I Люцифер

     В последний раз я оказывался под осенним дождём два года назад и совсем забыл, каким холодным он может быть. Ледяным было всё вокруг: мостовая под ногами, едва различимые за водной пеленой огни в окнах домов, сам воздух, особенно воздух! Влажный и липкий, расчерчиваемый мириадами выпущенных стрел.

     То была тёмная и ветреная ночь, дождь рушился потоками — за исключением тех промежутков, когда его прерывал свирепый порыв ветра, задувавший сквозь улицы (так как я находился в Лондинуме), грохочущий по крышам и яростно набрасывающийся на робкие огни ламп, боровшихся с темнотой.

     Я до ниточки промок в тот же момент, как ступил наружу, а затем ветер залепил легкие. Одежда отяжелела и прилипла к телу. Теперь я лишь старался не усугубить свое положение, наступив в стремительно разрастающиеся лужи, едва различимые: бледно-желтые ореолы уличных фонарей не в состоянии разогнать тьму. Я задыхался. Шёдший же рядом офицер держался бодро и невозмутимо, как будто вышел прогуляться теплым июльским вечером по Пикадилли. Хруст его сапогов мерно разрезал шипение ливня; размеренные шаги, точные, словно взмахи маятника. Я задумался о том, не является ли он машиной. А затем о том, как далеко ещё мне до этого неумолимого совершенства.

     Возможно, всё было предопределено. Мне никогда не суждено стать офицером.

     И именно поэтому я здесь, бреду в темноте под проливным дождём, вслушиваясь в его шаги. И именно поэтому моя душа, душа моя, чьи глубины темнее любого дождя на свете, находится в таком смятении.

     Мы свернули за угол. Это значило, что я приближался к месту своего назначения. И чем ближе, тем сильнее росла моя тревога. Я поневоле задумывался: насколько ужасным это будет? Погиб ли я уже, или вдруг случится чудо? Сияние Господа разобьёт мрак, и я окажусь похищен отсюда, забран в какие-то небесные дали? Что, если попытаться сбежать? Толкнуть офицера, пусть поскользнется и упадёт, а затем бежать, бежать без оглядки. Но куда? Нет, глупо, глупо…

     Я очень не хотел того, что предстояло мне со всей неизбежностью. Можно сказать, что я не хотел встретиться с судьбой.

     Судьба, однако, встретилась со мной. Шаги прекратились, а затем с замиранием сердца я услышал тяжёлый стук кованого железа. Хоть ничего и не разглядеть, но я знал, что это ручка нашей входной двери: усталый бронзовый лев, вечно стискивающий в пасти кольцо, как теперь меня стиснули обстоятельства.

     Паника взметнулась и тут же погасла. Надо держать себя в руках. Будь что будет. Я собрал все душевные силы и постарался если не уподобиться, то хотя бы изобразить офицера. С достоинством принять то, чему суждено случиться.

     За дверью раздался шорох, а затем скрежет отодвигаемого засова. В глаза ударил свет. Как только передо мной замаячила перспектива оказаться в сухости и тепле, мысли о достоинстве немедленно улетучились. И я лисой юркнул в отворившийся проём.

     — Сэр Уильям, — спокойным тоном сказал Чарльз, а это он отворил дверь. Его голова как будто ещё больше облысела, а в уголках глаз собрались морщинки. Но ведь прошло совсем немного времени? Нет, не его голова утратила волосы, а моя душа утратила невинность. — Так приятно вновь увидеть вас. — Он со значением помолчал. — На восемь месяцев раньше, чем ожидалось.

     — На девять, — машинально поправил я.

     Офицер, отдуваясь, зашёл следом.

     — Могу ли я увидеть мистера Милтона? — спросил он, доставая из-под шинели бумаги. Я принялся стягивать с себя плащ.

     — Сэр Роберт крайне занят, — чопорно произнес Чарльз. — Позвольте мне передать…

     — Лично в руки, — сказал офицер.

     — Я сейчас же сообщу о вашем визите. Прошу пройти в гостиную. Сэр Уильям, позвольте…

     Я передал плащ Чарльзу. Дворецкий нырнул в гардероб, чтоб через секунду засеменить оттуда в гостиную. Дождь глухо стучал за дверью, впереди раздавался уютный треск поленьев. Я с наслаждением постоял пару секунд в холле, чувствуя, как по телу разливается тепло. Огонь не мог согреть мою душу. Но он мог, по крайней мере, скрасить безрадостные моменты жизни.

     Офицер, однако, не теряя времени, шагнул внутрь, и мне пришлось последовать за ним.

     В гостиной было темно, лишь тусклый свет камина подсвечивал контуры кресел и столика за ними. Галерея второго этажа была погружена во мрак, за дверью отцовского кабинета я едва мог расслышать голос Чарльза. Дверь в столовую, справа от камина, была приоткрыта: оттуда падал луч света. Раздавался шум; очевидно, Марта мыла посуду на кухне.

     Разговор прекратился, скрипнула дверь. Чарльз принялся возиться с газовыми светильниками, вскоре всё вокруг залил ослепительный свет. Лишь через несколько секунд мои глаза приспособились, и я увидел отца. Он стоял, облокотившись на перила, взирая на нас сверху вниз. Его лицо ничего не выражало, каменная маска, даже усы будто выточены из мрамора.

     Гибель! Гибель! Гибель…

     — Добрый вечер, офицер, — произнес отец. Звуки его голоса заставили меня внутренне содрогнуться. — Чарльз сказал, что у вас есть для меня послание?

     — Передать лично в руки, сэр, — прогудел офицер. — Приказание начальства, сэр.

     — Пока я их изучаю, присаживайтесь, я распоряжусь, чтобы подали чай.

     — Не могу воспользоваться вашим гостеприимством, сэр. Дорога дальняя, вернуться нужно до рассвета.

     — Ах вот как, — сказал отец, спускаясь и принимая пакет. — В таком случае не смею вас задерживать.

     Офицер поклонился отцу и скрылся в холле. Отец проводил глазами его спину, а затем перевел взгляд на меня. Ничего не сказав, он развернулся и ушёл обратно в кабинет. Это сказало мне всё.

     Выбора не оставалось, и я двинулся наверх. Ступени заскрипели под ногами; сколько себя помню, лестница всегда скрипела. В детстве это часто разоблачало при попытках тайком покинуть комнату ночью. И, возможно, в этом и заключался смысл. В этом доме ничто не должно остаться без контроля, лестничный скрип — как нить паутины, тянущаяся к сидящему в центре пауку — моему отцу. И вот теперь и я попал в сети.

     Поднявшись, я прошёл мимо своей двери, уборной, комнаты Брайана, и чем ближе к двери кабинета, тем сильнее у меня сводило дыхание. На самом пороге я остановился, слушая, как гулко бьётся в грудной клетке сердце.

     Но выбора не было. Выбора не было с самого начала. Мой кошмар заключался именно в этом: будь у меня выбор, ничего этого не случилось бы. И я бы не был вынужден заходить в клетку с голодными львами.

     Я не виноват. Не моя вина. Выбора не было.

     Больше не медля, я взялся за ручку и решительно вошёл внутрь.

     В кабинете тоже царил полумрак, лишь пламя безопасной лампы на письменном столе выхватывало из темноты корешки бесчисленных томов, выстроившихся вдоль стен. Отец, сидя за столом, яростно царапал пером бумагу.

     — Садись, — сказал он, не отрываясь от своего занятия.

     Осторожно, как бы стараясь не будить спящего зверя, я подошёл и присел на краешек стула. Скрипело перо, время от времени отец останавливался, чтобы обмакнуть кончик в чернильницу, взять очередной лист или взглянуть на разбросанные по столу записи. Я старался сохранить внешнее, если не внутреннее, достоинство, и потому изучал свои ногти.

     Странное дело, раньше кабинет казался мне таким притягательным. Сюда было так трудно попасть, и за всю жизнь я оказывался здесь, может быть, не больше полудюжины раз. Книги манили, они казались загадочными гримуарами, какие собираются злыми волшебниками для своих мрачных целей: вырвать из человека душу, подчинить его волю… Как оказалось, таинственные названия были всего лишь заголовками медицинских справочников. Может ли быть что-то более скучное и обыденное, чем медицинский справочник? Надгробный памятник людям, не разу ни поднявшим голову, чтобы взглянуть на звёзды, потому что они были слишком заняты изучением перистальтики кишечника, работой пищевода, химическим составом гноя.

     В свете лампы тускло блестел висящий за спиной отца герб дома Милтонов. Буквы были едва видны, но я и так знал, что написано на серебряном картуше. Totus mundus ante me est. Передо мной не было целого мира. Не было даже самой малости. Будущее закрывал абсолютный непроглядный мрак, самый худший из всех возможных видов тьмы: мрак неизвестности. Я не знал, что будет дальше. Тревога грызла мне сердце.

     Что, если мне попытаться объяснить?

     — Отец, — сказал я слегка дрожащим от волнения, которое мне не удалось толком скрыть, голосом, — ты, должно быть, удивлен столь и неожиданным и ранним моим визитом. Позволь мне…

     Отец молча изучал документы. Его действиям была присуща некоторая жадность: как если бы голодный дорвался до миски с похлебкой. Он свирепо переворачивал страницы, его взгляд шарил вверх и вниз, влево и вправо. Я изучал ногти.

     Так прошло еще пятнадцать минут. Наконец шелест бумаги, стук дождя в окно постепенно убаюкали меня, и я все чаще стал проваливаться куда-то в мутную неопределенность, чистое небытие, не облагороженное даже видимостью порядка. Из этого оцепенения меня вывело покашливание. Распрямившись, я увидел, что отец закончил читать и, сложив пальцы пирамидкой, пристально глядит на меня.

     В его глазах я прочитал всё.

     Объяснять что-либо было бесполезно. Он уже знал. Не знаю как, каким-то неведомым мне чутьём, но он уже знал.

     — Тут сказано, что консилиум соберётся через неделю, — сказал он.

     Я встрепенулся.

     — Я готов, я…

     — Ты на него не попадешь, - невозмутимо продолжил отец.

     Что?

     Мой разум словно с разбегу ударился в бетонную стену.

     Это… Это было совсем не то, что я ожидал услышать.

     — Я пока не знаю, как именно. Но я не собираюсь отдавать своего сына на расправу этим горе-целителям.

     Он помолчал.

     — У твоей матери разыгралась мигрень из-за погоды. Она взяла Елену и уехала в поместье. Вероятно, на этой неделе с тобой приключится приступ загадочной болезни, и ты будешь вынужден отправиться следом за ними.

     Я сидел ошарашенный, не в силах вымолвить и слово. Отправиться следом? Что, разрази меня гром, здесь происходит?

     — Дальнейшее пока неясно. Но я что-нибудь придумаю. Тем временем… — Отец наклонил голову и некоторое время не шевелился. — Для всех остальных ты вернулся, потому что излишне загорел. Ты останешься в Лондинуме, пока твоя кожа вновь не приобретёт бледный оттенок. — Он окинул меня взглядом. — Примерно как сейчас. Завтра получишь тональный крем.

     — Отец, — вскричал я в ошеломлении. — Что…

     — То, что это случилось, и случилось именно сейчас, — оборвал он меня железным тоном, — неправильно, неуместно и плохо. Ты не можешь даже представить, на краю какой бездны мы оказались. Смотри.

     Он взял чернильницу. Тонкие длинные пальцы музыканта, которыми отца наградила природа, сжались со всей силой, и во все стороны полетели осколки. Чернила забрызгали всё вокруг и оставили на столе широкие лужи, впрочем, быстро превращающиеся в расползающиеся по бумаге пятна.

     Я молча смотрел, как брызги уничтожают работу отца за последние несколько часов, судя по объёму.

     — Беда, которая нам грозит, достаточно велика, чтобы занимать мою голову на протяжении многих суток без перерыва. И тут появляешься ты, преподносишь мне этот... сюрприз. Скажи, — он приблизил ко мне голову, — приложил ли ты все старания, все усилия, чтобы этого не случилось?

     — Не было выбора, — пробормотал я.

     Отец помолчал. Его глаза впились в моё лицо.

     — У меня тоже его нет, -- наконец сказал он, словно нехотя. — Речь идёт не о твоём голосе совести, страхах, сомнениях и тому подобной ерунде, но о действительно важных вещах. Ты не будешь думать, готовиться, на что-то решаться. Ты будешь исполнять то, что я говорю, беспрекословно и не переспрашивая. Понимаешь ли ты, что я сказал?

     Не решаясь ответить, я кивнул.

     — Завтра ты получишь тональный крем. Ты приложишь усердие, ты тщательно нанесёшь его на кожу. Ты изобразишь убедительный загар. Когда кто-то спросит тебя, как ты здесь оказался, ты укажешь на него. Понимаешь ли ты, что я сказал?

     Я кивнул.

     — С божьей помощью мы пройдем через это нетронутые. Как утёс, о который бьются волны, но он остается незыблемым. Если только тебе не придёт в голову совершить что-нибудь героически глупое, как в твоих любимых книгах. Это всё. Теперь иди. Ты принёс ещё один источник головной боли. Я совершенно не рад твоему появлению, сын.

     Я вскочил с места и как можно скорее выбрался наружу. Лишь захлопнув дверь и прислонившись к ней спиной, смог я отдышаться и собраться с мыслями. Пропустить консилиум? Подделывать загар? Ещё один источник головной боли? Край бездны? Что же такое может происходить, что его реакцией будет это?

     Я думал, что моё положение ужасно. Теперь же я начал в этом сомневаться.

     Встав у перил, я глядел вниз на жирную тень каминной решётки, заползшую на ковёр. В голове роились мысли. Какая такая опасность может угрожать отцу? Нет, не только отцу. Он сказал «нам». Я, Брайан, Елена — вся семья под угрозой. Может быть, его хотят лишить лицензии? Отобрать наше имущество? Нет. Что-то по сравнению с чем, то, что я совершил — ничего не значащая мелочь, источник головной боли…

     Я услышал, как открывается дверь. Из моей комнаты вышел Чарльз.

     — Сэр Уильям, я перенёс ваши вещи и подготовил комнату. Марта готовит ужин. Вы обязательно должны подкрепиться после долгого пути.

     — Конечно, — сказал я, постаравшись изобразить лёгкую непринужденную улыбку. — Спасибо, Чарльз.

     — Не стоит благодарности, сэр.

     Перед тем, как спуститься, я посетил уборную. Из висящего над раковиной зеркала на меня взирало чужое лицо, но что именно делает его чужим, понять было трудно. Волосы того же соломенного цвета, нос на том же месте. Вглядываясь в отражение, я наконец осознал, что другими стали глаза.

     Теперь они выглядели опалёнными.

     Затравленными.

     Может ли произойти со мной что-то хуже того, что уже произошло? Не желая смотреть в эти чужие глаза, я плеснул в лицо воды и взялся за мыло. Ладони тёрли лицо яростно, где-то в глубинах подсознания я, наверное, надеялся смыть этот взгляд. Закончив, я тщательно промыл всё водой, насухо вытерся махровым полотенцем, и лишь затем вновь взглянул в зеркало.

     Не получилось.

     Ну и ладно. Не очень-то и хотелось.

     В столовой горел свет. Чарльз успел всё накрыть и сервировать так, словно ожидался визит по крайней мере герцога. Хотя на самом деле я был бы доволен и местом на кухне. Марта приготовили сэндвичи с холодной говядиной, дожидавшиеся меня на фарфоровом блюде по соседству с маленьким чайником, соусницей тикка массалы и тарелкой с ломтиками обжаренного картофеля. Чарльз вытянулся вдоль стены, готовый немедленно исполнить любое поручение.

     Однако всё это было совершенно излишне. В таком состоянии мне кусок в горло не полезет.

     Практика, однако, со всей убедительностью доказала обратное. Не успел я и опомниться, как два сэндвича пропали, навек погрузившись куда-то в недра Уильяма Милтона. Внезапно я почувствовал, что очень голоден. Должно быть, это естественно, учитывая, какую дистанцию я преодолел за день, но…

     Еды, которой казалось так много, едва хватило, чтобы утолить аппетит. На моё счастье, в столовой появилась Марта с подносом в руках. Она принесла йоркширский пудинг.

     — Сэр Уильям, — произнесла она, пока я торопливо прожёвывал пищу, — так приятно вновь вас увидеть. Пожалуйста, простите за скудный стол, если бы мы раньше узнали о вашем возвращении…

     — Нет, прекрасно, — пробормотал я с набитым ртом. — Всё просто прекрасно.

     Марта просияла. Хоть она и была старой грузной женщиной, в ней присутствовала какая-то скрытая красота. Когда она улыбалась, то вся словно светилась изнутри. А похвалить её стряпню было наинадёжнейшим способом эту улыбку вызвать.

     — Очень жаль, что вы разминулись с Еленой. Она начала рисовать, и теперь каждый день радует нас новыми творениями. К сожалению, леди Анна занемогла. Явился доктор Уилкс, он предписал прогулки на свежем воздухе. Да разве здесь можно найти свежий воздух?

     — Отец говорил об этом, — сказал я, наконец-то проглотив особо упорный кусок.

     — Хорошо, что он нашёл время поговорить с вами. Сэр Роберт в последние дни страшно занят.

     — Да, он упоминал о каких-то проблемах.

     — О, не волнуйтесь, сэр, ничего серьёзного, — вставил свое слово Чарльз. — Конец года, сдача отчетности. В медицинском совете сейчас идут ожёсточенные баталии.

     — Да вы ведь сами знаете, как ведутся дела в советах, — сказала Марта.

     — Схватка бульдогов под ковром, — пробормотал я, отставляя в сторону опустевшую чашку чая. Чарльз тут же подошёл, чтобы наполнить новую. — Кто на этот раз?

     — Дела лордов — это дела лордов, — почти пропела Марта. — Мы простые люди, не разбирающиеся в подобных вещах. Моё дело — мыть посуду.

     — Разве Харрис не сказал, — произнёс я, перед тем как прикончить очередной сэндвич, — что каждая кухарка должна уметь управлять государством?

     — Харрис также сказал, что каждый сверчок знай свой шесток, — торопливо сказал Чарльз, отступая в сторону.

     Марта замолчала. Я видел, как они с Чарльзом обменялись взглядами. Что ж, у всех есть свои секреты. Раньше это вызвало бы у меня любопытство. Теперь у меня появился свой.

     Так что вместо этого я подумал о том, как же всё-таки хорошо, как же чертовски здорово иметь слуг. Этого вида роскоши я совершенно лишился в училище.

     Я окунулся в заботу, как в тёплую ванну, и моё сознание начало растекаться подобно куску разогретого масла. День уже не казался настолько плох. И когда, через десять минут, войдя в свою комнату, я обнаружил постель готовой, рюкзак — разобранным, вещи — аккуратно сложенными, это воспринялось как само собой разумеющееся.

     Комната моя, весьма скромная, пожалуй, и не могла претендовать ни на что кроме звания «узкий пенал»: по сравнению с ней и казарма в училище казалась верхом роскоши. Я никогда полностью не одобрял и не мог смириться с тем, что живу в самой маленькой комнате нашего дома: щели, где едва хватает места для кровати, комода и письменного стола. Даже и младшему сыну не пристало жить в таких условиях. Но сейчас я не испытывал ни малейшего недовольства: эти тесные стены казались лучшими стенами на свете.

     Я с готовностью нырнул в комнату, как загнанный зверь, преследуемый стаей разгневанных собак, забивается в нору.

     Чарльз разложил мои книги на столе. Джиму Хопкинсу, принцу Флоризелю и другим принцам, вероятно, придётся подождать некоторое время. Едва ли в ближайшие дни у меня возникнет желание погрузиться в выдуманные миры, когда мой собственный рушится. Вместо этого я открыл чёрный кожаный переплёт библии и некоторое время листал полупрозрачные страницы, пока не нашёл нужное место.

     — Dixit Dominus Domino meo: Sede a dextris meis, — сказал я, и голос мой был твёрд. -- Donec ponam inimicos tuos: scabellum pedum tuorum. Virgam virtutis tuae emittet Dominus ex Sion: dominare in medio inimicorum tuorum. Tecum principium in die virtutis tuae in splendoribus sanctorum: ex utero, ante luciferum, genui te. Juravit Dominus, et non poenitebit eum: Tu es sacerdos in aeternum secundum ordinem Melchisedech. Dominus a dextris tuis; confregit in die irae suae reges. Judicabit in nationibus, implebit ruinas; conquassabit capita in terra multorum. De torrente in via bibet: propterea exaltabit caput.

     Слова книги утешили меня, моя душа была изрядно успокоена; с трудом стянув непокорную одежду, я потушил свет и забрался в кровать, чтобы немедленно провалиться во мрак небытия, не отвлекаемый ничем кроме шорохов дождя и моих невесёлых мыслей.

     Поворочавшись десяток минут, я встал, зажёг свет обратно и принялся мерить комнату шагами. Шесть шагов в длину, три шага в ширину. Я перепроверил это несколько сотен раз, прежде чем погрузить комнату в темноту и снова улечься.

     Спустя ещё некоторое время я вновь встал, на этот раз даже не утруждая себя лампами. Шесть в длину, три в ширину.

     Вероятно, это будет долгая ночь.

     — Нет!

     Я выкинул вперёд руку и проснулся.

     Передо мною белел потолок. Некоторое время я бессмысленно смотрел на него, пока не осознал, что нахожусь у себя в спальне на втором этаже особняка Милтонов в Лондинуме.

     Я насилу протер глаза и потряс головой, как бы сбрасывая с себя дурной, висящий вокруг рваными клочьями сон.

     Все ж в больших кошках есть нечто пагубное и неправильное. Я бы затруднился описать, какую степень презрения и негодования они во мне вызывают; могу лишь сказать, что она весьма высока.

     Снизу раздавался шум, звон посуды, приглушенные досками пола голоса. Не гостиная, столовая. Я с ужасом осознал, что скорее всего проспал завтрак. Наказание за нарушение режима — порка. Но я не в училище, нет… В доме своего отца, что ещё хуже.

     И мысль об этом вырвала меня из тесных объятий сна назад ко всем невзгодам и бедам, от которых я сумел на несколько часов улизнуть. С удивлением я обнаружил, что по сравнению с моей реальностью даже кошмар, в котором присутствуют большие кошки — нечто милое, спокойное и уютное, тихая гавань, любезная моему сердцу.

     Другим якорем, привязывающим к земле, послужил стоящий на столе рядом с библией флакон. Вчера его не было. Некоторое время я тупо смотрел на коричневую бутылочку, пока глаза наконец не сфокусировались достаточно, чтобы разобрать буквы на этикетке. «Удивительнейший колониальный загар полковника Брэдсли». Сбоку от надписи был изображен, по-видимому, этот самый Брэдсли, однако картинка оказалась слишком условной, чтобы сказать наверняка, полковник ли он и достаточно ли колониален его загар.

     Схватив бутылочку, я скрылся в ванной и некоторое время сосредоточенно полоскал лицо ледяной водой, пока наконец мое сознание полностью не прояснилось. Я взглянул в зеркало. У Уильяма Милтона передо мной по-прежнему не было никаких ответов на вопросы о грядущем. Поэтому я отвернулся к окну. Вчерашний дождь полностью закончился, за окном белел кусок неба. Слегка сдвинувшись в сторону, я мог увидеть за углом соседнего дома часть улицы и подсыхающие на ней лужи.

     Это было уже что-то. По крайней мере, со знаменитой лондинумской сыростью, кажется, бороться не придётся.

     Вырвав из флакончика полковника Брэдсли пробку, я капнул на палец толику густоватой масляной жидкости и принялся тщательно втирать в кожу лица, не забывая и о шее. Это сработало, и на удивление хорошо. Взглянув в зеркало, я обнаружил, что передо мной стоит настоящий арап, такой чёрный, что мне даже немного захотелось придушить (несуществующую) жену.

     Это, конечно, был перебор. И следующие десять минут я провёл, пытаясь оттереть зелье полковника. Состав оказался водоустойчивый, что являлось скорее преимуществом, однако сейчас стало моим злейшим врагом. Результатом тяжких усилий стали тигровые полосы, неравномерно покрывавшие всё лицо. Как следует их оглядев, я решил, что так даже лучше. Это было как если бы существовала не просто опасность, но болезнь уже глубоко пустила корни в организме.

     Правда, если я не ошибаюсь, подобная чересполосица свидетельствовала скорее о нахождении при смерти.

     В столовой меня встретили полупустые тарелки. Отец лишь на секунду поднял глаза, чтобы увидеть мое полосатое лицо. В его глазах я прочитал недовольство и презрение. Он, впрочем, немедленно вернулся к жареным сосискам. Человек, сидящий рядом, к сожалению, не одарил меня подобным образом: его отмеченное печатью порока лицо исказилось в неприятной улыбке.

     — Братец! Вот это неожиданность!

     — Доброе утро, отец, доброе утро, Брайан, — сказал я, усаживаясь за стол. Чарльз принялся накладывать на тарелку омлет, сосиски, фасоль, грибы и другие атрибуты приличного завтрака, которые мы столь часто принимаем за признаки благополучия и счастья, в то время как они оставляют нас опустошёнными и с неуёмной тяжестью в желудке.

     — Как ты здесь оказался, Уильям? — почти ласково поинтересовался Брайан, беря бисквит. — Выглядишь плохо, братец.

     Я заметил, что отец вновь смотрит на меня.

     — Ммм, — сказал я неопределённо, просто чтобы что-то сказать. — Ум… — Не зная, что сказать, я подцепил кусочек омлета и принялся жевать. Тщательная работа челюстями позволила выиграть несколько секунд, за которые мне пришла в голову следующая мысль. — Восхитительный вкус! Должно быть, дюсолейские продукты. Не могу описать словами, как я скучал по стряпне Марты. Брат мой, ты должно быть, и сам помнишь, что в Сэндвелле кормят совсем иначе, и даже сам воздух там меняет вкус таким образом, что…

     — Кажется, ты хотел поведать, по какой причине ты оказался здесь с нами в середине октября, — заметил отец, орудуя ножом.

     — М, да, я как раз собирался об этом сказать, — медленно произнес я. — В общем, я случайно открыл лицо и обгорел на солнце.

     — Обгорел? Братец, ты похож на бенгальского тигра, — сказал Брайан. — Ты что, полосовал куфию ножом?

     — Действительно, — сказал отец. — Твой вид, Уильям, крайне необычен.

     Я знал, что перестарался.

     — Это из-за зачёта по выживанию.

     — Ах да, — сказал Брайан, — второкурсники же сдают его в начале года. Но ведь тебя должны были снарядить соответствующим образом?

     — В общем, в какой-то момент я отбился от остальных. Пока я догонял группу, мне повстречался лев.

     — И он изорвал твою куфию, - произнес Брайан.

     — Не совсем, не совсем, — как бы задумчиво протянул я и снова принялся за еду, пытаясь придумать, что сказать дальше. В голову, к сожалению, ничего не пришло. — В общем, много всего случилось за короткий промежуток времени, и да, на некоторое время я остался с непокрытой головой. Могу лишь заверить, что здоровье моё в полном порядке.

     — Как жаль, — сказал Брайан. — Оставь этот лев тебе парочку шрамов, братец, тебя, может быть, перестали бы принимать за девочку.

     Я отрезал кусок сосиски и принялся жевать.

     Мой брат… Я, конечно, любил своего брата. Просто считал, что его чуть больше, чем нужно. Брайану следовало бы уделять часть времени вещам вроде несуществования.

     — Совершенно недопустимо говорить такие вещи своему брату, Брайан, — сказал отец.

     Я, однако, не нуждался в защите. Уже более шестнадцати лет я имел неудовольствие называть Брайана своим братом, и за это время привык к его шуткам.

     — Думаю, Брайан, — произнес я, — было бы неверно считать, что другие тоже испытывают подобные трудности с различением девочек.

     — Совершенно недопустимо говорить такие вещи своему брату, Уильям, — сказал отец. — Если бы ваша мать услышала вас, она была бы крайне огорчена.

     Он произнес это в типичной для себя манере, где сердитость и раздражение каким-то удивительным образом сочетались с крайними равнодушием и безразличием.

     — Чарльз, не мог бы ты… — начал я.

     — Сию минуту, сэр, — сказал Чарльз и, взяв со стола изящный фарфоровый чайничек, принялся наполнять мою чашку горячим ароматным напитком.

     — Между прочим, — сказал отец. — Я заметил, что ты прошел мимо газеты.

     Газеты? Какой газеты?.. Видимо, я ещё не до конца проснулся, потому что лишь через несколько секунд шестерёнки в голове прокрутились и встали в надлежащую позицию.

     — О. Боюсь, отец, я утратил эту привычку в Сэндвелле. Там время от времени случаются перебои с поставкой свежей прессы.

     — Однако сейчас ты не в Сэндвелле.

     Нехотя я оглянулся. Газета лежала неподалеку на столе. Жёлтую бумагу пересекали печатные буквы «Утренняя почта».

     Не то чтобы мне хотелось её читать. Однако традиция есть традиция. Лондинумский джентльмен должен читать газету, сидя за завтраком. Десять тысяч столовых с десятью тысячами завтраков, десять тысяч джентльменов, протягивающих руку за десятком тысяч свернутых в одинаковые рулоны газет. Десять тысяч заводных человечков. Традиция, разумеется, не учитывала, что в жизни джентльмена могут быть и большие проблемы, чем оказаться не в курсе последней светской хроники.

     Отец напряжённо буравил меня взглядом и расслабился лишь когда я развернул газету и принялся изучать первую страницу.

     — Нет ли там заметки о тебе? — добродушно спросил Брайан.

     Я предпочел оставить эту реплику без внимания. Всю первую полосу занимало подробное описание последнего заседания парламента, сочиненное на том ужасном, полном крючков и неожиданных заусенцев диалекте английского, которым пользуются адвокаты и неграмотные журналисты. Этот текст был словно бурелом в джунглях, он требовал всего внимания и концентрации, чтобы продраться через хитросплетения юридических терминов. Награда была соответствующей: прочитав статью, я узнал, что заседание, посвященное обсуждению проблемы, которую я понимал не вполне, завершилось без видимых результатов, за исключением того, что лорды в левой половине зала уличили лордов в правой половине в диверсии и измене, а те левых — в саботаже и предательстве. В конце автор заключал, что Бретт-Истонским соглашениям нет альтернативы, а соответствующее решение будет приведено в силу с одобрения большинством или без оного.

     Я, разумеется, понятия не имел, что такое Бретт-Истонские соглашения. Вместо того, чтобы размышлять над данным вопросом, я взял нож и принялся намазывать на тост абрикосовый джем.

     Вторая полоса оказалась не сильно живее.

     Шахтёрская республика требует уменьшения квот

     Недовольство шахтёров текущими тарифами всё нарастает. Как стало известно «Почте», на днях Республика в своём традиционном разбойничьем стиле отправила ноту протеста, больше похожую на письмо с угрозой, где заявляла о крайней несправедливости текущей ситуации с поставками легких металлов и о реакции на данную несправедливость, которая обязательно последует в самое ближайшее время. По этому поводу в Дюсолее было созвано экстренное совещание. Секретарь горного совета сэр Роджер Маунт утверждает, что опасаться нечего, все подписанные договоры продолжают действовать и не подлежат дальнейшему обсуждению. «Пустые угрозы бездельников, желающих и дальше продолжать жить за наш счёт. Под руководством Баттер-Роя мы многое спускали им с рук, и это результат подобной безответственной политики», прокомментировал он текст обращения. См. далее на стр. 6

     Тоже очень интересное и поучительное сообщение. Шахтёрская республика бастовала и требовала на протяжении всей моей жизни. Полагаю, что и за пятьдесят лет до того. Поэтому я опустил взгляд на следующую новость.

     Необычный кит замечен у побережья Исландии

     Наш корреспондент в Рейкъявике сообщает о примечательном случае. Местные рыбаки утверждают, что во время очередного похода повстречали в открытом море чудного кита. Зверь был покрыт перламутровой шкурой, переливавшейся на солнце всеми цветами радуги, размерами был с маленький остров, а его пение разносилось на многие мили вокруг. Экологические организации утверждают, что это чудесное обнаружение того самого загадочного…

     Я опустил взгляд на следующую новость.

     Сумасшедший ученый объявляет о научном прорыве

     Все из нас наслышаны о сэре Чапеле, годами проводящем безумные эксперименты за стенами своего дома. Деятельность мистера Чапеля получила широкое освещение в прошлом году, в связи с выпуском облака опасного газа в районе Венус-Плэйс, после которого совет по научной этике был вынужден возбудить расследование. Мистер Чапель провел два месяца за решеткой и лишь чудом остался за свободой.

     Однако, похоже, это ничему не научило безответственного горе-исследователя. Вчера сэр Чапель объявил, что намерен выступать на заседании Королевского Сообщества Любителей Натуральной Философии с докладом о результатах своих исследований, которые, по словам мистера Чапеля, носят абсолютно беспрецендентный характер. Редакция «Почты» от всей души надеется, что никто не пострадает. Подробнее о предстоящем заседании см. на стр. 7.

     Уныние.

     Мёртвый Король наносит очередной удар

     Мистер Доминик Бонье скончался у себя дома, в кругу друзей и родственников, в возрасте шестидесяти шести лет. Вдова была безутешна и прорыдала все глаза на похоронах. Однако каково же было удивление мадам Бонье, когда через несколько дней она обнаружила, что счет ее мужа полностью опустошён. Дальнйшее расследование показало, что деньги были сняты не кем иным, как самим мистером Бонье. Можно считать подтверждённым, что мистер Бонье и его семья стали очередными жертвами опасного преступника, известного как Мёртвый Король. Люди обеспокоены, а тем временем власти Города распорядились об усилении охраны кладбищ и колумбариев. См. далее на стр. 8

     Скука.

     Королевства буров расширяются на запад

     Тревожные новости из Трансвааля. Как сообщает наш специальный корреспондент, африканеры в одностороннем порядке приняли решение расширить границы своих территорий и основать не одно, но сразу целых шесть новых поселений на западном берегу Уайткей Ривер. В данный момент на выделенных территориях уже ведутся работы. Ни один из европейских послов не был поставлен об этом в известность.

     Мировое сообщество единодушно осудило сей акт беспринципного милитаризма и экспансионизма. «Варварство, сущее варварство», прокомментировал мистер Дювилье, возглавляющий Коалицию Афро-Европейского Содружества. «Так могут действовать только люди без совести, полностью морально деградировавшие существа.» Как стало известно, Ватикан также дал крайне отрицательную оценку происходящему. Но почему молчит Валантэн? См. далее на стр. 9

     Тщета.

     Как будто глубокоуважаемая редакция «Почты» нарочно решила уморить меня дурно написанными статьями ни о чём. Вместо того, чтобы разбираться с китами, королями и бурами, я сразу перешёл в раздел объявлений. Взгляд рассеянно скользил по предложением о съёме и сдаче в аренду жилья, организации охотничьих экспедиций, поиске репетиторов и тому подобному вздору, наполняющему жизни счастливо избавленных от настоящих трудностей и невзгод. Колонку светской хроники я прочитал до середины и тут остановился.

     Перечитал ещё раз. Буквы остались на прежнем месте и даже в том же порядке.

     — У Брэнсонов бал? Сегодня?

     — Кажется, юбилей тётушки Мэри, — равнодушно проронил Брайан.

     Но это же… Это же…

     Это же прекрасно, чёрт побери!

     Испугавшись божбы, я немедленно перекрестился в уме.

     — Как жаль, что у тебя не получится посетить сие празднество, — сказал отец.

     — У меня не получится? На самом деле, мне казалось…

     — Мы не всё знаем о состоянии твоего здоровья, — оборвал он. — Доктор Рейнхарт обещал навестить нас завтрашним утром. До этого момента покидать дом тебе было бы опасно, это означало бы играть в лотерею, ставка в которой — жизнь жителей нашего города.

     Я отхлебнул чаю и задумался, не следует ли взять ещё одну мягкую дюсолейскую булку.

     — Однако, если бы у них была хоть тень подозрения, я бы просто не смог пересечь кордон…

     — Бог не играет в кости со вселенной, — подытожил отец. — Чарльз, пожалуйста, спусти вниз ящик с литерой Р. Я намерен поработать с документами в гостиной.

     Поклонившись, Чарльз удалился. Отец будто нехотя встал из-за стола и побрел к дверям. Его фигура приобрела сгорбленный вид, как будто сверху давила невидимая скала. Лишь усы топорщились в привычной пассивно-агрессивной манере.

     Пристыженный, я закончил завтрак в молчании. Аргумент к теологии был, разумеется, непобедим, однако ум все равно продолжал перебирать различные варианты. Так мы обычно ведем себя на краю катастрофы, ещё не в силах осознать случившегося, до последнего предпочитая не замечать разворачивающуюся впереди бездну…

     Я осознал, что если не посещу бал, мою жизнь можно считать оконченной.

     Возможно, я продолжу свое существование, буду так же дышать, есть, пить и радоваться жизни. Но без милой Энн, без её глубоких глаз, без её чарующего голоса это будет не более чем бренным существованием неодухотворенной оболочки. Совершенно, решительно, крайне невозможно пропустить этот бал. Я представлял, как лежу лицом в воде, смертельно бледный в момент своего горчайшего триумфа, ленивая речная вода вяло перебирает рассыпавшиеся кудри человека, который страдал, и вот в последний момент принял такое ужасное решение...

     Я, правда, не знал, где в Лондинуме можно найти реку.

     С другой стороны, я не мог нарушить волю отца. Это было бы решительно неприемлемо, попрание всех традиций, это было бы… Возмутительное бунтарство.

     В тяжёлых думах я вернулся к себе в комнату. Как сказал великий классик древности, «трагедия — это когда все правы». Крушение моих мечтаний под суровым локомотивом реальности было несомненной трагедии, я не знал, как разрешить сложившееся противоречие. О, эти безжалостные удары судьбы!

     Удары, однако, были в дверь. Встрепенувшись, я бросился открывать. На пороге стоял Брайан. По лицу его бродила нехорошая ухмылка.

     — Итак, братец, — немедленно начал он. — Я вижу, что у тебя неприятности.

     — Право, я сам в состоянии справиться со своими трудностями, — сказал я чуть более резко, чем следовало. — Твоя помощь не требуется.

     — Однако ты хочешь пойти к Брэнсонам. Ведь если ты не увидишь милой Энн, её глубоких глаз, не услышишь её чарующего голоса, твоя жизнь будет не более чем бренным существованием неодухотворенной оболочки.

     Мне на секунду захотелось, чтобы у меня, подобно герою «Странной истории мистера Кента», был дар огненного зрения, безжалостные бьющие из глаз лучи, в которых люди бы корчились и страдали, неимоверно крича, пока их плоть обращалась бы в пепел.

     — Я, кажется, не давал тебе разрешения читать мои стихи, Брайан, — мягко сказал я.

     — Расслабься, братец, они все равно бездарны. — Он заглянул в комнату. — Так ты впустишь меня или нет?

     — Проходи скорей. — Я захлопнул за ним дверь. — Так о чём ты хотел поговорить?

     Брайан неторопливо уселся на мой стул и принялся вальяжно на меня смотреть.

     — Что, если я скажу, — произнёс он, — что мог бы помочь тебе покинуть дом и вернуться обратно так, чтобы никто ничего не заметил?

     Я подумал.

     — Это было бы крайне учтиво с твоей стороны, придти на помощь брату в трудную минуту.

     Я подумал ещё. Брайан улыбался, и улыбался он нехорошо.

     — Я, однако, не вполне понимаю, как мог бы вернуть долг учтивости по отношению к тебе.

     — Все очень просто, — сказал Брайан. — Когда ты придёшь на бал, ты должен будешь отдать мне то, чего меньше всего ожидаешь там увидеть.

     — А именно?

     — Разве это так важно?

     Я собрал все полученные сведения на доске своего ума. Брайан предлагал разом решить все (ну хорошо, почти все) мои проблемы в обмен на некую услугу, которую он предпочел бы от меня скрывать. По-видимому, потому что считал, что я откажусь, узнав в чём дело.

     Однако он также предлагал разом решить почти все мои проблемы. Решение было очевидным.

     — Я был рад пообщаться, брат мой, — механическим голосом произнес я. — Однако сейчас тебе стоит удалиться. У меня есть дела.

     — Ты не согласен? — слегка удивленно произнес он.

     — Брайан, хоть я на несколько лет моложе и не так опытен в вопросах жизни, и я даже готов признать, что я не так умён, талантлив и ярок, как ты, я, однако, не слабоумный. Я не могу пойти на соглашение, условия которого мне не известны.

     — Ты воспринимаешь всё слишком серьезно, — протестующе сказал он. — Это ведь просто шутка…

     Я уставился сквозь него взглядом скучающего демона с доходом от ста тысяч фунтов в год.

     — Ладно, ладно, я расскажу. Хотя право, подобная эмоциональность неуместна, когда речь идёт о таком пустяке…

     Он быстро изложил суть дела.

     Я подумал.

     — Просто повторю, брат мой, потому что мне кажется, я не всё хорошо расслышал. Ты хочешь, чтобы я, пользуясь тем, что гости отвлечены, вломился в кабинет хозяина дома и украл оттуда некую связку ключей.

     — Я бы не стал формулировать это таким образом. Можешь считать, что хозяин дома уже разрешил мне на время заимствовать эти ключи. Он, просто пока не в курсе.

     Я думал, я думал, я напряжённо думал. Primo, задуманное предприятие представлялось рискованным и опасным. Пускай даже никто из хозяев и гостей не увидит, там было много слуг. Secundo, нарушать законы гостеприимства подобным образом было бы крайне неприемлемо. Tertio, исходя из того, что за ключи лежали в кабинете сэра Брэнсона, последствия сей выходки могли оказаться непредсказуемыми. Я смутно догадывался, что хочет осуществить Брайан, и в животе моём рождалось нехорошее чувство. Quarto, возможность увидеть милую Энн несомненно соизмерима с теми рисками, на которые придётся пойти.

     Было ещё в-пятых и в-шестых, но я забыл, как сказать это на латыни, а потому решил не продолжать.

     — Кто ещё знает?

     — Эдди Уонкер, — нехотя произнёс Брайан.

     — Можем ли мы доверять ему? Он ненадёжен.

     — Без него ничего не получится.

     Я тщательно взвесил все за и против и пришёл к решению.

     — Согласен.

     Брайан просиял. Встав, он пожал мне руку.

     — Наконец-то я слышу слова не девочки, но мальчика.

     — Как ты намерен осуществить мой побег?

     — Оставайся в комнате, — велел он. — Вскоре тебе дадут знак. Всё, что останется — сделать один шаг в неизвестность.

     Он удалился, оставив меня в тревоге и радостном предвкушении. Некоторое время я бесцельно кружил по комнате. Шесть шагов в длину, три в ширину. Затем в голову пришла иная мысль.

     — Чарльз! — прокричал я. — Чарльз!

     Через пару секунд, как мне показалось, майордом появился в комнате.

     — Чарльз, будь добр, отправь Брэнсонам мою визитную карточку.

     — Сэр Уильям, — нерешительно сказал Чарльз. — Сэр Роберт велел вам не покидать дом.

     — Я, тем не менее, хочу уведомить их о том, что ныне нахожусь в Лондинуме.

     — Будет исполнено, сию минуту, сэр, — сказал с поклоном Чарльз и удалился.

     Присев на край стула, я постарался сосредоточиться и погрузиться в размышления о предстоящих делах. В голове раз за разом прокручивались различные варианты происходящего, я уже был на балу, я уже действовал в соответствии с планом Брайана, каждый раз слегка иначе. Каждый раз всё заканчивалось катастрофой: меня ловили, отчитывали на глазах у всех (какой позор!), сообщали отцу, а милая Энн стояла потупив глаза, и я чувствовал исходящее от нее разочарование. Нет, этого допустить совершенно нельзя. И я начинал снова, стараясь не повторять предыдущих ошибок.

     Размышления вновь прервал стук в дверь. Чарльз принес переданное от Брэнсонов письмо. Дождавшись, пока он уйдет и покрутив головой в коридоре, нет ли кого поблизости, я захлопнул дверь и поскорей бросился к столу.

     Передо мной находился конверт из слегка бархатной розовой бумаги. Его бы полагалось открыть с помощью специального ножа, но тяжёлые времена заставляют выбирать тяжёлые решения. Так что я просто оторвал верх. На стол выпала карточка из плотного картона с золотыми краями. Витиеватый текст красными чернилами излагал:

     «Герцог и герцогиня Брэнсон просят мистера Уильяма Милтона составить компанию на балу в честь дня рожденья тетушки Мэри, который состоится в Брэнсон-Холле двенадцатого октября»

     Ниже были расписаны правила посещения и указание о том, что танцы начнутся в шесть часов вечера. Я взял в ладонь часы, тяжелый металл холодил кожу. Стрелки указывали на полдвенадцатого.

     На обороте карты было послание, записанное другими чернилами и другим почерком, возможно, не таким аккуратным, как на лицевой стороне, но в этот момент он показался мне самым милым на свете.

     «Мистер Милтон, с радостью я получила известие о том, что вы живы, здоровы и благополучно добрались домой. Возможно, вы согласитесь оказать честь, присоединившись к скромному празднеству, которое мы устраиваем сегодня в нашем особняке. Несомненно, вы привезли с собой множество историй, которые будет поучительно выслушать нашим гостям. Э. Ф. Брэнсон»

     Я обратил внимание, что над одной из букв i отсутствует точка. Вроде бы такая ничего не значащая мелочь, но как же много это означало!

     Поднеся карточку к губам, я осторожно поцеловал его, постаравшись вложить в поцелуй хоть каплю того почти религиозного трепета, который испытывал.

     С этим было улажено. Теперь следовало позаботиться о себе. Из ящика стола на воздух последовала кипа листов бумаги, исписанных уже совсем неуклюжим почерком (должен признать, я лучше обращаюсь с пистолетом, чем с пером). Большинство строк на всех страницах были зачёркнуты, но и того, что оставалось, как выяснилось, оказалось достаточно, чтобы скомпрометировать мою частную жизнь. Неприемлемо, совершенно неприемлемо.

     Крадучись, я вышел из комнаты с листами в руках. Удобно, когда в доме есть камин, равнодушная сырая глотка, которой всё равно, что глотать. Поленья, ветошь, низкокачественные вирши — всё пойдет в топку и превратится в чистый сияющий пламень, не оставив никаких следов.

     К сожалению, этому плану не дано было осуществиться. Гостиная была занята. В камине горели бумаги отца.

     Знак состоял в том, что в моё окно влетел мелкий камешек.

     Подойдя, я распахнул створки и выглянул наружу. Внизу стоял Брайан, запрокинув голову, яркие лучи солнца заливали его некрасивое лицо.

     — Отец отправился в город с частным визитом, — сказал он. — Марта пошла за покупками. Я отвлеку Чарльза, и ты тихо улизнёшь. Жди возле чёрного входа.

     — Но я не одет.

     — Возьми костюм с собой, мы кое-куда заглянем по пути. — Он пристально взглянул на меня. — Черт побери, братец, ты хорошеешь прямо на глазах. Должен сказать, мисс Энн, определенно, недурно на тебя влияет.

     На самом деле на меня недурно влияли те два часа, что я провёл в ванной, оттирая слишком тёмные места и замазывая светлые. Но романтическая трактовка тоже имела смысл.

     Наскоро собрав вещи, на мой взгляд вполне походившие на приличный костюм для бала, я свернул их в ком, и с тюком под мышкой приблизился к двери. Я услышал звуки шагов, скрип двери в комнату Брайана, а затем оттуда раздался голос:

     — Чарльз! Я не могу выбрать сорочку! Немедленно помоги мне.

     Майордом ходил тихо, крадучись, почти как кошка. Выждав некоторое время, я приоткрыл дверь и выглянул в щель. Лысина Чарльза маячила в коридоре, до меня донеслись обрывки разговора. Он как раз объяснял, что укороченный воротничок является последним писком моды, и сэр Брайан в нём может не сомневаться в своей неотразимости. Брайан сомневался и недоумевал.

     Не теряя времени, я выбрался наружу и осторожно двинулся по направлению к лестнице. Доски опасно поскрипывали под ногами. Как часто это подводило в детстве! Вот и лестница. Я прошел сквозь гостиную, как иной капитан ведёт судно через Магелланов пролив, бережно огибая каждое препятствие, коих там так много. Вещи имеют свойство быть особо твёрдыми, мешающимися и шумными, когда стараешься не шуметь.

     В столовой я остановился у прохода на кухню, вжавшись в стену и прислушиваясь. Не то чтобы я не доверял своему брату… Я не доверял своему брату. На моем месте так поступил бы всякий разумный человек. В глубине души я был уверен, что хитрый план с похищением ключей — не более чем предлог, чтобы выманить меня из дома и покрыть моё имя вечным позором или что-то вроде этого. Я бы поставил на это одиннадцать к восьми.

     Однако с кухни действительно не раздавалось ни звука. Быстрый взгляд внутрь: ничего. Лишь грязная посуда, немытые кастрюли и другой скарб стояли вокруг мойки, как приговорённые к смерти в ожидании казни.

     С превеликим тщанием, стараясь не произвести ни одного предательского звука, я пересёк кухню, должен признать, излишне маленькую, будто недостойную кормить весь славный в веках род Милтонов, и, наконец, оказался на свежем воздухе.

     Должен сказать, что он подействовал на меня опьяняюще. Это был вроде как первый глоток свободы для человека, десятки лет проведшего в заточении. Хотя я провёл в нём менее дня, да и заточением это назвать трудно… И всё-таки, эффект был несомненен. Я даже не подозревал до этого момента, насколько велика во мне тяга к свободе. С некоторой опаской пришлось признать, что я, наверное, всё-таки, бунтарь.

     Воздух свободы не портил даже запашок, доносящийся из мусорных баков. Встав под фонарём (обязательным для подобных мест; мусор вывозят в предрассветные часы), я принялся ждать. Брайан появился на углу через несколько минут.

     — Пошли, братец.

     Мы неторопливо двинулись по солнечной Пикадилли в сторону Мун-Гарден, ничуть не вызывающие подозрение два джентльмена, решившие прогуляться в недурную погоду. Разве что один из них по какой-то причине был в домашней одежде, показаться в которой на улице стыдно. Я чувствовал себя голым под неодобрительным взглядом прохожих, скользящих мимо в элегантных осенних нарядах. Однако таков нелёгкий путь революционера; и я постарался нести свое вынужденное дурновкусие, как боевое знамения, возвращая осуждающим меня лишь презрение.

     Было около трёх часов дня, солнечный свет изгнал с улиц ночные сомнения и страхи. Окна домов приветливо блестели, переулки уютно манили в них зайти, проезжающие мимо коляски не стучали, а словно осторожно перебирали колёсами, как бы пытаясь найти одну им ведомую ноту.

     — Далеко ли ты собрался, брат мой? — спросил я.

     — Нет, тут всего несколько сотен ярдов.

     — Я имею в виду, после того как получишь ключи.

     — Потише! — сказал он. — Не следует обсуждать это на улице.

     Он помолчал некоторое время, затем решился:

     — Я собираюсь в Город.

     — Что? — воскликнул я. — Ведь это очень далеко. Минимум несколько часов пути.

     — Во-первых, не так уж и далеко. Мы сможем провести там пару часов и вернуться ещё до завтрашнего обеда. Во-вторых, тебе не следует беспокоиться об этом. Ты в любом случае вернешься после бала, чтобы объясняться с отцом. Уверен, он в конце концов оценит по достоинству глубину глаз Энн.

     — Не думаю, что мой побег из дома окажется для отца фатальнее, чем твой побег из Лондинума, — сказал я. Хотя вообще-то именно так я и думал.

     — Он поймёт, он лишь с виду строгий, — благодушно рассудил Брайан.

     У меня перед глазами разлетелась чернильница. Впрочем, я не стал лишать брата его милых и по-своему понятных иллюзий.

     Это, однако, заставило меня по-новому взглянуть на то, хорошо ли я поступаю, ставя свои желания превыше доводов разума в момент, когда брат затевает эту свою опасную авантюру. Я некоторое время покрутил это в уме и признал, что хорошо, поскольку любовь не знает преград. Нарушение воли отца являлось потерей чести, отказ от визита к Брэнсонам — потерей лица.

     Немудрено, что голова шла у меня кругом. Тут было бы сложно и мудрецу.

     — Ты сказал «мы»?

     — Я и Эдди.

     — Ему нельзя доверять! — чуть более эмоционально, чем следовало, произнёс я. — Хорошего джентльмена не назовут Эдди. Его назовут Эдвардом или Эдуардом.

     — Как я объяснил тебе несколько минут назад…

     — Четыре часа назад.

     — Как я объяснил тебе чуть более нескольких минут назад, без Эдди ничего осуществить невозможно. Ключи — это только часть решения. Ты помнишь, кто отец Эдди, братец?

     Я подумал и вспомнил. В тот же момент на меня накатил ужас.

     — Это ловушка! Брайан, это ловушка! Отец Эдди, Эдди, Город — это всё ловушка!

     — Какая ловушка? О чём ты говоришь?

     Я и сам не знал, какая именно. Однако ощущение было таким стойким, что я не мог остановиться.

     — Они хотят похитить тебя! Дискредитировать! Возможно, убить!

     Брайан посмотрел на меня косо.

     — Я, понимаю, братец, я понял ещё по твоему утреннему виду, что тебе прилично напекло голову. Пожалуйста, постарайся держать симптомы в себе. С помощью Эдди я могу посетить Город, с моей помощью он может посетить Город, причём тут какая-то дискредитация, а тем более убийство?

     — Вспомни, кто отец Эдди, — умоляюще сказал я. Ведь это было очевидно, если отец Эдди, то…

     — Я помню. И что?

     Я сморгнул. Возникшее ощущение полностью пропало, как будто и не было. Я сам помнил, кем является отец Эдди, и решительно не мог понять, чем это плохо. Напротив, сейчас всё смотрелось вполне логично.

     — Ничего. Ты прав, — сказал я, чтобы хоть как-то сгладить последствия собственной постыдной паники.

     — Какова вероятность, что лейкотанат добрался до твоего мозга, братец?

     — Выше нуля.

     Мы замолчали. Пикадилли наконец кончилась, и мы оказались на Мун-Гарден. Заключенный в кольцо брусчатки, по которому туда и сюда сновали экипажи с надменными кучерами, перед нами раскинулся пышный осенний сад. Листья деревьев, ещё зелёные, кое-где подбило желтизной и рыжиной, а в глубине темнела каменная беседка. К югу от нас над алой черепицей белоснежный шпиль рассекал пополам небо и притаившееся за ним солнце. К северу ему противостояла куда более скромная колокольня Собора Святых Петра и Павла. Горгульи (а, может быть, то были химеры) взирали на меня свысока с неодобрением. Справа от собора тянулась ограда кладбища. Усевшаяся над воротами ворона глянула в мою сторону чёрным глазом и глухо каркнула.

     Я внутренне поёжился. Как и несколько минут назад, возникло ощущение нехорошего, как если бы воздух вдруг потяжелел в предзнаменование грозы, и тут же пропало.

     Мы, однако, не двигались к шпилю или от него. Вместо этого Брайан повёл меня в сторону, по обочине, а затем по широкой лестнице на Нижний Рынок.

     Тут, в полумраке подземного лабиринта, разгоняемого лишь тусклым светом фонарей, было гораздо шумнее, чем на поверхности, отовсюду раздавался гомон людских голосов, скрипы, злое шипение пара. В молчании мы прошли мимо бакалейной лавки мистера Уитлби, с мелком в руках обновлявшего цены на щите у входа. У оружейного магазина мистера Пендлстона я слегка задержался, не в силах оторвать взгляд от выставленных на витрине товаров: воронёная сталь стволов, золото на прикладах охотничьих ружей, массивные выпуклые барабаны револьверов. Брайан ничего не сказал, поскольку, вероятно, и сам оказался зачарован оружием.

     Разглядывая Энфилд (рукоятка из слоновой кости, мексиканская эмблема, за всю историю сделано не больше тридцати), я со всей отчетливостью, со всей кристальной ясностью осознал, что мне нужен пистолет.

     — Как думаешь, сколько он стоит? — шепнул я Брайану.

     — Отец всё равно не даст тебе денег.

     Брат был прав. И всё-таки, пистолет был нужен. Его отсутствие на поясе ощущалось почти как потеря конечности. Сколько проблем бы удалось решить с его помощью! Итак, решено. Я вернусь сюда ночью и украду его. Терять было уже нечего. Пускай хоть все полисмены будут гнаться по пятам, а я так или иначе получу себе настоящий самовзводный револьвер Энфилда.

     Я, однако, не стал озвучивать сей план вслух.

     После оружейного магазина мы ещё немного прошли по главной аллее, а затем Брайан свернул в тёмный переулок, оттуда — в совсем лишенную света подворотню. Я следовал за ним по пятам, тем более, в этом проулке двоё всё равно бы не смогли разминуться. Наконец, мы остановились. Вывеска над головой, едва читаемая в неверном газовом свете, извещала о том, что мы находимся у входа в заведение «Гусь и противень».

     Внутри столбом стоял густой табачный дым, в чаде которого едва можно было рассмотреть силуэты посетителей. Стучали по столам кружки, тяжелый аромат горелого мяса оставлял мало места для воздуха. Из тумана на секунду выныривали девицы с подносами, чтобы вновь раствориться.

     Брайан уверенным шагом пересёк зал, и я последовал за ним. Здоровяк с рыжими бакенбардами и откровенно разбойничьей физиономией стоял у прилавка, протирая замызганной тряпкой пивные кружки. Кружки от сей процедуры, казалось, становились только грязнее.

     — Старый Ник, тут всем заправляет, — шепнул мне Брайан, — на него можно положиться. Он не выдаст.

     Действительно, Ник распространял вокруг ауру доверия, свойственную всем мелким жуликам и скупщикам краденого.

     — Ник, мы хотели бы воспользоваться задней комнатой, — сказал Брайан.

     Ник оторвался от пачкания кружек и вперился в нас свирепым взглядом вепря, что по его меркам, должно быть, могло считаться ласковостью.

     — Плата как обычно, — приветливо буркнул он.

     Брайан бросил на прилавок несколько монет. Ник сгрёб их в широкую ладонь, отработанным движением проверил на зуб и швырнул Брайану ключи.

     — И ещё то, о чём я просил на прошлой неделе.

     Ник снова уставился глазёнками. Брайан добавил пару монет, кои стремительно исчезли в карманах хозяина заведения. В обмен на прилавке появился ничем не примечательный свёрток из плотной ткани. Брайан торопливо спрятал его у себя на груди.

     — Так что, ты, должно быть, не в первый раз здесь бываешь, — произнес я, пока мы пробирались сквозь дым между столов, стульев и населяющих их обитателей вертепа.

     — Джентльмену иногда бывает нужно уединиться с дамой в приличествующем месте, — глубокомысленно заметил Брайан.

     За спиной раздался смачный звук, с которым иной прочищает нос, и я едва успел вернуться от выпущенных брызг.

     — Отец огорчился бы, если узнал, — сказал я.

     — Ты не понимаешь правил игры, братец, — сказал Брайан. Он добрался до низенькой заплёванной двери и принялся возиться с замочной скважиной. — Если бы он узнал, он был бы огорчён. Если бы не узнал — разочарован.

     Ключи звякнули, и дверь отворилась.

     Комната, в которую мы попали, была хороша уже отсутствием дыма и тем, что я мог видеть дальше, чем на несколько футов. Помимо этого особенных достоинств не наблюдалось: маленькая, узкая, ненамного чище оставшейся за спиной таверны. Единственным предметом убранства был широкий массивный стол вдоль стены, столешница где-то на уровне моей груди.

     Длиной как раз со среднего человека, машинально отметил я.

     — Теперь можешь переодеться, — сказал Брайан.

     — Так ты за этим меня сюда привёл? — воскликнул я.

     — Разумеется.

     — Но ведь… Но ведь…

     — Какие-то проблемы, братец?

     — Но ведь не могу же я одеваться сам, — сказал я, постаравшись вложить в голос достаточную долю возмущения от самой мысли о том, что я бы мог на подобное согласиться.

     — Ты видишь здесь Чарльза?

     — Нет.

     — Кажется, в Сэндвелле с этим у тебя проблем не было?

     — То совсем другое. Там был мундир, а здесь — вечерний костюм. Это…

     Я помолчал, собираясь с духом. Мне совсем не хотелось признаваться, но я не видел, как ещё объяснить собственную конфузию по поводу всей ситуации.

     — Я… В общем, я не знаю, как завязывать галстук-бабочку.

     — Всего-то? — деланно удивился брат. — Это совсем просто. Я тебя научу…

     Чтобы научить меня завязывать бабочку, Брайану потребовалось всего каких-то полчаса. Большую часть времени занял используемый им метод научного тыка. Однако, всё плохое рано или поздно подходит к концу, и, наконец, я оказался более-менее готов к посещению чего-либо посерьёзнее, чем «Гусь и противень». Зеркала поблизости не наблюдалось, я ограничился наружным осмотром того, что было доступно, в остальном же доверился воле случая. Чтобы дополнить образ, я выдвинул из кармана цепочку часов на два звена. Нет, на три, чтобы добавить некоторую нотку нахальства. Нет, всё-таки на две.

     — Как я выгляжу? — спросил я Брайана.

     — Жалко, — ответил тот.

     В устах моего брата это было комплиментом.

     Я всё-таки добавил ещё одно звено цепочки. Бунтовать так бунтовать. Дух сопротивления уже густо кипел в моей крови.

     В последний момент я осознал, что совершенно забыл о верхней одежде. Брайан решил проблему, на минуту скрывшись в закопчённой таверне. Поэтому теперь я подходил к особняку Брэнсонов в изящном сером пальто, с элегантным блестящим цилиндром на голове.

     Подозреваю, кто-то из посетителей «Гуся и противня» был немало озадачен сей пропажей.

     Я, однако, не испытывал угрызений совести. В данном случае мне они были нужнее. Это, возможно (и даже вполне вероятно) мой последний выход в свет. Да и обитатели заведения не показались мне джентльменами, могущими испытывать серьёзную и неотложную нужду в цилиндре. Нет, в этом плане было все правильно.

     Неправильности пошли следом. Брайан предпочёл остаться в «Гусе», пояснив, что из соображений тактического свойства вынужден занять выжидательную позицию. Цилиндр был слегка великоват и сидел так низко, что поля его нависали практически над самыми моими глазами. Это было, конечно, совсем не то впечатление, которое я собирался произвести, так что мне постоянно приходилось поправлять головной убор, стараясь каким-нибудь чудом сбалансировать его на макушке. Со стороны всё это, должно быть, выглядело крайне забавно.

     Ведь что есть, в сущности, всякая забава, как не наблюдение за страданиями ближнего своего? Всё пережитое в последние дни было для меня трагедией, для кого-то же служило источником смеха, снизу до верху, вплоть до Господа Бога, вероятно, который и сам с хитрой улыбкой наблюдал, как это Уильям Милтон вырвется из неудобного положения. То, что неудобное положение означало крушение всей моей жизни, ничего не меняло.

     Брэнсон-Холл возвышался впереди. Скорее дворец, чем особняк, он простерся ввысь на высоту пяти этажей, оба крыла раскинулись в стороны словно до самого горизонта. Было уже около пяти, солнце закатилось за крышу, оставив лишь алеющий край, так что особняк выглядел зловеще и мрачно. Но в окнах мелькали огни, там чувствовалось присутствие множества людей, там чувствовалось человеческое тепло. Возле входа стояло с десяток экипажей, гости уже начали собираться.

     Ах, милая Энн, неужели это тот самый момент, когда я вновь должен тебя увидеть… Настолько раньше, чем это планировалось, настолько бесконечно позже, чем следовало. Моё сердце как бы сжимала стальная перчатка, густо намазанная мёдом.

     И с каждым шагом стук в груди раздавался громче и громче.

     В холле особняка Брэнсонов мог бы поместиться весь наш дом. Вдоль стен и на парадной лестнице выстроились в слуги в алых ливреях, расшитым золотом: пуговицы их были начищены до такого блеска, что отражение тысячесвечевой люстры над головой било в глаза нестерпимым светом. Одну из прилегающих к холлу комнат, размером чуть побольше нашей гостиной, превратили в гардероб. Подойдя, я передал лакею вместе с верхней одеждой и приглашение, взамен он вручил мне открытку: на половине разворота — список танцев, на другой — пустые строчки. Серебряный карандаш болтался на продетом через открытку шнурке. Один из слуг с поклоном принялся показывать мне дорогу.

     Я оказался в гостиной Брэнсонов. Горевшие вокруг свечи полностью перебивали тусклый свет, падающий через вытянутые узкие окна. Собственно бальный зал был виден через двери напротив, там возились с инструментами музыканты.

     Всё семейство Брэнсонов собралось возле входа, с улыбкой и приветствиями встречая каждого гостя. Свою долю получил и я, хотя несколько кислую: сэр Брэнсон кратко кивнул мне, герцогиня поприветствовала с теплотой, старшая дочь хозяев бала Дебра слегка поморщилась, как будто краем глаза увидела вываливающегося из паба пьяницу, а виновница торжества, тетушка Мэри из коляски (бедняжку парализовало ниже пояса пару лет назад) проскрипела о том, как сильно я вырос и каким славным мальчиком стал.

     Но я, честно говоря, не обратил особого внимания ни на их слова, ни на взгляды, поскольку всё мое внимание было приковано к одному-единственному существу. Милая Энн стояла всего в паре шагов от меня, живая, настоящая, во плоти, в изумительном розовом платье с пышным кринолином, и я не мог не поразиться, до чего же глубоки её глаза, до чего же чарующ её голос!

     — Мистер Уильям, — сказала она с легким реверансом.

     — Мисс Энн, — ответствовал я с глубочайшим поклоном, который только мог совершить.

     — До чего приятно и удивительно видеть вас здесь в эту минуту сегодня в этот день, — сказала милая Энн. — Но разве вы не должны быть в академии?

     — О, к сожалению, я немного обгорел на солнце, — с легкой улыбкой произнес я, взмахом руки указывая на лицо. — Из соображений безопасности мне придётся некоторое время провести вдали от учёбы.

     — Что же случилось? — спросила она.

     — Ничего серьезного, так, небольшой инцидент со львом… Право, пустяки.

     Я видел, как её глаза разгорелись внутренним пламенем, и если до этого она была прекрасна, то в эту секунду сразу же стала ещё в десять раз красивее.

     — Вы обязаны, должны обязательно об этом рассказать! У нас сегодня лорд Рокстон, он, наверняка, сможет дополнить вашу историю своим опытом встречи со львами.

     Я слегка повернул голову. Знаменитый охотник стоял неподалёку, оживлённо рассказывая что-то присутствующим дамам. Он побывал на всех континентах, три раза отправлялся в охоту на гиперпотама и возвращался целым и невредимым, так что сравнение с ним мне изрядно польстило. И слегка раздосадовало.

     Я с грустью вспомнил о том, как в детстве хотел во всем походить на него, уходить в вельд, путешествовать по миру, привозить отовсюду разнообразные трофеи. Наивные мечтания мальчишки! Всего лишь один поворот на жизненном пути, ничего значащего, воля случая, злой рок, и вот, моя судьба катится в совершенно другом направлении.

     — Мисс Энн, давайте будем говорить открыто. Сделаете ли вы меня самым счастливым человеком на Земле, позволив пригласить вас на открывающий танец?

     — Ах, — сказала милая Энн, — так жаль отказывать вам, мистер Уильям, но я, к сожалению, уже обещала это право другому.

     Что.

     Что.

     Стена с размахом накатила и въехала в меня.

     — Мистер Уильям? — с ноткой озабоченности прожурчала милая Энн.

     Я чуть потряс головой и чудовищным усилием воли, на грани самообладания, умудрился взять себя в руки.

     — Ч… Что ж, очень жаль, мне бесконечно горько это слышать. Однако, мисс Энн, могу ли я в таком случае рассчитывать на второй?

     Она просияла.

     — Конечно, мистер Уильям. Второй, и, может быть, четвёртый?

     — С превеликим удовольствием, — сказал я, беря в руки карандаш. — Как вы смотрите на шестой?

     — Я склоняюсь к чему-нибудь во второй половине.

     — Тринадцатый?

     — Какой странный выбор, — сказала милая Энн.

     — Это моё счастливое число. Разве вы суеверны, мисс Энн?

     — Раз это число нравится вам, оно нравится и мне, — мягко сказала она. — Записывайте тринадцатый.

     — И раз уж мне не повезло открывать бал вместе с вами, может быть, мне улыбнётся удача вместе с вами его закрыть?

     Я уже приготовился услышать отказ. Вместо этого Энн сказала:

     — Почту за честь, мистер Уильям.

     Я выдохнул. Стена перестала накатывать.

     — Что ж, мисс Энн, — с поклоном сказал я, — я буду ждать объявления второго танца, как синица дожидается окончания зимы, чтобы вернуться на родину.

     Комплимент вышел настолько закрученным, что я и сам поразился собственной лихости.

     — Мистер Уильям, — с мягкой улыбкой произнесла милая Энн, — синицы — не перелетные птицы.

     — Конечно, — не растерялся я. — Я имел в виду — как голубь.

     И поскорей удалился прочь от своего конфуза. Во-первых, мне всё ещё следовало найти подходящего партнера для танца. Во-вторых, теперь я знал, что у меня есть враг.

     Я его убью.

     Мысленно перебирая подходящие способы казни, я наблюдал, как постепенно прибывают гости. Вот появились лорды Келли и Говард, ведя за собой многочисленные семейства. Следом за ними семенил старый Грейшард, славный старик, так сильно трясший головой, словно что-то попало ему в поросшие седой шерстью уши, а с ним дочери: Мария со своим мужем, мелким, ничего не значащим офицеришкой, и Лара. Абигейл почему-то не явилась. Расчленить. Расчленить на куски. Да, это было бы хорошо. Явился и Бамблби. Следом за них в дверях появился Крайтон, мы обменялись с ним кивками. Крайтон был хорошим знакомым отца и время от времени наносил нам визиты. Сбросить с большой высоты.

     Это было даже лучше, чем расчленение заживо.

     Я заметил, что Фредерик, глупый сын лорда Рокстона, откровенно уставился на милую Энн, буквально пожирает её глазами. Вот он стоит, со своими жалкими усишками, которые, наверняка, предварительно расчёсывал полчаса. Я со всей отчетливостью осознал, что это он.

     Это наверняка он.

     Среди входящих в комнату я с некоторым удивлением заметил двух элегантных хлыщей в мундирах. Мундиры, однако, не из Лондинума. Дюсолейские, видимо. Интересно, зачем они здесь оказались. Может быть, просто застрелить? Нет, это слишком лёгкая смерть для врага.

     Сжечь, понял я. Врага следует сжечь живьём, медленно, смотря, как он мучается, как кипящая кровь лопает сосуды.

     А что, если это Эдди Уонкер?

     Мысль сия была столь ужасной, что полностью отменила собой все последующие: ничего более ужасного, отвратительного, гнусного я не мог ни представить, ни выдержать. Да, это точно Эдди.

     У меня не было возможности мысленно убивать негодяя, поскольку в моей карточке были заполнены лишь четыре строчки из шестнадцати. Поблизости щебетала стайка девушек. Полу Гаукер можно было легко узнать по горделивой высокомерной осанке, Эмилию Лоури по доставшемуся от деда орлиному носу, Лауру Матторе, высокую бледную девушку, которая вообще-то не должна была здесь присутствовать: она была всего лишь дочерью торговцев с Нижнего Рынка. Однако они с Энн были близкими подругами. Вероятно, именно поэтому получила она свое приглашение, и по этой же причине я среди прочих поприветствовал и её.

     — Не соблаговолит ли одна из милых дам удостоить меня чести первого танца? — учтиво произнёс я.

     — Сожалею, мистер Уильям, — сказала Пола. — Я уже отдала первый танец Фредерику Рокстону.

     — Я со… - начала Лаура.

     Так, это не Фредерик. Другие девушки тоже отрицательно качали головами.

     — Что ж, в таком случае, может быть я смогу составить вам компанию на других позициях?

     От Полы я получил номера восьмой и одиннадцатый, от Эмилии третий и десятый, Лаура оказалась крайне настойчивой, очень уж её хотелось потанцевать с настоящим бароном, так что я, так и быть, вписал её имя на седьмую строчку.

     Первая по-прежнему пустовала.

     Видимо, Крайтон, подумал я, лавируя между гостями и слугами, мельтешащими вокруг с подносами в руках. Да, точно, Крайтон, всё так и есть. Хоть он и знал о моих чувствах, хоть и понимал, что я испытываю, но искушение оказалось сильнее. И вот, я получаю предательство, я получаю ложь, я получаю нож в спину. Я получаю лицемерную улыбку, за которой скрывается самое низкое коварство. Да, это Крайтон.

     Неожиданное открытие так меня потрясло, что я чуть не упустил Аннет Келли, проходившую мимо. Первый танец она, к сожалению, уже кому-то отдала, так что мне пришлось ограничиться девятым и четырнадцатым. Я также вписал в открытку имена Сьюзен Дарлинг, Мэри Валентайн, Кейт Бамблби, Лары Грейшард.

     Первая строчка по-прежнему оставалась пустой.

     Это начинало напоминать какой-то заговор.

     Впереди раздался взрыв хохота. Лорд Рокстон закончил рассказывать одну из своих баек. Старый Грейшард от каждого издаваемого смешка так тряс головой, что казалось, его хватил удар. Я всерьёз задумался, может ли это быть Грейшард. Но нет, вероятно, всё-таки Крайтон, вот он уставился на меня через комнату, с каким-то виноватым видом. Правильно, он понимает, что совершил.

     Я не прощу. Я не прощу никогда.

     В общем, я не знаю как это произошло. Я даже не знаю, как сказать об этом. Мне… Мне пришлось открывать бал с Лаурой Матторе.

     В тот момент я понял, что все произошедшее неслучайно. Какой-то незримый неведомый демон следовал за мной по пятам, следил за каждым моим шагом и подстраивал события таким образом, чтобы всё шло абсолютно наперекосяк. Сначала лев, потом тот досадный инцидент, который расстроил мои планы, затем отец и его невидимая угроза, Крайтон, предательски берущий с милой Энн обещание первого танца, и вот, наконец, когда я уже символически лежал полностью уничтоженный, разгромленный, это финальное унижение: плясать с торговкой с Нижнего Рынка.

     Ситуацию не спасало даже то, что первым танцем стоял гранд марш.

     Тётушка Мэри переехала в конец бального зала, собравшиеся же выстроились в пары. Взяв Лауру за руку, я с нетерпением ждал, пока до нас дойдёт очередь, а ведь мы находились почти в самом конце выстроившегося хвоста. Начало процессии, где стояла милая Энн с мерзким ненавистным Крайтоном, было практически не видно, и лишь на обратном дефиле я смог бы посмотреть на него, дабы он прочитал в моих глазах обещание смерти.

     Всё пришло в движение. Одна за другой пары проходили через двери внутрь зала, подходили вплотную к тетушке Мэри, делали книксен, а затем разворачивались и возвращались вдоль стены на исходную. Очередь, наконец, дошла и до нас. Пока мы шли, Лаура что-то мило щебетала, я же тщетно вытягивал голову, пытаясь рассмотреть хотя бы затылок ненавистного Крайтона. Под медленную величавую музыку мы вышагивали по паркету, затем я осознал, что Лаура перестала говорить, и я почувствовал необходимость что-то вставить. Из вежливости.

     — Неслыханно! Просто неслыханно! — разгорячённо пробормотал я.

     — Что? — удивленно спросила Лаура.

     — Совершенно возмутительно!

     — Кошки возмутительны?

     Кошки? Теперь пришла пора удивиться уже мне. Какие кошки?

     — Они едят синиц. Это неприемлемо, — зло бросил я.

     Мы, наконец, добрались до тётушки Мэри, отдали ей должные почести и двинулись обратно. Милая Энн должна была быть уже на половине второго круга, а значит, совсем рядом. И действительно, я увидел её, а она увидела меня. Наши взгляды пересеклись. В глазах бедняжки я прочитал испуг. Что это животное, этот волк в овечьей шкуре…

     А затем я сделал ещё шаг и наконец увидел лицо своего врага.

     Это был не Крайтон.

     Не Фредерик, и даже не Грейшард.

     Я смотрел в пол. В отражении белков собственных глаз на идеально начищенном паркете я видел напряженно работающую мысль.

     — Не знаете ли вы, мисс Лаура, — спросил я наконец, — что здесь делают эти джентльмены из Дюсолея?

     — О, неделю назад от них прибыла группа офицеров для участия в параде, — сказала Лаура. — Месье Этьен Дюбуа и Андре де Камю, как оказалось, закончили то же заведение, что и его сиятельство сэр Брэнсон, так что у них нашлось много общих тем для разговоров.

     — Однако, кажется, до парада ещё не меньше месяца?

     Мы дошли до дверей и развернулись, вновь начав приближаться к тётушке Мэри.

     — Любое перемещение войск считается в Капиталии войсковой операцией, — пояснила Лаура. — Даже если это принятие участия в совместном параде. Юридическое оформление дела требует такого количества документов, что они начинают заниматься бумагами за полгода-год до самого события, и если документы оказываются готовы чуть раньше, чем нужно, офицеры пользуются возможностью: находясь за границей они получают повышенное довольствие и жалованье.

     — Увы, увы, в наши времена люди больше думают о наживе, чем о чести, — с грустью произнес я. — Должен заметить, что вы прекрасны осведомлены о тонкостях бюрократических процессов в Дюсолее.

     Лаура будто споткнулась и резко отстала, чуть повернувшись, я увидел, что щёки её пылают.

     — Спасибо, — пробормотала она.

     Я мягко улыбнулся и позволил ей вернуться в темп танца. Будучи проницательным человеком, я, конечно, понимал, что мисс Лаура, по видимости, неравнодушна к одному из тех статных красавцев, один из которых сейчас вышагивал с милой Энн. То, что ни один из них этого не заметил и не догадался пригласить мисс Матторе на танец, лишь в очередной раз доказывало, что будучи симпатичны снаружи, внутри оба представляли собой омертвелые изуродованные души, лишенные всего человеческого.

     Хотя, конечно, это было мне понятно и так.

     — Так что, вот тот, который танцует с мисс Брэнсон, должно быть, мистер де Камю?

     — Нет, это Этьен Дюбуа.

     Мысленно убивать Этьена Дюбуа оказалось чуть легче, чем просто неизвестного человека. Да, теперь, смотря вперед, я ясно видел (хоть он был и повёрнут ко мне спиной) его дегенеративные черты, унылую походку. Очевидно, что речь тут идёт даже не об убийстве, а об указании услуги всему человечеству…

     После сего краткого разговора Лаура, видимо, была так взбудоражена мыслями о предмете своего воздыхания, что всё время теряла чувство дистанции и сдвигалась в мою сторону. Поскольку я не мог просто отодвинуться ещё дальше, дабы не попасть в противоположный поток, мне приходилось предпринимать все усилия и даже больше, чтобы вылавировать на исходные. К третьему кругу я замучился до крайности.

     Собственно, именно поэтому лиц низкого происхождения и не приглашают на подобные мероприятия. Танец — чрезвычайно сложная вещь, возможно даже, наиболее сложный вид искусства из всех, созданных культурой, он зависит не только от умения и таланта. Некоторые вещи нельзя выучить, с ними нельзя родиться, их можно только впитать с молоком матери. Отсутствие такта видно у человека сразу же, а что такое такт, как не искусство делать все вещи в свой черёд, не нарушая ни мелодии, ни размера?

     Так что когда музыка, наконец, закончилась, я с облегчением избавился от Лауры и начал морально готовиться к тому сладостному и неумолимо приближающемуся моменту.

     Этому несколько помешало появление Брайана. Когда слуги объявили о его прибытии, по залу прокатился возмущённый рокот. Такое опоздание произвело совершенный скандал, это было плевком в лицу обществу, вызовом всем моральным нормам, попранием всех славных традиций, на которых уже не первую сотню лет держится Лондинум, немыслимое и абсолютно неприемлемое дело. Так что немудрено, что когда Брайан, подмигнув мне, принялся подыскивать партнера для танца, к нему сразу выстроилась очередь желающих.

     А вторым танцем стояла кадриль на четверых. Подойдя к милой Энн, я взял её за руки, я посмотрел ей в глаза и чуть не утонул в их глубине, я поразился звукам её чарующего голоса, которые были неизмеримо прекраснее той музыки, что вот-вот зазвучит, неизмеримо прекраснее любой музыки на свете.

     Затем я увидел, с кем мы будем танцевать, и моё настроение чуть испортилось. Стоит ли говорить, что это был Этьен Дюбуа?

     Значит, вот в чём заключался расчёт. Не просто посмеяться надо мной на первом танце, но сейчас я буду вынужден сам передавать ему милую Энн, потому что такова логика действа. Я видел лукавых чертенят, пляшущих в его глазах, я смотрел на них и думал о том, как хорошо, что моя кожа обильно сдобрена изрядной толикой средства полковника Брэдсли, а не то багрянец, пожалуй, мог бы смутить гостей.

     Я позволил ему это только по той причине, что уже считал его мёртвым, потому что он уже был для меня мёртв. Я взирал на него почти с презрением.

     Танец, однако, был полностью исчерпан. И даже после него, когда музыканты вновь и вновь подхватывали очередной мотив, я оставался безучастен и полностью погружен в собственные мысли и переживания. Девушки, с которыми мне выпало танцевать, кажется, остались не очень довольны. Я не винил их за это. А когда за окнами окончательно стемнело, я с удивлением понял, что половина бала уже позади.

     Не так представлял я себе безудержное веселье!

     Пока присутствующие дамы и увивающиеся вокруг них кавалеры удалились к расставленным вдоль стен стульям, слуги успели внести в комнату несколько столов и расставить яства для тех из гостей, которые пожелали бы восполнить запас сил. Я заметил, что Этьен Дюбуа особенно сильно налегает на один из буфетов, на котором выставили сотни видов канапе, я решился.

     Подойдя к нему поближе, я громко и почти во всеуслышанье объявил:

     — Сэр Дюбуа, ваше отсутствие вкуса в одежде может состязаться только с вашими манерами, что же касается ваших стихов, они крайне дурны.

     Дюбуа стремительно развернулся ко мне с тарелкой в руках. Я с удовлетворением отметил, что на неё набрана закуска из креветок, осьминогов, устриц и тому подобных даров моря. Как и все дюсолейцы, Дюбуа ничего не понимал в настоящей еде.

     — Месье! — воскликнул он. — Как вы можете судить обо моих стихах? Где вы их прочитали? Кто вы, собственно говоря, такой?

     — Сэр Уильям Милтон, эсквайр, к вашим услугам, сэр, — любезно отвечал я с лёгким поклоном на грани отсутствия поклона.

     Его взгляд слегка изменился.

     — Скажите, — любопытствующе протянул он, — месье Милтон, не приходитесь ли вы случайно родственником Ричарду Милтону, создателю нейроаминовой терапии?

     — Прихожусь, это мой дед.

     — Разгрызи меня бог, если некоторые яблоки не падают слишком далеко от яблони. Однако все же ответьте, как вы прочитали мои стихи? Ведь я никому их не показывал!

     Но я уже не слушал его, я горделиво удалялся в толпу, во-первых, чтобы ещё раз наглядно продемонстрировать отношение, а к тому же дело начинало попахивать дуэлью. Это пока не входило в мои планы, поскольку я не догадался захватить свой пистолет.

     Впереди было ещё восемь танцев.

     Перед последним танцем Брайан отвёл меня в сторону и втолковал, что следует сделать.

     — Когда я отвлеку гостей, ты возьмёшь вот это, — он протянул мне забранный из «Гуся» свёрток. Я немедленно его спрятал, — обойдёшь здание и положишь в один из мусорных баков у кухни. Ты возьмёшь вот это, подожжёшь пакет, — он протянул коробок длинных спичек, которыми обычно разжигают камин; коробок также последовал в мой карман. — Вернёшься обратно и поднимешься на третий этаж. Кабинет располагается прямо над холлом. Всех, кто встретится, посылай прямо на кухню. Ключи выглядят как…

     — Это я знаю, — перебил я. — Меня беспокоит другое.

     — Что может тебя беспокоить в моём идеально продуманном, абсолютно безопасном, я не побоюсь этого слова, гениальном плане? — спросил Брайан. В этот момент он чуточку напомнил мне отца.

     — Моё лицо будет видно.

     — Нет, это ерунда. Ты понимаешь, почему ключи можно достать только сегодня? Здесь собрались важные люди. Немного веселья, немного шампанского… Они будут вести себя неподобающе и не по-джентльменски… Примерно как мы.

     Это звучало разумно, даже очень разумно. Но всё-таки червь беспокойства, хоть и изрядно откормленный за последние дни, по-прежнему ворочался в груди. Поэтому кружась в вальсе с милой Энн, я никак не мог отпустить себя и просто наслаждаться происходящим, а вместо этого перебирал бесконечные варианты. Даже милая Энн, в конце концов это заметила.

     — Мистер Уильям, — почему вы так печальны? — спросила она.

     — Это из-за того, что меня переполняют мысли о смерти, — признался я.

     — А почему они вас переполняют?

     — Потому, милая мисс Энн, что когда я заглядываю в ваши глубокие глаза, я сразу чувствую быстротечность жизни, равно как и то, что любого проведенного с вами времени будет недостаточно.

     Милая Энн была растрогана и отстала.

     Наконец последние звуки виолончели потухли, и танцы закончились. Музыканты принялись убирать инструменты. Расходиться, разумеется, никто и не думал: вдоволь натанцевавшись, теперь мы должны были всласть пообщаться. Большая часть джентльменов совершила перегруппировку в курительную комнату, куда направился и Брайан. Я двинулся следом, поскольку мне стало любопытно, что именно брат задумал в качестве отвлекающего маневра.

     Джентльмены, рассевшись на атласных диванчиках, распаковали сигары и принялись уютно ими попыхивать, дым стоял таким коромыслом, что куда там какому-то «Гусю». Слуги выставили несколько ломберных столиков, и вокруг немедленно начали образовываться компании игроков. Брайан подошёл к Говарду и Келли, обсуждавшим, следует ли предпочесть вист или ньюмаркет.

     — Джентльмены, я хочу играть с вами, — прямо заявил Брайан.

     Джентльмены вокруг рассмеялись.

     — Молодой да ранний, мистер Милтон, не так ли? — улыбаясь, произнёс Говард. — Зачем вам общество старых бездельников? Смотрите, ведь тут Крайтон, он мог бы с радостью составить вам компанию. Не так ли, Джонатан?

     — Дело в том, сэр Говард, что я считаю: я лучше вас играю в вист, и я намерен это доказать.

     Теперь все откровенно захохотали.

     — Это очень смелое заявление, молодой человек, — сказал Говард, отворачиваясь, чтобы отрезать кончик сигары. — Но почему вы уверены, что я вовсе захочу с вами играть? Сие самомнение настолько прекрасно, что разбить его кажется мне кощунственным.

     — Все дело в том, сэр, что вы пока не знаете, что я планирую поставить на кон, — спокойно сказал Брайан.

     — Вот как. — Говард зажёг сигару, вставил её в рот и выпустил в сторону Брайана струю дыма. — И что же? Деньги? Боюсь, та сумма, которую вы могли бы поставить, меня не сильно удивит.

     Брайан запустил руку в карман и что-то оттуда извлёк.

     — Подвязки вашей дочери, сэр.

     В наступившей тишине было слышно, как тлеющая сигара упала на персидский ковёр.

     С Брайаном всё было примерно понятно. И я направил внимание на свою часть дела.

     В холле меня ожидал сюрприз. В углу, вытянувшись, поблёскивая свечами в лысине, стоял Чарльз.

     — Сэр Уильям, — обратился он, едва меня завидев. — Ваш отец крайне огорчён. Он просил передать, что вам предстоит серьёзный разговор.

     Не зная, что сказать, я лишь кратко кивнул.

     — Я принёс ваш плащ, сэр. Вещи мистера Брауна будут переданы ему незамедлительно, он согласился не предавать сей случай огласке.

     — Благодарю, Чарльз, — вымолвил я. — Ты можешь идти.

     Чарльз поклонился и, передав мне плащ, удалился. Я проводил его взглядом. То, что Чарльз сумел отследить нас до «Гуся и противня», слегка тревожило: мог ли он знать о планах Брайана? Однако в таком случае он вряд ли ушёл бы именно в ту минуту, когда сей замысел претворялся в жизнь.

     Да и потом, это была проблема Брайана. Мне вполне хватало своих.

     Так что вместо дальнейшей рефлексии я накинул плащ на плечи и вышел из Брэнсон-холла.

     Было уже далеко за девять часов, небо превратилось в кромешную темноту. Воздух тяжелый, но не такой, как перед грозой, видимо, дождя не будет… Я знал, что кухня у Брэнсонов находится в левом крыле, и побрёл вдоль ограды. Навершия острых пик на ней как бы предупреждали не нарушать приватность хозяев жилища. Впрочем, я-то был уже внутри.

     На кухне, разумеется, царило приличествующее столь большому мероприятию оживление: сквозь окна я видел десятки поварят и посудомоев, то ли пребывающих в бесконечном броуновском движении, то ли самих участвующем в неком сложном и непонятном мне танце.

     Баки оказались поблизости. Все наполнены до краёв; я выбрал тот, в котором ещё оставалось немного пустого места. Свёрток полетел в темноту, за ним немедленно последовала горящая спичка. На удивление это сработало: свёрток вспыхнул от малейшего соприкосновения с огнём, вероятно, чем-то пропитанный. Чёрная полупрозрачная вуаль дыма появилась над баком и принялась озираться по сторонам, решая, куда вытянуться.

     В отблеске пламени я заметил, что одна из спичек в коробке лежит в противоположном направлении относительно товарок. Это неприемлемо. Исправив ситуацию, я захлопнул коробок и убрал его в один из карманов. Карманы и их вместительность были одним из неоспоримых преимуществ моего плаща перед пальто мистера Брауна (или как его там?), обладавших лишь кармашком для часов.

     Кстати о них… Похлопав плащ по бокам, я убедился, что Чарльз не забыл переложить часы. Холодный кругляшок лёг на ладонь, щёлчком ногтя я откинул крышку. Вокруг циферблата у часов были встроены маленькие электрические светильники, включавшиеся в темноте: компромисс между удовольствием и эффективностью. В тусклом синем свете можно было разобрать, что стрелки показывают тридцать четыре минуты десятого.

     У меня было около трех-четырех минут, прежде чем горящий мусор Брэнсонов перестанет быть новостью.

     Осторожно, почти крадучись, я пробрался через чёрный ход в дальнюю часть кухни, отделённую от остального пространства заваленными грязной посудой столами, свисающими подобно гроздям бананов связками чеснока и окороками. Огни многочисленных очагов отбрасывали на противоположную стену тени поварят, подобные пляшущим чертям в аду. Черти особенно активно крутились возле двери в винный погреб, в чём я нашел неожиданную мораль.

     Я пересёк кухню и открыл дверь в коридор. Яркий свет залил глаза. Возле хода на лестницу стоял скучающий лакей; на меня он посмотрел с изумлением и даже некоторой оторопью.

     — Послушайте! — сказал я взволнованным голосом. — Я выходил подышать свежим воздухом, и обнаружил, что со двора тянет дымом. Кажется, дом горит.

     Лакей, изменившийся лицом, бросился мимо меня на кухню. Мне оставалось только моргнуть.

     Это… Это было легче, чем я думал.

     Впрочем, основное испытание ещё оставалось впереди. Убедившись, что меня никто не видит, я прошёл на лестницу, неплотно прикрыв за собой дверь. В отличие от коридора, здесь было тускло, газовые рожки едва мерцали в темноте. Разумеется. Гости, которым нечего скрывать, сразу могут попасть по парадной на третий этаж, в то время как лестницы у краев предназначены для слуг, населяющих второй. Нет никакой причины тратить на них энергию.

     Я сделал несколько шагов по ступеням. Отрадно видеть, точнее слышать, что даже лестница для слуг у Брэнсонов не скрипит.

     Сверху что-то скрипнуло, или мне показалось? Несколько мгновений я простоял в полумраке, напряженно вслушиваясь в тишину. Я бы хотел сказать «с гулко бьющимся сердцем», но на самом деле оно работало спокойно. Я был поражен не столько тем, что обкрадываю дом крупного лорда, к дочери которого испытываю романтические чувства, дабы помочь своему непутёвому брату осуществить его преступные намерения, сколько своим хладнокровием по отношению к данной ситуации.

     Вот как быстро демон революции захватывает человека, готового запустить его в душу!

     Коридор на третьем этаже ничем не отличался от того, что я покинул. Поблизости, к счастью, никого не было. Наконец я оказался у парадной лестницы. Коридор здесь раскрывался в полукруглую залу, в центре которой неторопливо журчал фонтан. На мой взгляд, вещь довольно безвкусная, но его шумосозидающая функция оказалась как нельзя кстати, пока я крался вдоль стен так, чтобы меня не увидели снизу.

     За двойными дверями напротив лестницы оказалась библиотека. Свет здесь был потушен. Я снова извлёк часы из кармана. Тридцать семь минут. И неизвестно, сколько времени придётся искать ключи… Я постучал пальцем возле шести часов, там, где на циферблате было вырезано маленькое солнышко. Светильники немедленно разгорелись, и голубое сияние залило комнату. Теперь стало видно, что я нахожусь не просто посреди пыльных чёрных коробок, выставленных вдоль стен торцом, но в компании Чосера, Шекспира, Дефо, Теккерея, Диккенса, Скотта, обоих Стивенсонов и сотен других джентльменов, о каждом из которых при всём желании я бы не смог сказать ни единого плохого слова.

     Вход в кабинет располагался сразу за огромным глобусом в бронзовой окове. Очертания континентов старые, машинально отметил я, должно быть, антикварная вещь.

     Большую часть кабинета занимали шкафчики, ящики, стеллажи и тумбочки, в видимом беспорядке расположившиеся вдоль стен. Тусклый свет уличных фонарей, проникающий через широкое окно, был мгновенно забит свечением часов. Испугавшись, что его заметят, я чуть прихлопнул крышку. Выключать фонарь полностью, когда предстояло пройтись по всем…

     Впрочем, нет, искать мне ничего не пришлось. Окно отгораживал от прохода массивный дубовый стол, покрытый сверху зелёным сукном, абсолютно пустой. Лишь в самом центре лежало кольцо-печатка с гербом дома Брэнсонов.

     — Мышеловка, — прошептал я, подойдя к столу и взяв кольцо в руки.

     Да, сомнений не было никаких, передо мною — искомые ключи.

     Это намного, намного легче, чем я думал.

     Я последовал тем же путём, что пришёл сюда. Библиотека, фонтан, коридор, лестница. Добравшись до площадки второго этажа, я замер. Сверху отворилась дверь, раздался женский смех, обрывки слов. Нет, кажется, они не собирались идти вниз.

     Последовавшие звуки хорошо проиллюстрировали, что имел в виду Брайан, говоря об обязательном отключении камер. Немного погрустив о нравах, я скользнул вниз.

     К счастью, возле лестницы никто не стоял, так что мне даже не пришлось прятаться. На часах было тридцать девять минут. Снова ударив по солнцу, я выключил фонарь и, чрезвычайно довольный тем, как ловко получилось обстряпать это дельце, двинулся к холлу, где…

     — Мистер Уильям!

     Обернувшись, я увидел милую Энн. Она стояла на лестнице, уже успев сменить платье на зелёное и менее пышное, но всё столь же неотразимо прекрасная.

     — Мистер Уильям, — мягко сказала она, — не хотите ли вы посидеть в нашем саду, среди растущих там деревьев?

     — С превеликим удовольствием, мисс Энн, — ответил я. — Но мне надо распрощаться с братом, он, кажется, собрался уходить.

     — Приходите туда, когда освободитесь. Я буду ждать у входа в лабиринт.

     Моё сердце сладостно забилось. Да, должно быть это оно. Нынешняя ночь — именно та ночь, не такая как другие. В чём именно заключалось различие, я сформулировать, правда, не мог.

     Так что я поспешил в курительную, не желая терять ни секунды. Резкое изменение состава атмосферы послужило стеной более надёжной, чем камень и бетон, некоторое время я молча задыхался на входе, тщетно надеясь отыскать хоть глоток кислорода.

     — И что же вы сделали? — доносился из белой пелены голос Бамблби.

     — Разумеется, повесил обоих! — воскликнул туман голосом Рокстона.

     От хохота стекло в комнате задребезжало.

     — Джентльмены, — произнёс невидимый Брайан, — мне пора. Должен признать, вы играете лучше.

     — Не теряйте надежды, мистер Милтон, — пророкотал столь же невидимый Говард. — Вы молоды и талантливы, но и мы, старые псы, знаем кое-какие трюки. Я ещё вас научу.

     Брайан выплыл из дымных облаков и, схватив меня за руку, потащил обратно в холл.

     — Ты принёс? — тихо сказал он.

     — М…

     — Что-то не так?

     — Вообще-то я пришёл забрать тело. Я имею в виду, почему ты ещё жив?

     — Ах это… Ерунда, — сказал Брайан. — Свадьба в марте. Впрочем, мы ещё обсудим этот вопрос, после того как я вернусь.

     В этот момент у меня в голове щёлкнуло, и я коё-что понял о своем брате и его дальнейших планах.

     Мы встали в углу у входа, вдали от лишних ушей.

     — Так ты достал ключи?

     Я вынул кольцо из кармана и передал ему.

     — Были какие-то проблемы?

     — Нет, но после бала приходил Чарльз. Он знает, что мы были в «Гусе и противне». Он может знать о том, что вы с Эдди собираетесь сделать.

     — Гм, — сказал Брайан. — Гм. Что ж, не следует совершать преждевременные поступки. Может быть, ничего он и не знает. Ещё что-то?

     Я осознал, что передо мной находится решение всех моих проблем. Стоит только попросить брата взять меня с собой… Конечно, он будет отказываться, упираться из последних сил, но я всё равно сумею его уговорить. Что терять?

     Вот только в саду меня ждала милая Энн, и я уже обещал, что приду.

     Самое нелёгкое в нелегких решениях — что их приходится принимать за секунды. Как, как за такой короткий срок я могу решить, что лучше: расстаться с жизнью или подвести милую Энн?

     В общем, я принял необдуманное решение, и получилось так, как получилось.

     — Прощай, Брайан, — сказал я.

     По его глазам я понял, что он понял, что я понял.

     — Не драматизируй, братец, — сказал Брайан. — Ещё увидимся. Может быть.

     Мы обменялись крепким рукопожатием. Брайан забрал у гардеробного плащ, накинул на плечи и, насвистывая весёлый мотивчик, скрылся в темноте.

     Я некоторое время смотрел вслед, размышляя, но ни к каким определённым выводам не пришёл.

     Сад Брэнсонов делился две неравные части. Меньшую занимал небольшой прудик (туда летом выпускали лебедей), посыпанные гравием дорожки, пара квадратных миль настоящего трёхсотлетнего газона. Остальное пространство поглотил лабиринт из живой изгороди, большой, просторный, крайне запутанный: двое человек могли бы разминуться на минуту и затем искать друг друга весь день.

     На летних празднествах лабиринт служил одним из развлечений гостей, но в эту стылую осеннюю пору изгородь пожухла и начала желтеть, врата в лабиринт были захлопнуты и закрыты на замок. Милая Энн сидела на скамейке у входа, что-то изучая под ногами. Услышав шаги, она подняла голову, посмотрела на меня, и её лицо озарила улыбка.

     — Мистер Уильям! Скажите, не правда ли приятно находиться здесь, созерцая красоту этих столь прекрасных звёзд над головой в небе?

     — О да, мисс Энн, — воодушевлённо сказал я. Запрокинув голову я убедился, что красота этих прекрасных звёзд над головой в небе действительно поражает ум. — Только оставшись в тишине, человек в полной мере может услышать музыку жизни.

     Я не знал, что это значит, но получилось красиво.

     — Вот, смотрите, — сказал я, показывая пальцем. — Полярная звезда всегда находится на севере, разве это не удивительно?

     Энн посмотрела на указанную звезду.

     — Мне кажется, это Сириус, мистер Уильям.

     — Разумеется, — соориентировался я. — Как вам, должно быть, известно, мисс Энн, Сириус — тройная звезда. Я имел в виду Сириус Ц, который также иногда называют Сириус Полярис или, говоря попросту, Полярной звездой.

     — Но почему? — удивилась Энн.

     — Он находится к северу от прочих Сириусов, — спокойно отвечал я.

     — О, — сказала Энн. — Да, теперь понимаю. Не хотите ли вы присесть?

     — С удовольствием, мисс Энн.

     Я примостился на краю скамейки. Интуиция замолчала, что сказать дальше, я не знал, а потому мы некоторое время просто молча вдыхали сырой ночной воздух да разглядывали далёкие Сириусы.

     — А вот, смотрите, — сказал я, указывая на маленькую мигающую точку на небосводе. — Сегодня удивительно ясная погода.

     — Она двигается. Это какая-то планета?

     — Что вы, это плод человеческого гения, это Верфь.

     Энн пригляделась.

     — Я даже не знала, что её можно увидеть.

     — Обычно её закрывает Барьер. Раз сейчас мы её видим, это значит, что небо чистое на сотни миль над головой.

     — Удивительно, — сказала Энн, — просто удивительно. Как вы думаете, мистер Уильям, смогут ли люди когда-нибудь вернуться в те места, в коих они уже бывали, но были вынуждены их покинуть?

     — О, это несомненно. На самом деле ничего особенно трудного в этом нет. Что такое в сущности Барьер? Груда булыжников, несущихся сквозь пустоту на огромной скорости. Разве нас останавливает лавина или камнепад? Нет, настоящий барьер находится в головах, это сотканное из тьмы покрывало, заставляющее нас искать виноватых и бороться друг с другом, вместо того, чтобы объединить усилия и, наконец, прорваться к звёздам.

     Я был чрезвычайно доволен собой. Чрезвычайно доволен.

     — О, насколько вы правы, — сказала Энн. — Между прочим, вы так и не рассказали обо льве.

     Я содрогнулся, но не показал виду.

     — Это не стоит рассказа, уверяю вас.

     — Право же, мне очень интересно было бы выслушать от вас вашу занимательную историю.

     Я вздохнул.

     — Лев преграждал мне путь. У меня не было оружия, поэтому мне пришлось прибегнуть к пути дипломатии. Моя куфия пришла в полную негодность, в остальном же всё, слава богу, обошлось, я отделался лишь парой царапин.

     — Парой царапин? Как славно! — Энн засмеялась и хлопнула в ладоши. — Значит, теперь у вас есть настоящие шрамы, мистер Уильям?

     — О да, — воодушевленно сказал я. — Не хотите ли их увидеть?

     В моей голове уже созрел план на секунду отлучиться в уборную, и там…

     Однако выдумывать ложный предлог не пришлось.

     — Не надо, — сказала милая Энн, — здесь холодно.

     — Могу ли я предложить плащ, мисс Энн?

     — Благодарю, мистер Уильям, но у меня есть идея получше. Как вы относитесь к шампанскому?

     Я подумал, как на подобный вопрос должен ответить офицер.

     — Я предпочитаю виски.

     — Ах, мужчины… Нет, мистер Уильям, я хочу выпить брюта. Любите ли вы брют?

     — Мне угодно всё, что любезно вашему сердцу. Я позову слугу…

     — Нет! — вскрикнула Энн. — Прошу прощения, мистер Уильям. Дело в том, что я не вполне уверена, разрешит ли батюшка…

     — Ни слова больше, мисс Энн, — воскликнул я. — Я немедленно принесу бутылку лучшего брюта, который только смогу найти.

     — Благодарю, мистер Уильям.

     Сначала мой брат попросил меня стянуть вещицу из дома Брэнсонов. Теперь о том же меня просила милая Энн. Да полноте, стоило ли вообще стремиться в офицеры? Я всерьёз задумался о том, чтобы, может быть, с учётом всех обстоятельств, податься в разбойники.

     Может быть даже в душегубы!..

     Уже знакомой дорогой вокруг дома я пробрался на кухню. Повара всё так же возились у плит, точнее, теперь это были кухарки, убиравшие остатки пиршества. Никто и не глянул в мою сторону, так что я легко проскользнул в винный погреб.

     К собственно погребу вела длинная узкая лестница с низким, нависающим прямо над головой потолком. Какая-то каменная утроба, а не лестница. В темноте я не видел кончика своего носа, так что пришлось вновь извлечь часы.

     У входа в подвал расположились пузатые бочки, чуть дальше вдоль стен тянулись стеллажи с бутылками. В голубом свете их донышки блестели подобно масляным глазам каких-то загадочных лазурных чудовищ. Я медленно пошёл вдоль рядов. Под каждым отделением была привинчена бронзовая табличка, на которой выгравировано, что это за вино и откуда.

     Наконец, в самом углу я нашел то, что искал, ту самую идеальную черную жемчужину, которая только и была достойна стоять рядом с красотой милой Энн. Интересным парадоксом мне представилось то, что увлечение брютом, в конце концов, приведёт к изменению баланса сил: алкоголь дурно влияет на женщин.

     Я своими собственными руками служил злу, в этом чувствовались разбойничество, душегубство и бунтарство. Да-да, настоящая революция. Сунув бутылку во вместительный внутренний карман, я принялся карабкаться вверх по узким ступеням, стараясь не удариться головой о свод. Перед самой дверью я погасил фонарь.

     Спать.

     На меня вдруг неожиданно накатила такая волна усталости, что я вынужден был прислониться к стене и даже на секунду смежил веки. Однако, не лучшее время и место, чтобы отдыхать, страшно представить, что случится, если меня настигнут здесь… Так что чудовищным усилием воли я раскрыл глаза и шагнул за дверь.

     На секунду мне показалось, что я по-прежнему в подвале. Может быть, это не та дверь? Я осторожно посветил краешком часов в обычном, лунном режиме. Нет, я определенно находился на кухне. Но здесь никого не было. Вокруг стоял удушливый, нависающий мрак. Ни звука. Я даже не видел окон.

     Почти на ощупь я добрался до того коридора, откуда пробирался на третий этаж. Здесь тоже темно.

     — Господа, — сказал я нерешительно. — Господа? Эй, люди! Есть тут кто-нибудь?

     Молчание послужило ему ответом.

     Решив, что скрываться бессмысленно, я извлёк часы обратно. Куда же все подевались? Даже если все гости разъехались, а хозяева отправились спать, все равно должен гореть притушенный свет, слуги дежурить на своих постах…

     Растерянный, я прошел в безмолвный холл. Даже у парадной лестницы никого, в гардеробе ни души. Посветив, я увидел разложенные по местам сюртуки, шинели, шарфы и дамские шляпки. Что же, они покинули бал, оставив свои вещи? Двери наружу были плотно закрыты. Приблизившись, я подёргал за ручки. Заперто.

     Право, я решительно ничего не понимал.

     — Эй! Кто-нибудь!

     И тут мне ответили. Откуда-то издалека, с улицы, из-за соседних домов, даже ещё дальше, до меня донеслись звуки, от которых я оторопел. Я много раз слышал их в Сэндвелле, во время практических занятий по стрельбе. Но не в Лондинуме же! Невозможно!

     А затем со стороны гостиной раздались шаги. Кто-то бежал навстречу. В темноте впереди появился огонёк свечи. Направив луч в ту сторону, я увидел милую Энн, бледную, слегка растрёпанную и, пожалуй, немного взволнованную.

     — Мистер Уильям! — сказала она, тяжело дыша. — Вот вы где, куда же вы запропастились?

     — Я искал брют, как вы велели.

     — Но ведь не целый же час!

     Час? Я решительно ничего не понимал.

     Блуждающий взгляд Энн остановился на зажатых в моей руке часах.

     — Это нарушает принцип сокрытия технологий, — произнесла она.

     — Это подарок моего отца, — возразил я. — Раз он счёл, что я могу их носить, значит, я действительно могу. Но умоляю, скажите мне, что всё-таки происходят?

     Её глаза сузились.

     — Нападение, мистер Уильям. На Лондинум напали.

     Я ахнул.

     — Но кто? Кто посмел?

     — Какая разница? Это теракт. На улицах стреляют. Пойдёмте скорее, все собрались в безопасной комнате, ждут только вас.

     — Конечно, - пробормотал я. — Пойдёмте скорее… Одну секунду…

     Теракт?

     Время остановилось, а затем обратилось вспять. Перед моими глазами вновь разлетелась чернильница. «Ты не можешь даже представить, на краю какой бездны мы оказались».

     Мог ли он знать заранее?

     Мой брат тоже был снаружи. И дай Бог, чтобы он успел улететь.

     — Что же вы стоите? Идёмте скорее!

     — Мисс Энн, — сказал я онемевшими губами. — Я вспомнил об одном неотложном деле. Мне срочно нужно домой.

     — Что? Домой? Куда домой… — Она покачнулась. — Вы живёте возле Мун-Гарден, это противоположный конец города. Безумие. По улицам бродят опасные бандиты…

     Я знал, что не смогу её убедить. Честно говоря, я сомневался, что смогу убедить сам себя. Но мне пришла в голову мысль.

     — Пойдёмте за мной, — сказал я мягко, подхватывая милую Энн за локоть.

     — Куда? Безопасная комната в другой стороне.

     — Мы спросим совета у оракула, стоит ли мне воспользоваться вашим гостеприимством или рискнуть.

     Несмотря на протесты, я, в конце концов, привёл милую Энн в курительную комнату. Недокуренные сигары ещё тлели в пепельницах. Если бы не отсутствие света, можно было бы подумать, что все куда-то на минуту вышли. На столах — рассыпанные карты. Они-то мне и были нужны.

     Я торопливо сгрёб одну из колод в руки и принялся её тасовать. Энн взирала на меня с ужасом.

     — Оракул, — сказал я достаточно громко, чтобы она меня услышала, — это сэр Уильям Милтон, эсквайр. Сейчас я нахожусь в Брэнсон-холле. Смогу ли я безопасно и без приключений добраться до своего дома?

     Сняв верхнюю карту, я перевернул её и посмотрел на изображение.

     — Что там? — спросила милая Энн.

     На меня взирало трёхглазое козлоподобное существо на фоне исполинского дерева. По сторонам от козла мелкие серебряные люди корчились в агонии, заключённые в светящиеся оранжевые сферы.

     — Шут, — сказал я.

     — Что это значит? Я не знаю таро.

     — Значит, что все пути и все дороги открыты, — сказал я, убирая карту обратно в колоду и тщательно её перетасовывая. — Оракул говорит, что это будет вроде прогулки по Гайд-парку в летний день.

     — Не глупите, мистер Уильям! Там слишком опасно, там…

     — Я сожалею, мисс Энн, но мне действительно нужно вернуться домой.

     Я решительно зашагал к выходу. Энн не последовала за мной.

     — Остановись! Дурак! — выкрикнула она в спину. — Куда ты пойдёшь? Все ходы заперты.

     А ведь действительно… Мой взгляд упал на один из залитых лунным светом стульев.

     Что ж. Такова жизнь. Сегодня входишь в дворец через дверь, завтра вылетаешь из него через окно.

     Энн издала радостный визг. Я был рад, что она по достоинству оценила мою ловкость, однако сейчас следовало думать о себе. Встав, я отряхнул с плаща и брюк попавшие на них осколки стекла.

     — Не беспокойтесь обо мне, мисс Энн! Возвращайтесь в безопасную комнату, утром мы обязательно увидимся, — прокричал я. И ушёл.

     Фонари светили тускло, время от времени помигивая. На Мэрилбоун-Роуд, кажется, никого не было. Некоторое время я простоял в тени одного из домов, напряжённо всматриваясь то в одну, то в другую сторону: не приближается ли кто, нет ли опасности?

     Влажный ветер скользнул по щекам. Я почувствовал, что озяб, поплотнее закутался в плащ и поднял воротник. Стояла мёртвая тишина. Лишь что-то скрипнуло вдалеке и тут же затихло. Ничего странного, самая обычная ночь.

     Иллюзия тут же развеялась, когда безмолвие разорвал сухой злой треск автоматных очередей. Звуки со стороны центра, отметил я. Бой, видимо, ведётся возле Шпиля. Это давало некоторую надежду на то, что я смогу обогнуть Город по внешнему ободу в безопасности.

     В безопасности... Оракул предсказал кое-что другое.

     Я раскрыл часы. Солнце, символизировавшее Сан-Гарден, возле которого я находился, выгравировано под числом VI, мой дом сбоку от полумесяца, в одиннадцати часах. Дорога лежала через девятку, отмеченную щитом и копьём Марса.

     Однако Брайан ушёл на взлётную площадку. Чтобы убедиться, что с ним всё в порядке, мне следовало двигаться к пяти часам, в направлении к Сван-Пондс, и, в таком случае, двигаться оттуда домой было бы логичнее через зеркало Венеры на трёх. Или же лучше всё-таки будет вернуться и пройти мимо дома Брэнсонов в обратном направлении? Я, признаться, понятия не имел, как следует передвигаться по городу во время террористического нападения, и даже не мог припомнить, было ли в истории хоть одно. Сердце, впрочем, подсказывало, что проходить через одно место дважды более рискованно, чем не проходить.

     Мои раздумья прервали несколько огненных полос, расчертивших небо, резкий свист в ушах, а затем жуткий грохот и трясущаяся мостовая под ногами.

     Итак, мои надежды, что инцидент как-нибудь сам исчерпает себя в ближайшие пятнадцать минут, рассыпались в прах. Речь идёт не о нескольких самоубийцах, а об армии; армии, использующей артиллерию.

     Это всё, конечно, было чрезвычайно досадно, и я побрёл по Мэрилбоун-Роуд в скверном расположении духа.

     Дом сменялся домом, улица тянулась без конца. Ничего не происходило, лишь время от времени стреляли, раздавался вой сирен, в небе вспыхивали сигналы. Я так никого и не увидел. Честно говоря, лужи пока представляли большую опасность, чем невидимые террористы.

     У небольшого трёхэтажного особнячка, принадлежавшего сэру Деккеру (не могу сказать ничего дурного о сём достойном джентльмене) я свернул в небольшой и грязный переулок. Разумеется, грязь была намеренной: мы стараемся побыстрее отвести взгляд от неприятных вещей в сторону тех, что более услаждают взор. А к небольшой железной калитке, затесавшейся меж двух стен в конце переулка, как раз приглядываться не следовало: тут кончался Лондинум.

     Пройдя за калитку, я оказался на обширном открытом пространстве. За спиной зубьями возвышались дома (ни одного окна на эту сторону, разумеется), далеко впереди чернели конструкции облакорезов. Софиты высвечивали ярким светом каждый квадратный дюйм стали под ногами и вертолёты, расставленные так плотно, что лопасти их винтов едва не касались друг друга. Но и тут никого не было.

     Я немного походил по взлётной площадке. Следов ни Брайана, ни Эдди не наблюдалось. Может быть, они успели добраться сюда и улизнуть на одном из вертолётов, а, может быть, беда застала их в пути, и сейчас они где-то прячутся.

     Мне, конечно, было бы наиболее разумным последовать их примеру, взять вертолёт и повисеть некоторое время в воздухе, пока сей досадный инцидент не закончится. Это, правда, требовало разрешения от площадки на взлёт, для чего в свою очередь требовались криптографические ключи, по старой традиции хранящиеся в кольце председателя комитета по контролю воздушного пространства, то есть сэра Брэнсона. А также удостоверение пилота, чтобы завести любую из машин. Удостоверение, которое Эдди мог взять у своего отца — пилота королевских воздушных сил, а я — нет, поскольку мой отец был врачом.

     Так что делать здесь было нечего. Я понадеялся, что с Брайаном всё хорошо. Скорее всего, сейчас он летит в Город, даже не подозревая о происходящем. Мне же следовало убедиться, что дома всё в порядке.

     Постояв пару минут ради приличия у крышки технического люка (вдруг появится кто-нибудь, кто сможет подтвердить, что видел улетающий вертолёт?), я удалился с максимальным достоинством.

     В переулке я неосторожным движением замарал кончики туфель. Не очень хорошо, если меня сегодня убьют (чему весьма способствуют подобного рода прогулки под луной), я предстану перед людьми, явившимися забрать тело, в неподобающем виде. Я потратил минуту на то, чтобы протереть обувь платком.

     Впрочем, когда я двинулся дальше по улице, то обнаружил, что у меня есть и другие поводы для беспокойства.

     А именно: здесь было абсолютно темно.

     Ни одно окно не светилось, ни один фонарь не горел. Чернота полностью заволокла крыши домов и скатилась по стенам на мостовую. Я внезапно обнаружил, что у тьмы есть разные сорта плотности, если можно так выразиться. Эта была более густой: вероятно от того, что в ней таились дикие звери.

     Что-то грохнуло вдалеке, и на миг улицу осветило оранжевое зарево. В этом странном свете стали заметны усеявшие улицу осколки стекла и полностью чёрные провалы окон, из которых эти осколки, вероятно, появились.

     Свет погас, и всё вновь утонуло во мраке. Вынув часы, я постучал по солярному знаку. Голубое сияние согрело душу. Я, по крайней мере, мог видеть, что у меня под ногами. Беспокойство причиняло другое. Нападавшие, очевидно, побывали здесь. Но как? Бои идут в центре. Попасть в Лондинум они могли только через Тауэр, и на выходе из него сразу же увязли в боях, иначе кто-нибудь уже попался бы мне по дороге. Но как тогда они прошли через заслоны и оказались здесь? Оборона была прорвана по крайней мере в одном месте. Наиболее логичным представлялось, что они прошли через Нижний Рынок. Значит, и там была опасность, и спускаться туда не следовало.

     Это было очень некстати, поскольку пистолет сейчас бы пригодился.

     Сзади раздался шорох. Я резко обернулся, луч успел выхватить мелкую тень, юркнувшую в одну из щелей. Крыса, всего лишь крыса. Я понятия не имел, что они водятся здесь. Бестия, должно быть, почуяла опасность и покинула свою нору.

     Лишь бы не встретить кого-нибудь покрупнее.

     Однако, если они здесь были, то куда потом подевались? Никаких выбоин на стенах, ни гари; за исключением разбитых окон следов боя я не видел. Быть может, поблизости что-то рвануло и стёкла вылетели от ударной волны? Я пошарил вокруг лучом. У парадной двери одного из домов в газоне что-то блеснуло. Стреляные гильзы. Настроение моё слегка упало.

     Самым разумным было бы развернуться и пойти обратно, в сторону Брэнсонов, а затем через Мэртиан-Филдс. Но это означало бы потерю времени, того времени, которое я проведу снаружи. Нет, поворачивать было нельзя.

     Я осторожно двинулся вперёд, стараясь не слишком демаскировать себя светом. Останавливаясь после каждого шага и слушая биение сердца в груди. Каждый раз, как раздавалась стрельба, я замирал, пытаясь угадать по звуку, как далеко от меня кипит сражение. Кажется, выстрелы приближались.

     Двадцать три шага спустя я осознал, что двигаться по середине улицы — самое глупое, что можно предпринять в подобной ситуации, и поспешил к обочине. Дальше я пробирался под самыми окнами, готовый вжаться в стену от любого шороха, чувствуя под рукой шершавый камень.

     Семьдесят три шага спустя я увидел впереди нечто новое.

     Между домами здесь был промежуток, небольшой тупик, обрывавшийся стеной чьего-то сада. Фонарь, закрытый мусорный контейнер, всё вокруг засыпано осколками. Необычным же было то, что в этом доме нападавшие, судя по всему, побывали. Я чуть повернул руку с часами, косой луч скользнул по закопчённой гарью стене, вывороченной оконной раме на втором этаже, окруженной оспинами пулевых отверстий, разбитой черепице.

     Но меня привлекло даже не это. Глядя на фонарь, я неожиданно кое-что осознал.

     Стекло под моими ногами было остатками лампы. Почти всё стекло, рассыпанное вдоль дороги, несколько часов назад защищало нити накаливания в лампах. Их целенаправленно разбили во время нападения.

     Зачем? Разве не проще было бы отключить источник тока? Но они всё-таки пошли на это, значит, электрические системы лапуты находились вне их контроля. А им была нужна темнота.

     ...Потому что они видели в темноте.

     В тот же момент я услышал человеческие шаги.

     Кто-то двигался во тьме впереди меня, в сотне ярдов, может быть даже ближе. Человек, вне всякого сомнения. Он остановился, некоторое время было не слышно ничего. Я очень медленно переставил ногу назад.

     Хруст раздавливаемого под пятой осколка прозвучал громче выстрела.

     Я замер, затаив дыхание. Время стало вязким, как смола, секунды текли невыразимо медленно. Может быть, я зря паникую? Человек ещё не значит враг; возможно, один из местных обитателей, как и я, сделал вывод о том, что нападавшие уже ушли, высунул нос на улицу и сейчас стоит напротив, так же напряженно всматриваясь в темноту и боясь, что ошибся.

     Ну разумеется. Это всё объясняло.

     Затем я услышал его голос: гортанный, хриплый и визгливый. Это больше напоминало мычание коровы, чем человеческую речь, и уж точно ни в коей мере не походило на английский (даже на тот презренный диалект, которым общаются обитатели Нижнего Рынка).

     Шаги вновь возобновились, и теперь они приближались.

     Осторожно, двигаясь самой наикошачьей из всех возможных для меня походок, я прокрался в сторону и присел за контейнером. Мысли лихорадочно крутились в голове.

     Ко мне приближался враг. Я был неспособен разглядеть ничего на расстоянии вытянутой руки. Он мог меня видеть.

     Я уделил несколько драгоценных секунд этому факту. Они видели, жители Лондинума — нет. Целью любого террористического акта является внушение максимального ужаса, а ничто так не погружает в страх, как остаться в темноте, населенной львами. Такая тактика с их стороны была логична. Но каким именно образом?

     Я видел две возможные альтернативы. Первая состояла в том, что у них имеются специальные приборы, позволяющие видеть в инфракрасной части спектра. Темнота существует только для людей, потому что наши глаза воспринимают лишь небольшую часть электромагнитного излучения. Но вещи излучают свет непрерывно, просто в силу того, что они нагреты до определенной температуры, и чем выше их температура, тем интенсивнее излучение. Окуляры специальной конструкции, которые улавливали бы эти невидимые глазу волны и сопоставляли им естественные цвета…

     В этом случае я уже покойник. Для того, кто шёл сейчас ко мне, дорога светилась бы отпечатками моих следов; каждое место, которого я коснулся рукой, выступало бы алеющим пятном. Ему были бы не помехой даже те тонкие листы жести, за которыми я сейчас ссутулился, так как мой силуэт отчётливо проступал бы через них. Или, во всяком случае, так я себе это представлял.

     Поэтому я отбросил эту гипотезу и сосредоточился на той, что оставляла мне хоть какие-нибудь шансы.

     Вокруг царил мрак. Но мрак только для меня. Полная темнота — чрезвычайно труднодостижимое явление. Где-то поблизости светились пожары. Свет звёзд, оранжевые отблески от земли, воздух был невероятно насыщен фотонами. Мой глаз не реагировал на них в силу грубости устройства. Будь здесь настоящий лев, особая отражающая плёнка, покрывающая внутреннюю поверхность его глазных яблок, ловила бы их и отбрасывала обратно на сетчатку, повышая вероятность уловить сигнал. Нетрудно спроектировать и прибор, который улавливал бы отдельные фотоны и излучал многократно больше в глаз носителя. Ночное видение.

     Шаги приближались.

     Я принялся изучать свои инструменты. Во-первых, у меня были часы. Не глядя я надавил на девятку. Последние лучики света истаяли. Разумеется. В этом режиме лишний свет будет только помехой. Что ещё? Я пошарил по плащу, и мои пальцы наткнулись на холодную поверхность стекла.

     У меня во внутреннем кармане лежала бутылка брюта, о которой я совсем забыл во всей суматохе. В другом — коробок спичек. В голове мгновенно созрел план.

     У кошачьего глаза есть один фатальный недостаток.

     Не дыша, я положил часы на землю и взял в одну руку бутылку, а в другую — спички, вытащив одну из них и прижав к коробку. Шаги звучали все ближе и ближе, и наконец — совсем рядом. Итак, через несколько секунд я с высокой вероятностью умру. Какие мысли могут быть перед лицом смерти?

     Не сегодня.

     Честно говоря, это была довольно жалкая мыслишка, и она не сильно меня ободрила.

     Человек, кем бы он ни был, остановился, а затем вновь завопил что-то на своем зверином наречии. Я понял, что никакого смысла прятаться нет, и принялся вылезать из своего неполноценного укрытия. Высунув голову наружу, я увидел впереди, в двух шагах от себя, силуэт.

     Он был в два раза выше меня. Он был в два раза шире меня. В руках он держал нечто, в темноте похожее на дубину, но я знал, что это винтовка. В винтовке — пули. В любой момент они могут прошить моё тело во множественных местах со скоростью около километра в секунду.

     Я внутренне перекрестился. Pater noster, qui es in caelis, sanctificetur nomen tuum...

     Я старался выглядеть и двигаться испуганно, поднимаясь на ноги и вскидывая руки вверх, как бы показывая, что в них ничего нет. Но в моей руке была бутылка изысканнейшего шампанского прямиком из подвалов герцога Брэнсона, и, не теряя времени, я кинул её в своего врага. Бутылка ударилась об него так, что он вскрикнул, отскочила в сторону и со звоном укатилась в темноту.

     Я стоял как будто мешком по голове ударенный.

     Шампанское.

     Проклятое шампанское!

     Затем меня действительно ударили по голове. Чудовищный удар прикладом прилетел в мою челюсть, расколол мир надвое и сшиб с меня ног. Плечо больно ударилось о мостовую, голова гудела как церковный колокол в пасхальный день.

     По счастью время, проведенное в Сэндвелле, оказалось не потрачено даром. Майор Коул остался бы доволен моей реакцией. Только приземлившись, я вытянул свободную руку и выхватил из склизкой, разливающейся массы первое, что подвернулось. Это был довольно крупный осколок стекла, с многочисленными остриями и зазубринами, и он немедленно последовал в щиколотку врага.

     Тот покачнулся, вскрикнул, приклад обрушился на спину как паровой молот или стремительный домкрат, из тех, которыми поднимают дома. Однако миллисекундной задержки хватило мне, чтобы дотянуться кончиками пальцев до цепочки часов. Другой рукой я оттолкнулся от земли и набросился на своего противника.

     Он попытался отпихнуть меня. Схватив его за шею, я переместился за спину. Враг вслепую попятился на стену. Мою грудную клетку зажало между молотом и наковальней, и я практически услышал, как трещат ребра. По счастью, именно в этот момент мне наконец удалось поймать часы в ладонь. Схватив врага за воротник, я наотмашь ударил его по шее, туда, где виднелся единственный оголённый участок кожи.

     Возникшая искра, настоящая молния, разорвала пространство. Моего противника словно током пронзило, хотя почему словно? Он повалился наземь, и я вместе с ним.

     Вот только я был к этому готов.

     Перепрыгнув через его голову, я обрёл равновесие и мгновенно развернулся лицом к противнику. Он попытался встать, его руки разъехались. Я не собирался давать ему второго шанса. Вскочив врагу на спину, я сцепил руки в замок, размахнулся и со всей силой, с какой только мог, обрушил на затылок поверженного врага могучий вырубающий удар.

     Это не сработало. Точнее, сработало, но на моих пальцах, которым стало очень больно.

     Я попробовал ещё и ещё, на этот раз кулаками. Противник продолжал шевелиться и пытаться подняться. Оказывается, очень непросто ударить человека с такой силой, чтобы он потерял сознание. Книги почему-то не заостряли внимание на этом моменте. План действий требовалось срочно менять. Схватив выроненную противником винтовку, я направил ствол ему между лопаток, упёр приклад в плечо и нажал на спусковой крючок.

     Это не сработало.

     На винтовке стоял генетический замок или что-то подобное. Так что я просто использовал её как дубину. Несколько ударов по голове, несколько десятков ударов по голове успокоили его. Его ухо превратилось в стремительно раздувающуюся массу. Как тебе это нравится? Как тебе это нравится? Как тебе это нравится? Как тебе это нравится? Как. Тебе. Это. Нра. Вит. Ся? Но он все ещё продолжал шевелиться.

     Только я задумался над этим, как раздался хлопок. Вырвавшаяся из темноты пробка ударила моего врага в макушку, и тут же нас залило целым фонтаном пены. Невероятно, но барахтаясь в немедленно образовавшейся вокруг нас, источающей алкогольные пары луже, он всё еще пытался встать.

     Это начинало становиться проблемой.

     Я услышал крики издали. К нему на подмогу шли друзья. Время стремительно утекало. Схватив часы, я ударил его по оголенной коже раз, ещё раз, ещё, каждым ударом выбивая целый сноп искр.

     Затем он загорелся.

     Я вскочил так быстро, как только мог, и тёплое голубое пламя, занявшееся над телом, не успело коснуться даже кончиков моих ногтей. Но с улицы раздавался топот: сюда бежали и очень торопились при этом. Не зная, что делать, я решил по крайней мере спрятать побежденного за тем же ящиком, за которым сидел сам. Схватив побеждённого за руку, обтянутую толстой чёрной перчаткой, я потянул изо всех сил. Но он был слишком тяжел, все равно, что пытаться вытянуть слона за хвост. Он не сдвинулся с места ни на один дюйм, лишь горел молчаливым укором.

     В отчаянии я выронил его руку, точнее, попытался это сделать. Она не выронилась, потому что мои ладони намертво прилипли к перчатке.

     Это был миг озарения. Я немедленно понял, что на самом деле у него на руках, каким образом нападавшие проникли в Лондинум, а также и то, как мне спастись.

     Путь к спасению в буквальном смысле находился у меня в руках.

     Не теряя времени, я принялся стягивать перчатки с врага. Они держались на хитрых застёжках у локтя, драгоценные секунды утекли на то, чтобы понять, как их расцепить. Шум приближался, были слышны крики. Я понимал: то, что только что произошло — невероятное везение. По какой-то причине нападавший не стал сразу стрелять; в результате он превратился в костёр. Рассчитывать на подобного рода ошибки в дальнейшем было бы смертельной глупостью.

     Перчатки наконец высвободились. Я немедленно сунул руки внутрь. Они были слишком велики, но застёжки компенсировали это. Как следует закрепив обновку, я подошёл к обгорелой стене и прислонил ладони к камню. Перчатки прилипли без проблем. Оторвать их требовало значительного усилия. Сами по себе перчатки не помогали карабкаться вверх, они лишь давали дополнительную точку опоры.

     Но это было всё, что мне требовалось.

     К тому моменту, как новые участники конфликта достигли угла дома, я уже забирался в тёмный зев разбитого окна. Оказавшись внутри, я немедленно бросился на пол. Новых выстрелов не последовало: судя по шуму снизу, они бросились помогать горящему товарищу.

     Надеюсь, что он жив. Мне бы не хотелось убивать человека, пусть даже и врага.

     Судя по голосам, прибежавших на помощь было двое. Снизу раздался звон металла; вероятно, они пытались сбить пламя. В любом случае, у меня было несколько секунд, чтобы осмотреться. Выхватив часы, я ткнул пальцем в солярный знак. Особого смысла прятаться уже не было. Голубой свет наполнил помещение, погас, снова появился, погас. Мой палец безнадёжно прилип к циферблату. Попытка его оторвать привела к тому, что часы прилипли к ладони другой руки.

     Я начинал видеть некоторые неудобства, связанные с обладанием подобными перчатками.

     Во всяком случае у меня был свет. Стало видно, что я нахожусь в небольшой комнате. Распахнутая дверь вела на лестницу, другая — ещё в одну комнату. Пол был усеян щепками, из небольшого комода в углу вывернули наружу всё ящики, в стоящие на полу маятниковые часы угодила пуля или приклад: они лишь мрачно поблёскивали высыпавшимися наружу шестерёнками.

     Первым делом я захлопнул дверь на лестницу. Сверху и снизу к двери были прикручены щеколды: они тут же последовали в пазы. Схватив напольные часы, я с большим трудом перетащил их к двери и приставил так, чтобы они мешали повернуть ручку. Это даст ещё сколько-то времени.

     Отбитые мышцы свирепо ныли. Преодолевая боль, я проковылял в следующую комнату. Заметно больше предыдущей, она вся была усеяна разбитым стеклом. И пушистый ковёр под ногами, и книжные шкафы, и стоящие вдоль стен столы с распахнутыми книгами, колбами и мензурками, всё было как бы посыпано равномерным слоем мелких осколков.

     Я осознал, что нахожусь в частной медицинской лаборатории или в чём-то подобном. Стекло было от разбитых пробирок, некоторые уцелевшие я видел на столах в специальных держателях, какими пользуются врачи для хранения анализов. Испугавшись, что могу надышаться выпущенными на свободу вирусами или чем-то похуже, я взял один из целых сосудов, надеясь увидеть какую-нибудь поясняющую надпись. Никаких надписей не было, лишь в глубине что-то смутно белело, но в тусклом свете часов нельзя было разглядеть, что именно. Во всяком случае, не кровь.

     В этот момент я услышал шум, и он раздавался снизу, не с улицы, а непосредственно подо мной. Они были уже в доме и шли за мной. В комнате было единственное окно, защёлкнутое с обеих сторон. Торопливо, я высвободил одну из створок (хотя и пришлось постараться, дабы затем отлепить её от руки). Особого выбора не было, внизу была смерть. Оставался лишь путь наверх. Запертую мной дверь попытались открыть, за этим последовали удары. Перебросив ногу наружу, я присосался руками к внешней поверхности стены и принялся подниматься. Выше, выше, ещё выше. Из покинутых покоев донёсся треск срываемой с петель двери. Но мои пальцы уже коснулись холодной черепицы крыши.

     Они, кажется, даже не поняли, куда я делся. Я бежал и не слышал выстрелов, не слышал ничего. Честно говоря, крыша представляла для меня большее затруднение, чем мои преследователи. Покатая, слегка влажная и скользкая, она была не слишком приспособлена для передвижения. С одной стороны крыша обрывалась в тёмное ущелье, в котором смутно угадывалась улица. Улица, как и все вещи, способные в один миг переломать мне кости, выглядела угрожающе.

     Добежав до края, я одним прыжком перемахнул через водосточный жёлоб и оказался на крыше соседнего дома, тут же продолжил бежать, ни на секунду не запнувшись. Я чувствовал себя наёмным убийцей, пробирающимся к очередной жертве, чтобы нанести смертельный удар. Разумеется, всё это был романтический вздор, навеянный приключенческой литературой. Наёмные убийцы не бегают по крышам по ночам. Возможно, потому что люди, бегущие в темноте по крышам, чрезвычайно напоминают наёмных убийц, чего всякий наёмный убийца стремится избежать. Нет, настоящие убийцы прокрадываются в толпе, а, может быть, выслеживают охранников, дожидаются, пока те зайдут в укромное место, наносят вырубающий удар и торопливо переодеваются в трофейную форму… Настоящий убийца должен уметь быстро переодеваться и делать многозначительное лицо. Я это знал доподлинно, так как в детстве мечтал поступить на службу в Секретный Отдел и прочитал все соответствующие книги.

     Практика, впрочем, показывала, что с вырубанием дела обстоят не так просто.

     У следующего дома скаты были куда круче, так что я вынужденно приклеился перчатками к черепице и принялся карабкаться вверх к коньку, туда, где во множестве торчали каминные трубы, за которые можно было уцепиться.

     Кстати, ещё убийц отличает наличие оружия.

     Жаль, жаль, что нет со мной моего пистолета. Будь у меня револьвер, всё бы сложилось иначе. Я вспомнил, как однажды просил брата достать оружие. Кажется, мне было около одиннадцати. Один мальчик из моего класса косо и презрительно на меня смотрел, и я понимал, что дело может решить только дуэль. Брайан категорически отверг все мои мольбы и к этому добавил, что обладание оружием расслабляет человека, заставляет его забыть об опасности, приводит к скоропостижной смерти.

     Одним словом, мой брат был потрясающим, изумительным недоумком.

     Надо было забрать у Джордано Бруно винтовку. Бесполезный кусок металла, но по крайней мере она бы выглядела угрожающе и отпугивала возможных преследователей. Я вдруг с ужасом осознал, что генетический замок очень просто обойти: отрезанные пальцы ещё некоторое время будут проходить проверку. Ещё одна упущенная возможность. Впрочем, на это все равно бы не хватило времени… Я вздохнул. Моя винтовка, пони и я.

     Я, правда, не понимал, при чём тут пони, так как лошадей не любил и не доверял им. При мысли об этом челюсть вновь привычно заныла.

     Сверху открывался роскошный вид на город. Вдали вокруг шпиля я видел пожары, дальше собор святого Петра и Павла. Впереди меня улица обрывалась в Венус-Плэйс, и та была хорошо освещена. Подобравшись к краю, я вскарабкался на ближайшую трубу, что дало ещё пару футов высоты, и принялся изучать обстановку.

     Как я и думал, Венус-Плэйс была рассадником, возможно, одним из многих. Нападавшие парами разгуливали по периметру, покачивая оружием, на противоположном краю виднелась какая-то техника, но я не мог распознать, что именно. Центр площади был завален телами. Понаблюдав за ними несколько секунд, я, как мне кажется, заметил некоторое шевеление. Это вселяло определённую надежду.

     Надежда тут же разрушилась, когда я увидел появившихся с моей стороны двоих нападавших, под руки тащивших свою упирающуюся жертву. Человек во фраке сучил ногами, его охаживали короткими тычками. Дотащив его до середины, террористы бросили тело на мостовую, да так, что у меня, наблюдавшего за этим с огромной дистанции, заныли рёбра. Один из конвоиров встал на человека во фраке, упёрся коленом ему в спину и достал что-то маленькое, что поднёс к затылку жертвы.

     Подробностей сцены я разглядеть не мог, но увиденного было достаточно, чтобы сложить два и два. Сердце моё забилось чаще. Теперь я понимал, почему преследователи пытались взять меня живьём.

     Исламмунисты. Я не знал, из какой именно организации: их ячейки, кажется, создавались только для того, чтобы через день расколоться, объединиться с союзниками, снова распасться. Слишком много, чтобы запоминать все. Одно было несомненно: только что я наблюдал процедуру нейроскальпирования. В руках у исламмуниста был микроскальпель. Направленное микроволновое излучение разрушило затылочные доли мозга человека во фраке, навсегда и безвозвратно лишив его зрения, возможно, слуха или дара речи, возможности писать…

     Сзади раздался глухой стук. Я обернулся.

     Позади меня на скате стоял человек. Если погорелец, которого я оставил под разграбленным домом, был громилой, то этот возвышался надо мной колоссом, неукротимым гигантом. Я примерно понимал, как он умудрился запрыгнуть с земли на третий этаж. Железные конструкции вдоль рук, уходящие за спину, были так называемым экзоскелетом — системой механических мускулов, дополняющих и многократно усиливающих тело. Оружия у него в руках не было, да оно было и не нужно: под давлением искусственных мышц моя голова прекрасно лопнет, как переспелый помидор. В общем-то, передо мной стояла моя смерть.

     Я немедленно рухнул и заскользил вниз по скату в полную неизвестность. Шкура моя прочувствовала всё то, что испытывает белье, попавшее на стиральную доску. Позади раздался ожидаемый треск, а затем грохот обваливающихся стропил. Крыши в Лондинуме не слишком рассчитаны на то, что шестисотфунтовые хулиганы будут на них запрыгивать. Останавливаться я не подумал: они уже знали, где я нахожусь. Они меня нашли. Всё остальное не имело значения. Как только мои пятки ударились о карниз, я оттолкнулся и, перескочив на соседний дом, бросился бежать со всех ног.

     Перебирать ногами по крутому склону было непросто, но энергия движения вперёд не давала мне свалиться. Ум рухнул куда-то в бездонную пропасть в глубинах моей головы. Я бежал, но не сознавал этого, слышал стук сердца в груди, но ничего не испытывал, выкрики снизу со стороны площади фиксировались, но не волновали меня. Я весь поддался инстинкту, превратился в машину, созданную для бешеных забегов через крыши, зверя, подчиненного исключительно мысли выжить.

     Даже начинающийся дождь, первые робкие капли, падающие на лицо, которые я едва успевал заметить из-за скорости, которую набрал, даже они ни на секунду не отвлекли от этой единственной задачи. Хотя это изрядно уменьшало мои шансы на выживание: единственное, к чему может привести бег по мокрой черепице — перелом шеи. Это не интересовало меня. Я не думал об этом. Увидев, что линия домов обрывается провалом очередного проулка, я не остановился, а без раздумий прыгнул в полной уверенности, что перемахну бездну.

     Уже в полёте я осознал, что не долетаю.

     Увы, бедный Уильям, гравитация оказалась слишком тяжела для тебя.

     Лишь через несколько секунд, когда осколки перестали сыпаться, я понял, что произошло. В последний момент я успел прилипнуть перчаткой к стене особняка, на который пытался перескочить. Оставшейся энергией хватило, чтобы меня, как пращой, метнуло в ближайшее окно.

     Медленно, я встал. Стекло со звоном посыпалось на пол. Я находился в тёмной комнате, лишь тусклое свечение тлеющей в камине золы немного разгоняло полумрак. В этом неверном свете было видно сидящего перед камином в кресле-качалке человека. На коленях его было ружьё. Увидев меня, он поднялся, и ствол уставился мне в грудь.

     — Добрый вечер, сэр, — учтиво сказал я.

     — Добрый вечер, — проскрипел хозяин ружья. — Не правда ли, чудесная погода?

     — Погода отменная, — признался я. — На небе было видно каждую звездочку. Хотя, сейчас, кажется, начинается дождь.

     — Увы, — сказал этот человек, делая шаг вперёд. Теперь я мог разглядеть его лицо. Он был очень стар. — Эта осень, вероятно, побьёт рекорд по осадкам. Скажите, чем я могу быть обязан столь позднему визиту?

     — О, право, пустяки, — ответствовал я. — Прошу извинить за этот беспорядок. Дело в том, что за мной гонятся и, как мне думается, хотят меня убить. Полагаю, вам тоже следует уходить, потому что они могут придти и сюда.

     — Не премину воспользоваться советом, — сказал он, чуть отклонив ствол в сторону.

     — Могу ли я воспользоваться другим вашим окном?

     — Будьте так любезны. Могу ли я попросить вас покинуть мой дом в менее эксцентричной манере?

     — С удовольствием, сэр, — сказал я, пересекая комнату и распахивая окно на другую сторону. — Был рад воспользоваться вашим гостеприимством, сэр.

     — Будете в наших краях, обязательно заходите.

     — Благодарю за приглашение, сэр, — сказал я, выбираясь наружу.

     То был славный старикан, один из тех, трудами которых был построен Лондинум и на чьих плечах удерживался, один из тех, коих, к сожалению, с каждым годом, становилось все меньше. И я от души понадеялся, что не принёс этим неудачным прыжком беду в его дом.

     Однако, следовало подумать и о своих проблемах.

     Дождь приобретал уверенность и как бы свирепел. Это закрывало путь на крыши, да и смысла возвращаться туда не было, раз они принесли с собой подобные перчатки и экзоскелеты. Я висел на уровне второго этажа во внутреннем дворе, на который выходили окна нескольких зданий. Прямо подо мной из стены выступала приземистая пристройка, в которой жильцы, должно быть, хранили лишний скарб. Повисев пару секунд, я спрыгнул вниз. Доски настила мягко спружинили под ногами, но не издали ни звука. Ещё один прыжок, и под моими ногами оказалась твёрдая почва.

     Хорошо.

     Проблема заключалась в том, что вместе со мной здесь находились и исламмунисты.

     Следовало сориентироваться. Я извлёк из кармана часы, откинул ногтем крышку. Палец нажал на символ Венеры, разумеется, прилипнув при этом. Кое-как отцепив его, я посмотрел на минутную стрелку. Теперь она свободно покачивалась из стороны в сторону, указывая куда-то в сторону двух. Я начал медленно поворачиваться вокруг своей оси, пока стрелка не указала ровно на двенадцать.

     Итак, я находился возле Венус-Плэйс и знал направление на север. Наверху меня подстерегала смерть, по земле шныряли обозлённые джихадисты. Только подумав об этом, я услышал издалека крик. Кажется, эти люди решительно неспособны разговаривать спокойным тоном. Им следовало бы взять с собой переговорные устройства вместо экзоскелетов.

     По всему выходило, что мне оставался лишь путь вниз. Если я правильно понял, где нахожусь, одна из лестниц на нижний рынок находилась практически за углом. Оставалось только надеяться, что это не фатальная ошибка, которая заведёт меня в мышеловку.

     Протиснувшись в узкую щель между домами, я принялся пробираться к улице, стараясь ни к чему не прикасаться руками: не хватало только тут прилипнуть. Свет фонарей Венус-Плэйс всё приближался, с ним и опасность. Добравшись до угла, я не покинул щель, а только лишь высунул голову.

     Путь к лестнице в Нижний Рынок был свободен. Низкое это строение по замыслу архитектора было оформлено в виде пышного готического склепа, с колоннами, высокими стрельчатыми окнами, кованой решёткой, которой на ночь запирали проход. Но этим вечером некому было проделать сию процедуру. По-видимому, оформление лестницы было призвано подчеркнуть её роль, как связи с нижним миром, что всегда воспринималось мной как пример хорошего юмора и сдержанной иронии, но сейчас не очень воодушевило.

     Я вылез наружу и, крадучись, принялся подбираться к проходу.

     В этот самый момент двое показались из-за склепа. Увидев меня, они тут же вскинули оружие, и я осознал, что слегка поторопился.

     — Такаф! Такыхалн! — услышал я, а больше ничего не услышал, потому что со всех ног бросился бежать вниз. Ступени замелькали под ногами, я набрал такую скорость, что на пролёте не удержался. Одна из ступенек словно подставила подножку, и я кубарем полетел вниз. В голове всё несколько раз перевернулось, а затем я осознал, что стою на коленях в собачьей позе посреди Нижнего Рынка, вскочил и понёсся вдоль книжных магазинов, кофеен и прачечных, антикварных лавок и пабов, ателье и заведений для джентльменов.

     Рынок был ярко освещён, что только играло мне на руку: я набрал такую скорость, что в темноте обязательно на что-нибудь налетел бы. Я бежал так быстро, что, кажется, ещё немного, и обогнал бы скорость света, после чего, вероятно, попал бы в прошлое. Ни к чему хорошему такие вещи, как известно, не ведут: обязательно окажется, что тебе надо убить прежнего себя, а не то случится нечто ужасное…

     Самым ужасным, впрочем, было то, что в то время как я находился на грани жизни и смерти, моя голова упорно отказывалась воспринимать серьёзность ситуации и думала обо всякой ерунде. В книгах такие моменты описывались совершенно иначе.

     Они поняли, что не в состоянии догнать меня. Я этот вывод сделал, основываясь на том, что вокруг меня вспыхнули фонтанчики мелкой крошки, отмечающие попадания пуль, и весь Нижний Рынок наполнил многократно усиленный эхо от окружающих стен грохот.

     Я заметался, как будто человек в состоянии уклониться от пули, на этот раз уже не загнанный волк, а заяц, тщетно пытающийся оторваться от настигающих псов. Впереди появились ещё трое, что-то крича. Я осознал, что моя песенка спета.

     В этот момент мой взгляд упал на дверь.

     Низенькая, обшарпанная, с трудом вклинившаяся в ряд лавок и питейных заведений, она смотрелась чужеродным элементом. Она вела в технические коридоры, и я понятия не имел, что за ней находится.

     Я даже не знал, открыта ли она.

     Кому не приходилось играть в русскую рулетку с тремя патронами, тот и не жил вовсе. Подбежав к двери, я схватился за ручку. Пуля ударила над головой так близко, что я ощутил волосами жар проносящегося металла. Другого шанса не будет.

     Она была открыта.

     Вниз вели ступени; не думая, я сбежал, скатился, рухнул по ним, и тут же кинулся дальше. Я оказался в оплетённом трубами и кабелями коридоре, довольно узком (двое человек с трудом смогли бы тут разминуться), залитом ровным светом голубых ламп. Я понятия не имел, куда он ведёт, но он плавно загибался влево, в сторону Мун-сквэр. Должно быть, он опоясывал город так же, как и Нижний Рынок. По левую сторону от меня мелькали проходы куда-то к центру города, к Шпилю. Сзади послышались крики, и раздался грохот металла: они уже были на лестнице.

     Я немедленно свернул в ближайшее ответвление, такое тесное, что плечи ежесекундно задевали стены. Куда оно ведёт? Неизвестно. Может быть, там целый лабиринт, может быть, я не смогу найти дорогу назад, может быть, я сам загоняю себя в ловушку. Но лучше было устремиться в неизвестность, чем оставаться на главной магистрали и получить пулю.

     Посещение технических коридоров, а тем более намеренное блуждание по ним настолько нарушало все грани приличия, что было явным, несомненным, кристаллически чистым бунтарством. Подумав об этом, я немедленно почувствовал себя лучше и испытал прилив сил.

     Но сердце моё тут же оборвалось, путь преграждала ещё одна дверь. Я бросился на неё, как медведь на копья охотников: главное не останавливаться, будь что будет.

     Это-то меня чуть и не погубило.

     За дверью, отлетевшей в сторону под моим напором, скрывалась небольшая комнатка, которую я не успел даже толком рассмотреть: лишь ощутил на лице порыв свежего воздуха, а затем, разогнавшийся и не успевающий затормозить, перелетел через низенькие перильца в центре и рухнул в бездну.

     Добрых двадцать футов металлического колодца в одно мгновение промелькнули перед глазами, я успел зацепиться рукой в перчатке, но её тут же оторвало, и лишь со второй попытки мне удалось зацепиться и повиснуть на самом краю, на волоске от смерти.

     Мне потребовалось несколько секунд, чтобы привести мысли в порядок и осознать своё положение.

     Прямо над головой я видел узкий лаз колодца, свет лампы где-то высоко-высоко надо мной. Мои руки вцепились в идеально гладкую чёрную поверхность. Слава ван-дер-Ваальсовым силам, потому что никакой другой опоры тут не было. Мои ноги висели в пустоте, и я колебался под могучим воздушным потоком, как привязанная к изгороди ленточка.

     Я посмотрел вниз, и стало немного по себе. Всё дело в том, что я находился снаружи Лондинума.

     Пожалуй, даже и самому Джону Кокку не доводилось испытывать подобного!

     Наверху разливалась до горизонта чёрная гладь, закрывающая небо, внизу всё пространство заполняла РК. Я молча взирал на великую блудницу, бесстыже раскинувшуюся перед моим взглядом: шпили, бесконечные стрелы башен, частокол из башен куда ни кинь взгляд. Наполненные нестерпимым оранжевым сиянием ущелья и каньоны, возведённые человеческими руками, необъятный муравейник, кипящий, никогда не засыпающий, колесо, бесконечно крутящееся без возможности остановиться. Самое отвратительное место на Земле.

     Лишь небольшой пятачок прямо под ногами остался обделён светом; твердыня Тауэра передо мной уходила вниз во мрак. Повернув голову налево, я мог заметить практически невидимые линии, вертикально рассекающие небо: лифты Венус-Плэйс. Справа не было ничего, лишь густой лес до самого горизонта, тёмный, но как будто тоже светящийся изнутри. На этом расстоянии деревья сливались в одну сплошную массу, но через поры и щели в ней как раз и пробивался свет, так что я видел всё как днем и, присмотревшись, наверное, даже смог бы разглядеть вельд.

     Безумный город, не знающий ночи, и твои жители — несчастные глупцы, не способные разглядеть в небе звёзды.

     Конечно, зрелище это было по-своему впечатляющее. Но я не мог отвлечься от факта, что я вишу на руках, и подо мной примерно миля пустоты. Упасть означало бы обречь себя на смерть, пусть и безболезненную, но довольно скучную. Наверху, впрочем, ждала смерть динамичная, но значительно неприятнее.

     Я был не уверен, какая из альтернатив лучше.

     Я осознал, что меня могли видеть и догадаться, куда я делся. Расслышать ничего с такого расстояния было нельзя: гудение города внизу и свист ветра закладывали мне уши. Не дожидаясь, пока в отверстии колодца появится оружейный ствол, я оторвал левую руку от гладкой поверхности и приклеился кулаком чуть подальше. Затем также перенес правую. Ещё и ещё, продвигаясь с каждым «шагом» на несколько дюймов под диск лапуты.

     Каждый раз, как я оказывался подвешен на одной перчатке, рука натягивалась так, что я чуть ли не слышал треск сухожилий. Вес немедленно начинал тянуть к земле. Та часть дороги, которую уже удалось проделать, изрядно вымотала меня. Полученные ушибы ныли, кости трещали, мышцы отказывались работать. Всё это изрядно осложняло тот противоестественный способ передвижения, к которому мне пришлось прибегнуть. Дополнительную трудность представлял рельеф: нижняя сторона диска, от колодца представлявшаяся совсем гладкой, оказалась наполнена шершавостями, выступами, канавками и ложбинками, так что пару раз я не успевал найти удачное место для зацепления, повисая над бездной на одной руке. Ветер раскачивал и швырял меня из стороны в сторону, как будто я не находился высоко в воздухе, а пытался переплыть штормовое море.

     Больше всего же мне не нравилось, что я совершенно не представлял, куда направляюсь.

     Колодец, скорее всего, представлял собой шахту для обслуживания окружающего Тауэр роя. Отделённые от него дроны должны были подняться вверх по туннелю, чтобы передать себя в руки инженеров. По крайней мере, никакого другого объяснения на ум не приходило. Едва ли такой колодец был единственным. Какая-то странная уверенность в том, что по дороге к Мун-Гарден обязан найтись другой подобный, не покидала меня и подталкивала вперёд.

     Лишь бы успеть до него добраться.

     Спереди раздался грохот и лязг железа, напоминающие шум приближающегося локомотива. Я остановился. Передо мной из темноты вынырнула огромная махина, настолько большая, что даже в кромешной темноте я ощутил её массу. Вынырнула и тут же вновь исчезла, оставив лишь удаляющийся свист.

     Я знал, что Лондинум — технически сложное сооружение, существование которого обеспечивается сложной машинерией, но впервые имел возможность наблюдать эти механизмы воочию. Судя по всему, я оказался перед рельсами, по которым вдоль обода перемещали балласт. Земля — суровая хозяйка; притяжение представляло для Лондинума такую же опасность, как и для меня.

     Я двинулся дальше. Лицо пылало жаром, который даже ледяной ветер оказался не в состоянии сдуть. Мои последние силы иссякали; в голове все настойчивее звучал голос, требующий повернуть назад, пока ещё не поздно. Я понимал, что он лжёт, что неизвестность лучше гибели, но… Мои руки двигались почти механически, и я уже плохо осознавал происходящее.

     Сбоку раздалось гудение. Повернув голову, я увидел дрона, зависшего неподалеку от моего плеча. Дрон лишь покачивался на месте, жужжа пропеллерами и ничего не делая: огоньки на его бортах мигали, и мне показалось, что это будто бы два глаза, вперившиеся в меня. Если это и так, то механическое насекомое, по-видимому, не нашло для себя ничего интересного в моей скромной персоне: свирепо зарокотав, оно поплыло куда-то в сторону.

     Меня куда больше занимало то, что пот стал заливать мне глаза.

     Я продолжил двигаться, не понимая, куда и зачем. Переставить руку требовало всё больше и больше усилий, мышцы, кажется, начали постепенно превращаться в дерево. К ногам кто-то подвесил гирю, стремительно раздувающуюся и набирающую массу. Если бы кто-то спросил меня потом, как я сумел преодолеть это расстояние, я, может быть, и ответить ничего бы не смог, кроме как: левой, правой, левой, правой.

     Левой, правой. Левой, правой. Левой, правой. Левой, правой. Левой. Правой. Левой…

     В момент, когда я совсем отчаялся, когда последнее дыхание покинуло мою грудь, уже приготовившись к смерти, я увидел дорогу.

     Точнее нечто, что выглядело как дорога: плоская ребристая поверхность, более длинная, чем широкая, с множеством вделанных по сторонам крошечных электрических фонариков, освещавших путь. Только он шел не под ногами, а над головой.

     В этот момент меня покинуло всякое уныние. Где бы я ни был, это место посещалось людьми, что доказывал свет. Свет не мог оказаться здесь просто так. Свет был посредником, но в то же время в нем заключалось и послание. Свет указывал на спасение. Я задвигался так быстро, как только смог, полностью забыв о своей усталости.

     Почти забыв. Дорога тянулась и тянулась, а я все никуда не приходил, и истощение снова стало медленно стискивать мою грудь в своей когтистой лапе.

     Лишь через тридцать три, а потом ещё триста тридцать три и ещё тридцать три тысячи «шагов» я наконец-то увидел, даже не увидел, потому что глаза мои уже могли различать только цветовые пятна, а почувствовал впереди массу. Из темноты появился прилепленный к диску лапуты стакан. Что-то вроде подвесного сооружения, в котором мог располагаться наблюдательный пункт или что-то подобное.

     Это оказалось нечто несравненно более лучшее. Это был лифт.

     От его дверей меня отделяло всего десять ярдов. На то, чтобы преодолеть их мне потребовалось столько же времени, как и на то, чтобы добраться сюда от колодца. За эти долгие, мучительно долгие десять ярдов (а может быть и девять, или восемь; я был не в том состоянии, чтобы ручаться за свои наблюдения) я успел хорошо рассмотреть створки, отмеченные символом, значения которого я не знал: черная летучая мышь в жёлтом овале (чей-то герб? Может быть, может быть), а также и подумать и о том, как мне их открыть.

     Но делать ничего не потребовалось: двери открылись сами, как только я достаточно приблизился. Полностью обессиленный, напоминающий высосанную до дна оболочку самого себя, я отцепил одну руку, вторую и рухнул в открывшуюся кабину.

     Ярко вспыхнула лампа, почему-то снизу. Сквозь стеклянные стены кабины я увидел диск будто на милю вокруг: каждую трубу, изгиб, выступ на его поверхности до самого Тауэра и дальше. Вдалеке массивная цепь поднимала вверх мешок, который мог быть размером с меня, а мог и во много раз больше. Оценить расстояние было невозможно.

     Я огляделся. В кабине был только один элемент управления: сделанная из светлого металла панель рядом с дверьми, с единственной кнопкой на ней. На эту кнопку я и нажал, разумеется, выдрав ее, стоило только потянуть руку обратно. Но лифт уже поехал: вздрогнув, он начал медленно подниматься вверх, постепенно набирая скорость. Я рухнул на пол, полагая, что улучил минуту покоя.

     ...и тут же полетел вверх тормашками, ударившись головой так, что из глаз посыпались искры. Когда я встречал подобный оборот в книгах, то воспринимал это исключительно в виде метафоры, но теперь я знал, что искры существуют, и они очень яркие. Мои зубы зазвенели.

     Ошарашенный, я попытался подняться, но упёрся головой в дверь. Свет по-прежнему работал, и я смог увидеть, что лифт каким-то образом повернулся на девяносто градусов, превратившись в лежащий гроб, впрочем, продолживший подниматься. Загадочные механизмы и обозначения ползли за стенами. Внезапно воцарился полный мрак. Я не успел удивиться, как створки сверху раздвинулись, и что-то тёмное над головой отъехало в сторону.

     Несколько секунд я пролежал без движения. Больше всего хотелось потерять сознание и немного отдохнуть. Но это был не самый подходящий момент. С трудом я поднялся на ноги.

     Я находился в небольшом и пыльном помещении, заваленном какими-то дровами, досками и брусьями разных размеров. То, что было лифтом, снаружи выглядело как обычный грубо сколоченный деревянный ящик. Как только я выбрался наружу, крышка плавно встала на место, и уже ничто не нарушало иллюзию. Что ж, сокрытие технологий — наше всё.

     Но где я нахожусь?

     Со склада вела лишь одна дверь, низкая и неказистая, покрытая пятнами белой краски. Я замер перед ней в нерешительности. Не хотелось бы, чтобы на той стороне оказались исламмунисты, готовые стрелять. Но особого выбора я не видел.

     Приготовившись бежать, я толкнул дверь.

     Удивительно, но за ней никого не было. Я оказался на Нижнем Рынке. Прямо перед лестницей на Мун-Гарден.

     У меня не было сил удивляться и размышлять, какова вероятность того, что, двигаясь в неизвестном направлении исключительно необычным способом, я добрался ровно туда, куда нужно. Наверное, это была очень маленькая вероятность. Я просто принял к сведению, что мне повезло.

     К тому же это ещё не означало, что вокруг нет опасности. Если исламмунисты попали в этот район, они скорее всего находятся наверху, подобно тем, что я видел на Венус-Сквэр. Так что поднимался я крайне осторожно, вжимаясь в стену и стараясь найти угол обзора, с которого меня самого было бы трудно заметить.

     Но в этом не было нужды. Мун-Гарден горел. По лестнице плясали всполохи. Ничего кроме треска пламени и свиста ветра я не слышал: никаких криков, никаких выстрелов. Над местом висела буквально мёртвая тишина. Поднявшись, я обнаружил и исламмунистов. Беседка, которую мы с Брайаном видели днём, оказалась полностью разрушена, превратилась в груду широко разбросанных обломков, щебня и песка. Посреди них валялись мертвые тела. Одно даже почти живое: молча дергающийся окровавленный обрубок мяса, в котором трудно было узнать что-либо человеческое. Руки и ноги его куда-то подевались; вероятнее всего, превратились в кровавые брызги под моими ногами.

     Пара бобби патрулировали территорию. Один из них развернулся в мою сторону. Высоко в небе, футах в десяти надо мной, там, где находилась его голова, красные огоньки уставились на меня. Его рука-пулемёт, размером примерно с меня, качнулась, и я увидел направленное в грудь жерло ствола.

     Бобби, видимо, произвёл нужные проверки, потому что спустя несколько секунд он утратил ко мне всякий интерес и отвернулся. Дорога была свободна.

     Горький опыт научил меня. Даже с учётом того, что этот район уже обезопасили (судя по всему, бой закончился за несколько минут до моего появления), я двигался по Пикадилли под стенами домови. Когда я наконец добрался до нашего дома, в который отправился, кажется, вечность лет тому назад, я не воспользовался парадной дверью, а свернул к ходу на кухню.

     Это решение, вероятно, спасло мне жизнь.

     Увидев распахнутую дверь, чернеющий проём за ней, я не удивился. У меня внутри не было ощущения, что я оказался в безопасности. Приблизившись к двери, я увидел Марту. То, что она мертва, понять было нетрудно: во-первых, она лежала на полу без малейшего движения. К тому же, кровь, вытекшая из места, на котором находилась левая половина её головы, уже успела свернуться. Были и другие признаки.

     В её руке был зажат пистолет. Приблизившись, я осторожно вынул его. Мне даже не пришлось ломать пальцы. Вероятно, это означало, что смерть наступила совсем недавно? Необычная вещь для кухарки. Магазинного типа, не такой роскошный, как тот, что я выбрал, и, пожалуй, слегка выбивающийся из лондинумского стиля. Судя по весу, заряженный. Я оглядел его со всех сторон, насколько позволял сумрак, и не увидел никаких признаков генетического замка.

     Это было очень кстати, поскольку из гостиной я слышал голоса. Учтивый гость не будет мирно беседовать в гостиной, когда поблизости лежат слуги с простреленной головой, так что это, вероятно, были убийцы.

     Больше всего в происходящем мне не понравилось, что люди за стеной говорили по-английски.

     Минуту я напряженно вслушивался. Но стены, отделявшие гостиную от столовой, а столовую от кухни, скрадывали звуки, разобрать отдельные слова были трудно. Меж тем, в голове роились мысли. Я не мог сразу сообразить, что делать. Судя по тому, что у Марты частично отсутствовал череп, у незваных гостей имелось оружие.

     Так… Я на секунду замер, пытаясь придумать, что делать. Вначале на ум пришло обратиться за помощью, найти союзников. Эту мысль я с негодованием отмёл. Не пристало лорду и будущему офицеру… К тому же, на самом деле, моя проблема заключалась вовсе не в том, что в гостиной спокойно беседовали люди, ворвавшиеся в мой дом и убившие по крайней мере мою кухарку. Проблемой было отсутствие безопасного места: я пришёл сюда, чтобы убедиться, что моя семья в безопасности, присоединиться к ним в убежище, но реальность стала развиваться в неправильном направлении. В доме таилась опасность; возвращаться на улицы было чистым самоубийством. Безопасным мог бы быть дом Брэнсонов, может быть. Если туда не дошли бои, если его обитателей не выковыряли из безопасной комнаты, как моллюска из раковины, и не развесили на окнах. Если бы я мог туда добраться, когда и на пути сюда я несколько раз почти умер, если бы меня пустили внутрь, рискуя своей жизнью…

     Стоя на этой кухне, рядом с трупом Марты, я вдруг ясно ощутил, что альтернатив никаких не осталось: что бы я не сделал, куда бы не двинулся из этой точки, везде ждала смерть.

     Это наполнило меня странной решимостью.

     Я решил завершить то, ради чего и проделал весь путь. Следовало выяснить, смог ли отец скрыться, или, возможно, находится в беспомощном состоянии. Может быть, его оставили в живых. Вероятность довольно мала, но ведь как говорят, никогда не можешь быть уверенным, пока не увидишь своими глазами… Осмотрев отцовский кабинет, я, возможно, смог бы понять, что произошло. Оставалось только решить, как попасть на второй этаж, не привлекая внимания тех, чьи голоса раздавались за стеной.

     Сначала я задумался о поджоге (этот метод хорошо зарекомендовал себя сегодня в разных ситуациях), но вспомнил кое-что ещё. Днём я открывал окно, чтобы поговорить с Брайаном. Закрыл ли я его после изнутри? Одна из тех мелочей, которые я считал недостойными для запоминания. Возможно, от неё зависела моя жизнь.

     Но сначала нужно было сделать кое-что ещё. Действие адреналина заканчивалось, мои мышцы болели. Я потратил много энергии, скоро меня потянет в сон. Я уже чувствовал желание присесть на секунду и смежить веки. Поэтому я принялся обшаривать ящики и шкафчики, стараясь делать это как можно тише, и, наконец, среди чашечек и стаканов, муки и круп, обрёл искомое: тёмный, горький шоколад, обёрнутый в вощёную бумагу. Торопливо сжевав полплитки, я немедленно ощутил прилив сил.

     Не буду вновь описывать, как карабкался вверх по отвесной стене, а затем перелезал через крышу. Скажу лишь о той радости, которую я испытал, поняв, что окно открыто. Видеть его для этого было необязательно: каждый раз как задувал ветер, распахнутая створка поворачивалась с гулким стуком.

     Вниз я спустился, как мне показалось, довольно ловко, и уже через секунду оказался у себя в комнате.

     Здесь тоже всё изменилось. Свет отсутствовал, но за время своего путешествия я столько раз оказывался в полной темноте, что глаза приспособились: я видел всё так же четко, как в середине дня, когда небо заволокло чёрными тучами. Мои вещи оказались разбросаны, книги распотрошены, кровать превратилась в груду древесных обломков, присыпанную сверху перьями. Они что-то искали, но что?

     Дверь была открыта настежь. Осторожно выглянув и убедившись, что опасности нет, я устремился к перилам галереи, приник к ним и как бы слился, так что сторонний наблюдатель, взглянув наверх, ничего бы не заметилл. Во всяком случае, я на это надеялся. Главное помнить о том, что доски поскрипывают… Мне же, зато, сквозь ограждение в виде изящных лакированных кегель (морёный дуб; добыть его и привезти в Лондинум стоило деду больших усилий) открывался прекрасный вид на гостиную.

     Их было пятеро, все в каких-то лохмотьях, которые с трудом можно было бы назвать одеждой, кроме одного в мундире сотрудника Скотленд-Ярда, все с визорами на глазах, скрывавшими лица. У всех в руках серьёзное оружие, не пистолеты: один даже держал в руках что-то, что я так и не смог однозначно определить: то ли ручной пулемёт, то ли миниатюрная плазмоустановка. Шестой лежал, привалившись спиной к дивану, от него то и дело раздавались негромкие стоны. Тот, что в мундире, склонился над ним: спина заслоняла мне обзор, но всё было достаточно очевидно. Я предположил, что рана в животе. Довольно мучительно. И это не могло не радовать.

     — Итак? — сказал тот, что держал непонятное. Нижняя часть его лица представляла одну густую всклокоченную бороду.

     Мундир выпрямился. Теперь я видел большое тёмное пятно крови, расплывшееся по тряпью лежащего.

     — Надежд никаких, — сказал он. — Без квалифицированной помощи ему не выжить. Я предлагаю следующее: взять двух людей и…

     — Окей, — коротко сказала борода. Мундир тут же замолк. Бородач немного прошёлся по комнате, а затем развернулся к раненому:

     — Сигарету?

     — Да, чёрт тебя дерийн, — непонятно ответил тот. У меня ушло несколько секунд, чтобы понять, что они говорят на барбусе. Значит, эти двое, а, скорее всего, все кроме мундира, явились снизу…

     Бородач похлопал по карманам, извлек оттуда маленький столбик (я могу только предполагать, поскольку был не в состоянии разглядеть столь мелких подробностей) и помог лежащему его прикурить. В темноте замигал маленький огонёк. Раненый обессиленно откинулся с сигаретой в зубах. Тем временем, бородач отдал то ли пулемёт, то ли плазмоустановку одному из своих бойцов (я уже понял, что он являлся у них лидером), получив взамен винтовку, и теперь медленно взвешивал её на руках.

     — Ты отправляешься в ад, — сказал он умирающему, вновь на барбусе.

     — Отсосийн… — слабо прошептал тот.

     Раздался выстрел.

     — … Чарли движется в этом направлении, — бубнил мундир, — его не смогли перехватить. Если он сможет добраться сю…

     — Окей, — сказал борода. — Его следует взять живым?

     Чарли? Сначала я обрадовался известию о том, что Чарльз жив. Но затем, каким-то не до конца даже мне самому понятным чутьем, я уловил, что речь идёт вовсе не о нём. Они пользовались каким-то кодом, где (в этом я был уверен) Чарли означало просто-напросто третий. Почему третий? Ах да, конечно. Си, третья буква алфавита.

     Первым в списке шел отец, которого они вероятно назвали бы Альфредом, потом Брайан, имевший возможность сохранить своё имя.

     ...Третьим был я.

     — Желательно, но непринципиально, — говорил тем временем мундир. — Главное, не дать ему попасть в руки…

     — Окей, — сказал борода. Он повернулся к своим бойцам и принялся раздавать на барбусе краткие команды: — Расчленитель, займийн позицию в аттике, огонь на любое движение. Джаггернаут, главный вход, Плевок на задний.

     Тот, что держал в руках непонятную конструкцию, по-видимому, Расчленитель, двинулся к лестнице и я с некоторым опозданием понял две вещи. Во-первых, они обсуждали моё убийство. Во-вторых, путь на чердак лежал как раз через то место, которое я избрал для наблюдения. Следовало уходить как можно скорее.

     На корточках, стараясь соблюдать разумный компромисс между скоростью и тишиной, я двинулся вдоль галереи, туда, где в темноте виднелась приоткрытая дверь в кабинет отца.

     — Мы должны избавиться от Костелома, — продолжал Борода.

     — Его правда звали Косте…

     — Да.

     Я добрался до двери, и скорее протёк, чем пролез в щель. Так иногда ведут себя кошки, которые, видимо, считают себя выше скучных понятий вроде формы, объема и закона сохранения массы. Сделал это я вовремя: на галерее раздались гулкие шаги. Затаив дыхание, я ждал, пока Расчленитель не протопает мимо, и только когда под ним заскрипели ведущие на чердак ступеньки, смог перевести дыхание и осмотреться.

     Кабинет был разгромлен. Точнее было бы даже сказать не так. Разгромленной являлась моя комната, только по той причине, что в ней совсем не много вещей. В кабинете отца небольших вещей (например, книг) было довольно много. Было когда-то в прошлом. Теперь они превратились в море разорванной и обгорелой бумаги, разлившееся на полу, из пучины которого возвышались рифы почерневшей древесины. Разгромленный было слишком жалким словом, чтобы описать произошедшее разрушение.

     Отец сидел за тем, что когда-то было письменным столом. Или, скорее, он на нём лежал. На самом деле, подобрать правильное слово было бы довольно трудно. Я даже не был уверен, что это мой отец. Биомасса, принадлежащая некому лицу, возможно, мне знакомому, подвергшаяся воздействию высоких температур и, в силу этих температур, вплавленная в остатки письменного стола: это всё, что я мог сказать на первый взгляд.

     Я любил своего отца, подумал я, и считал это правдой. Я должен оплакивать его. Я должен чувствовать что-то. Но я не чувствовал ничего, за одним исключением: вот важный факт.

     Ладно, тут всё было достаточно ясно. Следовало подумать о своих следующих действиях. Отец всегда говорил, что вопрос выбора приоритетов является крайне важным, возможно, самым важным. Немного подумав, с приоритетами я определился.

     Все, кто находится на текущий момент в моём доме, должны умереть. Потом можно будет разобраться, кто это такие, и начать думать над менее важными вопросами.

     Я посмотрел на пистолет. Вероятность того, что в одиночку я смогу убить несколько хорошо вооруженных людей, один из которых, судя по всему, был сотрудником Скотленд-Ярда (о, я знал, что их готовят хорошо) стремилась к нулю. Если я не хотел в течение следующих нескольких минут превратиться во что-то вроде отца, к проблеме следовало подойти с умом. Мне нужен… Мне нужен отвлекающий маневр. Отвлекающий маневр сработает хорошо. Но даже этого будет недостаточно.

     На самом деле нужны два отвлекающих маневра.

     Построенный план отличался некоторой ненадёжностью. Слишком многое могло пойти не так. Если я неправильно представляю себе устройство своего дома. Если я сходу не справлюсь с тем, что Чарльз делал каждый день. Если я неточно помню некоторые физические константы. Если меня обнаружат и убьют до того, как я успею всё сделать. Слишком много «но». Этот план был обречён на неудачу.

     Но я уже решил стать бунтарём. И поскольку быть бунтарём означает обязательно игнорировать здравый смысл, я всё-таки решил попробовать.

     Сначала следовало попасть в комнату, которую занимал Чарльз.

     Я прикинул, что теперь, с Расчленителем на чердаке, господами Джаггернаутом и Плевком в других комнатах, это будет несколько легче. Но тут возникла неожиданная трудность. Дело в том, что к обуви прилипли кусочки горелой бумаги, и теперь при каждом шаге раздавался отчётливый шорох. Попытка соскрести их пальцем ни к чему не привела, и я опасался, что произведу ещё больше шума. Поэтому я продвигался вперёд очень медленно и осторожно, надолго останавливаясь после каждого движения и сопутствующего ему шуршания, тем дольше, чем ближе я приближался к двери Чарльза, находившейся совсем рядом с лестницей наверх, где мистер Расчленитель, вероятно, очень внимательно вслушивался в происходящее.

     В гостиной Борода спорил с мундиром. Я различал только обрывки разговора, и понял лишь, что Борода планирует разделить павшего товарища на несколько частей, мундир же отстаивает неэтичность данного действия. То, что они были заняты, меня полностью устраивало.

     Наконец, спустя вечность, я достиг нужной двери. Ручка поворачивалась медленно, как часовая стрелка, и ужасно шумела при этом. Каждый раз, как раздавался этот звук, сравнимый с писком мыши, я надолго замирал, и на весь дом раздавался только стук моего сердца.

     Но вот внутри. Комната, в которой жил Чарльз, скорее напоминала коридор, чем комнату (кажется, изначально, им она и была). Узкая кровать, тяжёлый платяной шкаф, да вделанный в стену светильник, сейчас не горящий -- вот и всё, что составляло нехитрое её убранство. Самого Чарльза здесь не оказалось. Это было странно. Кто-то подстрелил мистера Костелома, ведь не Марта же. Может быть, отец… Нет, это было абсурдом. Я никогда не видел его с оружием в руках. Отец был врачом. Как житель Лондинума, он не мог установить клятву Гиппократа, но это ничего не меняло.

     Я решил оставить выяснение судьбы Чарльза на потом. Сейчас передо мной стояли более насущные проблемы. Мне требовалась книга мажордома, но где бы она могла быть? Плотно закрыв за собой дверь (что являлось частью плана), я принялся искать.

     Ну, на кровати или под ней книги не было. В шкафу меня ожидал запах нафталина, добрая дюжина костюмов, рубашек, горы манжет и какая-то совсем уж странная одежда кислотных цветов. Должно быть, Чарльз принес её снизу. Книги тут, разумеется, не оказалось.

     Подумав ещё, я осознал, что книга мажордома, даже в форме книги, нарушала сокрытие. Чарльз мог пользоваться ей, так как был не-гражданином, но мы не могли, и нам желательно было даже её не видеть. Немного лицемерия, типичного для Лондинума: мы с Брайаном встречали в училище и более сложные штуки, а отец регулярно спускался в РК. Однако ж правила есть правила: мы имели право и могли зайти к Чарльзу, и если бы книга просто лежала где-то на видном месте, мы могли бы её увидеть. Значит, она спрятана.

     Сделав шаг к стене, я внимательно осмотрел комнату и увидел... Может быть более верным словом будет «понял» или «почувствовал». Я почувствовал, что шкаф снаружи больше, чем внутри. Лёгкий стук по задней стенке подтвердил догадку. Зная о секретной нише, найти крепления и снять фальшивую стенку не составило труда. Из появившейся ниши на меня смотрела тоненькая книга в кожаном переплёте. Пожалуй, слишком тоненькая для всей информации, которая должна была быть в ней заключена.

     Причина этого стала ясна, когда, перебравшись с книгой на кровать, включив подсветку часов, я принялся листать страницы. На первой располагалось содержание: общее состояние, состояние подсистем, запасы, гостиная, кухня, спальня, гостевые комнаты… Но после первой страницы шла не вторая. Если я задерживал взгляд на пункте в содержании, гласившем, что состояние подсистем начинается на странице шестидесятой, а затем переворачивал лист, именно на шестидесятой странице я и оказывался. Посмотрев в низ списка на «удалённое видеонаблюдение», я открыл восемьсот сороковую страницу, полностью занятую яркой и цветной иллюстрацией Бороды, энергично работавшего топором рядом с диваном. Картинка двигалась и жила своей жизнью, и на каждом взмахе топора в нарисованный воздух взлетали нарисованные брызги.

     По сути, книга была устроена так же, как и карты. Бумагу насыщали маленькие, очень маленькие лампы, гораздо мельче, чем мог бы увидеть человеческий взгляд. Тем не менее, светили они ярко, образуя цветные пятна. Эти лампы-лилипуты могли светиться любым цветом, потому что были организованы в группы по три, и… М… Честно говоря, я не вполне понимал, как это работает. Наш учитель логики любил повторять, что абстракция — один из важнейших инструментов человеческого мышления. Как я понял из его объяснений, абстракция — это умение с вежливой улыбкой сказать: «Очень интересно. Мы должны как-нибудь непременно об этом поговорить».

     Важнее было то, что акцентируя внимание на краях иллюстрации, я мог сдвигать изображение в сторону, открывая новые детали, а пристальный взгляд на любой из объектов приводил к появлению на следующей странице картинки, которая предоставляла наилучший угол обзора. Прыгая глазами от одного к другому, я смог найти и Расчленителя, мирно сидящего у окошка со своим агрегатом и о чем-то думающего, и Джаггернаута, не такого большого, как это могло бы показаться из его имени, маячившего в холле, и, (как я предположил) Плевка на кухне. Плевок стоял у двери, время от времени отвлекаясь от наблюдения за переулком, чтобы бросить нервный взгляд на Марту.

     Примерно уяснив местоположение противников, я раскрыл книгу на разделе о подсистемах. Осуществить мой основной замысел оказалось непросто. Дом защищал себя через книгу. Немало времени ушло на то, чтобы разобраться, как сделать задуманное: драгоценные секунды утекли безвозвратно. Ведь в любой момент эти господа могли осознать, что «Чарли» не придёт, могли даже сообразить, что он уже здесь. По счастью, время в Сэндвелле не прошло даром. Спустя несколько минут я сообразил, как заставить книгу выполнить мне необходимое, проигнорировав безопасность. И дом наполнился новым звуком, едва уловимым и грозным. Теперь оставалось только ждать.

     Часы показывали, что сейчас два часа сорок две минуты ночи.

     Я пролистал книгу до обслуживающего персонала. Каждому из удивительных механизмов соответствовала небольшая картинка, показывавшая то, что видело устройство, а также ряд ключевых слов, остановив взгляд на которых, я мог сообщить им, что следует делать. Сейчас все картинки были залиты чёрным, потому что механизмы спали в своих уютных, спрятанных в стенах гнёздах. Беглый осмотр реестра показал, что в моём распоряжении находились: пять пылесборщиков, умеющих кататься по поверхности, а также невысоко подпрыгивать; три чистильщика окон, подобно рыбам-прилипалам, ползающих по стенам; четыре огнетушителя, умеющих летать и зависать на одном месте; один сажеочиститель, живший в каминных трубах и обладающий также выдвигающейся кочергой для потайного ворошения углей, что я счёл пикантной деталью. Наконец, изюминка коллекции, два ремонтника, которые, подобно паукам, игнорировали гравитацию и существовали во всех плоскостях (я заподозрил, что их лапки покрыты тем же материалом, что и добытые мной перчатки). К их услугам был полный набор для починки разнообразной имеющейся в доме утвари.

     Это трудно было назвать армией, но приходилось работать с тем, что есть. Я мысленно перекрестился.

     Один за другим механизмы, повинуясь моей воле, выползали из нор через потайные ходы в стенах. Всё это происходило абсолютно бесшумно, поскольку, разумеется, каждый из них предназначался для работы по ночам. Двух пылесборщиков я отправил в укромный уголок на кухню, ещё трое через секретную нишу попали в переулок рядом с чёрным ходом. Я назвал их Лёгкой Бригадой. Бригаду возглавлял лорд Кардиган, самый толстый и важный из всех всасывателей пыли. Сэр Браднелл, вероятно, удивился бы, узнав, в кого ему придётся воплотиться через много лет после смерти. Но я подозревал, что и тот дух, что в конечном итоге стал мной, тоже был бы не слишком доволен своей участью, доведись ему узнать роль заранее. Теперь оставалось только отыграть весь спектакль до конца.

     Один из ремонтников занял позицию точно над Джаггернаутом, другой на потолке гостиной, где немедленно принялся работать отвёрткой. Туда же отправилась и пара пожарников. Сажеочистителю работы я сходу придумать не смог, поэтому оставил его в готовности рядом с выходом из камина. Оставшиеся пожарники зависли за плечом у ничего не подозревающего расчленителя. Можно было начинать.

     Борода озабоченно паковал остатки товарища в длинные чёрные мешки, в то время как Мундир сосредоточенно обсыпал диван каким-то порошком. Возможно, в силу своей занятости, они далеко не сразу обратили внимание на работу паука, а ведь даже я слышал отдалённый звон, когда очередной из выкрученных винтов люстры обрушивался в двадцатифутовую бездну. Заметил он, что что-то не так, только когда ещё один винтик угодил ему прямо в макушку.

     В этот момент он задрал голову вверх и увидел стремительно приближающуюся люстру.

     В этот момент он издал тревожный рёв:

     — БЛЯА-А-А-А…

     В этот момент он испытал удивление.

     В этот момент паук (которого я окрестил Хобгоблином) рухнул с потолка на мистера Джаггернаута, выставив перед собой работающую дрель.

     В этот момент ввизгнул Плевок, которому в ноги с разгона вонзились пылесборники.

     В этот момент Расчленитель начал оборачиваться на крик и получил в лицо мощный поток пены, залепивший ему обзор и рот.

     В этот момент Мундир застыл с глупым выражением на лице. Порошок продолжал сыпаться из его руки. Неподвижность очень помогла другому пожарнику, как раз пикирующему ему в голову.

     В общем, очень много всего произошло очень быстро. Тишина мгновенно превратилась в хаос криков, воплей и грохота, наконец, достигшей дна люстры, обломки которой погребли Бороду. Спустя секунду в симфонию ужаса вклинился металлический звон: это лорд Кардиган запрыгнул на кухонный стол и понесся к противоположной стене, сметая на ходу в стороны все встречные сковородки, кастрюли, тарелки и чашки.

     Завершив свою диверсию в гостиной, ремонтник (которого я назвал Гремлином), остановился, ожидая дальнейших приказаний. Я отправил его через потолок перерезать шторы. Хобгоблин приземлился на Джаггернаута и даже немного того просверлил, но отчаянно ругающийся громила задергался, и паук соскользнул оземь.

     В других местах события также развивались бурно. В панике из-за неожиданной атаки лёгкой бригады, Плёвок забился в угол, в ужасе подвывая. Я усилил эффект, заставив лорда Кардигана, как раз подъехавшего на расстояние прицельного прыжка, вскочить ему на голову. Расчленитель, с покрытым пеной лицом, ослепший и дезориентированный, мыкался по чердаку, отмахиваясь руками от невидимого врага. Мундир получил ещё одну струю пены и попытался отступить к безопасной (как ему казалось) зоне вокруг камина. Тут и пригодился трубочист, ударивший в наполненное золой и прогоревшими угольями пространство своей кочергой. Борода, к сожалению, живой, попытался было начать подниматься, но Гремлин уже перерезал одну из штор. Свободный пожарник спикировал под падающую ткань и протащил штору через гостиную, похоронив Бороду ещё глубже. Хобгоблин забивал невидимые и несуществующие гвозди, расположенные примерно в стопах Джаггернаута.

     Всё хорошее когда-нибудь заканчивается. Закончилось и это. Мои гости опомнились и схватились за оружие. Сверху раздался грохот, заложивший мне уши: это Расчленитель активировал свою установку, оказавшуюся всё-таки пулеметом. Стрелял он вслепую, пожарники выжили, но я счёл за лучшее немедленно увести их из-под огня. Да и в целом пора было производить перегруппировку. Сборщики пыли, оставив в покое воющего Плевка, понеслись через столовую, чтобы поспеть к Мундиру, стоя на коленях пытавшемуся изблевать из себя серую пушистую массу.

     — Смерть! — ревел на барбусе Борода из-под покрывала. — Он пришёл, чтобы карать!

     — Килол! — вскрикнул Мундир, наконец-то откашлявшийся. — Он здесь! Неужели вы не понимаете, что…

     Лёгкая бригада не дала закончить ему эту сентенцию, и с глухим стоном Мундир повалился на ковёр, в только что отрыгнутую пену.

     — Он умер, чтобы показать, что ему похуй! — не унимался Борода. — Режайн-убивайн! Игрийн, музыка!

     Джаггернаут тщётно пытался ударить Хобгоблина прикладом, но вместо этого получил шилом в пятку. Только он охнул и замер от боли, как вновь заработала дрель. На этот раз всё прошло более удачно: крик Джаггернаута, кусочки ноги которого перемешивались вращающимся сверлом, наверное, даже слегка заглушил рокот пулемёта.

     Мундир пытался встать на ноги. Заметив это, я перевёл лорда Кардигана на режим тщательной уборки. Сэр Браднелл моментально выставил вперед небольшие утюжки и принялся с усилием разглаживать невидимый ковер на месте головы, плеч и спины Мундира. К сожалению, мебель и разбросанный в мешках по полу Костелом не позволяли мне использовать лёгкую бригаду, чтобы набросить на врагов ковёр настоящий, а то бы у нас вышла славная драка бульдогов! Наверху перестали стрелять: по-видимому, Расчленитель исчерпал боезапас. Сосредоточив внимание на чердаке, через глаза пожарников я увидел, что стрелок уже успел протереть маску, и принялся немедленно отвлекать его плевками пены. Расчленитель уворачивался тяжело, стукаясь о сундуки и ящики со всеми ненужными вещами, накопившимися в семье Милтонов за сотни лет.

     Снизу раздался хруст и торжествующий вопль, и я с ужасом осознал, что пока я отвлекался, Хобгоблин перестал существовать: его картинка в книге пропала. Что ж, этого следовало ожидать. Я был один против пятерых, и мои многочисленные невидимые руки в виде дронов-помощников ничего не меняли.

     Я даже не мог предпринять что-то против освободившегося Джаггернаута, потому что в этот момент в гостиной Борода вынырнул из-под обломков и тряпок, окровавленный, пыльный и очень злой.

     — Гуси! Гуси! — непонятно закричал он, размахивая винтовкой.

     Гремлин попытался было запрыгнуть ему на колено с выставленной отверткой, но Борода не глядя отбил его прикладом, тем самым воочию доказав, что в примитивных сообществах лидер должен быть физически сильнее и ловчее своих подчиненных.

     Они начали палить все одновременно: разгневанный, практически пышущий огнём Борода, Джаггернаут из холла, а из столовой Плёвок, наконец-то пришедший в себя и теперь доказывающий, что его взяли в команду не просто в качестве балласта. То, что нахождение в отдельной комнате на другом этаже меня не спасёт, я осознал только когда в верхнем углу в стене появилось несколько дыр.

     Схватив книгу и часы, я рывком перекатился под кровать Чарльза. Не то чтобы это давало какую-то особую защиту, но по крайней мере обманывало инстинкт самосохранения. Выжившие работники (я обнаружил, что потерял двух пожарников и почему-то трубочиста, который, казалось бы, должен был пребывать в наибольшей безопасности кирпичной трубы) отправились в свои проходы. Момент уже оказался потерян. Теперь следовало только ждать возможности для следующего неожиданного удара.

     — Остановитесь! — закричал Мундир. — Он здесь! Надо обыскать дом.

     Стрельба прекратилась.

     — Келарь! — неожиданно крикнул кто-то, наверное, Плевок. — Бхайчод в келаре!

     Если бы у меня было соответствующее право, я бы немедленно наградил его Орденом индийской короны.

     Через систему наблюдения я видел, как они, осторожно озираясь и поводя стволами, продвигаются в столовую, откуда небольшой коридорчик вёл на лестницу в подвал. Борода сжимал что-то в руке, по-видимому, гранату. Джаггернаут свирепо прихрамывал в хвосте. Мундир же, вытащив револьвер, осторожно поднимался из гостиной наверх. Если бы поблизости висел пожарник, одного выстрела пены хватило бы, чтобы заставить его поскользнуться и, возможно, разбить себе голову.

     ...Но у меня в рукаве был припрятан другой туз.

     Перед тем, как зайти в коридорчик, они изрешетили отделяющую его от столовой стену. Лишь после этого они сгрудились внутри, наставив стволы на лестницу, а Борода метнул вниз гранату. Мундир преодолел лестницу, и, поминутно озираясь, двигался к моей комнате. Разумеется, где же ещё прятаться маленькому мальчику, которым они меня, по всей видимости, считали, как не под своим одеялом…

     Время на часах было два пятьдесят три. Время было сейчас.

     Перед тем, как начать войну машин, я потратил некоторое время, чтобы разобраться с вопросом освещения дома. Внутреннее состояло из шестидесяти газовых рожков в разных помещениях, подсоединённых к баллонам высокого давления. В каждый светильник была встроена пьезозажигалка. Книга могла управлять всеми светильниками и каждым по отдельности.

     Я обнаружил, что открыть газовый клапан в светильнике без срабатывания зажигалки невозможно: архитектор этого дома продумал безопасность обитателей. Однако в системе оставался некий зазор. Зажигалка не срабатывала сразу: как только в трубе появлялся газ, она сначала выжидала примерно полсекунды, чтобы накопилось нужное давление, и только затем производила искру. Увеличить эту задержку на пару лет не составило никакого труда.

     Так что я смог заставить источать газ все лампы, кроме той единственной в комнате, где я находился. Даже это бы не сработало, просто в силу объёма внутренних пространств, которые требовалось заполнить газом: к счастью, изучая список установленного оборудования, я обнаружил компрессор. Он, видимо, должен был включаться, когда баллоны с газом оказывались практически пусты, выкачивая остатки в лампы. Но баллоны были не пусты, и последние десять минут компрессор работал на полную мощность.

     Я пролистал книгу до соответствующего раздела и вернул длительность задержки искры на исходное значение. Все шестьдесят светильников (за исключением того единственного) одновременно произвели искру.

     И грянул гром.

     Из-за стены как бы хлопнуло, и пол подо мной затрясло с инфернальным шумом. Когда же всё прекратилось, вокруг повисла мёртвая тишина, уже не прерываемая ни звуками выстрелов, ни криками на барбусе, ничем.

     Перелистав книгу на систему удалённого наблюдения, я убедился, что подвал перестал существовать: во всяком случае нужные иллюстрации отсутствовали. Мундир по-прежнему находился на галерее. Выглядел он несколько бодрее, чем хотелось бы; вероятно, потому что в момент взрыва находился в самом просторном из помещений. Сейчас он занимался тем, что пытался сбить с одежды пляшущие язычки пламени.

     Выбравшись из-под кровати, с пистолетом Марты в руке, я вышел из комнаты. Мундир меня не заметил. Лицо и руки его, те части, которые были доступны моему взору, были покрыты многочисленными ожогами.

     — А вот и Чарли, — сказал я, чтобы привлечь внимание.

     Мундир поднял голову и посмотрел на меня ничего не выражающим взглядом пластикового визора. Я выстрелил.

     Отдача чуть не вырвала мне руку из плеча. Я пообещал себе больше никогда не пытаться красоваться, и занимать соответствующую стойку перед стрельбой. Пуля чуть не вырвала Мундиру голову из шеи, он упал навзничь, молодой и красивый, как павший Байрон, как будто слегка обиженный несправедливостью мира, уже не в силах никому и ничего обещать.

     Всё было кончено. Внизу чернела гостиная, тут и там виднелись огни, тлеющие ткани, обломки. Спустившись вниз, я прошёл в столовую и уже из дверей почувствовал неумолимый жар, льющийся через отверстия в стене. Кто бы ни был по ту сторону, он перестал существовать.

     Три это почти пять… Мне требовалось срочно выпить чаю.

     На кухне нашлась одна неразбитая чашка. Из кранов ничего не текло и уже никогда не потечёт, но в чайнике оставалось немного воды. Зажечь плиту я не мог, поскольку баллонов с газом тоже больше не было. По счастью, в гостиной как раз загорелся диван. Примостив чайник посреди занимающихся подушек, я сгрёб мешки с Костеломом в небольшую горку и, усевшись на ней, принялся горестно думать о своей судьбе.

     Отца следовало как-то отодрать от стола. Если там, конечно, оставался отец и стол. В пылу сражения я как-то забыл отключить газ в кабинете. С Мартой будет проще: кухня особо не пострадала. Всем остальным — огненное погребение. Признаюсь, события сегодняшней ночи убедили меня в том, что сжигать людей довольно приятно. По крайней мере тех, которые пытаются тебя убить. Я должен был бы испытывать стыд за такие чувства, но, вероятно, пережитое истощило запас эмоций. Внутри я испытывал только апатию. Какая разница, зачем это всё, даже хоронить нечего и некого. Столько трупов, что не хватит всей Земли, планета-могила, за которой проследит вездесущий Червь. Он съест всё, что бы ему ни дали…

     Чайник тонко засвистел, выкинув меня из раздумий. Далее пришлось решать, как вытащить чайник из костра (я воспользовался осколком шторного карниза), и как найти заварку на разгромлённой лёгкой бригадой кухне. Но тёплый терпкий аромат чая с лихвой компенсировал мелкие трудности. Втягивая коричневую, обжигающую губы жидкость, я мгновенно почувствовал себя лучше.

     Между прочим, подумал я, делая глоток, раз отец мёртв, весь титул и всё состояние перешли его наследнику. Это был Брайан, но он сбежал в Город, как он думал, навсегда. Может быть, узнав о произошедшем в Лондинуме, он вернётся и войдёт в наследство. Но до тех пор бароном Милтоном являлся я.

     Я попытался выпятить грудь и выдвинуть как можно дальше челюсть. Это получилось неожиданно недурно и удачно. Вероятно, я буду хорошим бароном.

     Матушка будет огорчена и разбита, и, вероятно, долго не проживёт. Барон Милтон (кем бы он в итоге не оказался) должен будет позаботиться о Елене. Большая часть средств уйдёт на строительство нового дома в Лондинуме, а до той поры придётся переехать в поместье. Но сумеем ли мы за десять лет собрать достойное… Завтра, точнее уже сегодня, следовало зайти в банк и справиться о состоянии счетов. О консилиуме можно забыть: я полагал, что нападение несколько сдвинуло произошедшее в Сэндвелле из списка приоритетов.

     Допив, я вернулся к Чарльзу за книгой. Следовало выпустить оставшихся пожарных. Дом неминуемо рухнет, но мне следовало как можно более растянуть этот процесс, чтобы успеть вытащить отца и другие ценности. Однако, поглядев на иллюстрации камер, я обнаружил в холле новых гостей. На моих глазах они прошли в гостиную, и теперь недоумённо озирались.

     Это были не исламмунисты и даже не татуированные громилы вроде Бороды (да покоится он с миром). Нет, то были офицеры Лондинума в полной боевой выкладке, с оружием в руках, с боевыми дронами, маячившими за их спинами. Возглавлял группу Келли. Радости моей не было предела.

     — Сэр Келли! Не стреляйте! Всё в порядке! — выкрикнул я, откинув пистолет и выходя наружу на галерею. Снизу на меня моментально нацелился десяток стволов. Келли уставился на меня с изумлением:

     — Уильям, — сказал он медленно. — Почему ты здесь? Почему ты не в безопасной комнате? Как ты здесь оказался?

     — Всё в порядке, — повторил я, стараясь слегка улыбаться, чтобы не нервировать всех этих людей, которые, должно быть, тоже многое пережили. — Я несколько беспокоился за отца, поэтому пришел сюда, и возникли небольшие затруднения, его убили, всех убили, Чарльза, наверное, тоже убили, надо найти его тело, но всё в порядке, это уже решено, правда, мне пришлось убить одного из Скотленд-Ярда, потому что он им помогал, я думаю, следует тщательно проверить, почему он им помогал, но кроме этого никаких проблем. Не хотите ли выпить чаю, дом будет стоять ещё несколько часов, мне пришлось его взорвать, но он выдержит…

     Келли поднял руку и как-то странно дёрнул пальцами, и в тот же момент я почувствовал слабый комариный укол в шею. Подняв пальцы, я нащупал оперение и ветвь, но разве это ветвь, когда это жало, комариное жало больше, чем сам комар, так было и так будет всегда, голова кружится и лишь бы не упасть через перила, но главное не забывать о комаре, слишком много комаров вокруг, почему они так мешают… Монахи! Монахи!..

     Борода всхохотал, поднял раструб, и тут же несколько шаров раскалённой, обжигающей, горячей Солнца плазмы полетело в мою сторону. Я дёрнулся с места, уже понимая, что не успеваю, и тут же проснулся.

     Обратно в тело я проснулся с закрытыми глазами, и никакой возможности их открыть не существовало. На веки как будто водрузили две высоких кипы бумаги. Руки и ноги превратились в тяжёлые гири, и даже дышать было лень.

     Мне требовалось кофе.

     — Чарльз... — скорее выдохнул я, чем сказал.

     Тут я вспомнил, что Чарльз мёртв. Я заснул, я заснул… Но дом скоро рухнет! Рывком я сел и распахнул глаза. Неприятно яркий механический свет залил всё вокруг мертвенным сиянием, и лишь через несколько секунд вокруг стали проступать контуры предметов.

     Я находился в небольшой комнатушке футов десять в ширину и столько же в длину, стены, пол и потолок из одинаково блестящего металлического материала. Маленький столик, напоминающий скорее табурет, на котором лежала газета, ватерклозет и умывальник в дальнем углу, да прикрученная цепями к стене койка, на которой я и сидел. Одна из стен у комнаты отсутствовала: её заменяла решетка, за которой виднелся такой же блестящий освещаемый электричеством коридор.

     Итак, по всей видимости, я находился в Тауэре.

     Встав, я медленно, на ватных ногах, приблизился к решётке и подёргал вырезанную в ней дверь. Дверь была заперта.

     Итак, по всей видимости, я находился в Тауэре на правах заключённого. Это же подтверждала и полосатая пижама, в которую я был одет.

     Это было досадно, но я понимал, что произошло много всего, и властям потребуется некоторое время, чтобы разобраться. До этого момента я оказывался предоставлен самому себе. Прежде всего следовало привести себя в порядок.

     Приблизившись к умывальнику, я обнаружил, что вода из кранов еле течёт, да и то какая-то мутная. Ржавая? Она оставляла неприятные ощущения на коже и привкус на губах. Но выбора особого не было, пришлось довольствоваться тем, что есть.

     Странно, конечно, что в таком важном учреждении, как Тауэр, не могли наладить трубопровод. Надо послать в «Утреннюю почту» заметку…

     Кстати о ней. Закончив с умыванием, я повернулся к столику. Мне совершенно не хотелось читать. Но я помнил о том, что мой отец мёртв, и что одним из его последних желаний было, чтобы я соблюдал традиции и правила приличия.

     Поэтому, усевшись по-турецки на койке (довольно жёсткой; матрас отсутствовал), я принялся читать.

     Отвлёкшись на секунду от заголовка, я обратил внимание на дату. Завтра… Точнее уже сегодня, а может быть даже вчера. Не тот день, в который я взорвал дом, но следующий за ним. Получается, что из моей жизни исчезли целые сутки. Неужели я мог столько проспать?..

     Покопавшись в памяти, я вспомнил, что Келли и его команда чем-то в меня выстрелили, а затем начинался провал. По-видимому, то было какое-то особо мощное снотворное. Что ж, может быть я действительно провёл в бессознательном состоянии десятки часов…

     Разобравшись с этим, я принялся изучать содержание. Оно не радовало.

     Всю страницу пересекала жирная чёрная полоса, на которой дюймовыми белыми буквами было вырезано: «НОЧЬ УЖАСА. 155 ПОГИБШИХ».

     Дальше бесконечной чередой тянулись фамилии. Список не выглядел так, будто в нём было всего лишь полторы сотни имен, скорее полторы сотни тысяч. Абель, Аберкромби, Авелин, Банди, Бэккер, Бернард, Берроуз, Кейн, Черри, Чапель, Кенстон, Коул, Коллинз, Корноу, Димитроу… Поглядев в середину, между Миллсом и Моррисом я нашел «Милтон».

     Более ничего содержательного в газете не обнаружилось. По всей видимости, мы ещё не смогли определиться с официальной версией событий. Нападение. Какая-то террористическая организация, а может быть и не организация, а просто ячейка исламмунистов. Может быть, ИМА. Может быть, ИМФ. Может быть, ИФМА или даже АМИФ. Как они попали в РК — неизвестно. Как они попали на лапуту — неизвестно. По всей видимости, они захватили лифтовые шахты и двигались от них по направлению к центру, стремясь добраться до оракула. Может быть, наоборот, и через башню они проникли в Шпиль, а затем начали двигаться к ободу диска, пытаясь захватить лифтовые шахты. Отец Уиллоусби (я такого не припоминал) давал пространный комментарий по поводу того, в чём заключается суть исламмунистических идей, и как они непосредственно вытекают из учения Антихриста. Его он находил крайне пагубным, и настаивал на том, что единственным решением является любовь.

     Я, будучи добропорядочным католиком (на всякий случай я даже мысленно перекрестился и ещё раз прочитал про себя «Pater Noster»), всё-таки не вполне согласился с преподобным. Почему-то у меня возникло ощущение, что отец Уиллосби провел ту ночь в безопасной комнате, а доведись ему оказаться на улицах — в любви как средстве решения проблем скорее бы разочаровался.

     Но я пока не очень хорошо понимал теологию.

     Председатель комитета по международному сотрудничеству клялся, что мы ничего не забудем, и «когда мы закончим, даже камни, оставшиеся на месте их жилищ, укрытий и нор, прольют реки крови и слёз». Председатель комитета по проведению праздников сообщал, что эта трагедия ни в коем случае не должна помешать проведению парада в честь Дня Порохового Заговора, потому что это одна из самых важных традиций, а традиции нарушать нельзя, на том стоял, стоит и будет стоять Лондинум. Председатель угольного комитета в официальном обращении заявил, что он никак не может прокомментировать сложившуюся ситуацию.

     Всё оставшееся место ушло на рассказы очевидцев. Они были довольно похожи друг на друга, и все сводились к тому, что сначала было жутко и страшно, но потом всё, слава богу, закончилось.

     Это было чрезвычайно любопытно. Я отложил газету в сторону, чтобы подумать.

     Но ни одна мысль, к сожалению, в голову так и не пришла. Я попытался поменять позу, но и это не помогло. Мне остро не хватало информации. Я не имел никакого понятия о том, что происходит. Множество неотложных дел, но любым из них я мог заняться только тогда, когда меня, наконец, выпустят. Когда? Этот вопрос занимал меня всё больше и больше, по мере того как нереализованные потенции больно кололи разум.

     Подойдя к решётке, я попытался осмотреться. Коридор закруглялся, и в обе стороны выглядел абсолютно одинаково. Просунув нос в щель между прутьями, я мог увидеть краем глаза такие же решётки на соседних камерах. Ничего и никого не было видно, и никаких звуков кроме собственного дыхания я тоже не услышал. Если где-то и были люди, то, во всяком случае, далеко отсюда.

     Вернувшись на койку, я снова принялся читать газету. Во второй раз она уже не была такой познавательной. Я тщательно изучил список имен и обнаружил, что имён в нём действительно сто пятьдесят пять. Перепроверил — и вновь получил тот же результат. Упрекнуть журналистов «Почты» во лжи было невозможно. Оказалось также, что на каждой странице умещается примерно тысяча слов, а всего их было десять. Стало быть, десять тысяч слов. На самом деле девять тысяч четыреста девяносто два. Куда подевалось ещё полтысячи, понять я так и не смог, хотя искал.

     Что, если подобно тому, как в домах порой встречаются тайные комнаты, в газетах есть тайные страницы?

     Чтобы как-то разнообразить свой досуг, я принялся читать газету задом наперёд, а затем вверх тормашками. Я собирался также прочитать газету с прыжками через слово, с отталкиванием в противоположную сторону в конце, а затем с прыжками через два и через три, но обнаружил, что экземпляр газеты мне для этого уже не требуется. Так что я вернул её на столик, и вместо этого решил походить по новой обители.

     Ходить оказалось довольно занимательно. Я, например, узнал, что могу пересечь камеру в четыре обычных шага, и три широких. При этом от стены до решётки было не столько же, как я думал, а всего три с половиной обычных шага, да и то это были несколько уменьшенные обычные шаги.

     Шаг — довольно неточная единица измерения. Чтобы повысить точность, требовалось провести больше измерений. Я провёл восемьдесят два и убедился, что «четыре шага» весьма похоже на правду, что я сбился со счёта и вдобавок устал.

     Всё это уже начинало надоедать. Ничего не происходило, хотя и прошло много времени: примерно два с половиной года по моим прикидкам. Чтобы хоть как-то его скоротать, я решил прибегнуть к старому проверенному способу и немного поспать. Сон — прекрасное средство, это как бы миниатюрная машина времени. Вот я ложусь на кровать, закрываю глаза, и мгновение спустя оказываюсь в нужной точке в будущем: разве это не удивительно?

     К сожалению, тот факт, что я крайне хорошо выспался, никак не способствовал этому путешествию. Я бесцельно ворочался на койке, время от времени проваливаясь в какое-то смутное забытьё, в котором мысли как бы начинали течь произвольно и бесконтрольно, но назвать это полноценным сном было трудно. Время тянулось невыносимо медленно. Это было хуже, чем первый день в академии.

     Пару раз я отвлекался от идеи заснуть и вставал: один раз, чтобы справить малую нужду (что принесло в сознание неожиданно много освежающих приятных квалиа) и второй, когда я осознал, что мне непременно нужно сделать то обязательное, что должен сделать любой, кто хоть раз попадал в камеру. К сожалению, металл стен нельзя было поцарапать ногтем и, тем более газетой (хотя ради полноты опыта я и попытался). Я было подумал использовать для оставления зарубки столик, но он оказался привинчен к полу.

     В попытке решить, чем бы я мог оставить на стене первую (и, надеюсь, последнюю) из дневных меток, я ещё немного поизмерял, а затем, так ничего и не придумав, вновь постарался заснуть.

     В какой-то мере это получилось. Утомленный отсутствием информации мозг достаточно легко провалился в пространство текучей мысли. Время пошло чуть быстрее, и я даже перестал замечать окружающее, так что некоторое время не осознавал звон ключей, раздающийся в ушах.

     Открыв глаза, я посмотрел на решётку. За ней стоял маленький плотный человечек в чёрном мундире (я знал, что такие носят тюремные надзиратели Скотленд-Ярда). На плечах его сидела голова такая лысая и круглая, что было просто удивительно, как это она не скатывается. Человечек, зажав в руках связку ключей, водил ими по прутьям решетки, стараясь издать как можно больше звука.

     Увидев, что я очнулся, он уставился на меня своими глазками, настоящими буравчиками (и я имею в виду отнюдь не те пирожные, что можно купить в «Мадлен») и произнёс:

     — Пользоваться спальным местом до отбоя воспрещается.

     Радость мою от встречи с другим живым человеческом существом было не передать словами.

     — Послушайте! — воскликнул я. — Когда меня, наконец, выпустят? Я уже…

     — Пользоваться спальным местом до отбоя воспрещается, — тупо повторил он.

     — Послушайте, — сказал я спокойно, — но ведь здесь ни стульев ни кресел. Где, по-вашему, я должен находиться?

     Он наклонил голову к плечу (я не понял, как это у него получилось без шеи).

     — Сопротивление надзирателю в третьем блоке, — отчеканил он. — Проявление агрессии. Требуется подкрепление.

     Я демонстративно встал.

     — Позвольте, о какой агрессии идет речь? Я лишь пытаюсь узнать, что происходит. Если я нарушил какие-то правила, то сделал это не по злому умыслу, а лишь потому, что никто не соизволил объяснить мне, в чём эти правила заключаются…

     Он ничего не сказал, лишь молча сверлил меня взглядом. Я уставился на него в ответ, желая всем видом показать, что открыт к сотрудничеству и переговорам, стараясь вежливо улыбаться краешками губ. Хоть наш диалог и шёл в странном направлении, я был уверен, что всё это — результат обычного взаимного недопонимания.

     Через минуту раздался топот, и по ту сторону решётки возникло троё дюжих молодцев в таких же чёрных нарядах. Круглоголовый завозился с ключами, дверь откатилась в сторону, и один за другим они вошли внутрь. Я заметил, что лица у них маленькие и злые, а вот кулаки — очень большие. Тут у меня появилось первое подозрение, что мои тюремщики пока не вполне готовы со мной разговаривать.

     — Господа, — сказал я, медленно отступая к стене. — Первый, кто прикоснётся ко мне, получит пулю…

     Это не сработало. Или, вернее сказать, сработало не так, как я хотел.

     Когда они, наконец, ушли, захлопнув за собой дверь, я заключил, что у случившегося были и плохие, и хорошие стороны. Как говорится, если стакан наполовину пуст — это также означает, что он наполовину полон.

     Например, теперь я точно знал, где находятся мои почки. Они оказались значительно выше, чем я предполагал. Всё это было куда более наглядно и доходчивее, чем любой урок анатомии. Я смог в полной мере оценить, что выворачивание руки за спину, если проведёно опытными и умелыми руками, вещь не только эффективная, но и крайне болезненная. Правая кисть моя расцвела нежным лиловым цветом, и теперь стремительно распухала. То же произошло с локтём: разогнуть руку я не мог, но не был уверен, означает ли это перелом.

     Дышать мне было уже почти не больно.

     Тяжело кряхтя, после неимоверных усилий, мне удалось перенести себя на койку. Оказавшись на горизонтальной поверхности, я тут же провалился куда-то в кровавый туман беспамятства. Временами я почти всплывал на поверхность, когда из-за неудачного движения я надавливал на один из своих синяков (например тот, что появился на месте, где когда-то был мой левый глаз). Но даже это существовало лишь на миг, а затем реальность снова уезжала куда-то в сторону. Из этого беспамятного состояния меня не могло вывести ничто.

     По крайней мере так я думал, пока вновь не услышал звон ключей по решётке.

     — Пользоваться спальным местом до отбоя воспрещается, — раздался знакомый голос.

     — Право слово, — пробормотал я. — Я не могу удержаться на ногах…

     — Сопротивление надзирателю… — начал он. Он не успел договорить, как мои ноги уже ударились в пол. Сохранять вертикальное положение было непривычно трудно: всё вокруг шаталось, я не мог ни на чём сфокусировать взгляд. Кровь как бы толчками била в голову, и я испытывал жар, я испытывал тошноту, я чувствовал, что мне очень плохо.

     Я не знаю, ушёл ли круглоголовый, но, по крайней мере, меня никто не бил.

     Сколько это продолжалось, я не могу сказать. Я весь сосредоточился на одном: не дать себе упасть. Эта задача полностью заняла весь ум. Каждый раз, слыша шаги, я непроизвольно вздрагивал, потому что боялся вновь услышать звон ключей, узнать, что я ещё что-то нарушил и столкнуться с последствиями. Ничего не происходило, только мне вновь приходилось восстанавливать равновесие. Обычно после этого я силой распахивал глаза, чтобы мельком окинуть пространство камеры, коридора перед ней, и убедиться, что ничего не изменилось.

     Когда мои ноги превратились в два воющих куска мяса, когда я осознал, что ни секунды больше не смогу простоять вертикально, в очередной раз разлепив веки, я неожиданно увидел изменения.

     Все лампы были выключены или приглушены, помещения погрузились в полумрак. По-видимому, это и был отбой. Неужели уже вечер? Мне казалось, что с того момента, как я проснулся в этой проклятой камере, прошло не больше десяти минут, не меньше вечности. Не теряя времени на раздумья, я рухнул на койку, и чернота поглотила всё вокруг.

     ...но лишь до момента, когда вновь раздался звон.

     — Пользоваться спальным местом до допроса воспрещается.

     Я вынырнул из-под пелены, ничего не соображающий, не понимающий, то ли я действительно услышал что-то, то ли мне это причудилось. Да где я вообще…

     — Сопротивление надзирателю в третьем блоке, — раздалось из-за решётки. — Неповиновение приказам. Требуется подкрепление.

     Тут я полностью очнулся и попытался было что-то предпринять, но слишком поздно: в камере загорелась лампа, яркий свет больно резанул по глазам. Вскочив с койки, я как оглушённый, сделал пару неуверенных шагов. Всё качалось и кружилось. Топот. Отпираемая дверь.

     Распахнув глаз, я снова увидел этих людей с запахом могилы. И это было последнее, что я успел увидеть.

     Очнувшись, я задумался… Нет, «задумывался» было бы неверным словом. Всё в голове перевернулось, мысли утратили русло, они метались из стороны в сторону, появлялись из ниоткуда, тут же исчезали, как всполохи искр, и каждая причиняла невыносимую боль. Мысли раздваивались, слипались воедино, временами бесцельно повисали в наполняющем голову кровавом тумане, словно липкие серые комки какой-то слизи. Порой они даже двигались в, так сказать, иинелварпан монтарбо.

     В общем и целом, я испытывал некоторое удивление, даже оторопь: мне-то казалось, что после первого избиения на мне живого места не осталось. Но эти господа умели искать: теперь я чувствовал множество новых мест, множество новых источников боли. С каждым разом… Сколько раз они приходили за ночь? Я не помнил. Я забыл понятие чисел и не мог считать. В памяти оставалось смутное ощущение, что четыре и два — разные вещи, но сформулировать отличие я не мог.

     Больше всего хотелось потерять сознание, забыться, уснуть. Я силой удерживал себя, словно факир, стоящий на одной ноге на вершине высочайшей горы, со всех сторон у которой бездонная пропасть, и дует ледяной ветер такой силы, что способен переломить человека как соломинку. Я боялся, что перестав осознавать происходящее, снова что-нибудь нарушу и тогда… Что я нарушил в последний раз? Допрос. Допрос. Я слышал слово «допрос». Что оно означает? Пока я пытался вспомнить, «ос» уехало куда-то в сторону, оставив лишь «допр», и мне пришлось его искать, ловить, это наглое толстое жужжащее «ос» со своими полосочками… Я осознал, что сплю, и усилием воли вернулся в реальность.

     Я понятия не имею, как мне удалось пережить эту ночь. Кто бы мог подумать, что несколько простых правил, проводимых в жизнь твёрдой рукой, таят в себе бездну. И в эту бездну можно столкнуть любого человека в самые кратчайшие сроки…

     Утром меня отвели на допрос.

     В кабинете, куда меня втолкнули, сидели двое: один круглый, кряжистый, с густой чёрной щетиной, другой постарше, лысый и сухой как палка. Моего появления они не заметили, слишком увлечённые стоящим перед ними раскрытым фолиантом, на чёрной обложке которого виднелись вытесненные буквы: «Криминальная психология в трудах выдающихся радикальных мыслителей второй половины двадцатого века».

     — Вот эта хороша, — сказал круглый.

     — Да? — с сомнением протянул лысый. — Мне больше нравятся чёрненькие…

     Круглый криво усмехнулся.

     Не зная, что делать, я замер на месте. Перед столом, за которым укрылись эти двое, стоял простой четырёхногий стул, оказавшийся неожиданно соблазнительным, заманивающим, как бы приглашающим примоститься, отрешиться от всего земного… Но я сразу понял, что этим что-нибудь нарушу, и тогда меня будут бить.

     Поэтому я просто рассматривал кабинет.

     Эта маленькая тесная комнатушка без окон, наполненная серым каким-то испачканным светом, вмещала для своего объёма на удивление много шкафчиков, ящиков, толстых папок и кип бумаг, перьев, ручек, чернильниц, факсимиле и прессов. Всё здесь обязательно сопровождалось объясняющей надписью, ничего не объяснявшей: «№ 162», «Пересмотреть», «Статистика случаев», «К применению», «Срочно». Ящик с надписью «НБНВ» под напором сунутых в него документов наполовину вывалился из своего стеллажа. Всё это было видно чрезвычайно плохо из-за клубов табачной вони, наполняющих комнатёнку.

     Бесцельно переводя взгляд с одного на другого, я снова начал выпадать из реальности. Картина перед глазами на несколько секунд замирала, затем рывком менялась. Немало удивляясь этому прелюбопытному феномену, я попробовал его исследовать, и потому не сразу услышал покашливание и хмыканье.

     Переведя взгляд, я увидел, что круглый и лысый, наконец, отложили свой основательный труд в сторону, и теперь уставились на меня.

     — Присаживайся, — сказал лысый, делая приглашающий жест.

     Я сел.

     — Доброе утро, — сказал круглый. — Меня зовут Бош. Алан Бош. Я старший инспектор Скотленд-Ярда. А это вот Питерс, — он показал на лысого, — Стивен Петерс, он тоже инспектор. Мы пригласили вас сегодня сюда, чтобы задать несколько вопросов по интересующим нас темам. Вы понимаете, что я говорю?

     Я кивнул.

     — В таком случае, представьтесь, пожалуйста.

     — Уильям Милтон, — степенно отвечал я, — эсквайр. На данный момент, насколько мне известно, барон Милтон.

     — Мда… Я не спрашивал титул, — недовольно сказал Бош, — только имя. Питерс, запишите, будьте любезны.

     Питерс выудил из растёкшейся по столу лужи предметов чернильницу и чистые листы, и через несколько секунд перо уже торопливо заскрипело по бумаге.

     — Дата рождения? — спросил Бош.

     — Девятое января сто пятьдесят шестого года.

     — Сто пятьдесят шестого? Скажите на милость! Стало быть, сейчас вам шестнадцать?

     — Почти семнадцать, — сказал я.

     — Мда… Почти. — Бош задумался. — Запиши, Питерс. Итак… Находились ли вы в Лондинуме во время событий, известных как Ночь Ужаса?

     — Если я правильно понимаю, о чём идет речь, то да, находился, — сказал я.

     — Чем вы занимались на протяжении дня перед нападением, и во время него?

     Я принялся отвечать. Голова моя работала плохо, и я не мог вполне сосредоточиться на одной мысли больше, чем на несколько секунд, поэтому ответы мои, возможно, звучали спутанно и сбивчиво. Я старался отвечать как можно короче, но Бош не давал никакого покоя, постоянно задавая уточняющие вопросы, и в конце концов в глубине души вновь всколыхнулось пережитое, я словно вновь попал в водоворот тех же событий: и я рассказал о том, как посещал бал Брэнсонов, как узнал о нападении, как возвращался домой, и как меня несколько раз чуть не убили на пути туда. Бош задумчиво кивал. Когда я дошёл до места, где я вернулся домой, он вдруг резко собрался.

     — Что вы говорите? Несколько человек снизу, говорящих на барбусе, в компании офицера Скотленд-Ярда?

     — Так всё и было, — подтвердил я.

     — Не хотите ли вы сказать, что… — Бош замолк. Его пальцы потянулись в карман за сигаретой. — Питерс, спички есть?

     Закурив, Бош откинулся на спинку своего кресла, и долго мнозначительно пускал в потолок клубы дыма, прежде чем вновь заговорить.

     — Как хорошо вы знаете барбус?

     — Мне преподавали его в школе, и не могу сказать, чтобы мои учителя когда-либо высказывали серьёзные претензии по поводу качества моего образования.

     — Вы когда-нибудь были в РК?

     — Ни разу.

     — Ну а арабский вы знаете?

     — Ни в коей мере.

     — Вы не знаете арабского, и никогда не пользовались барбусом на практике. В таком случае, вы, конечно же, могли услышать разговор на арабском и решить, что это барбус? — спросил Бош, пристально глядя на меня.

     Я усмехнулся.

     — Арабский очень трудно перепутать с каким-либо другим языком. Я имею в виду то, что он звучит как завывания побитой собаки, и прочие подобные детали.

     — Но вы же никогда его не слышали.

     — Находясь на улицах, я имел неудовольствие присутствовать при речах многих исламмунистов…

     — ИМА, — сказал Бош.

     — Прошу прощения?

     — Вы можете быть не в курсе происходящего. Сейчас точно установлено, что люди, осуществившие нападение, являлись бойцами Исламмунистической Мировой Ассоциации — ИМА. Называть их исламмунистами — излишняя генерализация, не соответствующая моменту. Питерс, не записывай про исламмунистов.

     — Я уже записал, — сказал Питерс, поднимая взгляд.

     — В таком случае перепиши заново, — сердито сказал Бош. — Хорошо, продолжайте, — обратился он ко мне.

     Я вздохнул.

     — Хорошо, попробую переформулировать. Я хорошо помню, как говорили… э… бойцы ИМА, и это очень трудно перепутать с барбусом. И я абсолютно уверен, что люди, которые находились в моём доме, говорили на барбусе.

     — Хорошо помните? — протянул Бош. Он обшарил меня своим липким взглядом. — А вы вообще хорошо помните? Я вижу у вас на голове, с позволения сказать, гематомы и ссадины, да, именно ссадины. Они обычно не способствуют работе памяти. Вы получили их, пока участвовали во всех этих приключениях?

     — На самом деле нет, — сказал я. — Уже здесь, в Тауэре.

     — Что же вы говорите, — возмущенно сказал Бош, — вы утверждаете, что кто-то вас здесь бил?

     --- Я… мм… нарушил несколько правил: сопротивлялся надзирателю и проявлял агрессию.

     — Ай-яй-яй, — качая головой, произнёс Бош. Сигарета его превратилась в окурок. Бош поставил его в пепельницу, где тот и остался стоять посреди павших собратьев. Бош же немедленно выудил новую. — Вы уже сопротивляетесь и проявляете, а ведь вам всего шестнадцать… Куда катится мир, Питерс?

     Я не знал, что сказать, но Питерс пришёл мне на помощь.

     — Всё в порядке, парень, — прохрипел он. — Здесь все свои. Мы тюремщиков тоже не любим. Жопошники они, вот что.

     У меня перехватило дыхание от такой наглости. Этот смерд, эта ничтожная пешка, винтик в государственной машине, живший исключительно на деньги в том числе и моих предков, ничтожный абориген, лишь их милостью поднятый на небеса, осмеливался говорить мне «парень» и высказывать своё покровительство.

     Я было начал собираться с мыслью, чтобы высказаться по этому поводу, но Бош не дал такой возможности:

     — Жопошники, может, и жопошники, — сказал он, смотря на бумаги. — Но тут у них, похоже, был повод... Итак, вы уверены, что видели у себя дома неизвестных вооруженных людей, говорящих на барбусе. Мы имели возможность осмотреть ваш дом… Точнее то, что от него осталось. Кстати, что именно привело к подобным, с позволения сказать, разрушениям?

     — Как я уже сказал, мне пришлось сдетонировать резервуары с газовой смесью, — сказал я.

     — Мда… — Бош пожевал губы. — Сдетонировавшие резервуары или нет, а никаких господ, подобных тем, что вы описываете, мы там не обнаружили.

     — Проверили ли вы подвал? — спросил я.

     — Подвал? — удивился Бош. — Питерс, там был подвал?

     — Мы не смогли туда попасть, — меланхолично отозвался Питерс.

     — Ах да. Теперь вспомнил. Что ж, если мистер Милтон говорит правду, в ближайшие полгода мы обязательно до неё доберёмся. — Бош задумчиво выпустил в потолок струю дыма. — Кто присутствовал на балу?

     — Там было довольно много людей, — сказал я. — Вы хотите, чтобы я перечислил всех?

     — Назовите нескольких.

     — Я, мой брат, сэр Брэнсон и его семья, из других гостей…

     — Ваш брат, — перебил Бош, — присутствовал на протяжении всего бала?

     — Именно так.

     — Где он сейчас?

     — Честно говоря, понятию не имею, — признался я.

     Бош внимательно посмотрел на меня:

     — Вы не знаете, где находится ваш брат?

     — В последний раз я видел его после бала. Он вышел на улицу, но позднее дома я его не обнаружил.

     — Почему?

     — Откуда же мне знать? — воскликнул я. Вопросы Боша стали странными, как будто случайными, несвязанными друг с другом. Но тут определённо был порядок, я чувствовал его наличие, я только не знал, какой именно.

     — Как вы узнали о том, что ваш отец погиб? — без интереса спросил Бош.

     — Я нашёл его тело. Я, впрочем, не знаю, был ли это именно он, — торопливо добавил я, желая избежать любых двусмысленностей. — Доподлинно я узнал о его смерти, только прочитав об этом в газете.

     — В какой газете? — удивлённо спросил Бош.

     — В «Утренней почте».

     — Когда вы успели её прочитать?

     — Уже здесь, после того, как проснулся в камере Тауэра.

     — Не может быть, — сказал Бош. — Мы не доставляем задержанным газет.

     — Тем не менее, она там была.

     — Гм. Питерс, запиши: признался, что находясь на территории изолятора, вступил в контакт с лицами, осуществляющими контрабанду запрещённых предметов.

     — Это совсем не то, что я сказал… — начал протестовать я.

     — Вы употребляете наркотики?

     Я замотал головой.

     — Опий?

     — Нет.

     — Ланданум?

     — Всё в порядке, парень, — сказал Питерс из своего угла. — Это не пойдёт в протокол. Можешь говорить открыто. Мы всё понимаем.

     — Нет! — воскликнул я.

     — Даже самую капельку не употребляли? — настойчиво спросил Бош. — Это считается модным среди людей вашего возраста.

     — Не могу представить в опиумном притоне ни одного человека моего возраста, — в запале отвечал я, — зато легко могу представить вашего!

     — Так-так, а вот и агрессия, — пропел Бош. — Желаете ли вы меня убить?

     — Нет, — уже спокойнее сказал я.

     — Возможно, ещё захотите. Кто такой Чарльз Махони?

     — Это наш дворецкий, — сказал я, радуясь, что этот глупый вздор по поводу наркотиков остался позади.

     — Когда вы видели его в последний раз?

     — Во время бала.

     — Где он находится сейчас?

     — Не имею ни малейшего понятия.

     — Употреблял ли он наркотики?

     Я вспыхнул.

     — Могу лишь повторить то же самое.

     — Когда вы вступили в ИМА?

     — Я… Что?

     Любую усталость мигом выветрило из моей головы. Я увидел, что оба прямо-таки пожирают меня взглядами.

     — Прошу прощения, — медленно сказал я. — Мне на секунду показалось, что вы спросили, когда я вступил в ИМА.

     — Вам не показалось, — сказал Бош.

     - Но…

     Я даже не знал, что сказать, и только спустя несколько секунд нашёлся с ответом:

     — Я никогда не вступал в организацию с таким именем.

     Бош вздохнул.

     — Мы потратили много времени, выслушивая вашу историю, — сказал он, принявшись размахивать сигаретой. Вонючий дым попал мне в ноздри, и я непроизвольно закашлялся. — Очень интересную историю, богатую, насыщенную деталями историю. Историю, которая звучит так, как если бы кто-то заранее её придумал, чтобы отвечать на неудобные вопросы. Это было интересно, это было познавательно, а теперь мы хотим услышать правду.

     — Но всё, что я здесь рассказал, и есть правда, — запротестовал я.

     Бош взял со стола одну из папок (я узнал вытисненный герб Сэндвелла) и принялся читать. Пробежав что-то взглядом, он толкнул папку Питерсу.

     — Взгляни вот на это.

     — Вот даже как. — Питерс присвистнул и посмотрел на меня странно. — Кто бы мог подумать…

     Я понял, что ловушка захлопнулась.

     Они изначально не верили мне из-за той несправедливости, что приключилась со мной в Сэндвелле. Они интерпретировали все мои ответы, как ложь, и были в своём праве, потому что разве можно поверить такому человеку?

     А теперь на основании этого они решили, что я каким-то образом причастен к нападению, и требовали от меня признания. Признания в худшем из преступлений, в государственной измене. В том преступлении, что карается повешением, потрошением и четвертованием.

     Бош извлёк из-под стола прозрачный пластиковый пакет. Я мгновенно узнал его содержимое: то были добытые мной перчатки.

     — Это нашли при вас в момент задержания. Скалолазное снаряжение на основе наноматериала, не производящегося и не поставляемого в Лондинум. У каждого из нападавших имелись при себе подобные, и они воспользовались ими, чтобы подняться вверх по лифтовым шахтам. На этом экземпляре обнаружен ваш генетический материал. Как вы это прокомментируете?

     — Ведь я уже говорил об этом! — сказал я. — Я снял их с тела исла… бойца ИМА.

     — Тяжеловооруженного бойца ИМА, — подхватил Бош, — которого вы убили голыми руками.

     — Нет, не так! Совсем не так! При мне ещё были часы и спички.

     — Вы отрицаете, что получили это снаряжение от ИМА перед нападением?

     — Отрицаю, — твёрдо сказал я.

     — Питерс, запиши, обвиняемый не сознаётся в факте передачи ему образцов вооружения. Хорошо, давайте взглянем вот на это…

     Он достал откуда-то фотографию и положил передо мной.

     — Вы узнаёте этого человека?

     Я узнавал. Это был Мундир.

     — Да.

     — Запиши, обвиняемый подтверждает… Это офицер Скотленд-Ярда Генри Коллинз, убитый при исполнении в Ночь Ужаса. Вот орудие преступления, — он выудил из-под стола еще один пакет, на этот раз с пистолетом. — На нём найден ваш генетический материал. Как вы можете это прокомментировать?

     — Как я уже сказал, — начал я, — этот человек был заодно с людьми, которые напали на мой дом.

     — И которые очень удачно ушли в подвал, которого больше не существует, — прокомментировал Бош.

     — Они действительно были! — сказал я. — Вы можете… Постойте минуту, там был ещё один. Костелом, так его называли. Он был ранен, и этот Коллинз предлагал перенести его в безопасное место, но лидер их группы…

     — Это тот Костелом, которого расчленили и упаковали в мешки? — вмешался Питерс.

     — Именно так.

     — Не знаю, — протянул Питерс, поворачиваясь к Бошу. — Похоже на правду…

     — Если бы мы нашли эти мешки, — сказал Бош, сверля меня глазами. — Костелом, судя по всему, тоже ушёл в подвал?

     — Нет, — сказал я, — как такое возможно? Их оставили на полу в гостиной…

     — И потом они ушли в подвал, — отрезал Бош. — Или растворились в воздухе, или с ними случилось ещё чёрт знает что! Да был ли этот Костелом вообще, может, Костелома-то и не было?

     Он помолчал.

     — Вы признаетёсь в том, что убили Генри Коллинза?

     — Разумеется, — сказал я. — Я ведь сам рассказал вам об этом. Он помогал людям, которые причастны к смерти моего отца, он говорил и о моём убийстве…

     — Ваши мотивы нас не интересуют, — сухо сказал Бош. — Питерс, запиши, что обвиняемый признался. Как вы получили орудие преступления?

     — Подобрал его с трупа Марты, — терпеливо повторил я.

     — Марта — это ваша кухарка?

     — Была ей.

     — Итак, вы нашли вашу кухарку убитой. Совершенно случайно в её руках вы обнаружили боевой болтер, снаряженный ракетами с боеголовками из обеднённого урана, из которого был убит офицер Скотленд-Ярда Генри Коллинз, помогавший неизвестным мистически испарившимся захватчикам, говорящим на барбусе, убивать вашего отца?

     — Да… — протянул я. Болтер? Это был болтер? Как я мог не узнать болтер?

     Во всяком случае, это объясняло его отдачу.

     — Вы знаете, кто ещё был убит из этого орудия?

     — Костелом? — не подумав, брякнул я.

     — Ваш отец.

     Я посмотрел на Боша.

     — Это невозможно.

     — Действительно, трудно уложить такое в голове. По-видимому, эти таинственные враги застрелили вашу кухарку, вашего отца, потом вложили орудие преступления в руку вашей кухарки, чтобы вы могли использовать его против них самих. У меня есть другое объяснение, в котором куда меньше натяжек: болтер вам передали вместе с перчатками для скалолазания. Я ещё раз повторяю свой вопрос: когда вы вступили в ИМА?

     — Я никогда в него не вступал!

     — Это произошло в Сэндвелле? — настойчиво сказал Бош.

     — Я думаю, лучше признаться, парень, — сказал Питерс. --- Ты не хочешь узнать, что такое квалифицированная казнь. Признание уменьшает вину.

     Если он надеялся как-то на меня повлиять, то опоздал. С момента, как они принялись доказывать мою причастность к исламмунистам, в моих глазах они утратили человеческий облик. Теперь я видел лишь две мерзких, склизких твари, которые настойчиво выворачивали наизнанку всю правду и подталкивали меня к гибели, обманом и грубостью настойчиво заставляли признаться в том, что я не совершал, и в том, что я заслуживаю за это смерти.

     Я понимал, почему мне не верят. Мне и самому собственная версия показалась бы не убедительной, если бы я не видел всё своими глазами. Болтер и отец… Нет, это представляло полный абсурд. Значит, они сознательно лгали мне.

     — На самом деле, нам не нужны показания мистера Милтона, — спокойно сказал Бош. — Его подельники уже признались, что он помогал в организации нападения.

     Ложь.

     — Мы лишь хотим разобраться в причинах произошедшего. Это большая трагедия для всего города, что представитель одного из самых древних и уважаемых родов добровольно примыкает к радикальной идеологии, заходит так далеко, что соглашается на убийство собственной семьи…

     — Это естественно для его возраста, — сказал Питерс. — Мы не должны судить его слишком строго. Я в его возрасте тоже совершал необдуманные поступки.

     — Убийство не может быть необдуманным, — наставительно сказал Бош. — Это входит в само определение слова «убийство».

     — Я лишь говорю, что мы должны быть снисходительны. Да, парень попал в беду, столкнулся с плохими людьми, ему наговорили глупостей. Он поверил и допустил страшную ошибку. На самом деле он не хотел причинить никому вреда, просто не понимал всех последствий. Ты же не хотел? — обратился ко мне Питерс. — Ты же раскаиваешься?

     — Я не раскаиваюсь ни в чём, — запальчиво ответил я, — потому что ничего не совершал. И не вам судить о моей глупости. Будь вы благородным человеком, а не безродным псом, вы бы давно уже получили вызов на дуэль за свою безрассудную, граничащую с кретинизмом грубость!

     Питерс отпрянул от меня, уставившись недовольно, свирепо, и в то же время грустно и с недоумением.

     — Всё сказал? — ласково спросил Бош.

     Я глянул на него с презрением.

     — Смотри! — Он сунул мне под нос палец. — Это мозоль от курка!

     У меня была такая же, потому его довод меня особо не впечатлил. Успокоившись, Бош уселся обратно в кресло и принялся попыхивать сигаретой. Питерс яростно чиркал пером по бумаге. Я молчал, потому что понимал: любые разговоры с этими двумя абсолютно бесполезны. На самом деле, если бы я молчал с того самого момента, как оказался в этой комнате, я бы и тогда не причинил себе столько вреда, как говоря.

     Во всём этом заключался важный жизненный урок.

     Бошу, кажется, надоело молчать, потому что он вдруг неожиданно взревел:

     — Ты будешь нам рассказывать, щенок, как оказался в ИМА, или нет?

     Я молчал.

     — А, значит, теперь у нас такая тактика? — протянул Бош. — Питерс, запиши: поняв, что раскрыт, обвиняемый решил полностью игнорировать обращенные к нему вопросы следователей.

     — Записал, — сказал Питерс.

     — Он делает вид, что нас не видит. Что думаешь по этому поводу?

     — Думаю, он это зря.

     — Мне тоже так кажется.

     — Какие у нас есть варианты?

     Бош выразительно посмотрел на меня.

     — Поскольку сотрудничать с нами он не желает, нам, видимо, придётся прибегнуть к методикам тщательного дознания. Как ты на это смотришь, Питерс?

     — Я очень позитивно на это смотрю, Бош.

     — Тогда сходи позови шурупов. Пусть его доставят в девятнадцатый док.

     — Понял.

     Встав и выпрямившись, Питерс с трудом (из-за отсутствия свободного пространства) выбрался из своего угла и вышел из кабинета. Сигарета Боша наконец догорела до конца, и он широким жестом размазал кончик о ближайшую папку, а затем немедленно извлек ещё одну.

     — Зачем вы это делаете? — спросил я его, не особо надеясь, что злодей объяснит свои действия. Но на моё удивление он ответил:

     — Я оказываю вам услугу.

     — Хороша же услуга — вынуждать человека подписать себе смертный приговор.

     — О да, хороша, — согласился Бош, выпуская струю дыма. — Мистер Милтон, вы уже всё подписали. Ваши показания занесены в протокол. Вы признались в убийстве полицейского. Без учёта всех прочих обстоятельств это гарантирует вам жизнь за решеткой. Но не думайте, что вы спокойно доживете здесь, в Тауэре до седой бороды.

     Он улыбнулся.

     — Год, два, максимум три. Эти господа, «жопошники», как вы изволили выразиться, очень не любят убийц полицейских. И они знают, как сделать пребывание человека в тюремном блоке некомфортным. Каждый день всей вашей оставшейся жизни вы будете надеяться, что сегодня умрёте, и каждый раз эту надежду будут у вас отбирать, пока однажды, полностью утратив вкус к жизни, вы не умрёте на самом деле. Это плохая участь. Я не желал бы её себе. Я не желаю её даже вам, несмотря на всё, что вы сделали. И я вас от неё спасу. Мы обязательно добьёмся правды, вы расскажете нам всё, как оно было на самом деле, мы получим ценные сведения о том, как и кем была организована атака, вы же взойдёте на эшафот. — Он пожал плечами. — Все выигрывают.

     Девятнадцатый док приятно отличался от кабинета Боша наличием свободного пространства. На этом приятные моменты заканчивались. Это был вертолётный ангар, но машины отсутствовали: ржавые ворота в одной из стен были наглухо затворены, инструменты и оборудование беспорядочно расставлены вдоль стен. Здесь пахло краской и сыростью. Посередине стояло «ложе»: кусок пластика шириной с дверь, закреплённый на перекладине так, что его можно было наклонять к полу тем или иным концом.

     «Шурупы» оставили меня на этом ложе, перетянув тело десятком ремней, так туго, что я не мог и пальцем пошевелить. Закончив, они оставили меня в одиночестве.

     Время потихоньку шло, и конечности уже начали немного затекать, когда в помещение вошли Бош с Питерсом.

     — Итак, — сказал Бош, вставая передо мной; на лице его сияла улыбка, — вам, наверное, интересно узнать, зачем я собрал вас всех сегодня в этом месте.

     — Ничуть не интересно, — сказал я.

     — Очень интересно, Бош — сказал Питерс.

     — Рад такому энтузиазму, — произнёс Бош. — Я отвечу. Мы собрались, чтобы раз и навсегда выяснить обстоятельства вербовки подозреваемого, Уильяма Милтона, в организацию, запрещённую на территории Лондинума. И мы это обязательно выясним.

     Он немного пошагал взад-вперёд.

     — Это будет происходить так. Я буду задавать вопросы. Вы, мистер Милтон, будете их внимательно слушать и отвечать, или же не отвечать и потом в этом раскаиваться. Питерс будет этому способствовать, активно сопереживая. Вы испытываете раскаяние, мистер Милтон?

     — Нет, — сказал я.

     — Вы его испытаете. Питерс, ты принёс набор юного следователя?

     — Здесь, — сказал Питерс, показывая небольшой кожаный саквояж.

     — Это хорошо. Тогда можно приступать. С чего начнём?

     — Чтение с картинками, — предложил Питерс.

     Бош поморщился.

     — Очень долго, особенно картинки. Посмотри на этого упрямого молодого человека. После картинок он просто перестанет нас уважать. Оно нам надо?

     — Тогда шампанское.

     — Гм, гм… — Бош задумался. — Нет, шампанское пока рано. Да и мистер Милтон, с учётом его наклонностей, боюсь, ничего не заметит.

     Они оба засмеялись шутке, для понимания которой, очевидно, следовало быть таким же законченным подлецом, как эти двое.

     — В общем так, — сказал Бош, отсмеявшись, — мистер Милтон, вы хотите пить?

     — Нет.

     — Он хочет пить. Питерс, обслужи нашего гостя.

     Питерс незамедлительно отправился в угол дока, где из стены торчал неприметный кран. Поблизости в ведре уютно устроилась швабра. Брезгливо отбросив её в сторону, Питерс подставил ведро под кран и отвернул ручку. Сразу же послышался звон бьющейся о дно воды.

     — Гидратация организма крайне важна, мистер Милтон, — рассуждал Бош, расхаживая передо мной. — Вода, да будет вам известно, это электролиты, а электролиты необходимы для жизнедеятельности, в особенности для работы памяти. Поэтому мы вас сейчас спасём от обезвоживания.

     Шаркая, Питерс потащил ведро ко мне. На каждом шаге содержимое щедро расплёскивалось в стороны.

     — Тяжело, Питерс? — спросил Бош.

     — Очень тяжело, Бош, — отдуваясь, сказал Питерс и поставил ведро рядом с ложем.

     — Ну что же, нельзя допустить, чтобы эти страдания были напрасны. Налей ему.

     Питерс наклонил ложе, и мои ноги взлетели в воздух, голова же оказалась на уровне пола, довольно грязного, должен заметить. Пару секунд я наблюдал за несколько перевёрнутым Питерсом, а затем сверху упала вонючая тряпка, полностью перекрыв обзор.

     — Ну? — сказал Бош.

     В тот же момент ударила вода. Просачиваясь сквозь тряпку, она затекала мне в рот и ноздри, я не мог повернуть голову. Я с ужасом осознал, что мне следовало заранее вдохнуть воздуха: теперь было слишком поздно. Только я об этом подумал, как горло совершило непроизвольное движение, и мои лёгкие взорвались от боли.

     — Довольно, — раздался голос Боша.

     Вода немедленно перестала течь. Ложе вернули в исходное положение. Питерс стянул тряпку с лица. Несколько секунд я потратил на то, чтобы проплеваться от заполняющей горло вонючей жижи.

     — Вы закончили, мистер Милтон? — спросил Бош. Он спокойно курил передо мной.

     — Пытки запрещены, — сказал я, слыша, как хрипит оставшаяся в горле вода.

     — Пытки? — удивился Бош. — Какие пытки? Питерс, ты видел здесь какие-нибудь пытки?

     — Я ничего не видел, Бош, — отвечал ему Питерс.

     — Бедняга, похоже, ещё не совсем пришел в себя: налицо все симптомы обезвоживания. Налей ему как следует.

     На этот раз воды было много, наверное, целое ведро. Она лилась сплошным, нескончаемым потоком. Вновь не сдержав дыхательного рефлекса, я хватанул полный рот воды в легкие, закашлялся и втянул в себя новую порцию. Мое сознание говорило, что они не убьют меня, но тело отказывалось этому верить. Каждая клеточка организма кричала, что я умираю. Мне хотелось дико вопить, плакать, но под непрекращающимся водопадом я не мог сделать и этого.

     Когда меня подняли обратно, Бош наставительно сказал:

     — Пытки, мистер Милтон, это преступление. А что является преступлением, у нас решает суд. Мы, слава Иисусу, живём в правовом государстве. Есть ли у вас постановление суда?

     Я молчал, но не потому что мне было нечего сказать, а потому что лёгкие всё еще раздирало. Мне было больно даже дышать.

     — Значит, нет, — заключил Бош. — В таком случае ваши слова являются клеветой, что наказывается по всей строгости закона. Если вы намерены обвинять кого-то в пытках, вы должны пойти в суд, показать следы… Да будет вам известно, что пытками называется то, что оставляет следы. Можете сами проверить, взять хотя бы решению по делу Бейли… Сейчас же вы просто усугубляете вину, добавляя новое преступление, страшное преступление к списку своих деяний. Впрочем, чего ещё ждать от отцеубийцы… Вы понимаете, что я говорю?

     Я молчал.

     — Он не понимает, что я говорю. Питерс, повтори процедуру, пускай мистер Милтон получше усвоит новую для него информацию.

     Питерс послушался. Наклон, тряпка, текущая вода. Она не заканчивалась, я почувствовал, что захлебываюсь. Её было ещё больше, чем раньше. На секунду потемнело в глазах, а затем картинка разом изменилась.

     Кончик моего носа почти упирался в пол, я оказался в перевернутом положении, подвешенный на своих путах. Всё вокруг было покрыто отвратительной желтоватой слизью.

     — Вы очнулись, мистер Милтон? — осведомился Бош. Он подошёл очень близко, так, что носки его ботинок оказались прямо перед моими глазами. — Это хорошо. Теперь, я надеюсь, вы всё усвоили, поразмыслили над своим положением, у вас на это было целых пять минут, и мы можем нормально поговорить. Вы готовы говорить?

     Я был готов. Я был готов сдаться. Я знал, что следующего раза уже не перенесу, что я вновь растворюсь в темноте, но на этот раз до конца, без остатка. Я хотел плакать. Я хотел умолять Боша оставить меня в покое. Я хотел вылизать ему ботинки, лишь бы он не приказал повторить процедуру.

     — ...Нет… — наконец, сказал я. Мой голос больше походил на хриплое бульканье, чем на человеческую речь. Горло как будто изнутри натёрли наждаком.

     — Вот как, — с явственным удивлением сказал Бош. — Ну что же. Питерс, мы можем заниматься этим бесконечно. Поставь ему поилку.

     Я услышал удаляющиеся шаги, а затем шум воды.

     — Мистер Милтон, — сказал Бош. — Уильям. Мальчик мой. Вы начинаете меня расстраивать. У нас всё так хорошо начиналось, вы рассказывали много интересных и удивительных вещей, мы смеялись и отлично проводили время… И теперь вот так. Мне казалось, я достаточно хорошо объяснил, почему сотрудничать в ваших прямых интересах. Зачем вы упорствуете? Вы мучаете и себя и нас. Вы думаете, что вы страдаете? Представьте, каково мне. Я должен отдавать эти приказы, смотреть за их исполнением, не имея возможности ни в чем вам помочь, ведь вы не хотите помочь самому себе. Зачем вы меня мучаете?

     Питерс вернулся. Голову мне чуть приподняли, и освободившееся пространство немедленно заполнило ведро. Оно было полно до краёв.

     — В общем так, — сказал Бош. — Сейчас мы вас опустим, и будем ждать, пока вы найдёте в себе силы согласиться с разумными требованиями защищающих ваши интересы сотрудников правоохранительных органов. Когда это произойдет, подайте нам сигнал… э, вы же зафиксированы. В общем, пробулькайте что-нибудь. Только не делайте этого, если вы не готовы. Я очень сильно рассержусь.

     Доска наклонилась, и моё лицо погрузилось в воду. Я успел набрать воздуху, я полагал, что продержусь минимум минуту, может быть даже две. Но тело, измученное предыдущими повторами, слушалось плохо. Я выдержал около пяти секунд, прежде чем открыться. Вода хлынула внутрь. Я пытался мычать, пытался дёргаться, но мои члены стали абсолютно деревянными, ватными. Вода полезла в нос и в рот, казалось, она сейчас разорвёт мне уши, нос, грудь… Я не мог ничего сделать. Я сдался и открылся. На миг всё затмила белая вспышка, но тут же погасла, и не осталось ничего, даже черноты.

     Скрип.

     Скрип.

     Скрип.

     Открыв глаза, я увидел перед собой пол. Ведра не было. Я слышал разговор: Бош и Питерс чинно беседовали в сторонке.

     Увидев, что я очнулся, они приблизились.

     — Мистер Милтон, мы обсуждали, какова вероятность того, что в академии вы проходили курс боевых водолазов. Питерс уверен, что вы проходили, а я вот думаю, что вы просто упёртый баран. Как вы считаете?

     Я молчал.

     — Ну хорошо, это в любом случае можно проверить по личному делу… Итак, общаться с нами вы не желаете?

     Я не смог бы общаться с ними при всём желании. У меня не было сил, чтобы хоть чуть пошевелить губами.

     — В общем, с водой мы заканчиваем, — подытожил Бош. — Поскольку мистер Милтон у нас ихтиандр, это затянется до вечера. Переходим к плану Б.

     — У нас есть план Б? — осведомился Питерс.

     — А вот мы его сейчас придумаем. Есть какие-нибудь идеи?

     — Эпиляция?

     Бош задумался.

     — Да, может сработать. Хорошая мысль, давай.

     Мир перевернулся. Теперь я смотрел в воздух над головой. Питерс подошёл и принялся расстегивать ремни, сковывавшие мою руку. Как только она освободилась, я немедленно вцепился всеми пальцами в костлявое горло Питерса. Бош вскрикнул и схватился за револьвер, но слишком поздно…

     Проблема заключалась в том, что этого не произошло. Я по-прежнему неподвижно лежал на своём ложе, пока Питерс, освободив плечо, перехватывал ремнями запястье. То, что я перестаю различать произошедшие события от событий, которые могли бы произойти, вызывало у меня самые серьёзные опасения.

     — Итак, — сказал Бош, приблизившись, — когда произошёл ваш первый контакт с ИМА?

     Когда они пытались меня убить. Это было довольно много слов, поэтому я предпочёл промолчать.

     Бош вздохнул.

     — Начинай, Питерс.

     У Питерса в руках появился моток клейкой ленты, самой обычной клейкой ленты, какой обычно починяют протекающие трубы или порванные провода. Содрав зубами один конец с рулона, он приладил его мне в районе плеча, и затем принялся обматывать ленту вокруг руки по спирали. Дойдя до локтя, Питерс вытащил нож и быстро перерезал ленту.

     Я посмотрел на Боша. Бош доброжелательно улыбнулся.

     — Давай сразу пять. Мистеру Милтону нужно взбодриться.

     Питерс зажал свободный конец в кулаке и резко дёрнул рукой. Мою кожу обожгло, а приклеенный кусок целиком оказался у Питерса.

     Это было попросту смешно. Конечно, ещё только войдя в их кабинет утром, я почувствовал, что следователи попались довольно глупые. Но неужели они всерьёз думали, что после того, как меня несколько раз не до конца утопили, эта жалкая ленточка окажется тем, что наконец выбьет из меня признание? Я бы охотно поменял одну водную процедуру на три года с ленточкой, настолько незначительным оказалось это пощипывание.

     Питерс тем временем принялся снова прилаживать ленту. Во второй раз руку дёрнуло значительно сильнее. На третий мне пришлось изо всех сил сцепить зубы, чтобы только не выдать себя звуком. Когда Питерс вырвал ленту в четвёртый раз, я всё-таки не смог сдержаться и крикнул. Затем всё повторилось ещё раз.

     — Мистер Милтон, — сказал Бош, — кто говорил с вами от имени ИМА?

     Я скосил глаза. Рука вся стала алой, яркой, я даже не знал, что так бывает, поверхность её покрылась мириадами блестящих точек: мелких бисеринок крови. Взяв тряпку, Питерс деловито протирал кожу. Ткань была жёсткой и острой как рубанок.

     — Никто, — сказал я.

     — Это неправильный ответ.

     Отбросив тряпку, Питерс немедленно примотал ленту и дёрнул. От боли у меня померкло в глазах.

     — Мистер Милтон, мы будем повторять каждый раз, когда ваш ответ нас хоть чем-то не устроит. Забудьте о своей жалкой гордыне, об инспекторе Боше. Отныне я для вас — Господь Бог, потому что только от меня зависит, что вы испытаете в ближайшие тридцать секунд. Как вы поддерживали связь с ИМА после вербовки?

     Я помотал головой, насколько мне позволял шейный ремень.

     — Питерс.

     Питерс выполнил свою часть.

     — Постарайтесь не шуметь, мистер Милтон, — поморщившись, сказал Бош. — Здесь вокруг люди работают. Что сподвигло вас присоединиться к ИМА?

     Я не ответил, и всё закончилось предсказуемо.

     — Это были деньги?

     Не получив ответа, Бош кивнул Питерсу. Боль была такой, как будто вместе с лентой мне из руки вырвали кость.

     — Неужели идеи? Вы вступили в ИМА, потому что чувствовали с ними духовное родство? Мечтаете осчастливить рабочих всего мира учением Аллаха, а, мистер Милтон? Нет? Вам лучше начать говорить. Вы ещё не знаете меня, но вы меня скоро узнаете. Тридцать девять плетей покажутся вам манной небесной… Питерс, покажи ему манну.

     Питерс показал мне манну. На секунду показалось, что кожу сдирают с лица: но это были только слёзы, брызнувшие из глаз как-то сразу бурно густыми потоками: как будто меня вновь принялись топить.

     — Расскажите о своих взаимоотношениях с ИМА, — терпеливо сказал Бош. Некоторое время после этого он молчал.

     — Упорный, — сказал Питерс. — Похоже, не расколется.

     — Нет, нет, он уже дрогнул. Пожалуйста, продолжай.

     — В этом нет смысла, Бош. Он ничего не расскажет.

     — Процедура допроса требует, чтобы ты продолжил.

     — Да не буду я, — неожиданно упёрся Питерс. — С него уже сто слоёв сняли, а он всё молчит. Было бы что рассказывать, он бы уже давно во всём признался.

     — Абсолютно необходимо, чтобы ты продолжил, Питерс.

     — Отказываюсь.

     — Да? — гневно спросил Бош. — Так ты на его стороне? Вы сговорились?

     Резко приблизившись, он схватил Питерса и увлек из поля моего зрения.

     — Сейчас мы узнаем, сейчас мы всё узнаем… — раздавалось сзади бормотание.

     Питерс залепетал испуганно что-то вроде «Что ты такое говоришь», но почти сразу смолк, до меня доносились только звуки какой-то возни. Затем Питерс начал кричать. Его визг вспорол тишину как ножом, почти сразу он захлебнулся, перешёл в невнятное булькание, только чтобы вновь прорваться наружу нечеловеческим звериным воем.

     Я воспользовался передышкой, чтобы изучить свою руку. Та её часть, которая была доступна взору, сейчас напоминала скорее сырой говяжий стейк, чем человеческую плоть. Я видел голое мясо. Кровь медленно накапливалась у локтя, чтобы сорваться набухшей каплей вниз.

     Меня обдирали заживо.

     Если этот небольшой фрагмент приносил такую муку то что я почувствую, когда они примутся за другие участки тела? Мне следовало сдаться. Я в любом случае не выдержу, это только вопрос времени. Единственная свобода, которая мне оставалась — свобода выбирать, умереть ли целым или искалеченным.

     Крики Питерса прекратились, оттуда доносились лишь жалкие всхлипывания. Затем стихли и они. Запыхавшийся Бош появился рядом с моей измученной рукой. Даже простого дуновения, произведённого его движением, хватило, чтобы причинить боль.

     — Я продолжу один, — сказал Бош, приклеивая ленту. — Питерс, к сожалению, несколько не в форме, чтобы продолжать. Ничего, мы и вдвоём найдём чем заняться. Вы ещё не надумали говорить?

     Как ни странно, это придало мне сил. Наверное, потому что я точно знал: живой и здоровый Питерс стоит позади, отдыхая от устроенного концерта и нелёгкого труда палача. Они меняли тактику, они сами постепенно теряли веру в свои методы. Я побеждал.

     — Нет? — Бош некоторое время пристально изучал моё лицо, а затем дёрнул.

     Матерь. Божья.

     — Мистер Милтон, у меня заканчивается терпение. Когда вы вступили в ИМА?

     — Никогда, — прошептал я.

     — Вы знаете, что это неправда.

     — Правда…

     — Вы спорите? Я поддержу спор. Позвольте продемонстрировать вам мой аргумент.

     Он сунул мне под нос склянку, наполненную бесцветной жидкостью.

     — Это трихлоруксусная кислота. Специалисты рекомендуют избегать её попадания на кожу. Что вы об этом думаете?

     Я ничего не думал, просто заранее плакал обо всём, что случилось и что случится.

     — Ну-ну, не нойте. На кожу вам мы её наносить не будем. Что вы говорите?

     — Следы… — повторил я.

     — Какие следы? — недоуменно спросил Бош.

     — Следы… суд…

     — Ах, вы об этом. — Бош повеселел. — Не переживайте, выйдете отсюда писаным красавцем. Если, конечно, выйдете, хе-хе. Не унывайте, как говорится, всё что нас не убивает… В общем, не помню, но там что-то про личностный рост.

     Пока он говорил, я почувствовал в измученной конечности жжение: сначала слабое, затем всё сильнее. Как будто меня покусывал дикий зверь: вначале осторожно, долго принюхиваясь, прежде чем попробовать на плоть, и вот он наконец осмелел. Я ощутил, как невидимые зубы врываются в мою плоть. Я начал кричать: воздух в лёгких скоро закончился. Мир затрясло: всё стало как зеркалом, в которое влетел кирпич. Только сыпящиеся вниз осколки… Миллион раскалённых игл вонзился в мою кость, мою руку расплющило и провернуло через гигантскую мясорубку. Я оказался в пространстве сияющей, совершенной боли, и лишь блаженное небытие вырвало меня оттуда.

     Очнувшись и открыв глаза, я увидел нависающее сверху лицо Боша.

     — Теперь-то вы готовы говорить?

     — Нет, — прохрипел я, сам не зная почему, внутренне кляня себя за глупость.

     — Почему, мистер Милтон, почему, — пробормотал он. — Во имя чего? Что вы делаете? Зачем, зачем вы упорствуете? Зачем продолжаете молчать? Неужели вы верите в какую-то миссию, или вам просто страшно погибать? В чём же миссия, может быть вы откроете? Вам промыли мозги? На вас использовали какие-то психопрактики?

     Он отстранился, чтобы показать мне небольшой предмет.

     — Это паяльная лампа, мистер Милтон. Видит бог, я этого не хотел. Вы вынуждаете меня к подобным мерам. Как сказано в Писании: о, если бы ты был холоден или горяч… Вас придётся подогреть.

     В этот раз он не спрашивал, что я думаю, а просто включил пламя.

     В мгновение ока мою душу выдрало из тела. Боль, настоящая агония, такой интенсивности, что никто не смог бы выдержать и секунды её, не сойдя с ума, на миг вспыхнула, и тут же исчезла. Я ничего не чувствовал. Вокруг был лишь чистый свет. Появилась тревога, что я умер от шока, но тут же погасла: здесь не была места и для неё. Приглядевшись, я понял, что всё заполнено узлами и линиями, точками и исходящими от них стрелами, бесконечная сеть, полностью отделявшая свет, но в то же время абсолютно проницаемая для него. Мне стало ясно всё. Всё расплеталось на мириады нитей, чтобы вновь сплестись в канаты от одного к другому, к третьему. Все было очевидно.

     — Почему вы смеетесь? — спросил Бош.

     Я постарался объяснить ему. Получилось бы лучше, если бы горло не заполнял клокочущий хохот.

     — Что? — Бош наклонился поближе, почти приник ухом к моим губам.

     — Я… заставлю те-е-ебя… — Мне потребовалось некоторое время, чтобы продолжить, настолько смешно и очевидно всё было. —… облг… обглодать… собственные кости…

     Бош с отвращением отпрянул.

     — Угрозы? Опять? Это становится банальным. Вы должны придумать что-то новое. Позвольте подкинуть вам пару идей.

     Он наклонился и долго копался в своём чемодане.

     — Вот, посмотрите. — Бош сунул мне под нос небольшую стеклянную баночку. В другой руке у него оказалась длинная игла, которой он принялся сосредоточенно болтать в баночке. — Не видите? Правильно… Это очень мелкие животные, невидимые глазу. Но это, тем не менее, целая культура. Пускай и бактериальная, но кто сказал, что это что-то плохое? Может быть, у них есть города и театры, и они ведут между собой войны…

     Он оскалился.

     — Но для нас важно не это, а то, что они обитают в прямой кишке человека. Сейчас мы переместим их куда-нибудь в ваше тело. Например, в ваш мочевой пузырь. Вначале вы ничего не почувствуете, затем вам будет становиться всё хуже, потом будет небольшой миг просветления, когда вы решите, что всё прошло… Потом вы умрёте, и это станет для вас величайшей неожиданностью на свете. Ваш труп попадёт на вскрытие, которое покажет: вы умерли от заражения бактерией, живущей только в человеческой прямой кишке. Вы понимаете, к чему я клоню?

     Я понимал. Если бы ненависть могла сжигать, под моим взглядом Бош немедленно обратился бы в пепел.

     — Ну-ну, не унывайте, хохотун вы наш… Я лишь пытаюсь донести до вас простую мысль: смерть станет лишь началом ваших страданий. Вы не сможете быть похороненным вместе со своей семьёй, мистер Милтон, мужеложцев нельзя хоронить внутри кладбищенской ограды. Для всего мира вы навсегда останетесь ренегатом, убившим отца из-за неспособности примириться со своей врождённой содомией. И, конечно, после смерти вы попадёте в ад. Или что у вас, красно-зелёных отродий вместо него? Героем революции вам тоже не стать. Обычный жопошник сдох, вот что скажут про вас ваши товарищи.

     Он принялся стягивать с меня штаны и подштанники. Из-за ремней это получалось не очень, но через некоторое время он справился. Слегка повернув меня так, чтобы было удобнее смотреть, Бош продемонстрировал, как устанавливает иглу в тонкий резиновый шланг.

     — Единственное, что может вас теперь спасти — квалифицированная медицинская помощь. Но вы не получите её, мистер Милтон. В протоколе записано, что вы наркоман, зависимый, всеми правдами и неправдами пытающийся получить доступ к наркотическим препаратам. Единственный путь, которым вы можете выжить — обратиться за помощью ко мне. И я помогу вам… Когда вы всё расскажете.

     Он зажал в своих пальцах мой пенис и яички, и в тот же момент я почувствовал как, действительно, игла проникает внутрь тела, самым омерзительным и противоестественным способом, какой только можно представить. По сравнению со всем, что я только что пережил, это ничего не значило; и всё завершилось тем, что меня слабо кольнуло изнутри, и только.

     Довольный Бош выудил иглу наружу.

     — Сейчас я распоряжусь доставить вас обратно в камеру. Питерс, приведи его в порядок! Пусть не жалуется, что его здесь не до конца обслужили.

     Сбоку появился Питерс; как я предполагал, целый и невредимый. В руках его был зажат маленький чёрный баллончик. Пальцы Питерса впились в мою руку: меня словно вновь обожгло пламенем. В ту же секунду я почувствовал ледяное дуновение. Скосив глаза, я посмотрел и не поверил взгляду: из верха баллончика била струя белоснежных брызг. Там, где она касалась руки, красная, алая, бордовая, покрытая чёрными и зелёными масляными разводами плоть становилась белой, ничем не отличаясь от неповреждённых участков.

     — У вас есть два дня, — говорил Бош. — Помните, только два дня! Я предоставлю вам возможность тщательно обдумать своё поведение, а завтра мы поговорим снова. Если вы будете упорствовать, пеняйте на себя.

     — Что-то не так, — сказал Питерс. — Цвет не совпадает, смотри, рожа коричневая.

     Бош бросил на меня краткий взгляд.

     — На кисти посмотри. Просто чумазый. Ничего, на прощанье мы вас умоем. Вы хотите пить, мистер Милтон?

     Я сидел в углу своей камеры, уткнувшись носом в колени. Напротив возвышался новый агрегат: он уже был здесь, когда меня вернули в камеру. Столб, на вершину которого был водружён ящик с вращающейся ручкой и циферблатом: втолкнувший меня внутрь тюремщик сказал, что за три тысячи оборотов мне дадут обед. Ради интереса я подошёл к ящику и провернул ручку один раз: стрелка на циферблате едва заметно дрогнула, но не сдвинулась с места. В самом деле: это всего лишь один оборот на шкале, которая была градуирована до шести тысяч. Даже этот оборот отнял все мои силы, и я понял, что обеда сегодня не получу.

     Не то чтобы это сильно меня интересовало. Были и другие проблемы.

     Руку нестерпимо жгло. Теперь на ней была новая кожа: на ощупь неотличимая от настоящей, если не считать полного отсутствия волос. Никто, пожалуй, не смог бы сказать, что с меня содрали шкуру. Но боль не утихала, наоборот, она разгорелась до такой степени, что мне хотелось вновь подвергнуть себя свежеванию, на этот раз собственными ногтями. Я, правда, сомневался, что это поможет.

     Другим источником боли являлся живот. С каждой минутой резало всё сильнее, как будто кто-то шуровал ножом у меня в кишках. Сохранять неподвижную позу становилось всё труднее. Я ни на секунду не поверил обещанию Боша сжить меня со свету: ему нужно было моё признание, а не моя смерть. Значит, он блефовал. В самый последний момент, когда я окажусь на волоске от гибели, они переведут меня в больницу, вычистят всю инфекцию, а потом вновь продолжат мучить. Что касается пыток, здесь я не был столь оптимистичен: каким-то чудом в этот раз я ничего не сказал, хотя и хотел, искренне хотел всем сердцем, тысячу раз сдавался и решал умолять их о пощаде. Второй раз чуда не случится: я заговорю. Тогда казнь и вечный позор.

     Поэтому следовало убить себя сейчас.

     Я постарался относиться к этому философски. Философия же как таковая вся заключается в том, чтобы не к месту вспоминать цитаты на латыни. Закрыв глаза, я сосредоточился. In somnis, ecce, ante oculos maestissimus Hector visus adesse mihi largosque effundere fletus, raptatus bigis ut quondam, aterque cruento pulvere perque pedes traiectus lora tumentis. ei mihi, qualis erat, quantum mutatus ab illo Hectore qui redit exuvias indutus Achilli...

     Нет, легче не стало.

     Камера предоставляет на удивление мало способов для самоубийства. С моим скромным убранством я мог бы, пожалуй, попытаться разбить голову о стену, но скорее всего потерял бы сознание раньше, чем умер. К тому же это заняло бы очень много времени: черепная кость излишне прочна в самые неподходящие моменты. Нет, действовать нужно было быстро и наверняка, так, чтобы они не успели опомниться. У столика были острые края. Пожалуй, встав на колени, я мог бы броситься на него и перебить ударом сонную артерию. Если мне повезёт. Недостаточно надежно… Но какой выбор у меня оставался?

     Из-за решётки раздалось лёгкое покашливание. Это был мой тюремщик. Я легко узнал его по запаху могилы, исходящему от него.

     Подняв глаза, я увидел Крайтона.

     Он осунулся за дни, прошедшие с бала у Брэнсонов, и выглядел бледно, но мундир офицера на нём был новый и яркий, и каждая пуговица была начищена так, что я мог разглядеть в них отражение своих зрачков. Через руку у него было перекинуто пальто.

     — Добрый день, мистер Уильям, — спокойно сказал он.

     — Добрый день, мистер Крайтон, — сказал я, вставая. — Как поживаете?

     — Хорошо, а вы?

     — В общем и целом неплохо, — признался я.

     — Не правда ли, нынче чудесная погода?

     — Признаться, в последние дни я совсем не выходил наружу… Послушайте, я бы предложил вам присесть, но сам нахожусь здесь на положении гостя. Хозяева очень щепетильно относятся к использованию мебели, и я не желаю злоупотреблять их гостеприимством.

     — Всё в порядке, я постою. — Крайтон немного помолчал, как бы собираясь с мыслью. — Мистер Уильям, я пришёл по деликатному делу.

     — Я внимательно слушаю.

     — С вами случилась ужасная несправедливость, мистер Уильям, — начал Крайтон. — Вы не должны находиться здесь.

     — Абсолютно согласен, — сказал я. — Признаться, мне и самому эта мысль приходила в голову.

     — Мистер Уильям, ваша семья пала жертвой чудовищного заговора. У вас есть враги. Они убили вашего отца и брата, а вас бросили сюда умирать.

     — Как? — воскликнул я. — Брайан погиб?

     — Он пропал без вести во время нападения, — ответил Крайтон. — Мы полагаем, что он мёртв.

     — Ужасно! — вырвалось у меня. Я знал, что задумал Брайан, но решил не подавать виду. Если уж на то пошло, это было скорее позитивной новостью: его тело не нашли, потому что он смог осуществить свой план, и теперь находится в безопасности. — Но кто же эти враги?

     — Я не могу этого сказать, здесь и сейчас неподходящее место и время. Я пришёл поговорить о другом. Кроме врагов у вашей семьи есть и друзья. Мы хотим вытащить вас отсюда как можно скорее.

     — Что вы предлагаете? — спросил я.

     — Я предлагаю устроить вам побег. Скажите лишь слово, и через час вы будете в абсолютной безопасности далеко отсюда.

     Мир перевернулся в моих глазах.

     — Конечно же я согласен! От такого предложения может отказаться только безумец.

     — Отлично, — сказал Крайтон. — В таком случае отойдите немного в сторонку.

     Он чуть подвинул пальто, и из-под ткани выглянула воронёная сталь револьвера.

     — Здесь повсюду камеры, — сказал я, отступая.

     — Мне это известно, — спокойно ответил Крайтон, — как и то, что сейчас они не работают. Две минуты назад ваши клубничные друзья устроили диверсию в аппаратной комнате.

     — Мои друзья? — непонимающе спросил я.

     Крайтон выстрелил. Дверь в решётке, теперь лишенная замка, отъехала в сторону.

     — Мистер Уильям, вы подозреваетесь в сотрудничестве с террористами, — сказал Крайтон, заходя внутрь и швыряя на кровать свёрток. — Обвинения пока не выдвинуты, но я просматривал материалы по делу. Они планируют казнить вас не позже следующей недели. Этот побег возможен только потому, что я служу здесь, многие наши союзники служат в этом департаменте. Единственная возможность для нас сохранить свои места и жизни — оформить всё так, как если бы вы действительно были пособником террористов, а теперь они вернулись, чтобы вас вызволить.

     Он кивнул на свёрток.

     — Здесь та одежда, что была на вас в момент задержания. Переодевайтесь скорее, у нас мало времени.

     Я торопливо последовал его указанию. Торопливо, насколько это возможно с одной рукой: другая слишком болела при малейшем движении, чтобы я мог нормально ей пользоваться.

     — Это ничего не меняет для вас, — продолжал Крайтон. — Как я сказал, они уже считают вас виновным. Побег только укрепит их уверенность в своей правоте. Должен признать: возможно спасти только вашу жизнь, но не репутацию. Вы, скорее всего, никогда не сможете вернуться в Лондинум.

     — Всё лучше, чем умирать в этих застенках, — сказал я, пытаясь застегнуть пуговицы.

     — Я полагал, что вы ответите подобным образом.

     Накинув плащ, я натянул на голову цилиндр.

     — Идёмте, — сказал Крайтон. Вместе мы вышли в коридор и двинулись вдоль нескончаемого ряда камер. Я уже бывал здесь по пути на допрос и обратно, но в этот раз шёл свободным человеком. Сказать, что это всё меняло, значит не сказать ничего.

     — Каков план действий? — спросил я.

     — Мы захватим один из вертолётов Тауэра, — бросил через плечо Крайтон.

     — Невозможно! Я был в доках. На пути туда несколько постов охраны. На первом же поднимут тревогу, и тогда нам не выбраться.

     — Да, — сказал Крайтон, — но мы пойдём напрямик.

     Остановившись перед одной из камер, он вновь выстрелил в замок.

     — Давайте зайдём внутрь.

     Я покорно последовал за ним.

     — К сожалению, у исламмунистов нет доступа ни к чему сложнее си-четыре, — сказал Крайтон. — Вы даже не представляете, сколько его требуется, чтобы пробить эти стены. Фрактальная геометрия не шутка! Заткните уши, пожалуйста.

     Могучий взрыв сотряс всё вокруг. Затыкание ушей тут мало бы чем помогло: звук был такой силы, что я слышал его через трясущийся пол, через пятки, вверх по венам, прямиком в сердце. Клубы пыли немедленно заполнили собой всё свободное пространство, так, что стало трудно дышать. Свет на секунду погас и затем возник снова, но уже приглушённый и красный. Глухо завыла сирена.

     — Идёмте.

     Мы вышли обратно в коридор. Ярдах в десяти от того места, где мы со стояли, во внешней стене появился пролом в человеческий рост, и Крайтон уверенно двинулся туда.

     — Я не всё понял, — сказал я медленно. Говорить было трудно, пыль набивалась в горло и нос. — Сложнее си-четыре? Я видел много более сложных вещей. Артиллерия. Экзоскелеты. Нановолокно.

     — Да, это всё очевидно, — сказал Крайтон, ступая в пролом. — Встаньте вот сюда, мне нужно место.

     Мы оказались в техническом пространстве. Под ногами здесь был не гладкий пол, а мелкая металлическая сетка, через которую в темноте смутно угадывались очертания неизвестных мне машин. Всё вокруг было покрыто чёрной гарью с палец толщиной. Из стен торчали развороченные обломки труб. Крайтон выудил из кармана небольшое устройство и, встав на колени, принялся устанавливать его на сетке.

     — Направленная мина, — сказал он, поняв мой немой вопрос. — Заметив её, они будут вынуждены действовать осторожно. Это выиграет нам немного времени.

     Он принялся расправлять усики мины.

     — Так вот, всё довольно очевидно. У исламмунистов не могло и не может быть такого оборудования. Значит, его дали им заговорщики.

     — Как? — воскликнул я. — Вы хотите сказать, что они стоят и за этой атакой?

     — Ну разумеется. — Крайтон выпрямился. — Разве вы ещё не поняли? Всё это нападение было организовано только с той целью, чтобы осуществить заговор. Лист легче всего прятать в библиотеке, а дерево в лесу. Вперёд!

     Мы двинулись в темноту.

     — Невозможно! — сказал я. — Я видел список погибших. Неужели вы хотите сказать, что все эти люди были убиты только, чтобы скрыть убийство моего отца?

     — Да, именно это я и хочу сказать, — невозмутимо отвечал Крайтон. — Можете представить, насколько они вас не любят. Собственно не конкретно вас. Как я понимаю, лично вас планировалось оставить в живых.

     — Почему вы так думаете?

     — Потому что вас вообще не должно было быть здесь! — Крайтон остановился и развернулся ко мне. — Как вы здесь оказались? Они выбрали такое время, когда вы гарантированно должны были находиться за пределами города. Почему вы здесь?

     — Были причины, — пробормотал я. Крайтон смерил меня взглядом.

     — Надеюсь, достойные.

     Повернувшись обратно, он зашагал дальше по коридору. Я старался ступать след в след.

     — Однако вы только что сказали, что они планируют именно убить меня.

     — Да, потому что ситуация изменилась. Вы оказались здесь, хотя и не должны были. У Брэнсонов вы должны были вести себя как послушный мальчик, спуститься в безопасную комнату вместе со всеми и утром придти на пепелище, оплакать родителя, погибшего от руки безжалостных ближневосточных головорезов. Вместо этого вы отправились домой и стали свидетелем того, что не должны были увидеть. Что вы видели?

     — В моём доме были люди из РК. Им помогал инспектор Скотленд-Ярда.

     — Вот-вот. Известно, как сюда поняли исламмунисты. Есть записи того, как они проникают в лифтовые шахты, записи того, как они группируются наверху. Но ни одного свидетельства о каких-либо «людях из РК». Теперь понимаете? Если они действительно были, они могли появиться здесь только сильно заранее, ждать своего момента. Это само по себе подтверждает наличие заговора.

     Мы пришли к месту, где коридор упирался в стену. Влево и вправо уходили точно такие же. Но вместо того, чтобы свернуть, Крайтон подошёл к вделанной в стену металлической лестнице и принялся карабкаться.

     — Вы идёте? — крикнул он сверху.

     — Секундочку, — пробормотал я сквозь стиснутые зубы, держась за живот. — Сейчас, сейчас…

     Как только меня чуть отпустило, я выпрямился и схватился за перекладины. Повреждённая рука бесконечно ныла. Чтобы отвлечься от боли, я постарался тщательно обдумать услышанное. Внезапно мне пришла в голову мысль, о которой я доселе не думал.

     — Но как же оракул?

     — Что? — удивлённо спросил Крайтон. Он уже закончил забираться и теперь терпеливо ждал, пока я поднимусь.

     — Ведь для того, чтобы разоблачить их, достаточно спросить оракула.

     Крайтон схватил меня за шиворот и рывком поднял к себе.

     — Оракул мёртв, мистер Уильям.

     — Невозможно!

     — Это была, так сказать, официальная цель визита ИМА, но и неофициальная. Заговорщики сразу учли, что для сохранения тайны оракул должен умереть. У них всё получилось.

     — Безумие! Что мог такого сделать отец, что ради его смерти они решились уничтожить оракула?

     — Я могу лишь повторить то, что уже сказал. Вы именно настолько им не нравитесь. Идёмте! Время уже почти истекло.

     Мы двинулись по точно такой же сетке, что и этажом ниже, на этот раз в обратном направлении. Коридор плавно загибался в сторону, и я догадался, что мы движемся вдоль внешней стены.

     — Но как же город будет жить без оракула? — тупо спросил я.

     — Появится новый. До той поры мы перехватили канал передачи информации. Люди задают вопросы, мы показываем им случайные карты. Никто не заметит разницы. Встаньте здесь. Ещё один небольшой взрыв и…

     Взрыв был большим, настолько большим, что я оглох на добрую минуту. Схватив за руку, Крайтон потащил меня дальше. Вдалеке на месте стены ворочалось густое пылевое облако. Подняв револьвер, Крайтон дважды выстрелил.

     Нырнув вслед за Крайтоном в облако, я неожиданно оказался снаружи.

     Был тёплый октябрьский день. Небо затянули облака, так что солнечный свет был мягкий и рассеянный. Тёплый ветер обдувал мои щеки. Мы оказались на небольшой взлётной площадке, посреди которой уже стояли наготове два вертолёта. Внизу темнел РК. Рядом с проломом валялись двое инспекторов: оба с простреленными головами.

     Заметив мой взгляд, Крайтон сказал:

     — Не воспринимайте слишком близко к сердцу. Нельзя приготовить яичницу, не разбив несколько яиц.

     Я, на самом деле, и не думал расстраиваться, поскольку общался со служителями правопорядка уже целых полтора дня, а это заставляет относиться к идее их уничтожения довольно снисходительно. Но Крайтон не мог понять моих чувств. Хоть он и называл себя другом, я был по-прежнему одинок…

     Однако мне следовало что-то сказать, чтобы не подводить его ожиданий.

     — Вас ждёт ад, — сказал я, сам не зная, почему.

     Крайтон вздрогнул и посмотрел на меня расширенными глазами. Постепенно какое-то понимание появилось на его лице.

     — Всех он ждёт, — ответил он спокойно. — С таким большим потоком желающих туда следовало бы построить шоссе.

     — Куда мы двинемся? — спросил я, пока мы шли к вертолётам.

     — Вы долетите до неприметного места в Вельде. Там наши люди заберут вас и доставят в Алот, в поместье Грейшарда. Ему можно доверять.

     — Я? Так вы не летите?

     — Нет, — сказал Крайтон, — мне следует остаться, чтобы заняться минимизацией последствий.

     — Но ведь я не умею пилотировать.

     — Вертолёт полностью настроен, — сказал Крайтон, пропуская меня внутрь. Я забрался внутрь тяжёлой, пахнущей машинным маслом машины. — Просто сядьте в кресло. Вам ничего не придётся делать.

     Следуя его указаниям, я уселся в кресло пилота. Было что-то ещё, что-то, что я забыл сказать…

     — Это бесполезно, — произнес я. — Ничего не выйдет. Они сделали со мной… Я умираю.

     — Мы знаем. Грейшард разбирается в медицине, и у него есть необходимое оборудование. Вам окажут помощь.

     Вертолёт ожил, на приборной панели заплясали огоньки, над головой я услышал рокот медленно раскручивающегося винта.

     — Спасибо, — искренне сказал я.

     — Не благодарите, — ответил Крайтон. Под воздушным потоком его волосы принялись яростно трепетать. — Лучшей благодарностью для меня будет видеть, что справедливость восстановлена. Счастливого пути!

     Он рывком захлопнул дверь и отправился к трупам. Пока вертолёт медленно отрывался от поверхности и поднимался всё выше и выше в воздух, я видел через стекло кабины, как Крайтон подходит к трупам и толчком ноги скидывает вниз одного, следом — другого.

     Я, в свою очередь, пожелал счастливого пути им.

     Башня постепенно удалялась из виду, и скоро уже я вышел из-под диска лапуты. РК осталась позади, впереди бесконечным зелёным покровом расстилался Вельд. Пошарив в карманах, я выудил наружу часы. Стрелки показывали семнадцать часов тридцать две минуты.

     Меня переполняли эмоции. Мысль о том, что всё это закончилось, что я больше не в проклятом Тауэре, что я свободен, свободен, свободен, наполняла всё мое существо. Конечно, оставалось ещё много нерешённых вопросов, и я одновременно испытывал лёгкое беспокойство. Они, скорее всего, пошлют погоню. Удастся ли от неё уйти? Одинокий вертолёт в небе слишком очевидная мишень. Видимо, поэтому финальной точкой маршрута был не Алот, а какое-то неизвестное место. Это означало, что придётся пересечь Вельд посуху. Славная авантюра! Столько всего могло пойти не так. Даже если всё закончится хорошо, смогут ли меня вылечить. Когда я смогу увидеться с матушкой и сестрой…

     Слишком много вопросов, слишком мало ответов. Я постарался сосредоточиться на том, что было доступно в текущий момент.

     А ведь немало! В конце концов, я сидел на месте пилота. Хоть я и не раз путешествовал на вертолётах, не было ни одного случая, чтобы я оказался в машине, настроенной на автоматический полёт, а тем более оказался в этом кресле. Передо мною развернулась панель управления, наполненная десятками циферблатов, панелек рычажков и рукояток, по сторонам зеркала, в которых, благодаря хитроумной системе, открывался вид «за спину», вперёд торчала рукоятка руля. Выключенного, разумеется, что не мешало мне насладиться моментом.

     Закрыв глаза, я представил себя лётчиком Королевских Воздушных Сил, которые, наверняка, уже бомбили где-то на Ближнем Востоке позиции исламмунистов, трусливо прячущихся в свои норы, не знающих, где скрыться от нашего праведного гнева. Я жалел их, этих раздавленных, запутавшихся в тенётах интриг жалких существ, не способных даже понять, на что они подняли руку. Но как лётчик Королевских Воздушных Сил, я был обязан нести бремя белого человека, поэтому, взмахнув рукой, я отдал приказ машине убить всех.

     Или это делается не взмахом руки, а специальной кнопкой? Где здесь, кстати, кнопка «убить всех»?

     Открыв глаза, я осмотрел панель. Она была покрыта загадочными надписями и таинственными значками, для понимания смысла которых, вероятно, следовало потратить годы в лётном училище. Больше всех взгляд почему-то притягивал желтый тумблер, притаившийся в углу. Я чувствовал, что если его нажать, случится что-то хорошее. И даже когда я отворачивался, какая-то неведомая сила неотвратимо поворачивала мою голову обратно. Он манил и притягивал меня, за ним скрывался какой-то невероятно важный для меня секрет.

     Я, конечно, был не настолько безответственен, чтобы из любопытства нажимать и переключать что-то в устройстве, которое не понимал. Нет, нет, это было бы ужасно, вертолёты не просто детские игрушки, кто знает, что скрывается за этим тумблером. Чудовищным усилием воли я унял свой дух и заставил его забыть об этой глупой бессмысленной идее.

     Затем я вспомнил, что я же бунтарь и закон мне не писан.

     Поэтому я всё-таки щёлкнул тумблером.

     Некоторое время ничего не происходило, а затем я услышал слабый, едва слышимый, но постепенно усиливающийся гул. На стекле передо мной вспыхнул золотой треугольник с вписанными в него буквами «ЛОК».

     У меня ушло несколько секунд на то, чтобы понять, что произошло.

     В силу того, что мир наш наполнен всякого рода сбродом (чему пример те же исламмунисты), который из каких-то своих идей или обычной зависти, жаждет разрушить наше благополучие, воздушное пространство лапуты тщательно охраняется. Именно поэтому ИМА пришлось захватывать лифты. Любой воздушный объект идентифицируется как угроза. Однако мы сами постоянно покидаем Лондинум или возвращаемся в него, используя вертолёты. Лапуте следует узнать, что какое-то определённое небесное тело является не флагманом вторжения, а личным транспортом гражданина. Для этого на вертолёты устанавливают специальные приборы, которые издают неслышимый уху писк, различаемый тем не менее лапутой. Этот звук, на самом деле скорее песня, уникален и не может быть подделан врагом. Это называется система распознавания «свой - чужой».

     И я её только что выключил.

     Поэтому лапута отправила в моём направлении самонаводящуюся противовоздушную ракету.

     Тщательно обдумав эту новую мысль, я пришёл к выводу, что это довольно плохо.

     Сверху хлопнуло, и я увидел винты, крутящимися колёсами прочерчившие небо. Почти сразу же по бокам выдвинулись двигатели, ударили струи пламени, и я почувствовал, как ускорение вдавливает меня в спинку кресла. Вертолёт всё же был скорее машиной уничтожения, чем просто воздушной каретой. Сейчас он участвовал в воздушном бою и всеми средствами боролся за свою жизнь, а значит и за мою.

     Горизонт перекосило, а когда он выпрямился, я увидел перед собой башни журчащего муравейника РК. Против клонящегося к закату солнца они казались полностью чёрными. Треугольник погас сразу же после виража, а это означало, что ракета сбилась со своего следа. Я поразился хитроумию своего металлического коня, предпринявшего в столь сложной ситуации единственно верный манёвр.

     Затем сквозь зеркала заднего обзора я увидел вспышку: линию, надвое разрезавшее небо, и случился удар.

     Я приложился о потолок кабины с такой силой, что звёзды посыпались из глаз. Кажется, я слышал треск зубов. Всё вокруг заполнилось пищанием, гудением, десятки лампочек вспыхнули одновременно. Должно быть, они сигнализировали, что что-то не в порядке.

     Но я это видел и так, так как, повернув голову, мог наблюдать горящий, источающий густой чёрный дым двигатель. Второй все ещё работал, и, наверное, поэтому я не просто рухнул вниз камнем, а всё ещё нёсся по воздушному пространству, плавно теряя высоту.

     Проблема заключалась в том, что я терял высоту в неправильном направлении.

     Передо мной стремительно нарастала громада Осколка. Несколько секунд, и вот я уже оказался в лабиринте блестящих стен, в облаке ядовитых паров и снующих дронов. Я видел соединяющие здания галереи и мостики, наверное, даже смог бы разглядеть отдельных людей, если бы скорость не была столь велика.

     Мне не нужно сюда, мне нужно совершенно не сюда! В отчаянии я схватился за руль и дёрнул его из стороны в сторону. Бесполезно: управление было по-прежнему отключено. Затем на лобовом стекле вспыхнул золотой треугольник.

     Вертолёт сам немедленно свернул, но мощности одного двигателя не хватило, я увидел надвигающуюся скалу сплошного стекла и машинально закрылся руками. Был грохот, и треск, и хаос, всё затряслось, а когда я открыл глаза, то увидел в зеркале удаляющуюся башню: в ней чернела обгоревшая дыра. Стёкла кабины треснули. Я жив? Я жив? Я жив?

     Я определённо был жив, потому что почувствовал второй удар. Кусок металла прочертил траекторию в воздухе, рухнув на город, и, вероятно, произведя немалые разрушения. Это было бы даже забавно, если бы то был не мой второй и последний двигатель.

     Я падал. Осколок скрылся, и я оказался над ничейной территорией: башни здесь были значительно ниже и «жиже», если можно так выразиться. Проверив, на всякий случай, я убедился, что оставшийся двигатель по-прежнему горит, и его пламя растягивается на десятки ярдов. Значит, здесь я найду свою смерть.

     Внутренне перекрестившись, я быстро прочитал молитву Богу. Внезапно мне стало очень хорошо и спокойно, потому что я осознал простую вещь: я нахожусь в падающем и горящем вертолёте. За последние дни я уже много раз оказывался на волоске от смерти, и каждый раз со мной был огонь, и каждый раз я буквально каким-то чудом выживал. Пока огонь идёт со мной, я не могу умереть, пока огонь рядом, я никогда не умру.

     Я никогда не умру.

     Я никогда не умру!

     Я никогда не ум

     Ох.

     Движения не было. Я не мог разлепить глаза. Ощупал голову: тёплое, липкое. Слишком много. Невозможно вдохнуть. Боль. Ребра? Нет. Смрад, густой серный запах. Нельзя дышать. Дым. Вслепую, я принялся выбираться. Всё сломано, острое железо, обломки. Дверь. Если заклинит — стекло. Выбить. Ну же, ну же.

     Дверь распахнулась, и я выполз наружу, пытаясь прокашляться. Попытался встать, но левая нога тут же подломилась, ступня. Есть ли у меня ступни? Надо проверить. В тот момент, когда сознание более или менее начало приобретать ясность, меня скрутило. Как будто в потрохах орудовали раскалённой кочергой, как будто с меня сдирали кожу изнутри.

     Приступ закончился так же быстро, как и появился, но я знал, что ничего хорошего меня не ждёт. Я знал, что значит эта боль. Я умирал.

     Самым плохим, однако, было не это, а вот что. Я ничего не видел, но смотреть было необязательно: по гулу и гудению вокруг меня, по мерзкому, разлитому вокруг смраду, все было ясно и так. Я находился в отвратительной дыре, в гнусном вертепе, в худшем месте на Земле, в оскорблении всякого человеческого достоинства, в чудовищном трупном муравейнике, за многие мили от любой человеческой души, которая могла бы придти мне на помощь, абсолютно один. Я был в бездне, я был в аду на земле. Я был в РК.

     — Добро пожаловать в Российскую Конфедерацию, — сказал дребезжащий механический голос за спиной. — Температура за бортом — семьдесят семь граду… граду… гра…

     Всё смолкло, и со мной осталась лишь наполненная инфернальным жужжанием тишина.

     После чаю девочки собрались в гостиной, расположившись на уютных диванчиках и креслицах. Светило неяркое солнце. В углу тихо тикали часы, разрезая время на секунды, но ещё более рубящим было то, что рассказывала Энн.

     — …вёл себя просто безобразно, — говорила она. — Сильно нервничал, и я поминутно ловила на себе взгляд его беспокойных щарящих глазок, и каждый раз замирала от ужаса, так мне было страшно. После того как закончились танцы, он немедленно отправился в винный погреб безобразно напиваться и подвергаться пьянству.

     — И в этом все мужчины, — сказала Джессика Рид. Джессика была смелой девушкой, суфражисткой, всегда доискивалась до причин происходящего и не боялась выражать своё мнение.

     — Я отправилась его искать, — продолжала Энн, — хотя клянусь, сердце моё уходило в пятки, потому что мне было страшно. И вот, я нашла его и принялась убеждать, что надо скорее спуститься в безопасную комнату. Но он не слушал, он был абсолютно безумен, настоящий маньяк, у него глаза загорелись огнём. Было видно, что он очень долго ждал этого момента. Он схватил…

     — Тебя? — выдохнули девочки.

     — Нет, — сказала Энн, недовольная тем, что её перебили, — стул. Он схватил стул и швырнул его в окно, дьявольски захохотав своим гнусным смехом, и закричал, что ему пора навестить собственную семью. Тогда я и подумать не могла, что он убьёт бедного мистера Милтона, но это было страшно, так страшно!

     — Ужасно, — сказала Пола.

     — Но это было ещё не самое страшное, — торжествующе объявила Энн. Взглядом победительницы она окинула аудиторию, замершую с раскрытыми ртами. — Выпрыгнув в окно, то самое, которое он разбил, он повернулся, и посмотрел на меня своими глазами, и сказал…

     Энн сделала долгую паузу.

     — К утру я вернусь и за тобой, — медленно и членораздельно произнесла она.

     Девочки запищали от ужаса.

     — Какой страх, — воскликнула Сильви.

     — Я вся обмерла и ужаснулась, — подтвердила Энн, — и всю ночь не могла сомкнуть своих глаз. И это еще не всё. Оказывается, его отправили домой из Сэндвелла, потому что он вышел на плац, разделся догола и принялся призывать гнев Аллаха на угнетателей рабочего класса. Вот так! Мне об этом рассказал papa, мой отец. Клянусь, если бы я только знала, насколько безумен этот сумасшедший, я бы предприняла все усилия, чтобы задержать его: может быть тогда бедный мистер Милтон не погиб бы, не оказался бы злодейски убит рукой собственного родного сына…

     — Может быть, это был не он, — тихо сказала Лаура.

     — Да? — изумилась Энн, вытаращив на Лауру глаза. — Тогда позволь спросить тебя, дорогуша: а кто же это мог быть ещё?!

     На такой аргумент возразить было, действительно, нечего, и в гостиной воцарилось тягостное молчание.

     — А ты знаешь, что он сделал с бедным мистером Чапелем? Выволок его из дома и избил до полусмерти, и поджёг! И глухо смеялся, наблюдая, как бедный мистер Чапель кричит и умоляет о пощаде. В общем, — продолжила Энн, собравшись с мыслью, — слава богу, что Этьен согласился остановиться у нас. После всего пережитого ужаса только рядом с ним я чувствую себя в безопасности за свою жизнь.

     — Расскажи о нём, — сказала кто-то из девочёк.

     — Какой вздор, — пробормотала Джессика, недовольная, что разговор уходит от темы деструктивного влияния уродливого пола на жизнь молодых дам. Но тихо, так, чтобы никто не услышал, потому что ей вдруг тоже стало любопытно.

     Встав перед умывальником, Бош тщательно осмотрел себя в зеркале. Вид немного бледный, но, в целом, нормально, пойдёт. На щеках щетина, надо бы убрать. Запрокинув руку, он ощупал разрез на шее. Края почти стянулись. Хорошо. Но нужно залепить пластырем. Могут быть вопросы…

     Подставив руки под кран, он набрал полную пригоршню воды и принялся нещадно размазывать по лицу. Вода липкая, ледяная, колючая, ух. Растерев щеки до красноты, Бош снова посмотрел в зеркало. Все равно больше похоже на хуесоса, чем на старшего инспектора. Но придётся работать с тем, что есть.

     Выйдя из уборной, он вернулся в кабинет и долго задумчиво водил взглядом по стенам. Узелок с вещами был уже собран, Бош лишь хотел понять, не забыл ли он чего-то еще. Ну, конечно. Спохватившись, он бросился к столу и принялся рыться в бумагах. Забытые записки и сигаретный пепел сыпались во все стороны так, что Бош едва успевал отдуваться. Что за бардак развели, какое же скотство. Наконец нашёл: на свет божий явилась «Криминальная психология в трудах выдающихся радикальных мыслителей второй половины двадцатого века». Распахнув её на середине, Бош извлёк альбом «Служебно-розыскные собаки — лауреаты Харрисовской премии». Вот и отлично, будет что почитать на досуге.

     Сев за стол, Бош задумался, потом задумался ещё и, наконец, пришёл к какой-то мысли. Он выудил из кипы более-менее чистый листок (на одной стороне отпечаталась кофейная кружка, ну и ладно), обмакнул перо в чернильницу и принялся писать.

     Получалось плохо. Когда у Боша что-то получалось плохо, он сердился, а Бош не любил сердиться. Именно поэтому он всегда поручал писать Питерсу. История этой писанины — история разочарования. Увы, тот дивный английский язык, который, как Бошу казалось, все ещё ждёт его в помещении для допросов, цветёт, как верная весна за наглухо заваренной решёткой, на письме превращался в какие-то обугленные пеньки и осеннюю безнадёжную даль. А потому что понапридумывают ебанатики очкастые всяких правил, а ты учи. Других дел что ли нет. Так, где ёбаная промокашка?

     Закончив писать, Бош вскинул листок перед собой, подул, придирчиво перечитал (эх, прогнать бы через розенталя, да нейросов сюда не пронесёшь) и остался скорее доволен. Хорошо потрудился! Сложив бумагу дважды и пройдясь ногтем по каждому сгибу, Бош убрал её в карман, взял свой узел и вышел из кабинета.

     У лифта, как всегда в эти дни, скопилась очередь. Бумагооборот сумасшедший, тонны макулатуры летали между этажами, пока административный аппарат тщетно пытался вернуть контроль над ходом событий. Один мудак, нагруженный до макушки коробками с почтой, чуть не уронил всю корреспонденцию Бошу на ногу. Потом в приёмной пришлось сидеть сорок минут, пока молодые смазливые пареньки гоняли туда-сюда с записочками, «это срочно», «мне только спросить», «одну секунду, нужно уточнить кое-что». Ждать Бош тоже не любил, но сердился молча. Однако всякому мучению приходит конец, и вот его очередь.

     Когда Бош вошёл, Говард оторвал глаза от бумаг:

     — Да? Ты по какому вопросу?

     — Вот, — сказал Бош, вытаскивая своё прошение и кладя на стол.

     Внимательно посмотрев на Боша, Говард развернул бумагу и принялся читать. По мере того, как он осмыслял прочитанное, родинка на лбу становилась всё более и более пунцовой.

     — Так, — сказал Говард, откладывая прошение в сторону. Он уставился на Боша, челюсти его были плотно сжаты.

     Бош ответил взглядом смирной овечки, кроткого ягнёнка, невинного агнца. В этот свой взгляд он ещё добавил немного лихости и придурковатости, но без подхалимажа, это начальство не любит, а так: в самую плепорцию.

     Говард ещё немного помолчал, а затем из всей злобы хрястнул кулаком по столу:

     — Ты охуел, блять! — заорал он на барбусе.

     — Имею полное право, — спокойно ответил Бош.

     — Право?! Какое право?! Какое у тебя право, паскуда?! Ты чего удумал!

     — В уставе записано, что в случае гибели близких друзей имею право на отпуск и психологическую реабилитацию.

     — Да? — ввизгнул Говард. — И какие же это у тебя погибли близкие друзья?

     — Соломон и Граймс, — сказал Бош, внимательно изучая свои туфли.

     — Ах, так ты с ними дружил?

     Бош подумал.

     — Однажды поставили мне пиво в баре.

     Говард поднялся из-за стола и принялся расхаживать по кабинету взад-вперёд.

     — Знаешь, — сказал он через некоторое время, — давай так. Я сейчас эту дрянь порву, и сделаем вид, что её никогда не было. Ну переутомился немного, перепутал дверь с косяком, главное, что не с окном. С кем не бывает…

     — Я всё-таки настаиваю, — спокойно сказал Бош.

     — Но почему именно сейчас? Сейчас, когда каждый человек на счету? Ты дурак? Простых вещей не понимаешь?

     — Я получил тяжёлую психологическую травму и действую в полном соответствии с уставом. Имею право.

     — Да в жопу засунь свои права! Ты понимаешь, что этим меня подставляешь? Ты вообще представляешь, какая сейчас яйцедавка? До рождества твоей психологической никак не дотерпеть?

     — Я настаиваю, — тупо повторил Бош.

     Говард несколько успокоился, отдышался и вернулся за стол.

     — Хорошо, — сказал он спокойно. — Я подпишу. Но знай, — он поднял палец, — тебе это, сучёнок, даром не пройдёт. Я это запомню. На принцип пошёл? Я тоже пойду на принцип.

     Схватив перо, он поставил на листке размашистую подпись.

     — На свою бумажонку. Вернешься — поговорим ещё. Десять лет человеку до пенсии, решил помаяться головой… Пошёл вон отсюда; чтоб через десять секунд духу твоего здесь не было.

     Бош издевательски поклонился и вышел. Уже снаружи он задумался, куда двигаться: через верх или сразу вниз. Наверное, всё-таки, вверх. Поднявшись в шпиль, на выходе Бош сдал оружие и жетон. Всё прошло без лишних проволочек, и наружу он вышел уже свободным человеком, ну почти свободным.

     Улицы были покрыты гарью, повсюду были разбросаны обломки, тут и там возились инженеры, пытаясь разобраться, как же всё это чинить. В центре были самые ожесточенные бои. Но это не помешало Бошу наслаждаться зрелищем: он дышал полной грудью, следовал по изогнутым улочкам, потом спустился на Нижний Рынок, но там не оказалось ничего интересного: никто из лавочников ещё не решился открыться, вместо витрин на улицу пялились лишь бронированные шторы. Бош поднялся обратно и побродил ещё немного, незаметно для себя оказавшись перед Собором Святых Петра и Павла.

     Возле входа на кладбище выстроилась длинная очередь: дальше виднелся ряд экипажей, уходящих в бесконечность. Наконец-то разобрались, кого и в каком порядке хоронить. Бош подумал о тёмных переулках, о ровных рядах домиков на Пикадилли, о том, как заходящее солнце отражается на черепице собора, о ровных рядах облакорезов, и о выступающей на них росе, о чистом воздухе, наполненном самыми свежими дуновениями, о людях в одинаковых чёрных плащах, спешащих по своим делам, о садиках и их оградах, и о трёхсотлетних газонах, об упоительных рассветах и закатах, и о том, как с хрустом переламывается свежий, только что испечённый хлеб. Город, в который он так всю жизнь стремился, город, в который ему, по всей видимости, никогда уже не суждено попасть.

     Ну и хуй с ним.

     Бош отхаркнул в лужу, сунул в рот сигарету и чиркнул спичками. Засентименталился. Старость потому что, вот и с коленками уже что-то не то. Ладно, как говорится, делу время. Дольше оставаться было нельзя, часики-то тикают.

     Неспешно потягивая табак, он добрался до Мэртиан-Филдс, тут втоптал в землю окурок (вот вам) и зашёл в лифт. В кабине он оказался единственным: местные, разумеется, не спешили в ставший вдруг таким опасным и агрессивным нижний мир.

     — Личность подтверждена, — произнёс приятный женский голос, и кабина тронулась вниз. Через стекло задней стенки Бош наблюдал, как приближается РК. Сунув руку за пазуху, ощупал рукоять пистолета.

     Как он сказал?..

     Грядёт самая славная из всех охот. Охота на человека.

     Данный текст является первой попыткой перевода ключевого произведения Ричарда Харриса на современный английский язык.

     Не является секретом то, какое огромное влияние оказали мысли и труды мятежного американского поэта и философа на нашу жизнь. Разве не являются живым доказательством тому, молчаливым памятником его гению, башни, возвысившиеся в небо, удерживающие на себе титаническую тяжесть лапут? Спустя сто двадцать лет после трагической гибели нашего великого мыслителя, все большему и большему количеству людей становятся ясны преимущества и сильные стороны иерархизма. Самые развитые общества на планете тверды в своём устремлении проводить в жизнь и далее укреплять иерархические принципы. Те же, кто видел свет и отказался от него, прозябают в ужасающих условиях, в мрачной инфернальной трясине, которая только и может получиться из добровольного отказа от идей о наилучшем устройстве человеческой цивилизации. И поскольку это так важно, поскольку эти идеи так хорошо работают, принципиально предоставить широкой общественности доступ к первоисточнику, не загрязненному последующими пересказами и интерпретациями.

     Однако «Манифест иерархизма» написан на тяжелом и архаичном языке середины двадцать первого века. Нюансы мысли теряются, многие детали оказываются непонятны современному читателю, обороты и выражения утрачивают вложенный в них смысл. Приведём лишь один пример. Одно из самых известных высказываний Харриса — о кухарках, обязанных принимать участие в управлении государством — сейчас совершенно не очевидно. Казалось бы, с какой стати, человек, моющий посуду, должен заниматься политикой? Всё дело в том, что во времена Харриса кухарями и кухарками назывались люди, вынужденные сами готовить себе пищу: в основном в силу нехватки средств на автокухню или посещение заведений общественного питания. Таким образом, Харрис говорит о демократизме, сразу же отсекая потенциальную мысль об имущественном цензе на политические права. Поскольку значение слова изменилось, смысл исчез, так что неудивительны все ещё, к сожалению, раздающиеся даже в наши времена восклики о фашизме.

     С целью добиться правильного понимания и было выпущено данное издание. Каждая строчка разобрана и прокомментирована ведущими специалистами по иерархизму, с развёрнутыми и подробными объяснениями, как понимать каждое слово. Каждая глава снабжена обширным библиографическим аппаратом, воспользовавшись которым, можно проследить генезис мыслей великого философа, естественную цепь логических рассуждений, начавшуюся где-то во тьме античности, и не оборвавшуюся и поныне.

     Для нужд наших читателей из РК предоставляется специально изготовленная обложка. На ней вы можете видеть кабинет мистера Харриса в номере отеля «Пятый сезон», где писатель провёл последние годы. Прямо перед читателем открывается большой письменный стол из ценных пород дерева. Именно на нём были набраны все основополагающие труды мыслителя: «Распятое человечество», «Век подлецов» и, конечно, «Манифест иерархизма». Открыв ящики стола, вы можете найти черновики, созданные лично рукой гения: даже через обложку можно почувствовать исходящую от них намоленность. Они находятся на носителях информации, распространённых в ту эпоху; мы разложили записки с инструкциями по их использованию.

     Повернув голову направо, вы можете увидеть окно. Через него открывается вид на Город, когда он ещё не стал называться Городом. Облик тысяч зданий реконструирован специалистами по истории архитектуры специально ради этого издания.

     Налево вы можете увидеть полуоткрытую дверь. Она ведёт в ванную комнату, где, как известно, один из величайших умов своего времени 13 апреля 2062 года свёл счеты с жизнью. Из уважения к его памяти мы убрали возможность зайти в эту комнату, но оставили дверь приоткрытой, что как бы говорит нам: ничего ещё не закончено, всё продолжает развиваться в правильном направлении. Эта дверь символизирует финальную победу над смертью.

     Мы надеемся, что знакомство с «Манифестом» позитивно повлияет на жизнь молодых людей, посеет в них семена верных принципов, которые дадут обильные всходы. Для нас отрадно думать, что благодаря этому труду множество людей смогут в полной мере соприкоснуться с главным трудом Харриса, в полной мере оценить величие его гения.

     …

     Стремление человека к вертикальности неограничимо. Всей своей сущностью, всей субстанцией человек прикован к плоскости, такова природа гравитационного колодца. Однако, несмотря на это, на протяжении всей человеческой истории мы видим попытки превозмочь собственную природу, это нависшее над нами проклятие.

     Отрицанием плоскости является лестница. Лестницу можно считать, пожалуй, одним из самых первых человеческих изобретений. Лестница присуща только человеку, мы не видим ни одного животного, которое строило бы лестницы. Лестница позволяет человеку побеждать ландшафт, не только скатываясь вниз вплоть до локального минимума, но и возвращаясь обратно, всё выше и выше, всё ближе к вершине, где много простора и света, где холодно и нечем дышать. Идеей лестницы, доведённой до абсолютного предела, является идея отвесной стены. И действительно: мы видим, что от самых истоков человеческой цивилизации люди строят стены, как бы перечёркивая удушающую плоскость.

     Плоскость и лестница — антагонисты, они заведомо отрицают друг от друга. Они вступают между собой в противоборство, цель которого — выживание сильнейших. Поначалу победитель неясен, но затем, видим мы, лестница и плоскость сплавились туго в нерушимый союз: возникает идея этажей, как системы плоскостей, связанных между собой лестницами, в том числе окружённых стенами. Человек как бы вырезает кусок из плоскости и переводит его в третье измерение, размещая там, где уже ему угодно. Этим своим поступком он отрицает законы вселенной и бросает им вызов.

     …

     Пирамида лучше плоскости. Ещё лучше обелиск. Чем более отвесны стены, тем лучше архитектура. Доведя идею до предела, мы получаем здания, стены которых образованы параллельными линиями, проведёнными перпендикулярно плоскости. Нас уверяют, что параллели не пересекаются, меж тем, как любой может воочию увидеть, что у каждого здания есть присущая ему крыша.

     …

     Таким образом, я считаю, что вертикальность является неотъемлемым свойством человеческой натуры. В прошлом мы боролись с плоскостью; сегодня могущество технологий позволяет нам радикально изменять облик планеты. Я верю, что в городах будущего вертикальность станет доминирующей чертой: роща вертикалей, целый лес, башни, стремящиеся к небу. Именно эта тоска по утраченной свободе послужила началом мифа о Вавилонской башне. Человеку суждено стремиться вверх, и наши потомки дойдут до таких невиданных высот, что у нас перехватило бы дух от одного взгляда на них.

     …

     Как мы уже выяснили, 2 символизирует собой идею полного и всяческого разделения, а любая бинарная операция над числами выявляет содержащиеся в ней противоречия, заставляет идеи вступать в противоборство. Что будет, если мы перемножим 2 с самим собой? Число 4. В отличие от тройки, символизирующей состояние абсолютной неподвижности, неизменности, 4 нестабильно. Четвёрка гибка и подвижна, и меняется под обстоятельствами. Четвёрка символизирует собой приспособляемость. Обратите внимание, что то же получается и при сложении двойки с самой собой, а также при возведении в степень. Как бы мы не пытались комбинировать идею разделения с идеей разделения же, результатом всегда будет приспособляемость.

     Сложив 4 и 3, мы получаем 7. Семёрка — магическое число, издавна считавшееся обладающим глубоким смыслом почти во всех человеческих культурах. В самом деле: рассмотрим её поподробнее. Она состоит из двух половин, но половины эти ни в коем случае не равны друг другу. Одна меньше другой, при этом меньшая неподвижна, в то время как большая постоянно меняется. Это символизирует нестабильную систему, одна часть которой обречена на уничтожение и поглощение другой. Семь символизирует идею перемены, идею завоевания. Немудрено, что все полководцы древности так или иначе искали помощи и союзничества у семёрки.

     Перемножим теперь 4 и 3. Мы получим совсем другое число, а именно 12. Оно тоже непросто, во многих языках для двенадцати существует специальное обозначение, например, в английском есть слово «дюжина». Нас уверяют, что это произошло из-за банальности, мол, у человека на пальцах двенадцать фаланг. Нет, это двенадцать фаланг у человека из-за тех принципов, которые заложены в числе 12. Об этом числе слагают поэмы и песни, о нём снимают фильмы. Характерной особенностью двенадцати является то, что оно довольно симметрично: без остатка делимое и на 2, и на 3, и на 4, и даже на 6, о чём мы ещё поговорим (шестёрка — очень непростое число). Мы видим, что 12 как бы отрицает собой 7. Если идея семёрки — неизбежность разрушения, то дюжина символизирует собой гармонию, порядок, симметрию, умиротворённость.

     Но в этом и таится опасность данного числа. Семёрка обещает нам, что движение непременно произойдёт. Дюжина заманивает нас в трясину, из которой мы можем и не выбраться, решить, что это конец истории. Вы, наверное, уже догадались, что воплощением дюжины на физическом плане является плоскость. Семёрка воплощается в виде вертикали.

     Попытаемся противопоставить их друг другу. Начнём с конкатенации (этот вид соединения идей обладает многими достоинствами супротив суммы и продукта). У нас получится в одном случае 712, в другом 127. Начнём с рассмотрения 127, как более простого. Само по себе оно нам ни о чём не говорит, уже было сказано, что простые числа (за исключением самых первых) лишены полезной информации. Попробуем для начала сопоставить 127 с полученными нами ранее четвёркой и тройкой. У нас получается 1524. Это число имеет особое значение.

     …

     …

     Всякая демократия есть проявление плоскости. На политическую плоскость распространяются все те же законы, что и на физическую. Пытаясь удовлетворить всё большему и большему количеству конфликтующих интересов разрастающегося коллектива, человек неминуемо стремится вниз, к ущемлению собственных прав и запросов: к понижению личного счастья. Единственный выход тут упрощать и абстрагировать, выделяя плоскости в связанную систему. Так мы возвращаемся к идее этажей.

     …

     Общество неминуемо идёт по пути усложнения: от плоского к сложному. Низовая племенная демократия сменяется вождизмом, т. е. республиканским строем, на смену вождизму приходит феодализм. Феодализм усложняется, пока он не переходит в монархию, а всякая монархия лишь тогда успокаивается, когда становится абсолютной. Это естественное течение жизненных процессов; бороться с этим — занятие примерно такой же осмысленности, как лить воду, надеясь, что она вдруг потечёт ввёрх.

     …

     Величайшей победой плоскости стала Французская революция и непосредственно вытекающая из неё реакция двадцатого века, когда одно за другим стали появляться учения, декларирующие равенство и одинаковость всех людей, провозглашающие своей главной целью достижение всеобщего счастья. Сейчас мы можем в полной мере оценить пагубность этих идей, глядя на те великие катастрофы и потрясения, которые были ими вызваны. Все эти общества пытались устроить себя на основе горизонтальности, но мы уже определили, что это заведомо невозможно. Таким образом, они всё же выстраивали иерархии, но в силу отрицающей вертикальность идеологии были вынуждены эти иерархии отрицать. Неудивительно, что результатом сих трудов стали отвратительные тирании, наполненные лицемерием и ложью уже просто в силу того, что их граждане были вынуждены существовать в условиях постоянного двоемыслия, постоянного неустранимого противоречия между декларируемыми взглядами, которых они были обязаны придерживаться под страхом смерти, и реальностью их скудного существования.

     …

     Мое отечество, долгое время будучи рупором демократии, и само пострадало от этих идей. Свобода, равенство и гарантированные права обернулись всего лишь диктатурой ниггеров, столь жалкой в своём уродстве. Аксидент — не случайность, это Наказанье Божье нам за грехи и отступление от человеческой природы. Ирония в том, что в Аксиденте нет ничего аксидентального.

     …

     Так давайте же отринем эту ложную мысль и признаем, наконец, что человек в принципе не может быть счастлив просто так; что счастье одного неизбежно строится за счёт счастья других. Человек создан, чтобы господствовать. Лишая его власти, вы только ломаете его врождённую натуру. Это все равно что, сломав человеку позвоночник, ожидать, что он привыкнет и будет очень довольным. Но если есть господин, то есть и раб, права которого будут ущемлены. Человек создан, чтобы расти. Лишая его перспективы, вы только ломаете его естественную склонность. Это все равно что отсечь человеку ноги и ждать, что он побежит. Но если есть раб, то есть и господин, который неминуемо будет ущемлять права.

     Мы должны понять, что если количество счастья ограничено и неизменно, и если количество несчастья ограничено и неизменно (как мы уже выяснили в главе о Едином и Раздельном), то нашей целью должно являться не какое-то увеличение общего счастья, заведомо невозможное, и не уменьшение уровня несчастья, такое же недостижимое. Мы можем лишь манипулировать и перераспределять. Единственное, что мы можем сделать, так это подойти рационально: перераспределять счастье и несчастье таким образом, чтобы максимизировать число счастливых людей, в то же время снизив до абсолютного минимума число несчастных. Но не элиминировав их до конца: заведомо абсурдная и противоречащая логике попытка. Поэтому да, слезинка невинного ребёнка! Да, Омелас! Отринем идею общества, как плоской трясины, где миллионы заперты по горло в вонючей жиже. Отринем идею общества, как пирамиды, где большинство навсегда прочно похоронено под давлением высших. Будем строить прекрасную статую. Будем строить обелиск, вершина которого намного превзойдет его основание!..

     …

     Любая виртуальность — суть проявление плоскости. Можно спорить, обусловлено ли это природой самой виртуальности. Однозначно можно утверждать, что это обусловлено желаниями, которые толкают нас к использованию виртуальностей. На устройстве, с которого я пишу данный текст, хранится сорок пять тысяч книг. Это только нужные для работы, не считая фонда Гутенберга и других собраний, которые я храню отдельно исключительно из чувства предосторожности. Сорок пять тысяч книг, будь они реальными физическими книгами, заняли бы комнату, множество комнат, анфилады комнат, от пола до потолка заставленных книжными шкафами, всё свободное пространство занято книгами. Мне бы потребовалась сложнейшая инфраструктура, чтобы следить за этой системой: установки контроля атмосферы, регулярная уборка, всевозможные лесенки и приспособы, каталоги, которые я бы был вынужден поддерживать, потому что бедный мой разум не в состоянии вместить столько книг. Имея необходимость обратиться к источнику, мне бы сначала пришлось свериться с каталогом, чтобы узнать, где находится нужный том, затем долго и нудно идти по своей библиотеке, подкатить лесенку, чтобы достать экземпляр с верхней полки. Вернуться с ним в свой кабинет и долго, упорно листать, чтобы найти нужное место, выписать необходимый текст, а затем не забыть вернуть книгу на место, дабы я мог обращаться в ней впоследствии. Это заняло бы десятки минут, если не часы, сейчас же я могу справиться с этим за полминуты, просто пребывая в виртуальности моей несуществующей библиотеки.

     Но разве стал я счастливее?

     Как мы уже увидели в главе о пост-индустриализме, передача человеку власти над роботами не удовлетворяет его жажду власти: она лишь обесценивает её. Чтобы устранить потребность в условиях, когда власть девальвирована, ему начинает хотеться господствовать над ещё большим количеством людей. Вместо увеличения счастья мы получили увеличение несчастья. То же и здесь: да, все эти книги под моей рукой, и я не должен совершать практически никакой работы, чтобы получить к ним доступ. Это обесценило книги. Я в любой момент могу прочитать любую из них, поэтому я не прочитаю ни одну: зачем, если они и так всегда доступны? Сократив себе труды по физическому перемещению к нужному мне тому, я лишил себя удовольствия проходить вдоль нескончаемого ряда фолиантов, чувствовать поскрипывание их обложек под ногтем, находиться в поле беспокойных и случайных ассоциаций, рождающихся по мере моей движения к нужному. Все те мысли, что могли быть порождены в процессе совершения мною работы, необходимой для достижения результата, оказываются навсегда потеряны. Я не расширил своё мышление, а ограничил его до узких пределов. Обретя возможность моментального поиска по тексту любого объёма, я утратил возможность составить карту текста, видеть взаимосвязь и логическую структуру: я полностью лишил себя контекста. Разве я стал счастливее от того невидимого и неотвратимого урона, который нанесла мне виртуальность?

     …

     Обезьяний мозг плохо приспособлен к восприятию виртуальностей. Он ожидает, что может увидеть, услышать, потрогать, понюхать и облизать. Виртуальности позволяют нам показать обезьяньему мозгу несуществующие вещи, но столкнувшись с отсутствием их запахов и фактуры, обезьяний мозг удивляется. Он ощущает обман, он ощущает подмену, он испытывает фрустрацию, вызванную несоответствием его ожиданий действительности. Он может даже не осознавать, что происходит (сознание, разумеется, является лишь ограниченной областью ума, которой недоступны многие происходящие в разуме переживания), но он постоянно будет испытывать несчастье, в нём как бы будет сидеть игла, невидимая и неощутимая, но постоянно раздражающая и мешающая.

     Неудивительно, что время, в которое мы живем, время, когда мы наконец получили доступ ко всем этим выдуманным и нарисованным богатствам, возможнГостям, за которые многие наши предки, не задумываясь, отдали бы свою душу, стало также временем массовых психозов, убийств, ненависти, шизофрении, психопатии, повального безумия, абсолютного цинизма, веком подлецов!

     …

     Между тем, решение лежит на поверхности. Как и в остальных случаях, мы не должны пытаться ломать естественную природу вещей, доводя себя до безумия, но потворствовать естественной природе вещей, двигаться в гармонии с окружающим нас потоком. Кто плывёт по течению, того никогда не снесёт. Человек заходит в коробку, коробка закрывается и жужжит, затем открывается, но вне коробки совсем другое место. Мозг удивляется: такая простая вещь, как лифт, служит для него источником невероятной фрустрации и психологического шока. Но ведь очевидно, что достаточно сделать стены лифта стеклянными, дабы глаз мог видеть движение. Волшебная жужжащая коробка превращается всего лишь в подъёмную площадку. Как много людей психологически пострадало только из-за того, что они на ежедневной основе вынуждены пользоваться лифтами? Раз, и вы сократили количество шизофреников вдвое! Обезьяна внутри нас смирна и покорна, и перестает нас огорчать, ведь она знает, что происходит.

     …

     Нет, не луддизм. Я вовсе не призываю к полному отказу от виртуальностей, ведь они были созданы, чтобы удовлетворять нашу потребность, а не делать нас несчастными. Несчастье было принесено ненамеренно, потому что мы пользовались ими нерационально. Я лишь предлагаю перераспределять счастье и несчастье оптимальным образом. Двигающийся в воздушном пространстве объект тяжелее воздуха не может не фрустрировать наше естество. Но если этот объект — не реактивный истребитель, движущийся под влиянием какой-то несомненной магии, а, скажем, обычный вертолёт, мы видим движение винта (мало отличающегося по физике процесса от обычного птичьего крыла, с которым наша обезьяна хорошо знакома) и огорчаемся меньше, чем могли бы. И реактивные истребители нужны, но не везде: в большинстве случаев мы могли бы заменить их вертолётами и ничего не потерять.

     …

     По здравом размышлении я пришёл к выводу, что обществом и технологическим укладом, наиболее комфортным для человеческой психики, является общество Викторианской Британии примерно середины девятнадцатого века. Не буду здесь приводить все свои мысли и рассуждения (для их изложения потребуется отдельная книга), предлагаю поверить на слово, что возьми мы момент чуть раньше или восточнее, мы столкнёмся с ощутимым дефицитом виртуальностей; чуть позже, и мы увидим слишком могущественные виртуальности, коверкающие наши души. Впрочем, я понимаю, что данный вопрос является дискуссионным.

     …