Аннотация: Много букв. Про философию. Дарвин, Геккель и т.д.
Г.Ф. Лавкрафт: Жизнь
С.Т. Джоши
по изданию NecronomiconPress, 1996
10. Циничный материалист (1919-1921 [I])
Отсутствие Сюзи в доме 598 по Энджелл-стрит имело двойственный эффект: казалось, временами у Лавкрафта все валилось из рук из-за "нервного перенапряжения"; временами его словно охватывал прилив необычной энергией - "Недавно я написал весь мартовский критический обзор [т.е. "Раздел публичной критики" за март 1919 г.] за один вечер, & этим утром способен писать письма, проведя всю ночь без сна". Через месяц, после того как Сюзи поступила в больницу, Лавкрафт пишет, что ее "общее физическое состояние чуть улучшилось, но это не касается нервов"; двумя месяцами позже кажется, что "Состояние моей матери остается настолько неизменным, что, боюсь, нынешние меры надо признать полупостоянными". До известной степени, такой поворот событий - особенно в свете постоянных заверений Лавкрафта (которые он сам, несомненно, получал от лечащих врачей Сюзи), что физической опасности для нее нет - мог быть положительным, поскольку он со всей определенностью убирал Сюзи хотя бы из повседневной жизни Лавкрафта.
Сейчас уже трудно сказать, что именно случилось с Сюзи - ее история болезни в больнице Батлера была в числе тех, что несколько десятилетий назад погибли в пожаре. Уинфилд Таунли Скотт, однако, сверялся с больничными записями, когда они еще существовали, и пересказывает их следующим образом:
Она страдала приступами психического и физического истощения. Эмоциональное напряжение часто заставляло ее рыдать. Говоря на обычном языке, она она была женщиной, котораясломалась.При врачебном опросеона подчеркивала свои экономические проблемы и говорила... как много сделала для "поэта высочайшего разбора"; им, разумеется, был ее сын. Психиатр в своей записи отмечает эдипов комплекс, "психосексуальный" контакт с сыном, но замечает, что воздействие этого комплексаобычно более важно для сына, чем для матери, и не углубляется в этот вопрос.
Предположительно, миссис Лавкрафт страдалаот "комплекса недостаточности". Он был вызван все более опасным состоянием ее финансов, осложненным тем фактом, что ни она, ни ее сын не имели работы. Как она ниобожала его, в ней могла бытьподсознательная критичность к Говарду - такому талантливому, но такомуэкономически бесполезному. Или, возможно, нет;возможно,она могла изменить его не больше, чем могла изменить себя, и потому, беспомощная и обезумевшая, она, в конце концов, сдалась.
Я полагаю, что второй абзац - интерпретация медицинских данных, сделанная самим Скоттом, а не врачом Сюзи. С первого взгляда бросается в глаза любопытное упоминание "психо-сексуального контакта"; но невозможно представить, чтобы два человека, которые столь явно разделяли тогдашнее строгое викторианское отношение к сексу, реально могли вступить в половые отношения. Кажется самым резонным расценивать болезнь Сюзи, как вызванную в первую очередь финансовыми проблемами: давайте вспомним, что на них двоих приходилось всего $7500 из наследства Уиппла плюс крохотная сумма выплат (обычно $37.08 дважды в год, в феврале и августе) за каменоломню в Провиденсе, Providence Crushed Stone and Sand Co., арендованную неким Марио де Магистрисом. Учитывая, что Лавкрафт в свои двадцать восемь лет по-прежнему не выказывал способности - или даже серьезной склонности - к экономической самостоятельности, страдания Сюзи легко понять.
Скотт добавляет еще одно интересное замечание:
[Лавкрафт] навещал мать в больнице, но никогда не входил в здание: она всегда встречала его снаружи, обычно в "гроте",и они вместе гуляли по лесу Батлеранад рекой. Другим пациентамона постоянно и с гордостью говорила о своем сыне, но они ни разу его не видели. И во время последнейболезни, когда она была прикована к постели, он,очевидно, ее не навещал.
Я не знаю, стоит ли делать из этого какие-то выводы: многие не любят заходить в больницы - особенно те, кто в детстве перенес столько же болезней как Лавкрафт - а земельный участок вокруг Батлера по сей дня прекрасно ухожен и очень приятен для прогулок. Возможно, не стоит сильно удивляться, что Лавкрафт не виделся с ней во время последней болезни - ее не считали опасной для жизни почти до самого конца.
Было, вероятно, неизбежным, что отсутствие Сюзи в доме 598 породило хотя бы возможность некоторого раскрепощения со стороны Лавкрафта, пусть даже связанного только с физической активностью. Видная фигура в мире любительской журналистики, теперь он все чаще приглашался на разные местные и общенациональные любительские мероприятия. Прошло некоторое время, прежде чем Лавкрафт реально решился покинуть дом; но, когда все-таки решился, тем самым положил решительный конец периоду своего "эксцентричного отшельничества". Кляйнер посетил его в Провиденсе в 1918 г., запечатлев это событие в стихах ("At Providence in 1918", "Консерватор", июль 1919). В октябре 1919 г. (о чем я подробнее расскажу в следующей главе) Лавкрафт в компании нескольких самиздатовцев отправляется в Бостон, чтобы послушать своего нового литературного кумира, лорда Дансени. Вечером 21 июня 1920 г. Эдвард Ф. Даас - человек, шесть лет назад приведший Лавкрафта в любительскую журналистику и тогдашний первый вице-президент ОАЛП - приезжает в Провиденс с двухдневным визитом. Летом и осенью того же года Лавкрафт совершает три самостоятельные поездки в Бостон на встречи самиздатовцев.
Первая встреча проходила в доме 20 на Уэбстер-стрит в бостонском пригороде Оллстон. Этот дом - где совместно проживали Уинифред Джексон, Лори Э. Сойер и Эдит Минитер - больше не существует, после того как весь квартал был снесен; но в то время он был основным местом встреч Хаб-Клаба [Hub Club]. Его члены решили, что, так как большинство из них не сможет побывать на общенациональном съезде НАЛП в Кливленде, то они устроят собственное собрание - которое, по-видимому, продолжалось почти две недели. Лавкрафт прибыл в понедельник, 4 июля, в компании Рейнхарта Кляйнера, который (вместе с представителями нью-йоркской делегации, включавшей Э. Дороти Мак-Лафлин и Джорджа Джулиана Хаутейна) накануне прибыл в Провиденс. Тогда в первый раз с 1901 г. Лавкрафт провел ночь не под крышей родного дома. Ночевать ему пришлось в доме Элис Хамлет (номер 109 по Гринбрайэр-стрит в Дорчестере). Но, прежде чем косо посмотреть на Лавкрафта, проведшего ночь наедине с юной леди, давайте прочтем отчет о съезде в "Epgephi" за сентябрь 1920 г.: он сдержанно сообщает нам, что "по его словам [Лавкрафта], он просто получил "тихую комнату"" и кров с ними подобающим образом делили Майкл Оскар Уайт и миссис Томпсон. На следующий день компания из Дорчестера вернулась в дом 20 на Уэбстер-стрит, чтобы возобновить участие в собрании, а ранним вечером Лавкрафт сел на обратный поезд.
Минитер (1869-1934) была, возможно, самой видной литературной фигурой среди собравшихся. В 1916 г. она опубликовала реалистичный роман "Our Natupski Neighbors", получивший хорошие рецензии, а ее короткие рассказы широко публиковались в обычных журналах. Но невзирая на профессиональный писательский успех, она была предана делу самиздата; она вступила в его ряды еще в 1883 г. и осталась в них до самой смерти. Ее верность, однако, принадлежала НАЛП, а не ОАЛП: она была официальным редактором НАЛП часть срока 1895-96 гг. и ее президентом в 1909-10 гг. В числе ее журналов были "Aftermath", как правило, выходивший после съездов и дававший живые отчеты о них, "The Varied Years" и "True Blue". Она также издала, как минимум, один номер журнала под названием "The Muffin Man" (апрель 1921 г.), который содержал ее тонкую пародию на Лавкрафта, "Фалько Оссифракус", под псевдонимом м-р Гудгил. Вероятно, это первая работа такого рода, и она по праву заслуживает некоторого внимания.
Этот короткий фельетон явно пародирует "Показания Рэндольфа Картера". Минитер удается высмеять и утрированную кладбищенскую атмосферу рассказа Лавкрафта ("Черепа и скрещенные кости лежали на переднем плане, тогда как крышки гробов, обрывки саванов и разбросанные там и сям мотыги, которые, как подсказал мне инстинкт, принадлежали могильщикам, довершали примечательную сцену"), и его подчас заумный слог ("С искренним сожалением вынужден просить вас улепетывать отсюда"), и даже над его привычкой латинизировать имена друзей ("изначально звался Джоном Смитом, но я всегда желал, чтобы мои друзья носили выбранные мною имена - и как можно более громоздкие"). Я уверен, что Лавкрафт отнесся к этой вещице с юмором: в своих воспоминаниях о Минитер (1934 г.) он отмечает ее "очень забавную пародию... хотя и не того свойства, что вызывает враждебность".
7 августа Минитер пригласила Лавкрафта на пикник Хаб-клаба. На него собрались преимущественно старые самиздатовцы, которые были активны задолго до начала столетия. Пока компания бродила по заповеднику Мидллсекс-Феллз, Минитер сплела Лавкрафту лавровый венок и настояла, чтобы он носил его на вечернем банкете в честь своего тройного лауреатства.
Третий визит Лавкрафта в Бостон начался 5 сентября. В полдень он прибыл в дом 20, Уэбстер-стрит, и внезапно встретил Мортона, которого не ожидал встретить на этом собрании: "Никогда прежде я не встречал столь глубоко эрудированного собеседника и был совершенно поражен сердечностью и дружелюбием, что оттеняли его необыкновенную образованность. Я мог лишь пожалеть о стесненных обстоятельствах, в которых мы с ним свиделись, ибо Мортон - тот, кто заслужил мою самую неограниченную симпатию". Определенно, вражде, вызванной "В миноре" Айзексона (той, которая породила неопубликованную поэму Лавкрафта "Айзексонио-Мортониада"), пришел конец. Позже, во время двухлетнего пребывания в Нью-Йорке у Лавкрафта будет достаточно оказий увидеться с Мортоном. После обеда Лавкрафт прочел свою лекцию, "Любительская журналистика: вероятные нужды и улучшения".
Несколькими месяцами раньше, в самом начале 1920 г., Лавкрафт встретил человека, который сыграет очень важную роль в его жизни: Френка Белкнапа Лонга-мл. (1901-1994). В то время Лонгу, уроженцу Нью-Йорка, не было и девятнадцати лет, и той осенью он поступит в Университет Нью-Йорка, чтобы изучать журналистику, два года спустя переведясь в Колумбийский университет. Его семья была довольно состоятельной - его отец был известным нью-йоркским дантистом - и проживала в комфортабельной квартире в Верхнем Вест-Сайде Манхеттена, в доме 823 на Вест Энд-авеню (здание не сохранилось). Чтение книг о стране Оз, Верна и Уэллса в детстве привило Лонгу интерес к фантастике, и он оттачивал свои таланты как в стихах, так и прозе. Он узнал о самиздате, когда выиграл приз журнала "The Boy's World" и получил приглашение вступить в ОАЛП; видимо, так и произошло где-то в конце 1919 г. В неподписанной статье "Работы Френка Белкнапа Лонга-мл." ("United Amateur", май 1924 г.) Лавкрафт заявляет, что первая работа Лонга, опубликованная в самиздате, "Цена доктора Уитлока" ("United Amateur", март 1920 г.), была "откровенно детской и примитивной историей"; действительно, это дико напыщенная и довольно нелепая история о безумном ученом. Следующая его работа, "The Eye above the Mantel" ("United Amateur", март 1921 г.), была, однако, совсем иным делом. В ней повествуется о конце человеческой расы и о "сверхлюдях", которые ей наследуют; и неудивительно, что она пленила Лавкрафта, который уже косвенно имел дело с этой темой в "Памяти". Лавкрафт также опубликовал в майском номере "United Amateur" 1922 г. "At the Home of Poe" Лонга - короткое стихотворение в прозе, посвященное коттеджу По в Фордхеме. А в своем собственном "Консерваторе" за июль 1923 г. он напечатал "Felis: поэма в прозе", изящный рассказик, посвященный домашнему коту. Как мог кошколюб, подобный Лавкрафту, устоять против подобного пассажа?
В один прекрасный день я утону вокеане кошек.Я пойду ко дну,душимый их объятиями,чувствуя их теплое дыхание на своем лице, вглядываясь в их огромные очи, слыша в своих ушахих мягкое мурлыканье.Я буду лениво скользить сквозь океаны шерсти, междумириадами когтей, хватаясь за бессчетные хвосты, пока не вручу своюбедную душу эгоистичному и ненасытному кошачьему богу.
Нетрудно понять, почему Лавкрафт почувствовал симпатию к Лонгу и увидел в нем своего рода дополнение к другому своему юному ученику, Альфреду Гальпину. Лонг мог не обладать ярким философским талантом Гальпина, но он был эстетом, писателем и поэтом; и как раз в то время фокус собственного творчества Лавкрафта сместился с эссеистики и сухой старомодной поэзии на weird fiction. Ранние стилизации Лонга под По, которые никоим образом не были заметно хуже работ Лавкрафта, несомненно, помогли последнему убедиться в потенциальной плодотворности взятого нового направления.
Разумеется, ни умственно, ни по темпераменту Лонг не был полной копией Лавкрафта. Эстетически ему ближе всего были итальянский Ренессанс и французская литература XIX века. Как свойственно пылкой юности, он был склонен переживать периоды страстного увлечения - изощренностью литературного авангарда, средневековым католичеством (хотя сам он был агностиком и, возможно, атеистом) и, несколькими годами позже, большевизмом. Лавкрафт взирал на эти внезапные смены интереса с довольно циничным изумлением, но не оставался к ним равнодушен; как минимум, они привели к продолжительным письменным спорам, которые помогли Лавкрафту прояснить собственные эстетические, философские и политические воззрения. Вполне вероятно, что Лонг помог дать толчок существенному сдвигу в эстетических взглядах Лавкрафта.
Но пока связующим звеном между ними двоими была weird fiction, и Лонг станет привилегированным первым читателем рукописей многих рассказов Лавкрафта. Ни один из них не знал, что их дружба продлится еще целых семнадцать лет.
К концу 1919 г. Лавкрафт и Кляйнер вступили в беспорядочную дискуссию о женщинах, любви и сексе. Кляйнер, несомненно, всегда был отзывчив к соблазнам прекрасного пола, и Лавкрафт взирал на его многочисленные увлечения со смесью легкого удивления, насмешки и, возможно, отчасти высокомерного презрения. В одном письме он замечает:
Разумеется, с амурным феноменом я знаком исключительно по поверхностному чтению.Я всегда полагал, что имярек ждет, пока не повстречает некую нимфу, которая покажется ему радикально разнящей от прочих представительниц своего полаи без которой он, судя по ощущениям, не сможет дальше жить.Далее,воображал я, он примется деловито осаждать ее сердце, не отступая, покалибоне завоюет ее навеки, либо не будет сражен отказом.
В вопросе секса Лавкрафт был равным образом безаппеляционен: "Эротизм принадлежит к инстинктам низшего разбора и скорее звериное, нежели возвышенно человеческое качество. ...Примитивный дикарь или обезьяна рыщут по родному лесу в поисках самки; благородный Ариец должен поднять свой взор к иным мирам и задуматься о своем месте в бесконечности!!" Можно заподозрить, что двойной восклицательный знак, плюс весьма напыщенный тон всего пассажа, указывает на самопародию. Но Лавкрафт продолжает:
К романам и влюбленностям я никогда не питал ни малейшего интереса;тогда как небеса с их повестью о безднах былого и грядущего и великолепным убранством из вечно кружащихся миров всегда очаровывали меня.И, говоря по правде, разве этоне естественно для аналитического ума?Что есть прекрасная нимфа?Углерод, водород, азот,пара щепоток фосфора и прочих элементов - и быстрый распад. Но что есть космос?Что есть тайна времени, пространства и того, что лежит за временем и пространством?
Что ж, похоже, все ясно. Но действительно ли Лавкрафт не был знаком с "амурным феноменом"? и "никогда не питал ни малейшего интереса" к романтичным отношениям? Возможно, есть небольшая причина сомневаться в этом; и она связана с особой, которая время от времени упоминалась в нескольких последних главах, - с Уинифред Виржинией Джексон (1876-1959). Согласно исследованию, проведенному Джорджем Т. Ветцелем и Р. Аленом Эвертсом, в 1915 г. Джексон вышла замуж за чернокожего Гораса Джордана; в то время она проживала в доме 57 на Мортон-стрит в пригороде Бостона (Массачусетс), Ньютон-сентр. Ветцель и Эвертс полагают, что она развелась в начале 1919 г., хотя и продолжала числиться в списке членов ОАЛП под фамилией мужа до сентября 1921 г. В январе 1920 г. она, вместе с двумя подругами по самиздату, живет в доме 20 по Уэбстер-стрит в Оллстоне.
Джексон присоединилась к ОАЛП в октябре 1915 г., и вскоре после того Лавкрафт, видимо, познакомился с ней (по крайней мере, с помощью переписки), так как несколько номеров "Консерватора" за 1916 г. уже содержат ее стихи. Как я уже отмечал, стихотворение Лавкрафта "Неведомое" появляется в этом журнале под псевдонимом Джексон, "Элизабет Беркли"; ситуация повторится в мае 1917 г., когда "Поборник мира" появится в "Tryout" под тем же псевдонимом.
Джексон и Лавкрафт, похоже, проделали в самиздате немало совместной работы. Самостоятельно она выпустила только один номер любительского журнала "Eurus" (февраль 1918 г.), где было опубликовано стихотворение Лавкрафта в честь восемьдесят седьмого дня рождения Джонатана И. Хоуга; как президент Объединенного Женского Пресс-Клуба Массачусетса, она помогла выпустить единственный номер "The Bonnet" (июнь 1919 г.). Они с Лавкрафтом (и еще несколькими коллегами) отредактировали и издали три номера "The United Co-operative" (1918-21); она же была помощником редактора "The Silver Clarion" в то время, когда Лавкрафт уделял этому журналу определенное внимание. Джексон была вторым вице-президентом ОАЛП три срока подряд (1917-20), пока Лавкрафт был президентом (1917-18) и председателем отдела публичной критики (1918-19).
Затем, разумеется, идут два рассказа, написанных Джексон и Лавкрафтом в соавторстве. Один, "Зеленый луг" (1918/19), уже упоминался. Другой, "Хаос наступающий" (1920/21), аналогичным образом основан на сне Джексон и аналогичным образом бессодержателен; он был опубликован "The United Co-operative" в апреле 1921 г. Это все заставляет предположить, что между ними велась активная переписка, однако сохранилось лишь пять писем Лавкрафта за период 1920-21 гг., и все они известны только в копиях, сделанных Р. Х. Барлоу; насколько мне известно, письма Джексон к Лавкрафту не сохранились.
Ничто из этого не наводит на мысль, что Лавкрафт и Джексон были чем-то иным, нежели иногда работавшими вместе коллегами - если бы не некоторые замечания, сделанные Уилламеттой Кеффер, чуть позднее участвовашей в самиздате, Джорджу Т. Ветцелю в 1950-х гг. Согласно Ветцелю, Кеффер сообщила ему, что (и здесь Ветцель пересказывает письмо Кеффер) "все в Любительской Журналистике думали, что Лавкрафт женится на Уинифред Джексон"; Кеффер лично заявила Ветцелю, что "Давний член НАЛП, который знал и ГФЛ, и Уинифред Виржинию и встречался с ними, говорил мне о `романе'".
Из этого сложно делать какие-то выводы. Лавкрафт должен был лично встретиться с Джексон не позднее, чем летом 1920 г., так как тогда она жила в доме 20 на Уэбстер-стрит в Оллстоне, где Лавкрафт останавливался, как минимум, дважды, но, как ни странно, он ни разу не упоминает ее ни в одном из своих рассказов о поездках в Оллстон. Да, он пишет хвалебную статью "Уинифред Виржиния Джексон: `Иная' поэтесса" для "United Amateur" за март 1921 г.; а на Рождество 1920 г. после получения ее фотокарточки (предположительно, в качестве рождественского подарка) сочиняет элегантное стихотворение "На получение Портрета миссис Беркли, Поэтессы".
Джексон действительно была очень привлекательной женщиной, и тот факт, что она была четырнадцатью годами старше Лавкрафта, необязательно мог воспрепятствовать роману между ними. Но следует привести еще один факт: хотя и разведенная, Джексон (согласно Ветцелю и Эвертсу) в то время имела связь со знаменитым черным поэтом и критиком Уильямом Стенли Брейзвэйтом (1878-1962), и она продолжалась много лет. Знал ли об этом Лавкрафт? Мне трудно в это поверить, учитывая его чрезвычайно строгие взгляды на необходимость придерживаться "цветной линии", запрещая любого рода сексуальные контакты между белыми и чернокожими; знай он об этом, он бы немедленно разорвал общение с Джексон - даже как с коллегой. Он даже мог не знать, что Хорас Джордан был чернокожим. Лавкрафт, конечно, знал о Брейзвэйте, к тому времени уже ставшем самым известным черным критиком в стране; Лавкрафт будет какое-то время переписываться с ним в 1930 г. Литературный редактор влиятельной газеты "Boston Transcript" и редактор ежегодной "Антологии журнальных стихов" (1913-29), Брейзвэйт занимал видное положение в тогдашней американской поэзии. Лавкрафт мельком упоминает, что стихи Джексон печатались в "Boston Transcript"; ее стихотворения также были перепечатаны в нескольких антологиях Брейзвэйта. Было бы, однако, несправедливо считать, что Брейзвэйт таким образом угождал своей любовнице, поскольку многие из ее стихов весьма неплохи - и, в целом, лучше, чем ранние стихотворения Лавкрафта.
Есть еще два документальных момента, связанных с предположительным романом Лавкрафта и Джексон. Недатированная фотография, сделанная Лавкрафтом (вероятно, в 1921 г.) - Джексон на берегу моря (вероятно, в Массачусетсе); и слова, сказанные женой Лавкрафта, Соней Грин, Р. Алену Эвертсу в 1967 г.: "Я украла ГФЛ у Уинифред Джексон". Как это произошло, будет темой другой главы; однако, похоже, что этот роман, если его вообще можно так назвать, был очень вялотекущим для обоих участников. Нет свидетельств того, что Джексон хоть раз навещала Лавкрафта в Провиденсе - как это часто делала Соня, при этом живя намного дальше (в Бруклине); а после того, как Соня "украла" Лавкрафта, мы почти не слышим о Уинифред ни от него, ни вообще в любительской прессе. Она издала всего две книги стихов, "Проселки: повести из Мэна, лирика" (1927) и "Избранные стихи" (совместно с майором Ральфом Темплом Джексоном) (1944).
Между тем, путешествия Лавкрафта не закончились. В первые месяцы 1921 г. состоялись еще две поездки в Бостон; обе - опять на собрания самиздатовцев. 22 февраля в Квинси-Хаус проходила Бостонская конференция Журналистов-любителей. На полуденном заседании Лавкрафт раздал листок на порученную тему, сочиненный накануне - "Что мы с Любительской Журналистикой сделали друг для друга". Ранее уже я упоминал выгоды, которые по утверждению (правильному) Лавкрафта проистекали от занятий любительской журналистикой: встречи с новыми людьми, дающие новый взгляд на жизнь, и возможность представить свои работы благодарной аудитории. Лавкрафта также проницательно, хотя и предсказуемо скромно, отметил собственные заслуги в деле самиздата: посредством официальных бюро публичной и частной критики он стал инициатором нового резкого, но конструктивного стиля критики; с 1915 по 1919 г. он выпускал собственную газету "Консерватор", пусть даже "обстоятельства вынудили меня приостановить ее выпуск" (тот ненадолго возобновится в 1923 г.); он неоднократно сотрудничал с другими изданиями; и нес "свою долю административной рутины, как официальной, так и неофициальной". В целом, это красноречивое выступление, полное меткого самоанализа.
После банкета Лавкрафт должен был дать заранее приготовленную речь на определенную тему - "Лучший поэт". По его словам, он не читал ее слово в слово с листка, а сделал ряд импровизированных отступлений, которые "вызвали прямо-таки громовые аплодисменты". Лавкрафт не уточняет содержание этой речи, но именно она вполне могла быть позднее, в марте 1921 г. опубликована "United Amateur" как статья "Уинифред Виржиния Джексон: `Иная' поэтесса". Это, однако, всего лишь гипотеза.
Позже Лавкрафт поучаствовал в нескольких дискуссиях - главным образом, с У. Полом Куком и Джорджем Джулианом Хаутейном - но отклонил предложение спеть, хотя, скорее всего, проделал это на прошлом собрании в сентябре 1920 г. Так что дни Лавкрафта как лирического тенора еще отнюдь не прошли!
Месяцем позже Лавкрафт снова приехал в Бостон на собрание в честь дня св. Патрика, 17 марта. Оно происходило в доме 20 по Уэбстер-стрит. Собравшиеся кружком сидели в гостиной и по очереди декламировали свои произведения. Лавкрафт на сей раз прочел рассказ "Лунное болото", специально написанный для этого случая; он сорвал продолжительные аплодисменты, но не выиграл приз.
Лавкрафт был на собрании единственным иногородним гостем и вынужден был остаться на ночь; так что разговоры затянулись за полночь. Он не ложился до 1.30 часов ночи, болтая с Уинифред Джексон и Эдит Минитер, затем отправился в гостевую комнату. Следующий день (пятница, 18-ое) был проведен преимущественно в разных беседах и в играх Лавкрафта с домашним котом по имени Том. Обычно робкий, котик позволил Лавкрафту взять себя на руки и, мурлыкая, сидел у него на коленях.
Лавкрафт планировал еще одну поездку в начале июня - на этот раз в Нью-Гемпшир, чтобы повидаться с Миртой Элис Литтл из Хэмпстеда, что неподалеку от Вествилля (сразу за границей с Массачусетсом, в нескольких милях северней Хаверхилла). Неизвестно, как Лавкрафт познакомился с мисс Литтл; она была участником самиздата, по меньшей мере, с сентября 1920 г. и могла быть другом Чарльза У. ("Tryout") Смита из Хаверхилла, с которым Лавкрафт был знаком (по крайней мере, по переписке) с 1917 года. Лавкрафт сообщает, что Литтл была бывшей преподавательницей колледжа, которая решила стать профессиональным писателем. Невзирая на продолжительность запланированного путешествия, он собирался остаться всего на одну ночь, так как на второй день своего двухдневного пребывания в Бостоне (июль 1920 г. и март 1921 г.) неизменно чувствовал себя очень усталым. Таким образом, он собирался посетить Литтл 8 июня, остаться на ночь, а затем двинуться в Бостон, чтобы 9-го числа поприсутствовать на бостонском собрании Хаб-Клаба. Нью-Гемпшир стал бы всего четвертым штатом, куда ступила бы его нога; другими были Род-Айленд и Массачусетс в 1890 г. и Коннектикут в 1903 г. (об этом визите мы ничего не знаем). Однако единственное сохранившееся письмо Лавкрафта к Литтл (от 17 мая 1921 г.) оказалось написано всего за неделю до самого травматичного события во всей его прошедшей жизни: смерти его матери 24 мая. Как это произошло и как справился с этим Лавкрафт, будет рассказано в следующей главе.
В "Исповеди Неверующего" Лавкрафт говорит о том, что послевоенный период привел к кристаллизации его философских воззрений:
Мирная Конференция, Фридрих Ницше, Сэмуэл Батлер (современный), Г. Л.Менкен и прочиевлияния развили во мне цинизм; качество, которое все усиливается по мере того, какпришествие зрелого возраста избавляет от слепой предвзятости, с которой юность цепляется за пресную "с миром все в порядке"иллюзию из чистогохотения, чтоб так оно и было.
Эти "влияния" явно разнородны и, похоже, в первую очередь затронули этическую, политическую и социальную философию Лавкрафта. Чего здесь не упомянуто, так это двух произведений, которые, похоже, сильнее всего повлияли на его тогдашнюю метафизику - "Мировые загадки" Эрнста Геккеля (1899; английский перевод 1900 г.) и "Современная наука и материализм" Хью Эллиота (1919). Никоим образом не стоит говорить, что только эти две книги сформировали метафизику Лавкрафта, которая во многих важных деталях может быть прослежена до досократиков, Эпикура и науки XIX века; однако эти книги (очевидно, прочитанные в 1918-19 гг.) помогли придать его идеям направление, которое сохранялось последующие несколько лет, пока новые влияния не заставят его значительно изменить свои воззрения.
Нельзя сказать, что главными авторитами в метафизике Лавкрафт избрал особенно видные фигуры. Эрнст Геккель (1834-1919), действительно, был весьма выдающимся биологом, зоологом и антропологом и вместе с Томасом Генри Хаксли - одним из основных поборников теории эволюции Дарвина. Лавкрафт также прочел его "Антропогению" (1903; перевод "Anthropogenie", 1874). "Мировые загадки" (перевод "Die Weltrathsel") суммируют представления XIX века о биологии и физике, однако биологическая часть намного основательней физической, которая всего полдесятилетия спустя оказалась во многом перечеркнута теорией Эйнштейна. Геккель - возможно, оправданно - больше не почитается, как философ. Английский писатель Хью Эллиот (1881-1930), как философ, никогда не оценивался высоко, поскольку был простым популяризатором, а не пионером в какой-то области; им написано еще несколько книг, среди которых "Современная наука и иллюзии профессора Бергсона" (1912) и "Герберт Спенсер" (1917). Я не нахожу никаких свидетельств того, что Лавкрафт какие-то его работы за исключением "Современной науки и материализма", однако эта книга достаточно талантливо излагала теорию чистого материализма, чтобы дать ясное представление о ней.
Эллиот описывает три главных принципа механического материализма:
1. Единообразие закона.
2. Отрицание телеологии.
3. Отрицание любой формы бытия помимо тех, что рассматриваются физикой и химией, то есть, иного бытия, которое имеет некие явные материальные характеристики и качества.
Лавкрафт поддерживал эти положения до конца своей жизни, считая, что даже революционные открытия теории относительности и квантовой теории фундаментально им не противоречат. Давайте рассмотрим каждый из этих принципов подробнее.
1) Единообразие закона означает, что последовательность причины и следствия - едина для всей вселенной, от мельчайшей субатомной частицы до громадного квазара или туманности. Это "механическая" часть механического материализма - вселенная есть механизм, который работает по неприложным законам Природы. Нам нет необходимости знать все эти законы (в действительности, согласно большинству материалистов, для нас это вряд ли возможно), однако это возможно теоретически. Однако Эллиот и многие другие материалисты XIX века игнорировали - или, скорее, осторожно обходили молчанием - то, что единообразие закона - не физический факт, но (как первым предположил Юм) заключение из всего накопленного массива данных физики. До появления квантовой физики подлинные нарушения причинности никогда не наблюдались, а физика, химия и биология с все усиливающейся доскональностью объясняли чисто механическую деятельность всего бытия. Даже после квантовой теории до известной степени возможно "сохранить причинность".
2) Отрицание телеологии главным образом касается отрицания идеи космоса, в целомпрогрессирующего в неком направлении, а особенно, как в религиозной метафизике, - под управлением некого божества. В более узком смысле - что человеческая раса эволюционирует к некому (предположительно, лучшему) состоянию бытия - это не есть чисто метафизическая концепция, даже при внешней религиозности, поскольку она может включать в себя этические и политические соображения; однако, преподносимая большинством религиозных и квази-религиозных мыслителей, эта идея касается божественного направления человечества к более высокому духовному состоянию.
3) Формулировка Эллиотом этого принципа немного неудачна, так как верующие и спиритуалисты декларируют существование "иного бытия", которое не имеет "явных материальных характеристик" - т. е., души или духа. Тем не менее, отрицание души - или иной формы нематериального существования - действительно важнейший принцип и определяющее свойство материализма. Можно отрицать первые два принципа Эллиота (большинство современных физиков - по крайней мере, в теории, - отказались от первого, а некоторые философы XVIII века не признавали второй, провозглашая способность человеческой расы к усовершенствованию) и все равно оставаться материалистом; однако третий отвергать нельзя.
Как философия, механический материализм, разумеется, восходит к досократикам, особенно к Левкиппу и Демокриту, сооснователям атомизма и сильным приверженцам детерминизма. Эпикур следовал метафизике Демокрита, но отвергал его этику - по крайней мере, тем, что постулировал свободу воли, для которой теоретически не оставалось места при жестком следовании принципу "единообразия закона". Римский поэт Лукреций всего лишь изложил философию Эпикура в стихах, хотя и проделал это с потрясающим талантом, и таким образом ознакомил с учением Эпикура мир Римской империи, а, в итоге, и Ренессанса. Лавкрафт показывает глубокое знакомство с трудами этих древних мыслителей, хотя до сих пор неясно, откуда он получил эту информацию. Он определенно читал Лукреция на латыни, но вряд ли отрывки из Демокрита или Эпикура на греческом, поскольку местами они сложны для понимания, а Лавкрафт, вероятно, недостаточно знал греческий язык для подобной задачи.
Значительный прогресс материализма как философского учения в XVII (Гоббс), XVIII (Гельвеций, Ламетри, Гольбах) и XIX веках отчасти был связан с переоткрытием античных материалистов и, что куда более важно, с ускоряющимся научным прогрессом. Однако то, что Лавкрафт находился под заметным влиянием философии XVIII века, - миф. Хотя на него сильно повлияла тогдашняя (английская) литература, он явно был мало знаком с великими мыслителями того века - даже с philosophes, которых он находил близкими по духу. Он склонен бросаться именами - "Ламетри, Дидро, Гельвеций, Юм & дюжины других... в крайне рациональном 18-м столетии", но ничем не показывает, что он действительно всерьез изучал этих философов. На самом деле главные мыслители, повлиявшие на Лавкрафта, - все принадлежат XIX веку: Дарвин, Хаксли, Геккель и другие, чьи новаторские работы по биологии, химии и физике методично переводил все больше и больше явлений в область исследованного и естественного. Здесь нечего критиковать - Лавкрафт, как творческий работник, был не обязан обладать энциклопедическими знаниями по истории философии, а его "наставники" были, в целом, достаточно авторитетны, чтобы стать желанным образцом для развития избранного Лавкрафтом типа мировоззрения.
Но давайте вернемся к трем принципам Эллиота и посмотрим, как относился к ним Лавкрафт. Первый - единообразие закона - ко дням Лавкрафта стал настолько аксиоматичен для науки, что Лавкрафт воспринял его как нечто самой собой разумеющее; в действительности, из-за того, что он так уверенно его принял - и сделал основанием не только для своей метафизики, но в определенной степени и для своей этики и даже эстетики - у него возникли такие проблемы с восприятием квантовой теории. Тем не менее, он все-таки принимал идею Эллиота, что человеческие существа никогда не смогут познать все "законы" Природы по причине непреодолимой ограниченности своего разума. Эллиот провокационно писал:
Давайте для начала спросим,почемувсе прошлые попытки разрешить первичные загадки потерпели неудачу, и почемуони неминуемо будут терпеть неудачу. В первую очередь, благодарить надо тот факт, что все знания основаны на чувственных ощущениях и, следовательноне могутвыйти за рамки того, что воспринимается органами чувств. У человека есть всего пять или шесть разновидностей чувств, и все они основаны на одномизначальном чувстве осязания...Теперь, если представить, что нам посчастливилось иметь тысячи чувств вместо пяти, станет ясно, что наша концепция Вселеннойпредельно отличалась бы отсуществующей сейчас. Нельзя предположить, что Вселенная имеет всего пять характеристик, поскольку у нас всего пять чувств.Напротив, мы должны признать, что число ее характеристик, возможно, бесконечно, и что, чем больше чувств мы имеем, тем полнее ее познаем. (2-3)
К этой удивительной концепции я вернусь позже; она крайне будоражила воображение Лавкрафта, а самого Эллиота заставила с необычным цинизмом написать: "Все наши достижения подобны следам мыши-полевки на склоне горы" (27). В любом случае Лавкрафт эхом вторит Эллиоту, когда в эссе 1921 г. "В защиту Дагона" заявляет: "Человеку с его нынешним сенсорном и интеллектуальном аппаратом, видимо, невозможно получить знание выше определенного предела". На первый взгляд здесь оставлена открытой возможность будущего усовершенствования человеческого сенсорного и интеллектуального аппарата, однако Лавкрафт, вероятно, ничего такого не подразумевал; в любом случае, эпистемология была слабейшей частью его философии - возможно, потому что он не уделял ей особого внимания или не считал, что она нуждается в специальном внимании.
Наибольший пыл Лавкрафта вызывал второй принцип Элиота - отрицание телеологии. Его мировоззрение, порожденное занятиями астрономией, сводило всю историю человеческой расы к ничтожной наносекунде в царстве бесконечного пространства и времени; и любое предположение - неважно, метафизическое или этическое - что человечество, предположительно, может иметь некуюкосмическую(как противоположность локальной) важность, заставляла его давать оппонентам отпор со всей доступной риторической силой. Одной из теорий, к которой он прибегал в своей борьбе против телеологии, было Вечное Возвращение Ницше - согласно которой, учитывая бесконечность пространства, времени и материи, все существа и события во вселенной обречены повторяться бессчетное число раз. Подобно Лавкрафту, Ницше использовал этот аргумент в споре с религиозными концепциями вселенной, как сотворенной божеством ради существования человеческой расы. Однако постепенно Лавкрафт был вынужден отступить от идеи вечного возвращения и сменить ее на более научно обоснованную идею энтропии - постепенной деградации всей энергии космоса до состояния теплового излучения. Здесь он следовал Эллиоту, а не Геккелю, который отрицал энтропию, поскольку был настолько предан концепции вечного космоса, что не мог представить себе время, когда вся материя, возможно, исчезнет. На это Эллиот возражал:
Если преобразования материи и энергииполностью обратимы, с равной возможностью происходя в любом направлении, тогда Вселенную можно расценивать, как неизменно бытующую в состоянии, более или менее близком к нынешнему... [Но] преобразования непроисходят одинаково легко в любом направлении; они со всей определенностью склоннык тому, что можноназвать вырождением материи и энергии.Вселенная стремится вниз; и - по крайней мере,теоретически - можно представить то время, когда она окончательно окажется внизу, став неподвижной и "безжизненной". (61)
Мы увидим, что эта идея некоторым образом отразится в тех рассказах Лавкрафта, где он живописует финальное остывание солнца и исчезновение всякой жизни на этой планете и по всей солнечной системе. Нет полной уверенности, что Лавкрафт на самом деле принимал идею энтропии; для этого он тоже был чересчур предан идее вечности и безграничности вселенной (эти концепции позволяли ему высмеивать раздутое самомнение человечества) - вот почему он идея Эйнштейна о кривизне пространства вызывала у него определенную неловкость.
Другое, чем Лавкрафт отличался от Геккеля, - тем, что последний придает очень здравой идее - теории эволюции Дарвина - космические масштабы. Подобно Лавкрафту, Геккель находит в Дарвине мощное оружие против земной телеологии:
Дарвин первым указал, что "борьба за жизнь" - бессознательный регулятор, которыйконтролирует взаимную работу наследственности и адаптациив деле постепенного преобразования видов;это великое "селективное божество", которое, посредством одного "естественного отбора", без предварительного замысла,творит новые формы, подобно тому, как селекционер с определенным умыслом творит новые породы посредством "искусственного отбора". Он дает нам решение великой философской проблемы: "Как могут целевые приспособления быть порождены чисто механическими процессами, беззамысла?"...Таким образом, мы избавляемся от трансцендентного "замысла"телеологической философии, который был величайшим препятствиемросту рациональноймонистической концепции природы.
Это опровержение религиозного "аргумента от замысла" - идеи, что живые существа настолько хорошо приспособлены к условиям своего обитания, что они должны были быть созданы богом - предвосхищало еще "Кандида" Вольтера; уже эпикурианцы значимо указывали на несовершенство мира в противовес этой концепции. Хотя научное обоснование должно было подождать появления Дарвина. Но далее Гекель делает широкое предположение, что принцип эволюции неотъемлем для космоса в целом: "Действительно, были философы, что тысячи лет назад говорили об эволюции вещей; но признание того, что подобный закон господствует над вселенной и что мир - ничто иное, как вечная `эволюция вещества', - плод девятнадцатого столетия" (4). Забавно, что Лавкрафт по сути опровергает этот аргумент, когда в эссе "В защиту Дагона" нападает на мистера Уикендена, который выдвинул религиозный аргумент почти аналогичного содержания:
[Уикенден] видит процесс эволюции в виде действия в один особый космический момент в одной особой точке пространства; и одновременно необоснованно допускает, что весь космосстабильно развиваетсяв одном направлении к четкой цели.Более того, он чувствует, чтоэто все должно что-то значить - он называет это вопросом "героизма и благородства"!Так что когда ему показывают, что жизнь в нашем мире (относительно) скоро закончится по причине остывания солнца; что пространство полноподобных погибших миров; что человеческая жизнь и сама солнечная система - полные новички в бесконечном космосе;и что все указывает на постепенную деградацию и материи, и энергии, которая, в конечном итоге, сведет на нет результаты эволюциив любомуголке пространства; когдапоказывают все эти вещи, мистер Уикенден отшатывается... и кричит, чтоэто нонсенс - что такого просто не может быть! Но как же актуальная вероятность, не зависящая от тщетных желаний человека?Если мы не можем доказать, что вселенная ничего не значит, как мы сможем доказать, что она значит что-то - какое у нас правопридумывать некую цель при полнейшем отсутствии реальных доказательств?
Третий принцип Эллиота - отрицание души - поддерживался Лавкрафтом едва ли менее решительно. Именно здесь Эллиот, Геккель и Лавкрафт (и, к слову сказать, Ницше) полностью единодушны. В "Мировых загадках" (204-5) Геккель, чтобы опровергнуть идею нематериальной души, приводит шестиэтапный довод с использованием психологических, гистологических, эмпирических, патологических, онтологических и филогенетических доказательств. В эссе "В защиту Дагона" Лавкрафт следует доводам Геккеля:
В ответ тем, кто утверждает, что у людей есть "души", тогда как у зверей их нет, можно спросить,... так как же эволюционирующийорганизм начал обретать "душу", после того как пересек границу,отделяющую развитую обезьяну от примитивного человека?Довольно трудно поверить в "душу", когда нет ни грамма свидетельств ее существования; когда вся физическая жизнь человека во всем аналогична жизни других животных - предположительно, "бездушных".Но все это так несерьезно. Когда мы изучаем онтогению и филогению, мы обнаруживаем, чточеловек, как индивидуум и раса,развился из одноклеточногосостояния...Это развитие происходитв индивидекак пренатально, так и постнатальнои может быть отслежено с высокой точностью. Едва ли менее точно мы можем отследить ее для всего вида с помощью сравнительной анатомии и биологии.
Ясно, что Лавкрафт в этом вопросе сильно доверяет теории эволюции. Точно неизвестно, читал ли Лавкрафт в действительности Дарвина: его книг не найдено в библиотеке Лавкрафта (но в то же время не найдено и кни г Эллиота, Геккеля или Ницше), и хотя Лавкрафт в эссе "В защиту Дагона" упоминает "Происхождение видов" и "Происхождение человека", я не ощущаю в нем подлинного знакомства с этими работами. По всей вероятности теорию эволюции он впитал главным образом из работ Томаса Генри Хаксли и Геккеля.
Интересно отметить, что и Эллиот, и Геккель до некоторой степени разделяли с Лавкрафтом чувство космической незначительности человечества. Геккель клеймил как "антропизм" ложную идею, что человеческая раса имеет некое космическое значение:
Этим термином я именую "ту могущественную и повсеместно распространенную группу ложных идей, которые ставят человеческий организм выше всей остальной природы и представляют егопредопределенным финалом органического творения - существом, в принципе обособленным от него, богоподобным существом". (11; Геккель цитирует одну из своих ранних работ).
Эллиот не менее откровенен:
Как дикарь считает, что вся Вселенная специально сотворена ради него или его племени;как более цивилизованный человек, что Вселеннаяспециально подчинена человеческой расе; точно так же и в наиболеезаумных проблемах философии наши доводы склонны быть искажены примесью субъективного элементатаким образом, что мывычитываемвовне человеческие интересы и эгоцентричныепривычки, которые порождены нашими собственными умами. (167)
Этот абзац примечателен тем, что Лавкрафт предвосхитил его в 1916 г.: "Наша философия ребячливо субъективна - мы воображаем, что благополучие нашей расы есть высшее соображение, тогда как на самом деле само существование этой расы может быть препятствием к предначертанному пути всей бесконечности совокупных вселенных!" Неудивительно, что книга Эллиота на него такое влияние: Лавкрафт легко мог представить, что он сам ее написал.
Лавкрафт видел этот "антропизм" во всей его красе в большинстве религиозных концепций вселенной. В 1918 году он разносит его в споре с Морисом У. Мо:
Что я есть? Какова природа окружающей меня энергиии как она на меня воздействует?До сих пор я не видел ничего, что могло бы подать мне идею, что космическая сила есть проявление разума и будет подобна моему собственному разуму, только бесконечно увеличенному; могущественное и целеустремленное сознание, которое лично и непосредственно имеет дело с жалкими обитателями грязного пятнышка на заднем дворе микроскопическойвселенной,которое избрало этот мерзкий нарост местом, куда был послан его единождырожденный Сын, чья миссия - искупить грехи тех проклятых вшей-обитателей грязного пятнышка, которых мы зовем людьми -ба!Простите, но "ба!" Даже несколько раз "ба!", но из вежливости я произнесувсего одно.Но все это настолько глупо. Я не могу не возражать противфилософии, которая попытается скормить мне этудрянь.
Честно говоря, в этом пассаже не так уж много реальных рассуждений, и Лавкрафт это сознавал; и, разумеется, он с умыслом сдобрил свою оценку всевозможной пейоративной лексикой ("жалкие обитатели", "мерзкий нарост" и т.д.) Если из этого и можно извлечь некий аргумент, то это аргумент от вероятности, так как Лавкрафт прекрасно знал, что не существует способа доказать отрицательную пропозицию (т.е. пропозицию, что Бога нет). Здесь стоит процитировать куда более позднее письмо, поскольку его философский смысл в основе тот же самый:
Я определенно не вижу инойразумнойпозициипомимо той, что проистекает из полного скептицизма, сдобренного склонностью к тому, что существующие свидетельства делают наиболее вероятным.Все, что я хочу сказать - по-моему, чертовски маловероятно, чтобысуществовало нечто вроде единой космической воли, духовного мира или вечного бытия для личности.Из всех предположений, которые можно сделать о вселенной, они наиболее несообразные и голословны, а я недостаточнопедантичен, чтобы притворяться, что не расцениваю их как отъявленный и никчемный бред лунатиков. Теоретически я агностик,но вплоть до появления рациональных доказательствменя следуетклассифицировать, условно ифактически, как атеиста.Шансы на истинностьтеизма для меня столь микроскопичны,что я бы был педантом и лицемером, назови я себя иначе.
Одним из мощнейших оружий, которые Лавкрафт обрел в своей битве против религиозной метафизики (и, к слову сказать, этики), была антропология. Антропологическая мысль конца XIX столетия давала столь убедительный для Лавкрафта отчет о природном происхождении религиозных верований, что не требовалось более объяснить их цепкую власть над умами человеческих существ. В эссе "В защиту Дагона" он пишет: "Объяснение `духовных' переживаний на самом деле наиболее важный из всех материалистических доводов; так как это объяснение не только чрезвычайно убедительно, но и адекватно показывает, что человек никак не мог бы развиться, не приобретя подобных ложных представлений". Данная концепция обстоятельно развивается в его эссе "Идеализм и материализм - размышление", которое было опубликовано в номере "National Amateur", датируемом июлем 1919 года. Это, однако, не означает, что эссе было написано именно тогда или ранее - поскольку выход этого номера (напечатанного У. Полом Куком) задержался на два года и, похоже, был выпущен вскоре после выборов в НАЛП (лето 1921 г.). В любом случае эссе Лавкрафта - своего рода осовремененная "естественная история религии":
Поскольку для неискушенного уманевероятнаконцепция безличногодействия, каждый природный феномен былснабжен целью и личностью.Если молния бьет в землю, то онаумышленно брошена неким незримым существом на небесах.Если река течет к морю - это из-за того, что некое незримое существо умышленнотолкает ее вперед.И поскольку люди неведали иных источниковдействия помимо себя,эти незримые порождения воображения были наделены человеческими чертами, противоречащими их сверхчеловеческим силам. . Так возникла удивительная раса антропоморфных богов, обреченная столь долго иметь власть над своими создателями.
Это мнение - что первобытные люди были, грубо говоря, просто плохими философами, которые превратно толковали истинную природу феноменов - развивалось рядом видных антропологов конца XIX века. Хотелось бы верить, что Лавкрафт прочел "Примитивную культуру" (1871) Эдварда Бернетта Тейлора - поворотную веху в этой сфере, которая по-прежнему имеет некоторую ценность, но я не нашел никаких свидетельств в подтверждение этого. С большей уверенностью мы можем утверждать, что религиозная антропология Лавкрафта берет свое начало в "Мифах и мифологах" Джона Фиске (1872) и "Золотой ветви" сэра Джеймса Джорджа Фрейзера (1890), которые он точно прочел (хотя Фрейзера немного позже). Книга Фиске имелась в его библиотеке. Подобно Геккелю, Джон Фиске (1842-1901) со временем несколько пострадал от снижения оценки, но в свое время он считался видным антропологом, философом и (в последние годы жизни) историком.
Вот Фиске - о происхождении религии:
Ничего незная ни о физических силах,ни о слепом постоянстве, с которым определенное последствие неизменно следует за своей причиной,данное человек издоисторического прошлогомог интерпретировать деяния природы лишь по аналогии со своими собственными действиями.Единственной силой, которую они знали, была сила, которую онинепосредственно сознавали, - сила воли.Соответственно, весь внешний мир представлялся их воображению наделенным силой воли и управляемым ею.Они персонифицировали все вокруг - небо, облака, гром, солнце, луну, океан, землетрясения, смерчи.
Далее Фиске констатирует, что сны и страх смерти привели к идее нематериальной души, которая переживает тело - то, чему Лавкрафт вторит во многих эссе и письмах. А стоило в ранних цивилизованных общинах утвердиться религии, как она оказалась увековечена систематическим обращением молодежи в соответствующие религиозные верования. Любопытно, что вопреки пониманию Лавкрафтом распространенности религиозных верований, в ранние годы он время от времени выражал оптимистичную веру в их исчезновение:
Прогресс науки, в конце концов, полагаю... положит конец спиритуализму среди людей образованных и даже полуобразованных... Самого знания о приблизительных размерах наблюдаемой вселенной достаточно, чтобынавеки разрушить идею о персонифицированном божестве.
Доктор Зигмунд Фрейд из Вены, чью систему психоанализа я начал изучать, вероятно, доказывает конец идеалистического мышления.
Это один из многих случаев, когда Лавкрафт преувеличивал способность рационального ума творить верования и управлять поступками; несколько иным образом это мнение отразится и в его сочинениях. Немного позднее Лавкрафт пришел к иному, более сдержанному взгляду на религиозные верования:
Моя точка зрения - что религия все еще годна для толпы, что она, как ничто иное, помогает упорядочивать ее поведение и что она дает толпе эмоциональное удовлетворение,которое та нигде больше не может получить. Я не говорю, что она справляется с любой из этих задач так же хорошо,как справлялась раньше, но все-таки говорю, что, с моей точки зрения, ничто другое не смогло бы справиться с ними так же хорошо даже сейчас.Грубое человеческое животное неискоренимо суеверно, и тому есть все биологические и исторические причины. Нерелигиозный варвар- это научный нонсенс.Рациональные концепции вселенной требуют умственной победы над врожденными эмоциями,совершенно невозможнойдля неразвитого и необразованногоума.Агностицизм и атеизм ничего не значат для крестьянина или рабочего.Мистика и телеологическая персонификация природных сил - в его плоти и крови, он не может представить отдельно от них космос (т.е. Землю, единственный космос, который ему постижим). Заберите у него христианского бога и святых, и он примется почитать что-нибудь еще.
Даже учитывая цинизм этого пассажа, похоже, что Лавкрафт здесь в большой степени попадает точно в цель; трудно и вообразить, что он бы сказал про рецидив крайне невежественного фундаментализма последних двух десятилетий. Все же Лавкрафт, возможно, не так уж и ошибался, полагая, что раскол между интеллигентными агностиками и религиозной "толпой" пришелся на его дни - и будет ушлубляться по мере дальнейшего прогресса науки. Историк Джеймс Тернер проследил подъем агностицизма в Америке после Гражданской войны до умаления трех главных "китов" религиозной веры: 1) Священного Писания (чья претензия на "слово Божье" была поставлена под сомнение "высокой критичностью" середины XIX века, которая обнаружила в Старом и Новом Заветах неприятные неувязки); 2) аргумента от замысла (аннулированного Дарвином); и 3) "душ" у человеческих существ (объясненных психологией и антропологией).
Здесь я хочу, наконец, вернуться к любопытным заявлениям, сделанным в "Исповеди Неверующего", где Лавкрафт засвидетельствовал свой "циничный материализм" и свои "пессимистичные космические взгляды", ибо они позволяют перейти к рассмотрению ранней этики Лавкрафта. Почему циничный? Почему пессимистичные? Что в материализме или космицизме способно привести к подобной установке? Если брать чистую логику - ничто: материализм и космицизм, как метафизические принципы, не порождают прямых этических следствий и, следовательно, нашей задачей является установить, как и откуда Лавкрафт их взял. Давайте рассмотрим некоторые его заявления периода 1919-20 годов:
Есть реальное утешение в научном воззрении, что ничто не имеет большого значения; что единственная логичная цель человечества - минимизировать остроту страданий большинства и извлечь некое удовлетворение, происходящее из упражнений ума в поисках истины.
Секрет истинного довольства... лежит в достижении космической точки зрения.
И снова следует подчеркнуть, что ни одна из этих этических установок не есть прямое следствие космицизма; это, скорее, разнообразные психологические реакции на осознание космической незначительности человечества в масштабах бескрайней вселенной. По сути, это довольно причудливое соединения эпикурейства с шопенгауэризмом. Непосредственно перед тем, как озвучить второе утверждение, Лавкрафт написал: "Наслаждаться безмятежностью и способствовать безмятежности других - самое стойкое из наслаждений. Таково было учение Эпикура, ведущего этического философа мира". Но Лавкрафт окружает это высказывание следующим:
Следует прийти к осознанию того, что вся жизнь - лишь комедия тщетных желаний,где есть те, что ломаются как клоуны, и те, кто хладнокровно и бесстрастнонаблюдают - счастливчики, которыемогут смеяться над стараниями ломак.Полнейшая пустота всех общепризнанных целей человеческих усилийпрезабавно очевидна для беспристрастного наблюдателя - могила зияет и ухмыляется так иронично!...Если чей-то интерес к жизни угасает, позволимемуобратиться к помощи другим в подобном состоянии, и увидим, как у него появятся некоторые мотивы для возвращения интереса.
Это примечательно напоминает абзац из"Упражнений в пессимизме" Артура Шопенгауэра - фактически единственной книги Шопенгауэра, которую Лавкрафт, очевидно, прочел: "Самое действительное утешение в любом несчастии и во всяком страдании заключается в созерцании людей, которые ещё несчастнее, чем мы, - а это доступно всякому. Но какой в сущности в этом прок?"
Другой пассаж из того же письма Лавкрафта - одно из его самых горьких этических замечаний, и в нем он ясно связывает эпикурейство, шопенгауэризм и космицизм в четкое (хотя и не логически безупречное) целое:
В то время, когда я присоединился к Союзу,я был не слишком в восторге отбытия.Мне было 23 года, и я понимал,чтомои недостатки не позволят мне добиться в этом мирекакого-то успеха. Ощущая себя полным нулем, я чувствовал,что меня попросту можно вычеркнуть.Но позднее я осознал, что даже успех пуст. Как бы ни неудачен я был,я сравняюсь с величайшими - и ничтожнейшими - в сырой земле или погребальном костре.И я видел, что, пока суд да дело, тривиальность никоим образом не презирается. Успех - относительная вещь, в масштабе космической бесконечности победа мальчишки в шарики равна победе Октавия при Акции.Так что я заозирался в поисках других заурядных и неполноценных особей и нашелудовольствие в осчастливливании тех, комумогли помочьте ободряющие слова или услуги критика, которые я был способен предоставить.То, что я был способенободрить то пожилого господина, то немощную старую леди, глуповатого юнца или человека, которого обстоятельства лишили образования,приносит мне ощущениебытия не совсем бесполезного, почти дающего заменитель реального успеха,который я никогда не познаю. Что за беда, если никто не услышит о моих трудах или если эти труды касаются только страждущих посредственностей? Несомненно хорошо, что неудачник обретет столько счастья, сколько сможет; и тот, кто добр, полезен и терпеливсо своими товарищами по несчастью,также несомненно делает свой взнос в объединенный запас мирового спокойствия, как и тот, кто своими великими дарованиямиспособствует рождению империй или продвигает вперед знания цивилизации и человечества.
Как это ни трогательно, интересно, как это сочетается с заявлениями, сделанными в 1921 ("Я ничего не жду от человека и отрекаюсь от [своей] расы... Лучше смеяться над человеком извне вселенной, чем рыдать по нему внутри") или 1923 г. ("Честно говоря, моя ненависть к человеческому животному стремительно растет, чем больше я гляжу на этого проклятого паразита и чем больше гляжу на воплощенные труды их злобных, жалких и садистских психических процессов"). Но, возможно, реального противоречия нет: Лавкрафт, даже не будучи подлинным пессимистом или мизантропом, никогда не закрывал глаза на глупые и позорные выходки человечества. Но приведенная длинная цитата может помочь нам понять, почему изначально извлек из космицизма пессимизм. Несмотря на многочисленные заявления обратного, подозреваю, что он испытывал своего рода разочарование, когда обозревал бесчисленные миры бескрайнего космоса; первой реакцией вполне могло быть радостное возбуждение, но, вероятно, немного погодя к нему пришло ощущение полной тщетности всех людских усилий перед лицом безграничности космоса и незначительности в нем человечества. На следующей стадии Лавкрафт обратил пессимизм себе на пользу, и тот стал бастионом против маленьких трагедий его бытия - неспособности окончить школу и поступить в колледж; неспособности получить работу; недовольства своими творческими успехами - так как все эти вещи можно было расценить как космически несущественные, как бы сильно они не влияли на его жизненные обстоятельства. За следующее десятилетие Лавкрафт во многом отступился от пессимизма Шопенгауэра, взамен развив собственную идею "индифферентизма"; но об этом стоит поговорить позже.
Я уже неоднократно упоминал так называемое эссе "В защиту Дагона". Этот заголовок был придуман Р. Х. Барлоу для серии из трех эссе, "Защита возобновлена!" (январь 1921 г.), "Защита по-прежнему открыта!" (апрель 1921 г.) и "Заключительное слово" (сентябрь 1921 г.), которые Лавкрафт рассылал через "Транс-атлантического Сплетника"; возможно, тогда ему впервые пришлось защищать свою метафизическую, этическую и эстетическую философию. Эти эссе - в числе его наиболее блестящего и риторически эффектного философского творчества, далеко затмевая деревянный и педантичный "Идеализм и материализм". Участие Лавкрафта в этой группе сильно недопонимается, так что, возможно, уместно рассмотреть его подробнее.
Транс-атлантического Сплетника порой принимали за своего рода любительский журнал, хотя на деле это была свободная организация журналистов-любителей из Англии и Соединенных Штатах, которые обменивались рукописями рассказов и стихов и критиковали их. Как долго просуществовала организация до вступления в нее (в июле 1920 г.) Лавкрафта, неизвестно, но определенно неверно мнение, что Лавкрафт сам организовал эту группу. Действительно, ничто не указывает ни на это - ни на то, что организация распалась после выхода из нее Лавкрафта в сентябре 1921 г., поскольку как раз после его ухода в нее вступают новые члены.
Также сомнителен вопрос, что познакомил Лавкрафта со "Сплетником". Выбор, вероятно, стоило бы остановить на Джоне Равеноре Буллене, канадском самиздатовце и центральной фигуре в организации. Буллен - единственный из известных членов "Сплетника", знакомство с с которым Лавкрафт поддерживал и позднее; но знал ли он Буллена уже в 1920 году? Сомневаться в этом нет особых причин. Впервые он появляется в членском списке ОАЛП в июле 1920 г., и вполне возможно, что именно тогда или чуть позже он знакомится с Лавкрафтом - которого как раз избрали официальным редактором ОАЛП. Лавкрафт опубликовал стих о Буллене в июльском номере "Консерватора" 1923 г., но сам номер мог быть подготовлен к печати намного раньше.
Сохранившиеся письма с замечаниями от других членов "Транс-атлантического Сплетника" позволяют нам точно установить количество и датировки работ Лавкрафта, рассылавшихся через эту организацию. Дебютом Лавкрафта стал "Белый корабль", посланный в июле 1920 г.; за ним последовали две работы, "Дагон" и "Старое Рождество", посланные в ноябре 1920 г.; далее были "Дерево", "Немезида" и "Психопомпы" в январе 1921 г.; "Безымянный город", "Госпоже Софии Симпл, Королеве Экрана", "О религии" и "Парк Квинсникет" были представлены на суд публики в июне 1921 г.; а "Карающий рок над Сарнатом" в сентябре 1921 г. предварил уход Лавкрафта из группы. Однако должно было быть, как минимум, еще одно оригинальное эссе или или письмо, ныне, очевидно, утраченное, которое было разослано через "Сплетника", так как в эссе "Защита возобновлена!" Лавкрафт ссылается на "возражения Уикендена против моих философских воззрений"; предположительно, оно было разослано в ноябре 1920 г. В действительности, рукописи трех сохранившихся эссе могут быть черновиками, которые Лавкрафт перепечатал для распространения в группе. Писем или эссе самого Уикендена не сохранилось, так что мы ничего не знаем о его личности или местообитании; но письма ряда других членов группы - главным образом, комментирующие рассказы и стихи Лавкрафта, - дошли до наших дней, и некоторые из них весьма резки. На основании критических замечаний "Сплетника" Лавкрафт переписал финальное двустишие "Психопомпов" и стихотворение, включенное в "Полярную звезду".
Уикенден был главным философским оппонентом Лавкрафта; он не выглядит особенно хитроумным человеком, ибо предоставляет Лавкрафту массу возможностей опровергнуть свои явно ошибочные и плохо понимаемые теистические взгляды. Если Лавкрафт временами и довольно жесток с Уикенденом, он никогда не опускается до простых оскорблений и на самом деле в итоге относится к взглядам Уикендена более серьезно, чем они того заслуживают. К примеру, пытаясь освободить Уикендена от мифа о бессмертии, он делает одно из своих благороднейших заявлений:
Никакая перемена веры не может погасить волшебные краскивесныили ослабить природное богатство отменного здоровья; а услады вкуса и интеллекта неисчислимы. Легко избавить разум от докуки утраченной иллюзии бессмертия.Дисциплинированный разум ничего не боитсяи не жаждетв конце дней получить леденец, но спокойно принимает жизнь и служит обществу, чем только может.Лично я нимало не забочусь о бессмертии.Нет ничего лучше, чем забвение, так как в забвении нет неосуществленных желаний.Мы пребывали в нем, пока не родились, однако не жалуемся.Должны ли мы тогданыть, посколькузнаем, что туда вернемся? Во всяком случаемне достаточно этого Элизиума.
Есть все причины полагать, что приведенную заповедь Лавкрафт действительно исповедовал на протяжении всей своей последующей жизни.
Философия была лишь одной из многих забот Лавкрафта того периода. Возможно, более значимым для его будущей карьеры было то, что одновременно он стал - или попытался - отдаляться от самиздатовской деятельности и все решительнее обращаться к сочинительству. Мы, наконец, можем заняться влиянием на его творчество лорда Дансени - так же как и многих других сверхъестественных произведений, - что заложили основу для его позднейших, более значимых произведений.