа, которые могут стать динамическими в жизни народов, - миф о происхождении и миф о конце. У русских преобладает второй миф - миф эсхатологический. Так можно было бы определить русскую тему XIX в.: бурное стремление к прогрессу, к революции, к последним результатам мировой цивилизации, к социализму и вместе с тем глубокое и острое сознание пустоты, уродства, бездушия и мещанства всех результатов мирового прогресса, революции, цивилизации и пр. (13, с. 516).
   Теория, которая учит раба любить свои цепи, а классическое евразийство от Трубецкого до Гумилева пытается поставить и такую "педагогическую задачу", но Трубецкой от шока большевистской революции и "радостей" эмигрантской жизни в преднацистской и нацистской Европе, а Гумилев - от самоотождествления себя с "аристократическим туранским элементом", такая теория мне не по нутру, она не истинна и несправедлива, это не сермяга на теле, это - аркан на твоей шее. Здесь есть и подлость иного рода, ведь "раб" не знает-не ведает о своем будущем рабстве, но уже приучается "любить" будущее, предуготованное ему рабство.
   И все же идеи Трубецкого и его книги - это явление русского духа, высокое творчество и сильная мысль. Как любая классика, она "матрична" и может быть использована в зауженном варианте (Гумилевым, например) и, тем более, быть превращена в пропаганду, сжата в кулак идеологической войны (Дугиным, например), правда, если перебранку в очереди называть войной, но может стать и основой для дальнейшего познания мира и для его освоения, объединения и умиротворения. Философы истины, кроме самого Трубецкого, выросшие на почве евразийства, мне пока неизвестны (но они явятся), а вот формирование евразийского идеологического фундамента наблюдаю в многочисленных публикациях, в самой настроенности российского и казахстанского общественного сознания начала XXI века.
   Может быть, мое признание идеологической глубины евразийства является вынужденным и неискренним?
   Конкретно о Трубецком, о впечатлении от его работ могу сказать, что его мысль, как и стиль производят большее впечатление, чем во многом натянутый персонализм Бердяева. Это честная, ищущая, но и страстная мысль, в общем как и мысль Бердяева, но Бердяев сильно грешит субъективными и настроенчески-психологическими оценками, даже не осознавая этого своего субъективизма и считая их чем-то метафизически истинным.
   Мысль Трубецкого точна и въедлива, не грешит субъективизмом и стремлением оправдать личные комплексы. Он по праву родоначальник и первооткрыватель. Он лучше Бердяева, хотя и Бердяев хорош, особенно зрелый. Он явно лучше своих соратников и последователей, по крайней мере тех, которые мне известны.
   Но, несмотря на то, что Трубецкой "лучше" Бердяева, не он, а Бердяев смог сохранить приобщенность к народному русскому духу, из которой, приобщенности, как из земли, может вырасти жизнь, а не схема, не бич с ногайкой, Кощей с Соловьем, а своя (СВОЯ) правда.
  

VII. Россия Земли

Домников: сила России

   Теперь попробуем определить, обратившись к основательному, добротному труду современного историка С.Д. Домникова, почему евразийство (туранство), основанное на культе Рода и исламизм, основанный на культе Неба, никогда не смогут заменить собой глубинную русскую религию Земли, как не заменил ее и греческий православный византизм, также основанный на культе Неба:
   Вся божественная благодать ниспосылается человеку через землю, его мать; сам он - лишь часть общего материнского тела земли. И обряд как элемент традиционного ритуала отныне целиком воспроизводит мотив уподобления земле. И юноша в обряде инициации теперь посвящается не лесу, птице или животному, а земле. Культ земли вытесняет культ Рода - не отменяет, но преобразует его. Почитание родовых (родственных) связей и культ предков в условиях территориальной общинной организации становится лишь элементом всеохватного культа земли. И возникает феномен "Ивана, не помнящего родства". Возвращающийся после посвящения юноша на вопрос, кто он и какого рода-племени, отвечает, что не знает или не помнит родства, или просто именуется уничижительно "плешивеньким". Он перестает быть членом узкосемейного коллектива, становясь сыном Земли-матери. И та уничижительность, с которой он именует себя "плешивеньким", полностью соответствует образу земли-страдалицы, в магической связи с которой он теперь находится. И связь эта настолько тесна, что человек всем своим существом ощущает ее муки и страдания от терзаний железным плугом и бороной, от забвения использованной земли при переложной системе, а возможно, и с началом каменного городского и церковного строительства (оппозиция христианству с его династическим культом великокняжеского рода). И волосяная "корона" на его голове символизирует отныне всю силу земного плодородия, которой он наделен во время ритуала инициации. Причащение юноши земле и обладание ее магическими силами наделяет "Ивана, не помнящего родства" царственным достоинством. Только отсюда может быть понято обращение к герою "Иван-царевич, крестьянский сын" (29, с. 81-82).
   И далее:
   С вновь утвердившимся культом земли и окончательным переходом к территориальной общественной организации связано и возникновение поклонного ритуала в русской традиции. Обычай кланяться до земли означает признание родства через землю. Неизбежное ослабление уз кровного родства на широком пространстве расселения и возникновение общественной нравственности вело к тому, что в определенных случаях родство через землю признавалось выше кровного родства. В вопросах справедливости (Правды земной) родственные связи значения не имели (29, с. 89).
   И еще:
   С представлением о земле как матери связан запрет лежать на земле животом вниз, что приравнивалось к инцесту. В "Древнерусском духовнике" в перечне грехов приведен следующий: "На земле лежа ниц как на жене играл". Подобное поведение расценивалось как оскорбление и нанесение обиды родителям и предусматривало в качестве наказания наложение "епитимьи" на 12 - 15 дней с отбиванием поклонов. В Поучении против матерной брани говорилось об оскорблении, наносимом бранными словами родной матери, Матери Божьей и "третия мати-земля, от нея же кормимся, и питаемся и одеваемся и тмы благих преемлем, по Божию повелению к ней же паки возвращаемся, иже есть погребение".
   Земля забирает к себе покойников. Земля - всеобщая мать, источник начал и концов. Как и язычество, русское народно-христианское сознание, отягченное понятием греха, порой не в состоянии осознать возможности непосредственной связи небесного божества с человеком. Земля становится во всем посредником между человеком и Богом. И в этом ей помогают предки, заботящиеся о своих потомках. Земля представляется и хранительницей нравственного закона, прежде всего как закона родовой жизни, и носителем общественных устоев... (29, с. 92).
   И наконец:
   Русская традиция оставила гимны земле во всех ее жизненных воплощениях. Мать-земля -кормилица представлялась крестьянину в распаханном и засеянном поле. А в луговом раздолье виделась ему Земля-девица-красавица, разодетая травами и украшенная цветами. А в пустынном существовании земли, лишенной покрова и не тронутой плугом, виделась ему непорочность девичьей чистоты. Эти три ипостаси земли, словно три возраста женщины, каждый из которых свят и почитаем. И при этом Земля остается матерью, непорочность которой может быть осмыслена только исходя из образа Богоматери-девы (29, с. 97).
   Русское православие - все та же религия Земли, фактически чужеродная не только латинизму, но и греческому православию в его завершенных формах, сложившихся после иконоборческого периода и вследствие иконоборства:
   В отличии о святых западной церкви идеал русской святости - не сверхъестественные деяния, но погружение в земное естество: "земной ангел и небесный человек". Русские святые - это первое хождение в народ. Даже сверхъестественное или чудеса проявляют не сами святые в своей жизни, а их мощи или кресты, и чудеса эти не отличаются от тех, которые приурочивались прежде к священным местам, источникам или деревьям. Уподобление земле, растворение в ней, обретение ее качеств и ее магических возможностей - вот что освящается православной святостью.
   Не проявление индивидуальности, собственной личности, а, напротив, смирение ее, подчинение абсолюту, универсуму. Качествами универсальности наделена для православного сознания земля, непосредственно олицетворяемая Богоматерью. Женоподобие содержится в самом назначении духовного подвига, богослужения: стать вместилищем Святого Духа, принять в себя божественную Истину, чтобы затем родить ее, явить людям через личный духовный подвиг. Кенозис - греческое понятие, обозначающее самоуничижение, - стало обозначением русского идеала святости как особой формы кенотипического поведения.
   Вместе с тем, сложившийся идеал служения обнаруживает в себе черты асоциальности. Святость утрачивает значение общественного служения и оказывается чужда культуро-творческой деятельности. Г. П. Федотов выделил два течения русской святости. Из двух исходных точек русской святости: Кирилл Белозерский и Сергий Радонежский, - он констатирует явное преобладание кирилловского типа святости. И факт возвращения к наследию Кирилла "после мистического углубления заветов преподобного Сергия" подводит его к мысли о "некоторой исчерпанности духовных сил"", проявляемой в подобном религиозном Идеале.
   Но даже Сергий Радонежский, несмотря на значимость его политических заслуг и церковно-догматических свершений, в житии, составленном Епифанием Премудрым, предстает прежде всего как земледелец, разделяющий с народом труды праведные (первым кланяется до земли являющимся к нему поселянам и проявляет все черты кенотипического поведения), и уже затем как пастырь.
   Подчинение высшему Закону, закону, положенному Богом в основании мироздания, означает следование законам естества. Святость в реальном ее воплощении на русской почве есть не что иное, как культ естества, а в некотором смысле это уход от искусственной жизни, отказ от цивилизации и даже отрицание городского образа жизни. Святость, в определенном ее течении, превращается в своего рода традиционалистскую реакцию на последствия экономического развития страны.
   Здесь много общего с юродством, с сознательным буквальным уподоблением земле, растению (отсутствие одежды, сон на земле, тело, покрытое земляной коркой). Разница лишь в том, что юродство демонстративно, протестно и в этом смысле агрессивно-социально, оно - явление социализованной городской среды. Сам юродивый, принимая на себя роль безумного ради "поругания миру", выступая агентом иного мира, вынужден изображать "рай в аду". И в этой двойственности с преобладанием ролевых установок и игрового начала - существо культурной позиции юродивого.
   Очевидна связь юродства с языческой карнавальной стихией, уподобляемой существованию антимира, прорвавшегося в этот мир. Но это не явление язычества: за демонстрацией телесного уродства контрастно декларировались ценности христианства. Юродивый - это продукт маргинализированной общественной среды. В юродстве очевидно стремление гармонизировать языческую карнавальную стихию (святость природных стихий) и православную святость. Вмещая в себе противоположные начала, юродивый уподобляется земле, все вмещающей, все вбирающей в себя и взращивающей правду. Сам облик юродивого - облаченного в лохмотья, босого и почти нагого, с грязными спутанными волосами, вымазанного грязью и золой, словно покрытого земляной коркой, - есть уподобление земле. Приступы падучей, которой страдали многие юродивые, заставлявшие их кататься по земле, в которой они через некоторое время обретали успокоение, подтверждали в глазах общества их связь с землей. И различные вериги на теле юродивого, призванные к усмирению плоти: железные полосы, каменные утяжелители, металлические кольца, цепи и чугунные пластины с острыми краями, - воспроизводили облик земли, терзаемой железом и камнем.
   Для православного сознания слова юродивого, даже самые бессмысленные или нарочито бессмысленные, являются вещими и пророческими, ибо устами юродивого говорит сама земля. Спонтанный на первый взгляд, бред юродивого - это вырывающийся из груди земли болезненный вздох, несущий информацию онтологического характера. Присутствие юродивого важно как настойчивое напоминание человеку о его естестве и заключенном в нем высшем начале. Метафизическая природа голоса юродивого и его кенотипическое поведение раскрываются через ту же семантику русской святости. Факты канонизации отдельных юродивых после смерти и примеры "переложения" некоторых православных святых "на юродство" (Авраамий Смоленский, Кирилл Белозерский и др.), свидетельствуют о культурном родстве обоих феноменов духовной жизни русского традиционного общества и их связи, уходящей корнями в народное "двоеверие" (29, с. 100-102).
   Славянская культура в основе своей лесостепная, но укорененная в лесу и поле, вспаханном земледельцем, а не в степи, как культуры тюркистского круга. В лесу, в земле сердце и душа русского человека, в поле он полякует, гуляет, но не живет, то есть не живет душой, а только если по принуждению, вынужденно обстоятельствами. И никакому евразийству не доказать, не внушить русскому человеку обратное, как не внушить тюрку уважение к русским ценностям и понимание феномена "Ивана не помнящего родства". Для тюрка это манкурт и этим для него сказано все. Для русского это только начало разговора:
   Переход к земледельческой цивилизации расширяет архаическую картину мира и представление человека о его собственном положении в нем, что отражается в культурной (медиальной) ориентации относительно структуры мира и самого себя. Земледелие отодвигает на задний план культ кровного родства, выдвигая на первый план культ земли: на смену космическому антропоцентризму (антропокосмизму) приходит геоцентризм. Осмысление человеком своего единства с животным и растительным миром отныне обретает земную основу, связь человека с миром воспринимается через общность жизненных сил, порожденных Матерью-землей. В социальных представлениях признание всеобщей связи через землю имеет своим следствием возникновение невиданного прежде идеала общечеловечности, общности людей, связанных единой земной судьбой (29, с. 150).
   И далее:
   Земледелие расширяет связь человека с окружающим его миром через посредство труда. Физические усилия как мера труда превращаются в самостоятельный объект почитания. Культ силы обусловливается представлением о ее служении земле. Физическая сила чтима во все времена. В охотничьих коллективах составной ее частью являются ловкость, быстрота реакции и движения, меткость в стрельбе и тому подобные качества, необходимые охотнику и следопыту. Эти качества охотник черпает из убиваемых и поедаемых им животных, силы которых он перенимает в обмен на свои.
   В земледельческих коллективах воплощением богоданности становится физическая сила как воплощение силы земли: ее олицетворением может служить неподвижное дерево (например, дуб), корнями связанное с землей. Символом богатырства на Руси является образ Ильи Муромца, неподвижно просидевшего сиднем "тридцать лет и три года" и сумевшего накопить огромную силу, переданную ему землей. Посредниками в передаче этой силы не случайно становятся странники, "калики перехожие", самим своим бродячим образом жизни служившие медиальным символом связывающего звена между крестьянскими мирами и родной землей (срединным миром), знавшие ее нужды и чаяния. Поэтому после своего чудесного исцеления Илья, обретший богатырскую силу, целиком посвящает себя служению земле, превращаясь в ее ратая (пахаря) и защитника.
   Труд пахаря требует смиренного служения земле, здесь не нужны охотничья ловкость, хитрость, резкий бросок; земледелие не удовлетворяется внезапной удачей или случайным везением. Оно требует регулярного и методического деятельного участия в сезонной жизни земли и растений. Разведение домашних животных требует от человека учета их физиологических особенностей, приноравливания к характеру и темпераменту каждого из них. Рациональной деятельности человека здесь предшествует и затем непрерывно ее сопровождает системный учет природных закономерностей. Социальной организации здесь предшествует учет возможностей полноценного земледельческого труда как условия жизненного существования отдельной группы людей (29, с. 150-151).
   А вот как описывает Домников апокалиптичность, эсхатологичность русского сознания, как точку опоры не только в своем отношении ко времени, но и в своем противостоянии Степи:
   Апокалиптическое видение - ключ к пониманию русским летописцем современной ему истории. Борьба с печенегами, набеги диких кочевников, сопровождавшие первые века русской истории, и особенно участившиеся с появлением половецких орд в южно-русских степях, воспринимались как начавшееся нашествие "нечестивых" народов, библейских Гога и Магога, олицетворений "змиевых". Именно в таковом качестве они предстают на страницах летописи: в нечеловеческом обличии, они едят "скверну всяку, комары и мухы, коткы, змие, и мертвець не погребаху, но ядяху и женьскыя изворогы и скоты вся нечистыя".
   Для молодого народа, не обладающего историческим опытом, но уже ощутившего на себе влияние линейного времени, единственным законом истории представлялась перспектива ее конца. Накал борьбы "леса со степью", христианства с язычеством, складывание социальных механизмов "власти-подчинения" и аргументация христианской церкви, выдвигающей новый народ, лишенный опыта социальности, перед ликом Божиим, все это вело к установлению особого типа религиозного мировосприятия, пронизанного идеями жертвенности и веры в предопределенность исторической судьбы. Не успев начаться, русская история жила ощущением и ожиданием конца.
   Эсхатологическая основа утверждающегося на Руси нового исторического сознания "позволяет легко объяснить, почему летописец с такой настойчивостью фиксировал события, далекие от "мирских страстей и политических интересов": затмения Солнца и Луны, налеты саранчи, землетрясения, моровые поветрия, появления комет, огненных столпов, "знамений змиевых" и т. д.". Автор летописи живет в ожидании конца света и тщательно фиксирует малейшие признаки его приближения.
   Борьба против кочевников сопровождалась осознанием великой миссии противостояния Злу, исходящему из степи. Вместе с тем утверждалась идея избранничества Руси. Русская земля, избранная Богом, вставала на пути подземных сил. Она еще не ощущала себя центром мировой святости, перенявшим эстафету у древних великих народов, но в единении с христианским миром осознавала свое место во всемирной истории, призвание быть стеной-преградой для нечистых народов. В русской культуре утверждалась идея спасения мира и идея трагического величия народа-жертвы. Оправданием такой исторической судьбы могло быть только скорое Второе пришествие. Народ-спаситель, народ-земля ожидал небесного Спасителя, как жена мужа... (29, с. 275-256).
   Русская государственность действительно сформировалась в "иге", но не столько в ученичестве, подражании, принятии монгольских форм, а больше в отталкивании от них, в противостоянии им:
   Из среды правящей элиты эсхатологические настроения проникли в массовое религиозное сознание и окончательно закрепилось в нем. Идеи национально-государственного единства оказались подчинены апокалиптическому настрою. Двухвековое рабство вселило в людей ощущение безысходности мирской жизни, парализовало веру в общественный порядок и властную организацию, находящуюся в услужении у монголов. Этому способствовало и неуклонное приближение роковой даты - начала нового седьмого тысячелетия (1492 г.)
   Мотивы смерти приобретали все более зримые очертания. Женское начало Русской земли и земного града теперь олицетворялись не светлыми образами Софии Премудрости или Благовещения, а затемненной Успенской символикой. Русь приблизилась к осознанию себя Святой землей. Национальное самосознание осмысливало весь народ русский ("крестьянский") в образе Богородицы-Церкви, хранимой заступничеством Покрова Богородицы.
   Русская церковь призывала народ принять монгольское иго как небесную кару за грехи, как тяжкий крест. Ордынское пленение уподоблялось "вавилонскому плену" избранного народа. Оправдание такому положению обнаруживалось церковными деятелями в текстах Священного писания (29, с. 290-291).
   Природа русского самодержавия - это кальки с ханской власти и власти византийских императоров, но в основе, в "материале", в душевной тотальности и тонкой духовной паутине, это природно-русский феномен, религиозный и земельный:
   В воплощении этого понимания власти в московский период русской истории мы видим постоянное колебание между идеалом земского царя - народного избранника и народного отца, царя-патрона, заботливо опекающего свой народ и ответственного перед ним, и идеалом царя надземного, пребывающего в высших сферах, царя-владыки, царя-священника или даже царя-бога, властвующего высшим промыслом и божьим наитием, неподотчетного никому, кроме Бога. Оба эти идеала: царь-человек или земский царь (царь-отец или крестный, "царь от нищеты", земной царь, народный царь) и царь-бог (помазанник Божий, царь-священник, царь-патриарх, святой царь) оказались включены в идеологему Московского царства, народные корни которого несомненны...(29, с. 353).
   И далее:
   Таким образом, Московское царство окончательно обрело свою идеологию, символику и атрибутику. Первое венчание на царство Ивана IV в 1547 г. закреплялась священным обрядом, превратившим царский титул в официальный атрибут русского монарха.
   Но значение царского титула на Руси отличалось от царского достоинства византийских императоров. Отношения между священством и царством в Византии определялись теорией симфонических отношений между светской и духовной властью. В византийской традиции сакральность власти раскрывается через ее причастность к церковной иерархии. На Руси власть господствует вне иерархии, она надземна, она над всякой иерархией, в том числе и церковной.
   Царский титул в России восходит не к имперской, а к религиозной традиции. В России это едва ли не имя собственное, как одно из божественных имен. Показательное написание титула царя с точки зрения грамматических правил, существовавших на Руси, - под титлом. Известно, что в славянской грамматике одно и то же слово может писаться под титлом и без титла в зависимости от того, означает ли оно сакральный или несакральный объект. Согласно древней традиции, слово "царь" могло писаться под титлом только в том случае, когда имеется в виду Бог - Царь небесный. Но в московский период использование титла сначала распространяется на благочестивых царей, а затем постепенно становится нормой царской титулатуры.
   Столь же показательно и использование метафоры "праведное солнце" при обращении к царю: в церковной литературе такое обращение было принято по отношению к Христу. Однако в московский период это обращение распространяется уже на личность царя. По сообщению иностранца, посетившего русскую столицу, москвичи при въезде царя все падали ниц с пожеланием ему здравия и называя его "праведное солнце"... (29, с. 359-360).
   И еще:
   Надземное положение царя, ритуально проецирующее на личность человека-царя образы сакральной топики, провоцировало повышение эмоционального напряжения при восприятии его образа. Сакральный статус русского государя, настойчиво внушаемый ритуальными средствами, вызывал в населении молитвенный восторг и экстатическое умиление.
   Но это же напряжение зачастую оказывало царю дурную услугу. Сакральный статус царской власти не допускал в массовом сознании права монарха на ошибку, и в случае народных бедствий (голода, эпидемий, природных или социальных катаклизмов) превращал персону самого царя в объект постоянной рефлексии по поводу его соответствия своему надземному положению. Именно эта исключительность русского монарха, его положение вне земной иерархии, вне общества, в том числе и вне священства, позволяла в отдельных случаях задаваться вопросом о характере его власти: в качестве сакрального (внеземного) объекта он мог соотноситься как с божественным (небесным), так и дьявольским (подземным) сакрумом. Противопоставление праведного и неправедного царя легко превращалось в противопоставление подлинного и ложного царя. Подлинный, истинный царь допущен к власти Богом. Ложный царь имеет власть от дьявола.
   Ощутимо влияние эмоционально-экстатического напряжения в связи с темой русского самозванчества. В случае возникновения малейших сомнений в праведности царя появлялись не только многочисленные критики власти, но и претенденты на нее - самозванцы. Подвергая сомнению небесный статус царя (т. е. опуская его с небесного уровня сакральности на подземный), самозванцы принимали на себя образ подлинного "народного царя". Эта подмена легко совершалась при помощи использования второй версии царства, оперирующей образом царя - народного заступника и избранника, земского царя, "царя от нищеты" (29, с. 360-361).
   Великолепно описание Домниковым глубинных смыслов политики русских царей: Ивана Грозного, Михаила Федоровича, Алексея Ивановича, Петра Алексеевича:
   Сами русские монархи разрываются между двумя этими образами власти-царства: власти народной-земской и власти надземной-божественной.
   Иван Грозный инициирует земские соборы, проводит усилиями Избранной Рады реформы, объявляемые некоторыми историками самыми демократическими реформами своего времени. И он же заявляет о своем праве не только судить и миловать, но и лично карать (убивать) людей: в опричный период он - помазанник Божий - проводит в жизнь идею царя-Бога, вершителя Страшного суда, а свою опричнину выстраивает по образу "иного царства", представлявшегося народу тем более страшным, что сакральность власти оказалась полностью отождествлена с образом карающего ветхозаветного Бога. Идеология Ивана Грозного полностью вытекает из мифологемы Иоанна - последнего царя и царя-Бога. Его патрональным святым был Иоанн Предтеча, и сам Грозный в русле концепции царя-Бога ведет себя как царь - "предтеча" Бога Страшного суда, призванный навести на земле порядок и покарать изменников, т. е. понимает свое царство как "предтечу" Страшного суда, как страстную субботу (время мук Спасителя на кресте) для народа - богоносца (29, с. 361).
   И далее:
   Романовы гордились тем, что первый представитель династии Михаил Федорович был избран народом на царство (на земском соборе) и, одновременно, помазан на царство Богом (венчан). В своем правлении Михаил, будучи сыном патриарха Филарета, лично воплощал идею единства священства и царства. Тот же образ власти пытался сохранить и Алексей Михайлович, который, продолжая заигрывание с землей, перешел к борьбе против теократических поползновений Никона, решительно подчинив церковь государству. И, наконец, Петр I, попросту упразднивший патриаршество на Руси, превративший церковь в чиновное ведомство при государстве. Вознесение власти на высоту Небесного Бога оказалось условием становления абсолютизма и предпосылкой к полной десакрализации власти, ее секуляризации, т. е. превращения в светскую власть (29, с. 361-362).
   А это его оценка монголо-татарского ига с позиции земельной России:
   Вся дальнейшая история Руси прошла под знаком последствий монгольского ига. Два с половиной столетия иноземного владычества привели к архаизации социальной и экономической жизни страны. С разрушением городов были не только прерваны общественные и хозяйственные связи, налаживавшиеся веками, но и сама традиция городской жизни. Население, бежавшее из городов, рассеялось по всей земле, скрывалось в северных лесах, селилось по берегам малых рек и озер, вдали от основных водных магистралей. Века монгольского владычества привели к полной архаизации и аграризации общества. Становление Московского государства фактически стало рождением новой аграрной цивилизации, вынужденной начинать историю "с начала" (29, с. 451).
   Как видим, круги идей, репрезентированные Домниковым и Трубецким, теоретические и практические, не могут не вступить в борьбу, в продолжительную и непримиримую войну между собой. Но в этой борьбе возвысится не только Россия Земли, но и евразийство, которому придется освободиться от "узкомыслящих" и прихлебал.

Шолохов: душа России

   Чужое никогда не станет своим, даже "природа", но оно способно побудить мысль и сделать народ мудрее. Вот он - чужой, злой, холодный мир (снова обратимся к шолоховской поэзии-прозе), мир, несущий гибель. Гибель - еще до прихода смерти:
   Соленый, густой, холодный ветер дул с моря. Запах неведомых чужих земель нес он к берегу. Но для донцов не только ветер - все было чужое, неродное в этом скучном, пронизанном сквозняками, приморском городке. Стояли они на молу сплошной сгрудившейся массой, ждали погрузки... У берега вскипали зеленые пенистые волны. Сквозь тучу глядело на землю негреющее солнце. На рейде дымили английские и французские миноносцы; серой грозной махиной высился над водой дредноут. Зловещая тишина стояла на пристанях. Там, где недавно покачивался у причала последний транспорт, - плавали в воде офицерские седла, чемоданы, одеяла, шубы, обитые красным плюшем стулья, еще какая-то рухлядь, сброшенная второпях со сходен...
   Григорий с утра приехал на пристань; поручив коня Прохору, долго ходил в толпе, высматривал знакомых, прислушивался к отрывистым тревожным разговорам. На его глазах со сходен "Святослава" застрелился пожилой отставной полковник, которому отказали в месте на пароходе.
   За несколько минут до этого полковник, маленький, суетливый, с седой щетиной на щеках, с заплаканными , пухлыми, сумчатыми глазами, хватал начальника караула за ремни портупеи, что-то жалко шепелявил, сморкался и вытирал нечистым платком прокуренные усы, глаза и дрожащие губы, а потом вдруг как-то сразу решился... И тотчас же какой-то проворный казак вынул из теплой руки мертвого блещущий никелем браунинг, труп в светло-серой офицерской шинели ногами, как бревно, откатили к штабелю ящиков, и возле сходен еще гуще закипел народ, еще яростнее вспыхнула драка в очереди, еще ожесточеннее залаяли хриплые, озлобленные голоса беженцев (112, том 4, с. 275-276).
   Русская идея не в мифологии, не в знании, не в сюжете и мысли. Ее жизнь в мифопоэтике, в чувстве, во "врожденных идеях", которые помогают ей помнить о ее врожденном родстве с землей.
   "Тихий Дон" Шолохова - это мифотворящая сила, это не просто искусство. Описание природы здесь не просто описание. Это манифестация состояния слиянности человека с природой, восприятие себя и суеты своей сквозь природу, как часть природы, харАктерную, неугомонную, негармоничную, но часть, лишь часть, частицу большой души, которая вокруг, которая тоже Я:
   По Гетманскому шляху ветер кружил белесые столбы пыли. На юге все еще стояла багрово-черная мгла пожарища. Разметанные ветром тучи скапливались снова. По бугру легла крылатая тучевая тень. Жиганула белая при дневном свете молния. Серебристой извилистой росшивью она на миг окаймила синюю тучу, сверкающим копьем метнулась вниз и ударила в тугую выпуклую грудину сторожевого кургана. Гром словно расколол нависшую тучевую громадину: из недр ее хлынул дождь. Ветер косил его, нес белесыми пляшущими волнами по меловым косогорам обдонских отрогов, по увядшим от жара подсолнухам, по поникшим хлебам.
   Дождь обновил молодую, но старчески серую от пыли листву. Сочно заблистали яровые всходы, подняли круглые головы желтолицые подсолнухи, с огородов пахнуло медвяным запахом цветущей тыквы. Утолившая жажду земля долго дышала паром...
   За полдень на сторожевых насыпных курганах, редкой цепью лежавших по обдонскому гребню, протянувшихся над Доном до самого Азовского моря, снова появились разъезды красноармейцев.
   С курганов желтобурунное плоское Задонье, изрезанное зелеными островами ендов, было видно на десятки верст. Красноармейские разъезды с опаской стали съезжать в хутора. С бугра цепями повалила пехота. За сторожевыми курганами, на которых некогда дозорные половцев и воинственных бродников караулили приход врага, стали красные батареи (112, том 3, с. 375).
   Герои "Тихого Дона" чувствуют и мыслят движениями природы, их мысли растут вместе с травой и проникают вместе с дождем, а окружающий уютный космос Обдонья - живой, суровый и благодатный мир духов, участвует во всех душевных движениях героев великого романа:
   Только перед рассветом устанавливалась над Обдоньем тишина. Глухо ворковала вода в затопленном лесу, омывая бледно-зеленые стволы тополей, мерно раскачивая потонувшие вершинки дубовых кустов и молодого осинника; шуршали наклоненные струей метелки камыша в залитых озерах; на разливе, в глухих заводях, - там, где полая вода, отражая сумеречный свет звездного неба, стояла неподвижно, как завороженная, - чуть слышно перекликались казарки, сонно посвистывали чирковые селезни да изредка звучали серебряные трубные голоса заночевавших на приволье пролетных лебедей. Иногда всплескивала в темноте жирующая на просторе рыба; по воде, усеянной золотыми бликами, далеко катилась зыбкая волна, и слышался предостерегающий гогот потревоженной птицы. И снова тишина окутывала Обдонье. Но с рассветом, когда лишь чуть розовели меловые отроги гор, подымался низовой ветер. Густой и мощный, он дул против течения. По Дону бугрились саженные волны, бешено клокотала вода в лесу, стонали, раскачиваясь, деревья. Ветер ревел целый день и утихал глубокой ночью. Такая погода стояла несколько дней.
   Над степью повисла сиреневая дымка. Земля пересыхала, приостановились в росте травы, по зяби пошли заструги. Почва выветривалась с каждым часом, а на полях хутора Татарского почти не видно было людей. Во всем хуторе осталось несколько древних стариков, из отступления вернулись неспособные к труду обмороженные и больные казаки, в поле работали одни женщины да подростки. По обезлюдевшему хутору ветер гонял пыльцу, хлопал ставнями куреней, ворошил солому на крышах сараев. "Будем в нонешнем году без хлеба, - говорили старики. - Одни бабы на полях, да и то через три двора сеют. А мертвая землица не зародит..." (112, том 4, с. 286-287).
   Не эмоциональное состояние Григория и Аксиньи, казачьей общины и группы людей, укрывшей на острове, является палитрой и картиной художника, а эмоциональное состояние самой природы. Природа вступает в диалог с героями, утешает, осуждает, гневается, прижимает к груди, бодрит и наполняет медвяным запахом-духом, подымая в лазурное небо и успокаивая в тихом сумраке вод:
   Весною, когда разливается Дон и полая вода покрывает всю луговую пойму, против хутора Рубежного остается незатопленным небольшой участок высокого левобережья.
   С Обдонской горы весною далеко виден на разливе остров, густо поросший молодыми вербами, дубняком и сизыми раскидистыми кустами чернотала.
   Летом деревья там до макушек оплетает дикий хмель, внизу по земле стелется непролазный колючий ежевичник, по кустам ползут, кучерявятся бледно-голубые вьюнки, и высокая глухая трава, щедро вскормленная жирной почвой, поднимается на редких полянах выше человеческого роста.
   Летом, даже в полдни в лесу тихо, сумеречно, прохладно. Только иволги нарушают тишину да кукушки наперебой отсчитывают кому-то непрожитые года. А зимою лес и вовсе стоит пустой, голый, скованный мертвой тишиной. Мрачно чернеют зубцы его на фоне белесого зимнего неба. Лишь волчьи выводки из года в год находят в чаще надежное убежище, днями отлеживаясь в заваленном снегом бурьяне.
   На этом острове обосновались Фомин, Григорий Мелехов и остальные уцелевшие от разгрома фоминской банды. Жили кое-как: питались скудными харчишками, которые по ночам доставлял им на лодке двоюродный брат Фомина, ели впроголодь, зато спали волю, подложив под голову седельные подушки. Ночами по очереди несли караул. Огня не разводили из опасения, что кто-либо обнаружит их местопребывание (112, том 4, с. 412).
   ...Жарко калило землю солнце. Пахло на проулке пресным запахом пыли, лебедой и конским потом. В левадах, на высоких вербах, усеянных лохматыми гнездами, кричали грачи. Степная речушка, вскормленная где-то в вершине лога ключами родниковой воды, медлительно текла по хутору, деля его на две части. С обеих сторон к ней сползали просторные казачьи дворы, все в густой заросли садов, с вишнями, заслонившими окна куреней, с разлапистыми яблонями, простиравшими к солнцу зеленую листву и молодую завязь плодов.
   Затуманившимися глазами смотрел Григорий на поросший кучерявым подорожником двор, на крытую соломой хату с желтыми ставнями, на высокий колодезный журавль... Возле гумна, на одном из кольев старого плетня висел лошадиный череп, выбеленный дождями, черневший провалами порожних глазниц. По этому же колу, свиваясь спиралью, ползла, тянулась к свету зеленая тыквенная плеть. Она достигла верхушки кола, цепляясь мохнатыми усиками за выступы черепа, за мертвые лошадиные зубы, и свесившийся кончик ее, ища опоры, уже доставал ветку стоявшего неподалеку куста калины (112, том 4, с. 447).
   Вряд ли наш городской современник сравнится в этом с русским крестьянином и казаком, и великим казачьим писателем. Души у нас одни, но образование наших душ разное. Наши души неопытные и необразованные, бараны покорные, сбиваются в кучу и бегут вслед за трелюлюканьем какого-нибудь вожака - писателя, поэта. Их души крестьянские, казачьи - умелые путешественники в мире духов. Они умеют там и отдохнуть-расслабиться и вопросить. Они могут выйти за пределы невидимой оболочки, раствориться наяву, как во сне и вновь обернуться красной девицей и удалым молодцем:
   Григорий въехал на свое займище перед вечером.
   Все здесь было ему знакомо, каждое деревцо порождало воспоминания. Дорога шла по Девичьей поляне, на которой казаки ежегодно на Петров день пили водку, после того как "растрясали" (делили) луг. Мысом вдается в займище Алешкин перелесок. Давным-давно в этом, тогда еще безыменном, перелеске волки зарезали корову, принадлежавшую какому-то Алексею - жителю хутора Татарского. Умер Алексей, стерлась память о нем, как стирается надпись на могильном камне, даже фамилия его забыта соседями и сородичами, а перелесок, названный его именем, живет, тянет к небу темно-зеленые кроны дубов и караичей. Их вырубают татарцы на поделку необходимых в хозяйственном обиходе предметов, но от коренастых пней весною выметываются живучие молодые побеги, год-два неприметного роста, и снова Алешкин перелесок летом - в малахитовой зелени распростертых ветвей, осенью - как в золотой кольчуге, в червонном зареве зажженных утренниками резных дубовых листьев.
   Летом в Алешкином перелеске колючий ежевичник густо оплетает влажную землю, на вершинах старых караичей вьют гнезда нарядно оперенные сизоворонки и сороки; осенью, когда бодряще и горько пахнет желудями и дубовым листом-падалицей, в перелеске коротко гостят пролетные вальдшнепы, а зимою лишь круглый печатный след лисы протянется жемчужной нитью по раскинутой белой кошме снега, Григорий не раз в юношестве ходил ставить в Алешкин перелесок капканы на лис...
   Он ехал под прохладной сенью ветвей, по старым заросшим колесникам прошлогодней дороги. Миновал Девичью поляну, выбрался к Черному яру, и воспоминания хмелем ударили в голову. Около трех тополей мальчишкой когда-то гонялся по музгочке за выводком еще нелетных диких утят, в Круглом озере с зари до вечера ловил линей. А неподалеку - шатристое деревцо калины. Оно стоит на отшибе, одинокое и старое. Его видно с мелеховского база, и каждую осень Григорий, выходя на крыльцо своего куреня, любовался на калиновый куст, издали словно охваченный красным языкастым пламенем. Покойный Петро так любил пирожки с горьковатой и вяжущей калиной...
   Григорий с тихой грустью озирал знакомые с детства места. Конь шел, лениво отгоняя хвостом густо кишевшую в воздухе мошкару, коричневых злых комаров. Зеленый пырей и аржанец мягко клонились под ветром. Луг крылся зеленой рябью (112, том 3, с. 388-389).
   Война, отступление, бегство, девичьи мечты и молодые надежды, любовь, смерть, радость и горе - все манифестируется в слиянности с природой, родной землей и рекой. И самое страшное (но и примиряющее со смертью!) - это чувство покинутости природой, "черный диск солнца":
   Аксинья умерла на руках у Григория незадолго до рассвета. Сознание к ней так и не вернулось. Он молча поцеловал ее в холодные и соленые от крови губы, бережно опустил на траву, встал. Неведомая сила толкнула его в грудь, и он попятился, упал навзничь, но тотчас же испуганно вскочил на ноги. И еще раз упал, больно ударившись обнаженной головой о камень. Потом, не поднимаясь с колен, вынул из ножен шашку, начал рыть могилу. Земля была влажная и податливая. Он очень спешил, но удушье давило ему горло, и, чтобы легче было дышать, он разорвал на себе рубашку. Предутренняя свежесть холодила его влажную от пота грудь, и ему стало не так трудно работать. Землю он выгребал руками и шапкой, не отдыхая ни минуты, но пока вырыл могилу глубиною в пояс - ушло много времени.
   Хоронил он свою Аксинью при ярком утреннем свете. Уже в могиле он крестом сложил на груди ее мертвенно побелевшие смуглые руки, головным платком прикрыл лицо, чтобы земля не засыпала ее полуоткрытые, неподвижно устремленные в небо и уже начавшие тускнеть глаза. Он попрощался с нею, твердо веря в то, что расстаются они ненадолго...
   Ладонями старательно примял на могильном холмике влажную желтую глину и долго стоял на коленях возле могилы, склонив голову, тихо покачиваясь.
   Теперь ему незачем было торопиться. Все было кончено.
   В дымной мгле суховея вставало над яром солнце. Лучи его серебрили густую седину на непокрытой голове Григория, скользили по бледному и страшному в своей неподвижности лицу. Словно пробудившись от тяжкого сна, он поднял голову и увидел над собой черное небо и ослепительно сияющий черный диск солнца (112, том 4, с. 458-459).
   Здесь и мистика, и метафизика, и самое что ни на есть рацио, и подлинное чувство, слияние объекта с субъектом, а тела с духом, все, что русская философия черпает из этого тотального, цельного отношения к жизни. Здесь и сам человек, метафизический и физический:
   Григорий поднял голову, посмотрел на солнце. Было еще довольно рано. Тень от прошлогоднего татарника, угрюмо караулившего дорогу, лежала в полшага; было, по всей вероятности, не больше двух часов пополудни.
   Словно очарованная, в мертвом молчании лежала степь. Скупо грело солнце. Легкий ветер беззвучно шевелил рыжую, выгоревшую траву. Ни птичьего голоса, ни посвиста сусликов не было слышно вокруг. В холодном бледно-голубом небе не парили коршуны и орлы. И только раз серая тень скользнула через дорогу, и, еще не поднимая головы, Григорий услышал тяжкий мах больших крыльев: пепельно-сизый, блистающий на солнце белым подбоем оперенья, пролетел дудак и сел возле дальнего кургана, там, где не освещенная солнцем падина сливалась с сумеречно-лиловой далью. Только поздней осенью наблюдал, бывало, Григорий в степи такую грустную и глубокую тишину, когда ему казалось, что он слышит, как шуршит по сухой траве подхваченное ветром перекати-поле, далеко-далеко впереди пересекающее степь.
   Дороге, казалось не будет конца. Она вилась по изволоку, спускалась в балку, снова поднималась на гребень бугра. И все такая же - глазом не окинешь - простиралась вокруг глухая, табунная степь.
   Григорий залюбовался росшим на склоне буерака кустом черноклена. Опаленные первыми заморозками листья его светились дымным багрянцем, словно присыпанные пеплом угли затухающего костра.
   - Как тебя звать, дяденька? - спросила подводчица, тихонько касаясь кнутовищем плеча Григория.
   Он вздрогнул, повернулся к ней лицом. Она смотрела в сторону.
   - Григорий. А тебя как?
   - Меня зовуткой зовут.
   - Помолчала бы ты, зовутка.
   - Надоело молчать! Полдня молчу, во рту все пересохло. Ты чего такой невеселый, дядя Гриша?
   - А чего мне веселиться?
   - Домой едешь, должен веселый быть.
   - Года мои ушли - веселиться.
   - Ишь ты, старик нашелся. А с чего это ты, молодой, а седой?
   - Все-то тебе надо знать... От хорошей жизни, наверно, поседел.
   - Ты женатый, дядя Гриша?
   - Женатый. Тебе, зовутка, тоже надо поскорее замуж выходить.
   - Почему это - скорее?
   - Да уж дюже ты игреливая...
   - А это плохо?
   - Бывает и плохо. Знал я одну такую игреливую, тоже вдовая была, играла-играла, а потом нос у нее начал проваливаться...
   - Ох, господи, страсти-то какие! - с шутливым испугом воскликнула она и тотчас же деловито добавила: - Наше вдовье дело такое: бирюка бояться - в лес не ходить.
   Григорий взглянул не нее. Она беззвучно смеялась, стиснув мелкие белые зубы. Вздернутая верхняя губа ее подрагивала, из-под опущенных ресниц озорно светились глаза. Григорий невольно улыбнулся и положил руку на ее теплое круглое колено.
   - Бедная ты, разнесчастная, зовутка! - сожалеющее сказал он. - Двадцать годков тебе, а как тебя жизнь выездила...
   Вмиг от веселости ее и следа не осталось. Она сурово оттолкнула его руку, нахмурилась и покраснела так, что на переносице исчезли крохотные веснушки.
   - Ты жену пожалей, когда приедешь, а у меня и без тебя жалельщиков хватит! (112, том 4, с. 334-335).
   Знать желательно, но не так уж и важно. Важнее уметь чувствовать, уметь приобщиться к этой душе и понимать состояние ЦЕЛОГО. Мифологика вырастает из мифопоэтики, вернее, человек познает миф через состояние приобщенности, леви-брюлевской партиципации. И этот человек - не только первобытный человек с берегов Амазонки и Лимпопо, но и наш казак и наш крестьянин, сохранившие душевную связь с природой.
   Это никакая не натурфилософия, "естественная" или сконструированная. Это живая, обожествленная природа, не объект и субъект, а тотальность, снимающая дихотомии объекта-субъекта, прошлого-будущего, мысли-чувства, добра-зла...
   Вот на этой основе и предполагается в дальнейшем предпринять глубинные экскурсы в философию и далекие путешествия в историю, и вернуться с богатством опыта, подобно герою толстовской притчи или читателю шолоховской эпопеи.
  
  
  

Уральск, январь-май 2003 года

Список литературы

  
      -- "Анналы" на рубеже веков. Антология". Под ред А.Я. Гуревича. - М., 2002.
      -- Баратынский Евгений "Избранное" - Ростов-на-Дону, 1997.
      -- Белявская И.А. "Теодор Рузвельт и общественно-политическая жизнь США" - М., 1978.
      -- Бердяев Николай "Судьба России": Сочинения - М., 2001.
      -- Бестон Г. "Река Св. Лаврентия" - М., 1985.
      -- Бжезинский Збигнев "Великая шахматная доска" - М., 1999.
      -- Блок Александр. Сочинения в двух томах, том II: "Очерки, статьи и речи, из дневников и записных книжек, письма" - М., 1955.
      -- Бродель Ф. "Что такое Франция? Люди и вещи" - М., 1999.
      -- Бредстед Д., Тураев Б. "История Древнего Египта" т. I, II. - М., 2002.
      -- Васильев А.М. "Египет и египтяне" - М., 2000.
      -- Васильев А.М. "История Саудовской Аравии. 1745 г. - конец ХХ в." - М., 1999.
      -- Вебер А. "Избранное: Кризис европейской культуры" - С-Пб., 1999.
      -- "Византизм и славянство. Великий спор" (работы К. Леонтьева, В. Соловьева, Н. Данилевского, Н. Бердяева, с предисловием П. Савицкого) - М., 2001.
      -- Витте С.Ю. "Избранные воспоминания 1849-1911 гг." - М., 1991.
      -- Вогэн Агнесс Карр "Этруски" - М., 1998.
      -- Гачев Георгий "Национальные образы мира. Америка в сравнении с Россией и славянством" - М., 1997.
      -- Генон Р. "Очерки о традиции и метафизике" - С-Пб., 2000.
      -- Гердер И.Г. "Идеи к философии истории человечества" - М., 1977.
      -- Геродот "История (в девяти томах)" - М., 1999.
      -- Герцен А.И. "Былое и думы" в трех томах (восемь частей) - М., 1973.
      -- Глазычев В.Л. "Гемма Коперника (мир науки в изобразительном искусстве)" - М., 1989.
      -- Горфункель А.Х. "Философия эпохи Возрождения" - М., 1980.
      -- Грамши А. "Тюремные тетради", часть первая - М., 1991.
      -- Гумилев Л.Н. Сочинения, тома 9, 10 "История народа хунну" - М., 1997.
      -- Гуревич А.Я. "Проблемы генезиса феодализма в Западной Европе" - М., 1970.
      -- Гутер Р.С., Полунов Ю.Л. "Джироламо Кардано" - М., 1980.
      -- Дильтей Вильгельм "Воззрение на мир и исследование человека со времен Возрождения и Реформации" - Москва-Иерусалим, 2000.
      -- Доддс Э.Р. "Греки и иррациональное" - С-Пб., 2000.
      -- Домников С.Д. "Мать-земля и Царь-город. Россия как традиционное общество" - М., 2002.
      -- Достоевский Ф.М. "Бесы" - М., 1990.
      -- "Древние цивилизации" Под ред. Г.М. Бонгард-Левина - М., 1989.
      -- Дубнов С.М. "Краткая история евреев" - Ростов-на-Дону, 1987.
      -- Егер Оскар "Всемирная история" в четырех томах - М., 1999-2000.
      -- "Жреческие коллегии в Раннем Риме. К вопросу о становлении римского сакрального и публичного права". Под ред. Кофанова Л.Л. - М., 2001.
      -- "Записки Юлия Цезаря и его продолжателей "О Галльской войне" - М., 1991.
      -- Золотов Ю. "Жорж де Ла Тур" - М., 1979.
      -- Иванов Петр "Тайна святых. Введение в Апокалипсис" - М., 1993.
      -- "История Древней Греции". Под ред. Авдиева В.И. и др. - М., 1972.
      -- "История Древнего мира. [Кн. 3] Упадок древних обществ". Под ред. Дьяконова И.М. и др.
      -- "История масонства". Сборник сост. на основе двухтомника "Масонство в его прошлом и настоящем" Под ред. Мельгунова С.П. и Сидорова Н.П. (1914-1915 гг.). - Смоленск, 2001.
      -- Кабанес О., Насс Л. "Революционный невроз" и Фуллье А. "Психология французского народа" - М., 1998.
      -- Карлейль Томас "Французская революция. История" - М., 1991.
      -- Келлер Вернер "Библия как история" - М., 1998.
      -- Кинросс Лорд. "Расцвет и упадок Османской империи" - М., 1999.
      -- Киссель М.А. "Джамбаттиста Вико" - М., 1980.
      -- Клакхон Клайд "Зеркало для человека. Введение в антропологию" - С-Пб., 1999.
      -- Ключевский В.О. "Исторические портреты. Деятели исторической мысли" - М., 1991.
      -- Ключевский В.О. "Неопубликованные произведения" - М., 1983.
      -- Коллингвуд Р.Дж. "Идея истории. Автобиография" - М., 1980.
      -- Колосовская Ю.К. "Рим и мир племен на Дунае I-IV вв. н.э." - М., 2000.
      -- Копосов Н.Е. "Как думают историки" - М., 2001.
      -- Костомаров Н.И. "Очерк домашней жизни и нравов великорусского народа в XVI и в XVII столетиях" - М., 1992.
      -- Костомаров Н.И. "Русская история в жизнеописании ее главнейших деятелей" - М., 1991.
      -- Кулишова О.В. "Дельфийский оракул в системе античных межгосударственных отношений (VII-V вв до н.э.) - С-Пб., 2001.
      -- Куманецкий К. "История культуры Древней Греции и Рима" - М., 1990.
      -- Лависс Э. и Рамбо А. "Эпоха крестовых походов" - С-Пб., 1999.
      -- Леви-Брюль Люсьен "Сверхъестественное в первобытном мышлении" - М., 1999.
      -- Ле Гофф Жак "Цивилизация Средневекового Запада" - Сретенск, 2000.
      -- Лейн Тони "Христианские мыслители" - С-Пб., 1997.
      -- Лифшиц Михаил "Мифология древняя и современная" - М., 1980.
      -- Лосев А.Ф. "Философия. Мифология. Культура": Соч. - М., 1991.
      -- Макиавелли Николо "Государь: Сочинения" - Харьков, 1999.
      -- Манфред А.З. "Три портрета эпохи Великой французской революции" - М., 1978.
      -- Маринович Л.П. "Греческое наемничество IV в. до н.э. и кризис полиса" - М., 1975.
      -- Маяк И.Л. "Рим первых царей (генезис римского полиса)" - М., 1983.
      -- Меринг Франц "Очерки по истории войны и военного искусства" - М., 1937.
      -- "Мир восьмидесятых годов". Сборник статей из ежегодников "A World Watch Institute", руководимого Лестером Брауном - М., 1989.
      -- Минцберг Генри и др. "Стратегический процесс" - С-Пб., 2001.
      -- Минцберг Генри и др. "Школы стратегий" - С-Пб., 2000.
      -- Монмутский Гальфрид "История бриттов. Жизнь Мерлина" - М., 1984.
      -- Наговицын А.Е. "Мифология и религия этрусков" - М., 2000.
      -- Нидерле Л. "Славянские древности" - М., 2001.
      -- Ницше Ф. "По ту сторону добра и зла: Сочинения" - М., 2000.
      -- Панова В.Ф., Вахтин Ю.Б. "Жизнь Мухаммеда" - М., 1991.
      -- Пинто Фернан Мендес "Странствия" - М., 1972.
      -- Портер Майкл "Международная конкуренция. Конкурентные преимущества стран" - М., 1993.
      -- Приходько Е.В. "Двойное сокровище (Искусство прорицания Древней Греции: мантика в терминах)" - М., 1999.
      -- "Проезжая по Московии. Россия XVI-XVIII веков глазами дипломатов". Под ред. Рогожина Н.М. - М., 1991.
      -- Рабле Франсуа "Гаргантюа и Пантагрюэль" - М., 1981.
      -- Рак И.В. "Египетская мифология" - С-Пб., 2000.
      -- Рис Алвин и Бринли "Наследие кельтов. Древняя традиция в Ирландии и Уэльсе" - М., 1999.
      -- Рыбаков Борис "Язычество Древней Руси" - М., 2001.
      -- Сабо Ене Р. "Революция машин. История промышленного переворота" - Будапешт, 1979.
      -- Сервантес Сааведра Мигель де "Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский" в двух частях - М., 1963.
      -- Скрынников Р.К. "Россия накануне "Смутного времени" - М., 1975.
      -- "Современная буржуазная философия". Под ред. Богомолова А.С. и др. - М., 1978.
      -- Соловьев В.С. "Избранные произведения" - Ростов-на-Дону., 1998.
      -- Соловьев С.М. "Чтения и рассказы по истории России" - М., 1990.
      -- Соловьев Э. "Непобежденный еретик" - М., 1984.
      -- Согрин В.В. "Политическая история США XVII-XX вв." - М., 2001.
      -- Стародубова В. "Братья Лимбурги. Времена года" - М., 1974.
      -- Стингл Милослав "Индейцы без томагавков" - М., 1984.
      -- Тайлор Э.Б. "Первобытная культура" - М., 1989.
      -- Тахо-Годи Аза "Лосев" - М., 1997.
      -- Тойнби А.Дж. "Постижение истории. Избранное" М., 2001.
      -- Токарчик Анджей "Мифы о бессмертии" - М., 1992.
      -- Томпсон А.А., Стрикленд А.Дж. "Стратегический менеджмент" - М., 1998.
      -- Тревельян Дж. М. "История Англии от Чосера до королевы Виктории" - Смоленск, 2001.
      -- Трубецкой Николай "Наследие Чингисхана" - М., 2000.
      -- Тьюгендэт К., Гамильтон А. "Нефть. Самый большой бизнес" - М., 1978.
      -- Уайт Хейден "Метаистория. Историческое воображение в Европе XIX века" - Екатеринбург, 2002.
      -- Уорнер Уильям "Живые и мертвые" - М.-С-Пб., 2000.
      -- Успенский Ф.И. "История Византийской империи" в пяти томах (VIII отделах) - М., 2001-2002.
      -- Федоров Н.Ф. "Сочинения" - М., 1982.
      -- Феллер В.В. "В смуту XXI века" - Самара, 2002.
      -- Феллер В.В. "Германская одиссея" - Самара, 2001.
      -- Феллер В.В. "Новый миф о будущем" - Уральск-Самара, 2000.
      -- Фильштинский И.М. "История арабов и Халифата (750-1517 гг.) - М., 2001.
      -- "Финикийская мифология". Под Общ. ред. Ю.С. Довженко - С-Пб., 1999.
      -- Циркин Юлий "От Ханаана до Карфагена" - М., 2001.
      -- Шиндлинг А., Циглер В. "Кайзеры" - Ростов-на-Дону, 1997.
      -- Шолохов Михаил "Собрание сочинений в восьми томах" - М., 1975.
      -- Шпенглер О. "Закат Европы" - Минск-Москва, 2000.
      -- Элиаде Мирча "Миф о вечном возвращении" - М., 2000.
      -- Юнг К.Г. "Ответ Иову" - М., 1998.
      -- Юнг К.Г. "Психологические типы" - М., 1996.
  
  
  
  
  
  
  

 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"