Я с каким-то детским нетерпением ждала ночи, того самого заветного тёмного часа, когда Фотограф уходил спать, и в доме наступала такая необыкновенная, почти абсолютная тишина, что я боялась нарушить её неосторожным движением или слишком громким дыханием.
Я долго привыкала к своей старой широкой кровати, металлические пружины которой помнили, наверно, деда и прадеда нынешнего хозяина дома. И через несколько ночей мне даже стали нравиться её металлические фигурные завитушки на спинке, излишне мягкая перина, постоянно сползающее ватное одеяло, подбитое красным атласом и целая горка подушек с такими трогательно вышитыми котятами. Моё ложе располагалось сразу же за русской печкой, которую начинали протапливать уже днем; к вечеру жар набирал полную силу, распространялся по всему дому и добирался до самых дальних уголков второго этажа.
Забравшись в свою норку, укутавшись в одеяло, я долго лежала без сна и мои мысли плавно сменяли друг друга, так удачно сплетаясь в разноцветные звенья одной цепи.
Мне доставляло невыразимое наслаждение думать о прожитом дне, о людях живших когда-то в этом доме, ходивших по этим самым половицам и сидевших за круглым столом под зелёным матерчатым абажуром. Так же, как и мы, они пили по вечерам чай с вареньем и говорили о самых простых вещах: погоде, надвигающемся большом снегопаде, будущем урожае и растущих ценах. Почему-то мне представлялась большеглазая девушка с тёмными волосами, которая сидела чуть поодаль от стола, у самого окна, и смотрела в темную туманную даль. Она уже отужинала, и ей были скучны разговоры родителей, деда и старших братьев. Всё это она слышала уже не раз, и ей так отчаянно хотелось чего-то иного, невыразимого, немыслимого, еще не пережитого, а потому страшного. Будущее манило её, протягивало руку, блистало разноцветными огнями; оно было на пороге дома. Сердце её было распахнуто миру. Эта безымянная выдуманная девушка была так похожа на меня тогдашнюю, и мне нравилось думать о ней.
Потом мои мысли возвращались из минувшего в день сегодняшний, и я начинала грезить о вещах бесконечных и поэтому непостижимых мною: о патриархальной жизни старичков и старушек, доживающих свой век в этой глухой деревеньке, о высоком белом снеге, лежащем на крышах домов и бездонном, иссиня-чёрном звёздном небе над ними. Я сразу же вспоминала Ломоносова:
Открылась бездна звезд полна;
Звездам числа нет, бездне дна.
Бездна...без дна... А название стихотворения-то какое! "Вечернее размышление о божием величестве при случае великого северного сияния".
Божие величество...Именно его я ощущала, когда слушала эту ночную тишину.
Для меня, как и для Вольтера и Дидро, было странно верить в непогрешимого седобородого старца, сидящего на небесах и с умилением взирающего на нас. Поэтому величие бога я чувствовала в те ночи так же, как, наверно, чувствуют его животные, - они просто мудро и гармонично существуют в этом мире, руководствуясь инстинктами и кротко принимая акты рождения и смерти.
Мысли о боге совсем нелогично сменяли воспоминания о рассказах Фотографа про собственное детство.
Он вспоминал, как пас гусей, как шумно вздыхала по ночам корова и как он боялся этих вздохов, как мать пропадала на работе, чтобы прокормить двоих детей, рассказывал, как он с такими же босоногими деревенскими мальчишками воровал по ночам яблоки из колхозного сада и какой у них был кислый вкус. "Но это был истинный вкус победы!" - смеялся мой рассказчик.
А потом начиналось моё время.
Я тихо-тихо, на цыпочках, выходила из комнаты, прихватив свою одежду.
Вместе со мной выходил старый кот, здешний старожил. Он садился на порожек и терпеливо ждал, неотрывно глядя на дверь, пока я надевала свитер и джинсы. Моему телу, разгорячённому близостью огня русской печки и разнеженному теплом постели, разноцветная шерсть свитера казалась колючей, а джинсы - слишком грубыми.
Но, как известно, охота пуще неволи, и, спустя пару минут, натянув сапоги и подняв воротник шубы, я выходила во двор. Мой ночной сообщник, этот черно-белый хитрюга, утопая в свежем снегу и поочередно тряся лапами, выбирался вместе со мной, садился ровно в центре двора, присматривался и принюхивался к различаемым только им уличным запахам.
А я слышала только запах снега, столько раз описанного в литературе свежевыпавшего снега, казавшегося в этот полуночный час темно-синим.
В первые секунды морозный воздух был обжигающе горячим, но через мгновение я привыкала к нему и лишь повыше поднимала ворот своей шубы.
Я ощущала себя главной героиней какой-нибудь детской сказки.
Помню, как впервые прочитав в пятом классе "Приключения Алисы в Стране Чудес" Л. Кэрролла, я долго ходила под впечатлением, потрясённая и околдованная магией книги. Мне, привыкшей к вполне традиционным историям, были так странны и непривычны персонажи этой сказки - Чеширский Кот со своей знаменитой парящей улыбкой, Герцогиня, все эти короли и королевы, а самое главное, рассуждения Алисы, противоречащие иногда доступной мне логике. Я настолько "зачитала" эту книжку, что её правый нижний уголок был тёмен и замусолен от постоянного соприкосновения с пальцами. Кое-как выполнив домашнее задание по ненавистной мне математике, я выбирала из фруктовой вазы самое большое краснобокое яблоко, залезала с ногами в кресло и начинала читать. Прочитав очередной Алисин пассаж, я замирала в раздумьях с набитым ртом; потом, опомнившись, всё-таки прожёвывала и глотала сочную яблочную мякоть.
Книжка была яркая, с картинками, крупными буквами и портретом автора в самом начале. Только мне было непонятно, как такой унылый, бесцветный, совсем не интересный человек мог написать такую потрясающую историю? Тогда я еще не знала, что между лицом и талантом не всегда можно поставить знак равенства...
Особенно я любила рассматривать иллюстрации. У заглавной героини было необыкновенной красоты голубое платье с пышным поясом-бантом, белые чулочки и блестящие темные ботиночки на стройных маленьких ножках. Но особенно меня восхищала причёска Алисочки - её длинные каштановые волосы с ровной чёлкой до бровей. Тайком от мамы я подолгу стояла у большого зеркала, придирчиво рассматривала себя и искала ну хоть какое-нибудь отдалённое сходство между собой и героиней любимой книжки. Не найдя его, я решилась на отчаянный шаг - в очередное мамино отсутствие, вооружившись большими портновскими ножницами, недрогнувшей рукой я сотворила себе чёлку. Конечно, немного коротковатую, немного кривоватую, но чёлку! Я ликовала, мне казалось, что этот сухарь Кэрролл написал Алису именно с меня. Но торжествовала я тогда недолго, ровно до маминого прихода. Алисы из меня не вышло. Мы были с ней слишком разные.
Посмеиваясь, я с удовольствием вспоминала эту историю, мне было искренне жаль эту маленькую школьницу с неровной чёлкой.
Эти прогулки, ночной морозный пейзаж, перемигивающиеся звёзды словно убеждали меня, что нынешняя ночь - это канун Рождества, Сочельник, и в доме, в самой большой комнате, меня ждёт высоченная ёлка, а под ней - заветный подарок в бархатной коробке с золотыми лентами, орехами и мандаринами.
Какое же это немыслимое чувство наполненности до краёв счастьем!
Наверно, именно тогда, в первый и последний раз, я была по-настоящему счастлива. Бездумно, просто так, по определению. Хотя бы уже тем, что не задумывалась о счастье, не пыталась его анализировать, поймать, спрятать внутрь себя в ту самую коробку, а потом доставать по большим праздникам и тайком наслаждаться, прикрыв глаза, так, как наслаждаются уже пустой коробочкой из-под любимых духов.
Ведь счастье, настоящее полновесное счастье невозможно талантливо описать или сыграть, потому что такие хрупкие притягивающие чувства доступны только таким же невесомым средствам передачи.
Подозреваю, что Фотограф догадывался о моих ночных кошачьих прогулках, но виду не подавал.
Проснувшись едва ли не после полудня, сонная и растрёпанная, я спускалась в столовую, где за широким столом, рассчитанным на добрую дюжину молодцов, уже сидел Фотограф:
- Что, Ариадна, не спалось? - улыбаясь, задавал он риторический вопрос.
- Да, что-то не могла долго заснуть.
- Проголодалась? - он подмигивал и делал такой полушутливый хозяйский жест рукой, мол, присоединяйся, гостья дорогая.
И тут начинался настоящий пир на весь мир. Конечно, продукты были самые простые - сливочное масло, мёд, сыр, сваренные всмятку яйца, свежий хлеб, купленный в деревенском магазине, - но они мне казались изысканными яствами с королевского стола. Толстяк Гаргантюа бы мне точно позавидовал.
Кофе Фотограф предпочитал варить самостоятельно.
С утра есть не хотелось, но глядя на накрытый стол, я чувствовала просыпающийся аппетит, сглатывала слюну и едва сдерживалась, чтобы не запустить палец в мед и облизать его.
Этот необыкновенный дар Фотографа улавливать и запечатлевать красоту сказывался и в сервировке стола.
Как-то с ловкостью фокусника он выудил откуда-то маленькую жестяную баночку красной икры. Открыв её, он принялся намазывать тонким слоем на еще теплый хлеб желтоватое сливочное масло.
- Чур, мне без масла!
- Масло смягчает вкус икры, ее солоноватый вкус в сочетании с хлебом не так изыскан, - Фотограф протянул мне небольшой хлебец с идеально распределенными по нему маслом и икрой, - попробуй и скажи мне, что это невкусно.
- Это божественно вкусно, мессир, - включилась я в игру.
И правда, таял во рту хлебец моментально.
А в другой раз он удивлял меня специальной подставкой для яиц и маленькой серебряной ложечкой или десертной тарелкой из кузнецовского фарфора с нарисованным на ней пасторальным сюжетом.
Я никак не могла отделаться от ощущения, что Фотограф каждую минуту выстраивает кадр, компонует предметы таким образом, чтобы они идеально сочетались друг с другом.
Цвет, свет, фактура, размер, фон - все было для него важно.
Янтарный, пахнущий до душноты майскими цветами тягучий мёд, желтый твердый сыр с дырочками и иногда попадающимися пластмассовыми тёмно-синими буквами, которые мне так нравилось вынимать и грызть в детстве, белый влажный адыгейский сыр, сливочное масло, идеально оттаявшее для того, чтобы его можно было размазывать маленьким ножом с волнистыми зазубринами, свежезаваренный чай в прозрачном стакане и плавно ложащимися на дно крупинками сахара...
Как же все это напоминало сочные натюрморты Коровина, Грабаря и Браза!
***
Обычно утром мы обходились чаем и бутербродами, а ужинать ездили в соседнюю деревню, бывшее армянское поселение, славящуюся многочисленными кафе и ресторанчиками, где за ничтожную плату посетитель мог получить свежайшую, только что сваренную "уху по-царски", присыпанную мелко рубленой зеленью или солянку, или совершенно гигантскую порцию тающих во рту бефстроганов.
Ох уж эти ресторанчики! Обставленные с явным безвкусием или несуразной роскошью, они, почему-то, не раздражали меня, а, напротив, умиляли. Милые девочки - доморощенные официантки, всячески старались угодить Варшавскому, предлагая то хлеб, нарезанный щедрыми кусками, то приправу, то соус, то новое дежурное блюдо.
Часов в восемь вечера приходили музыканты. Они не торопясь, снимали с инструментов чехлы, устанавливали микрофоны, настраивали звук.
"Добрый вечер, уважаемые дамы и господа! Мы рады приветствовать вас в нашем ресторане. Желаем вам приятного аппетита и отличного отдыха" - в слегка фонящий микрофон немолодой певец говорит слова приветствия и звучат первые аккорды старого шансона.