Федотов Г. В. : другие произведения.

Азовская боярышня

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Живая экскурсия на самую удивительную войну в истории человечества.

  1. Вступление
  Аще бо лепо было ноне поведати же об азовской битве, бяше же в лето 7349, коей и в истории всей примеров нету. Яко же казаки русские атамана Наума Васильева бились с турками, намерение имея всех истребить до единого, хоть и было турок-то в сорок раз больше, и ничем казакам не уступали, ни оружием ни обустройством ратным.
  
  Ведь и не турками принуждены были к битве-то, сами полезли. Нисколько не смущаясь, в самую гущу войска вражеского лезли силою малою говоря же: "Нам-то чего бояться. Нас бойтесь. Мы же, что львы могучие, нету с нами сладу никакого, всех вас истребим". Половину уж истребили, когда отчаялось войско басурманское, не видя совсем проку от воевания своего, большими тысячами складывая дружку в курганы, да не знали уж как с казаками теми справиться, предвидя же гибель неминучую, в страхе и панике кинулось бежать войско могучее.
  
  Бежали, побросав оружие, и лагери свои с имуществом, и раненных в лазаретах. Так, никем-то не преследуемые, бежали, объятые страхом, спасая живот свой, безостановочно до самых пределов турецких, чуя спиною смерти взгляд пристальный. Ожидая, что, как уж привыкли они, из ниоткуда выскочат казаки, да покончат с ними, да слово свое до конца выполнят. Как уж ведали, что завсегда те казаки слово свое держат.
  
  Таковы были предки наши, величайшие ратники. Да величайшие же полководцы, как атаман их Наум Васильев. Гордись Русь сынами своими доблестными! Да не забывай же.
  
  Осталось же непонятным для многих, как могло случиться, что сила малая, 7500 казаков побила целую армию в 300 000. Вот об этом и хочу поведать, как очевидец, в единых рядах с теми казаками бившийся, своими глазами видевший, там же и жену красавицу себе раздобывший.
  
  Абысь, чай, усомнится кто. Мол, как может быть, чтобы человек 370 лет назад Азов бравший, сейчас сидел, да рассказывал? Тех я на полном серьезе готов заверить, что, зато уж, это единственная нелепица. Основные же события передаются мною доподлинно, подтверждаются документами, и нашими и заморскими, и никогда же ни кем не оспаривались. Кроме как, имен некоторых не упомню, так пришлось уж их выдумывать.
  
  И Азова-то я не брал, а прибыл, когда уже три года, как взяли его. Впрочем, чтобы не путать никого, расскажу все по порядку. Хотите, так уж слушайте.
  
  
  2. Купец
  
  Сам-то, я из Городца, промышлял же там торговлишкой. В Городце меня, почитай, всякий знал, как уж есть приметная детинушка, да в кулачных боях, по праздникам, отличаться, у меня было принято. Да взъелось мне по молодости, опостылела торговля скучная, а потянуло меня на подвиги, как молодой-то конь взъерепенится, когда шлея-то под хвост подтянется. Девятнадцать уж мне стукнуло. Думаю, так и всю жизнь просидишь, успею еще наторговаться-то.
  
  А тут пришли новости про Азов-город, что взяли казаки Азов приступом и теперь ждут в нем турок обратно. И все тут по мне, получается. А то, какой раз, и рад бы на подвиги, да где еще войны взять, тут же, вот тебе и война, пожалуйста.
  
   Вот и махнул туда, стрешной-то наущенный. Передал торговлю братьям своим двум, кои меня младше. Мол, пора вам к делу приучаться. Трудитесь же, а как вернусь, так разделим дело надвое - половина моя, половина ваша. И подался в Нижний Новгород.
  
  А в Нижнем, на Почайне торг завсегда, что ярмарка. Погулял там, блинов поел со сбитнем, да приобрел себе сабельку. Нацепил ту сабельку, и гордился все, мол, я вояка отчаянный. Да принялся узнавать дорогу до Азова-города. Говорят же, мол, у нас, всякая дорога, что на юг - по Волге-матушке. А отсюда тот Азов не видать, так уж разузнаешь подробнее-то, когда поближе будет.
  
  А тут же, в сотне шагов и пристань. Смотрю, кули таскают, купчина стружок грузит, в дорогу собирается. И видать, богат купец - ладный, да крепкий у него стружок-то. Уж мы-то, городецкие, в этом кумекаем, у нас же и стружки, и струги, и ладьи делают. Как идут кто на юг из Новгорода, или вятские, так в Городце же покупают судно-то. А не хочешь покупать - сам слепи, только уж так, как мы-то, ни за что не сладишь.
  
  Так я, с важным видом, к купцу и подваливаю, мол, куда путь держится? Он же спрашивает, чего мне желательно. Говорю, как я человек ратный, добираюсь в Азов, с басурманами сразиться, а то не управятся же без меня казаки. Да не след мне ездить попутчиком, потому желаю наняться охраною. Купец говорит, мол, уж нанята ватажка залетная, да рукой показывает, а коли хочется, может взять гребцом, или грузчиком. Да хитрит купчина, видя, что я при сабельке и духом боевой, думает, мол, при случае, защищая свою-то жизнь, и ему защитой буду.
  
  Я же ему сказываю, нет, мол, купец, воин я известный, да ты разве про меня не слыхивал? Не пристало мне кули таскать. Каждый своим делом ратует. Уж как не сговоримся с тобой, так подожду другую оказию. Пусть уж басурмане-то поживут еще месяц-другой. А ты плыви со своими залетными, коими только чертей отваживать, до того же грязны, да несуразны. Только уж поглядывай, как бы они тебя сами-то не ограбили.
  
  А кабы сговорились, я бы одесную, в полушаге позади, завсегда грозен был. И каждый бы разумел, что купец не только богат, но и важный человек. И каждый бы поспешал поклониться, да сразу бы вежлив был, а с кем заговорить доведется, тот бы гордился тем. И обошлась бы тебе служба моя в куну всего, ратная же служба того стоит.
  
  Понравилась речь моя купцу, и ударили по рукам. А сговорились на пол-куне, поскольку раз в Азов мне, так с купцом плыть только до Царицына. Купцу уж все дороги ведомы. Я же и той платой доволен, как не я плачу, за провоз-то, а мне платят.
  И доехал, на боку полеживая, да сказки сказывая, про свои ратные подвиги, да с купцом в дружку обедая сладко, да с наливочкой. Вот ведь, длинный-то язык в любых делах подмога. А с купцом тем, Данилой Буяновым, сдружились мы крепко, прощались тепло, оба надеясь, что свидимся. Однако не довелось, как-то.
  
  
  3. Знаменосцы
  
  От Царицына до Дона идти степью до Калача. Дорога там торная и довольно людная, и за день можно добраться. Только уж степь - это степь, татары и тут рыщут, бывает. А если словят, убьют или продадут в рабство. Одному идти не умно. Потерся там, нашел попутчиков. Шестеро нас набралось, двое в Азов же идут, да трое с торговлей мелкою.
  
  А уж Доном сплавились с попутной оказией до Азова-города. Да один из торговцев, соблазнившись, бросил торговлю, и пошел с нами, на подмогу казакам. Так, что мы вчетвером прибыли.
  
  Азов на левом берегу Дона, там, где он на рукава расползается, в трех верстах от Азовского моря. С пристани в город пройти, ворота, в тенечке лежат казаки караульные. Говорят: "Кто такие и зачем"? Сказываюсь, де великий воин, непобедимый, пришёл на подмогу. И теперь уж басурманам всем каюк и крышка, и не будет от меня никакого спасения, поскольку свиреп и лют настолько, аж самому страшно. А эти трое - со мной, когда в бой иду, знамена мои несут.
  
  Заржали казаки, старшой и говорит, мол, ждем тую подмогу давно, аж взопрели ждамши-то. Так что, дуй до атамана нашего, может и примет вас в войско.
  
  Ну, нашли атамана, пропустили нас к нему. Атаман видный мужчина, серьезный. Там же еще несколько человек сидят, чаек попивают, обсуждают, что-то. Уж балагурить я не стал, не к месту. Мол, прибыли на подмогу, жаждем с басурманами биться. Атаман порасспросил нас маленько, да и говорит: "Войско у нас отборное, по всему казачеству собрано из лучших. Молодым здесь делать нечего. Не приму Вас".
  
  - Да как, же так? - говорю, - чай из самого Городца сюда прибыл, торговлю бросил.
  Один из сидевших, уж потом узнал - есаул Федор Иванов, да и прицепился ко мне с расспросами. Что за торговля, да сам ли управлялся с нею, да насколько грамоте и счету знаю? Потом помолчав, и говорит атаману: "Ерофей Каргин давно просит толкового помощника", да на меня кивает.
  - Забирай, - говорит атаман. - А остальные, по домам!
  
  
  4. Дядька
  
  Так и попал я в обоз к Ерофею. Он же быстро увидел во мне толк, и обрадовался тому. Мы с ним хорошо поладили, так, что про себя я его звал дядькою. И пробыл там год, без месяца, и много узнал от него. Вот и вам поведаю, чтобы лучше понималось, что к чему.
  
  Казаков было в Азове семь с половиною тысяч. Если как сейчас-то говорят, так назвали бы дивизией. Тогда же такого слова не было, просто говорили "казаки атамана Наума Васильева". А уж атаман, это, что генерал.
  
  Войско наше делилось на полки, командуют ими полковники. Полк слово исконно русское и очень древнее, ни от каких других слов не производное, простое корнесобственное. Из тех первых слов, из которых язык произошел.
  
  В те времена, нормальным считался полк, числом в шестьсот человек, хотя были и в тысячу. Кроме боевых, полковых казаков, почти две сотни - обоз. Обоз, это возчики с подводами, кладовщики да оружейники. Командует всем обозом есаул, он у атамана, правая рука по хозяйству. "Есаул" слово тюркское, означает "начальник", а по сути, считай - капитан.
  
  Обоз, тоже, как бы сотня. В сотне-то, не обязательно сто человек, это, что рота, и сто, и сто двадцать, и до двухсот может быть. А Ерофей, что полусотенный, которых уж потом стали называть хорунжими.
  
  Складским хозяйством, он как раз и заведовал. И уж, сколько тут чего всего! В Азове-то, хоть на месте стоять, а так все барахло на колесах держи, и припасы и инструмент. Это только в книжках после боя руками могилы роют. А то бы чай не знали, что случится, да лопаты понадобятся. И пилы, и топоры, и ломы, и котлы, и черпаки, и миски, и ложки, и одежки какой, и кошмы, и холстов - все в запасе держи, и все помни.
  
  Какая стычка случится, казаки соберут все пригодное, все это к Ерофею поступает. Из того же, что ему потребно, оставит, а остальное везет выменивать на припасы. В городках казачьих порох мелют, картечь льют, ружья делают. Крестьяне да помещики зерно везут, картузы для картечи лыковые, войлок на пыжи, веревки, мешки, кули. Скот опять же, без мяса-то как? Мясо до поры в обозе живьем бегает. А то, как же, чай казак ложкой-то орудует не хуже, чем саблей.
  
  Всегда же войско государством содержится. Только у пиратов да разбойников из добычи питается. Да еще у казаков, почему и говорят казаки-разбойники. Вот как раз есаул, да дядька Ерофей и хлопочут о том содержании.
  
  В каждом полку кашевары, да хлебопеки, спины не разгибая, орудуют - накорми-ка ораву-то. У пекарей печи глинобитные, да на тележке в них хлебы завозят. А когда напекут потребное, в тех же печах в запас сухари сушат.
  
  Дядька муку и крупы выдает на неделю, а запас у него трехмесячный. Как кончается, либо закупай - выменивай, либо зерно на мельницу вези, либо ручными жерновками, да крупорушками крути. Командиры наши, ожидая осаду, на совете решили запасов сделать на полгода, а зерна, соли, да картечи с порохом - на год. В глинистом берегу у нас ямы вырыты, да соломой выложены, и мешками с зерном наполнены. И глиною же крыты, да дерном, так, что и не видно, что тут яма. А от мышей чернокорень подсажен. Даже и лет пять зерно в такой яме сохраняется, достанешь, будто вчера положено. И такие же ямы секретные устраивали с порохом и картечью. Знали о том мы с дядькой Ерофеем, да есаул, да трое обозных. А если бы осилили нас турки, так им бы то не досталось. Много тягот довелось нам перенести в осаду-то, а голодом не страдали ни сколечко, и припасов хватало - уж дядька Ерофей позаботился.
  
  
  5. Кубенков
  
  Повадился я, как выпадет свободная минутка, хаживать к оружейникам в кузню. Всего их четверо, у каждого свой горн и подмастерья. У кого чего сломалось, все к ним несут. У них же и запас оружия хранится.
  
  Я подошел к Кубенкову, мол, погляди мою сабельку, можно ли с нею в бой-то соваться, или поменять сразу, не дожидаясь, когда подведет. Он осмотрел, в руке примерил, на звяк проверил и на кругу попробовал. "Хорошее, - говорит, - оружие, крепкое и надежное. Только это не сабля, а палаш".
  
  - А что палаш-то, хуже сабли?
  - Ни чем не хуже, - говорит, - может даже лучше. Тебе, чай, не с коня рубиться-то. Он, вишь, короче на четверть, а значит уже и тоньше. И набегает, что легче почти вдвое, чем сабля. Рука меньше устает, и удар быстрее. Пока саблей на тебя замахивается, два раза полосонешь. Им и рубить и колоть удобно, видишь, как конец заточен.
  - Ну, колоть-то, удар не сильный.
  - Стёгом колоть, так и доспех пробьешь.
  - Это как это?
  - Смотри.
  Вешает на стену обрезок от самовара, что они используют на бронзу. Замахивается, как бы рубить собирается. Только мах такой, будто плеткой стегает. И самовар пробил и в стену воткнул.
  "Ни чего себе, - думаю, - надо выучить". Попробовал, получилось. Только нужно, чтобы рука сама била, в бою, чай, думать-то некогда.
  
  С ним поговорить интересно. Лестно ему, что знает, чего другие не знают, вот и рассказывает с удовольствием, было бы кому слушать. Стрелять меня научил из ружья и из пистолета. А больше всего ему пушки да пищали по сердцу. Как примется рассказывать, не уймешь.
  
  "Вот пищаль, к примеру, казаки очень уважают". И берет в руки ружьецо несуразное. Прямо смех один, а не ружье - ствол чуть длиннее четверти, а калибру поболе дюймового. "Считай, пушка ручная. Полстакана пороху, да полстакана картечи в горошину, и на семьдесят шагов не подходи. Только отдача сильная, надо под приклад чего подкладывать, вроде подушки. Стреляют с сошки, втроем с ней управляются: один наводит, второй сошку держит, третий фитиль палит. И переносят вдвоем, на плече, а третий заряды таскает. Да принято у казаков, как и у стрельцов, чтобы ни когда та пищаль врагу в руки не попадала, больно-то и не показываем. А если увидит кто, так подумает, мол, дурь какая. Так что и не знают, чем это мы их выкашиваем, как на приступ-то идут.*
  
  Это еще против орды было придумано. Пищаль да бердыш, орду-то истребили. Орда завсегда на лошадях. Вот и ставят против неё рогатки. Думаешь рогатка-то что? Три кола связать снопом - стойка. На двух стойках жердина на высоте груди. На жердину надеты бердыши, лезвием вверх. И в локоть расстояние между ними. В любом месте такое укрепление можно быстро поставить.
  
  Как попрет орда, из пищалей палят, да из пушек. А кои бердыши свои на рогатку повесили, те уж с палашами, приготовились. Татарин коню доверяет. Конь видит, что преграда не высока, да и прыгает через рогатку-то. А лезвие тонкое или не видит, или за травину примет, не опасается. Как полосонет лезвие по брюху, так и валится конь. Даже если и не до смерти, так от боли валится. И татарин кувырком. Тут и с палашами налетают, не мешкают, всех же нужно успеть принять.
  
  И против пешего, тоже защита, рогатка-то. Перелазить будешь - снизу брюхо проколют, а подлезать нагнешься - по шее получишь".
  ------------------------------------------------------------------
  *Такой "режим секретности" привел к тому, что до сих пор историки не могут сказать, что такое пищаль, пушка или ружье.
  
  
  6. Уваров
  
  Когда Азов взяли, дядька из него выгреб все ценное, оставил жителям только необходимое. На то имущество много припасов выменял. А так-то главный добытчик у нас - сотник Уваров со своей сворой. Полторы сотни у него конных постоянно окрест рыскает. Он же, почитай, самый лютой из всего казачества, а на него глядя, и вся сотня такова же.
  
  Когда они в первый раз при мне понаехали, я было, за саблю схватился. Да говорят, наши, мол, уваровцы - молодцы. А уж такие молодцы, что волчья стая, все-то у них завсегда с наскока делается. Упаси бог, с ними в степи-то встретиться, хуже, чем с самим несчастьем. Сотник с коня спрыгнул - приземистый, все повадки, как есть татарские, а лицом русский, остроносый, сероглазый, волосы с проседью, а не стар еще, не больше тридцати. Пока казаки его сгружали трофей, да припасы увязывали, сотник все с атаманом шептались. Глядь, да и нет уж их, только пыль по следу лениво стелется, улетели соколы.
  
  Дядька мне рассказывал, что бы уж в степи не случись, Уваров всегда все знает. Через него же атаман с нужными людьми переведывается. Наум-то, атаман наш, ни когда в простаках не числился. Везде у него люди есть, до самого Константинополя глаза да уши, кои куплены, коих застращал, а коих на крючке держит за грехи какие. Чай не с завязанными глазами воюет, все ему ведомо, даже что и подумает только басурманин-то, а уж Наум знает.
  
  Ходили мы раз обозом в тридцать подвод недалече в городишко за хлебом. Да знали, что татары тут рыщут. Потому пошла с нами Бражкинская сотня для охраны. А что Уваров тоже извещен, о том ни кто и не знал. Когда уж обратно пошли, да верст пятнадцать отошли от городка, задержка у нас вышла. Через ручей, какая-то паскуда мосток разобрала. А подводы тяжело нагружены, а бережка крутые. Пока валандались, тут и татары, человек в триста почти сзади, из-за пригорка вынырнули. Мы же еще как остановились, подводы в круг поставили. Бражкинцы оборону заняли, а мы мостом занялись.
  
  Еще татары подъехать не успели, из того же ручья, меньше, чем в полуверсте вылезают казаки, да бегут на татар-то. Да нескладно, так, человек тридцать всего, пешем, с саблями. Чай и видят, что ни чем они татарам не страшны, без запала ура-то кричат.
  
  Как приблизились татары, начали мы стрелять. У кого мушкеты, те еще издали, потом ружья, а уж как наши двенадцать пищалей взялись, так татары густо на землю посыпались, хороший кус мы из них выхватили. Не ожидали они, видать, такого свирепого отпора, стали влево заворачивать. А мешкать им не резон, так сходу и помчались на неизвестных нам добровольных помощников. Те, недолго думая, припустили во все лопатки назад, к овражку. А мы чай переживаем, мол, успеют ли. Вдруг начали всадники валиться, хотя ни каких выстрелов не слышно. Только успели казаки в овражек нырнуть, от туда пушки да пищали как рявкнут, только. Засада Уваровская, да кольев в поле-то натыкали, да пут и силков на них навязали. И мост они же разобрали, чтобы татар-то мы тут дожидались.
  
  Уж татарам делать нечего, как только улепетывать. Да пришлось же им между двумя войсками через ручей-то перепрыгивать, в сутолоке, многие там попадали. А кто упал с коня, те в руках уваровских. Мы тоже успели зарядить, да в хвост еще добавили. Как убегали татары, так уж четвертая часть только от войска ихнего оставалась. Уваровцы же коней вывели, да в погоню пустились. Уж такие злопамятные, чтобы и навсегда отбить охоту, на казаков-то нападать. Осталось несколько собрать трофеи, а потом вместе с пушками, с нами в Азов поехали. Были у нас две пушки легкие, так иногда брал их Уваров, если нужда случалась. По дороге-то и рассказали нам, как татары за нами следили, а они - за татарами, и как засаду устраивали. А мы, чай и не видели, что вокруг нас два войска в прятки играют. А все говорят, де степь-то плоская, как стол. Вот тебе и стол!
  
  
  7. Аманда
  
  Случилось так, что со взятием Азова приазовские степи по правую сторону от Дона стали наши. А по левую сторону турки еще вольготно себя чувствовали, поскольку руки у нас не доходили. Только Уваров иногда заскакивал. И вот раз ухватил там кус, что в рот не лезет, такую богатую добычу, что вывести не смог. Пришел за подводами. И как раз в первый день лета 1641 года пошли мы с обозом за той добычей. И день этот перевернул всю мою жизнь.
  
  Мы ползем с воловьими упряжками, а Уваров разъездами по обе стороны от дороги прочесывает. Остальная сотня ускачет несколько вперед, да нас ждет, коней кормит. Там такая речка, Кагалык, что ли называется. Вот поймой едем, кусты, да и трава почти в рост человека, день жаркий, травы цветут, пахнут, идиллия. Вдруг выстрелы впереди, крики, схватка. Уваров кого-то прищучил. Мы - подводы в круг, заняли оборону. Дядька велел одному на подводу влезть, да докладывать, а остальным не высовываться. Незачем врагу-то знать про нас.
  
   А случилось вот что. С юга примыкает другая дорога. Как раз перед нами оттуда выехал крытый возок под охраной сорока акынджей, конных турецких солдат. Разъезд известил о том Уварова, и когда мы развилку прошли, он напал. Ему, чай такая охрана - не противник, а пожива. Пока он с акынджами валандался, возок развернулся да бежать кинулся, да как раз на нас и гонит. Выскакивает, а тут дорога подводами перегорожена. Лошади - на дыбы, возница слетел, да сам к нам прикатился. Двоих на запятках, что бежать кинулись, застрелили.
  
  Из возка выволокли мужика да девку. Мужика зарезали сразу, а девку некая компания поволокла было в сторонку. Та перепугана, а все равно кричит на них, грозится. Ты смотри, думаю, какова. Да вижу, красивая уж больно. Жалко мне ее стало. Встал на пути, говорю, мол, стойте, казаки, не дело вы придумали. Уж больно хороша девка, не для общей потребы и надругательства такие девки родятся. Абысь, женой кому доброй будет, да деток красивых народит. Не дело вы творите.
  
   Загалдела компания, кои так думают, кои иначе, однако же, остановились пока. Да уж как водится, нашелся там один, с занозою в заднице, говорит: "Молод, еще учить-то нас!" И как мне, вроде бы сказать больше нечего, так и прицепился я к тому, что рот мне затыкают. Говорю, мол, ты хоть и старый, да только не следует мне рот-то затыкать. Я за свои слова постоять умею. Да грозно, вполне, да попер уж на него. Думаю, как до кулаков-то дойдет, моя правда и скажется. Если уж отстоять не удастся девку, так хоть рожи разворочу охальникам. Не по нутру мне, когда баб-то забижают.
  
   Тут дядька Ерофей, подходит да говорит: "Казаки, а ведь прав парень-то". И не громко сказал, а все услышали. И большинство сразу решили, что прав. И как уж совсем подошел, говорит: "Кроме того, по нашему обычаю, если кто из казаков решит пленную бабу в жены взять, так уж другие ее не трогают. Так что, раз ты ее защитник, так и забирай в жены. Еще уведаешь, каков хомут на себя повесил, да сколько мороки приобрел". Думаю, нарочно, чай, про хомут помянул. По крайности, других желающих жениться не нашлось. А я и не говорил, что жениться собираюсь. Он же дело повел, будто все уж решено. Видать так только, выручить-то девку можно, ну и промолчал я.
  
  Поднял ее с земли, не жива, не мертва а и на меня, своего спасителя смотрит зверем. Думаю, еще и тут морока будет. Да пока не очухалась, хвать ее под ручку, и говорю: "Дядька Ерофей, благослови?" Он же перекрестил нас: "Ну и бог с вами", и пошел. Я обернулся, смотрю на девку, а она тоже повернулась, на меня смотрит, глазами хлопает. Думаю, не больно-то поняла чего. Если решит, что обвенчал нас дядька, глядишь, поладить проще будет. "Все, - говорю, - не бойся, больше тебя ни кто не обидит". Так под ручку и повел к подводе. А она после перепугу-то дрожит вся, да и не перечит.
  
  Ерофей решил, что за возок можно хорошо выручить при случае. "Мы, - говорит, - в нем молодых повезем". Назначил возницу нам. Чинно, да с шуточками усадили нас в возок казаки. Да с той минуты каждый уж считал своим долгом надо мною подшучивать, как над молодоженами-то подшучивают.
  
  Влип же я и вправду здорово. Вдруг оказался с девкой на руках. А где ее пристроить, как прокормить и уберечь, не знаю. Еще полчаса назад и думать не думал, да и сейчас не знаю, как звать ее. Сел напротив, разглядел хоть, что такое мне досталось. Тогда уж и понял, что неспроста я полез за нее заступаться, и вправду дивно хороша. Лицо, как будто кто специально вылепливал с любовью и старанием. И каждая черточка как надо, и соразмерно все. Одного такого носика уже хватило бы, чтобы считаться красавицей. Губы в сечении квадратные, спереди плоские, и где смыкаются тоже плоские. Глаза ясные, голубизной отсвечивают, ресницами украшены. Всю бы жизнь в них смотрелся. Волосы темно-русые длинные. Еще когда шел с ней, заметил, до бровей мне будет, таков и мужик-то уж рослым считается.
  
  Попробовал говорить с ней. По-русски не понимает, и не желает со мной разговаривать. Добился только, что зовут Амандой. Проездили мы двое суток. В возке-то удобно вполне. Нашел там сумку с провизией и питьем, а под сиденьем, за дверцей, горшок. На остановке достаю его и ставлю на пол, а сам ухожу тоже по нужде. Прихожу, она уже и выплеснула и за дверку спрятала. Уж рад, что хоть тут без мороки.
  
  Когда в Азов вернулись, я вознице говорю, мол, вези до дому, как полагается.
  - А где твой дом?
  - Сейчас поищу, где-нибудь на постой встану.
  - Тогда сам вези, - говорит, - слез с облучка, да ушел.
  
  Поездил по городу, нашел бабу, которая по-русски маленько умеет. Зовут Абизя. Договорился у нее поселиться. У них каждый дом загорожен глинобитным забором, а здесь, сзади, вместо забора крутой берег, к нему прямо забор примазан. Справа к дому пристройка махонькая сделана, наверно для осла. Но кто-то в ней жил, даже печка с плитой устроена. Там и поселились.
  
  У возка на запятках баул с приданным привязан. Он, вроде бы добычей дядькиной считается. Но я из него забрал постель, да исподнее, да из одежки, что попроще. Да еще шубейку и обувки две пары. А все дорогие наряды, да посуду ценную, все обратно увязал. В сумке, кроме еды, гребни, да еще какая мелочь. Тоже забрал и сумку и горшок. Думаю, чай Ерофей сколько лет прожил без горшка, и дальше-то проживет.
  
  Сдал возок Ерофею, да сказал, чего забрал. Он ругаться не стал, а стал допытывать у меня про девку, кто такая, да откуда родом, да куда ехала. Когда же увидел, что я ни чего не знаю, стал сам рассказывать: "Уваровцы схватили начальника над акынджами, пытали и от него узнали, что вез он невесту какому-то полудикому горному князьку. Турецкий султан просватал тому дочку греческого боярина Россе, Аманду, семнадцати лет. Греки-то ныне под турками, и противиться не могли. А князек и не князь еще, князем его султан назовет, если приведет народец свой под турецкую власть.
  
  Получается, продали ее, да совсем дешево. Султану с того князька навару нет ни какого. Только уж, чтобы грекам показать, чего они стоят. Так что, ей повезло, что она к тебе попала. Горцы те бабу-то за вещь считают".
  
  - Вот же антихрист, - говорю, - чего же ты меня пытал, коли больше моего знаешь?
  Смеется: "Интересно, чай".
  
  Пожаловался ему, что не знаю, как прокормить мне боярышню свою. Он говорит: "А тут и знать нечего, раз она жена казацкая, да при войске находится, так ей хлебный пай полагается". И выдал мне муки да крупы на месяц. Да велел завтра подойти с посудиной, масла нальет. Уж вправду ли полагается, я того не знаю, только больно кстати пришлось.
  
  В тех местах, в большинстве на полу, на кошме спят. А в пристройке и кровать есть, да сломана - шип на продольном брусе скололся. Сходил за инструментами да врезал брусок, вместо шипа. Крепко получилось. Еще на дощечке вырезал надпись: "Здесь проживает казак Василий Сизов с женой, а чужим входить не велит". Да кинжал изобразил, чтобы была понятна угроза всякому, мол, даже бы и исподтишка зарежу, если кто обидит мою-то. И на дверь прибил.
  
  Пристройка совсем маленькая, три на пять шагов. Левая стена общая с домом. Вдоль нее от двери узкий проход. Кровать у задней стены, поперек комнаты, перед ней тоже узкий проход. Это задняя половина. Справа от двери печка маленькая, меньше стола. Против печки стол. Вместо лавки ларь, в который я сложил провизию. Над столом окошко маленькое, да высоконько, не пойми, чем застеклено. Свет проходит, а ни чего не видно.
  
  Попробовал подступиться к боярышне своей. Да где там, кричит на меня, не трогай, мол. Ладно думаю, не к спеху чай, успеем еще поладить. Только не знаю, где спать мне. На полу место у самого порога, да под кроватью. Не под кроватью чай мне спать. Да и постели другой нету.
  
  Поужинали остатками провизии. Поставил горшок у входа, показываю ей на горшок и на постель, мол, закругляйся и спать. А сам пошел искупаться, благо тут недалече. Прихожу, смотрю, она постель головой к проходу перестелила. Правильно это, можно видеть, когда кто войдет.
  
  Подошел, сел на край постели. Ей пришлось отодвинуться. Я тогда разулся, и лег поверх одеяла. Она зашипела, спихнуть норовит. Прикрикнул на нее, говорю: "Будешь пихаться, приставать начну". Уж не знаю, чего она поняла, или догадалась, только пихаться перестала. Но ругается. Повернулся к ней, да одеяло подтянул, так, что оно ей рот прикрыло. Мол, помолчи-ка. Нет она его примяла рукой и опять ругается. Тогда приподнялся, да руками оперся с обеих сторон от нее. Одеяло натянулось, и руки ей прижало. Она примолкла испуганно, а я поцеловал ее в лоб, как детей-то на ночь целуют. Растерялась, молчит, глазами хлопает. Отвернулся на бок, да через некоторое время заснул.
  
  Она же видать долго не спала, утром, когда я проснулся, сопела во всю, уткнувшись носом мне между лопаток.
  
  
  8. Абизя
  
  Хозяйку-то нашу мне раньше приходилось видеть. Ерофей у баб снедь огородную на хлеб выменивает, вот и она с тем бывала. Когда казаки Азов взяли, истребили все мужское население, считая, что не будет уж тут боле ни какой туретчины. Бабам без добытчиков житье не ахти какое. Живут огородом, да рукоделием. Когда кто из казаков придет с подарком - принимают с радостью. А чего уж кобениться, когда всех вдоль и поперек изъездили. Торговля в городе - смех просто, один и тот горшок друг дружке продают.
  
  Сама Абизя не турчанка. Это сразу видать - лицо больно широкое, и нос маловат для турки. Говорила она, из какого народа, да я не запомнил. Лицо потешное, ни дать, ни взять плутовская рожа, и брови срослись в середине. Росточком махонька, я чай, и кривонога. Сколько ей лет, судить не берусь, двадцать пять, а может и боле. Проворна как мышь, мне все кажется, что и хвост у нее мышиный должен быть, только прячет его. У нее дочка лет пяти, что ли. Вот целыми днями и рыскает, пропитание добывает.
  
  Взял у нее кувшин под масло, да сходил к дядьке, как тот велел. Вернулся, моя уже встала, с Абизей калякают. Стал ее налаживать кашу варить. Да смотрю, уж такая рукодельница, что все двумя пальчиками делает. Позвал тогда Абизю, да договорился с ней общий стол вести, чтобы она, же кашеварила. Глядишь, мол, и вам с дочкой сытее будет. Обрадовалась она, засуетилась, отвыкла уж от такого изобилия. "А то, - говорит, - даже кымкыр варить приходилось". Я не стал допытываться, что это такое, а то, думаю, не стало бы хуже, как узнаешь-то.
  
  Пока бабы кашеварили, занялся задвижкой. Пристройка-то хлевом строилась, задвижка на двери снаружи. Вот отодрал ее да изнутри прибил, так, что можно стало запереться. Позвал мою, да объяснил, чтобы, когда одна, запиралась. Да чтобы ни кому кроме меня не открывала. Спрашиваю: "Поняла ли?" Кивает. Говорю: "Покажи, как сумеешь". Заперлась. Приложивши ладони ко рту, как бы из-за двери говорю: "Аманда Россе, открой!" Выпрямилась, смотрит удивленно, бровь подняла, мол, откуда это ты знаешь фамилию? Я же руками развел, да и говорю: "Так я все про тебя знаю". Задумалась. Я же тоже удивляюсь, как это мы так научились друг друга понимать, языка не зная. Ведь и всего-то одну ночь на одной кровати поспали, и такой результат.
  
  Абизя стучится: "Сготовила все. А чего заперлись?" Говорю: "Целовались". Смеется. Принесла кашу и лепешки. Готовит вкусно, ну и, слава богу.
  
  Жалуется только, что дров нет. В Азове с дровами худо. Лесу нет. Изредка старое судно на слом продают, да дорого выходит. Топят там навозом обычно. Я пошел в обоз, да из воловьих стойл привез воз навозу. Только, что не целовала его Абизя от радости. Кинулась кизяки лепить. Форму, ящик такой с ручками, накладывает и переворачивает, рядами во дворе большие кирпичи выкладывает сушиться. Пока я подводу отогнал, она уж половину сделала. Пришел - вдвоем стали. Моя вышла, круглыми глазами на нас смотрит, мол, чего это мы в навозе ковыряемся. А сама за нос держится. Я тоже думал, что задохнемся, когда весь двор навозом завалили. Однако нет, оказывается и не сильно пахнет, и даже приятно, как обвыкнешься. А через день, как высохли кизяки, так и не пахло уж. Абизя их сама у стены сложила, под навесом, пока я в обозе был.
  
  
  9. Полковник
  
  Несколько раз пробовал подъехать к своей боярышне. Нет, где там, ни в какую. Тронуть не смей, крик поднимает. Говорить станешь, всегда стоя слушает, грудь вперед выпятит, смотрит свысока, чем ближе стою, тем выше кулачки держит. Каждый раз, как она грудь-то выпячивает, у меня руки чешутся. Однако не цапаю, думаю, а то и отвадить не долго. Пусть уж лучше выпячивает, чай посмотреть, и то любо-дорого.
  
  И чем больше присматриваюсь, тем больше нравится. Уж такая стройная да ладная, наглядеться не могу. И голос с носовым подголоском, так что согласные звонко выходят. Редко такой голос бывает, да уж больно мне по сердцу. Иначе говоря, всем хороша, только не моя.
  
  Две недели я к ней подступался, со всех сторон пробовал, ни сколько не добился. Да уж и закручинился. Видать, не нравлюсь чем, или занято сердце-то.
  
  В другой раз прихожу, сидят у дома на скамеечке. Говорю: "Абизя, научила бы жену по-русски говорить?"
  - А она говорит, что не жена, мол, раба твоя.
  - Дикость, какая. На Руси рабства ни когда не было. А уж если не хочет она быть мне женою, так и принуждать не стану. Еще чего не хватало. Если не нравлюсь, или не подхожу чем, может идти куда хочет, и держать не буду. На Руси красота не в диковинку. Только пойти-то ей некуда. Турки ее продали полудикому горцу, который бабу вещью считает. А греки, почитай, предали, раз не заступились. К кому из них пойдет?
  
  На другой день прихожу в обоз, а там все ржать давай, мол, вот и герой, легок на помине, да с почестями ко мне, да все гогочут. Я же, ни как понять не могу, говорю им, мол, хватит ржать, признавайтесь уж, чем я вас обидел.
  
  Тут мне рассказывают, мол, приходила баба, ростом с курицу, да выведывать стала, что я за человек. А там у нас такой возчик есть, Клименко, из тех, что в каждую дыру затычка. Скумекал он, откуда ветер, что моя это прислала. Да озорства ради, и напел сказок, будто герой я, храбрости невиданной, да будто почитают меня казаки, как полковника, и как отца родного. И чуть не в кумовьях с царем самим.
  
  И сам-то Клименко, тут же, и со смехом говорит: "Раз она боярышня, так ей и муж не хуже полагается. Уж лучше, чем себя родимого, расписал тебя. Так что, как с почестями приступать начнет, да сладко обнимать примется, так уж помни, что полтина за тобой".
  
  Ну, обозвал его чертом неумытым, да балаболкой. Так опять все ржать давай. А им бы, чем развлечься, да потешиться, да над женатым человеком поизмываться. Они ведь считают уж меня женатым. Не сказывал же я ни кому, что не ладится у меня с красавицей моей.
  
  А уж видать, и вправду придется отпустить ее на все четыре стороны, пусть как хочет, так и пребывает. Раз я ей не надобен, так и она мне ни к чему, только душу терзать. Только как отпустишь? Тогда уж точно пропадет. Это, ведь, не у нас в Городце. Степи кругом полны разбоя-то.
  
  Взвалил я на себя ношу непосильную, ответственность за душу живую. Дрожат поджилки, ну как не сумею уберечь, да пропадет девка из-за моего ротозейства, или недомыслия. Кабы еще в Городец ее справить, так и то трудна задача-то. Да и захочет ли в Городец идти? Надо думать, что и не захочет. Чай меня же считает за тирана да изверга. Вот уж влип, так влип. А, ведь, как хорошо было, свободному. Нет же, надел себе хомут, позарился.
  
  Под вечер, домой возвращаюсь, а тут подарок меня поджидает. Дверь отомкнула и отошла на середину комнаты. А когда вошел, головой мне поклон отвешивает, как равному. Я ей тем же ответил. Подошел к ней, поздоровался. Грудь выпятила, кулачки к плечам, смотрит свысока. Я тоже грудь выпятил. Да красуясь перед нею, думаю: "Вон ты что за птица, оказывается. Понятно, какая дурь в твоей голове. Мол, простой казак тебе не ровня. А как узнала, что полковник, так уж кланяться. Ну, ладно же, я тебя не обманывал, сама обманулась".
  
  Подошел еще на полшага. Вздрогнула, едва заметно. Однако, свысока смотреть ей уже не получается, снизу вверх смотрит. Взял, да и обнял ее поверх рук, к груди притиснул. Дернулась было, да видит, что бесполезно. Решила сохранять достоинство, не трепыхаться. Я же на то и рассчитывал. Нарочно так сделал, думаю, пока целый день одна сидит, хоть будет что вспоминать, да переживать. И, держа в объятиях крепко, принялся не спеша ей мораль читать. Мол, напрасно ты девица заранее пытаешься портить отношения. Нам с тобой целую жизнь вместе жить и детей рожать. И не всегда можно потом поправить, что вначале испорчено.
  
  - Варвар! - говорит.
  - Это, дикарь, значит. Молчи уж лучше, раз не умеешь ни чего умного сказать. Ты сама-то совсем дикая. Приручать еще надобно, к рукам приучать.
  Промолчала. Показалось мне, думает она, что целоваться полезу. Я же просто отпустил ее. Почувствовал, как пусто без нее и на груди, и в груди стало.
  - Варвар! - говорит, на этот раз уже с досадой и со злостью.
  
  "Вот как, - думаю, - и до злости дело дошло. Я все надеялся, а получается, чем дальше, тем хуже. Не повезло мне с девкой, ни с какого бока подступиться не выходит. Я ведь с бабами легко лажу, тут же, ни в какую. Видать есть на то причина". Посмотрел ей в глаза пристально, повернулся да ушел. Пошел купаться.
  
  Недалеко от дома встретил Абизю, мчится от куда-то. Остановил ее.
  - Ты зачем про меня выведывала?
  - Так твоя просила это.
  - Чтобы такого больше не было! И попробуй только мне хоть чем навредить, узнаешь всю злобу мою, - да приложил же ей кулак к самому носу.
  - Нет, нет, - говорит, - ни чем вредить тебе не стану.
  - А вину загладить надобно. Для того, расскажи Аманде, что с ней станется, если не сумеет со мной поладить.
  - Я уж говорила ей.
  - Еще раз расскажи, да подробно.
  - Ладно.
  "Вишь ты, - думаю, - говорила уже. А ведь и вправду, наверно, говорила. За все четыре года, как взяли казаки Азов, чай только последние две недели и выпали ей сытные. И знает же, что без Аманды мне жилье это ни к чему".
  Вернулся с ней. Говорю: "Хочу спросить Аманду. Переведешь".
  
  Пришли, моя глянула встревожено.
  - Аманда, надумала ли за меня пойти?
  - Говорит, что нет, не может.
  - А может ли назвать причину, почему?
  - Сказывает, мол, греки великий народ, эллинами себя называют. Мол, за варвара выйти, так самой варваром стать.
  
  - Ага, а русский народ для нее мелок значит, и я хуже ее, стало быть. Ну что же, пусть так считает и далее. А уж я-то буду считать, что и вправду, на что мне жена, у которой голова вместо мозгов ослиным пометом набита.
  - Что уж ты девица, как долго сообразить-то не можешь, что домой тебе дороги нет. Как один раз продали, так и опять продадут. Было когда-то твое величие, да прошло уж. Теперь уж тебе только в варвары податься, или еще похуже куда.
  - Пойдем, Аманда со мной в варвары? Варварам хорошо, заживем с тобой в любви и согласии.
  Протянул ей руку ладонью вверх, жду. Нет, выпрямилась, руки за спину спрятала, а глаза перепуганы. Подождал еще. "Ну, нет, так нет". Пошел купаться.
  Искупался, на душе тошно. И ужинать расхотелось. Пошел ночевать в казарму, где раньше ночевал.
  
  
  10. Снегин
  
  Наутро прихожу к Дядьке.
  - Слыхал ли новость, - говорит, - турки идут, через неделю тут будут. В феврале султан Мурад помер, а Ибрагим хочет Азов вернуть, да собрал на нас целую армию. Теперь нам, все, что не успели за четыре года, нужно успеть за неделю.
  - А чего мы не успели?
  - У нас-то все готово, это про тех, кто на стенах.
  
  Раз все готово, так я решил с сабелькой размяться. Сотник Снегин, что пришел с казаками за порохом для фугасов, посмотрев на меня, и говорит Дядьке: "А чего этот бугай у тебя штаны протирает? Ему чай, повоевать охота, не зря он так саблей орудовать научился. Отдай его мне, а то у меня нехватка в пищальниках?"
  - Эй, молодец, пойдешь ко мне в сотню?
  - Да я бы пошел, если Ерофей отпустит.
  - Дядька Ерофей, отпустишь без обиды? Я ведь сюда аж из Городца приехал, чтобы воевать.
  Дядька говорит: "Отпущу, раз уж невмоготу".
  
  Вот и стал я боевым казаком.
  Снегин занимает главные городские ворота. Сотник передал меня десятнику, и велел рассказать, что и как. Ворота к обороне давно подготовлены. Башня была внутри полая, там была оружейная и лестница. Казаки дверцу вынули, вход в башню заделали. Саму башню заполнили камнями с глиной, так, что теперь проломить ее невозможно. А новую лестницу каменную выложили вдоль стены, в десяти шагах от башни. По ней можно подняться на стену, а стеной пройти на башню. Под лестницей пороховой погреб.
  
  В ста шагах перед стенами вырыты широкие рвы, дно их острыми кольями утыкано. Сверху рвы закрыты, как волчьи ямы. И опоясывают те рвы все стены. Проходы сделаны только против башен. На проходы пушки пристреляны, так, что и целиться уже не надо. Для пушек склизы деревянные устроены, по которым пушки откатываются. Склизы горкой. На горку пушка залетает от отдачи, а когда зарядили, то просто столкнуть ее, и она сама к бойнице скатится, и пристрелка не нарушается. На башне вместо зубцов выложили стену с бойницами для пушек и пищалей. Бойницы закрыты подвесными створками из толстых досок. Створки сами закрываются, своим весом. А когда пушка накатится, створку открывает стволом.
  
  Для пищалей бойницы вниз смотрят. Тоже целиться не нужно, просто сунул ствол, бабахнул, и как раз, куда надо прилетит. Бойницы небольшие, только ствол всунуть.
  
  Сзади ворот еще стены построены. Как входишь, попадаешь в проход. Десять шагов в ширину, пятьдесят в длину. Вроде, как улица, даже шутники пару окон нарисовали. На самом деле - гроб с музыкой. В противоположной стене на первом этаже три бойницы для пушек, а на втором - шесть бойниц для пищалей. Уцелеть там невозможно, картечь от стены к стене шарахается, пока не попадет во что мягкое. В конце проход поворачивает под прямым углом, и там уже ворота в город.
  
  Противник, ведь в ворота рвется, надеясь на башню попасть. Тут же ни какого входа на башню нет. Лестница за стеной оказывается. В ворота ворвались, а башня продолжает стрелять. И кто ворвался, тот не жилец.
  
  Все это до меня уже было сделано. При мне только подкопы рыли, для фугасов, да мешки с песком на стены затаскивали, на случай проломы закладывать. Да еще котлы со смолой готовили, и крючья с веревками. При штурме же лезут по лестницам. Так нужно лестницы сжечь, полив горящей смолой, а чтобы потушить нельзя было, крюком цепляют, да к зубцу привязывают.
  
  
  11. Турки
  
  24 июня пришла турецкая армия. Атаману нашему уже известны и списки и имена начальников.
  
  Всего турок около 300 000 человек. Из них 256 000 - регулярных войск: 200 000 турецких; 40 000 ногайских и крымских; 10 000 горцев - Кабарда и прочие; 6 000 немецких. Немецкое войско наемное, за плату. Недавно появились у немцев солдатские войска, наверно захотели их испробовать. Да они недолго там маячили, мы перебили их в первый же день.
  
  Кроме регулярных войск около 50 000 добровольцев-охотников из всех стран, что под турками, больше всего, турецких башибузуков, так там их называют. В качестве платы они получают право участвовать в дележе добычи. Это войско разношерстное, серьезной силой не является.
  
  Да вдобавок ко всему, собрали турки со всяких близлежащих земель и пригнали бессчетное количество мужиков, для проведения осадных земляных работ. Так они тогда города укрепленные брали, что насыпали земляной вал, да вели его к городу. Завозят землю, да ссыпают, так и трудятся, пока земля стену не засыплет. А потом по этому валу войско в город попадает.
  
  У турок 129 тяжелых пушек, это довольно много. Тяжелыми считаются орудия калибром более четырех дюймов, которые используются для разрушения крепостных сооружений и для бомбометания. Такие орудия всегда входят в отдельные батареи или пушечные полки. Кроме того 32 огнеметных орудия.
  
  Малых орудий 674. Это обычные орудия, калибром около трех дюймов. Большинство их, это полковые пушки. В каждом пешем полку обычно бывает 12 или 24 пушки, которые используются полком для своих нужд. Чаще всего они стреляют картечью по цепям противника. Правда, с пушкой отливают дюжину, или две ядер, так ведь это ей на всю жизнь. Чай мерили-то лаптем, у каждой пушки свой калибр получается, другие ядра не подходят.
  
  Еще султан в разных странах нанял военных специалистов по бомбометанию, осадным и подрывным работам.
  
  Ни какого главнокомандующего нет. Турецкими сипахами командует Мустафа, янычарами - Капитон, крымскими войсками - хан Гирей со своим братом Крым-Гиреем. Ногайские войска и горцы управляются своими князьями. Для общего надзора султан назначил своего евнуха! А чего вы хотите от турок.
  
  Численностью турки превосходят нас в 39 раз. Кроме того, тяжелых пушек у нас нет. Турецкая армия расположилась примерно в версте от Азова, растянувшись от речки Азовки до оврага. Со стороны реки запереть нас турки даже не пытались.
  
  Да не умно у них получилось, больно много войска скучено. Если глянуть со стороны, да по-простому, так ведь 300 000 человек должны есть, пить и ходить в туалет. Значит, непрерывно вези провизию и воду. Да еще так удобрят место-то, что не продохнешь. И, прежде чем есть, нужно сварить, то есть дрова нужны, а где бы их взять, в степи-то.
  
  Видать турецкие командиры и сами видят то, поэтому постарались закончить дело переговорами. Ну, как обычно это делается, мол, давайте договоримся мирно, но имейте в виду, нас много, за нами сила. Нам предложили оставить город, обещали, что при отходе не тронут.
  
  Однако атаман и слышать не хочет, ни о каком мире. Вопрос даже не в том, что не поддался обману, не веря, что турки не нападут в чистом поле. Не для того брал Азов, чтобы оставлять его. Задумал он нанести туркам громкое поражение, которое заставило бы их и потом долго бояться русского казачества. Чтобы в кровь въелся каждому турку этот страх.
  
  Ответили им примерно следующее: "Как мы есть отъявленные головорезы, для нас турок истреблять, что для вас пир. Вот вы бы ушли с пира по своей воле? Так и мы ни куда не уйдем, раз тут намечается битва. Хоть нас всего 7 500 казаков, мы имеем намерение закопать вас всех в этой степи. И мы вашей силы не боимся, вы нас бойтесь. Мы, что львы могучие, преисполнены ярости, и пули от нас отскакивают".
  
  Заявление нахальное, однако, составлено и умно, и с дальним прицелом. Уже им Наум начал истреблять боевой дух противника. Рассчитывает, что ответ распространится среди турецкой армии, для того и составлен так хвастливо. Турки вволю посмеются над ним. А когда штурмом взять город не получится, тогда будут смотреть уже по-другому. С сегодняшнего дня, и до конца осады, об этом будут говорить в турецкой армии. С каждым днем разговоры эти станут все мрачнее, и изъедят боевой дух войска.
  
  Вот только зачем атаман выдал военную тайну, открыв численность своего войска?...
  
  
  12. Штурм
  
  Получив наш ответ, турки начали строиться для штурма. Мне сказали, что зовет сотник. Полез на башню.
  
  - Садись, Сизов. Ты у нас новенький. Турок больше в сорок раз, значит, каждый из нас должен сорока стоить. Слюни распускать и убиваться по загубленным басурманам некогда. Слыхал чай, как они с пленными казаками обходятся? По вере их - не мусульманин, так не человек. И весь мир поработить вера ихняя велит им. В Азове-то до нас у них невольничий рынок был. Сколько русских людей в рабство продали, один бог ведает. Значит и нам с ними цацкаться неумно. Истреблять, как бешеных собак, и все. И пленных под нож, пока они сами не научатся по-человечески с пленными обращаться. Война, брат, дело жесткое.
  
  - Не беспокойся, - говорю, - я с этим уже разобрался. С этой стороны мороки не будет.
  - Ну и хорошо.
  
   Построение у турок заняло остаток дня, всю ночь и все утро, то есть почти сутки. Выступить турецкая армия смогла только к обеду, не спамши, не жрамши, не...
  
  Первыми пошли на штурм немецкие солдаты. За ними двинулись цепи янычар, потом вся остальная орда. На штурм пошли, не бомбивши нас из пушек, не проломив стен, не разведав и не разгромив оборону.
  
  Так вот зачем Наум выдал военную тайну. Турки считают Азов своим, разрушать его им не хочется. Такую большую армию они собрали, полагая, что в Азове казаков сидит 30 - 40 тысяч. Когда узнали, что вместо этого 7 500, подумали, что смогут взять нас голыми руками.
  
  Надо думать, что еще лет пять тому назад, когда Наум с приятелями только замышляли эту войну, думали они над тем, как заставить турок пойти на первый штурм, не разгромив подготовленную оборону. А как заставишь? Только так, собрать минимальное по численности войско отборное, в котором каждый человек на своем месте все и всегда делает как надо. К тому же, и прокормить малое войско проще. Вот почему получили от ворот поворот мои "знаменосцы".
  
  Удалось Науму заманить турок в капкан-то. Я думаю, позаботился он, чтобы и другими дорожками пришли к туркам известия о численности нашей. С него станется, тот еще жук-то.
  ***
  Итак, турки идут на штурм. Пушечная стрельба картечью страшна на расстоянии от 600 до 70 шагов. Пушечная картечь размером с ружейную пулю, в заряде их около 140. Бьет такая штука насмерть. Задача наступающих - как можно быстрее пробежать это расстояние, растянувшись по фронту. Чем реже цепь, тем меньше потерь. В настоящей войне бегут в атаку во все лопатки. Чем дольше копаешься, тем больше шансов получить пулю. Скорее добраться до неприятеля, там хоть от тебя что-то зависит.
  
  Ближе ста шагов пушки почти не страшны, только ружейный огонь, но плотность его уже значительно меньше. Вообще выжить можно только взяв стену, для этого нужно нести лестницы. Без них под стеной делать нечего, кроме как дожидаться своей пули. Если идущая впереди цепь лестницу не донесла, значит поднимай и неси.
  
  Турок так много, что на стены полезет только часть. Остальные, откроют огонь, такой плотный, что не дадут казакам высунуться. И они смогут без препятствий лезть на стену. Будут лезть, и лезть, а число защитников будет неумолимо уменьшаться. Потом полезут в башни, где стоят пушки.
  
  У защитников на стене есть выбор: стрелять в турецких стрелков, или в тех, кто лезет на стену. В стрелков, можно стрелять, едва высунувшись. Только их так много, что всех все равно не перестрелять. А в это время по лестницам заберутся на стену и схватка уже переместиться туда.
  
  Для того чтобы стрелять в тех кто лезет, нужно высунуться и подставить себя под огонь стрелков. Получается, куда не кинь, всюду клин. Стены казакам ни как не удержать.
  ***
  Но война, это путь обмана. Мы приготовили туркам подарок, и не один. Под цепью немецкой пехоты рухнула крыша волчьей ямы. Из ямы вырываются душераздирающие крики. Ров шириной шесть шагов - попробуй перепрыгнуть, если не боишься сесть на кол.
  - Куда?
  - В обход!
  - Да тут кругом одни ямы!
  Один пробежал, второй пробежал, побежали скопом - провалились. Вот подлый есаул, это он специально придумал такую крышу, что больше пяти человек не выдерживает. Да еще и рассыпается внизу, проходя между кольями.
  
  За рвом уже скопилось много наступающих.
  - Ох, не к добру это. Хорошо еще, что пушки сюда не стреляют, только ружья со стен. Огонь по стрелкам на стенах!
  - А что толку, не больно попадешь с такого расстояния, когда видно только ствол да часть головы.
  ***
  - Ладно, ребята, вас на том свете уже заждались. Поджигай фитили!
  За рвом через каждые десять шагов заложены фугасы.
  - Нет, ну как красиво взлетают вверх тормашками, всю жизнь бы этим любовался.
  ***
  На стену пушку не поставишь. По верху стены проход шириной меньше трех шагов. Сама пушка четыре, да еще шесть - восемь шагов нужно для отката. Пушки только на башнях, поэтому нападающие стараются держаться от башен подальше.
  
  Однако стало понятно, что кроме разбросанных по всему полю волчьих ям, вырыт сплошной ров. Через него лезть бесполезно. Проходы только против башен. Наступающие вынуждены бежать по ним плотной толпой, под смертоносным картечным огнем. Бежать уже можно только по трупам.
  
  - Черт, всего три пушки, как они могут так быстро заряжать. Сто шагов, ведь и дистанция для пушки неудобная, если бы не узкий проход. Огонь по пушечным расчетом!
  
  - А что толку. Там ни кого нет, только бойницы закрытые дверками. Дверка открывается на две секунды, бах, и опять закрылась. У меня ружейный фитиль дольше горит.
  ***
  Вот это и называется "подготовленная оборона". Турецкие войска построены для штурма в полуверсте от азовских стен. С небольшим промежутком времени цепи их бросаются в атаку с яростным криком и бегут до рва, равномерно рассредоточившись по всему полю. Но тут им приходится стекаться к узким проходам. Все сразу пройти не могут, приходится еще ждать своей очереди. Те, кому повезло уцелеть на проходе, бегут к стенам, стараясь держаться подальше от башен. Башню штурмовать бесполезно, во-первых, там стена с фризом, с выступом, а во вторых гораздо выше, лестницы не достанут.
  
   Турки не смогли сразу всей массой подойти к стенам, они прибывают постепенно и не густо. Со стен их успевают перестрелять. Тем более, у казаков на стенах не только ружья, но и пищали. В результате, оборона работает как огромная мясорубка, перемалывающая нападающее войско, сколько бы его не было.
  
  При этом у турок даже нет целей для стрельбы, казаков они толком и не видят.
  ***
  Снегин на башне, время от времени выглядывает в глазок, устроенный в одной из шторок. "Ой, сколько уже набили!" "Блям!" - в шторку ударяет пуля. Хорошо, что обшили шторку броней в полпальца толщиной, доску бы пуля пробила.
  
  Он перевешивается через внутреннюю стену башни: "Хромов!"
  - Ась!
  - Пушки перегрелись, роздыху требуют, развлеки пока турок-то!
  - Ладно!
  
  Пушки на башне снижают темп. Стреляет только одна. Две другие казаки обрызгивают водой. Но делают это осторожно, как бы не треснули. Ворота открываются, появляются два десятка казаков. Они собираются устроить вылазку. Однако видя, как сгущается толпа нападающих в проходе, отказываются от своего замысла. Нападающие быстро приближаются, казаки торопливо протискиваются в ворота и убегают. Ворота остались не запертыми, даже одна створка немного приоткрыта.
  
  Нападающие несутся к воротам полные радужных надежд. Правда, перед башней они попадают под плотный огонь двенадцати пищалей, но вот она победа, только руку протянуть. Однако большинству достается протянуть ноги. На такой дистанции, 20 - 30 шагов, пищаль - зверь более, чем опасный. Перед башней быстро нарастает такой же настил из трупов, как в проходе между рвами. Меньше третьей части проходит в ворота, остальные успокаиваются, получив утешение от аллаха.
  
  - Вот тебе и редкий ружейный огонь! Как это они сделали? Чем это они нас покосили? Но зато, победа так близка, еще немного.
  
  Забежав в ворота, нападающие, первым делом поворачиваются и задирают головы. Все до одного. Смотрят, как попасть на башню. Потом начинают оглядываться кругом. А уже только потом бегут по проходу.
  
  Ну вот, начинается моя работа. Ну, конечно же, стрелять из пищали, как раз нужен крупный мужик, такой как я. Отдача у нее сильная. На правое плечо я привязал подушечку из войлока. Но все равно первый выстрел чуть не вышиб из меня дух. Нужно приспособиться. Я поставил пищаль на приклад и держу ее, пока двое моих напарников заряжают. Перевожу дух. "Готов" - кричит один из напарников. Я поднимаю пищаль и вставляю ствол в бойницу. "Погодь, - орет десятник, который наблюдает за противником, - пусть накопятся". Я радуюсь задержке, она позволяет мне продышаться к тому моменту, когда десятник заорет свое "Давай". К третьему выстрелу, наконец, приспособился. Нужно прижимать приклад к плечу как можно сильнее, тогда получается терпимо. Считаю выстрелы. После десяти кричу сотнику: "Курить?"
  - Кури, - подтверждает он.
  Минут пятнадцать мы отдыхаем, пищаль остывает. Огонь ведут другие. Мы осторожно выглядываем поверх стены. Туркам, я думаю, нашей стены не видно за дымом. Дым периодически окрашивается клинками дульного пламени, выбрасывающими картечь, которая с хищным визгом лютует в проходе. Пушки рявкают так, что во мне сотрясаются внутренности. В проходе же, вблизи убьет только звуком выстрела. Замечаю, что те немногие, кому удалось пробежать две трети, поворачивают и бегут обратно. Черт, тот, кто придумал эту ловушку, видать хорошо знает свое дело. Жуть, в общем.
  
  Турецкие командиры посылают в ворота дополнительные полки. Правда, через Снегина удается прорваться менее трети, но турки лезут и лезут.
  "Курить?" - кричит соседний расчет. Я спрыгиваю со стены, беру свою пищаль и ставлю ее на приклад.
  
  Вот моя работа, тяжелая рутина. Во время второго перекура я перевязал подушку на левое плечо, правое уже не терпит. Меняться с напарником не стал, не смог бы так быстро заряжать. Часа через полтора десятник командует: "Отбой!" Снегинские пушки увеличили темп, да и турки, видя гору трупов, отказываются лезть в ворота. Ворота закрыли и заперли. День подходит к концу.
  
  Сегодня здесь уже ни чего не будет. Айда таскать припасы на башню. Чувствую, как башня вздрогнула от тяжкого удара. Через некоторое время, опять. По башням буздыряют тяжелые пушки. Перед штурмом турецкие начальники решили взять город с наименьшими разрушениями. Укрепления им хорошо знакомы. Проще всего проломить стены башен, и через проломы подняться наверх. После боя их несложно залатать.
  
  Пушки трудились над этим в продолжение всего штурма. А казаки радуются, что не в них стреляют. Тяжелое ядро снесло бы стену с бойницами, чуть ли не с первого попадания. Да и стрелкам на стенах принесло бы много бед. Вместо этого пушки заняты совершенно бесполезной работой.
  
  Наконец удалось пробить башню справа от нас. В подзорную трубу турецкие начальники видят темное пятно. Это пролом! Посылают полки, ставя им конкретную задачу: через пролом подняться и захватить башню. Ура вперед! Прорвавшись через прострельную зону и потеряв большую часть, войска обнаруживают, что пролом мнимый. Башня забита камнями. И что же им делать, если у них прямой приказ? Копать, чтобы сверху обрушилось, да придавило?
  
  Казаки же видя столпотворение внизу, говорят: "Что-то больно тесно внизу, скинь-ка им пяток гранат". Оружейники наши наделали ручных бомб. Ох, удобная же вещь! Запал поджег, да через стену перебросил, даже высовываться незачем. После пяти штук совсем просторно, только встать некуда. И со стен они хорошо сметают. Да не больно много их, приходится придерживать для крайнего случая.
  
  На стене справа от нас старые знакомые - бражкинцы. С башни на стену проход и две бойницы. На случай, если стену возьмут, в правой бойнице приготовлена небольшая пушечка. В свободную левую бойницу вижу, как турки ставят лестницу к стене. Казаки бросают несколько крюков - кошек и подтягивают верх лестницы, помогая туркам. Тут же подбегают еще трое казаков с черпаками на длинных ручках и выливают горящую смолу на лестницу. Турки тянут лестницу к себе, они хотят положить ее на землю, чтобы сбить огонь. Казаки же не дают этого сделать, тянут к себе. Они уже привязали один из крюков к зубцу, накинув на него веревку петлей, но на веревку попала смола и пережгла ее.
  
  Турки сбегаются со всех сторон к лестнице, как к магниту. Толпа их густеет. Обе стороны крича, борются за лестницу, как за самую большую драгоценность. Через некоторое время изъеденная огнем лестница разваливается. Обе стороны сразу теряют к ней всякий интерес, и начинают стрелять друг в дружку. Но у казаков преимущество, они прячутся за зубцами стены, а турки открыты, как на ладони. После нескольких ружейных выстрелов, со стены раздается плотный, как удар кулака, выстрел пищали. Картечь валит густую часть толпы, остальные разбегаются.
  
  Центр вражеского войска выпадает правее, через башню от нас. На флангах-то турки и до стен дойти не смогли, а тут на стену влезли. Рукопашная завязалась. Полковник резервную сотню туда послал. Закидали гранатами тех, которые под стеной и поблизости, а потом и тех, что влезли, сбросили. И быстро управились.
  
  Ближе к вечеру турки поняли, что не взять им город. Запал в них увял. Перед сумерками загудели трубы - отбой. Последние из наступавших повернули обратно и толпой пошли отдыхать, радуясь, что остались живы. Но не тут-то было. Наши командиры скомандовали вылазку. Турки вне строя ни какого сопротивления оказать не смогли, кинулись бежать. У них в первой линии и пушки стоят и стрелки, да куда стрелять-то? Чай, своим больше достанется. Но все равно немного постреливали. А тут и стемнело уже. Казаки вернулись в город, унося с собой и раненных и убитых. Мне при вылазке бок прострелило. В город вернулся под руки.
  
  Как посчитали потом, потери у нас небольшие, не больше трехсот, в основном - по ранению. Причем на вылазке, за пятнадцать минут, больше, чем на стенах. Конечно, вылазка пользу принесла, показав туркам наше превосходство. Мало, что город не взяли, а бежать мы их заставили, то есть, и победа, и поле боя остались за нами. Только все равно атаман решил больше в лоб в атаку не ходить - накладно получается.
  
  
  13. Рана
  
  Мне повезло, что рана недалеко от краю, на полпальца всего, да навылет. Перевязали меня приятели. Попросил, чтобы помогли встать, да пошел домой. А восемь дней перед тем дома не был.
  
  Не скажу, чтобы хорошо понимал, что делаю, когда надумал это, в голове туманом застило. Однако не мог я свою-то, без защиты оставить в такое время. Хотя и самому отлежаться еще надо, какой защитник. Свалиться же в лазарете, да не знать, что там и как, вся душа сгниет.
  
  То, что свалиться придется, уж чую. Сгоряча, чай пока, хорохорюсь, да боюсь, хватит ли запалу дойти. Присесть же нельзя, как сядешь, так уж не встанешь. Хочешь, не хочешь, а идти надо, вот и пошел. Долго шел, аж глаза взопрели, однако добрался. Глубокой ночью уж пришел. Стукнул в дверь, позвал, сразу открыла, будто за дверью стояла.
  
  А в дверь-то нужно нагнуться, да через порог перешагивать, ногу поднимать. Мне же этого боль не позволяет, не приспособлюсь ни как, чтобы войти. За косяк держусь, да над собой подшучиваю, мол, вот пришел в родной дом, победителем, а жена в трубы не трубит и обнимать не бросается. Это, что и дом-то не мой, и не жена она, даже поладить не сумел, а вдобавок левый бок прострелен и правое плечо отбито. Да еще в голове двоится, и язык заплетается.
  
  Стал переправляться через порог, да и рухнул. И немного зацепился ногой-то, а не успел ни чего. Как стукнулся, так из меня сознание вышибло.
  
  Уж сколько времени прошло, не знаю. Очнулся, в проходе лежу, дверь открытой осталась, одна нога на улице. На голове шишка, как раз мне для ровного счета, и ларь боком стоит видать сшиб его. Лето же, и ночью теплынь, а я замерз, зубы стучат. А самое несчастье, что на узле лежу, проел проклятый узел мне правый бок до костей. Перевязали меня холстом, прямо поверх рубашки, и завязали простым узлом, так вот на этом узле лежу. И теперь уже нет на мне места, где бы не болело.
  
  Подняться и думать нечего, с пробитым-то боком. Сполз вперед да к стене перекатился, чтобы можно было пройти и дверь закрыть. Да и ларь, поднатужившись, сдвинул чуток. На спине, на стену привалившись немного, приспособился, что вроде меньше всего боль донимает, да и заснул. Слышал только, как дверь закрыла. Не подошла даже.
  
  Проснулся, слышу, разговаривают кто-то, невнятно, ни чего не разберу. Не турки ли? Думаю, где палаш-то? А глаза не видят ни чего и руки занемели, как бывает, когда отлежишь. Только не лежал я на них. Маленько проморгался, вижу палаш у двери, на гвозде висит. Вроде и вправду, я вчера, пока с косяком обнимался, его повесил. Да на что он мне сейчас.
  
  Чую, совсем плохо мне, не помереть бы уж. Пуля-то бьет, как дубиною, не только дыру делает, и рядом тело все отбила, и внутренности досталось от того удара. Даже не пойму, как мне дышать удается, когда всю требуху больно. А помереть нельзя. И так уж не здорово, что я ночь на земляном полу без помощи провалялся, а если помру, тяжелым жерновом на душу ляжет такая смерть моей-то.
  
  Маленько очухался, уж понял, это она с Абизей, за дверью разговаривают. А как Абизю зовут, не вспомню, и ее как звать, не могу вспомнить, не соображает ни как голова.
  
  Дверь открылась. Моя прошла осторожно мимо меня к кровати. Мне туда не видать. Абизя в двери, что ли, и говорит: "Эй, казак, что долго спишь, день давно, али много выпил?"
  
  "Ы..." - а голос-то не говорит. Во рту пересохло, и голос присох, и язык присох. Слюны добыть не могу, да боюсь, царапнет горло, тогда кашель задушит. И так, чай рана дышать не дает. Уж, только с третьего раза, шепотом, сумел сказать, мол, ранен я. Абизя перевела, моя молчит. И долго тихо было. А мою-то мне не видно, это нужно голову задирать.
  
  Шепчу же: "Попить, чай подайте?" Напоили. Стало можно говорить.
  - Бок у меня прострелен, вот пришел помереть на руках у родной жены.
  Абизя перевела, моя все молчит, как воды в рот набрала. Абизя похлопала глазами, да спрашивает: "Тебе обязательно помирать, али нет?" Даже не сразу и понял.
  - Да можно еще меня спасти женской лаской, - говорю.
  
  Аманда заговорила, заплакала, опустилась на колени, дотронулась легонько.
  - Прощенья просит у тебя. Она подумала, что пьяный пришел, да приставать начнешь. Испугалась. Не догадалась, что ранен ты. Просит, что не сердись на нее.
  Вон оно что, оказывается. Мог бы и сам догадаться, если бы голова-то работала.
  - Я и не сержусь.
  Абизя перевела. Аманда выслушав, поднялась, сказала чего-то.
  - Сказывай, чего делать надобно, а то мы не знаем сами.
  
  Перетащить меня не осилят, чай, прямо тут устроили. Освободили место, ларь перенесли в дом, а стол на улицу вынесли, перед домом, у лавки поставили. Постелили кошму, раздели до исподнего, обмыли, перевязали. Согрелся под одеялом, пока ужин варили, руки ожили, слушаться стали, так что, уж я сам поел, без помощи.
  
  Не обошлось, правда и без каверзы. Когда со столом корячились, об меня же запнулись, да ножкой мне поставили, как раз в единственное место, которое у меня живым оставалось. Аж потом прошибло. Ну, тут недолго болело, наутро прошло.
  
  На другой день, к вечеру заявляется Клименко: "Здорово, полковник. Ерофей прослышал про тебя, вот прислал меду, рану мазать. Чай знаешь наверно, мед лучше всего заживляет".
  
  - Здорово. Вот спасибо, а то меня тут лопухом лечат. Послал свою сегодня за подорожником, так она лопух притащила. Говорю ей, мол, не такой, меньше. Пошла да принесла маленький лопушок. Ну, думаю ладно, вроде слышал, лопухом тоже лечат, только не помню, может запор, может чего другое. Привязали лопух. Чай уж, принеси подорожник, хоть знать будет.
  
  Тот пошел, срезал под корень кустик-то.
  - Да он тут прямо у двери растет.
  - Рассказывай новости.
  - Так еще не все. Ерофей велел твоей вдове харч отвезти. Вон я привез на подводе.
  - Ну, ты и балабол! Какая же вдова, если я еще не помер.
  - А какой от тебя прок? Где моя полтина?
  - Смотри, влетит тебе от Ерофея, коли уморишь меня. Мне ведь смеяться-то совсем нельзя. Не полтину, а по башке тебе надо, только мне сейчас не до того. Тащи харч-то.
  - Как не тащи! Полтину зажилил, сами тащите.
  - Кликни тогда хозяйку из дома, она притащит.
  Тот пошел, кричит: "Эй, хозяйка!" Потом заходит, смеется.
  - Чего ржешь?
  - Да я еще сказать-то не закончил, а она уж, с мешком, в дверь прошмыгнула.
  - Уж Абизе палец в рот не клади - откусит вместе с головой.
  
  Абизя тоже пришла послушать новости. Чай интересно.
  - А что уж у вас и присесть не на что?
  - Рассказывай стоя, глядишь, короче получится.
  
  - Утресь пришли послы от турок, просили дать им убрать трупы ихние, да предложили деньги, за янычар по золотому червонцу, а за каждого полковника по сто талеров. Прямо страсть их обуревает, всучить нам деньги. Небось, окропили ослиной мочой, мол, бери мои деньги и злосчастье в придачу. Только еще не родился такой хмырь, чтобы нашего атамана обмануть. Сказали им: "Какие деньги? Чай, мы не ради денег воюем, а ради удовольствия. Ни когда казаки денег за трупы не берут. Это наш подарок вам. Берите на здоровье. Мы себе еще набьем, благо турок здесь ноне полно".
  
  Дня через два, что ли, Абизя принесла новости. Турки в трех верстах от города устроили захоронение, и насыпали курган. Похоронили 23 000 янычар, да все 6000 немецких солдат. Остальных не считали. А всего побито у них при штурме не менее 50 000. Все на это удивляются, ай да казаки, мол!
  
  Турки ошарашены, понять не могут, как случилось, что не смогли взять нас всею своею силою. Приуныли они, больше не похваляются, бояться уж нас стали. А убирая трупы, нашли один, на две половины разрубленный. Да теперь и думают, мол, как с теми казаками воевать, когда в них такая силища.
  
  
  14. Варвар
  
  Мед и вправду лучшее лекарство от ран. Рану им мазали, и по ложке в день ел от жару. Так же и требуху отбитую лечит он хорошо. Подорожник тоже привязывали. Ему, чай, с такой большой раной не справится, а чтобы не присыхала повязка. А то, что и залечилось, опять разбередишь, когда присохнет. Жар понемногу спадать стал, и голова проясняться. Да хуже только, все боли уже почуял по-настоящему. Но деваться некуда.
  
  Лежу, да думы свои думаю. Не сказать, чтобы позабыл я, а может из головы вылетело, что раз уж отказала мне Аманда, значит чужая теперь. А скорее так, что разум-то знает, а нутро верить не хочет. Может и не стоило рваться сюда, отлежался бы в лазарете. Ладно, один раз я ее выручил, да она меня вылечит, на том и квиты будем.
  
  А мне уж остается доля варварская, как она меня варваром-то кличет. Ведь и в русском языке в старину война называлась "вар". Получается, что "варвар", это, кто непрерывно воюет, или у кого одна война на уме. Это уж и будет теперь доля моя.
  
  Вот и взялся я воевать, лежа на полу-то. У меня же на глазах произошла дивная победа, да интересно мне разобраться в сути. Времени полно, не спеша все можно разложить по полочкам.
  
  Как оборона работает, я своими глазами видел. Только ее еще подготовить надобно. А для того надо быть твердо уверенным, что придет в это место противник, да захочет на ту оборону полезть. Вот для чего Азов-то у турок захвачен был. Чтобы тут им свидание назначить, да чтобы отказаться не могли. Брали же казаки Азов четыре года назад. Выходит, уже тогда Наум все продумал и спланировал.
  
  И Азов неспроста выбран, как нельзя лучше подходит. Важный город, ворота почитай в Азовское море. Пренебречь им туркам не с руки. Довольно богат был, много добычи досталось, на которую войско содержать. При осаде окружить его невозможно, раз на берегу реки. Река в низовьях рыбой богата, прокормит войско. А при необходимости, рекой же и покинуть его можно.
  
  Дальше же остается подловить врага на шапкозакидательстве, что Науму, как мы видели, прекрасно удалось. Да еще, думается, если бы было турецкое войско меньше ста, или там восьмидесяти тысяч, так он бы осторожнее был, и нам бы худо было. Потому не оставляет меня мысль, что и раньше-то Наум извещал турок о количестве своего войска, да прибавлял порядочно. А иначе бы непонятно было, для чего те собрали такую огромную армию. Ведь с трехсоттысячной армией Македонский в свое время всю Азию захватил.
  
  Теперь же, когда рога-то мы им обломали, осторожничать начнут. На быструю победу надежды обрыбились. А уж мне-то хорошо ведомо, сколько мороки и проблем бывает со снабжением. Как же они управятся, с таким огромным войском, даже и представить не могу. Наверняка можно сказать только, что заморят они свое воинство, замучают всякою недостачею. И чем дольше продержат осаду, тем хуже для них же.
  
  То, что с реки нас запереть не пытались, тоже понятно. Что ждали казаки осаду и припасов заготовили - понятно всякому. Если придет к ним рекой подкрепление, станет их, скажем, аж 8 000, так это туркам все равно. А флот потерять в узкой протоке, далеко не все равно. Чай уж и знают же турки, что от казаков стоит ждать любой каверзы, если послать флот к Азову-то.
  ***
  Закончив захоронение, турки принялись насыпать земляной вал в полуверсте от стен. Через три дня, не прекращая работы, на ту часть, что уже насыпана, затащили все свои тяжелые пушки и начали бомбить и укрепления и город. Бомбили две недели беспрерывно, и день и ночь. Разрушили все стены и весь город. У Абизи дом уцелел, поскольку под самым обрывом. По-моему, во всем Азове уцелели всего четыре дома на нашей же улочке.
  
  Казаки больно-то и не пострадали от этого бомбометания, видать уж ожидали. У нас было вырыто восемь подкопов, к фугасам, чтобы фитили поджигать. Вот в тех подкопах и прятались, да расширили их да дальше повели, чтобы через них вылазки делать. А для обороны перед стенами вырыли земляные укрепления. По сути, сказать, окопы.
  
  Как уж атаман решил, в лоб на вылазки не ходить, так пошли подкопами. Подвели их к самому земляному валу, да ночью вылезли, да напали. Я в той вылазке не участвовал, однако по рассказам хорошо знаю. Выскочили на вал, да с яростью принялись рубить всех подряд. Мужики-то, что вал насыпали, без оружия, не воюют, а и их рубили, раз они тут работают. А мужиков тех многие тысячи, как они бежать кинулись, толпою, а кои и с телегами, что стадо буйволов, все на пути сметая. Ни какой обороны туркам не дали сделать, всех затоптали. А за ними казаки по пятам.
  
  Вал, нужно сказать выдвинут несколько, от лагеря. Так казаки за толпой и в лагерь ворвались, да и потрудились там от души. В конце вала тяжелые пушки, да при них до полка янычар охраною. Только янычары не готовы оказались, да смяли их, коих побили, кои убежали. Прислугу у пушек перебили всю. Турки свои пушки сковали крепкою цепью, из боязни, как бы мы не утащили. Часть казаков у пушек остались. Да захватили 28 бочек пороху, да подкопав под вал, заложили фугасы. И пушки зарядили тройным зарядом, сколько успели, да землицы в них добавили, да приладили фитили к ним.
  
  Когда из лагеря вернулись остальные, фитили подожгли, да убежали. Пушки те разорвало. А фугасы под валом взорвались, когда уж турки там собрались. Да здорово им влетело. И вал весь изуродовало, так что бросили его, да начали насыпать новый.
  
  После налета этого бомбить они нас перестали. И пушек много пострадало, и пороху много мы у них извели, да и бомбить-то уж нечего, все уж разрушили.
  
  На следующий день раны зализывали, да хоронили побитых. Да прислали опять к нам послов, предложили деньги за пустое место азовское, чтобы оставили мы, да ушли бы. На это им ответили, что ни каких денег не желаем, а желаем всех их перебить. Уж как не могли они нас взять штурмом, так теперь и не смогут. И мы уж совсем уверены, что всех истребим.
  
  
  15. Беда
  
  Днями бабы в огороде ковыряются, или стирать примутся, или еще чего по хозяйству хлопочут. Иногда Аманда с девчонкой играет в догонялки, там или другие какие игры. Все чаще в речь свою слова русские вставляет, видать учится.
  
  Мне, правда, беседовать с нею много не приходится. И таращиться на нее, как раньше-то неуместным считаю. Раз чужая, так и нечего любоваться. Да уж и тягостно мне, когда приходится близко быть. Перевязывает же меня через день, да подолгу копается, так уж всю душу расцарапает, пока дождусь конца-то.
  
  Вставать я уж на четвертый, или пятый день пробовал. С трудами великими, конечно, да не на долго. Там около меня наподобие табуретки, такое творение поставили, кувшин с водою на нем, чтобы попить. Так вот за него цепляюсь, а затем за кровать, и встаю. Встать-то не так сложно, обратно улечься много труднее. Раз уж поднялся, можно бы и на кровать перебраться, только мне теперь совсем не с руки с Амандой постель делить...
  
  Другой раз поднялся, пошел на улицу. А видать неподалеку была, шум услышала, пошла посмотреть, в двери и столкнулись. Как поднял на нее глаза, вздрогнула, увидевши холодный и чужой взгляд мой впервые. Замечать стал, что сникла она, пригорюнилась. Смотреть жалко. Может обстрела боится, или еще чего.
  
  Абизя когда приносит новости. Спрашиваю ее, мол, чай турок ждете, что освободят вас?
  - Нет. В городе каких только языков не намешано. Бабоньки-то думают, что от турок даже бы хуже нам будет.
  - Аманду не спрашивала ли, чай ждет, что ее освободят турки?
  - Она ненавидит их больше тебя.
  - Больше, чем меня ненавидит?
  - Упаси Аллах, не так сказала. Больше чем ты, ненавидит. А тебя любит.
  - Вона как! Любит. Кабы любила, почто отказывать?
  - Ну, это другое тут, а только уж вижу.
  - Значит, в спину мне не ударите?
  - Великий Аллах, зачем так говоришь? Чай мы уж, как семья почти.
  Да потешно так глазами хлопает. А нужно сказать, я и сам уж заметил: сдружилась наша компания.
  
  Когда обстреливать-то нас закончили, надумал я сходить на Дон помыться, ближе к вечеру. Ну и побалакался на мелком месте. Повязка намокла, пришел, Аманда взялась перевязывать. Меня же немного трясет от близости. А чую, и у нее руки дрожат. И голос дрожит, когда спрашивает. Раза три может чего-то спрашивала. Ни чего не нашел я что ответить, промолчал все три раза. И знаю, что нужно бы ответить хоть бы что. А то подумает, разговаривать с ней не хочу, да обидится. Как закончила, поблагодарил, да на правый бок перекатился, передохнуть.
  
  Слышу, стоит около. А чего бы стоять? Или сказать что ни как не решится, то ли растеряна. Наконец, пошла легла. Через некоторое время, слышу, вроде плачет тихонько, украдкой. Поднялся, подошел, плечо тронул: "Ревешь, что ли девица?" Повернула на подушке лицо мокрое ко мне.
  - Нет, - говорит, - плачу это.
  - О чем плачешь?
  - Беды... мне сама... живи ни как... сама делал.
  
  Говорит она совсем плохо, все окончания неправильно, слова не связаны. Да и не те слова частенько. И медленно совсем, пока подбирает. Понять, что говорит не так просто. Здесь же напишу, не как сказала, а как понял, что она сказать хотела.
  
  Получается, дожила до ручки, беда заела, и еще чего-то.
  Вот как! Ну, что же, не бросать же человека в беде.
  - Видишь ли, - говорю, - я и так-то еле дыбок, а если на меня беду свалить, тогда уж точно рухну. Подвинься-ка, прилягу, да и расскажешь мне свою беду.
  
  Аманда перекатилась к стене, лежит на спине, лица заплаканного не прячет. Укладываюсь с краю. Надо бы к ней повернуться, слушать-то, но тогда на рану лечь. Лег на спину же.
  
  Пока я укладывался, все говорила, мол, беда, со всех сторон обступила, что делать не знает.
  
  "Давай свою беду". Да ладонью к себе махнул. Помолчала, подумала, посопела носом, потом на бок поворачивается, и кладет голову мне на грудь. Видать так жест мой поняла. Вздохнула с облегчением, будто наполовину беду разгрузила, и молчит. В первый раз, как знакомы, шаг это навстречу мне. Догадался уж, о чем речь пойдет, однако думаю, пусть скажет, что у нее на уме-то.
  
  - Рассказывай.
  
  Она речь повела от третьего лица, знать проще ей так без реву обойтись.
  - Боялась тебя Аманда, а понравился. Видит, хороший человек, не обижает Аманду. Как Абизя сказала: "Никто с бабами не считается". А варвар считается. В лоб поцеловал, поди-ка вот, варвар, что ни сделает - хорошо. Полюбила, а нельзя. Старые люди говорят: "Варвар эллину не ровня, варвара любить позор". Новые люди говорят: "Все равны. Рабов держать - позор". И бог говорит, все равны. Наша семья жила по-старому. С малых лет привыкла так думать, а теперь сама полюбила.
  
  - С богом поссорилась, говорила: "Зачем самый лучший - варвар? Зачем, кого люблю, один, кто нужен - варвар?" Боги не любят, когда их укоряют, ссорится с богом - беда.
  
  - С тобой поссорилась, варваром обзывала, отказалась с тобой пойти, твоей быть. Воин, привык быстро нападать. На Аманду быстро напал, ответ потребовал. Не успела решиться, некогда думать, отказалась. Когда ушел - решилась. А не пришел, и на другой, и на третий день. Сама себе беду сделала. Как жить теперь?
  
  - Когда пришел, подумала, что пьян, испугалась. Не помогла, чуть не умер. А если бы умер, и Аманда умерла. Не смотришь на меня. Видела, как раньше смотрел, а теперь любовь свою душишь. И сделать ни чего не могу, сказать не умею, языка не знаю. Беда!
  
  - Сама с собой поссорилась. Решилась твоей стать, себя предала. А ты не пришел. И назад не вернуть. Беда!
  
  - Не хочу, чтобы Аманда другим досталась. В реку пойду, и беду с собой утоплю, если не нужна тебе больше.
  
  Закончив говорить, заплакала опять, переживая беду свою в который уж раз. Погладил ее по спине, говорю: "Не плачь, люблю тебя. Если согласна быть моей, так и я весь твой навсегда".
  
  - Согласна. Любить тебя буду, как ни кто, ни когда не любил. Перечить ни в чем не стану, знаю, что всегда правильно делаешь.
  
  Ой, знала бы ты девица, какую обязанность на меня взвалила последними словами своими. Да деваться некуда, на что же тогда мужик, если званию своему не соответствует. Придется отныне и вправду всегда правильным быть, раз так доверяешь мне.
  
  - Так значит, добыл я тебя все-таки?
  - "Добыл" - это что?
  - Ну, как охотник зверя добудет, или рыбак рыбу.
  - Добыл, - улыбнулась.
  - Тогда подставляй губы, целовать буду.
  
  Посопела, перекатилась на спину, голову запрокинула, глаза закрыла, ждет.
  - Да я еще не скоро прибуду, еще нужно мне через рану перекатиться.
  Хихикнула, улыбается. Пристраиваюсь, осторожненько наваливаюсь, говорю: "Аманда, ни когда раньше твоей улыбки не видел. Ты еще краше, когда улыбаешься". Да вижу, уж перестала улыбаться, заволновалась и губы задрожали. Не стал тогда ее целовать, а просто потерся губами ей по губам. Чувствую, успокоилась, губы расползаются в улыбке снова.
  - Всегда, - говорит, - хорошо делаешь. Люблю тебя!
  Да как кинется, да как обнимет, да поцеловала меня изо всей силы. Чуть не придушила.
  
  
  16. Война во всей красе
  
  Как поладили мы с Амандой, пролечился я еще месяц. И месяц этот, почитай, стал нашим медовым. Да наверно уж не стоит рассказывать, как мы там миловались. Дела это семейные, я чай, и ни кому кроме нас не интересны. Всем же подавай баталии.
  
  А баталии, тем временем происходили, довольно дивные. Завсегда ведь осаждающие морят голодом тех, кого осадили. Тут же получилось совсем наоборот. Мало, что у дядьки Ерофея запасов полно, у рыбаков он свежую рыбу постоянно выменивал. Туркам же Уваров все дороги для подвоза перекрыл.
  
  Главное, что у турок конного войска не менее 50 000. Вся ногайская орда на конях. А изловить его ни как не могли. Вот-вот схватят, кажется, нет, прямо между пальцев выскользнул. Уж до того хитер, да проворен. Не зря они его каракалом прозвали. Тут же как, чем больше войско, тем больше обозы, тем оно медлительнее. А у Уварова обоз в десяток лошадей вьючных. Да грузят не более пяти пудов на каждую, так, что они бежать могут не отставая.
  
  Который раз загорится большим желанием, войско вражеское в сотню или две налегке догнать. Тогда Уваров слезет с коней, да займет оборону, да так их примет, что уж в следующий раз догнать им и не хочется. Стали уж его бояться, да стараются отогнать только, а в драку не лезут.
  
  Да и не знают же, сколько у него войска. Как он везде успевает, да со всех сторон нападает, так уж думают, что там вся степь наполнена уваровцами. Он и вправду, то с одной стороны, то с другой укусит, да убежит, вот уж они так и думают.
  
  Но главная его забота, не допускать подвозу. И с особой настойчивостью он нападает на все караваны и обозы, что к турецкому лагерю движутся. Если уж так велика охрана, что не подпустит, то хотя бы только видимость нападения сделать. Дело в том, что воровства в турецком войске всегда хватало. Они и сами разворуют все и вреда во много раз больше причинят. Им бы только было на кого вину свалить.
  
  Вот Уваров и трудится, не покладая рук, чтобы создать туркам условия для воровства-то. А то ведь пишут: "Угнал 160 подвод с продовольствием". Ну, какие 160 подвод? Чай с подводами его сразу поймают. Ладно, хоть поозорничает маленько, да вспоровши мешки на подводах, хвосты волам подожжет. Дальше уж волы и сами набедокурят. Чай не лошадь, которую можно остановить, повиснув на уздечке. И рассыплют так, что ни чего не соберешь, и подводу в щепки, и все, что на пути попадет, переломают, да еще и покалечатся.
  
  Так и получилось, что войско турецкое откровенно голодает. И командиры к своему войску подходить стесняются. Как не стесняться, когда каждый раз их спрашивают, мол, а чего нас голодом морят. Как подъели, что с собой было, так питаются уж от случая к случаю, или крохами. И чем дальше, тем хуже.
  
  Без надзора же командирского, в войске-то, махровым цветом зацвело разложение. Сплетни всякие, да страсти про казаков рассказывают. Главное же, что есть для того и поводы. Рассказывают, мол, и вправду от казаков пули отскакивают. Мол, и живые свидетели имеются, сами видели, как впятером в казака с пяти шагов из дробовика стреляли. Всю одежку на нем посекло в лохмотья, дробью-то, так что сваливаться стала. Однако от того, казак не пострадал ни сколечко, а только осерчал до такой степени, что озверел совсем, и двоих загрыз досмерти. А трое других уцелели, убежав в страхе.
  
  Довелось мне ту же историю слышать и от самого виновника. Ходил я в сотню свою проведаться, а казаки присели на роздыхе байки потравить. Вот и соблазнился я послушать, завидя там Захара Носухина, да зная, что завсегда он умористо рассказывает. Вы же, чай не знаете Захара-то. Вон сидит, усы до колен.
  
  Ну, это, конечно, присказка. Усов таких не бывает. Обыкновенные у него усы, длинные, конечно, но не до колен же. Вот руки, точно до колен. А он сутулится, смотрит вниз всегда, а если надумает взглянуть на кого, так у него получается, как будто из-под стола выглядывает. Ежели его распрямить, так, пожалуй, выше всех бы получился. Только не распрямишь уже. Худющий, страх, ни когда и не подумаешь, какая при том в нем силища. А проворен настолько, что прозывают его горностаем. Особо же потешно, что обликом своим, ни коим боком, не похож он на горностая-то. Лицо длинное, брови седые лохматые, глаза водянистые и нос волнистый, в пол-лица.
  
  Много врагов поплатилось жизнями, из-за необычной внешности, недооценив его. Бросается он на врага стремительно, понизу, вроде и руками помогая за землю цепляться. И, как правило, сбивает с ног, а потом уже добивает упавшего противника оружием. Умен, хитер и коварен. Уважают его казаки. И, как полагается уважаемому человеку, одет прилично, в богатый кафтан с золотыми галунами и вензелями. А кафтан-то, даже и чистый еще.
  
  - Погоди-ка, Захар, да ты в обнове! А спинжак-то где, что под цвет носу был?
  - Погиб.
  - Кто?
  - Любимый малиновый спинжак, расстрелян злобным вражиной.
  - Что ли досмерти?
  - Одни дыры остались.
  Казаки притихли, пытаясь понять суть.
  - Так, ты его снимал, что ли?
  - Ну да, конечно, до исподнего же все обязательно снимаю и в чемодан прячу. Так в бой-то с чемоданом и хожу. Чего бы вот чай, дурь-то такую спрашивать. Как же это снимать? Чай как снял, так и потеряешь. На мне прямо расстрелян, в клочья прямо.
  - Так, а ты-то как же?
  - А мне - ни чего, даже не царапнуло. Он, правду сказать, широковат был. Вот дробь-то меня и не сыскала, в нем. Вишь вот, всяко бывает.
  - Известное дело. Чай шкелету пуля не страшна, коли в кость не попала.
  - Как была вот рука-то поднята, так под ней все дыряво, и спадать уж норовит одежка.
  - Ну-ка расскажи подробнее.
  
  - Да вот, позавчера вылазку делали, и в самую гущу забрались. Ведь почитай весь почти лагерь турецкий прочесали. А я и не видел, вдруг меня всего жаром огрело. И как бы тазом по голове стукнули, так что и не разберешь, где гуще-то загудело, в тазу или в голове. Оборачиваюсь, а это он, в меня из мушкета стрельнул.
  
  Да нарядный же какой. Не иначе, венецианец. Это они в таких-то шапочках ходят, будто блин, какой на голову себе напялил. Их, ведь, султан нанял ради осадных хитростей. А в казаков стрелять уж не его забота, это уж он в охотку значит, развлечения ради. Ну, думаю, ах ты жалюза* заморская, я ж тебе отобью охоту-то. Ну, хмыльк, к нему, и заколол.
  
  Так ведь с ним четверо янычар, вроде охраной приставлены, что ли. Да знать не из худших. Враз у меня палаш-то из руки выбил прикладом один из них. И окружили меня. Только они с ружьями, а стрелять боятся, видят, что скорее друг в дружку попадешь. Потом на их же глазах тот в меня стрелял. Ну и что? Только хуже стало. Да ведь, не будут же они вечно стесняться-то. Чай, чего и придумают. Надо мне выкручиваться. Наши-то уж улетели. Атака же с ходу делается. Так, что подмоги ждать не откуда.
  
  Кинулся, выбил одного из круга-то, опрокинул. Он аж через голову кувыркнулся. Я же к нему припал, будто загрызть. А в левой руке кинжал у меня. Правую-то больно, не удержит. Ну и зарезал. А те-то думают - загрыз. И кинжал за собой прячу, мол, подойдет кто, обрадую.
  
  Им бы, как раз, на меня напасть, а они замешкались, остолбенели. Никогда такого не видели. А уж я-то, да порыкиваю, да труп-то подволакиваю, да собой, будто бы закрываю, как бы зверь, что не хочет делиться добычею. И рот кровью вымазал - ну вылитый кровопивец. - Он мазнул ладонью по нижней части лица. - И глаза у меня кровью налились. А как поднял глаза-то, тех янычар, как ветром сдуло.
  
  Желая продемонстрировать "зверский" взгляд Захар вытаращил белобрысые глаза, так уж казаки чуть не передохли от смеху-то.
  
  Он переждал смех и закончил: "Ну, снял с того кафтан, да - своих догонять. А теперь уж смотрю, этот даже приличнее. Спинжак-же куцеват был".
  - Знамо приличнее, золотом-то шит, - засмеялись казаки.
  ***
  А в другой раз вернулся с вылазки с трофеем, принес янычарскую голову. Ну, озорство, вроде обыкновенное. Однако Захар знает, что делает. Вот посмотрите, что из того получилось.
  
  После вылазки нашей, турки назначили команду, собрать трупы. Двое из той команды нашли янычарский труп без головы, и не знают что делать. По мусульманскому обычаю так хоронить не полагается, чтобы без головы. Спросили у командира. Ему неохота вникать, ругаться стал, велел искать.
  
  Целый день, ходили они по всему лагерю, спрашивая, не видел ли кто голову. Как вопрос-то нелепый, так и приходилось им каждый раз рассказывать. Вот и разнесли по всему лагерю, что после вылазки нашли янычара без головы. И головы нет нигде, будто съел кто. Да когда посмотрели внимательно, нашли на шее у трупа следы зубов, в два пальца шириной.
  
  Вот уж и взялись судачить, мол, казак янычару голову откусил. Да многие же ходили посмотреть, и сами в том убедились, и другим рассказывали.
  - Истинный Аллах, сам видел. Прямо следы зубов вот такой ширины.
  - Да чай, это кинжалом сделано.
  - Казаку и кинжал не нужен, зубы, как кинжалы. Слыхал, чай в прошлый раз двоих загрыз, и пискнуть не успели.
  - А почто ему голова-то?
  - Сожрал, чай. Вроде как перекусить на ходу. Кошка вон тоже, когда мышей много, только головы ест. Самая сласть, видать, голова-то, кто понимает.
  - Да что у него рот-то, что голова влезет, что ли?
  - А ты видал их вблизи-то? Чай они огромные. А силища какая! Пластают нас надвое. Сколько раз уж находили после ихних вылазок трупы разрубленные, и вместе с конем. По нескольку тысяч, каждый раз, нам приходится в курганы складывать. А казачьих трупов мы еще не видели. Откуда трупам взяться, когда пули от них отскакивают.
  - Так это тогда, как же с ними воевать?
  - А вот, как хочешь. Только и вправду видать всех нас тут перебьют.
  
  Завтра их командиры на штурм гонят, а из них половина за голову руками держится, боятся, кабы не откусили им. Ну и какие они тогда вояки? Пуще же того, когда на лагерь их нападаем. Ни о каком сопротивлении и не думают даже, сразу бежать кидаются, со всех ног, бросая все. Нам же то - благо великое, и воевать - удовольствие.
  ------------------------------------------------------------------------------------------
  * жалюзи - шторка, заслонка. Не знаю уж, с чего Захар-то взял, будто это слово ругательное.
  
  17. Конец
  
  Разрушив азовские укрепления, турки попробовали еще раз взять нас штурмом. Однако ночью перед тем казаки отрыли окопы перед стенами. Из окопов и встретили турок-то. Хотя оборона наша была подготовлена на скорую руку, однако удалось отбиться. Выручили нас здорово пищали, а пушек же не было. Пушки все разбили у нас.
  
  Главное же, почему отбились мы и довольно легко, что не особо усердствовали турки. Больше сказать, попробовали, мол, вдруг да получится. А уж не получилось, так ладно, мол. Уж я не знаю, насколько сложно было бы им свое войско настроить на серьезный-то штурм, а шансов в этот раз у них было больше. Только не воспользовались, видать не сообразили их командиры.
  
  После того принялись они нас обстреливать из огнеметных своих орудий. Многие у нас пострадали от того обстрела, брызги горящие и в окопы к нам залетали. Попрятались казаки в подкопах, да принялись со всем усердием подводить подкопы к батарее огнеметной. К ночи и подвели.
  
  Ночью вылезли и захватили батарею. Захватили и бомбардиров, да развернувши орудия, заставили стрелять. Посмотрели, что и как делается, и сами стреляли. У которых мортирок ствол опустить нельзя, теми в дальний конец, да в главный лагерь стреляли, где шатры командирские. Кои же опускаются, настильно стреляли, снаряд-то как камешек по воде прыгает, и горящие брызги во все стороны. Ох, и досталось же туркам! Да в чистом поле-то, спрятаться негде, не то, что в окопах.
  
  Хоть и недолго постреляли мы, менее полчаса, а всыпали туркам порядочно. Я думаю, они после нашего ухода, сами разгромили все эти орудия со злостью. После того не стреляли уж больше ими.
  
  Поспели к тому времени и еще несколько подкопов у нас. Ночью вылезали, да резали сонных их сотнями. Так уж они там и спать перестали, боятся же. Надумали командиры их тоже подкопы под нас сделать. Только мы их устерегли. Наблюдали всегда за противником мы внимательно, и со стен смотрели днем, и ночью лазутчики подползали, смотрели да слушали, языков брали. Всегда знали, что у них в лагере происходит.
  
  Так и узнали, что ведут турки к нам семнадцать подкопов. Подкопались мы сами под их подкопы, да заложили фугасы мощные. Как взорвали фугасы, да турок в подкопах поубивало, да завалило, так уж им и отбило охоту больше под землю лезть.
  
  Надумали они тогда, заморить нас непрерывными штурмами. И день, и ночь, на переменку на приступ шли, две недели подряд, не давая нам роздыху. Я уже к тому времени подлечился, и там участвовал.
  
  Мы успели оборону несколько обустроить. Окопы отрыли полностью и ходы, построили три земляных редута, да притащили в них пушки, которые уцелели, и которые восстановить удалось. Оружейники лафеты перебрали, где из двух один сделали. Всего может восемь, что ли пушек. Поставили их на редутах, ну, такие окопы, и вал земляной. Два редута на флангах, один в середине. Немного и рвы подновили.
  
  Оборона наша перед стенами, где камня нет, да копать можно. Получилось так, что даже не сразу турки и поняли, что мы в земле сидим. Долгое время стреляли по стене. А там земля супесчаная, а где лессовая, за ночь обсохнет свежевыкопанная, да травки на нее бросишь, издалека и не видно, что это бруствер, вроде, как обычная земля. А как начнем стрелять, так за дымом совсем ни чего не разглядишь.
  
  Выручали нас здорово пищали наши. Как ближе подойдут, так без пищалей бы и не отбились. Разделились мы тоже. На каждом участке одна сотня днем воюет, другая ночью. Да мало уж нас осталось в строю-то. Убитых хоть и немного, а многие ранены, да многие и покалечены, так, что воевать более не способны. Уже трудно стало оборону удерживать, из-за малочисленности. Притомились, у каждого почитай плечо болит, особенно у пищальников, стрелять уж трудно.
  
  У турок войска много, они могут долго так-то нас донимать. Надобно как-то сломать ситуацию. Решили контратаку устроить. Напали на турок, когда одна их часть заканчивала штурмовать, а вторая еще не вышла. Получилось для них неожиданно, нанесли мы им урон значительный. После того уж турки успокоились. Собственно говоря, после этого, они уже больше ни каких серьезных действий не предпринимали.
  
  Продолжали только вал насыпать. Да замедлилось дело у них. Мужики, что там работали, запуганы нами, да стали разбегаться. Каждую ночь убывают. Стало очевидно, что не успеют до зимы подвести вал к стенам. Да и зачем им вал, когда стены-то разрушены. Скорее просто не знают, что делать.
  
  Попробовали они выкупить у нас пустое, теперь уже, место азовское. Предложили за него нам выкупу на всякого молодца по триста талеров серебра, да по двести талеров золота. Опять обещали, на отходе не трогать. Ответили мы им, что ни какого золота, ни серебра не желаем, а желаем их всех истребить. И пока не истребим, не успокоимся.
  
  На две недели война затихла совсем - обе стороны раны зализывали. Потом принялись мы, опять донимать противника вылазками, да замордовали совсем.
  
  Сколько раз я ходил на вылазку и не упомню. Заделался уж свирепым рубакою. Главную-то науку военную понял еще по кулачным боям. В драку идти - боевой настрой нужен. Это, когда как черт на сковородке, когда руки сами знают, как ударить, и голова в десять раз быстрее соображает.
  
  А еще опытный боец умеет со страхом своим управляться. Чаще так себя ведет, чтобы некогда было бояться-то. Трусость, ведь, ни сколько не способствует жизнь сохранить. Чаще же наоборот губит. Доводилось мне видеть, как цепенеет от страха трус, теряя способность защищаться, когда предстанешь пред ним во всей красе. Казаки же, умышленно любители напускать на себя свирепость. Как со зверской жестокостью расправишься с противником, так другие, видя то, бросаются бежать. А нам и благо в том.
  
  Приспособился я, если опытен враг и готов вступить в схватку, не подставляясь особо под ответный удар, полосонуть прежде по руке, в которой держит оружие. А уж после, воспользовавшись заминкой противника, с ним расправиться.
  
  Турки бомбили нашу оборону днями, впрочем, бесполезно совсем. Мы при обстрелах в подкопы спускались. Однако в строю у нас число заметно уменьшилось, так, что уж и на вылазки некому идти. Стало положение опасным. Если бы решились они на приступ всей силою, взяли бы нас. Стоит перестать нам их донимать, поймут, что сил у нас не осталось. А и донимать-то уж нечем.
  
  Оставалось нас в строю-то чуть более тысячи. Остальные лежат ранены. Хотя и извели уже мы половину войска турецкого, но превосходство их численное выросло с сорока, аж и до ста сорока раз.
  
  Кручинились конечно казаки, однако не трусили. Уж если и погибнуть придется, так готовы к тому. А надеялись на атамана своего, на его мудрость. Доверили ему целиком свои жизни. Атаман же на казаков своих надеялся, знал, что не подведут.
  
  Кстати сказать, дисциплина у нас была такова, что любому регулярному войску на зависть. Ни о каком разгильдяйстве или гарлапанстве не слышал я. Просто невозможно то было, сами казаки бы не потерпели. Все же понимали, что сила наша в слаженности, и от этого жизни наши зависят.
  
  Вот 26 сентября, к вечеру, дошло до последнего предела. Идет с севера, с Московии туча грозовая, черная. Ночью прольется. В дождь, тем более, если сильный, не пушки не ружья не могут стрелять. Затравочный порох на полке намокает. Окажется турецкая армия безоружной. Будут турки ждать от нас большую резню сегодня. А нам в атаку пойти некому, сил мало. Если же не нападем, тогда они поймут, что мало нас, и завтра пойдут приступом. И того приступа уж нам не отбить. Вот и будет нам погибель от этой тучи. Готовьтесь казаки, приходит конец нашему геройству, смерть в глаза заглядывает. И ни какого выхода мы не видим. Для любого действия силы нужны, у нас же их не осталось.
  
  Ожидая погибель свою, вылезли казаки из подкопов, тучу посмотреть. Да ходят перед стенами, уж не прячась, да руками размахивают, обсуждая, некоторые и на стены залезли, чтобы лучше видно было.
  
  Турки, видя, что мы не прячемся, заволновались. Баламутились, баламутились, и не выдержали. Тронулась орда ногайская, как курок спустила, кинулась бежать и вся армия.
  
  Вот уж мы обалдели, совсем неожиданно, вместо смерти получив победу величайшую. Думаю, чай не одного меня слеза-то прошибла.
  
  Потащились захватывать лагерь турецкий. А там уж Уваров хозяйничает. Ни дать не взять степная лисица ушастая, что словно святым духом узнает, где какая пожива объявится, и завсегда там первым будет.
  
  Нам потом рассказывали - зная наше положение отчаянное, Уваров подошел к войску турецкому, да на виду у них, нахально ждал, когда дождь пойдет, чтобы напасть на безоружных-то.
  
  Кстати сказать, навоевались все уже на столько, что в этот последний день войны так и не прозвучало ни единого выстрела.
  
  Турки бросили орудия, обозы и лазареты с ранеными. Всего захватили мы там несколько тысяч человек. Пленные показали, мол, бежала турецкая армия, ожидая, что ночью той учиним им резню великую. А видя, как мы ходим не прячась, убедились в том. Кроме того, совсем уж они отчаялись, и как воевать с нами не знали. За все три месяца не довелось им видеть ни одного трупа нашего, да и поверили уж, что мы неистребимы.
  
  Получилось так потому, что у нас было принято, на вылазках, уносить с собой всех, и убитых, и раненых, не разбираясь. Не хотелось нам, чтобы турки глумились над нашими товарищами, или телами их.
  ***
  Война продлилась 93 дня. Убитыми потеряли мы около 360 человек. Многие получили увечья. Да пожалуй, не было ни одного, кто не был бы ранен.
  
  Языки на допросах показали, что турок по спискам побито 90 000. Нам известно было, что строгий учет у них велся только в немецком и янычарском войске. Немцев побито 6000. Всего янычар пришло под Азов 150 000, половина всей армии. Если их побито 84 000, значит еще почти столько же и из других войск. Тогда общее число потерь у турок должно быть ни как не менее 150 000.
  
  Удивительную победу эту одержали мы благодаря тому, что командиры наши умело пользовались недостатками турецкого войска, плохой выучкой. Как строили они свое войско в первый день целые сутки, так и в другое время быстро подготовиться к бою не могли. Мы же ни разу не выходили прямым боем на наступавшего противника, либо занявшего оборону. Чай дурацкое-то дело не хитрое - лбом стену прошибать, всего нашего войска хватило бы только на полчаса боя.
  
  Дважды выходили на вылазки перед стенами, но когда уже атаковать они переставали, да строй их рассыпался. Когда в лагере ихнем лютовали, били тех, которые бежали от нас. А не лезли на те полки, которые приготовились обороняться. Время идет, завтра и эти побегут, тогда и их порубаем. Или, когда на штурм пойдут, из пищалей перестреляем. А на рожон-то лезть - не умно. У нас, чай, каждый человек на счету, раз каждый из нас ста сорока турок стоит.
  
  Как война закончилась, так уж мне тут больше делать нечего, стал домой собираться. А от дядьки Ерофея узнал, что атаман с есаулом, да с казаками собираются к царю везти письмо. Вот и я с Амандой с ними доехал до Нижнего.
  
  
  
  18. Домой
  
  Опустился вечер. Струг подошел к берегу, с него спрыгнул матрос и привязал веревку к самой толстой иве. По этой же веревке, с необыкновенной ловкостью влез обратно и скрылся в трюме. Слышно, как гребцы на нижней палубе вытаскивают весла. Двое рулевых привязали румпель, и пошли вниз. Через несколько минут все звуки стихли. Мы с Амандой сидим, обнявшись на корме, на лавочке.
  - Русь уже началась?
  - Давно уж. Чай сейчас в Азове Русь-то начинается. Скоро уж домой приедем. Дня два...
  
  - Ой, ты Волга ма-а-туш-ка-а-а. Эх!
  - Во-олга-а ма-ать ре-ка-а-а. Эх!
  Какой-то придурок, изрядно заложив за воротник, на носу затянул песню. Да ведь как старается, гад, во всю глотку.
  
  - Эй! - из люка высунулась голова.
  - А что такое, почему, ба?
  Голова говорит не громко, разобрать ни чего нельзя. Зато певца слышно не только на судне, но и за версту.
  - Как можно спать, когда кругом такая красота!
  
  Голова, разуверившись в силе слова, вылезла из люка. При ней оказалось крепкое тело. Тело широко размахнулось и залепило певцу в ухо. Тот откатился к бортику и притих. Убедившись в том, что порядок восторжествовал, тело посмотрело на закат. "Эх, и правда красота" - удивилось оно и пошло спать.
  
  Аманда залилась смехом: "А у вас тут весело". "У нас..." - поправил я ее. "Да, да. У нас весело".
  
  Помолчали.
  - Вот, казацкая жена, еду домой. В эту... А куда я еду?
  - В Городец.
  - А когда с дядей ехала, которого вы закололи, он мне историю сказал. Семейную. Я ее раньше слышала, только не всю. Прабабка моя, русская. Прадедка ее за красоту взял. Во всей греческой земле не было красавицы. А нельзя, на варварке жениться, сказали, что она из дальней колонии, там язык у греков другой, потому и выговор такой. А потом научилась хорошо говорить. И ни кто не узнал. А когда дедка родил, назвали Росс, русский. А когда отец родил, записали Клемент Россе. Теперь я Аманда фамилией Русская еду домой в Городец с мужем любимая. Вот как судьба хорошо сделала. А сначала думала ты погибель мне. Варваром называла. Правильно говорил, продали меня. Теперь ты - моя родина...
  
  - Аманда Сизова ты теперь.
  - Догадай, как я тебя себе называю?
  - "Про себя" правильно говорить, - поправляю.
  - Ну, в себе. Догадай?
  - Угадай. Да как же угадаешь? Даже не возьмусь и угадывать. Чужая душа - потемки. А как?
  - Мой.
  Я вытаращил глаза. Аманда посмотрела на меня и засмеялась: "Одинаковый!" И прижавшись головой к моей груди, прихлопывая по плечу, повторила: "Оди-на-ко-вый!" Мне ни чего не осталось делать, как только признаться: "Одинаковый".
  
  - А сказывали, будто Аманда - не греческое имя?
  - Говорили, что в других землях такое имя частое, означает, "кого любить хорошо". А греческое - редкое. Слыхал, как попе поют: "Amen! Amen!" - Воистину! Так я Аманда, живущая в истине. Вот помни: я обман не умею.
  Я засмеялся: "Научим!" Она тоже засмеялась и легонько стукнула меня по плечу.
  - А как тебя дома называть?
  - Манде.
  - Ты что, чай это неприличное, - фыркнул я.
  - Зачем прилично, это ласково.
  Нет, ну с этими греками не соскучишься. Это же надо, девке такое имя дали... "ласковое". Знать совсем одичали. Да куда уж деваться, стал называть ее Мандюшею. Когда вдвоем, конечно, чай и вправду уж больно ласково получается, не для чужих ушей-то.
  
  
  19. Заключение
  
  Турция в те времена называлась Османской империей. До того входила она в состав Македонской империи. Император Александр, как известно наследников не имел, а потому империя после смерти его распалась. Дело дошло до того, что уж и между собой воевать начали.
  
  Турция-то могла бы стать нормальным государством, наравне с прочими европейскими, если бы не случилось с ней несчастья великого. А имя тому несчастью - мусульманская религия. Так вот и вышло, что стала страна в своем развити отставать. Ни науки, ни мировоззрение в мусульманском же государстве нормально развиваться не могут.
  
  Религия эта задумана была арабами для порабощения всех народов. У них даже священникам в шлеме ходить полагается. Думаете чалма-то, это что за шапка такая? Боевой шлем, и нужно сказать, неплохой. Лучше железного голову защищает и от сабли и от палицы. Так в чалме же муллам и прочим их священникам ходить полагается, считай, что в шлеме. Не даром же, вроде, мол, должен вести он своих-то на бой против неверных, и всех захватить и рабами сделать. Чтобы им, за счет чужого рабского труда, жить паразитами.
  
  Стали турки во все стороны лезть войною, да и порядочно уже земель захватили. Армии ее многочисленны, войска религией одурманены, что пьяные. Им же говорят, мол святую войну под знаменем ислама ведут, кто погибнет, сразу в рай попадет. Да не просто в рай, а как праведник - все тридтать три удовольствия ему там полагаются.
  
  Стали кричать они, мол турецкие армии непобедимы. Да уж вынуждены другие-то страны и народы с ними считаться, а кои и побаиваться. Турки же своей силой похваляются, да всех задирают. И ни кому не хочется с ними связываться, дескать меня пока не трогают, да и то ладно.
  
  В это самое время и надумал Наум показать миру, чего те турки стоят на самом деле. И для того набрал из добровольцев на дону отборную дивизию головорезов. Формально-то его войско, ни какому государству не подвластное, можно даже считать и бандою. А что поделать, так это выглядит.
  
  Вот и стали с турками воевать, да круто же обошлись с ними. Считай, все равно, как бы изнасиловали казаки огромную и непобедимую турецкую армию. Так и рассуди, какой ущерб нанесли Османской империи. Уж какие после того непобедимые? Уж всяк считать будет турок-то за самых последних. И народы покоренные величайшим позором сочтут терпеть турецкое иго.
  
  Узнала про ту войну вся Европа в подробностях. В турецком войске были наемные люди да и разнесли рассказы о том. С той поры миновало турок счастье военное. Хоть и продолжали они воевать еще два века, но уже ни каких земель новых не смогли захватить, а и что было захвачено, порастеряли. Остался из всего завоеванного только город Константинополь.
  
  Перестали после той войны турки и на Русь зариться. Какое уж тут воевать, не связываться бы только. Чай уж поняли, от русских можно так получить, что и ноги протянешь. Казаки же неспроста говорили, мол, мы ведь и домой к вам придем, да из штанов вытряхнем. Так уж угроза эта стала выглядеть не пустыми словами.
  
  Несмотря на громадное значение азовской войны, в учебниках истории о ней только вскользь упоминается. Причин тому несколько. Наши историки испокон привыкли оглядываться на западных. Дескать, у них там наука настоящая, а мы так себе. Ну а западу не с руки русские славные дела выпячивать. Мол, нам то, чего кричать, мол, пусть русские кричат, да гордятся.
  
  Тут интересное дело можно наблюдать. Победа казаков невиданная, во всей истории человечества подобных примеров больше нет. При том, не приходилось мне читать ни комментариев, ни разбора со стороны западных военных специалистов. И это странно весьма, хотя и объясняется просто. Нельзя говорить о тех событиях без восхищения, а восторгаться русскими делами им не хочется. Потому и молчат.
  ***
  В течение четырех лет Азов находился на положении самостоятельного города-государства или некоей самостоятельной казачьей республики.
  
  В 1642 году, после бегства турецкой армии, атаман Наум Васильев поехал с посольством в Москву и просил царя принять Азов в состав Руси.
  
  В том же 1642 году, по прошению турецкого султана русский царь Михаил Федорович пожаловал туркам город Азов и велел казакам его оставить.
  
  Есть же люди, для которых все плохо, что России хорошо. Так уж и кричат, мол, раз город туркам вернули, значит и результат всей войны равен нулю, и та война ни чего не стоит. Это значит, мол, и забыть ее не грех. Ну и которые с фанерными головами, за ними же повторяют. Только это извращение, абы не сказать ложь. И словам этим есть доказательство, кое далее и представим.
  
  Для того приведем здесь полностью, не пожалев бумаги, письмо написанное казаками в ответ туркам. Самое первое письмо, написанное в тот день, когда пришла турецкая армия к Азову:
  
  
  "Ответ наш казачей из Азова города толмачем и голове яныческому:
   Видим всех вас и до сех мест про вас ведаем же, силы и пыхи царя турского все знаем мы. И видаемся мы с вами, турскими, почасту на море и за морем на сухом пути. Знакомы уж нам ваши силы турецкие. Ждали мы вас в гости к себе под Азов дни многие. Где полно ваш Ибрагим, турской царь, ум свой девал? Али у ново, царя, не стало за морем серебра и золота, что он прислал под нас, казаков, для кровавых казачьих зипунов наших , четырех пашей своих, а с ними, сказывают, что прислал под нас рати своея турецкий 300 000. То мы и сами видим впрямь и ведаем, что есть столко силы ево под нами, с триста тысящ люду боевого, окроме мужика черново. Да на нас же нанял он, ваш турецкой царь, ис четырех земель немецких салдат шесть тысячь да многих мудрых подкопщиков, а дал им за то казну свою великую. И то вам, турком, самим ведомо, што с нас по се поры нихто наших зипунов даром но имывал. Хотя он нас, турецкой царь, и взятьем возьмет в Азове городе такими своими великими турецкими силами, людми наемными, умом немецким, промыслом, а не своим царевым дородством и разумом, не большая то честь будет царя турского имяни, что возмет нас, казаков в Азове городе, не изведет он тем казачья прозвища, не запустиет Дон головами нашими. На взыскание наше молотцы з Дону все будут. Пашам вашим от них за море итти. Естли толко нас избавит бог от руки ево силныя такия, отсидимся толко от вас в осаде в Азове городе от великих таких сил его, от трехсот тысящей, людми своими такими малыми, всево нас казаков во Азове сидит отборных оружных 7590, соромота ему будет царю вашему вечная от ево братии и от всех царей. Назвал он сам себя, будто он выше земных царей. А мы людие божий, надежа у нас вся на бога, и на мать божию богородицу, и на их угодников, и на свою братью товарыщей, которые у нас по Дону в городках живут. А холопи мы природные государя царя христианскаго царства московского. Прозвище наше вечное - казачество великое донское безстрашное. Станем с ним, царем турским, битца, что с худым свиным наемником. Мы себе, казачество волное, укупаем смерть в живота места. Где бывают рати ваши великия, тут ложатся трупы многие. Ведомы мы людии - не шаха персидского: их то вы что жонок засыпаете в городех их горами высокими. Хотя нас, казаков, сидит сем тысящей пятьсот девяносто человек, а за помощию божиею не боимся великих ваших царя турского трехсот тысящей и немецких промыслов. Гордому ему бусурману, царю турскому, и пашам вашим бог противитца за ево такие слова высокие. Равен он, собака смрадная, ваш турской царь, богу небесному пишется. Не положил он, бусурман поганой и скаредной, бога себе помошника. Обнадежился он на свое великое тленное богатство. Вознес сотона, отец ево гордостью до неба, а пустит ево за то бог с высоты в бездну вовеки. От нашей ему казачьей руки малыя соромота ему будет вечная, царю. Где ево рати великий топеря в полях у нас ревут и славятца , завтра тут лягут люди ево от нас под градом и трупы многия. Покажет нас бог за наше смирение христианское перед вами, собаками, яко лвов яростных. Давно у нас в полях наших летаючи, а вас ожидаючи, хлекчут орлы сизые и грают вороны черные подле Дону, у нас всегда брешут лисицы бурые, а все они ожидаючи вашево трупу бусурманского. Накормили мы их головами вашими, как у турского царя Азов взяли, а топере им опять хочется плоти вашея, накормим уж их вами досыти. Азов мы взяли у ново царя турскаго не татиным веть промыслом, впрям взятьем, дородством своим и разумом для опыту, каковы ево люди турецкие в городех от нас сидеть. А сели мы в нем людми малыми ж, розделясь нароком надвое, для опыту: посмотрим турецких сил ваших и умов и промыслов. А все то мы применяемся к Ерусалиму и Царюграду, лучитця нам так взять у вас Царьград. То царство было христианское. Да вы ж нас, бусурманы, пужаете, что с Руси не будет к нам запасов и выручки, будто к вам, бусурманом, из государства Московскога про нас то писано. И мы про то сами ж и без вас, собак, ведаем, какие мы в государство Московском на Руси люди дорогие и к чему мы там надобны. Черед мы свой сами ведаем. Государство великое и пространное Московское многолюдное, сияет оно посреди всех государств и орд бусурманских и еллинских и персидских, яко солнце. Не почитают нас там на Руси и за пса смердящаго. Отбегохом мы ис того государства Мосовского из работы вечныя, от холопства полного, от бояр и дворян государевых, да зде вселилися в пустыни непроходные, живем, взирая на бога. Кому там потужить об нас? Ради там все концу нашему. А запасы к нам хлебные не бывают с Руси николи. Кормит нас, молотцов, небесный царь на поле своею милостию: зверьми дивиими да морскою рыбою. Питаемся, ако птицы небесные: ни сеем, ни орем, ни збираем в житницы. Так питаемся подле моря Синяго. А сребро и золото за морем у вас емлем. А жены себе красные любые, выбираючи, от вас же водим . А се мы у вас взяли Азов город своею казачьего волею, а не государьским повелением, для зипунов своих казачьих да для лютых пых ваших. И за то на нас государь наш, холопей своих далних, добре кручиноват. Боимся от него, государя царя, за то казни к себе смертный за взятье азовское. И государь наш, великой, пресветлой и праведной царь, великий князь Михаиле Феодоровичь веса Русии самодержец, многих государств и орд государь и обладатель. Много у него, государя царя, на великом холопстве таких бусурманских царей служат ему, государю царю, как ваш Ибрагим турской царь. Коли он, государь наш, великой пресветлой царь, чинит по преданию святых отец, не желает разлития крове вашея бусурманския. Полон государь и богат от бога ж данными своими и царскими оброками и без вашего смраднаго бусурманского и собачья богатства. А естли на то было тако ево государское повеление, восхотел бы толко он, великой государь, кровей ваших бусурманских разлития и городам вашим бусурманским разорения за ваше бусурманское к нему, государю, неисправление, хотя бы он, государь наш, на вас на всех бусурманов велел быть войною своею украиною, которая сидит у него, государя, от поля, от орды нагайские , ино б и тут собралося людей ево государевых руских с одной ево украины болши легеона тысящи. Да такие ево государевы люди руские украинцы, что они подобны на вас и алчны вам, яко лвы яростные, хотят поясть живу вашу плоть бусурманскую. Да держит их и не повелит им на то ево десница царская, и в городех во всех под страхом смертным за царевым повелением держат их воеводы государевы. Не скрылся бы ваш Ибрагим, царь турской, от руки ево государевой и от жестокосердия людей ево государевых и во утробе матери своей, и оттуду бы ево, распоров, собаку, выпяли да пред лицем царевым поставили. Не защитило бы ево, царя турского, от руки ево государевой и от ево десницы высокие и море бы Синее, не удержало людей ево государевых. Было бы за ним, государем, однем летом Ерусалим и Царьгород попрежнем, а в городех бы турецких во всех ваших не устоял и камень на камени от промыслу руского. Вы ж нас зовете словом царя турского, чтоб нам служить ему, царю турскому. А сулите нам от него честь великую и богатство многое. И мы люди божий, холопи государя московского, а се нарицаемся по крещению христианя православные, как можем служить царю неверному, оставя пресветлой свет здешной и будущей? Во тму итти не хочетца! Будем мы ему, царю турскому, в слуги толко надобны, и мы, отсидевся и одны от вас и от сил ваших, побываем у него, царя, за морем, под ево Царемградом, посмотрим ево Царяграда строения, кровей своих. Там с ним, царем турским, переговорим речь всякую, лиш бы ему наша казачья речь полюбилась. Станем ему служить пищалями казачьими да своими саблями вострыми. А топерво нам говорить не с кем, с пашами вашими. Как предки ваши, бусурманы, учинили над Царемградом - взяли ево взятьем, убили в нем государя, царя храброго Костянтина благовернаго , побили христиан в нем многие тысящи-тмы, обагрили кровию нашею христианскою все пороги церковный, до конца искоренили всю веру христианскую, так бы нам над вами учинить нынече с обрасца вашего. Взять бы его, Царьград, взятьем из рук ваших Убить бы против того в нем вашего Ибрагима, царя турского, и со всеми вашими бусурманы, пролить бы так ваша кровь бусурманская нечистая, тогда бы то у нас с вами мир был в том месте, А топере нам и говорить с вами болше того нечего, что мы твердо ведаем. А что вы от нас слышите, то скажите речь нашу пашам своим. Нелзя нам мирится или верится бусурману с христианином. Какое преобращение! Христианин побожится душою христианскою, да на той он правде век стоит, а ваш брат, бусурман, побожится верою бусурманскою, а вера ваша бусурманская и житье ваше татарское равно з бешеною сабакою. Ино чему вашему брату-собаке верити? Ради мы вас завтра подчивать, чем у нас молотцов в Азове бог послал. Поезжайте от нас к своим глупым пашам, не мешкая. А опять к нам с такою глупою речью не ездите. Оманывать вам нас, ино даром лише дни терять. А кто к нам от вас с такою речью глупою опять впредь буде, тому у нас под стеною убиту быть. Промышляйте вы тем, для чего вы от царя турского к нам присланы.
  
   Мы у вас Азов взяли головами своими молодецкими, людми немногими. А вы ево у нас ис казачьих рук доступаете уже головами турецкими, многими своими тысещи. Кому-то из нас поможет бог? Потерять вам под Азовым турецких голов своих многие тысящи, а не видать ево вам из рук наших казачьих и до веку. Нешто ево, отняв у нас, холопей своих, государь наш царь и великий князь Михаиле Феодоровичь, веса России самодержец, да вас им, собак, пожалует попрежнему, то уже ваш будет: на то ево воля государева".
  
  Попробуем разобраться в этом письме. Бросается в глаза, что длинновато письмецо. В такой ситуации, в ответ на ультиматум, таких длинных писем не пишут, чай. Разве только умышленно, с какой целью.
  
  И еще одна странность замечается. Вот последний абзац: "...Потерять вам под Азовым турецких голов своих многие тысящи, а не видать ево вам из рук наших казачьих и до веку. Нешто ево, отняв у нас, холопей своих, государь наш царь и великий князь Михаиле Феодоровичь, веса России самодержец, да вас им, собак, пожалует попрежнему, то уже ваш будет: на то ево воля государева". Выглядит как прямая подсказка туркам, мол, попробуйте выпросить у русского царя Азов. Да и написано так, будто знают, что царь эту просьбу выполнит.
  
  Вот тебе и раз! Воюют за город, а сами подсказывают, как его туркам получить. Так вот для чего такое длинное письмо, чтобы подсказка эта в глаза не бросалась, вроде как исподволь, непроизвольно сделана.
  
  На самом деле, так ли уж важны приведенные в письме сведения, чтобы их необходимо было сообщать? Вовсе нет. Действительно важно казакам было сообщить туркам свою численность, и вот эта подсказка. Остальное все для отвода глаз.
  
  Ну, хорошо, только тут всплывают еще несколько весьма любопытных моментов:
  1. Сам Азов казакам и не нужен вовсе. Так получается.
  2. Уже в первый день Наум знал, что царь отдаст Азов туркам. А вполне вероятно, знал это, когда еще только планировал захватить.
  Откуда же он мог знать такое? Известно откуда, просто сам это и запланировал. Все очень просто, на самом-то деле. Всем хорош у Наума план получился, только единственный недостаток у него. Получалось так, что втравливал он Русь, против воли ее, в войну с турками. Вот и надумал он туркам подкинуть подсказку. Глядишь, и не так рьяно биться будут, понадеявшись на запасной вариант, что смогут выпросить город, если не отымут.
  
  Также запланировал съездить к царю, да рассказать все. А там уж пусть царь думает, да решает, связываться войною, или отдать Азов. Отдать-то тоже неплохо. Выходит вроде не дорожит он совсем такою мелочью, ради которой турки собрали величайшую армию. Всякому понятно становится, наверняка чай, даря город, царь думал: мол, а понадобится, так обратно заберем. Потом, ситуация ставит султана в положение просящего, принижая его.
  Царь решил войной не связываться. Ну и хорошо. Из всего же действия получается, что все, что Наум запланировал и задумал так и случилось. И не везением, каким обусловлено то, а разумом его. Хотя конечно, не один Наум все придумывал, вместе со штабом своим, с друзьями. Только ведь, другой и в самой мудрой подсказке не увидит рационального зерна. Талант же настоящего полководца в том и состоит, чтобы использовать опыт, уменье и разум своих подчиненных.
  
  Подвиг казаков и атамана их Наума Васильева беспримерный, нет ему аналогов в истории. Силою малою, всего в одну дивизию, сделали они дело великое, достойное целой армии. Гордись Русь сынами своими доблестными. Да не забывай же.
  
  02.03.2012
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"