2570 градусов по Фаренгейту: История2

Любовь к живописи

Когда Мидель вышел покурить, Лоу и Хай обменялись взглядами, полными сомнения. Мы и правда давно не виделись... сказал задумчиво Хай, глядя в окно, где Мидель стоял с сигаретой. Но я что-то не узнаю его. Знаешь, каждый из нас рассказал, как прошли наши годы после университета. А он будто избегает таких тем. Раньше ведь не умолкал о себе.

Да... Странно. Лоу приглушённо кивнул. Что-то его подменило. Иногда мне кажется, что это другой человек. Он даже не совсем понимает, о чём мы говорим. Сегодня утром, когда я поздоровался, он посмотрел на меня с такой отстранённостью, как будто не узнал. Он помолчал, нахмурившись. И всё же сейчас кажется вполне нормальным. Как будто проснулся.

Давай попросим его рассказать свои случаи, предложил Хай, пристально глядя на дверь. Может, из рассказа мы поймём, что с ним происходит.

Хорошая идея, тихо ответил Лоу, нащупав ручку своей записной книжки.

Дверь отворилась, и Мидель вернулся, стряхивая пепел с рукава. Его глаза были спокойны, даже немного усталые. Он прошёл мимо друзей и опустился в кресло, глядя на них чуть искоса, будто с опаской.

Лоу вопросительно поднял брови: Твоя очередь, коллега?

Мидель не стал сопротивляться, будто ожидал этой фразы. Он хрипло прокашлялся, устроился глубже и, глядя в пол, начал: Простите, что нарушаю тематику. Мой пациент не связан с СВШ и его диагноз не касается виртуальных путешествий. Он на секунду остановился и перевёл взгляд на Лоу. И всё же я расскажу об этом случае. Потому что именно в его лечении была применена методика, разработанная нашим старым другом... голос Миделя слегка дрогнул, но он продолжал твёрдо.

Лоу всплеснул руками, словно стремясь снять с себя всякую ответственность за результаты применения своей методики. Всё в рамках теории. На практике это уже дело случая, проговорил он, отводя взгляд.

Мидель подозрительно посмотрел на приятеля, прищурив глаза, будто ловил интонацию. Он слегка откинулся в кресле и продолжил, теперь более сосредоточенно: Мы все знаем, что обычно пациенты приходят к нам сами или их кто-то направляет. Но этот случай исключение. Вы будете удивлены, услышав, где и как я встретил своего пациента.

Он сделал паузу, будто смаковал эффект неожиданности: Ответственность за нашу встречу несёт моя любовь к изобразительному искусству. Вы ведь знаете, я страстный поклонник живописи. Я завсегдатай Музея изобразительных искусств, не пропускаю ни одной выставки.

Он чуть улыбнулся, вспоминая: Обычно экспозиции занимают один-два зала и представляют работы одного художника, признанного перспективным. В музее существует принцип каждая выставка посвящена исключительно одному мастеру. Стиль, тематика, техника всё подчинено его художественному взгляду.

Когда я получил приглашение на выставку с амбициозным названием "От классицизма до модернизма", сердце моё дрогнуло. Не так уж много художников способны охватить такой диапазон. Я отменил все дела и бросился в музей, предвкушая встречу с творческим гением.

На этот раз выставка заняла четыре зала уже признак необычности. В программе значилось, что первый зал посвящён полотнам в стиле голландской школы. Это сразу насторожило. Голландские мастера Рембрандт, Ян Стен, Петер де Хох и, конечно, великий Ян Вермеер славились безупречной реалистичностью, тщательным вниманием к деталям, тонкой работой со светом и тенью. В их работах каждый объект будто живой, осязаемый.

И вот, я захожу в первый зал и передо мной огромный холст. На нём сцена, написанная в стиле Вермеера: приглушённый свет из окна, женщина, погружённая в чтение письма, текстура тканей, полупрозрачные тени на стенах... Всё как у него: безмятежно, интимно, невероятно точно. Но я заметил нечто странное. Необъяснимое. И именно это нечто стало отправной точкой моей истории.

Мидель вдруг замолчал. Словно нить рассказа оборвалась у него в голове. Его лицо изменилось: глаза заблестели, губы чуть раскрылись, и взгляд устремился в сторону окна туда, где только играли блики отраженного света. Лоу и Хай одновременно обернулись, пытаясь уловить то, что увлекло его внимание. Но ничего не было лишь пыльная занавеска, дрожащая от сквозняка.

Пожалуйста, не останавливайся! нетерпеливо выпалил Лоу, чуть приподнявшись.

Мидель встряхнулся, словно сбрасывая оковы воспоминания, и, обретя прежнюю сосредоточенность, продолжил уже напряженным и почти отстранённым тоном:

В глубине полотна... в тёмной комнате, тускло освещённой извне, сидела женщина. Возраст её был неопределён ни старая, ни юная. Она устроилась у тонкой полоски света, просачивавшегося через щель в ставнях, и внимательно всматривалась в мутное, потрескавшееся зеркало.  Мягкие контрасты, глубокие тени и золотистые отблески всё дышало загадочностью. На поверхности зеркала начиналась странная игра отражений. Сначала лёгкие искажения, потом настоящая химерическая мозаика. Женское лицо разделилось на множество граней, каждая со своей эмоцией, состоянием, биографией.

Я не сразу понял, говорил Мидель, всё ещё погруженный в образ, в чём источник этой тревоги, что витала над картиной. Только при более пристальном изучении стало ясно отражения были не просто вариациями. Это были фрагменты самой женщины, её альтернативные личности, застывшие в зеркальном лабиринте. В одной она была суровой, как строгая наставница. В другой лукавой, с искрой флирта в глазах. В третьей насторожённой, словно слышала невидимые голоса. А в четвёртой... он замолчал на миг просто ребёнком, наивным, с раскрытыми глазами и полуулыбкой.

Я не мог оторваться от этой картины, добавил он тихо, она была как хроника расщеплённой души, рассказанная не словами, а мазками, тенями, отражениями. Ничто из того, что я видел до сих пор, не сравнится с этим.

Лоу и Хай сидели без движения, словно сами оказались внутри того холста. Их сосредоточенные взгляды выдали внутреннюю работу они пытались разгадать тайну, скрытую за образом.

 Мидель глубоко вдохнул. И вдруг... его лицо снова изменилось. Как будто с него сняли маску. Взгляд стал яснее, черты живее. Он замер, а затем продолжил, уже совсем другим голосом:

Казалось, меня уже трудно удивить, голос Миделя стал мягче, проникновеннее. Но вот я перешёл к следующей картине, и передо мной предстала сцена, явно созданная под влиянием Яна Стена великого наблюдателя повседневности.

Этот художник мастер жанровых сцен, добавил он, как бы поясняя. В его работах всегда скрыт юмор, ирония, жизнь в мельчайших деталях. Но здесь...

Картина представляла собой странный гибрид: ландшафт Голландии XVII века зелёная равнина, мягко волнующаяся под ветром был грубо пересечён шоссейной дорогой, ведущей к современной заправочной станции. Этот урбанистический диссонанс словно разрезал живописную ткань времени.

У бензоколонки очередь идентичных автомобилей: серые, блестящие, как выведенные под копирку. Через лобовое стекло первой машины проглядывалось лицо дамы в тёмных очках безэмоциональное, отстранённое. И за ней ещё и ещё машины, и во всех них сидела одна и та же женщина.

 В центре этой абсурдной сценки стоял автозаправщик с выразительными усами, выронив заправочный шланг, из которого тяжело стекала масляная жидкость. Она растекалась по асфальту и образовывала грязную лужу, в которой отражалось небо как будто природа пыталась напомнить о себе.

Я не мог отойти, признался Мидель. Эта сцена была зашифрована. В ней тревога, повторяемость, идентичность без индивидуальности. Остальные работы этого зала тоже удивляли каждая содержала скрытый смысл, как будто художник разговаривал с нами загадками.

Мидель замолчал. Его лицо округлилось, застыло в странном выражении, а дыхание сбилось. Лоу и Хай обменялись тревожными взглядами и почти одновременно подняли руки, чтобы остановить его.

Всё в порядке... прошептал Мидель, собравшись с духом. Он жестом показал, что хочет продолжить, и глубоко вдохнув, заговорил снова:

Когда я наконец перешёл в следующий зал, я не поверил глазам. Это была выставка работ в стиле импрессионизма. Я проверил программку имя художника всё то же. Это потрясло меня.

Стиль изменился радикально. Вместо тёмных реалистичных сцен свет, движение, цвет. Пейзажи словно сошли со стен мастерской Клода Моне: размытые контуры, вибрация света, воздушность мазка. Всё пространство было пронизано сиянием, чистотой.

Одна из картин, наполненная золотыми, красными и оранжевыми оттенками, напоминала работы Ренуара. Его характерная теплота, почти гедонизм в палитре, оживлял сцену. Но даже здесь не обошлось без странности.

На одной из работ был изображён букет из четырёх цветков сирени. Но каждый цветок наклонялся в сторону, избегая взгляда своих собратьев. Это было неестественно как будто они отвергали друг друга.

Я тогда понял, голос Миделя стал тише. Этот художник не просто владел стилями. Наличие какой-то скрытого смысла объединяло картины голландской школы и импрессионистов. Я подумал, что это неудивительно, ведь речь шла об одном и том же художнике.

Мидель продолжал, и его лицо медленно затягивалось тенью воспоминания. На лбу прорезались глубокие морщины, словно каждая из них хранила по сюжету картины. И всё же он не собирался останавливаться.

Итак, насытившись красками импрессионистов, сказал он глухо, я перешёл в следующий зал.

Передо мной раскинулось красно-жёлтое закатное солнце, утопающее в кобальтово-синем небе пульсирующее, как живое сердце моря. В воздухе витал влажный запах соли, а краски на полотне словно испарялись в дымке. Картина напоминала "Солнце садится в тумане" Уильяма Тернера его экспрессия света и атмосферы, его стремление растворить фигуру в сиянии и разрушить материальность.

Но художник изменил формулу: на фоне этого почти мифического заката к причалу стремились четыре парусника, каждый в яростной гонке за место. Матрос на берегу, широко расставив ноги, держал канат как арбитр, с интересом наблюдая за состязанием.

Над головой нависали тяжелые облака, готовые излиться на ту часть моря, которую проигравшие еще не успели преодолеть. Смертельная гонка за спасение, за солнце, за признание. И снова четыре участника, четыре образа, четыре вариации бытия.

Амалия

Вдруг на лице Миделя появилась лёгкая улыбка неожиданная, тёплая, словно он вспомнил игру ребёнка в парке. Настроение его переменилось, и голос стал чуть игривым:

И вот... я поспешил в последний зал. Меня там встретил настоящий фейерверк фантазии союз сюрреализма и дадаизма.

Неуклюжие, застенчивые слоны созданные, без сомнений, фантазией Сальвадора Дали, шагали в хороводе, сцепившись хоботами с алыми драконами Макса Эрнста. Пространство картин искривлялось: изящные витражи подсознания, извивающиеся клоуны, тигры в боевых позах возле унитаза образы, родившиеся в снах и снабжённые анатомией бреда.

На самой заметной стене висели две картины:

На первой спящая дева, над ней парили четыре женских фигуры: плачущая девочка с мячом, нахмуренная школьница с дневником, задумчивая девушка с книгой и деловая женщина с планшетом.На второй те же образы, теперь в виде подруг, сидящих под кривой яблоней. Все четыре одновременно тянулись к одному румяному яблоку оно висело, одинокое, на сухой ветке, будто вызывая к себе внутреннюю борьбу.

Ожерелья с часами на каждой из них будто добавляли голоса к сюжету. Приглядевшись, я заметил: время на этих часах разное, циферблаты и вовсе не совпадали. У одной плотные деления, у другой редкие, почти размазанные. Это был знак: время не одно и то же для всех. Каждая живёт в своём темпе, в своём ритме эпохи или ощущения.

 В тот момент я машинально взглянул на свои часы. И вдруг краем глаза увидел женщину в джинсах и короткой кофточке, оживлённо беседующую с директором музея. Я поднял руку знаком приветствия старого посетителя. Он, конечно, узнал меня. Подошёл, и с доброй улыбкой жестом пригласил.

Позвольте представить вас, сказал он. Вот автор этой экспозиции.

Знакомься, это Амалия, сказал директор, обводя рукой по выставочному залу, словно представляя не просто художницу, а целый художественный мир. Я остолбенел. Передо мной стояла самая разносторонняя художница, которую мне доводилось встречать. В ней не было ни грамма высокомерия, ни тени пафоса а ведь её полотна охватывали стили от голландского классицизма до сюрреализма, заставляя зрителя одновременно размышлять и улыбаться.

Амалия, заметив мою сконфуженную физиономию, рассмеялась искренне и заразительно. Она тут же схватила меня за локоть и повела вдоль выставки, активно жестикулируя, иногда наклоняясь ближе к холсту, чтобы подчеркнуть ту или иную деталь. С жаром она объясняла, как скрытые идеи её произведений возникают из слияния личных переживаний, сна, теорий квантовой механики и случайных разговоров, подслушанных в метро.

О! Вот здесь отражение моих размышлений о свободной воле, сказала она, указывая на картину, на которой гиппопотам в скафандре спорил с чайником на фоне взрывающегося леса.

Она не просто показывала она делилась мыслями о будущем. Планы, темы, техники, сочетания: её воображение не знало границ. Я был поражён её легкостью, непосредственностью, способностью говорить о сложном с детской увлеченностью. Мне так понравилась её манера, что я решился:

Позволь пригласить тебя в ресторан. Я бы с радостью узнал о тебе больше о твоей биографии, которая, уверен, не менее удивительна, чем твои картины.

В уютном ресторанчике, пока мы ждали заказ, Амалия рассказала, что предпочитает тяжёлый рок особенно те композиции, где гитарные соло звучат как визжащие линии на холсте. Любимая литература? Ненаучная фантастика, основанная на абсурдных предпосылках, которые нарочно противоречат законам природы.

Я вообще не люблю никаких рамок, заявила она, отхлебнув бокал вина. Никаких можно и нельзя.

Когда принесли здоровенные порции кровавого бифштекса, я понял, что у неё отменный аппетит. За ужином она, не сбавляя темпа, комментировала каждого входящего в зал:

Посмотрите на этого пижона, надутого от собственной важности! засмеялась она, указывая на мужчину с надменным выражением лица. Я бы запечатлела его в виде бегемота в шляпе и подтяжках, который тщетно пытается отогнать бабочку от носа, но продолжает сохранять солидный вид.

 Я не удержался от комментария: Это вполне в духе сюрреализма.

Затем я, стараясь перейти к более глубоким темам, осторожно спросил: А как насчёт твоих картин в стиле голландского классицизма?

 Это был промах. Лицо Амалии мгновенно изменилось как будто порыв ветра стёр её улыбку. Она взглянула на часы, и голос её охрип:

Ой, совсем забыла... У меня встреча. Простите!

Без лишних слов она вскочила и почти убежала. И вот я остался один за столом с опустевшим бокалом.

Кора и остальные

Через пару дней я снова заглянул в музей. Как вы помните, у меня есть частная коллекция, которую я пополняю, движимый не только эстетическим влечением, но и желанием запечатлеть в ней редкие штрихи гениальности. На этот раз целью визита было обсуждение возможного приобретения одной из картин Амалии.

 Проходя через первый зал, посвящённый голландской классике, я заметил директора, беседующего с женщиной, стоявшей к нему спиной. Её фигура напоминала Амалию то же стройное телосложение, элегантно собранные волосы, мягкий изгиб шеи. "Видимо, тематическая выставка женщин-художников," подумал я, приближаясь к ним.

 Через несколько мгновений директор заметил меня и, не теряя профессиональной приветливости, повернулся:

Доктор Мидель! Какая приятная неожиданность!

Женщина медленно обернулась, и я замер. Передо мной абсолютная копия Амалии. Но... не Амалия. То, что я увидел, напоминало человека, узнаваемого до мурашек, но в то же время совершенно иного.

Её глаза были прищурены, взгляд тяжелый, почти оценивающий. Не осталось и следа от той игривой искры, которую я запомнил. Приветливая улыбка сменилась выражением легкой настороженности. Наклон головы был прямолинейным и строгим, жесты рук чёткими, как у дирижёра, не терпящего импровизаций. Даже аромат духов резкий, цитрусово-древесный, совсем не тот воздушно-сладкий запах, что оставляла Амалия.

Директор поспешил внести ясность:

Кора, позвольте представить вам нашего постоянного гостя, доктора Миделя!

Я пробормотал несколько слов о высоком художественном уровне её работ, пытаясь скрыть растерянность, но Кора лишь посмотрела на часы и с деликатной строгостью произнесла:

О, простите, я опаздываю на игру. Спасибо за беседу.

 Она элегантно покинула зал. Я остался стоять, перегруженный ощущением странной ошибки, словно реальность тронули кистью сюрреалиста.

Когда зал опустел, я подошёл к директору.

Что происходит? спросил я, всё ещё озадаченный.

 Директор слегка смутился:

Извините, я должен был вас предупредить... Дело в том...

Я уже начал догадываться. Вопрос сам вырвался:

А как зовут остальных художниц?

Есть ещё Лили, рисующая в духе импрессионистов, и Флора она буквально живёт в морской тематике: кораллы, медузы, отголоски шумов прибоя в мазках...

 И тут в моём сознании сложилась мозаика. Всё, что казалось несвязанным, встало на свои места. И прежде чем я успел озвучить догадку, рядом раздался голос:

Я знаю! взволнованно воскликнул Лоу, поднимая руку, как школьник на уроке любимого предмета. Я знаю, кто твой пациент!

Мидель поднял руки вверх, словно сдаваясь без боя. Ну хорошо, выдохнул он, рассказывай.

 Лоун, сияя внутренней уверенностью, даже немного привстал, как студент, которого наконец вызвали отвечать на любимом семинаре.

Если я не ошибаюсь, начал он с ученым пылом, речь идет о редком психиатрическом заболевании диссоциативном расстройстве идентичности, или ДРИ, ранее именовавшемся расстройством множественной личности. При этом синдроме психика человека фрагментируется на отдельные сущности "альтеры", каждая из которых обладает собственной системой воспоминаний, поведения и восприятия.

Он говорил с воодушевлением, жестикулируя руками, как будто пытался держать на ладонях всю сложную картину сознания.

Создается ощущение, продолжал Лоун, что внутри одного тела обитают множественные личности, живущие параллельно, иногда пересекающиеся, но чаще сменяющие друг друга при своеобразных "переключениях". Некоторые пациенты даже описывают внутренние диалоги и конфликты между альтерами. Иногда внутри одного "альтера" возникает другой метафорически как матрёшка, что приводит к экспоненциальному росту персонажей. Случаи с сотнями личностей не редкость. А самый известный с более чем 4500 альтерами! Почти маленький город.

Статистика тревожна, добавил он, наклоняясь ближе. Расстройство диагностируется у женщин в шесть раз чаще, чем у мужчин. И в 90% случаев присутствует травматический опыт чаще всего насилие в детстве. Прямые препараты не существуют. Только терапия. А путь к стабилизации долгий и болезненный.

Как видите, ДРИ это не просто редкость. Это целая вселенная, запертая в одном человеке.

Тут Лоуна прервал взволнованный Хай историк, медиевист и фанат таинств средневековья. Он резко поднял палец, как бы забивая гол в разговор:

Добавлю, заявил он с тихой гордостью, что прежде, чем психиатрия узурпировала это явление, ДРИ воспринималось как одержимость. В Средние века это объяснялось вмешательством бесов или дьявола, а лечение заключалось в обряде экзорцизма.

 Лоун заинтересованно приподнял бровь:

А в чём заключался обряд?

  О! оживился Хай, словно ждал этого вопроса. Тут всё серьёзно. В католической традиции: соль, вложенная в рот для очищения, елей на нос и уши, плевок в сторону "нечистого" и, конечно, святая вода. Это сопровождалось молитвой, зачитыванием псалмов. Но без подготовки не советую. Бывали и суровые меры.

  Даже в Евангелии это отражено! Хай взвился от восторга. Помните, ученики пытались изгнать злого духа, но потерпели неудачу? Тогда Иисус сказал им: "По неверию вашему". И дал простую формулу: "Если будете иметь веру с горчичное зерно, и скажете горе сей: перейди отсюда туда и она перейдёт".

  А святой Фома Аквинский вообще не церемонился: "Проклятый Диавол, изыди". Но лично я бы рекомендовал хороший костер если совсем уж крайняя мера, добавил он с мрачным юмором.

 Хай уже собрался продолжать, но Лоун мягко остановил его:

Нам, конечно, невероятно интересен этот экскурс, произнёс он с дипломатичной улыбкой, но, может, дадим нашему другу закончить?

  Конечно! опомнился Хай, слегка покраснев. Мы тебя слушаем в абсолютной тишине, Мидель!

 Мидель, чуть отдышавшись после шквала слов и эмоций, выпрямился, поправил очки, и заговорил спокойным, выровненным голосом, будто нащупав вновь свою внутреннюю опору...

Переключения

Итак, осознав масштаб происходящего, я решил вмешаться. Это была не просто художественная загадка, а тревожный сигнал изнутри крик тех, кому стало тесно в одном теле. Целая галерея личностей, запертых в хрупкой оболочке одной женщины. Я поставил перед собой задачу: познакомиться со всеми альтерами, чтобы хоть как-то облегчить их существование.

 Я узнал, что "переключение" между личностями происходило спонтанно, часто при случайном взгляде на картину, принадлежащую другой альтер-сущности. Это было как спусковой крючок мимолётный миг, и уже другая походка, другое выражение лица... даже аромат духов мог меняться. Каждый день я тайком наблюдал за входом в музей, как за сценой театра, ожидая появления новой актрисы.

Первой после Амалии была Кора виртуоз голландского классицизма. Мы уже были немного знакомы, и я сразу воспользовался проверенным приемом:

Я собираюсь приобрести одну из ваших работ. Не могли бы вы обсудить со мной детали за ужином?

 Кора держалась с величественным достоинством. Её речь была ровной, чуть медленной, с причудливым акцентом, словно родом не из страны, а из века. Она держала вилку в левой руке, в отличие от правши Амалии, и была веганкой до мозга костей. Даже упоминание мясного блюда вызывало у неё реакцию, напоминающую сцену из греческой трагедии. Арахис и миндаль были для неё смертельной угрозой пришлось буквально инспектировать меню вместе с шефом кухни.

Любительница большого тенниса, она рассказывала с грустью, как ДРИ мешал ей тренироваться и участвовать в турнирах. Словно под капельницей чужих снов, она страдала от ритма, который не могла контролировать.

 Затем появилась Лили настоящая весна на холсте. Последовательница Моне, она сияла, будто только что очнулась от поцелуя ветерка. Улыбалась всем: пицце, салфетке, даже капле воды в графине. На десерт заказала двойную порцию шоколадного мороженого с арахисом. О, горькая ирония! Она не подозревала об аллергии, которой подвержено её тело под управлением Коры.

 Когда ей подали мороженое, Лили засияла как ребёнок, впервые увидевший снег. Её радость была столь непосредственной, что посетители ресторана, забыв о правилах приличия, зааплодировали. После ужина она, чуть капризно, предложила:

А давай сбежим в кино? Там показывают новый мультфильм про слонов в космосе!

Следующей была Флора маринистка с шлейфом тревожности. Её низкий бархатный голос словно грохот волн в шторм. Уже при выборе ресторана я совершил ошибку: меню оказалось слишком богатым, а она слишком подозрительной.

 Она подвергла бедного официанта целой серии допросов: о составе блюд, жирах, аллергенах, санитарии. Потом о мухах. Потом о чистоте тарелок. Когда он принес счёт, Флора вырвала его, изучила как судмедэксперт и устроила скандал:

Это? ЭТО вы называете обслуживанием?

 Её голос становился всё ниже, превращаясь в рык слонихи, недовольной своей территорией. Я сохранил спокойствие, но покидая ресторан, чувствовал себя ветром, проскользнувшим между раскалённых скал.

 Художницы осознавали наличие других альтеров. Их дар был неоспорим, но развивался в разных направлениях, отражая психоэмоциональные ландшафты каждого. Амалия сюрреализм, Кора классика, Лили импрессионизм, Флора мрачные маринистские пейзажи.

А как они относились к творчеству друг друга? поинтересовался доктор Хай, не скрывая любопытства.

 Мидель вздохнул и кивнул:

К сожалению, крайне негативно. Чтобы понять глубину разлада, я должен поделиться с вами одной находкой.

 В комнате художницы, среди краски и холстов, в спальне на самом видном месте лежал дневник. Бортовой журнал сознания. Там каждый альтер фиксировал свои мысли, как моряк на дежурстве. После лечебного сеанса дневник оказался у меня. Позвольте, я зачитаю отрывок.

 Мидель открыл толстую тетрадь, страницы которой пахли скипидаром и тайнами. Он перелистнул несколько листов и, найдя нужное место, начал:

Каждая запись начинается с имени альтера. Но по стилю письма и настроению легко угадывается, кто автор.

  Вот, например, пишет Амалия:

Девочки! Я купила для нас всех новый набор красок положила на стол в гостиной. Ах да! Завтра должен прийти электрик, чтобы разобраться с мигающей лампой. Если меня не будет впустите его. Обязательно!

Простой, заботливый тон. Как мать, которая ухаживает за детьми с разными характерами. А дальше... куда сложнее.

Мидель отложил дневник, поправил очки и заговорил, обращаясь к коллегам:

Я хочу обратить ваше внимание на любопытное выражение: меня не будет дома. В контексте ДРИ оно буквально означает потерю контроля, момент переключения, когда один "альтер" уступает другому. Это своеобразная метафора исчезновения. И ещё одно слово "проснулась". Они используют его, чтобы описать пробуждение своей личности, как возвращение в сознание после долгой внутренней паузы.

Он помолчал, словно переваривая услышанное, а затем продолжил чтение дневника.

Флора:

Амалия, не лезь не в своё дело и не покупай краски для всех нас. Занимайся своими дурацкими сюрреалистичными мазками для психопатов, а я выберу то, что мне нужно сама. И, пожалуйста, перестань приглашать этого электрика. Он оставляет больше грязи, чем результатов.

Лили:

Сегодня я познакомилась с классным парнем! Он пригласил меня на пиццу, а потом мы пошли в кино. Если вы проснётесь среди фильма пожалуйста, ведите себя мило!

Через несколько дней появилась новая запись, с оттенком внутреннего конфликта:

Флора:

Кора, я сегодня проснулась и у меня болела нога. Это точно из-за твоих тренировок. Я не хочу однажды проснуться со сломанной конечностью! Если это повторится, я уничтожу все твои бездарные попытки копировать великих шотландцев!

Кора:

Не шотландцев, а голландцев. И скажи спасибо, что я держу наше тело в форме. А когда ты порезала палец, готовя свой салат, я же не устраивала драму.

Амалия:

Что плохого в том, чтобы расплыться немного вширь? Рубенс считал пышные формы высшей красотой, и я с ним полностью согласна.

Флора:

Мою картину купили. И заказали ещё несколько. Средства поступят на наш счёт и не хочу, чтобы их спустили на глупости!

Кора:

Амалия, я проснулась, и у меня звенит в ухе. Это твои рок-концерты. Хватит ходить туда без затычек!

Лили:

Я хочу завести щенка! Он такой милый, и я мечтала об этом с детства. Мы с другом были в приюте там столько лапочек!

Флора:

А кто его будет выгуливать, когда ты спишь? Он же погрызёт всю квартиру, как крыса с манией величия!

Лоу с озорной искрой в глазах выхватил дневник у Миделя и, перелистнув, начал читать вслух, задевая Миделя лично:

Амалия:

Мне нравится доктор Мидель! Он весёлый, и совсем не похож на врача. Ему наплевать на диеты и спорт просто супер.

Флора:

Ты серьёзно? Такой мрачный тип. Скучнее только мокрая тряпка.

Кора:

Я играла с ним в теннис живчик, надо признать.

Лили:

Вы перепутали! Мы с ним ходим в кино, и он обожает мороженое. Такой клёвый!

Мидель густо покраснел и потянулся к тетради, но Лоу ловко увернулся. Перелистав дневник до конца, Лоу торжественно зачитал последнюю страницу:

Амалия:

Доктор Мидель сказал, что мы сможем стать одной личностью. Честно, я устала. Я согласна! А вы?

Флора:

Если это будет кто-то, кто знает толк в живописи и умеет отличать шедевры от мусора я за.

Кора:

Если интегрированная личность будет следить за телом и не будет превращаться в "тучную корову" я тоже согласна.

Лили:

Мне бы хотелось, чтобы она любила пиццу, кино и щенков и умела радоваться жизни. Я согласна!

Мидель, вернувшись к спокойному тону, поднял руку как преподаватель в аудитории:

Надеюсь, вы почувствовали, каково существовать с диссоциативным расстройством. Это постоянный страх забывания, исчезновения, болезненные провалы в памяти и мучительный вопрос: "Я это кто?"

Но самое важное я получил формальное согласие всех личностей на терапию: попытку интеграции.

Лоу поднял руку:

Один вопрос, Мидель. Мне кажется, каждая из них поняла слово "интеграция" по-своему. Что ты сам вкладывал в этот термин? Как ты видишь результат?

Мидель задумался, затем смущённо признал:

Я представлял себе новую личность, вобравшую в себя немного от каждой... баланса всех "Я".

Лоу не отставал:

То есть немного от Амалии сюрреализм, от Лили импрессионизм, от Флоры маринизм и скандальность, от Коры спорт и строгость?

Хай усмехнулся:

И немного любви к мясу, немного веганства, немного раздражения и немного щенков. Вот такая сборная солянка?

Все замолчали. Словно не столько задумываясь о результате терапии, сколько о природе личности как таковой.

Хай вздохнул:

Ну ладно. Давай показывай свою работу, доктор. Может быть, мы действительно чего-то не понимаем...

Виртуальная терапия

Мидель быстро включил экран и активировал микрофон. На глазах у присутствующих началось виртуальное путешествие в глубины сознания художницы. Появилось изображение не просто картинка, а движущийся холст, наполняющий весь экран пульсирующими точками, линиями и цветами. Кисть, словно парящий колибри, металась по поверхности, оставляя следы воображения.

Раздался весёлый, задорный голос без сомнений, это была Амалия: Получается неплохо, правда?

 Точки и штрихи соединились в странную фигуру верблюд, шатающийся на тонких ножках, будто неуверенно ступающий по зыбкому песку. Жёлтый цвет распадался спиральными волнами, образуя холмы и раскалённые пустыни. Кисть резво подпрыгивала в центре появлялся оазис с бирюзовым озером. Финиковые пальмы склонялись над водой, и эта пастораль пробудила Лили.

 Цвета стали мягкими, акварельными розовые и сиреневые оттенки заполнили полотно, а в воде отражались ленивые облака. Рука Лили нежно вывела фигуры людей, несущих корзины с угощением пикник на берегу.

 В этот момент проснулась Кора. Почерк кисти изменился: движения стали точными, почти архитектурными. В корзинки добавились фарфоровые блюда, лимоны, рыба, фазаны, ананасы всё это громоздилось в золотых мисках, словно натюрморт, сошедший с фламандского полотна.

 Внезапно линия, соединяющая облако с озером, превратилась в пунктирный ливень. Появилась Флора. Над озером выросла туча массивная и сердитая. Ливень обрушился, озеро закипело волнами, лодка опрокинулась. Люди барахтались, отчаянно взывая о помощи, их крики будто разрывали ткань картины.

 Каждая личность каждый альтер находила свой триггер в сюжете и тут же проявлялась. Голоса Амалии, Лили, Коры, Флоры чередовались, накладывались, как ритмы в симфонии. Каждый пробуждался, оставлял свой след и исчезал.

 Наконец, всё стихло. Картина застыла. Верблюд стоял в центре пустыни, с интересом глядя на странный оазис, покрытый сиреневыми цветами. Внутри озеро, буря, перевёрнутая лодка, корзины с угощением и полузатонувшие фигуры. Это был синтез. Все стили, все взгляды, все внутренние миры сплавленные в одну вершину сюрреализма.

Это конец? негромко спросил Лоу. Так... в какую же личность синтегрировалась твоя пациентка? В ту, что нарисовала всё это?

 Хай прищурился: Подожди-ка... Та, что рисовала в стиле сюрреализма, похоже, получила удовольствие. Возможно, после этого и не произошло переключения верно?

 Мидель промолчал, его лицо стало неподвижным.

 Лоу осуждающе посмотрел на него: Никакой интеграции не было! Ты оставил одну личность, аннулировав остальных. Это убийство. Творческих, живых существ ты стер, как наброски. Они больше не смогут радоваться, творить, быть собой. Ты просто выбрал ту, которая тебе ближе признай это! Они страдали, да. Но мы же не уничтожаем пассажиров поезда, если им тесно!

 Мидель взвился: Это разные люди, Лоу! Они... части! Не отдельные существа!

  Уничтожение личности и есть убийство! не уступал Лоу.

 Хай вмешался, стараясь разрядить накал: Да не бери в голову. Наш друг любит драматизировать. Вопрос в другом: была ли реальная интеграция? Они же сами согласились. Или... это была терапия с заранее известным победителем?

  Только между нами... Та первая личность, с которой всё началось разве не получила преимущество?

Мидель отвёл взгляд: Это был случайный выбор...

Лоу хмыкнул: Мы верим в твою объективность, Мидель... но прости, не уверен, с кем я сейчас говорю. Кстати, когда всё это было?

Неделю назад, выдохнул Мидель. И я дал всем равный шанс. Я же врач!

 Вдруг запищал его телефон. Он машинально нажал ответить, забыв о включённом микрофоне.

 На всю комнату прозвучал радостный голос:

Ты скоро вернёшься? Я приготовила вкусную телятину с морской капустой! Пальчики оближешь!

 Комната застыла. Все взгляды были прикованы к внезапно покрасневшему доктору Миделю.