|
...Океан шумит за стеной - одинокий, покинутый, словно бы жаждущий любви и понимания, но лишенный навеки и того, и иного; волны, накатывающие на берег, шелестят мокрым пляжным песком, рассеивая над прибрежной серостью туманный бисер водяной пыли, что дышит горьковатой морской солью. Солнца не видно - но свет, рассеянный и бесцветный, пронзает замутненную даль горизонтов, рождая к жизни бессмысленный набор бестелесных фантазмов; почему-то, хочется плакать, но тугой ком замирает у горла, не разрешаясь рыданиями - лишь одна влага правит острыми скалами и бесцветными песками.
Могучая стихия не ведает жалости и сострадания; инертная сложным переплетениям человеческих страстей, она стоит над добром и злом, вне морали и сожалений. Великая, властная над этим холодным, ветреным утром, стихия - госпожа ледяных волн и бессвязных кошмаров, бесконечно мечущихся внутри усталого разума.
...Холодный ветер рвет снасти на берегу, шумит под крышей, пробирается по дымоходу и силится погасить огонь очага, отнять у него жизнь, а вместе с нею - тепло, стремится насаждать всюду лишь лютый холод, губить и морозить дыхание, отбирая у людей жизни и души. Холод вечен в этом бестолковом ноябрьском шторме - гудит и гудит он за стеной недобрыми голосами бездушного хорала, нараспев тянущего нескладную мессу. Всю ночь хлестали по прибрежным пескам упругие плети ливня; но вот, небесная заводь иссякла, уступая место могучим легионам бессмертных волн, обрушивавшихся, раз за разом на истерзанный их атаками древний берег.
...Огонь трещит, пожирая хлипкую труху немногочисленных обломков, принесенных накануне ненасытным штормом; внемля его осторожному теплу, медленно закипает старый, обожженный чайник, курится под низкой крышкой мясная похлебка, выводя из душевного равновесия тощего пегого кота, трущегося спиной о металлические ножки печи, ища тепла, ласки и аппетитного куска. Грубая, старая утварь, расставленная на низком, тесаном столе, почерневшем от многих лет, минувших со дня его рождения, глубокое плетеное кресло, красный шерстяной плед, побитый молью и залатанный заботливыми руками - все это ждет; ждет единственного момента - возвращения, воссоединения двух судеб, разлученных непогодой. И Она ждет - молча, завернувшись в старую пуховую шаль, глядя на бушующий за единственным окном шторм, слушая, с тоскливой тревогой, как стучат за стеной перевернутые, укрепленные бакенами, баркасы, хлюпает размокшая пакля на крыше, скрипит во мгле полуразвалившийся пирс, все еще сопротивляющийся ярости волн. Что может Она? Лишь ждать с надеждой - таков удел Ее; и ждет, ждет Она - день за днем, с тревогой встречая рассвет, со скорбью провожая закат... Он где-то там, среди волн, в бессмысленном морском непостоянстве, и океан кричит Ей о том, что тщетна надежда, что бессмысленная жертва, что спасения нет... Но она продолжает надеяться.
...Годы минули или было это вчера? Никто не скажет, даже Она сама, ибо давно уже потеряла счет дням, ночам, что были совершенно одинаковы здесь, на краю света, подле пенистой границы, что отделяла серую бесконечность океана от земной тверди прочего мира, что так же был потерян для Нее. И ныне, лишь эта серая бесконечность расстилается подле Ее ног, грозя холодным забытьем и маня, все ж, к себе, вослед тому единственному, в ожидании коего и сокрылся ныне весь смысл серого Ее существования - столь же серого, как и бездонная океаническая муть, видимая, иногда, сквозь равнодушные образы волн. Она ждет - день за днем, час за часом, приближая момент встречи, что все равно случится - однажды...
И вновь Она встает - как вставала всегда, кутается в старый, рваный у рукава, непромокаемый плащ, и выходит в вязкую серость одинокого берега; бредет вдоль линии волн, что швыряет к Ее ногам могучий ветер, единственно говорящий с Ней, шепчущий надрывно пространные истины, лишь Ей одной понятные... Она идет, стараясь не слушать - и вглядывается вдаль, в серость пляжа, в холод напоенного влагой и болью морского воздуха, желая проникнуть сквозь эту пелену, различить вдалеке знакомый образ, знакомую фигуру... Но все тщетно.
Как часто обманывается Она - и бежит, бежит сквозь дождь и ветер навстречу пространному образу, рожденному игрой света, тени, больного, уставшего разума... Она кричит ему слова любви, силится догнать, остановить, вернуть - но всякий раз, образ этот тает, растворяясь в тумане, словно бежит от Нее, прячется среди острых скал, величественных волн... И Она падает, в отчаянии, на мокрый песок, плачет, роняя горькую влагу своих слез, терзает себя, не находя прощения и забвения...
А потом, Она долго стоит на одиноком, черном мысе, глядя через верхушки волн-великанов на запад, туда, где тает во мгле бесцветный образ солнечного диска, невидимый даже в эти мгновения, сквозь непроницаемую, тяжкую, как пыль кобальта, пелену грозовых туч, вновь несущих к берегу лишь холод и мерзость ливня.
...И прыгает со скалы, ища забвения у безразличных уступов, в морской бездонной пенности, ища покоя и забвения, ища свою любовь, навсегда растаявшую во мраке вечности; лишь для того, как понимает Она краешком разума, чтобы вновь проснуться утром в холодной постели, в одиночестве, ища ответы на невысказанные вопросы, ждать и надеяться, бродить в извечном одиночестве вдоль безмолвного пляжа, лишь слушая заунывные напевы болтливого ветра, да грохот неразумных, диких волн о непреклонный гранит береговых скал...
...В непроницаемой тишине молчаливых зал музея слышится невесомый шепот человеческого дыхания; молодой лаборант стоит подле октоплаксовой витрины, глядя сквозь прозрачный металл на нагую женскую фигуру, застывшую без движений в мерцающем луче потустороннего света; ни единый звук не нарушает ее бесконечного покоя - дыхание не трогает губ, и в чертах бледного лица не видно жизни. И лишь взгляд ее едва приоткрытых глаз пугает и завораживает - тоска и скорбь застыли в них, как выражение нечеловеческих мук, что достойны лишь идеального Ада.
И риторические вопросы тяготят разум: чем же заслужила она такую участь, чем провинилась пред ликом вселенских богов, что покарали ее столь страшной карой? Какой тяжкий грех обрек ее на жизнь, что была страшнее любой смерти? И почему она, застывшая навеки между жизнью и смертью, была столь необъяснимо, завораживающе, божественно прекрасна?
Никелевая табличка у подножия октоплаксового стенда гласила: "Homo Sapiens, F., 112 lbs., 5 ft. 5,2", DNA Anomaly, S-class. Directive: locked without protocol. Marvin E. Calteck, High Moderator, 3918.14.29 EHR", и в этих скупых, сверкающих литерах полированного металла, сокрыт был лик истинной трагедии одного человека. Кем была она? И что видела в бесконечных своих странствиях по иным измерениям и сферам? Какие кошмары беспокоили ее изувеченный разум, навсегда запертый внутри небренного ныне тела?
- ...Нравится? - взорвал тишину ледяной голос модератора.
Слова эти вспугнули молодого лаборанта, словно бы застали его за чем-то непристойным, запретным; он смутился и отпрянул от герметичной камеры, где жили, лаская плененное тело, смертоносные атомы иного мира, несшие гибель и мучения...
Модератор приблизился и, встав рядом со своим учеником, смотрел несколько секунд на застывшую внутри призрачного сияния фигуру; интересно, о чем думал он, глядя на эту женщину - простую женщину, ставшую объектом изучения и, в конечном счете, обозрения? Что виделось ему в этом образе, навеки вмороженном во время, замкнутом внутри страшной, неразрывной тюрьмы собственных грез?
- Автомутационный синдром, - заговорил он, наконец, - последствия воздействия материи подпространства... Знаешь, там, Вне, верят, что у нашего мира есть душа - он умеет чувствовать и понимать, почти так же, как люди. И у подпространства тоже есть свой разум - воля, чувства, эмоции; они непостижимы нам, но они существуют. Они называют его Тампом - "миром тайных тайн"... Но таким, как она, этот мир несет лишь погибель...
Модератор повернулся и посмотрел в глаза своего молодого коллеги; не выдержав этого взгляда, лаборант потупил взор.
- Ей нельзя помочь, - холодно констатировал Модератор, - ее материя уже не принадлежит нашему миру; она существует навеки - в этой сверкающей клетке, без стен и углов, меж мирами, отвергнутая реальностями.
- И поэтому, спасатели передали ее Научному Корпусу, а они - нам? - не поднимая глаз, спросил лаборант.
- А что они могли сделать? Есть силы, с которыми человек, несмотря на все свои технологии, не в силах совладать - силы истинно божественные. И мы можем лишь принять и смириться с этим.
И, словно пытаясь ободрить молодого коллегу, модератор, широко улыбнувшись, похлопал его по плечу:
- Выброси ее из головы - ничего ты не сделаешь, никто не сделает. Так что относись к ней, как к простому экспонату...
|