|
|
||
И воцарилась тишина
Дворцовая Площадь пестрела разноцветными флагами, транспарантами, плакатами и рекламными щитами. А над головами многомиллионной толпы парил огромный, надувной Царь. Он улыбался. Толпа бушевала. Шли перевыборы главы государства. Грязный, уставший от грубости и нецензурной брани микрофон кочевал из рук в руки. Вот на самодельную трибуну взобрался сгорбленный старичок в драповом пальто, через дыры в котором просвечивала засаленная военная форма времен второй мировой. Он хрипло требовал выплатить пенсию, вопил что-то про былые годы и ежесекундно плевал в сторону Белокаменного Дворца. Наконец, по ленински вскинув руку, он прогромыхал несколько фраз про исковерканные коммунистические идеи, а потом вдруг заплакал. Старичка тут же оттёрли от микрофона, и он слился с толпой.
На трибуне возник новый оратор. В белой рубашке, с крахмальным воротничком, в отутюженных чёрных брючках и при галстуке. Он постоянно вытирал платочком свою большую, лысую голову и нервно дёргал правой щекой. Говорил оратор много и витиевато, в основном о правах человека и Конституции, демократии и гласности, и ещё о какой-то ерунде... Затем под оглушительный свист толпы он испарился так же неожиданно, как и возник.
Люди сменяли друг друга. Одни говорили о бюрократии и взяточничестве, другие о ценах на колбасу и мизерных зарплатах. Некоторые бессвязно орали, а некоторые многозначительно молчали. И все о чем-то спорили...
Но в одном все были согласны Стране нужен новый Царь!
Волна всеобщего согласия оглушительным грохотом прокатилась по рядам. "Долой Царя!" кричал сгорбленный старичок. "Долой Царя!" орал потный оратор в галстуке. "До-ло-ой!.. До-ло-ой!.. До-ло-ой!.." скандировала толпа...
Рёв дизельных двигателей перекрыл бушующее море голосов. С голодным урчанием в людей врезались струи раскалённого огня. Он рвал в клочья их беспомощные тела, и разбрасывал ещё живые, корчащиеся в агонии огрызки по Площади. Ослеплённая паническим страхом толпа, пыталась уклониться от пышущих жаром смерти бронированных монстров, но стальные звери не желали терять добычу. Они неистово пожирали жалкие остатки народа, и аппетиту их не было предела. Наконец пронеслась последняя пулемётная очередь, последняя душа народа была выпущена на свободу и над Страной воцарилась тишина. А над этой тишиной, радужно переливаясь под лучами заходящего солнца, среди облаков, парил надувной Царь. Он улыбался...
Выбор
Окопы. Окопы. Сплошные окопы... Смерть, холодными руками она забрала уже не один десяток моих жизней. Их голубые глаза до сих пор преследуют меня по ночам. Дети в зелёных беретах, распятые на крестах, с выколотыми глазами и содранной кожей... Крики и стоны стоят в ушах и ничем их не заглушить, потому, что они внутри. Как хочется стереть память и никогда больше не выходить на улицу. Свист... Это налёт. Опять грохот взрывов. Окровавленные куски тел придавили мою душу. Я ничего не вижу... Пальцы нащупали ручку. Поворот. Щелчок. Конфорка с хлопком погасла. Сколько раз можно говорить, что я ненавижу этот чайник. Вода на полу, свисток в форточку, чайник снова наполнить и на плиту. Я спокоен, я совершенно спокоен. Опять глаза. Большие голубые глаза на потолке. Они мой сон, моё проклятье, мой страх. Я боюсь себя. Боюсь людей. Я просто боюсь. Боже, не смотри на меня. Да, я убивал. Но убивал только тех, кто хотел убить меня. Не смотри... Не надо! Клянусь! Я убивал мужчин, но не женщин и детей! Глаза растворяются в сером бетоне потолка, и страх проходит. Зачем? Ради чего всё это? Мои мысли похожи на густой бабушкин кисель, медленные и вязкие. С ненавистью смотрю на шприц. Мутная жёлтая жидкость похожа на мои мысли. Не хочу, но надо. Укол. Мягкое тепло растекается с головы до ног. Глаза закрываются. Я силюсь приподнять разом отяжелевшие веки, но не могу. Счастье назойливо кружится вокруг меня. Яркий свет. Мысли уже не ползут, но взлетают в необъятную высь осознания свободы. Душа сливается со звёздным небом и превращается в Луну. Как жаль, что нельзя убрать границы времени этого состояния. Время... Оно неумолимо бежит куда-то, но мне всё равно. Я не собираюсь жить вечно. Прошло несколько часов, три, если быть точным, и я снова тянусь за шприцем. Укол. Привет Серёга! донеслось из ущелья. Голос знакомый, но не могу вспомнить, чей он... Эх, ты, грустно возникло в мозгу. Ванька! наконец, вспомнив, радостно кричу я, но вдруг замираю и хватаюсь за голову. Из-за обвалившегося куска скалы вышел молодой парень. Такой же, как тогда, на поле, когда он шёл впереди меня и насвистывал какую-то популярную песенку. Последнее, что я помню это то, как, он обернулся и... когда дым рассеялся его уже не было. Я подбежал и увидел... Тогда, завернув в свой бушлат обрывки его тела, я блевал и рыдал. Но теперь он стоял живой и весёлый, радостно насвистывая ту же самую песенку, а за его спиной, громыхая винтами, медленно садился вертолёт. Пойдём с нами, предложил мне Ванька, Пойдём, а! Пойдём с нами! неслось со всех сторон. Это ребята выпрыгивали из вертолёта и бежали ко мне. Серёга из первого полка, погиб, когда брали китайское посольство. Братья Литвиновы, их тела мы нашли среди двух десятков трупов моджахедов разбросанных по ущелью. Братья погибли стоя спина к спине, даже после смерти защищая друг друга. Васька Егоров из разведки. Он три дня провисел на кресте, прежде чем нам удалось найти его. И множество других ребят которых я не знал. Но все они были ТАМ. Они окружили меня плотным кольцом, хлопали по плечам и смеялись. Мы вспоминали прошлые годы и были счастливы, что вновь увидели друг друга. Ну, что ж, пора..., грустно прошептал Ванька. Вокруг все замолкли и выжидающе посмотрели на меня. Тоска накатила разом, да так, что стало трудно дышать. Пошли, наконец выдавил я из себя, и сразу стало легче. Мы погрузились в вертолёт и полетели. Полетели в горы. Навстречу солнцу и вновь обретённой свободе.
А на Земле жизнь шла своим чередом.
Записки с "Титаника"
Не столь давно из морских глубин были подняты останки корабля. Я, участник экспедиции, нашел прелюбопытнейший документ, суть которого и раскроется во время моего дальнейшего повествования...
С каждым днем плавания старый, обветшавший корабль все чаще трещал и скрипел, грозя вот-вот развалиться и затонуть. С каждым новым порывом ветра, с каждым ударом волны днище корабля начинало протекать, причем, новые трещины и пробоины возникали в корпусе быстрее, чем удавалось заделать старые. Корабль медленно умирал. Но не это было самым страшным. Гораздо больше людей пугало то, что во время очередного пожара в каюте капитана сгорели все карты, лоции и навигационные приборы. Корабль оказался в той непонятной ситуации, когда, покинув свою старую пристань, в которой он так долго простоял, что отвык от дальних плаваний, экипаж не знал, как попасть в порт своего назначения. К тому же старого капитана покинул разум, и он уже не понимал не только что делать, но и как выглядит порт, в который отправлялся корабль в начале своего пути. Капитан пытался вести судно ориентируясь по звездам, но помутившийся рассудок был не в силах распознать ни одного созвездия. Несколько раз корабль садился на мель и натыкался на подводные скалы, поэтому бедняга оставил эти попытки, а корабль получил несколько новых пробоин. Через некоторое время капитан, действуя наугад, пришвартовывался то к одному островку, то к другому, но на них не было ни причалов, ни пристаней и приходилось покидать их ни с чем. И разбитое судно, и несчастный, полоумный капитан, и пассажиры (к их прискорбию) стали безвольной игрушкой волн.
Насосы работали не прерываясь ни на минуту. Они откачивали воду. Но безжалостная влага, миллиметр за миллиметром заполняла трюм. Капитан, его главные помощники и основная часть команды переселились на самую верхнюю палубу в надежде, что берег будет достигнут прежде, чем корабль затонет целиком. Пассажиры судна, занимавшие нижние палубы и большую часть трюма, были брошены на произвол судьбы. По мере прибывания воды люди, занимающие трюм стали тонуть. Те, в ком еще оставались силы, начали переползать на нижнюю палубу, оставшиеся же либо утонули сразу, либо, приспособившись на пустых бочках и других не тонущих предметах, которых, правда, было очень мало, приступили к спасению утопающих. То есть, самих себя. Но борьба за место под солнцем кипела не только в трюме. На всех палубах кипела бурная деятельность. Все пытались пробраться как можно выше, но далеко не все имели на это силы. Вышестоящие сбрасывали тех, кто находился ниже, и забрасывали их всем, чем попадется под руку. В основном, грязью, которой тут развелось в избытке. Если же кому-то удавалось пробраться наверх, то он присоединялся к остальным вышестоящим и забрасывал той же грязью всех, кто остался внизу, не оставляя, между тем, попыток забраться еще выше. Наблюдая со своей самой верхней палубы за хаосом, воцарившимся на корабле, безумный капитан, очевидно, в минутном проблеске сознания, решил обезопасить себя от разбушевавшихся пассажиров. Плотное двойное кольцо вооруженных матросов, свернувшись наподобие кобры, приготовившейся к броску, оцепило все подходы к его палубе.
А корабль продолжал умирать. Трюм был практически доверху заполнен водой. В страхе, люди на нижней палубе закупорили все люки. Те, кто остался в трюме, были обречены. Глухие стоны, проклятья и мольбы слышались из-под стального пола. Правда, не долго. В скором времени крики перешли в характерное бульканье, которое, впрочем, то же скоро стихло. Это происшествие повергло присутствующих в такое уныние, что многие сели на пол с отрешенными лицами, стараясь не думать, что и они закончат свои дни под задраенными люками. Хватало и тех, кто, не взирая ни на что, продолжал карабкаться наверх, причем с еще большим остервенением.
Жители самой верхней палубы, хоть и находились в окружении верных матросов, не хотели умирать вместе со всеми. Под покровом ночи некоторые из них сели в хорошо оборудованные шлюпы (которые хранились так, на всякий случай) и растаяли в темноте. Другие же пытались угомонить пассажиров. Они кричали сверху, что не будет больше жертв, что вскоре корабль подойдет к счастливым берегам, где все будет хорошо, но пассажиры, особенно с нижней палубы, не слушая, перли наверх всеми правдами и неправдами. Ведь голос звучал сверху, а снизу уже хлюпала вода. Самые умные, воспользовавшись всеобщими настроениями, решили сместить капитана, о чем и сообщили пассажирам. Они верно рассудили, что капитан безумен и не знает, что творит, что если порыться в бумагах, то, наверное, можно найти какие-нибудь карты, да и люди оказались не против. Они все учли. Почти все...
Когда подошло время решать, кому же из них встать за штурвал, кто достоин быть капитаном... начался мордобой. Да, да. Обычный мордобой. Все швыряли друг в друга грязью, а на самой верхней палубе ее было даже больше, чем на нижних. Рвали друг другу волосы, одежду, царапали в кровь лицо, некоторых в свалке даже затоптали. А пассажиры смотрели снизу вверх и не могли понять, что же там происходит. Чей-то робкий голос попытался воззвать к верхней палубе, что цель- то собрания выборы капитана, и еще какую-то чушь, но его тут же заткнули. Ведь кое-кому даже нравилось это зрелище.
Увлеченные битвой, ни зрители, ни участники не заметили капитана, который, улыбаясь, и помахивая каким-то странным предметом, вышел на палубу. Он был пьян, лицо же его было серьезно и сосредоточено. Он все слышал и не хотел сдаваться без боя.
Быть может запах перегара, который был очень силен, быть может просто одиночество этой фигуры, так не вписывающееся в общую картину происходящего, привлекло всеобщее внимание. Но внимание это опоздало лишь на какие-то мгновения, ибо капитан держал в руках не что иное, как старую бомбу. И запал уже догорал.
На этом запись обрывалась...
Может быть...
Здравствуй. Как дела? Нормально? Ну, и слава Богу. Что ты говоришь? Завтра весь день занят? А ты знаешь, что такое завтра? Нет? И я не знаю! Этого никто не знает. Среди миллионов людей есть один на сотни тысяч который может увидеть будущее, который обладает Знанием... Они дети природы, нечто выдающееся, выходящее за рамки твоего понимания. А ты человек, и ты ослепляешь сам себя, чтобы не видеть красоты лесного озера, глохнешь среди машинного грохота суетливой цивилизации, заглушающей пение птиц. Не в силах понять, ты отрицаешь и крушишь не тобой созданное. Тебе нужен идеальный мир, где ты будешь единоличным и полновластным хозяином, но пойми, что этого не будет. Ведь ты не знаешь, что будет завтра! А завтра, может быть, ты, спеша на работу, забудешь об осторожности и грязный, серый грузовик, взбешённый пьяным водителем, разбросает по мостовой твои мысли, чувства, мечты. Или, может быть, ты поедешь на рыбалку с друзьями, а через несколько месяцев, во время шторма, река выбросит на берег изъеденный рыбами кусок мяса, который ещё совсем недавно был примерным мужем и любящим отцом. А, может быть, что ты, просто устав от дикости твоей цивилизации, захочешь вернуться к своей родной матери - природе, но не сможешь этого сделать, потому, что ты не знаешь настоящих правил игры. И тогда... Знаешь, что случится тогда? Знаешь. Но боишься признать. Я вижу это по твоим глазам! Но если ты не хочешь напрячь свой мозг, затуманенный выхлопными газами и запуганный Хиросимой, то скажу я... Однажды вечером, когда зажгутся первые фонари, ты придёшь в дом, где тебя никто не ждёт. А это самое страшное в жизни, когда ты никому не нужен. Когда некому ждать... Ты сядешь у окна, но трубы, дым которых будет сливаться с темнеющим небом, не слишком заинтересуют тебя, и ты задёрнешь шторы. Ты не сможешь смотреть телевизор, потому, что уже тошнит от рекламы, а мексиканские сериалы приелись до коликов в животе. И ты поймёшь, что у тебя есть всё - машина, дача, драгоценности... но нет души. Ты робот, винтик в большой и слаженной системе. И ты сломаешься... А через несколько дней, секретарша, обеспокоенная отсутствием тебя на работе, приедет с ребятами в камуфляжах и обнаружит лишь сморщенное тело, с выпученными глазами и вывалившимся языком, висящее на бельевой верёвке, посреди шикарной гостиной... Она начнёт кричать, её уведут, и всё те же ребята в камуфляжах примутся выяснять обстоятельства твоей смерти. Но ты будешь уже далеко. В том месте, которое ты заслужил своими деяниями. А может быть всё будет по-другому, и может быть не завтра, а может быть и вообще ничего не будет...
О чём это я? Ах, да! Так какие у тебя планы на завтра?
Мысли из банки с рассолом
В голове его умирают мысли, и с каждым днём смертей становится всё больше. Ажурная резьба гениальности постепенно разрушается и на смену творческой личности приходит маленький, серенький средне статистический человечек. И человечек этот уже не хочет полёта. Он далёк от суеты мечтаний, ему не нужно бродить босиком по траве, воспевая красоты природы. Человечек этот вполне доволен своим существованием, умиротворённым приятно воняющей гнилью цивилизации. Почему восход солнца должен волновать его больше, нежели банка с рассолом? Солнце далеко, а баночка то, вот она!
Но даже он, этот привыкший ходить по асфальту, носящий шикарный костюм и коричневые кожаные ботинки, в которых летом жутко потеют ноги, а зимой они напрочь промерзают, даже он, способен иногда удариться головой о край вселенной, чтобы выпустить на волю те мысли, которые ещё не умерли. И упоённый этим ощущением он взлетает, взлетает несмотря на запреты, не боясь порвать брюки о колючую проволоку, которой обильно украшены заборы. Он парит меж потрёпанных флагов и глупых транспарантов. Власть, деньги, и другие мнимые ценности цивилизованной жизни теряют контроль над его сознанием...
Добродушная система горя желанием помочь заблудшему, направить его на путь истинный возвращает его назад. Назад к банке с рассолом. Для верности она обрезает ему крылья. И голову. Ведь если есть голова, то он может думать и, не дай Бог, додумается до чего-нибудь слишком умного. Если у него есть крылья, не ровён час упадёт, поломается. Без головы и крыльев ему же лучше будет.
И снова мысли ровным, строевым шагом громко цокая подкованными каблуками, гордо идут к пропасти. Рассол становится незаменимым продуктом... Но через какое-то время голова вновь отрастает, оперяются новые крылья и он вновь пытается взлететь...
Орден
В тихом скверике, на старой деревянной скамейке сидел старик. Сложив на коленях жилистые, словно вырезанные из старого дерева руки, он плакал. Рядом с ним на скамейке лежала сумка, наверное, такая же старая, как и он сам, набитая пустыми бутылками. Лёгкий ветерок гладил его седые волосы, стайка взъерошенных воробьёв сновала туда-сюда, в надежде на случайно упавшие крошки.
Когда я проходил мимо, сзади донеслось: "Слышь, сынок..." Я остановился и оглянулся. Старик призывно поманил пальцем. Я присел рядом с ним: "Чего тебе, отец?". Он посмотрел на меня красными, слегка припухшими от слёз глазами и вдруг из-за пазухи достал небольшой свёрток и протянул его мне. Я развернул тряпицу. В ней лежал орден красной звезды.
Купи сынок... Недорого отдам... Тридцать рублей всего... Я ведь это... И он замолчал. Я посмотрел старику в глаза, и вся его жизнь в один короткий миг пронеслась передо мной. Пепелища домов, сгоревших вместе с людьми. Грязные, оборванные солдаты бегущие в атаку. Горящий танк, стреляющий по врагу до последнего снаряда. Голод, холод, пламя и хаос войны увидел я в этих глазах. И орден. Орден красной звезды.
Я отдал старику две десятирублёвые бумажки, которые взял дома на обед, серую тряпочку, в которую была завернута вся его жизнь, и, не оглядываясь, пошёл на автобусную остановку.
В хлебном магазине, в шумной очереди, стоял старый солдат, его обветренное, изрытое морщинами лицо улыбалось, а в тихом скверике, на старой деревянной скамейке лежала сумка, доверху набитая пустыми бутылками.
Аборт
Здравствуйте, доктор! Что-то плохо мне последнее время, тошнит, голова кружится, есть не могу, кусок аж в горло не лезет.
Да вы не беспокойтесь так, сударыня, при беременности это бывает.
Как при беременности?
И, что мне делать, доктор? Мать узнает, она ж меня живьём съест...
Когда я вырасту, то стану актёром или писателем. Нет, всё таки актёром... или писателем... А может и тем и другим? А, ладно, там посмотрим. Вот только поскорее бы родиться. Весна на дворе, а я тут сижу, ноги подогнул. Темно и сыро. И скучно. Вот возьму, и ворочаться начну. Сколько уже тут торчу, а снаружи никто и не заметил, что у моей мамы я буду. У меня ведь мама худенькая, стройненькая. А ножки, м-м-м, закачаешься. Ой, что это я? Мне о таких вещах по возрасту думать не положено. Господи, как на улицу то хочется, но ещё рано. Вот, сам знаю, что рано, а хочется. Побыстрей бы родиться...
Так, а это что ещё за железка? Ты чего ко мне тянешься? Я тебя боюсь. Ты плохая. Чего ты меня хватаешь? Ты мне что, ноги хочешь оторвать, что ли? Больно же. Больно! Мне больно! Мама, мамочка за что?! Мама... Я жить хочу! Жить...
Девушка, одевайтесь. Всё уже закончилось, вы можете быть свободны.
Гамлет
Владимиру Высоцкому посвящается...
Финальная сцена была сыграна, актёры раскланялись, и счастливо улыбаясь, покинули сцену. Тяжёлые полотнища занавеса медленно поползли навстречу друг другу. Бурные овации заполнили буквально всё пространство театра. Люди возбуждённо вскакивали с мест, блестели глаза, ладони буквально раскалились от аплодисментов. Кто-то кричал, кто-то свистел и размахивал руками, а кто-то молчал, потрясённый игрой актёров, но безучастным не остался никто! Некоторое смущение вызывал лишь молодой Актёр, игравший главную роль, занавес уже закрылся, а Он остался неподвижно лежать у края сцены. Аплодисменты постепенно начали стихать, обеспокоенные зрители недоуменно перешёптывались, и наконец элегантно одетый седой господин, из первого ряда запрыгнул на сцену и склонился над Актёром. Затем, встав с коленей, он посмотрел в зал, и вдруг заплакал.
Театр стал похож на музей восковых фигур. Было ощущение, что вместе с этим молодым, неизвестным никому актёром внезапно умерли все звуки. Тишина, сгустившаяся над залом в какой-то миг, стала осязаемой. А над этой тишиной возвышался великий Гений, который не просто сыграл Гамлета, но прожил его жизнь.
Самая одинокая
Если вы думаете, что знаете, что такое одиночество, то вы очень глубоко заблуждаетесь. Поверьте мне. Нет в мире никого, кто бы познал одиночество в той мере, в которой познала его я.
У меня нет родных. Я не помню своих родителей, не помню даже когда и где родилась. Я не знаю, сколько времени я мотаюсь по земле... много, очень много времени.
У меня множество профессий, но работаю я только на себя. Языки я знаю все, которые есть на земле, и не на ней одной. Косить, жать, полоть лучше меня с этой работой не справится никто. Но работаю я... ладно, не будем о работе...
У меня нет друзей. Люди почему-то боятся меня. Большинство из них боятся моего визита всю жизнь. Больше чем рэкета или налогового инспектора. Никто и никогда не приглашает меня на праздники, когда я все-таки прихожу, меня даже к столу не зовут. И слезы. Всегда слезы. Нигде меня не встречают смехом. Он смолкает, стоит мне появиться рядом. Обидно...
Есть люди, которые сами зовут меня. Но эти люди настолько измучены жизнью, задавлены обстоятельствами и озабочены своими проблемами, что ни о какой дружбе не может идти и речи. Я помогаю им по мере сил, решаю их проблемы, но... я делаю свою работу... и иду дальше.
У меня нет мужа. Да, что мужа, у меня нет даже постоянного любовника, а я хоть и в возрасте, но еще очень даже ничего... Когда люди рисуют мои портреты, они изображают меня старухой, а то и вовсе скелетом в халате. А, спрашивается за что? Ведь я им ничего плохого не сделала. Да, я постарше некоторых, но зачем же так?
Вот и хожу по земле. Работаю. Зато я честнее многих. Честнее даже чем Бог или Дьявол. Я всегда работаю честно. Взяток не беру, правда и не предлагает никто. Выполняю свои обещания. Причем, даже если я не обещала, приду все равно. К каждому в срок. И к умному и к глупому. Богатому и бедному. К здоровому и к больному... Ко всем. Хотите вы или нет. Я приду.
Так что, если вы думаете, что знаете, что такое одиночество, то вы очень глубоко заблуждаетесь. Поверьте мне.
А если вы очень одиноки, подождите немного, и я приду. И составлю вам компанию.
Заветная мечта
По бескрайней пустыне шагал странник. Горячий, сухой ветер бросал в него песок, башмаки его истоптались, а одежда клочьями свисала с исхудавших плеч. Много дней странник шёл, с мечтой найти Источник и остановиться возле него, чтобы построить свой дом. Иногда ему казалось, что вот она, вода, протяни руку и... но как только он подходил ближе, мираж растворялся в колеблющемся от жары воздухе и лишь бескрайние пески окружали одинокую его фигуру. Странник уже не помнил, когда он ушёл на поиски, сухие, потрескавшиеся губы его постоянно что-то шептали. Он уже привык разговаривать сам с собой, и лишь видя очередной мираж, замолкал, щуря слезящиеся глаза, что бы рассмотреть, а вдруг...
И вот однажды странник увидел то, о чём так давно и страстно мечтал. Среди невысокой зелёной травки, выбегая из-под ствола раздвоенной у основания пальмы, переливаясь и искрясь на солнце журчал Источник. Светло-голубая вода призывно шелестела, сочная зелёная трава шептала: "Приляг, отдохни..." Но странник столько раз обманывался, что просто прополз мимо. Прополз, не имея сил, чтобы оглянуться, думая о том, что ещё немного, и он найдёт свой Источник. Единственный и неповторимый. Ох, как же он заживёт тогда.
Среди бескрайних песков пустыни, умирал странник. Он уже был не в силах даже ползти. Он лежал, глядя слезящимися глазами в небо, и по старой привычке разговаривал сам с собой. Шёпот медленно стихал и, наконец, слившись с голосом ветра умолк навсегда. Тело странника постепенно запорошило песком, а в нескольких десятках шагов позади, искрясь и переливаясь в лучах уходящего за горизонт солнца, плескалась его заветная Мечта.
Фотография
Маленькая комнатка под самой крышей. Если высунуться из окна, то можно руками потрогать звезды. Ты ведь помнишь. Я знаю. Я верю. Старый диван так и стоит у окна. Шкаф - мой ровесник. Он тоже не забывает тепло твоих рук и жалостливо поскрипывает дверцами на сквозняке. Низенький столик, который я купил на Рождество, подпирает стену, он до сих пор боится, что стена упадет. На столике, в старинном бронзовом подсвечнике горит свеча. Очередная ночь. Одна из многих. И я, как обычно, лежу на диване и смотрю на твою фотографию. По стене ползет одинокий таракан, краешек обоев отклеился и отогнулся. Таракан заполз за него и затих. А я лежу... и смотрю на тебя. Твое лицо, твои губы, брови...
Смех. Всегда смех. И никогда печаль. Такое ощущение, что ты просто не умеешь грустить. В легком шелковом платье ты сидела на подоконнике. Дружище ветерок забежал в распахнутое окно и взъерошил твои волосы. А я сидел рядом и читал тебе стихи. Ты очень любила стихи.
Весна пела для тебя блюз, и твой звонкий смех подпевал ей. Если у меня что-то не получалось, то одного взмаха твоих ресниц, одного твоего прикосновения, было достаточно, все делалось, как бы само собой. В такие минуты я чувствовал себя Богом. Я был им. Однажды ты разбила мою любимую кружку, и я рассердился. Я подбирал осколки, а ты стояла и молчала. А когда я поднял глаза, и увидел твое выражение лица... В тот момент ты была похожа на маленького испуганного совенка, что я не выдержал и... рассмеялся. Ты сперва удивленно посмотрела на меня, а потом мы смеялись уже вместе. От души смеялись. На тебя невозможно было сердиться.
А потом... потом была та ночь. Та самая ночь. Я вернулся домой поздно, но в окнах не было света. Я поднялся в квартиру, она была пуста. Я спустился вниз, прогулялся по улице, хотел встретить тебя, но ты все не шла.
А потом был звонок. Я помню, как предчувствие чего-то страшного обожгло мою душу. До слез, до хрипоты. А когда поднял трубку, я уже знал...
Ты лежала на нашем стареньком диванчике и спала. Только чуть-чуть побледнела, словно бы устала. Наивные, красиво очерченные губы, сомкнуты, глаза закрыты. Ты лежала и молчала. Боже, как страшно ты молчала...
Я помню, долгую осень, когда я лежал на нашем диване дни напролет и смотрел в потолок. Я изучил его до малейших трещин, неровностей, шероховатостей.
С тех пор, как ты ушла... ты ушла, а я остался прошло много времени. Но каждую ночь, я ложусь на диван и смотрю на твою фотографию. Мы болтаем с тобой. Ты сидишь на подоконнике, а я читаю тебе стихи. Ведь ты всегда любила стихи.
Пронырливый солнечный лучик пробежал по моим глазам, и я проснулся. На кухне играло радио, а на стене висела твоя фотография. Она плакала...
Без названия
За окном медленно, но непрерывно умирали звезды. Неожиданно наступивший рассвет придавил меня к кровати, окрасив стены комнаты отблесками мирового костра. Жирное, уродливое багровое нечто выползало из-за изломанного временем горизонта, и вся прелесть тайны сокрытой под покровом темноты постепенно обнажилась, превращаясь в облезлую и бесстыдно неприкрытую реальность. Душа устала думать, а мозг чувствовать. Глаза смотрят в мечту, уши прислушиваются к революционным маршам в желудке. Утренний туман обволакивает фигурки людей, которые уже спешат на работу. Им не нравятся их рабочие места, начальники и зарплата, но с годами выработанные инстинкты гонят их туда, где их возможно уже не ждут.
Попробовал включить радио - дешевая, приторно-пошлая песенка какой-то известной и очень популярной группы ласковой медвежьей поступью раздавила слух. Пришлось выключить. Второй попыткой стал телевизор. Но радостные сообщения о потерях понесенных в очередной боевой операции, с комментариями толстомордого генерала, сказки о хорошей жизни из уст доброго и улыбчивого президента на фоне празднично оформленного концентрационного лагеря вызвали легкое раздражение... Выключил.
Приготовил обильный завтрак из вчерашнего яйца и позавчерашнего кофе. Зато с сегодняшним куском хлеба. Вкусно. Жаль, только, что хлеб выбрасывают все реже и реже.
Побродил по улицам, полюбовался на витрины. Красиво. На витрине одного из магазинов видел красочное объявление о новом привозе холодильников. Интересно, что такое холодильник и зачем он нужен? Я думаю это устройство наподобие телевизора, но еще более дорогое и еще менее нужное.
Начался дождик. Стало немножко неуютно, и чуть-чуть мокро. Зато нашел почти новый пирожок с мясом и полбутылки какой-то колы. Помылся, а заодно и пообедал.
Пришел домой, скромно поужинал остатками обильного завтрака, и уселся читать книгу, которую нашел год назад. Интересная книга. Толстая и красивая. Про нас, про людей пишут. Что все будут жить очень хорошо, но позже и в другой раз. Жаль, только обложки нет, название не знаю. Колька, сосед-пьяница с третьего этажа, говорил, но я опять забыл: то ли Библия, то ли История КПСС. Но не в названии дело. Главное книга интересная, и добрая.
В маленькой однокомнатной квартире, за старым, обшарпанным столом сидел старичок. Он читал толстую книгу без обложки и сам себе улыбался. Он думал о том, что всем когда-нибудь будет хорошо и у всех будут холодильники.
А за окном медленно, но непрерывно умирали звезды.
Фадеев А. М. Без комментариев
|