21 марта 1897 года Чехов выехал из Мелихова в Москву для встречи с издателем А. С. Сувориным, приехавшим из Петербурга. Он остановился в гостинице "Большая Московская", Суворин - в "Славянском Базаре". Еще до отъезда в Москву писатель чувствовал себя плохо. В письме соседу по Мелихову владельцу имения Васькино В. Н. Семенковичу он пишет: "Я сам нездоров: плюю кровью". И всё-таки он поехал в Москву.
22 марта Чехов с Сувориным присутствуют на съезде сценических деятелей, а вечером едут в ресторан "Эрмитаж" и заказывают обед, которым не пришлось воспользоваться из-за открывшегося у Чехова легочного кровотечения. Такое сильное кровотечение у него впервые - Чехов просит принести ему льда. Напуганный происшедшим Суворин увозит его к себе в номер и вызывает врачей; среди них давно знакомый Чехову доктор Н. Оболонский, в 1889 году лечивший брата Николая. Положение писателя серьезное - он потерял много крови, и хотя кровотечение остановлено, нужна госпитализация. Чехов не хочет ехать в больницу, и пролежав в номере у Суворина почти двое суток, уходит в свой номер: у него назначено несколько встреч и он не может оставаться у Суворина. Утром 25 марта у него опять открывается кровотечение. Он вызывает доктора Оболонского. Оболонский понимает, что дальше медлить нельзя и, получив от профессора Остроумова разрешение на госпитализацию, отвозит Чехова в его клинику на Девичьем поле.
Суворин записывает в дневнике: "Он испугался этого припадка и говорил мне, что это очень тяжелое состояние. "Для успокоения больных, мы говорим во время кашля, что он - желудочный, а во время кровотечения, что оно - геморроидальное. Но желудочного кашля не бывает, а кровотечение непременно из легких. У меня из правого легкого кровь идет, как у брата и другой моей родственницы, которая тоже умерла от чахотки"".
Кровь в мокроте Чехов стал замечать еще в 1884 году, в год окончания медицинского факультета Московского университета. Его сестра Мария Павловна предполагала, что палочка Коха поселилась в организме брата, когда он был еще десятилетним мальчиком. Жарким летним днем он искупался в холодной реке, сильно простудился и пролежал с высокой температурой несколько дней. В последующие годы туберкулез развивался медленно, и долгое время Чехов скрывал кровохарканье от родных, не принимая его всерьёз.
Что же привело к резкому обострению болезни? Причина не единична. Здесь и многомесячная поездка на Сахалин в 1890 году, и не менее трудное возвращение домой морским путем через Индийский океан, и провал "Чайки" в октябре 1896 года, и большая загруженность общественной работой, и конечно, напряженный литературный труд.
Что же скрывается за сухим термином "общественная работа"? Как врач Чехов, не занимая никаких врачебных должностей, продолжал принимать больных крестьян села Мелихово и ближайших деревень, помогал в строительстве школ в Талеже и Новоселках, внося свои личные сбережения, избирался попечителем училищ Серпуховского уезда, участвовал в переписи населения, входил в санитарно-медицинскую комиссию. Чехов не мог жить, занимаясь только литературным трудом: он не был кабинетным писателем. То, что он наблюдал в жизни, служило материалом к его будущим рассказам и повестям. Имея богатое воображение, он никогда не фантазировал, ему не надо было ничего придумывать, жизнь сама давала сюжеты для рассказов.
Чехов начинал свой литературный путь в юмористических журналах с публикации коротких сценок и надписей к рисункам. Сценическое видение сюжета помогло в дальнейшем перейти к написанию водевилей ("Предложение", "Юбилей" "Медведь" и др.). Водевили как легкий сценический жанр пользовались у зрителя большим успехом. От одноактных водевилей он перешел к полномасштабным драматическим пьесам. Первые чеховские пьесы "Иванов" и "Леший" были поставлены в частных московских театрах Ф. Корша и М. Абрамовой. Эти постановки получили отрицательные отклики в прессе. Особенно досталось "Лешему". Но Чехов не бросит писать для театра, осваивая законы сцены и находясь в поиске новых форм драматического действа.
Чехов начал писать пьесу в августе 1895 года, а в ноябре сообщал в письмах своим корреспондентам, что пьесу закончил. Сначала он предполагал отдать "Чайку" в московский Малый театр. Он читал ее в Мелихове, читал в Москве у актрисы Яворской, где собралась (по воспоминаниям Щепкиной-Куперник) "профессорско-литературная компания", давал на прочтение Немировичу-Данченко и Суворину. Первый вариант пьесы не сохранился. Чехов продолжил работать над пьесой и в 1896 году, учитывая некоторые замечания критиков. После долгих мытарств в цензурном и Театрально-литературном комитетах пьеса только в сентябре 1896 года разрешена к постановке в Александринском театре. 4 октября режиссер Карпов окончательно утверждает роли и посылает телеграмму Чехову. До премьеры остается менее двух недель. Чехов приезжает в Петербург, присутствует на репетиции - он в шоке: актеры не знают ролей, не понимают пьесы, за исключением роли Нины Заречной в исполнении В. Комиссаржевской. Чехов волнуется, предчувствуя провал спектакля.
17 октября - премьера. Спектакль состоялся в бенефис актрисы Левкеевой, исполнительницы комедийных ролей: публика пришла "на Левкееву", посмеяться. Не выручила и Комиссаржевская. Реакция зала была такова, что актриса не смогла исполнять роль так, как на генеральной репетиции, когда сидящие в зале плакали.
В журнале "Театрал" помещена корреспонденция С. В. Танеева "Петербургские письма. Александринский театр. "Чайка"". "Представление "Чайки" шло буквально под аккомпанемент шиканья, свистков, хохота, криков "довольно" (...) Это было какое-то издевательство над автором и артистами... словно зрительный зал переполнен был на добрую половину злейшими врагами г. Чехова".
Чехов ушел из театра, просидев "два-три акта" в гримерной Левкеевой.
Проходив по городу до двух часов ночи, он возвращается на квартиру обеспокоенного Суворина, а на следующий день уезжает в Москву, сообщая в записке: "Я уехал в Мелихово. (...) Печатание пьес приостановите. (В издательстве Суворина готовился сборник чеховских пьес). Вчерашнего вечера я никогда не забуду...".
Провал "Чайки" был сильным психологическим ударом для Чехова. Внешне он старался сохранять спокойствие, но был настолько расстроен, что даже забыл вещи в поезде, подъезжая к Лопасне. Отец Чехова Павел Егорович записывает в дневнике: "Забытые вещи в вагоне возвращены в Лопасню целыми".
Стресс, испытанный Чеховым не прошел даром - это обострило течение болезни.
Петербургская пресса злорадствовала по поводу провала пьесы. Друзья Чехова и почитатели его таланта писали сочувственные письма. Рана, нанесенная неудачной постановкой, была настолько сильна, что Чехов, говорил Суворину, что если он проживет "еще 700 лет, то и тогда не отдаст на театр ни одной пьесы".
Спустя почти два месяца со дня неудачной премьеры, немного успокоившись и анализируя, что же произошло в Петербурге 17 октября, Чехов пишет Суворину, который настаивает на издании пьес Чехова: "...душа моя точно луженая, я не чувствую к своим пьесам ничего, кроме отвращения, и через силу читаю корректуру. (...) Я теперь покоен, настроение у меня обычное, но всё же я не могу забыть того что было, как не мог бы забыть, если бы, например, меня ударили".
Чувство собственного достоинства было оскорблено. Со временем боль притупилась, но глубокий рубец от нанесенной раны остался на сердце навсегда.
Что же предшествовало, мартовскому дню, кроме провала "Чайки", когда Чехов впервые оказался в больнице в качестве пациента?
В январе 1897 года проходила всероссийская перепись населения. Чехов обучает переписчиков и сам включается в работу по переписи. В письме Суворину он сообщает: "У нас перепись. (...) С утра хожу по избам, с непривычки стукаюсь головой о притолоки, и как нарочно голова трещит адски; и мигрень, и инфлюэнца". В это же время он работает над повестью "Мужики". Пять лет жизни в Мелихове, с нечастыми отлучками в Москву и Петербург, были достаточным временем, чтобы хорошо узнать жизнь мелиховских крестьян. Чеховские "Мужики" это не документальный слепок, это художественная повесть, без прикрас показывающая положение русского крестьянина, его темную, невежественную жизнь в условиях якобы данной свободы: отмены крепостного права. Заканчивается перепись, и в феврале Чехов принимает самое активное участие в строительстве школы в Новоселках. Выделенных управой денежных средств не хватает, и Чехов вносит свою тысячу рублей, ищет благотворителей и получает двести рублей от Суворина, занимается поисками участка для заготовки лесоматериалов, работает в санитарной комиссии. Такая нагрузка не по силам и здоровому человеку. А у Чехова не первый год, каждую весну кровохаркание.
Вялотекущая болезнь без ярко выраженных симптомов не слишком его беспокоила в прежние годы. Он не делал ни то что попытки лечиться, но даже ни разу не показывался врачам, чтобы знать, что же происходит в его организме. Как врач он, вероятно, догадывался о серьезности своей болезни, но не хотел сам себе подписывать приговор, помня пословицу - "не буди лихо, пока оно тихо".
Теперь, в клинике Остроумова диагноз болезни окончательно определен - туберкулез.
Профессор Остроумов преподавал в Московском университете в то время, когда там учился Чехов, но никогда не знал о его болезни. Во время поступления Чехова в клинику, Остроумов, страдающий тяжелой болезнью - саркома груди - собирался на Кавказ, и лечение Чехова было поручено ординатору М. Н. Маслову и ассистенту клиники А. А. Ансерову.
Суворин навещает Чехова дважды и, видя, что угроза жизни миновала, уезжает в Петербург. Кровотечение было приостановлено, но кровохарканье продолжалось. Чехову запретили много разговаривать, и посетителей в палату пускали только с согласия больного и на непродолжительное время.
26 марта Суворин уже в Петербурге делает следующую запись: "Я дважды был вчера у Чехова, в клинике. Как там ни чисто, а все-таки это больница и там больные. (...) Больной смеется и шутит по своему обыкновению, отхаркивая кровь в большой стакан. Но когда я сказал, что смотрел как шел лед по Москве-реке, он изменился в лице и сказал: "разве река тронулась?" Я пожалел, что упомянул об этом. Ему, вероятно, пришло в голову, не имеет ли связь эта вскрывшаяся река и его кровохарканье? Несколько дней тому он говорил мне: Когда мужика лечишь от чахотки, он говорит: "Не поможет. С вешней водой уйду"".
Из дневниковой записи Суворина можно сделать вывод, что для Чехова диагноз болезни был неожиданностью, и он испугался. Но может ли испуганный человек смеяться и шутить? Чехов вёл себя мужественно. Врачи запретили ему вставать и разговаривать. Он лежал на спине и на груди держал пузырь со льдом, но по его просьбе пускали всех, кто пришел навестить его, а таких оказалось не мало. По этому поводу Чехов шутил, что и не узнал бы, как много у него друзей, не попади в больницу. Сестра Мария Павловна приходила к брату каждый день, приезжал, гостивший с семьей неподалеку от Мелихова в имение Васькино младший брат Иван. Они договорились, пока положение со здоровьем Антона не прояснится ничего родителям не говорить, и родители думали, что Антон уехал с Сувориным в Петербург и не волновались.
Старший брат Чехова Александр, живущий в Петербурге, узнал о болезни брата. от Суворина. В его письме звучат и неподдельная тревога за здоровье, и братская любовь: "Что с тобой, дорогой мой, произошло? Зачэм, дюша мой, хвараешь?! (...) Суворин говорит, будто тебе запрещено писать. Поэтому можешь не отвечать, но привет самый искренний и сердечный прими".
Отвечая на письмо брата, Чехов просил Александра, чтобы тот не проговорился в письмах домой, что он в больнице. И как обычно в переписке между братьями не обходится без шуток, даже в такой момент, когда казалось бы не до них. Он сообщает Александру: "Здесь у меня определили верхушечный процесс (...) будущее представляется неопределенным и, хотя процесс зашел еще не особенно далеко, необходимо всё-таки, не откладывая, написать завещание, чтобы ты не захватил моего имущества".
28 марта в клинику пришел Лев Толстой. Это третья встреча писателей. Первая состоялась в августе 1895 года: тогда Чехов приезжал в Ясную Поляну. Вторая встреча - уже в Москве в хамовническом доме Толстого, куда Чехов приходил вместе с Сувориным.
Толстой случайно узнал от писательницы Л. Авиловой, что Чехов находится в клинике Остроумова. Авилова жила неподалеку от Большого Хамовнического переулка, и возвращаясь из больницы, встретила прогуливающегося Льва Николаевича. На следующий день Толстой посетил Чехова. Чехов был рад неожиданному визиту. В литературном табеле о рангах он считал Толстого первым писателем России. Но как бы ни был высок авторитет Толстого, Чехов не соглашался с ним по многим вопросам. Личные встречи имели большое значение в плане узнавания друг друга, взаимного определения позиций не только в области искусства или литературы, но и мировоззрения в целом.
В Ясной Поляне, по воспоминаниям П. А. Сергеенко, около двух часов читали главы из "Воскресенья", и когда Толстой поинтересовался мнением Чехова о романе, тот высказал лишь одно замечание по поводу того, что приговор суда Катюше Масловой два года каторги - не верный, на каторгу на два года не посылают. Толстой согласился и позже внес поправку. Об общей концепции романа Чехов не высказывался. Ему понравились сцены суда, точные образы чиновников и аристократов, но то, ради чего был написан роман - отношения Нехлюдова к Масловой были, по мнению Чехова, менее интересны и строились под определенную схему.
Чехов отрицательно относился к "толстовству", к его теории опрощенчества. В Ясной Поляне он говорил мало, больше слушал, старался ближе узнать Толстого: понять его. Две очные встречи во многом были полезны не только для Чехова, но и для Толстого. Если до личного знакомства Толстой ставил в один ряд Чехова с мало кому известным беллетристом С.Т. Семеновым, то в дальнейшем говорил о мастерстве Чехова, о его прекрасном языке, сравнивая с языком Пушкина. Высоко оценивая литературные достоинства, он в тоже время считал, что "до сих пор нет у него своей определенной точки зрения" (из письма Л. Л. Толстому от 4 сент. 1895 г.), и чувствовал его антирелигиозность.
Нет свидетелей их больничной беседы, но из писем Чехова можно узнать, что они говорили о бессмертии и о театре. Об этом он сообщает в письме Суворину и делает запись в дневнике: "28 марта приходил ко мне Толстой Л. Н., говорили о бессмертии". В письме публицисту М. О. Меньшикову пишет: "... вели мы преинтересный разговор, преинтересный для меня, потому что я больше слушал, чем говорил. (...) Он признает бессмертие в кантовском вкусе; полагает, что все мы (люди и животные) будем жить в начале (разум, любовь), сущность и цели которого для нас составляют тайну. Мне же это начало или сила представляется в виде бесформенной студенистой массы; моё я - моя индивидуальность, моё сознание сольются с этой массой - такое бессмертие мне не нужно, я не понимаю его, и Лев Николаевич удивляется, что не понимаю".
Беседа с Толстым длилась около получаса; для других посетителей врачи ограничивали время визита несколькими минутами. Чехов не спорил с Толстым, он молчал и слушал, но имел свою точку зрения на проблематику бессмертия. Чехов никогда не спорил с Толстым, хотя тот пытался вызвать его на спор. Толстой старался доказать собеседнику правоту своих идей и делал это с пылкой убежденностью. Но с Чеховым было иначе. Толстой чувствовал, что Чехов, не возражая ему, не согласен ни с толстовским всепрощенчеством, ни с его теорией бессмертия. Не спорил же он не потому, что не имел своей точки зрения на тот или иной предмет спора, а потому, что уважительно относился к Толстому ни только как к великому писателю, но и как к человеку путем долгих поисков сформировавшему свою философскую систему. Убеждения Толстого были непоколебимы, и затевать спор было бы просто бессмысленно.
Толстой видел в Чехове своего литературного приемника, но хотел бы видеть и идейного. Как проницательный психолог, он скоро понял, что Чехов никогда не будет сторонником его идей. Это его огорчало, но всё равно он считал литературный талант Чехова выдающимся.
Почему же Толстой начал разговор о бессмертии у постели тяжелобольного человека? Можно предположить, что Л. Авилова сообщила ему в несколько преувеличенном виде о состоянии здоровья Чехова, и Толстой отправился к нему, настроившись утешить и успокоить умирающего больного. Чехов писал, уже выйдя из больницы, что Толстой думал увидеть его умирающим и, увидев его улыбающимся, был даже слегка разочарован. Толстой излагал ему свою теорию бессмертия, взяв на себя миссию проповедника, дабы успокоить отходящего в иной мир. Зная антирелигиозность Чехова, он сделал попытку привить свою идею о бессмертии, отличную от идеи церковной, религиозной. Но Чехов абсолютно не принимал эту толстовскую теорию бессмертия.
В дневнике Суворина (в июле 1897 г.) записаны мысли Чехова о смерти: "Смерть - жестокость, отвратительная казнь. Если после смерти уничтожается индивидуальность, то жизни нет. Я не могу утешиться тем, что сольюсь с червяками и мухами в мировой жизни, которая имеет цель. Я даже цели этой не знаю". Это и есть ответ Чехова Толстому в споре о бессмертии.
Говорили о театре. Толстой в это время заканчивал статью "Что такое искусство?". К пьесам Чехова он относился весьма прохладно, а после провала "Чайки" считал, что лучше бы Чехов писал то, что у него лучше получается: рассказы и повести. Полагаем, что Толстой не стал сыпать соль на раны упоминанием о чеховской "Чайке". Разговор, вероятно, шел об общей тенденции развития современного театра, и Чехов предложил Толстому прочитать рассказ К. Носилова "Театр у вогулов". Этот почти первобытный театр у северной народности - вогулов (манси) и должен, по мнению Чехова, послужить первоосновой современного народного театра, который будет понятен не избранной публике, а простым людям. Толстой так же был сторонником общедоступного народного театра и здесь позиции двух писателей совпадали.
Продолжительная беседа с Толстым не прошла для Чехова бесследно. Как бы ни выглядел он внешне спокойно, но волнение и внутреннее противоборство и несогласие по многим вопросам с Толстым отрицательно сказалось на его самочувствии, и под утро у Чехова опять отрылось кровотечение.
Как врач, Чехов хорошо знал, что такое туберкулез. Когда в 1889 году умирал брат Николай, он писал Александру: "У него легочный процесс - болезнь, не поддающаяся излечению. Бывают при этой болезни временные улучшения, ухудшения и in statu (без перемен), и вопрос должен ставиться так: как долго будет продолжаться процесс? Но не так: когда выздоровеет?".
Теперь, в клинике Остроумова, зная, что его болезнь такая же, как была у брата Николая, он понимал, что обречен и сколько лет ему еще отпущено прожить неизвестно. Но даже после такого диагноза-приговора Чехов вел себя мужественно, не поддавался паники и уверял своих родных и друзей, что ему теперь придется поменять образ жизни и климат, и всё образуется.
В письме к ялтинскому врачу Л. В. Средину, написанному вскоре после возвращения из клиники в Мелихово, Чехов сообщал: "Врачи (ординаторы и ассистенты Остроумова, который меня не видел, так как уехал в Сухум) не настаивают на том, чтобы я уехал куда-нибудь тотчас же; говорят, что лето могу провести в деревне, а после лета видно будет, что и как. Я думаю, что, если мне не станет вдруг хуже, до августа буду слушаться докторов, потом поеду на съезд в Москву и повидаюсь там с Остроумовым...".
С Остроумовым Чехов встретится только в 1903 году, когда ни один корифей от медицины не сможет помочь здоровью писателя.
Лето 1897 года выдалось теплое и сухое - Чехов в Мелихове. Два месяца относительной бездеятельности, если не считать, что он по-прежнему занимается организационными вопросами постройки школы в Новоселках, и как попечитель уездного комитета образования принимает экзамены в Талежской и Чирковской школах, укрепят здоровье Чехова. "Кашляю только по утрам (...) мое состояние недурно, температура нормальна и в весе я прибавляюсь", - напишет он в письме Н. М. Линтваревой в мае 1897 года. В июле он едет в Петербург к Суворину, чтобы разобраться с продажей своих книг в магазине "Нового времени". Из Петербурга он пишет сестре Марии Павловне: "Полное у всех разочарование: ожидали встретить чахоточного, изможденного, еле дышащего и вдруг видят вместо лица луну!". Здоровье Чехова улучшается. Из Петербурга на пароходе по Неве он отправляется в Ивановское, к Лейкину. Лейкин в дневнике записывает, что Чехов пробыл у него всего четыре часа и торопился в этот же день ехать в Москву, где у него было "назначено свидание с каким-то врачом-профессором".
Возможно, он хотел встретиться с профессором Остроумовым и посоветоваться, куда лучше поехать, чтобы укрепить свое здоровье. По неизвестной причине встреча не состоялась. Чехов долго не мог решить, куда поедет этой осенью, на Кавказ, в Крым или заграницу: по рекомендации врачей ему подходил сухой и теплый климат.
Чехов едет во Францию. В Париже Суворин с семьей. Два дня они проводят вместе, посещая увеселительные заведения города - знаменитое кабаре "Мулен Руж", смотрят "танец живота". Анна Ивановна, жена Суворина, вернувшись в Петербург сообщит брату Чехова Александру, что у писателя в Париже было кровохарканье.
Через два дня пребывания в Париже Чехов едет в Биарриц, он спешит на теплый юг Франции. Но в Биаррице холодно и льет дождь. Пробыв там две недели, он уезжает в Ниццу. Летом в России казалось, что болезнь отступает, но во Франции опять кровохаркание. Ницца встречает теплом, даже летней жарой, только по утрам прохладно. Чехов останавливается в пансионате "Pension Russe". Еще не прошло месяца, а Чехов скучает по родине и говорит, что если не начнет писать, то скоро уедет в свой флигель в Мелихово.
И. Н. Потапенко вспоминает, что "публика в пансионате была русская, но крайне серая и неинтересная". Но и среди такой публики Чехов мог найти интересного человека. В Ницце он познакомился с Максимом Ковалевским, социологом, историком и публицистом, изгнанным из Московского университета и живущего недалеко от Ниццы. Компанию за табльдотом составляли приехавшая из Москвы знакомая художница Хотяинцева, поклонники Чехова супружеская пара молодых зоологов из Киева, соиздатель "Русских ведомостей" В. Соболевский с супругой и известный художник В. Якоби, который ненароком развлекал всех, доводя до боли от смеха в животах: у него все были мерзавцы и негодяи. Чехов пишет Суворину: "Якоби (...) Григоровича называет мерзавцем и мошенником, Айвазовского - сукиным сыном, Стасова - идиотом и т.д.".
Планы Чехова постоянно меняются: он, то хочет поехать на зиму в Париж, то намечает поездку с М.Ковалевским в Алжир и Тунис. Ковалевский уезжает в Париж читать лекции, а потом заболевает и поездка срывается.
Заканчивался 1897 год, а Чехов не написал в этом году ни одного рассказа. Атмосфера курортного города с отдыхающими или просто бездельничающими людьми не способствуют желанию садиться за письменный стол. Он пишет сестре Марии Павловне: "Была у меня с визитом генеральша Шанявская, золотопромышленница. Завтра иду отдавать ей визит. Лучше бы вместо нее пришел ко мне с визитом мешок с золотом". Юмор не покидает Чехова, даже когда он чувствует себя не совсем здоровым. В письмах к родным он или вообще умалчивает о своем здоровье или очень краток: "живется недурно, всё благополучно". Только немногим говорит правду. В ноябре он пишет своему товарищу по университету Н. Коробову: "Кровохарканья бывают понемногу, но подолгу, в общем же здоровье совсем не дурно и умирать я не собираюсь". Чехову приходилось вести образ жизни связанный с ограничениями. После трех часов ему не рекомендовалось выходить на улицу, не пить ничего спиртного, не есть горячего, быстро не ходить. Всё это раздражало его и ему казалось, что за обедом русские говорят глупости и пошлости. Об этом он доверительно сообщал Анне Ивановне Сувориной, с которой у него были дружеские отношения. "Домой я пишу, что я совершенно здоров, и иначе нет смысла, так как я чувствую себя прекрасно - и если дома узнают, что у меня всё еще идет кровь, то возопиют".
Через месяц Чехов осваивается с курортной обстановкой, приспосабливается к ней и начинает понемногу писать. Он жалуется в письме к сестре: "Много сюжетов, которые киснут в мозгу, хочется писать, но писать не дома - сущая каторга, точно на чужой швейной машине шьешь".
Чехов, который за много лет отданных литературе, привык не ждать вдохновения, а трудится постоянно, непрерывно, не может писать вдалеке от дома - и "бумага здесь другая, и стол чужой". И раньше в заграничных путешествиях Чехов, часто переезжая из одного города в другой, кроме писем ничего не писал. Только во втором путешествие по Европе в 1894 году он работал над повестью "Три года", о чем сообщал в письмах М. П. Чеховой и редактору журнала "Русская мысль" В. А. Гольцеву. Зарубежные наблюдения не канут в лету и отразятся в рассказах Чехова, но рассказы эти будут написаны уже в России.
В Ницце, на просьбу соредактора международного журнала "Cosmopolis" Ф. Д. Батюшкова написать интернациональный рассказ из местной жизни, Чехов ответил так: "Я умею писать только по воспоминаниям и никогда не писал непосредственно с натуры. Мне нужно, чтобы память моя процедила сюжет и чтобы на ней, как на фильтре, осталось только то, что важно или типично". Чехов неоднократно был в Европе, но не написал ни одного рассказа из европейской жизни. Он напишет рассказ для "Cоsmopolis"а - "У знакомых", напишет его в Ницце, но материалом рассказа послужат российские реалии.
Писательское молчание прервалось в октябре. Первый рассказ для "Русских ведомостей" Чехов написал за неделю - "В родном углу"; потом следуют еще три рассказа - "Печенег", "На подводе" и "У знакомых". Корректуру рассказа "У знакомых" Чехов правил уже вернувшись на родину.
Из-за рубежа жизнь российской глубинки виделась еще более печальной и безотрадной, чем тогда, когда Чехов жил в Мелихове. Потому и рассказы, написанные в Ницце, вызывают угнетающее впечатление.
В многоцветье красок описания русской природы в начале рассказа "На подводе" - прекрасное апрельское солнце... прозрачные леса... небо чудное, бездонное ... - жизнь деревенской учительницы - жизнь без будущего - изображена в черных и серых красках. Природа прекрасна, но жизнь человеческая несообразна с ней, не гармонична, как бы говорит Чехов.
Если перевести на музыкальный язык, эти четыре рассказа звучат в одинаковой тональности - в миноре. В них нет ни щедринской сатиры, ни гоголевского сарказма, они наполнены грустью и чувством сострадания к своим героям, обыкновенным людям. По мнению критиков и публицистов того времени - это лишние ненужные люди. В чеховском понимании ненужных людей не бывает. Несмотря на свой атеизм, он верил в высшее предназначение человека, и вера помогала ему бороться с болезнью и продолжать писать. Писательская немота была преодолена. Четыре прекрасных рассказа завершили такой тяжелый для Чехова 1897 год. Красный март остался позади.
В 1898 году чеховская "Чайка" триумфально возродилась на сцене Московского Художественно-общедоступного театра (так до 1901 года назывался МХАТ) и полет ее продолжился в наши дни по всему миру. А в чеховский юбилей 25-летия творческой деятельности, зал стоя аплодировал после окончания спектакля "Вишневый сад" и долго не отпускал со сцены смущенного и неловко раскланивающегося автора.