Муравей полз по дороге - не по широкой лесной, а по своей муравьиной, которая вела к старой разлапистой ели. Ему навстречу то и дело попадались собратья, бегущие налегке, а он, бедолага, выбиваясь из последних сил, тащил двойную сосновую хвоину. К концу дня ноша почему-то казалась намного тяжелее. Вконец обессиленный, он было бросил её и устремился вперёд - долго ли ещё мучиться? - но потом вернулся, взялся поудобнее и потащил снова. Наверное, знал, трудяга, что около дома его обязательно встретят соплеменники, помогут втащить "брёвна" наверх, и их общий дом подрастёт ещё немного. А к концу лета получится самый высокий муравейник в округе, и тогда можно будет откладывать яйца и ждать прибавления в семействе.
...Обычно с обхода Калина (прозвище - не по кустарнику с красными горькими ягодами, а просто по фамилии - Калинин) возвращался по лесной дороге, и на повороте к дому его взгляд всегда натыкался на муравейник под старой елью. День ото дня тот рос буквально на глазах, постепенно превращаясь в муравьиный небоскреб. "Тоже вот - как люди. Всю жизнь трудятся, горбатятся... А зачем, спрашивается?"
* * *
Пошел седьмой год с окончания войны. Новгородский мужичок Калина попал на бывший финский хутор, можно сказать, случайно. После семилетки с год проработал в колхозе, потом отслужил "срочную" и, демобилизовавшись, вернулся в свою деревню (где ждала его одна маманя. Батя, Калинин Иван Петрович, как многие мужики-соседи, "пал смертью храбрых в боях за социалистическую Родину..."). Отдохнув с недельку и малость погуляв, подался Калина в Ленинград - вербоваться "на севера", как тогда говорили.
Была у бывшего матросика второй статьи заветная мечта-идея: заработать денег и построить дом, свой. Ведь обитали они со старушкой-матерью в крохотной комнатёнке казённого, наспех сколоченного барака; поскольку собственный их домишко сгорел во время войны.
В ленинградском бюро по трудоустройству парню выложили несколько адресов. Но страшно уезжать в дальние края - пугала неизвестность. Да и умный сосед по бараку, прознав о планах Калины, убедительно отговаривал: ты что, паря, - на кой тебе Красноярский Край? На лесоповале неделю не протянешь, пупок сорвёшь. Там ведь одни бывшие зеки вкалывают, у них привычка и сноровка, а ты... Опять же специальности у тебя - никакой.
В общем, отговорил. Калина решил далеко от родного дома не отрываться.
Так он попал на судостроительный завод в Выборге (и от Ленинграда недалеко, и до родной деревни - маманю навестить - ни край). Сначала был чернорабочим, потом окончил курсы электросварщиков. В общем, долго ли-коротко, но прижился на новом месте и специальность хорошую освоил. Возвращаться в деревню ну никак не хотелось. А со временем и деньжонок скопил - достаточно, чтобы начать строить дом. Но уж коли строить, то непременно здесь, близ Выборга. Конечно, старуха-мать ждала его, чадушку ненаглядного, часто донимала слезливыми письмами, а сынок не больно-то спешил отвечать на них. Не до того было. Вламывая на заводе по полторы-две смены, к вечеру едва доползал до кровати в общаге. Правда, в иной выходной (считай, через силу) заставлял себя сесть за ответное послание, однако, как ни старался, как ни напрягал мозги, получалось скудно и сухо. Да и о чём, собственно, писать? О том, что страх как ни хочет возвращаться в убогий барак вблизи деревенского коровника... как мечтает о собственном крепком доме. - таком, как у их бывшего председателя Тимофея Егоровича. Бывало, одолеет с грехом пополам половинку тетрадной странички и - баста: мол, не переживай, дорогая маманя, за меня не беспокойся, всё хорошо, не пью, не курю, вламываю до чертиков в глазах, устаю. Мастер, правда, доволен и похваливает, обещает к Новому году поместить мою фотку на цеховой Доске почета...
Проживал Калина в то время в общежитии на окраине города, недалеко от завода. Жилье было временное, и уже через полгода ему предложили на выбор: или комнату в городской коммуналке, или домик на хуторе, километрах в двадцати от города. В ближайший же выходной Калина поехал смотреть дом вместе с мастером - Иваном Поликарповичем, степенным рассудительным усачом с бритой "под Котовского" головой.
Был месяц май, его начало,
Захлебывались соловьи.
Ничто живое не молчало:
Летало, пело и жужжало
И громогласно заявляло
На эту жизнь права свои...
Калина хорошо помнил ту раннюю, бурную весну, и эти несколько неуклюжих, но искренних строк из своего дембельского альбома. Стишки ему надиктовал товарищ перед самым расставанием "стариков", отслуживших "срочную". Когда стишки приходили на память, Калина невольно вспоминал и "кореша" - хлопчика с Украины, большого любителя книг и задушевных хохлацких песен.
* * *
Заросшая травой и чертополохом лесная дорога вела к небольшому поселку. Здесь следы войны были видны всюду: ещё не сравнялись с землей и не осыпались окопы и траншеи; воронки от снарядов и бомб были глубоки и зловещи. А километрах в трёх от поселка, на берегу озера, в лесу прятался бывший финский хутор: большой, судя по фундаменту, хозяйский дом начисто сгорел (наверное, после прямого попадания снаряда), зато два небольших деревянных строеньица, где раньше, скорее всего, жили батраки или прислуга, уцелели.
Вскоре, не шибко обремененный домашним скарбом, Калина перебрался на заводской полуторке к новому месту жительства. Правда, выбранный им домик был и с виду и внутри весьма неказист, требовал хорошего ремонта. Чем новый хозяин и занялся с присущими ему сноровкой и усердием. Теперь парню приходилось вставать рано, чуть свет, и пешим ходом
добираться до ближайшей автобусной остановки. Но Калина - не жалел о переезде. К тому же в соседнем домике к середине лета поселился и его мастер - Иван Поликарпович, с женой и сыном. Наверное, заводское начальство ценило старого мастера, и он получил этот дом в полное владение, как летнюю дачу, почти бесплатно.
Наблюдая, что сосед никогда не сидит без дела - то трудится на своем огородике, то что-нибудь пилит-строгает по дому, Поликарпыч, усмехаясь в густые усищи, не раз говорил ему:
- Э... ну, что ты прыгаешь весь день, как воробей? Сядь, покури... Всех дел всё равно не переделаешь... (мастер знал, что парень не курит, и приглашение на перекур означало приглашение к разговору). - Тебе, малый, хозяйка работящая нужна, помощница...
Про эту работящую хозяйку-помощницу старый мастер заводил разговор не однажды.
- А у тебя что, есть кто на примете? - простодушно, но не без лукавства уточнял Калина.
- У меня? - наивно удивлялся Поликарпыч. - Это у тебя должна быть на примете... Или ты бобылем всю жизнь собираешься жить?
- Иван! - звала его с соседнего участка круглолицая пышнотелая супруга. - Хватит лясы точить... Обедать пора...
И тут же ей вторил звонкий голосок сына Витьки:
- Папка, иди быстрее... Остынет ведь!
- Во, слышишь? - мастер довольно пушил пальцами густые усы. - Хором зовут. Ждут, значит... А тебя кто покличет? Некому! Я и говорю - без хозяйки пропадешь...
- Не пропаду, - отшучивался Калина. - Вот новый дом дострою, тогда и хозяйкой обзаведусь.
- Э... когда-то ещё достроишь... когда рак на горе свистнет?
- Накоплю ещё деньжонок малость и дострою. Гранитный фундамент есть, стены есть - считай, полдела сделано...
- Ну, ну... Ладно, коли так. Только учти - человек должен за свою жизнь три дела успеть: построить дом, посадить дерево и воспитать ребенка. А ты с огорода не вылазишь... Спеши, пока молодой!
- Да какие мои годы, успеется. Как говорят: была бы шея - хомут найдется...
- Э... не скажи. Годы, брат, они как воробушки. Я тоже по молодости рассуждал, как ты сейчас, да чуть не опоздал. Витька-то у меня поздний... Мне уж полста стукнуло, когда сынок появился... Но всё ж таки успел я в продолжении своего рода. Так и ты смотри. Не припозднись...
И пофыркивая в свои роскошные пушистые усы, старый мастер уходил обедать.
* * *
"Это ж сколько с тех пор воды утекло, с тех памятных разговоров с Иваном Поликарповичем?.. Подумать страшно... Уж давно нет на свете старого мастера, а сын его - Виктор - в прошлом году сорокалетие справил. Да ещё как справил! Родичей и друзей на хутор понаехало - не счесть: поздравляли Витюшу, и Поликарпыча добрым словом поминали. Де, хороший был человече, прожил жизнь по чести-по совести... Да, редкий человек по нынешним временам".
...Калина достроил дом быстро, и хозяйку-помощницу нашел себе тоже быстро. Познакомился с Надеждой в Доме культуры на заводском вечере. Танцевать парень не шибко умел - ну, да чтобы потоптаться на свободном пятачке среди танцуюших, большого умения и не требовалось. Калина набрался храбрости и пригласил приглянувшуюся ему дивчину на медленное танго (на быстрый фокстрот - не решился: как бы ноги партнерше не отдавить). А та, к его изумлению, в свою очередь пригласила его на "белый" танец. Чем уж там они приглянулись друг другу - объяснить не могли, даже спустя время, когда поженились. Месяца два после того вечера Калина ухаживал за дивчиной, как положено установившейся традицией: кино... танцы... прогулки по набережной, робкие объятия... поцелуи и... ЗАГС.
Надя - худенькая, глазастенькая, но с характером - была единственным ребенком у матери-одиночки, воспитывалась без отца; мать души в дочке не чаяла, жалела её и баловала. Домашним хозяйством Надежда не занималась - ни белья постирать, ни обеда сготовить не умела. С детства не была приучена и потому не любила. А уж "в земле ковыряться", по её выражению, и подавно не желала. Старик Поликарпыч подметил это и, заглядывая к "молодым" - посидеть, покалякать, в отсутствии Надежды успокаивал соседа:
- Э... молодая еще. Погоди - всему со временем научится. Главное, чтоб любовь-морковь не вяла, а остальное приложится...
Запомнился Калине год, когда родился сын Мишка - крохотный человечек со смешным сморщенным личиком, мелкими прыщиками на лобике, кряхтящий и всё время пытающийся высвободиться из пелёночных тенет. Мальчишка редко плакал, но постоянно кряхтел, как старичок и недовольно куксил губки - что придавало его сморщенному личику обиженно-недоуменное выражение.
Но как же он был красив для отца, как желанен!
Калина возвращался, усталый, с работы и первое, на что натыкался взгляд - груда грязных мокрых пеленок. Не выказывая недовольства, не ворча и - упаси Боже, не закатывая скандалов, он засучивал рукава и принимался за дело - как мог и чем мог помогал молодой жене: перестирывал-переполаскивал пеленки, развешивал их на просушку, гладил и аккуратно складывал стопкой выглаженное, и, лишь покончив с делами, садился за стол - ужинать. А Надя, кормя мужа, всё жаловалась и сетовала, что у нее только две руки, и она, бедная, ничего не успевает. И молока своего, мол, для ребенка не хватает, приходится готовить разные смеси, и вообще ей трудно справляться с этим вечно то капризничающим, то писающим дитём...
Калина подумал-подумал и решил написать письмо матери: дескать, не приедет ли она пожить немного у них, понянчиться с внуком. Мать не сразу, но ответила, что очень хотела бы увидеть сына и его семью, подержать в руках внучонка, но - увы, приехать никак не может из-за своих "болячек": "Всё плачу я, сыночка, что никуды не пускают меня мои ноженьки - болят и болят, недужные. Може, вы когда ни то, выберетесь ко мне?.."
Разумеется, Надежда ни о какой поездке к свекрови и слышать не хотела. А Калина не хуже её понимал, как трудно жить с маленьким ребенком на хуторе, где нет ни электричества, ни простого водопровода. После долгих споров, увещеваний - с его стороны, попрёков - с её, решили так: зимние месяцы Надя с малышом поживет в городе у своей матери, а летом они вернутся сюда, на хутор.
Теперь, после работы, Калина спешил не на автобус, а на квартиру к тёще - малоразговорчивой, угрюмой Евдокии Михайловне - навестить жену и сына. Иногда оставался на ночь. Спал на раскладушке в маленькой кухоньке: места в однокомнатных хоромах тещи было немного. Да и отношения с тещей у него были не ахти... Евдокия Михайловна восприняла появление Калины в жизни дочери как недоразумение, как большую ошибку с её стороны, и эту ошибку рано или поздно всё равно придется исправлять. Дочь, красавица, с десятиклассным образованием, достойна более подходящего мужа. Ну, хотя бы того молодого человека из заводоуправления, где Надежда до замужества работала секретарем-машинисткой. Вежливый, культурный, молодой человек активно ухаживал за Надей ещё до появления Калины. Как доченька умудрилась выскочить замуж за хуторского отшельника - Евдокия Михайловна до сих пор не могла взять в толк. Да этот деревенский простофиля, пусть не пьющий и не курящий, в подметки ей не годится. Хотя бы техникум какой закончил, из простых работяг в какое-никакое начальство выбился... Ну, да что с него, убогого, требовать - как был, так и есть лапоть новгородский.
За прошедшие осень и зиму Мишка и подрос, и окреп, и к лету семья снова воссоединилась. Но теплые летние денечки промелькнули быстро, а в сентябре, едва захолодало, Надя с Мишкой опять уехали к мамаше. С тех пор на хуторе их больше не видели.
Не без помощи мамани, Надежда устроила сына в ясли, а сама вернулась на прежнее место работы - в заводоуправление. Соломенный вдовец Калина всё реже стал появляться в их городской квартире: привозил деньги с получки, игрушки сынишке, но ночевать уже не оставался, да его и не особенно приглашали.
Хуторянин не скрывал досады и нет-нет да заводил с женой разговор на "сколькую" тему:
- Надь, а Надь... Ты что ж, так и собираешься на два дома жить?
Надя отвечала как по заученному или как по наученному своей мамашей:
- А ты продай дом-то, купим квартиру в городе и заживем, как все нормальные люди!
У Калины комок подкатывал к горлу:
- Да пойми ты... Не могу я продать дом...И в каменных стенах жить тоже не смогу. Деревенский я, понимаешь?.. Давят меня каменные стены...
- А меня от деревянных тошнит... Вместе с твоим садом-огородом... и вообще... никакой цивилизации. Как в каменном веке. Вода - из колодца, печь - топи... В сортир приспичит - беги во двор! Нет... не по мне такая жизнь, не по мне. Как хочешь!
Вот и поговори с ней. Так и жил Калина один-одинешенек - ни женатый, ни холостой, ни деревенский, ни городской.
...Шли годы. Мишка уже в школу ходил, в пятый класс, когда Надя нежданно заявилась на хутор - просить у Калины согласия на развод. Калина из гордости не стал выпытывать - зачем ей понадобился штамп в паспорте: по всей вероятности, бабочка замуж собралась, не иначе. Что ж, дело житейское: соскучилась, поди, по хорошему мужичку...
Он согласился. Не спорил и ни словом не упрекнул. Насильно мил не будешь.
- Э... не горюй, - утешил соседа мудрый Поликарпыч. - Коль не сложилось - значит, и виноватых нету. А что касаемо сына - его у тебя никто не отымет. Сын - он завсегда твой... Плоть и кровь. А на Надюху зла не держи, у женщин - свои резоны...
И точно. Прослышал Калина, что Надежда выскочила-таки замуж - за городского, говорили, с ихнего же завода. Судачили, был её теперешний муж намного старше Нади, зато - инженер (не лаптем щи хлебать!), словом, как мамаше её мечталось. И насчет сына Поликарпыч прав оказался: Мишка как ездил к отцу каждое лето, так и продолжал ездить. Где ж ещё каникулы проводить, если не на хуторе? За последнюю зиму парень вытянулся, стал выше отца на полголовы, с учёбой - полный порядок, и ни спиртным, ни куревом, как иные его ровесники, не балуется. Чего ещё отцу желать?
- Ну, как отчим, не забижает тебя? - будто невзначай, как-то поинтересовался Калина. Михаил насупился, совсем по-отцовски свел над переносицей густые брови и ответил солидно, как взрослый:
- Он меня не трогает, а я его... Да и что мне отчим, когда у меня родной батя есть?
У Калины аж в груди защемило... - от радости ли, от гордости. Верно Поликарпыч предрек: его кровинушка, как есть - его.
Время для Калины словно песок сквозь пальцы. А для Мишки десять школьных лет - почти целая жизнь. Получив аттестат, Мишка с год проработал у отца на заводе, а на следующий год подал документы в Кораблестроительный институт в Ленинграде. Вступительные экзамены сдал на одни пятерки, поступил на экономический факультет и учился тоже хорошо, вплоть до третьего курса. А на третьем курсе случилось непредвиденное - закрутила парнишку одна замужняя красотка, и пошла у Михаила учёба под откос. За прогулы, за грубость комсомольским начальникам, за академическую неуспеваемость был он отчислен из института и сразу же "загремел" под осенний набор в армию. Сержантская "учебка" на полгода под Саратовом и - привет, Афган, будь ты неладен...
Ох, как жестоко ошибся добрейший Иван Поликарпович, когда уверял, что никто не отнимет у Калины единственного сына. Плоть и кровь. Последнюю надежду и утешение.
Отняли... Родине зачем-то понадобилась его молодая, ещё только начавшаяся жизнь. "Исполняя интернациональный долг...". Первый и последний раз в жизни плакал Калина, держа в дрожащих руках казенную похоронку на сына. Эх, гадство! Да пропади оно всё пропадом!.. Какой долг? Кому долг? За что?..
В память о Мишке посадил Калина рядом с домом диковинное дерево - кипарис. Мишкин боевой товарищ - были "не разлей вода" ещё с учебки - выкопал из каменистой афганской почвы небольшое деревце, отдаленно похожее на маленькую ёлку, и привез на хутор вместо прощального привета. Случилось это в 1985 году. Странно-не странно, но прижился кипарис на непривычном для себя месте, быстро пошел в рост, зазеленел, и ныне его стройная макушка доставала почти до самой крыши нового дома.
* * *
Пепельная седина вкралась в жесткие русые вихры Калины. В серых печальных глазах будто навеки затаилось невыразимое словами, невыплаканное горе. А на сердце - сосущая пустота. Сломалось что-то в душе Калины, испарились куда-то его неуёмная энергия и оптимизм, поскольку надломилась и рухнула в одночасье опора - представление о правильном и справедливом порядке в мире. До сих пор, несмотря на всякие жизненные испытания, он твердо верил в тот порядок. Мол, жизнь ни у кого не проходит гладко, без сучка и задоринки, человеку предназначены трудности и испытания, которые он обязан терпеть и преодолевать. Вот только непонятно было - кем предназначены? Судьбой ли? Богом?.. И почему кому-то страданий отмерено полной чашей, а с другого всё, как с гуся вода?
Когда задался Калина этими непростыми вопросами - тогда и закачался его миропорядок, простой и понятный с детства. Получалось: нет правды и справедливости в этом мире, нет и уже не будет. Воры, мерзавцы и прочие подлецы всех мастей живут и живут себе припеваючи... а правдолюбы и честные люди, будто проклятые, обречены кем-то на все тяготы жизни. А что же государство? Власть? Куда они-то смотрят? Ведь это они - государство и власть - забрали у него единственного сына, его надежду и опору, забрали и отправили в Афган, а потом сами же признались, что афганская война - ошибка. Загубили там тысячи молодых, ни в чем не повинных судеб, и никто не ответил за эту "ошибку", ни с кого не спросилось за погубленные невинные жизни.
...Со временем боль утраты понемногу затихла, притупилась. А образовавшуюся пустоту в душе заполнило безразличие - безразличие ко всему вокруг. Следствием стало то, что Калина запил по-чёрному и уволился с завода. Как жить дальше, да и стоит ли жизнь того, чтобы продолжаться - эти мучительные вопросы всё чаще и назойливее посещали его хмельную голову. Верёвка есть, крепкий сук тоже найдется. А что если...
Думать - думал, но - не решился, что-то удержало. То ли страх перед роковой неизвестностью, то ли маленькая иконка, привезенная из родной деревни после смерти матушки. Деревянная, с кое-где облупившейся краской иконка - единственная память о прошлом. Правда, Калина как привез ее, положил в ящик комода, так ни разу и не доставал оттуда. Однако - помнил.
Спиртным он и смолоду-то не шибко увлекался - и его чёрные запойные дни продолжались не долго. Через неделю-другую хуторянин стал приходить в себя. Как-то полез в комод, вынул завернутую в белое полотенце старую иконку с изображением Божьей Матери и долго смотрел на неё. И почудилось, что Божья Матерь осуждает его... взгляд её - прямой и укоризненный - будто бы говорил, что так, как он сейчас живёт - не хорошо, не по-божески. Но в легком наклоне головы Богородицы он, к несказанной радости своей, узрел знак если не прощения, то жалости и понимания.
В тот же день Калина приладил иконку в углу избы и впервые после отпевания матушки в деревенской церкви (где, как большинство окружавших его людей, крестился неловко и торопливо, не придавая ритуалу большого значения) на сей раз перекрестился истово и с благодарностью. И громко, не таясь (кого было стесняться в пустом доме?), вслух попросил:
- Пресвятая Богородица, Матерь Божия, будь заступницей моей перед сыном твоим, Господом Богом нашим Иисусом Христом - пусть поможет мне, заблудшему и грешному, выйти из тьмы неверия и уныния. Аминь!
А вскоре после этого пошел в лесничество и упросил тамошнее начальство взять его в контору лесником-обходчиком. Контора располагалась в посёлке, что был в трёх километрах от хутора, а лесной участок, выделенный ему под присмотр, начинался прямо за огородом его дома.
* * *
Как-то теплым летним вечером Калина сидел дома и услышал за окном шум подъезжающей машины. Он вышел на крыльцо и удивился неожиданным гостям. Из старенькой пыльной иномарки вылезли два незнакомых парня и направились прямёхонько в его сторону.
- Привет, хозяин... А что, здесь от вас к озеру можно проехать? - подходя, спросил тот, который шел впереди. Был он небольшого росточка, но крепок и широк в плечах, смугл и вихраст.
- Можно-то, оно, можно...- Калина закивал и тут же усомнился в собственных словах. - Да тока на вашей машине вряд ли... Низковата у ней посадка, боюсь - на брюхо на подъезде сядете. - И, заметив, как разочарованно переглянулись парни, поспешил ободрить. - Да озеро-то, слышь, рядом, вона - за теми кусточками... До него и пешком пройтись - не велик путь... - и показал рукой направление. Парни обменялись между собой двумя-тремя фразами, после чего вихрастый снова спросил:
- А ничего, если мы машину здесь оставим?.. Никому не помешает? В крайнем случае, мы и заплатить можем... - его низкий, с чуть заметной хрипотцой голос очень подходил к кряжистой ладной фигуре.
Калина снисходительно ухмыльнулся:
- Кому тут мешать?.. Хутор, он и есть хутор. Оставляйте - не сомневайтесь. И платы никакой с вас не возьму. Будете ещё выдумлять...
Обрадованные парни тут же у машины переоделись во всё рыбацкое (брезентовая роба, сапоги, смешные шляпы - всё чин-чинарём), достали из багажника термоса и прихваченную из дома снедь, быстренько перекусили и подались на озеро - пытать рыбацкое счастье. Обратно вернулись уже затемно. С уловом, но, видать, что уставшие. Опять принялись совещаться между собой. А Калина, догадавшись, о чем они шушукаются, без всякой задней мысли гостеприимно предложил им остаться ночевать. Парни обрадовались, рассыпались в благодарностях: по всем приметам, возвращаться на ночь глядя в город, трястись по ухабистой лесной дороге им никак не улыбалось...
Так Калина познакомился с Саней - коренным горожанином, бывшим токарем по профессии, а с недавних пор - не крупным, но успешным бизнесменом и заядлым рыболовом. Теперь Саня каждую неделю приезжал под вечер на хутор (часто один) и оставался ночевать, чтобы на завтра можно было рыбачить весь день. Парень проводил время на воде от восхода до заката, забывая даже про еду. Рыбалка была его неуёмной страстью.
- Да нет же, рыба - не главное, - говаривал Саня. - Важен процесс... А если подумать - и процесс не важен. Главное - время, проведенное наедине с природой.
- Красиво толкуешь, - похохатывал Калина - а рыбку, небось, трескаешь - только дай...
- Само собой - соглашался Саня. Он никогда не приходил с озера пустой. Возвращаясь с рыбалки, с довольным видом грохал ведро с уловом на нижнюю ступеньку крыльца и звал Калину:
- Отец! Иди, отбирай рыбёху на уху...
И Калина невольно вздрагивал - то ли от неожиданного грохота тяжелого ведра, то ли от этого подзабытого им слова "отец".
Случалось, Саня приезжал с кем-нибудь из приятелей. После удачной рыбалки парни немного выпивали и - молодые, аппетит хороший - съедали всё, что обычно привозили с собой. Но если какие-то продукты оставались - Саня сгребал оставшееся в полиэтиленовый мешок и, не слушая отговорок, впихивал его в руки Калины. Хочешь-не хочешь - приходилось брать...
По натуре Саня был человеком прямым и немногословным, и до поры казался сдержанным в выражении эмоций. От Калины он ничего не скрывал, но и не спешил с сердечными откровениями. Лишь спустя немалое время Калина стал узнавать про него всё больше и больше. Выяснилось, что рос парень без отца, был старшим из троих детей, и так уж повелось в семье, что то немногое, что было послаще, всегда доставалось не ему. "Ты уже большой, Санёк, - словно оправдываясь, говорила обычно мать, а они - маленькие...". Она поглаживала старшенького грубоватой ладонью по голове, и эта ласка заменяла парнишке ароматную карамелину или пряник.
На осторожный вопрос Калины об отце Саня пренебрежительно отмахивался:
- Так кто ж его знает - где шляется?.. Затерялся в бескрайних российских просторах. Мать пыталась искать с помощью судейских исполнителей, на алименты подавала - только так ни разу ни копейки не получила. Значит, далёко убежал...
Нет, чернявый коренастый Саня и внешне не был похож на светловолосого рослого Мишку, да и годами, пожалуй, был постарше, но почему-то день ото дня становился Калине всё ближе, всё понятнее, всё родней.
Наступила осень - со слякотью, с холодами, с первыми заморозками. Саня стал появляться на хуторе всё реже. А когда ударили настоящие морозы и завьюжило - парень и вовсе пропал. Вскоре дорогу занесло снегом. Калина понял, что до весны не видать ему заядлого рыболова. И, опечаленный, сильно затосковал.
Сосед Виктор (сын покойного Ивана Поликарпыча) заколотил деревянными плахами дверь в своем домишке, завесил окна глухими ставнями и укатил в город, в доставшуюся от отца однокомнатную квартиру. А Калина остался на хуторе один-одинешенек. Нет, страха он не испытывал (лихих людей сюда калачом не заманишь, а для зверья имелось у него неплохая двустволка). И с делами привык управляться без посторонней помощи. Правда, иной раз скукотища одолевала. Чтобы хоть как-то развеяться - стал ходить на охоту. Зима выдалась морозная и снежная. Заячьих следов было намётано и вокруг огорода, и прямо под окнами. Да что там зайцы!.. Даже лисица-плутовка не была на хуторе редкостью. Как-то поставил Калина стальной капкан на крупного хищника - волка (от Ивана Поликарпыча капканы остались), а случилось так, что угодила в капкан лиса. Однако досталась охотнику только окровавленная лисья лапа - отгрызла рыжая заднюю лапу и ушла. Вот так. Выходит, любой зверюге свобода - дороже жизни...
* * *
Зимой дни короткие, да ночи длинные. Скучал Калина по своему Саньке, сильно скучал, ждал весну.
К апрелю снег почти весь сошел, и по дороге к поселку покатили машины, но на хутор ни одна из них не сворачивала.
Однажды к дому Калины неожиданно подъехал джип. Калина глянул в окошко и взволновался - кто бы это мог быть? Неужели Санёк машину поменял?.. Бросив хлебать холодный супчик (заскочил на полчасика домой пообедать), хуторянин заспешил на крыльцо.
Возле джипа топтался мужчина средних лет (в районе сорока, с первого взгляда возраст не сразу определишь). Был он коренаст, плотного телосложения, залысины на голове открывала короткая прическа ёжиком. Кожаная черная куртка сверкала от обилия "молний", на ногах - армейские сапоги, но не простые, солдатские, а офицерские - хромовые. "Отставник..." - с ходу определил Калина, наблюдая с крыльца за приезжим. А тот неторопливо обошел джип, открыл заднюю дверцу и помог выбраться из машины даме. Дама была одета в цветную спортивную куртку, модные джинсы и красные сапожки, на голове - замысловатая шляпка. Калине она сразу напомнила странную экзотическую птицу, виденную им когда-то в журнале. Словно не замечая хозяина на крыльце, дама прищурила свои и без того маленькие глазки и принялась оглядывать окрестности вокруг дома.
- Ну, и что? - донесся до Калины рокочущий басок её спутника.
- Да вроде ничего, - прощебетала дамочка.
После обмена репликами приезжие подошли ближе, поздоровались и спросили - не сдается здесь дом или, на худой конец, комната на летний сезон.
Калина сроду никому свой дом не сдавал, и хотя лишние деньги никогда бы не помешали, его не прельщала перспектива жить под одной крышей с чужими людьми. Не привык он к этому, да и привыкать не собирался.
Однако мужчина проявил настойчивость. Он принялся с жаром уверять Калину, что если тот сдаст им жилплощадь на всё лето, то отнюдь не прогадает. Во-первых, люди они хоть и семейные, но бездетные, ни родственников, ни знакомых на дачу обязуются не приглашать, во-вторых, порядок и чистоту гарантируют, ну, а в-третьих, что тоже существенно - денежки за весь сезон заплатят сразу вперёд...
Покуда приезжий пел соловьем, увещевая хозяина, дамочка охотно кивала головой, а сама продолжала с любопытством стрелять глазками по сторонам. Понятно было, что здешние места пришлись ей по вкусу, а сама она была не из тех, кто легко отказывается от поставленной цели.
И Калина сам вроде не сразу понял, как дал согласие. То ли действительно "клюнул" на денежку, то ли слишком соскучился за долгие зимние месяцы по людскому общению.
Он сдал дачникам ту комнату в доме, что побольше, а сам перебрался в маленькую. Там было и тесновато, и темновато, из мебели стоял лишь старенький продавленный диван со скрипучими пружинами да пара самодельных табуретов. Но Калина решил, что ему не привыкать - как-нибудь до осени перебьётся.
Жильцы, по всем признакам, остались довольны. И первое время всё шло хорошо, как говорится, чин-чинарём. Хозяин старался бывать в доме как можно реже (чему способствовала хлопотная работа лесного обходчика) и ничем не стеснял постояльцев. А те чувствовали себя свободно и вели тот образ жизни, к которому были привычны.
Выяснилось, что Павел - бывший военный (старший прапорщик в отставке), с недавних пор устроился охранником в коммерческом банке. Супруга же его (он её так и величал по-старомодному - супруга) Серафима Андреевна работала какое-то время техником-смотрителем в ЖЭКе, но недавно взяла расчет по семейным обстоятельствам. Какие-такие обстоятельства повлияли на изменение социального статуса дамочки - Калина уточнять не стал. Захотят - сами расскажут. Не захотят - их проблемы. Какое ему дело до чужих семейных тайн? Хотя про себя и сделал кое-какие выводы: "Машину дорогую имеют, по их же словам - двухкомнатную квартиру в городе, а дачу - на глухом хуторе сняли... Нет, чтоб, как иные новорусские - в Турцию закатиться или на Канары...".
Прошел месяц, другой, и за всё это время к дачникам, действительно, никто в гости не наезжал, и сами они в город выбирались крайне редко. А с другой стороны, и с Калиной особо близких отношений у них не сложилось. Так, при редких встречах - здрасьте-здрасьте, и - каждый в свою сторону. А иной раз и не здоровались. Чужие - они и есть чужие. "И кто я им? - про себя пробовал рассуждать Калина. - Как говорится, не пришей кобыле хвост... Ладно, переживу. Лето пройдет и - прости, прощай, ваше благородие, вместе с вашей супружницей. Гуд бай... чао... ауфвидерзеен...".
На свой лесной участок он по-прежнему уходил рано поутру и в любую погоду. А днем приходил домой на часик-полтора - перекусить да иной раз вздремнуть после обеда. Правда, поспать днем теперь удавалось не всегда. У дачников появилось новое развлечение - они привезли из города дорогую магнитолу, ставили её на веранде и, врубив на полную мощность, целыми днями напролёт наслаждались музыкой. Нередко и ночью Калина засыпал в поздний час, накрыв голову тощей подушкой. "Терпи, казак, - сдерживая вскипавшее недовольство, уговаривал он себя. - Сожми зубы покрепче и терпи. Выбора нет". Была бы возможность - он сполна вернул бы дачникам полученное с них и отказал бы от дома. Но в том-то и штука, что всё давно было истрачено, до копеечки, на две новенькие капроновые сети (хотел сделать сюрприз своему Сане).
В один из летних дней он все-таки не вытерпел и перенес свою постель в сараюшку, где проживал когда-то до вселения в "хоромы" (сараюшка служила подсобным помещением: Калина держал здесь то, что жалко было выбросить и что могло ещё пригодиться в хозяйстве, а на чердаке развешивал веники). Здесь было сыро, из углов пахло плесенью, зато дикая музыка сюда почти не долетала - и на том спасибо.
А нахальные дачники как бы и не заметили его переселения. Они уже привыкли держать себя в доме хозяевами и совсем не обращали внимания на пожилого седовласого человечка, иной раз попадающегося им на глаза.
* * *
Стоял солнечный и теплый июльский вечер. Возвращаясь с работы, Калина подходил к дому не спеша. Вот в лучах предзакатного солнца блеснуло оцинкованное ведро на покосившемся срубе колодца. А сами "хоромы" уже погружены в тень от деревьев, вплотную подступавших к жердям изгороди. Дом Калины как будто прятал глаза за резными наличниками окон, смотрел отчужденно, а не как прежде - светло и приветливо.
Дневная жара спала. Был тот тихий и светлый час, когда в природе царят покой, благодать и умиротворение.
Оба постояльца сидели на крылечке. Павел - в красной майке и тренировочных шароварах с белыми лампасами выглядел бы спортивно, кабы не толстый живот, свисающий над шароварной резинкой, как выпирающее тесто из дежки. Серафима, как всегда, напоминала заморскую птичку по пестроте одеяния - в косынке и ярком халате, раскрытом на тощих коленях, лениво позевывая, она не удостоила Калину и мимолетным взглядом. Видимо, они только недавно "восстали" после дневного сна - этот вид отдыха был обязателен в их распорядке дня.
Павел обнимал супругу одной рукой за костлявые плечики, а в другой, чуть отставя, держал тлеющую папиросу. Он курил и после каждой затяжки небрежно сплевывал на землю. Правда, отдельные плевки, не долетая до земли, шлёпались на нижнюю ступеньку крыльца - на что, по всей видимости, он не обращал никакого внимания.
Калина видел это свинство не впервые, но помалкивал, не лез на рожон со своими замечаниями, а тут почему-то не вытерпел, "завелся":
- Друзья дорогие... Неужто самим в свинарнике жить не противно? Глянь-кось... весь двор в окурках...
Павел примял папироску о резную балясину крыльца и, размахнувшись, зашвырнул окурок в клумбу:
- Дождь смоет... - пробурчал он, не глядя на Калину. Калина покачал головой:
- Дождь-то дождь... а может, не ждать его - самим двор подмести? Труд не велик.
Постоялец удивленно взглянул на хозяина с нехорошей ухмылочкой и проворчал:
- Вот ты и мети, коли такой умный. Тебе, кстати, за это денежки плочены... - и демонстративно цыкнул сквозь зубы густой слюной через перила. - И отстань со своими нотациями, чистюля!.. Вот съедем - будешь тут снова свои порядки устанавливать. - И уже отвернувшись от Калины, заключил с раздражением. - Хмырь болотный!.. Ещё указывает...
На столь грубую отповедь Калина нарвался впервые. Возможно, другой на его месте и нашелся бы, как достойно отреагировать на ничем не спровоцированное хамство. Но Калина был из породы терпельцев. Молча взялся за веник, смел разбросанные по всему двору окурки в кучку и, заметя её на лопату, отнес в помойную яму за огородом. Объяснять т а к и м людям, "что такое хорошо, а что - плохо" - пустой номер. Всё равно не поймут.
Калина с малолетства любил цветы, особенно полевые. Он приносил их из своих обходов по участку и высаживал на специально обихоженной для этих целей клумбе. Неприхотливые растения хорошо приживались на новом месте и буйно разрастались, радуя глаз ярким разноцветьем.
Как оказалось, дачница Серафима тоже любила цветы, но по-своему: обязательно срезанные и красующиеся в литровой банке на подоконнике. Правда, в банке цветы быстро вяли, и она тут же выбрасывала их на помойку - для чего снова и снова разоряла калинову клумбу. Калина про сто мучился душевно, глядя на это злодейство, и проклинал тот день и час, когда соблазнился на халявные деньги и впустил в дом чужих людей.
Между тем, короткое северное лето скатилось в ягодный и грибной август. По утрам на озере в тростниковых заводях гулко бухала нагулявшая вес щука, а на песчаных отмелях озорной окунь во всю гонял рыбью мелочь. А Саня всё не ехал и не ехал. "Уж не случилось ли чего?" - со всё возрастающей тревогой беспокоился в бессонные ночи Калина.
И как это обычно бывает: в один распрекрасный день, когда он не ждал-не гадал - к дому неожиданно подкатил знакомый старенький "Форд". Из машины вышел... Саня.
- Ах же ты блудный сын... - не скрывая радостного волнения, кинулся к нему Калина. - Куда запропал, растуды твою в качель? Лето на исходе, а его всё нет и нет...
- Прости, отец... - Саня шутливо склонил на грудь вихрастую голову. - Каюсь - виноват... Дела не пускали! Представляешь, я тут совсем чуть было не разорился...
О чём-то таком у них уже был однажды разговор. Саня рассказывал, что, уйдя с завода, перекупленного лихими ребятами, он решил попытать счастья на ниве частного предпринимательства. Поначалу всё складывалось более-менее... В городе у него были три киоска "Хозтоваров", и к концу года он собирался открыть небольшой магазинчик. Со слов Сани, дело оказалось выгодным, торговля шла бойко, и за короткий срок новоиспеченный бизнесмен сумел даже собрать деньжонок на старенькую иномарку (удобно, выгодно, престижно).
Сели ужинать, и за рюмочкой "Столичной" Саня поведал хуторянину про свои зимние дела-проблемы.
Когда поставщики вздули цены - торговля резко притормозилась, а затем и вовсе пошла на убыль. Пришлось срочно искать покупателя на один из киосков, а вскоре и на второй. Саня уж полагал, что на этом его предпринимательству - кирдык, самое время заказывать гроб с музыкой, но нашелся некто - опытный и доброжелательный, который посоветовал заняться продажей ходовых строительных материалов. Дело новое, незнакомое, но бывший "токарь-пекарь" проявил хватку и расторопность, и за три-четыре месяца умудрился наладить новый бизнес. Правда, для начала пришлось здорово покрутиться и на время завязать с личными привычками и удовольствиями: надо было налаживать связи, знакомства, искать поставщиков, осваивать рынок сбыта - а всё это, не так просто и не так быстро, как хотелось бы.
- Ну, а ты как тут зимовал-бедовал, отшельник?.. Давай рассказывай, делись своими проблемами.
- О-хо-хонюшки...Что есть, то есть... - Калина мотнул седой головой и даже отставил в сторонку рюмку с водкой. - Вишь, как оно обернулось - я теперь вроде и не хозяин в своем доме...
И волнуясь, перескакивая с пятого на десятое, поведал про свою промашку с нахалами-постояльцами. Саня с сочувствием выслушал его, а под конец постарался приободрить.
- Ладно, батя... Влип ты, конечно, по самые некуда...Но винить вроде тоже некого: сам себя в ловушку загнал.
- То-то и оно... - вздохнул Калина. - Делать-то что?
- А что делать? Жди осени... Погода испортится - уберутся твои дачники в город, тогда и конец твоим мучениям. А в следующий раз будешь думать - пускать кого в свой дом или не пускать... Урок тебе на будущее...
- Да уж, подумаю сто раз... Опыт есть. Верно говорят: век живи - век учись... а дураком помрешь.
- Ладно, не прибедняйся. Давай ещё по двадцать капель - за всё хорошее!
- И то...
Звякнули сдвинутыми рюмками и, "приняв на грудь", приступили к трапезе.
На вечернюю зорьку решили сходить на озеро. В заветном месте Калина достал спрятанные в кустах весла, подал их Сане, а сам устроился на корме. Саня привычно оттолкнулся веслом от травянистого берега, ловко вставил весла в уключины, и лодка поплыла по заросшей камышом узкой протоке на чистую воду.
- Ух...хорошо! Давненько не брал я в руки шашки... - по саниному виду было ясно, что он радуется, как ребенок. Глядя на него, и Калина на время забыл о своих неприятностях с дачниками.
- "Ничего на свете лучше нету, чем..." - запел Саня из "Бременских музыкантов". - Как там дальше? ...чем вырваться из каменного мешка - и прямо на хутор, и на озеро... - балагурил он.
Широко и мощно взмахивая веслами, он делал сильный гребок, и лодка рывком шла вперёд, вспенивая за кормой шумную воду. Вскоре добрались до нужной заводи у подводной каменистой гряды - здесь хорошо брал окунь.
Размотали лески на удочках, наживили крючки и дружно закинули с разных бортов. Не прошло минуты, как Саня резко подсёк и начал выводить на поверхность первого крупного окуня. Кончик Саниного удилища сильно гнулся, полосатый хищник ходил в разные стороны, пытаясь освободиться, но Саня добычу вываживал, не торопясь и, когда подвёл крупного окуня к самому борту, ловко подхватил его в подсачек. У Калины тоже начало клевать, и, когда солнце, наконец, скрылось за густыми тростниковыми зарослями на противоположном берегу озера, в садке у рыболовов плескалось не менее двух десятков окуней - разного размера и веса.
В тот день ночевать Саня не остался, как Калина ни уговаривал... Укатил в город, ссылаясь на серьезные неотложные дела. Правда, посулился приезжать отныне почаще.
- А этого бычару не бойся... Обижать будет - скажи. Не таких жлобов через колено ломали, - заверил он на прощание Калину.
* * *
Прошла неделя, другая... Как-то раз Калина сидел у своей сараюшки и чистил сеть от застрявших кое-где в ячеях водорослей. Дачник, по обыкновению, расположился на крыльце - поглядывал, покуривал, прихлопывал на шее зудящих надоедливых комаров.
- А вот скажи, хозяин, - с непривычным для него миролюбием обратился он к Калине. - Кто здесь раньше жил... я имею в виду - на хуторе... до тебя?
Калина оторвался от работы и поднял седую голову:
- Кто жил? Финны жили... До тридцать девятого года финский был хутор. А что?
- Да то... - Павел скривил рот в привычной нехорошей ухмылке. - Есть большое подозрение, что хуторок принадлежал моим предкам, по материнской линии.
- Ну, ежели ты финн по рождению - может, и принадлежал, - ответно усмехнулся Калина.
Он ещё не понял, куда клонит жилец... а вступать с Павлом в затяжной бессмысленный спор ему не хотелось. Однако бывший прапорщик гнул своё:
- Дак чтоб ты знал: бабка моя, по материнской линии, была коренная финка. И фамилия у ней, как сейчас помню, заканчивалась на "лайнен"...
- Всё может быть, - уклончиво согласился Калина. - А ты к чему это вспомнил?
- К тому! - веско обронил Павел и сплюнул через перила на землю. Помолчал немного и вдруг сказал решительно, как гвоздь вбил. - Ты вот что, хозяин... продай мне свой дом! Я за ценой не постою... Дам, сколько назначишь... В пределах разумного, конечно.
У Калины сеть выскользнула из рук - до того мужик опешил, услышав такое.
- И долго думал? - пробормотал он в полной душевной растерянности. - Один?.. Или вместе со своей Серафимой?
Отставной прапорщик пропустил колкость мимо ушей и с присущим ему напором стал приводить аргументы:
- На кой тебе одному такой домина? На худой случай и там век доживешь... - он кивнул подбородком на сараюшку. - А я хорошие деньги заплачу! С деньгами и работу можно будет бросить. Сиди себе на печи - да жуй калачи... А?
- Да не собираюсь я дом продавать, - рассердился Калина. - С какой стати? Не для того ж сто потов проливал, да мозоли кровавые срывал, чтоб вам с Серифимой здесь сладко жилось!
- Постой, чудак-человек, - явно начиная раздражаться, перебил постоялец. - Я же тебе и за пот твой, и за мозоли - за всё хорошей деньгой компенсирую...
- Отстань ты со своей деньгой!.. "Не всё продается и не всё покупается" - слыхал такую присказку?
- Чушь! - отрезал Павел. - Всё покупается, старик, буквально всё. И всё продаётся. - И внезапно, переменив тон, глухо пригрозил. - А не сойдемся по-доброму, будет по-плохому. Я от задуманного не оступаюсь - заруби на носу... Хошь-не хошь, а дом всё равно мой будет!
- По-плохому - это как, интересно знать? - подначил его Калина.
- Самым простейшим образом... - отрезал прапорщик. - Пойдешь как-нибудь в свой лес и... не вернешься. Мужичок ты пожилой, одинокий. Мало ли что может случиться! Сердчишко там прихватит... или давленьице подскочит выше некуда. Кто тебя искать будет? Кому ты нужен? Был человечек и нету человечка. Плёвое дело...
- Ох, и мразь же ты... - Калина прищурился на постояльца. - А ведь под порядочного маскировался. Ты думаешь - ежели со мной что случится - мой дом тебе отойдет? Ага! Щас! Ты мне кто? Родич? Наследник?
- А дальше уже не твои заботы! Дальше у тебя вообще никаких забот не будет... - Павел загыгыкал, радуясь удачной шутке.
На том разговор и кончился. Калина уложил сеть и отнес её в сарай. Нет, он не испугался глупых угроз дачника, понимал, что эти угрозы - всего лишь психологическая атака. Но неприятный осадок в душе все-таки остался.
После того случая Павел ещё несколько раз пытался затрагивать эту тему. Нет, знал наперёд, что хозяин ни за какие деньги не расстанется со своим домом. Да видно, прапору доставляло удовольствие дразнить старого человека, медленно, но верно доводить его до нервного срыва.
* * *
В тот день Серафима с утра укатила в город по своим делам. Павел воспользовался случаем и достал заветную, припрятанную в заначке бутылку "Особой". Всё утро он нет-нет да прикладывался к горлышку, закусывая водку папиросой или остатком копченой колбасы. Когда Калина днем пришел на обед - дачник был уже сильно "под мухой".
- Дед!.. - увидев хозяина, на весь двор заорал отставной прапорщик. - Иди тресни со мной, пока булькает! Ты, мухомор эдакий, сроду такой не пробовал. Особая!
- Трескай сам свою "особую", - отмахнулся Калина.
- А... Выходит, не желаешь мирного разрешения спора? - Павел с крыльца погрозил хозяину пальцем. - Ну, и хрен с тобой!.. Погодь, старая перечница... скоро ты у меня не так запоёшь...
Не твердо держась на ногах, он демонстративно хлебнул из горлышка и убрался в дом. Калина проводил его осуждающим взглядом и сплюнул в сердцах. Павел и трезвый-то не вызывал у него симпатии, а в "поддатом" состоянии глаза бы его не видели.
Но не прошло и четверти часа, как Калина в своей сараюшке услышал звон разбиваемого стекла и пьяные вопли постояльца. Дикая ругань и крики неслись из погреба - там хуторянин держал съестные припасы, плоды огородного хозяйства и привычных заготовок из лесных даров: закатанные под железные крышки трехлитровые банки с солеными огурцами и помидорами, маринованные грибочки, всякие-разные варенья - клубничное, малиновое, яблочное. За долгие месяцы всё это помаленьку подбиралось и разнообразило не шибко богатый ассортимент зимнего питания.
Калина со всех ног кинулся к погребице и увидел, что замок на дверях сбит, а внизу, в самом погребе, орудует разбушевавшийся дачник. Он громил и рушил всё, что попадалось под руку - банки с соленьями, бутыли с соками, кастрюли с квашеной капустой.
- Что ж ты творишь, собака? - чуть не плача, закричал Калина. - Перестань щас же!
- А-а...прибежал, куркуль... - донесся из глубины погреба пьяный рёв. - Чтоб тебе подавиться своей жратвой!.. Гляди, все руки из-за тебя стеклом порезал!
- Вылезай немедля! - трясясь от нервной дрожи, потребовал Калина.
- А вот хрен тебе!.. Все твои заначки кулацкие разнесу к чертовой матери! Попомнишь, как старшему прапорщику перечить!
- Ах же ты гад ползучий... Ну, погоди! - Калина развернулся и бросился к себе в сараюшку. Не помня себя от обиды и гнева, сорвал со стены охотничье ружье и бегом вернулся назад. Подбегая к погребице, он дрожащими руками вскинул ружье кверху и нажал на спуск. Выстрел грохнул и отозвался в лесу раскатистым эхом. Срубило мелкие ветки на берёзе.
- А ну, вылазь, пока башку не прострелил!
Павел от неожиданности присел и обхватил голову обеими руками. Наверное, в затуманенном алкоголем мозгу сработал рефлекс защиты. Но потом он резво вскочил, схватил оброненную лопату и, как дротик, метнул её в маячившего у края погреба хозяина.
- Да я ж тебя... - и, срываясь ботинками на ступенях деревянной лесенки, медведем полез наверх.
Пущенная сильной рукой лопата краем заточенного штыка больно ударила в ногу чуть выше колена, вспоров брючину. От полученного удара Калина вскрикнул и машинально нажал на спусковой крючок. Показавшееся было на половину из проёма тело Павла дернулось назад и рухнуло вниз. Калина в ужасе отпрянул от края и, не выпуская ружья из рук, выскочил из погребицы.
"Я убил человека... я убил человека..." - три слова настойчивым метрономом стучали у него в висках, пока, задыхаясь, превозмогая боль в пораненном колене, он бежал по дороге к поселку, в общем-то, почти не соображая - зачем и куда бежит. "Я убил человека... я убил человека...". Когда совсем не было сил бежать, Калина переходил на скорый, заплетающийся шаг и, лишь немного переведя дух, снова ударялся в бег.
Ноги подкашивались и плохо слушались. Закинутое за спину ружье, сильно било стволом по затылку, то ли подгоняя, то ли напоминая о случившемся. Калина на ходу перекинул ремень через голову и, не останавливаясь, швырнул орудие убийства в кусты. Но в голове тотчас мелькнула мысль: это же улика... скажут - хотел избавиться... Он повернул назад, отыскал в кустах свою двустволку и, не сбавляя шага, словно наверстывая упущенное время, побежал ещё быстрее.
Уже смеркалось, когда он оказался на окраине поселка. На первой же улице возле двухэтажного кирпичного здания увидел милицейский мотоцикл с коляской и только тут сообразил - куда и зачем бежал. В районное отделение милиции. Сдаваться.
- Оп-паньки... а к нам никак гость... Человек с ружьем! - воскликнул дежурный старший лейтенант, когда Калина вырос на пороге дежурки.
Старлей был молод, конопат и скуласт, и видно, что служил недавно, а оттого, что дежурство протекало скучно и однообразно, был не прочь позубоскалить. Он сидел за обычным канцелярским столом, отделявшим его стеклянной перегородкой от остального пространства дежурки. На столе в раскрытом виде лежал толстый журнал (очевидно, предназначенный для записей разного рода фактов и происшествий).
- Эй, дядя... ты чего такой... чумовой? - старлей с любопытством разглядывал едва стоявшего на ногах Калину. - А ружьишко-то положь, положь... Чай, не в охотконтору заявился. Говори, что случилось?
- Я убил человека! - выпалил Калина и с покорным видом, сознавая преступный ужас содеянного, положил ружье на стоявшую вдоль стены скамью.
- Оп-паньки... - без особого выражения в голосе повторил старлей. - Это уже серьезно... Где? Кого? Когда? Да ты ближе, ближе подойди... Документы имеются?
Калина на подгибающихся ногах шагнул к перегородке и упавшим голосом ответил на все три вопроса по порядку. - На хуторе... дачника своего... в погребе. Только что...
- Ясненько... - старлей машинально нахлобучил на голову новенькую фуражку, сразу же придавшую ему вид строгий и официальный. - Как, говоришь, фамилия?
- Чья? - не понял Калина.
- Ну, не моя же... - старлей нацелился кончиком авторучки на чистую страницу тетради. - Свою я с рождения знаю. Твоя, твоя фамилия?
- А... - Калина перевел дух. - Калинин я. Николай Иванович.
- Ну, что, Николай Иванович... придется мне тебя задержать... Семенов, сержант! - окликнул он напарника, дремавшего на табурете возле дверей "обезьянника" (Калина только сейчас увидел его). - Кончай дрыхнуть. Дело есть. Изолируй его... А ружьишко давай сюда... пригодится в качестве вещдока...
- Что мне теперь будет? - сиплым голосом спросил Калина и, подталкиваемый в спину флегматичным сержантом, двинулся от перегородки к "обезьяннику".
- На это только суд сможет ответить, - напутствовал его старлей, берясь за телефонную трубку. - Как говорится, самый гуманный и справедливый в мире... Але! Опера! Кто у вас там свободный?.. Давай на выход! Трупешник у нас! Дачника на хуторе замочили... Кто, кто... Сам хозяин! Калинин Николай Иванович. С повинной явился. Следователю сообщу и будем оформлять... Выезжайте... Да-а, дядя, - кладя трубку, не без сочувствия покивал он Калине. - Натворил ты делов... Как же тебя угораздило? Поссорились, что ли? Вроде бы трезвый...
* * *
Сосед - сорокалетний сын покойного Поликарпыча - Виктор возился на огороде со смородиновыми кустами, когда прогремели два выстрела. На первый Виктор не обратил внимания, но после второго встревожился - с чего бы это Калине устраивать салюты средь бела дня?.. Охотничий сезон ещё вроде бы не открывался, да и какая может быть охота на собственной усадьбе?.. Разве что ворон или галок пугать... Однако после выстрелов наступила такая тишина, что Виктору стало не по себе.
И вдруг через невысокую ограду, разделявшую их участки, он увидел Калину с ружьем в руках. Тот бежал, как будто ничего не видя перед собой, прямо по огородным грядкам в сторону лесной дороги. "Никак рехнулся? Куда его понесло?" - подумал Виктор. Окликнуть же соседа не успел, да и страшновато было...
А через час перед домом Калины затормозил милицейский мотоцикл с коляской. Из коляски выпрыгнул их участковый Петраков - шустрый лейтенантик в новенькой, с иголочки, форме, а с мотоцикла сошел хмурый верзила в штатском.
- Веди, показывай... - обратился верзила к лейтенанту, но углядев за плетнем Виктора, громко поинтересовался. - Товарищ, где здесь погреб гражданина Калинина?
Все трое вошли пригибаясь в погребицу и заглянули в потемки раскрытой четырехугольной ямы. фонариком и высветил человека, лежащего на пыльных мешках из-под картошки. Человек лежал навзничь, глаза его были открыты и неподвижны, а на лице никаких следов повреждения. Но даже в тусклом луче фонарика было видно, что мешковина вокруг головы лежащего густо пропиталась кровью. Очевидно, падая, он разбил голову о каменный настил добротного финского погреба. Впрочем, это была лишь предварительная версия, высказанная вслух оперуполномоченным на немой вопрос участкового. Вдвоем они спустились по деревянной лесенке вниз и при свете всё того же фонарика убедились, что человек не подает признаков жизни. У
Поднять грузное тело наверх стоило всем троим немалых трудов. После чего все трое дружно закурили, высказывая вслух предположительные версии происшедшего. Виктор никак не мог поверить, что его миролюбивый сосед убил дачника.
- Да мне самому не верится, - вторил ему участковый. - Я Николая Иваныча сколько лет знаю. Добрее его мужика в округе нет. Ей-богу!
- В тихом омуте - черти водятся, - верзила-опер поплевал на пальцы, загасил окурок сигареты и уселся на перевернутое кверху дном ведро составлять акт предварительного осмотра. - Разберемся.
В тот же день Калина был помещен в следственный изолятор, и на него завели уголовное дело.
* * *
Следователь Бурцев, к которому попало "Дело" Калинина Н. И., взялся за него с чувством досады и крайнего раздражения. Через неделю Бурцеву "светил" долгожданный отпуск, а тут... Понятно, летний сезон на любом производстве - время напряженное: кто-то гуляет-отдыхает, а кому-то приходится вкалывать за двоих. Непосредственный начальник Бурцева даже не попросил, а просто-напросто отдал распоряжение старшему следователю взять "Дело" Калинина в производство. И плевать начальству на то, что у Бурцева, может быть, "горит" путевка в ялтинский санаторий и, возможно, билет на самолет уже в кармане...
К вечеру следующего дня раздраженный Бурцев приехал на тряском "Уазике" в поселковый отдел милиции. По его просьбе туда же был вызван дежуривший накануне старлей Воронин. После непродолжительной беседы со старлеем Бурцев всё на том же "Уазике" отправился осматривать место происшествия. В принципе он мог бы этого и не делать. Все улики и вещдоки "Дела" были налицо. В морге лежал труп человека, застреленного из охотничьего ружья. Имелись признательные показания подозреваемого в умышленном убийстве и явившегося с повинной гр-на Калинина Н.И. Экспертиза подтвердила идентичность картечи, обнаруженной при вскрытии в грудной полости потерпевшего, и той, что нашли при обыске в доме подозреваемого. По идее, можно было смело передавать "Дело" в суд. Однако...
Именно безупречная ясность "Дела" и не нравилась опытному "следаку" Бурцеву. Что-то его настораживало и не устраивало. А что конкретно - в этом и хотелось разобраться.
Собранные характеристики на подозреваемого Калинина Н.И. никак не вязались с тем фактом, которые в протоколах следствия именовались "умышленным убийством". Бурцев и сам склонялся к тому, чтобы переквалифицировать убийство на "непредумышленное", сиречь "случайное", ближе к "несчастному случаю".
Когда он заканчивал осмотр погреба и погребицы, явился Виктор, щуплый и низкорослый, с повадками очень не уверенного в себе субъекта:
- Здравствуйте... Вы из милиции?
- Сосед, что ли? - вопросом на вопрос ворчливо предположил Бурцев.
- В некотором роде...
- Ну, сосед, выкладывай, что знаешь. Да поживей, у меня рабочий день заканчивается.
- А что я знаю? Ничего я не знаю, - торопливо заговорил Виктор. - Я в огороде был, когда выстрелы прозвучали. Сначала один, потом второй... А видеть я ничего не видел. Кто стрелял, в кого стреляли...
- Хороший свидетель, - съязвил Бурцев. - Ничего не видел, ничего не знает...
- Нет, правда! Видеть не видел, но слышать слышал. Я же вам говорю - было два выстрела...
- Всё-таки два... - Бурцев достал из кармана блокнот и стал записывать показания. - Это уже кое-что. Ну, а как они прозвучали?
- Громко.
- Ясно, что не тихо. Ружье все-таки. Но я не о степени звука... В какой последовательности они прозвучали - подряд или с интервалом?