Федоровский Игорь Сергеевич : другие произведения.

Сторис

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Роман рассказывает о семи днях, проведенных на предпасхальной неделе в Гориславле поэтами и прозаиками из разных уголков России и зарубежья. О непростых отношениях, разворачивающихся между творческими людьми и различных потытках разрешить конфликт - эта книга


   Игорь Федоровский
   Сторис
   Роман
   Посвящаю участникам Форума молодых писателей 2018-2019 в Ульяновске, Рантовичу М, Солопко О, Шкуратовой Ю. и другим.
   1.
   Шептали: Это снято из настоящего музея кукол а играет его Джейсон Вилл и ещё потом шёпотом Вилл Вилл! Он не знал, кто это, хороший ли актёр, а может, выскочка, коих много развелось в последнее время. Вилл! Вилл! Да, заткнутся они когда-нибудь? Неужели, кто-то верит, что он их слышит? Может, незадолго до сеанса пустили слух, что настоящий Джейсон, чёрт его побери, Вилл прибыл именно в их провинциальный кинотеатр и случайным зрителем, перезревшей горошиной закатился, затерялся средь прочих? Он вжался в кресло, боясь пустых невидящих взглядов, направленных в его сторону. Потом пошли титры, забилась в них едва уловимая музыка, он скрипел на кресле, кряхтел, пытаясь успокоиться, мысли упорядоченной разумной мошкарой вырывались из-под ног вместе с клочьями пара. Новые кресла оскорбительно молодели под его старостью. Правда, на том, что перед ним, была налеплена жевательная резинка. Куклы двигались, скрипели, и снова зашумели сзади, это старые кадры, сейчас механическая установка сломана, вызывали нескольких известных мастеров, они ничего не могли сделать. "Возможно, взяли кадры с нашей любительской съёмки", - бросилось ему в голову, но он скомкал эту мысль, отворотил поглубже, не хотелось думать о Юльке да и, во всяком случае, теперь это было не так важно.
   На экране в это время мелькал Гориславль, гостиница "Любас" наполнялась приезжими. Они вначале не отличались друг от друга - так, крупицы в огромном горле города, казалось и одеты в одинаковые костюмы. Камера нарочно не показывала лиц, поднималась над каменьями усталой набережной, над желтизной упавших улиц, а потом будто бы тонула, упадая в прошлогодней листве. "Они не показали дорогу от аэропорта", - подумалось ему и почему-то стало обидно, будто из жизни несправедливо выдрали важный кусок. Тогда они останавливались дважды - второй раз, чтоб наломать вербы, кто-то увидел бабушку с веточками возле аэропорта и предложил чем-то украсить их однообразные сегодняшние номера. Водитель, подслушав их бред, рассмеялся, потом пробурчал, что по дороге из аэропорта в город вербы уже не сыскать, но он знает одно пристойное место, где ещё не всё обломали и разграбили. Ради такого дела свершили небольшой крюк и в автобус вернулись, шурша влажными, подрагивающими ветками. У кого-то нашлась заветная бутылочка - добычу нужно было обмыть, иначе пропадёт, завянет раньше времени, превратится в сухие священные палки. Он не обрывал ветки, не касался губами влажных бугорков, но вышел вместе со всеми, чтобы вдохнуть этот глубокий, томящий, но всё равно опустошённый запах. Трое суток в плацкартном вагоне разучили его различать мир, угадывать картинки, ожидающие впереди. За каждым объявлением станции он видел разбитые дороги, вбитую в землю и даже малость смахивающую на асфальт грязь.
   Его толкнули, проходя на своё место, не извинившись, тысячи слипшихся взглядов взирали на забитую площадь перед гостиницей. Казалось, никто и не хочет получить номер, избавиться от сросшихся с их позвонками вещей, принять душ. Так и из нас потом будут расти ветки, бросилось ему в голову, потом чья-то добыча упала на него, тяжёлые капли скатились в рот. "Будто принимаю таблетки, - подумалось ему, - от раннего цветения, от первобытного трепета, от весны". Его снова толкнули, но не было сил повернуть голову, он уходил, с каждым шагом всё увереннее и смелее нащупывая прошлое.
   Он входил в ворота тёмного города, шероховатый тёплый камень изъеден плесенью, кое-где случались сопливые матерные надписи, отражающие несчастную любовь жителей Гориславля. Второй раз он входил в город, из которого так и не вышел. Всех гениальных писателей и местных жителей он не слышал. Они словно затаились. Зато сзади снова зашумели: Иисус! Иисус! Ему хотелось подняться и послать их на все буквы, но ворота не хотели его отпускать. Колька плюс Ленка, Слава - любовь моя, Спаситель, Спаситель. Они уже сейчас противопоставляют его всем, бросилось ему в голову... Но потом тяжесть снова ухнула в суматошную гостиничную площадь, и он слился с двумя сотнями охламонов, прибывших сюда из разных уголков земли, чтоб показать, что не зря появились на свет божий, что обладают, чёрт его побери, даром, который нужен ещё кому-то, кроме них.
   - Сторис, делаем сторис, - слышал он позади и уже не отзывался, не вздрагивал на каждое подрагивающее движение звука, только получив ключ и расписавшись, поглядел на смущённую, неровно улыбающуюся девушку, словно сфотографировал её взглядом. "Да, нас слишком много, но вряд ли тебя заметят после того, как получат ключи от своих комнат".
   Он ещё не успел толком разобрать вещи, как дверь его номера виновато скрипнула. На пороге комнаты стоял тонкий бледный подросток с глубоко запавшими глазами, взлохмаченный, даже какой-то синий. Уже зовут отметить? Но я даже ещё не понял, где нахожусь.
   - Привет, - бледные, бескровные губы не шевелились, слова неуверенно мялись, повисая в воздухе, - твой сосед по комнате... в общем, он у меня. Захотел поменяться. Сказал, мне здесь будет даже удобней.
   - Как тебя зовут? - лениво Сторис пожёвывал уголок занавески. Даже сейчас, сидя в тесном кинотеатрике, он помнил её шершавый вкус. Язык топорщился во рту как что-то до боли скользкое, бархатное.
   - Мика, - отозвался вошедший, пальцы подрагивали, пытаясь удержать тающий воздух, - если тебе неудобно, так я пойду и скажу. Он сказал, что могут засидеться допоздна, а мне спать надо будет.
   - Вообще-то спать дома надо. Сюда люди за другим приезжают.
   - А зачем ты?
   Сторис промолчал. Его слово ещё не окрепло, чтоб пускаться в бесконечную философскую болтовню. Надо осмотреться, привести мысли в порядок, найти знакомцев по другим семинарам. Куда они прячутся? Здесь должна быть куча знакомых, но пока он никого не заметил.
   - У меня вещей совсем немного, - словно извиняясь, Мика попятился к выходу, - я даже места в шкафу не займу.
   - Смотри только, чтоб тот, с кем ты поменялся, по пьяни сюда не припёрся и на тебя ночью не лёг.
   Мика изобразил улыбку. Но парень подходящий, не будет приставать, чтобы выпить или устраивать крестовые походы на девиц. Всё это будет, но делиться славой Сторис ни с кем не хотел.
   Каждый этаж был на своём персональном запоре, но Сторис сразу сообразил, что через прачечную можно выбраться на пожарную лестницу и добраться до любого этажа. Всё равно к седьмому дню все замки будут сломаны, бросилось ему в голову. Останутся лишь смутные грани человеческих очертаний да и они после нескольких бутылок вина будут размыты. Он не стал дожидаться Мику, спустился в холл, где кашляла и давилась у стойки очередь.
   А слухи уже прорастали сквозь замочные скважины, набивались в уши, скользили по вестибюлям, запутывались в тяжёлых гостиничных шторах. Бульбулязкин, стоявший, как говорили, у истоков совещания, не приехал, а ведь он должен был руководить тем семинаром прозы, в который записался Сторис.
   - Видно здорово он на Байкале обкупнулся, - вспоминали предыдущий семинар в Сибири старички.
   - Вместо него будет Паратов.
   Сторис задумался. Он помнил "Сермяжную правду" Паратова, слышал, что тот не очень-то хотел ехать да его уговорил организатор, с которым они были старыми друзьями. Сможет ли подневольный руководитель что-то дать ему? Не попробовать ли по-быстрому поменять семинар?
   - Собираются ученики, Голгофа одобряет, - подмигнул ему огромный лохматый парень с лупой в руках, - осталось ещё крест свой не уронить, а то все здесь только и ждут повода поржать.
   Водянистая улыбочка прорезала его сухой рот.
   - Ты здесь в первый раз, - парень приценивался к нему, то приближал лупу, то отдалялся. Глаз его то соперничал со всевидящим оком, то становился совсем маленьким, детским с дрожащей капелькой внутри, - Ты держись меня, я тебе конкретно растолкую, что к чему.
   - Да я и сам тебе, что угодно расскажу, - улыбнулся Сторис, взял лупу, но через неё вообще ничего было нельзя рассмотреть, - я был на паре совещаний у нас в Сибири. Такие места просматриваются сразу. Если ты его сразу не поймёшь, то оно никогда не раскроется.
   - Ну, не скажи, - оглядел гостиницу усталыми пустыми глазами парень, без лупы зрачки у него были маленькие, как горошины. - Меня здесь кличут Бессмертный, потому что я на всех совещаниях подряд был. Николай Стуков.
   - Не надоело? - на всякий случай спросил Сторис.
   - Спрашиваешь! Ты тут через неделю сам уезжать не захочешь. На бутылку коньяку спорю.
   - Знаю, что не захочу уезжать. Но надоедать можно по-хорошему.
   - Это ты на своём обсуждении скажешь, а я тебе не философ, - Стуков расхохотался, ключ его от номера поддакивающе зазвенел. - Сегодня приходи в тринадцатую комнату на тринадцатый этаж. Будет фестиваль рожи, торжественно вскроем коньяк, купленный на прошлое закрытие.
   - Что это за фестиваль рожи? - удивился Сторис, нетерпеливо выискивая в очереди знакомых, но обнаруживая лишь потерявшиеся, брошенные в однообразный гул лица. Даже друзья бы стали неуловимы, неразличимы здесь, даже близкая девушка улыбалась бы здесь другому.
   - Будем ржать. Мы обязательно в ночь перед семинарами смеёмся, на удачу. Вспоминаем разные прикольные штуки прошлых лет.
   - Половина из них - выдумка и бред, - Сторис поморщился, ему не хотелось вторить третьесортным шуткам.
   - А как ты думал, рождаются легенды? - подмигнул ему Бессмертный, огромный глаз скользнул в лупу, мелкое крошево зрения рассыпалось по полу, - как ты останешься в памяти этого форума? Постарайся хотя бы придумать себе историю, если твоя обычная несеминарская жизнь неинтересна.
   - Я придумал, - ему было жаль несчастного Стукова, было тяжело глядеть на его уменьшающийся глаз, но счастливой судьбы Сторис для него придумать не мог, - ты же читал тексты нашего семинара? Помнишь там роман, где толстый лохматый писатель уверяет, что знает всё на свете?
   - На паратовском семинаре, брателло? - Николай хлопнул себя по башке и ещё раз оглядел нового знакомого, будто пытался угадать в нём собственные черты.
   - На нём, - Сторис с удивлением заметил, что до сих пор держит бессмертную лупу и вернул её Стукову, - говорят, уже поздно записываться куда-то ещё. Все семинары забиты.
   - Это они всем говорят, - буркнул Николай, наверняка сам жалея, что вовремя не переметнулся, - на моей памяти было дважды, что семинар расформировывали. Кому это надо? И организаторам неудобно, и журналу неприятно.
   - А наш семинар... Кто там будет?
   - Бульбулязкин был свой парень, а этот... пока не скажу. "Сермяжная правда", безусловно, мощная вещь, но как разбирает, не знаю. Знакомые ребята говорили, больно бьёт, но я им особо не верю. И тебе говорю, выть как собака будешь, если поверишь писателю. На первом моём совещании был один. Лапатушка Милославский. И не критикует, а мурлычет. И не журит, а в усишки себе улыбается, бородёнку поглаживает, похохатывает меленько. Говорил, издадим, и в Москве меня продвинет, а семинар закончился и нет ни хрена. Мне ещё двадцати не было, понятно, сопля, пишу ему из своего Засранска - я такой-то был у Вас на семинаре (с большой буквы Вас - как положено!), а в ответ получаю: мои произведения... не заинтересовали, ля-ля. Я вам, блин, не фокусник, чтоб интересовать! Мне ваши красные словечки в одном месте обломились! Идите глупеньких девочек разводите!
   Николай раскраснелся, у виска под лохматыми прядями забилась жилка, лоб взмок, тёмные капли пота падали на отброшенные ветки вербы. Посмотри на них в свою лупу, Бессмертный, и увидишь весну. "Вот и ещё одни брошены вон", - подумалось ему, потом он поднял эти ветки, пока их не затоптали, прижал к груди, подумал отнести в комнату, порадовать Мику. Бессмертный в номер не торопился, он встретил пьяную группу писателей из Питера и затерялся среди них, то и дело прикладываясь к пущенной по кругу бутылочке.
   - Сторис? - сторожкий сощуренный взгляд недоверчиво осмотрел пыльные влажные бугорки вербы у его груди.
   - Юлька, - лёгкая краска побежала по его колючим щекам, - я думал, вдруг у нас окажется случайно один рейс.
   - Я позже вас, - и сейчас в кинотеатре перед глазами летала лёгкая фигура, лица было не разобрать, но голос звал за собой, увлажнял резкие грубые крики, сглаживал шумливый пережёвывающий семинаристов лифт, - рейс выбрала удобный, по Москве мы с девочками походили, побывали на чистых прудах, зашли в ЦУМ, в Третьяковку. Погода была супер.
   - Возьми, - он протянул ей одичалые веточки, - сегодня вроде как весна началась. Вам ведь не хватило.
   - Ты же их только что подобрал с пола, - тонкая ядовитая усмешка рассекла её бледное лицо, - по ним прошли все великие писатели современности. Уж и не знаю, достойна ли я такой чести.
   - Ты сейчас наверх? - веточки дрогнули, чтоб поддержать, он снова прижал их к груди.
   - Кулькова должна подойти, у нас с ней один номер, - безразлично проговорила она, глаза её потухали, - я подожду её здесь. Бросай свою вербу в номер и спускайся к нам.
   Он не поверил, уставясь в холодный экран, что она сказала ему именно так. Актрису подобрали похожую, она будто бы виделась с живой Бормотиной и копировала её движения и жесты.
   - А я так надеялся что у тебя одноместный, - слова вырвались на мгновение раньше киношного Сториса, и сидящие впереди, обернулись к нему, пытались поймать говорящего, но увидели только мрак да услышали однообразное гудение в воздухе. Подошёл лифт.
   И подпрыгивая, витая в облаках, он взлетел на свой двадцать седьмой этаж. Бормотина здесь, значит, жизнь не так уж плоха.
   - Свет моргает непонятно почему, - Мика то зажмуривал глаза, то осторожно посматривал на Сториса.
   Действительно, верхняя, запрятанная в щель потолка лампа то загоралась, то гасла, выжимая из себя бессильную, чахлую желтизну. Потолок плавал в шипящих электрических волнах. Кашляющая лампа запиналась, читая свет будто незнакомые стихи, сбивалась на первом слоге. Мы посылаем сигналы сос, чтоб на нас хоть так обратили внимание.
   - Тебе очень нужен верхний свет? - поморщился он, понимая, что придётся строить пирамиду из стульев, чтоб добраться до потолка, - Здесь же есть ещё лампа над твоей койкой.
   - Я думал, тебе будет темно. Захочешь читать подборку, вспоминать, кто что написал, готовиться к обсуждениям, а уже темно. Глаза будешь напрягать.
   - Нас пригласили в тринадцатый номер, - случайный виноватый взгляд на рюкзак, который так и лежал нераспакованный на кровати, - вот там и будут главные обсуждения дня. А я пока позвоню, чтоб нам тут свет наладили. Набери воды, сейчас модно в номерах держать вербу.
   Он бросил веточки на смятую постель Мики. Что ж, будем надеяться, что Юлька придёт на общий сбор. Потом, после пьяного гама и духоты нужно будет предложить ей прогуляться.
   Успеть, пока ночи ещё длинны, набраться темноты, найти Юльку и пригласить её в свой номер.
   В тринадцатом номере разве что на плечах не сидели друг у друга. На фестивале рожи лиц было не разобрать. Он пробился на крохотную проплешину кровати рядом с Бессмертным, а Мика остался у выхода, сиротливо озираясь, видно ища и не находя своих знакомых.
   - Понаехали, понаехали, корешки! Елдаков! Бабин, операцию по перемене пола ещё не сделал? Гриневицкая, Кулькова, Соловьинова! Чёрт возьми, на самом деле понаехали, а сколько слухов было, что в этом году не будет ни хрена! - Стуков, хлопал по спинам знакомых парней, обнимал девчат, а знал он здесь всех, - Вот и верь после всего нам, писателям!
   - Нам никто не верит, нас никто не читает, ни кому мы на хер не сдались. Разве что себе самим, - ответил такой же уверенный, такой же побывавший на всех семинарах, такой же крупный, лохматый и мордатый детина. Его звали Гришка Самолётов. - Не встретились бы мы, никто бы не заплакал. Там в Москве поют и пляшут, что в этот год избавились от нас.
   - Что Москва? Что Москва? Одно слово - столица, - отмахнулся Сторис, - что там с расписанием лучше скажите. А то у меня три версии и в каждой разное время завтрашнего сбора.
   - В понедельник начнутся семинары. Хотя бы просмотри тексты тех, кто из твоего, - посоветовал Стуков, - руководители любят, когда говоришь по существу, когда делаешь вид, что тебе интересно. Могут дать стипушку уже за активность, особенно если тексты окажутся в семинаре ниочёмные. Мне один раз дали за статью, от которой меня и сейчас тошнит.
   - Попробовали бы не дать бессмертному! - тощий паренёк завизжал, руки его со взбухшими венами задели лампу, Мика с опаской поглядел на ставший дрожащим и колючим свет.
   - Валерия, - позвал Сторис, разглядев едва знакомое лицо в скользких порывах света, - мы в одном семинаре.
   - Шшшш, - выдохнул Стуков, - она на дух не переносит любого, кто хоть раз спутал её гениальное имя. Это же Калерия Гриневицкая - королева поэтов. Ты дорасти сперва до её гениального дара, а потом право имей.
   - Но она сейчас с прозой, - Сторис читал её тексты, но всё ушло из его памяти, - там как из любого парня сделать миллионера?
   Да, практическое пособие, - Николай неопределённо помычал, видно сам прочёл не полностью, - вроде уже издают его, сейчас такое заходит.
   Он не оказался миллионером, и от того, что был готов отдать свои слова даром, их никто не брал. Писатели собрались в душной тесной комнате, пили, гоготали, но дальше роман двигался плохо, строчки, каменные, безжизненные, падали, пропадая в проплешинах ковра.
   - Летов среди нас воскрес, - донеслось до него с соседней кровати. Бездушное ржанье где-то позади, попытка затянуть что-то маловразумительное. Его передёрнуло здесь, в кинотеатре, смех позади булькнул в гортани, отчаянно попытался повториться и пропал, - всё идёт по плаану.
   - Винтовка - это праздник, - на койках вовсю галдели, курили сигарету, кто-то пустил косячок по кругу. Он кашлянул, ощутил вкус губной помады, горькой бумаги с обрывками слов, ничего не пришло к нему, всё лишнее тоже осталось с ним. Киношному Сторису, похоже, хотелось затянуться ещё, даже пальцы, тощие, напряжённые, пытались нащупать косячок. Вот ты и попробовал, парень. Приятно? Хотя сам он точно помнил, что сигарета досталась ему только раз. Глаза бегали по залу, пытаясь найти Юльку среди зрителей, но её не было. Люди превратились в тёмные однообразные фигуры, исчезающие совсем, вытесненные хрен пойми какими гениальными писателями из тринадцатого номера.
   - Самое главное нам здесь обрести плоть. Все смыслы прямые, допущения больше не принимаются, скидки на вариативность тоже, - Самолётов посмотрел на него, улыбнулся, будто знал всю жизнь, но не решался познакомиться лично, - роман про литсеминар?
   - Про него, - руки, ожидающие новых пожатий, опустились, - не думал, что ты читал.
   - Смело, смело, - Самолётов зацепился взглядом за него, будто сделал фотоснимок на память, - но нас же много. Кого-то непременно обидишь, не раскроешь, упомянешь, а потом забудешь. Вроде и есть, скажем, дядь Вася, а ты его попробуй тут среди нас различи.
   - Бабушка, когда читала Сагу о Форсайтах, выписывала себе на бумажку имена героев, чтобы не путаться, - печальная улыбка кольнула их массовое ржанье, путалась под ногами у непристойного смеха, - вот и я советую, когда мой роман будете читать - выписывайте.
   - Многие здесь писать разучились, голосовыми сообщениями балуются, - вмешался нахальный бородатый парень в футболке с Че Геварой и жёваных дырявых джинсах. Его звали Харлампий Шустов, - только свою подпись и могут поставить под издательским предложением. Народ у нас обидчивый, узнает в каком-нибудь алкаше себя, потом не отмоешься.
   - Что теперь уже говорить, - равнодушно развёл руками Сторис, - роман выложен, обижайтесь.
   - Это наш человек, Гришка! - закивал головой Бессмертный, - его бы ещё раньше отобрали, да он Москву не любит, вот дождался голодного года, когда денег у организаторов ни хрена и потому в Гориславле нас собрали, приехал и выстрелит, чёрт возьми!
   - Ну и правильно, что не любит, там пахать надо, на чуйства уже времени не остаётся, - вдохнул переметчивый дым Самолётов. - в Москве и семинары проходят по- быстрому. Как здесь будет, мы сейчас и решаем. Гришка Гудалов местный, он все здешние достопримечательности знает. Завтра он устраивает неофициальную экскурсию. Ты с нами?
   Сторис кивнул.
   - Нас здесь надолго запомнят, - уверенно проговорил Бессмертный, - наверняка и не позовут больше. Но мы должны в эту неделю семь жизней вместить. Чтоб не ныть потом о том, что не успели, не увидели ни хрена.
   - Вайбер и воцап, кто новенькие, - сделал лайковую улыбочку Бабин, подняв свой телефон, словно пылающий факел.
   - Не материтесь, - оборвал Харлампий Шустов, дикое смугловатое лицо его напряглось, в бороде затерялись бусины слюны, - чтоб я не слышал этих словечек. Я их не понимаю. Говорите по-русски!
   - Да, у него и смартфона нет, - закивал в сторону Харлампия Бессмертный, - как он камрадов своих собирает - ума не приложу.
   - Трублю в рог, свищу соловьём разбойником, бью в колокола, ударяю в набат, объявляю воздушную тревогу - всё ради любимого дела, - Шустов подмигнул Сторису, чёрный вороний глаз упадал в народную гущу, - не жалея даже жалости своей, как там боцман говорил?
   Сторис не знал, что это за боцман и как он говорил. Потому слова его пристыли к нёбу, говорить не хотелось. И таких молчунов в номере было много, и зачем они припёрлись? Помолчать-то в тишине всегда приятней. Вот что Мика тут забыл? Ну да, он сам его позвал. Но ведь можно незаметно улизнуть, навести в номере порядок, вербу в стакан с водой поставить.
   Взгляд зацепился за ещё одного молчуна, смахивающего капли пота покрывалом. Он таился в тени, в тёмном углу на полу, привалясь к ножке кровати. Неохотно бросил, что зовут его Аким Яковлев.
   - Он не попал на этот форум, а повстречаться ведь со всеми хочется. Ты поймёшь, когда тебя прокатят пару раз подряд. Кто-то тут и к девушке едет, и с мастером вживую повидаться, - объяснял Самолётов, тыча пятернёй кому-нибудь в лицо, сбивая лёгкие необязательные фразы, - случится год, меня не возьмут, тоже поселюсь у кого-нибудь под кроватью. Люблю вас, черти!
   - Может, ему одеяло нужно, - встрял Мика, в выпуклых глазах его промелькнули искорки, - у нас есть запасное.
   - Да сама Екатерина не почивала на таких тюфяках! - расхохотался Стуков, Мика мог бы гордиться, что слова его здесь за кого-то зацепились, - Наш Акимушка спит в номере люкс, я там был, облизывался долго. Полусонная такая деваха, она из Германии, ей отдельный люкс выделили.
   - Шишкина, - представил её Акимушка, обращаясь к Мике, - знакомься, может, повезёт и в Германию поедешь жить.
   - Шишигина, - обиженно поморщилась немка, презрение выцветило её и без того светло-голубые глаза, добралось до практичной, причёсанной души. Что-то было в этой Шишкиной случайное, стирающееся сразу же, как только упускал её из виду. "Даже она здесь, - поморщился Сторис, - а Юльки нету".
   - А не всё равно? - подмигнул Сторису Шустов, - Сколько камрадов не прошло, а она здесь. Иностранцам особые привилегии, только чтоб они в своих странах о семинаре болтали.
   - Людвиг Ван Пушкин, - ткнул в гущу тел Гришка, - самый главный наш иностранец, хотя и русский.
   - Людочка, - отрекомендовался полноватый с красивыми карими глазами парень, - Полным не надо. Достало.
   - Голосина-то от бога! - тыкал на него толстым бородавчатым пальцем Бессмертный, - Играл некоторое время в группе "Канцелярские принадлежности". Приходи к нам в семнадцатую потом, мы от него водку спрячем, послушаешь, как голосить будет!
   - Пора бы уже. Тут дышать нечем, будто все чесночины нажрались, - Роман Сухарев, конечно же, звался Романом с сухарём, а для особо близких друзей просто Сухарём. Время от времени он выпадал из нервного короткого сна, подрагивающие руки его что-то искали, сухой, подозрительный взгляд мешался среди запечатанных бутылок, большинство из которых были плодами его воображения.
   - Потерпишь, - отмахнулся Самолётов, - коньяк постоит и ещё лучше станет. А то ещё не все подошли.
   - Тут и понюхать не хватит, - выдохнул Людочка, которого со всех сторон облепили поэтессы, и вздохнуть-то ему было больно, и губы его постоянно ловили чей-то углекислый газ.
   - Ах, где бы понюхать картошки на сале, - тут же прогундел коренастый крупный парень с жиденькой рыжей бородёнкой. Стуков тут же прошептал, что это Жиолковский - мощный критик, его уже и мастера привечают, бухать зовут и с его мнением считаются. Мягонький его уже на своё место прочит.
   - Ты не был в жюри слова? - подлетел к критику Гришка, похлопал его по спине, - Там же нашему Кармашёву главную дали.
   - В этом году меня не позвали, - безразлично отозвался Жиолковский и забубнил своё. - Ах, где бы понюхать картошки на сале.
   - Как там его хоть сопливый роман назывался? - Шустов оглушительно высморкался, - Помню, в прошлом году была какая-то херь, написанная вроде как от лица лабутенов.
   - Игра в осень. Доигрался, - ухмыльнулся Бессмертный, - вот тебе и Кармашек, вот тебе и лабутены, он как сыр масле катается теперь, а нам на хорошую водку не хватает!
   - Друган, а обмыть премию не пригласил, - обиженно заскулил Сухарь, водянистые глаза искали бутылку.
   - Всё уже. И не пригласит, - отмахнулся Шустов, - теперь у него другие карифаны, не нам чета.
   - Не, он так быстро поднялся, - лениво пошевелился Жиолковский, - я помню его на прошлогоднем семинаре, ничего особенного. Ну лабутены, так можно и от валенок текст написать, и от инвалидной коляски, а толком ничего не изменится, просто каждый видит свою низость, своё ущербное хожение, так это ещё у Достоевского хорошо показано.
   - А тебе чё завидно? - не сдержался Самолётов, - Ну получил он сегодня премию, завтра её пропьёт, а послезавтра про него и забудут. У тебя есть больше шансов, ты у нас критик, эта лакуна практически свободна. Давай, работай, мы все, твои потенциальные жертвы - здесь.
   Телефон отчаянно запищал, в кинотеатре многие потянулись к карманам, Стуков воровато огляделся, но никому не было дела до посторонних звуков, впивающихся в его речь.
   - Жрать просит мерзавец, жрать просит. На, собака, жуй, - он воткнул в телефон зарядку, но все розетки уже были забиты, - дайте электричества Бессмертному, а то он сдохнет!
   - Ага, сдохнешь ты, - буркнул Шустов, слова мялись, путались в бороде, - скорее нас всех тут коллективный триппер повяжет. Бабин! Поди-ка твой телефон уже и подзарядился?
   - О точно, точно, - Сторис видел, что зарядка с трудом перевалила через одно деление, но тоненький, тревожный Коля Бабин поспешил освободить розетку. Шустов, не предлагая ничего Бессмертному, воткнул туда заряжаться свою старенькую мотороллу всю в трещинах и липкой ленте. "Пердит, старушка, - улыбнулся он Сторису, - а ведь всё на соплях, и мы тут на соплях повязаны".
   "У кого-то телефон", - услышал он в глухом, застрявшем глубоко в прошлом зале кинотеатра, но не отозвался, не зазвенел в ответ, словно в нём пропало, растворилось в темноте последнее деление зарядки.
   - Эй, Тварьковский! - окликнул Николай тощего суетливого паренька, - видишь, у меня шнурки развязаны.
   - Не вижу, - испуганно пробубнил тот, - теперь вижу.
   - Нагнись и завяжи. Молодец, мужик. Теперь пошарь в тумбочке. Что ты там видишь?
   - Вискарь, - взвизгнул паренёк, ладони его снова задели колкий и дрожащий общажный свет.
   - Смекалистый, - щёлкнул языком Стуков, - тебе первый глоток. А то Сухарю дай, потом от него не дождёшься обратно.
   - Чё Сухарь? Чё Сухарь? - заплетающимся языком он пытался завести разговор, возмущённо размахивал руками, да только его никто не слушал, - Ваш Сухарь самый стойкий Сухарь.
   - Спи уже, достал, - оскалила хищный густо окрашенный рот Василина Кулькова - крупная баба с короткой стрижкой и мутными, пенистыми какими-то глазами, цвет которых менялся в зависимости от настроения, - ты у нас герой четвёртого плана, проснёшься, когда позовут.
   - Нет, ты что! План должен быть самый лучший! - Бессмертный хохотал, телефон его отчаянно сигналил, - мы ему зарядку в жопу вставим, и будет самый крупный план! Самый чоткий, самый душевный, самый забористый план! Жуй кокосы, Чунга-Чанга!
   - Ябедать боцману буду! - затрещала Василинка, настоящая белобока, подумал Сторис, - У кого кокос?
   - Вы тут поосторожней с наркотой, - испуганные глаза на бледном выцветшем лице, косячок в дрожащих пальцах, - мне сейчас статья не нужна.
   - Охохо, Мишаня, да ты сам на статьи мастер!
   Бессмертный сообщил, что хоть семинар не начался, о нём уже написано. Ткнул пальцем, выдернул ссылку, похлопал по плечу услужливого Тварьковского, одолжившего свою технику.
   - Телефон сдох, хорошо люди не сдыхают, - тыкал под нос телефон всем Стуков, - вот фотка прошлогодняя, узнаёте? Да, постарели, выцвели сволочи, животы отъели, а жизни не прибавилось! Какой там текст? Чёрт, херню какую-то сказал с бодунища, все сайты теперь её цитируют.
   - А как зовут героя? - кивнул в сторону Мишки Жиолковский.
   - Каракоз. Он говорит, что приехал с самого Нефте-Мухо-засранска.
   - Не так. Наш город называется Нефтеналивайск, - обиделся Мишка.
   - А как я сказал? - удивлённые чуть навыкате глаза Стукова увлажнились, казалось, он сейчас сам заплачет из-за того, что неверно назвал чей-то город, - Неужели я мог ошибиться?
   - Я его статьи читал, - вмешался Шустов, в бороде запрятались кончики слюны, таяли мелкие бисеринки ругани, - Засранск и есть.
   - Я сейчас работаю на центральном Альфа канале и в местной администрации, - презрительно бросил в ответ Каракоз, глаз его задрожал, - планирую перебраться в Москву.
   - Ну вот, когда переберёшься, тогда мы с тобой и будем разговаривать, - Харлампий демонстративно отвернулся от него, - что известно по завтра? Говорят, всё смешалось?
   - Завтрак раньше на час, - сочувственно протянул Стуков. - Как миленькие потом выйдем на крылечко с манной кашкой на губах. Подадут автобус, местные чиновники хотят на нас посмотреть.
   - Нас тогда ещё помоют и поброют, - угрюмо пробурчал Жи, - чтоб в кадре смотрелись прилично.
   - А ленточками нас не обвяжут? А флажки не дадут? - Шустов взметнулся над всеми, в голосе звенел металл, кровать с трудом выдерживала его метания, сейчас, ещё один момент, подумал Сторис, и все побегут с ним на баррикады, кровать обрушится под нашей тяжестью, придавит всех, кто освоился под ней, - Предлагаю организованно, хотя и хаотично проспать это мероприятие.
   - Ты можешь кинуть бомбу в губернатора, - предложил Людочка, пожелав всего хорошего очередной девочке, - перевязанную ленточкой. Для тебя вариант не самый плохой.
   - Он сердится, что завтрак урезали, - расхохотался Каракоз, хватая с покрывала круг колбасы, - он у нас любит покушать!
   - Едят, а не кушают, - возмутился Шустов, ему достался лишь сухой кусочек батона, - ты здесь не своим домохозяйкам лапшу впариваешь.
   - Кушай, кушай, никого не слушай! - Бессмертный умело рулил собравшимися, не позволял им бросаться друг на друга с кулаками, - Тварьковский! Кому говорю! Колбаски, мерзавец!
   - Ах, где бы понюхать картошки на сале, - примирительно пробубнил Жиолковский, пухлые губы его увлажнились, бабы были не прочь уединиться с ним, чтобы искать картошку, но тот касался губами лишь сморщенных веточек вербы, ощущая её суховатую сжатость.
   - Я просто оставлю это здесь, - Кулькова сунула в ладонь Жи пару конфет, чтоб тому не было так грустно.
   - Зона конфорта нас обложила, - махнул рукой Шустов и опустился на пол, - только и слышу: меня всё устраивает. Что тебя может устраивать, идиот? Нищая страна? Вымирающие деревни? Обдолбанные камрады?
   - Гришка? Пора? - кивнул в сторону тумбочки Бессмертный, - воздух трезвеет и становится бесконтрольным, колья и языки заточены, народ жаждет.
   - Если мы сейчас не откроем коньяк, то потом для нас это будет просто очередная бутылка, - Самолётов вздохнул, ему было жаль расставаться с прошлогодней бутылкой, купленной, кажется, в Иркутске, но прошлого тут уже не было. Все по десять раз рассказали о себе всё, что могли, а новое не родилось, не увело их в наступившую эру, оставило мякнуть без градуса.
   - Коньячок будем кушать, - презрительно посмотрел в сторону Шустова Каракоз, - А то наслушаемся неудачников, сами потом плакаться к таким же полезем. А мне хочется как-то иначе эту ночь провести.
   - Все мы чьи-то внебрачные дети, вместе и смеёмся, и плачем, - произнёс Самолётов, первым пригубив коньяк, - мы не знаем, откуда мы, но знаем, что будем плодить точно таких же, но уже без нашей стати и тяги к товариществу. Короче, жрите, не идут слова!
   - Летов, - Бабин уже лез целоваться, коньяк качался, словно гиря от часов, - давай первую с тобой! Моя оборона!
   - Скажи что-нибудь умнее, - отмахнулся Сторис, но бутылку взял, отхлебнул тёплое пойло, прошлое булькнуло в горле и растеклось по телу, - что, кто следующий рискнёт?
   - Мне мама говорила, не прикасайся к наркоманам. Можно спидом заразиться, а ты вроде верный, - прошептала ему напомаженная деваха. "Алтуфьева", - представилась она жеманно укладывая на спинку кресла руку для поцелуя. Сторис прикоснулся губами к холодной коже, ощущение было такое, будто бы поцеловал одно из кресел в холле. Юлька наверняка погладила бы его башку свободной рукой, подумалось ему, но нежность здесь смяли, ощипали, даже под кроватью для неё не осталось места, там сопел размякший Сухарь.
   - Ты откуда? - ему это, в сущности, было неважно, да он мог и по семинарским спискам узнать это. От него по сути и требовалось только передать бутылку. Но слова пытались пробиться к людям, звенели у него в ушах, скользили в бутылочном стекле, эхом отдавались в заглохшем кинотеатре. Быр-быр-быр, я из... быр-быр-быр, мне сегодня... быр-быр-быр.
   Коньяк затерялся меж них, и на него уже недоброжелательно поглядывали. Бессмертный пересохшими губами тянулся к бутылке, Людочка облизывался, глядя то ли на коньяк, то ли на Алтуфьеву. Сторис отбросил от себя бутылку, она всего лишь на мгновение оказалась без хозяина.
   - Андрейчук и Лейзгек - ну прям как Чук и Гек! - поняв, что коньяк ему скоро не достанется, Шустов стал представлять камрадов из своего семинара.
   Они действительно были похожи как братья, кивали по очереди, один зажмуривался, другой отхлёбывал коньяк, один кашлял, видимо вобрав в лёгкие воздуха на двоих, другой вдыхал солёную мякоть лимона.
   - Китайские болванчики, - выпучил глаза Каракоз, приняв от них бутылочку. Бледные глаза его стали ещё белее, - вы точно где-то на семинаре появились от одного папаши!
   - Все мы тут братаны, - Бессмертный приложился к бутылочке, горечь всех прожитых им семинаров ударила в голову. - Чёрт, кровь свою в вас чувствую. Что, приехали, ублюдки?
   - Приехали, приехали, - послушно кивал Тварьковский, которому, на самом деле было всё равно, где получать пендели, в своей зачуханной Тамбовской среднейпаршивости школе, где он был единственной особью мужского пола и эксплуатировался тамошними бабами по полной, или здесь. Главное ведь, что от осознания собственной слабости стихи потом пишутся, порой даже их цитируют на подобных пьянках.
   Постепенно общая беседа сломалась, прошлогодний коньяк, объединяющий всех, был выпит. В тёмном углу Людочка завалил бабу, они откровенно сосались, остальные словно и не замечали их, жались к чужим огонькам воспоминаний и обсуждали руководителей.
   - А вот Генова...
   - Нина Михална! Ох и строгая, никому спуску не даст.
   - Поговаривают, она болгарка, - промямлил из-под кровати Сухарь, выбравший в этом году её семинар.
   - Ну, Пушкин тоже был с острова Африка, - отозвался Шустов, нагнувшись к Сухарю и дунув ему на нос, - это ему рулить литературой не мешало.
   - Это ничего, - рассудительно произнёс Стуков, прихлёбывая пиво, телефон его аккуратно заряжался, не было причин беспокоиться. - На каждую Генову найдётся своя Гичева.
   - Ги-ги-ги! - сразу же подхватил чернявый парнишка, меньше Мики, но с такими же запавшими глазами, в которых сразу и не разглядишь что запрятано радость или отчаяние.
   - Ага, - улыбнулся Стуков, шуршащие губы его вытянулись в трубочку, - вот и наш Долбанутый голос подал.
   - Я не долбанутый, - обиделся паренёк, - я жизнерадостный.
   - Глядите на него! - фыркнул Коля, благодаря чему выржал из себя последний глоток пива. Слюна попала и на щеку Сториса, тому осталось лишь самому глотнуть пива, чтобы хоть так очиститься от грязи. - Он жизнерадостный, поняли все? И теперь кто только посмеет только подумать о том, что он Долбанутый, будет гореть в пламени его Жизнерадостного ада. Кто он, Тварьковский?
   - Жи-жизнерадостный, - икнул паренёк, но желудок не выдержал выпитого, только что принятый коньяк растёкся по подушке.
   - Пра-авильно, - закивал Бессмертный, - эх, хороший был коньяк! Что ж тебя в твоей школе, скотина, бабы пить не научили? Ща бы тут нам мастер-классы показывал, добавушки просил.
   Коньяк держался в нём, горел горьким огнём, чёрт, его сейчас вырвет на соседний ряд, вот это будет интересное кино.
   - А кто это у нас такой здоровый? Двойную плату за вход будем брать, - в Каракозе проснулся борзописец, он ощупывал всех незнакомых ему участников сбора, глаза его будто дышали тонкими, посеребрёнными ресничками, стремились заползти в душу каждого.
   - Кульбако, - пробубнил рослый пухлогубый парень.
   - Кули-гули, - сразу же окрестил его Жизнерадостный, вывалив синий язык, сощурив круглые птичьи глаза.
   - Я привёз с собой соль. Из нашего озера Эбейты, - развернул узелок Кульбако, - говорят, ей можно тут еду солить.
   - У каждого здесь своя соль. Авторская, - зашевелил ноздрями Самолётов, - это как бумага, как слог, как наполненные белизной рифмы. И вроде всё одно, а вдохнули по-разному, и каждый улетел на свою планету. А всё потому, что дышать одинаково мы пока не умеем.
   - Кто это Кульбаку не знает? - Шустов что бы ни пил, становился только трезвее, вороний глаз его косился в сторону Каракоза, - это же наш камрад, проверенный, чоткий, был с нами ещё в четырнадцатом году на Гичевском семинаре. Помнишь, Бессмертный, ты голым ещё бегал по пансионату? А ты, Самолётов, Нине Михалне жениться предлагал. Кого тогда не было с нами, пусть не вякает.
   - Ты ещё здесь назови такое имя как Иван Кузьмич Мягонький, - Самолётов достал из походной сумки фляжку, приложился к ней, передал Харлампию, - рот разинут и на тебя как на идиота посмотрят.
   - Мягонький? А кто такой? - Каракоз закашлялся, дым повалил из него, словно горели все его внутренности, лезли наружу палёные слова. Сигарета пряталась между бородавчатых пальцев, делиться ни с кем он не хотел. "Внутренний мир горит, - подумалось Сторису, - ещё немного, и кроме перегоревших воспоминаний в нас уже ничего не останется".
   - Мягонького здесь меньше любят, - пробурчал Жиолковский, горло его дёрнулось, будто кусок картофеля скользнул-таки в пищевод, - критиков у нас и всегда было не скажу чтоб много, а этот год смотрю в семинаре три калеки. Ах где бы понюхать картошки на сале. Боюсь, что скоро нигде.
   - Поведай, Жи, - почесал намечающуюся бороду Самолётов, - с чем приехал на этот раз?
   - Критика бабуина, - охотно рассказал Жи, бросая суховатые слежавшиеся слова, - его довели до того, что он способен издавать лишь самые примитивные звуки. Если текст нравится ему, он издаёт звук Еее! А если не нравится Иии! Так вот бабуин без занудствований и лишних звукоподражаний критикует несколько текстов современных авторов.
   - Как у него терпения хватило, - не поверил Шустов, почёсываясь, вопросы блохами падали на скользкий пол, - мне самого себя читать скучно, не веришь, что такая муть в голову могла прийти.
   Сколько они будут показывать это сборище? Он сросся с креслом и вспоминал, вспоминал. Похоже, зрителям надоела эта болтовня, и они сами стали переговариваться, шурша случайными скомканными фразами, чесались, словно Шустов, ища словесных блох.
   - Голоскоков! Наш Трофим Лукич! Никому его не отдадим! - визжали девочки у двери в туалет.
   - Да кому он нужен, - буркнул Бессмертный, - соситесь с ним, оды ему сочиняйте. Да только он никого продвигать не будет, печатать тоже, ленивый он, ему сейчас самого себя держать на плаву сложно. Забухал вот зимой, так жена его выгнала, он у меня пару ночей кантовался, всю бормотуху выдул. Просил потом за него похлопотать, будто я Боцман или Бульбулязкин, так пришлось даже к его жене ехать, уверять, что кризис пройден.
   - Герыч Станислав Палыч! - это с подоконника, откуда можно было углядеть просыпающийся после зимы парк, скованную чёрным льдом реку и древние двухэтажные дома Гориславля родом из девятнадцатого века.
   - А вы знаете, что его брать не хотели? За то, что он к девочкам приставал? Боцман настоял, - Бессмертный находил едкий комментарий к каждому руководителю, - близкий друг, все дела. Тот покаялся вроде, клялся, что больше не будет, что бес в ребре застрял. Только вы Герыча-то любите, но держите двери ваших номеров закрытыми на всякий пожарный.
   - Он объявил в фейсбуке, что завершил писать стихи, - вспомнил Каракоз, пытаясь найти запись на телефоне. - Вот же вчера у него читал.
   - Ага, он это каждый год говорит, - отмахнулся Стуков, досадливо морщась, - все охают, уговаривают его ещё подумать, а тот только рукой машет, а то говорит, что надо уступать дорогу молодым, так время идёт, а он уступает, уступает да всё никак уступить не может, проказник. Молодые стареют и умирают, а он в ресторане каберне посасывает да ухмыляется.
   - Может, кто за вином вниз в ресторан сбегает? - Сухарь стукнулся башкой о ножку кровати, но словно и не заметил этого, лениво почесался, и снова засопел, пряча сознание в тяжёлый, пьяный сон.
   - Пора бы, - совещались Самолётов с Бессмертным. - Как будет зваться этот набор? Гориславль, урожай восемнадцатого года.
   - Да? Как мы будем себя называть? Корифеи? Полюбасы? Литгорийцы, - Стуков сбился, губы его по инерции продолжали двигаться.
   - Литгузюки, - отчеканил Сторис, голос его вырвался поперёк всех, остальные разбивались о безжалостный звон его фраз. - Мы будем литгузюками - это факт. Об этом уже написано в моём романе.
   - Это точно, - поддержала его светленькая девчонка, кажется, из детской группы, - кто не читал - посмотрите. Эта встреча у него уже описана. Некоторые слова - ну точь в точь!
   - Что ж выходит, Вика, он провидец? И что мне стипушку дадут в его романе?
   - На такие мелочи он там не разменивается, - улыбнулась Вика, почёсывая русые волосы, припоминая сюжет. - Но могу сказать точно, ты не умрёшь, там вообще никто не умрёт.
   - Фуу, скукота, - зевнул Людочка, - хочу кровищщи, сдохнуть хочу от большой любви. А что предлагают? Литературные задницы - вот как нас называют. Подобедова, слышала?
   Он похлопал девушку по попе, одобрительно хмыкнул, слизнул с подушки оливку, глаза его наглые, звериные стремились спрятаться в узкие разрезы платья. Подобедова сделала вид, что обиделась, легонько хлопнула Людочку по рукам, тот осклабился, показав жёлтые редкие зубы.
   - А если все двести штук писателей сюда придут, номер треснет? - Сторис обнаруживал каждое мгновение в комнате новые черты, новые морщинки, номер съёживался от того, что в него шли и шли, не оглядываясь, мало кто находил нужного человека, но всё равно оставался, падая в толпу, кашляя, подхватывая хрип. Тяжело было вынести вынужденное одиночество, места не было даже для того, чтобы затвориться в себе.
   - Мы в последнюю ночь ещё здесь соберёмся, кто раньше не уедет, - обещал Бессмертный, сигарета потеряла запах, вдыхая, он кашлял людьми, впитывая воздух каждого, - вот тогда всех соберём, обкуренных, бухих и обдолбанных, долой стены, тишину и приличия!
   - Устроим непотребный бум! - вторил ему Людочка, оглядев номер и поняв, что красивеньких девочек здесь прибавилось. Подобедова получила ключи от номера и растворилась среди прочих, чтобы хоть немного привести себя в порядок и подготовиться к похотливой обезьяне.
   - Может, посоветуете какие стимуляторы? Что лучше? - бездомный Акимушка хотел уже побыстрее съехать с катушек, чтоб очнуться в своём законном номере. На него наступали, даже не извиняясь и не здороваясь, наверное кто-то с прошлых семинаров его и подзабыл.
   - На меня всё действует одинаково, - неохотно отозвался Бессмертный, вдохнув уже потерявшие запах веточки вербы. - Что соль, что насвай, что колёса. Каких-то новых ощущений я уже давно не испытывал. Может, кто чё новое посоветует? Акимушке-то, братану, мне никогда колёс не жалко.
   - Колёса, колёса, - закивал Людочка, ущипнув за попу незнакомую девочку из новых с татухой пламени на обнажённом плече. Тонкая струйка слюны нежно скатывалась с плеча по руке.
   - Бибика, - прогудел Жизнерадостный, видимо припомнив сегодняшнюю дорогу из аэропорта.
   - Он пьян, уже только подумав о вине, - объяснил Стуков, зашептав Сторису пропахшие коньяком слова, - в прошлый раз мы его напоили, так он потом вообще разговаривать разучился. Смотрит на нас, открывает рот, губы в болячках шевелятся, а вместо звуков бульканье какое-то. Перепугались мы страшно, думали, вдруг в башке у него что повредилось. А в этом году смотрим - живой! И даже разговаривать снова научился.
   - Замолчишь тут с вами, - похлопал Жизнерадостного по плечу Шустов, - соскучился я, камрады! Вроде и видимся часто на тусах всяких, вроде и знаю прекрасно, когда каждый срать садится, а всё равно встречаю вас и себя заново открываю, словно и не было меня до вас, пацанёнок сопливый бегал с красным флагом, двух слов не умел связать.
   - Поэт - это постоянное гниение организма, - лениво промямлил Кули-гули, слипшиеся комочки соли лежали на покрывале и напоминали о родном озере, - но если умело перекладывать перегной, то из любого из нас может что-то получиться, откуда бы мы ни были.
   - Ага, если заморозков не случится, - Самолётов выдохнул тяжёлый табачный запах, - многие тут и рады продолжать гнить, да только уже и нечему. То, что осталось, уже нам не принадлежит.
   - Слушайте гениальный стих! Девочки писаются в трусишки! Мальчики нервно курят в сторонке! - орал Шустов, слова глохли в человеческой тесноте, - Кульбако! Ту нашу холостяцкую про бульмени! Зачти.
   - А стоит ли? - засомневался Мишка, - говно ведь.
   - Думаю, стоит, - рассудительно провозгласил Самолётов, - пусть слушают и представляют то, что их ждёт после возвращения. Когда нас разделяет даже общага, уже и на кухню выходить не хочется, чтоб что-то приготовить.
   Кули-гули вынесли на руках в центр номера, поэт не прочь был и читать стихи с рук, да только сил в этих руках уже не было. "Разжирел, скотина", - буркнул Бессмертный, не находя заветной бутылочки и кривясь. Слушать стихи без горячительной поддержки он не мог. Тварьковский метался по всему номеру, опустевшие бутылки виновато созванивались. "Испорченный телефон, - повторял шёпотом Сторис, - бутылки устроили испорченный телефон". Но если ты пуст, к тебе тут вряд ли станут прислушиваться.
   Бульон внутри? Какая радость!
   Кусаю и - бульон внутри!
   Баранья или бычья сладость,
   Ко вкусу детства я привык!
   Я поздно прихожу с работы
   И заливаю кипятком
   На пять минут, и ужин - вот он!
   С бульончиком внутри притом!
   - Могу поспорить, что ешь ты только эти бульмени, - расхохотался Бессмертный, смачно облизнувшись.
   - Терпеть не могу, - признался Кульбако, - мне каждый месяц дают по пачке бесплатно. Так все родоки и знакомые криком кричат - жри ты их сам, они ж без мяса! А я морщусь, но варю: еды то никакой в доме нет.
   - Жену завести не пробовал? - сощурила накрашенные глазки Алтуфьева, - разнообразил бы свой рацион. Смотря какая попадётся, повезёт, сможешь ещё и добавки попросить.
   - Ага, ещё жену кормить, - отмахнулся Кули-гули. - Я всего лишь мелочь русской поэзии. Но в трамвае ты ведь не будешь давать крупные купюры. На жену я ещё не накопил.
   - У нас фестиваль рожи, а все загрустили, - Людочка отлип от новой девчонки, имя которой скользнуло и пропало среди прочих, - что, никого не издали? Никто за год не запомнился?
   - Голубая радуга, - буркнул Жи, - два крупных московских издательства её издают. Когда такое было?
   - Как, как? Голубас? - не понял Каракоз, повернувшись к Самолётову, - Не понял ни хрена.
   - Вроде было у кого? - пожевал губы Бессмертный, - дождь вспоминал радугу, такая вроде херь.
   - Дождь вспоминал меня, точно было, - равнодушно бросил Гришка, - у Ненашева, он в пятом году здесь был.
   - В прошлом году издали розовую радугу, - неохотно пробубнил Жиолковский, - видно кому-то зашло.
   - ЛГБТ - модная тема, - подмигнул Сторису Шустов, - я бы сам прислал, но не могу писать такое. Противно.
   - Я бы написал, - лениво бросил Самолётов, - да я бы всё, что угодно написал, задыши это, зашевелись во мне. Пусть идёт мода куда подальше. Я бы и про нас написал, если бы знал, что мы такое.
   - Ты в этот раз довольно спорную вещь прислал, - помялся Стуков, - не знаю, могут прокатить.
   - А мы ведь вышли из возраста, когда все нам жопу целовали, - Гришка пустил по кругу новый косячок, - я теперь взялся за то, что не написать не мог. Что вот тут в груди у меня болит, пусть изъедено червями, покрыто плесенью, но ещё болит. И после обсуждения не пройдёт, но я хотя бы перед собой буду честен.
   - Что ты хотел сказать, - сощурился Шустов, - они у тебя обязательно спросят, ответишь им ничего я вам говорить не обязан.
   - Летов! А ты с чем? - обнаружил его Бабин, пьяные глаза цеплялись за его бороду, скользили по волосам, боялись прямого взгляда, - Всё как у людей?
   - Мой роман ещё пишется, - неохотно проговорил он, - это что-то постоянное, неуловимое, мне кажется, что он пишется и сейчас уже без меня. В общем доступе у вас только отрывок.
   - Ну ка, ну ка, - неизвестно откуда у Шустова оказался ноутбук, покрывало взметнулось, сейчас он сделает палатку из одеял - это будет для них проход в прошлое. - Вот он роман нашего Летова. Чёрт, много букав. Ох ты, какие люди на первых страницах! И ведь боцман знает об этом! А ведь тут у нас и весь Советский Союз на паре листочков! Калмыки, буряты, башкиры...
   - В военной тайне у Гайдара была похожая ситуация, только там ребята разных национальностей попали в пионерский лагерь, - Вика, похоже, прочитала его роман, хотя семинар у неё был другой, детский.
   - Вот кто доживёт до конца? - подмигнул ему Бессмертный, - Делаем ставки? Кто из нас?
   - Так, что уже обсуждаем? - недовольно поморщился Каракоз, - косячок в этот раз прошёл мимо него, и он сердился.
   - А чё ещё делать, - пожал плечами Акимушка Яковлев, которому и деваться-то было некуда, Шишигина, округлив глаза, слушала, как Людочка развёл на отношения француженку, номер был на запоре.
   - Мир с каждым годом ссыхается, становится меньше, - прикусил косячок Гришка, он вроде и говорил со Сторисом, а вроде и нет, взгляд его скользил, не задерживаясь ни на ком, - дырка, в которую ты, поджав плечи, скукожившись червячком вполз в литературу, теперь не годна даже для того, чтоб дышать. Твой сейчас, как ты думаешь, крутой, масштабный роман уйдёт, истает, если от него пара строчек и уцелеет, то тебе повезло парень.
   Вдруг краем глаза он заметил знакомый образ. Юлька? Борм... Бормо... Слова корчились на обломках его безобразного от любви дыхания. Косячок к нему не приходил, но воздух здесь дурманил и так, оставляя ощущение чего-то пережитого, десять раз уже написанного и переписанного.
   - Наша задача - соединить социальное и экзистенциальное, - вещал Самолётов. Сторис не мог собрать в голове разных персонажей, у него и Шустов мог говорить языком Самолётова, сбиваясь на лохматых, непричёсанных словах.
   - Чё? - пучил бесцветные глаза Сухарь, уже не понимая, где реальность, а где прячется его сон.
   - Ну то, как ты жрёшь, с тем, как ты думаешь, соединить, - разъяснил Шустов, постучав по башке.
   - Аааа, - отмахнулся Сухарь, пуча водянистые глаза, - так бы и говорил. Я-то думал, невесть что.
   - Он думает, - хихикнула Василинка, ища поддержки у Сториса, но смех не хотел приходить к нему, таился в горьком коньячном духе. Они побегут за новой бутылкой. Этот тяжёлый комок, оставшийся с прошлого года, надо проглотить, иначе он снова выворотится наружу.
   - Слышь, ты за зож? - сковырнула его взгляд Василина Кулькова, - подпишись за правильное питание.
   - Походу тебе это не очень помогает, - Сторис подержал анкету, попытался прочесть вопросы и не смог, буквы расплывались, в словах не было здорового смысла. Тряхнул головой, длинные волосы его спутались, на них, похоже, угодила соль из заповедного Кульбаковского озера.
   - Как добрался? - здесь все говорили случайными, вовсе не обязательными фразами, и не ждали, что им ответят, он сделал из анкеты бумажный самолётик и пустил его по номеру. Лети-лети, к Юльке прилети. Он подпишется за любой кипеж, дайте только научиться писать.
   - Я летал впервые в жизни, - он не мог объяснить, каково это, когда пропадает внезапно ощущение дыхания, оглушает тяжёлая, лишняя кровь, и ты падаешь в тёмную, только что вырытую могилу, убаюканный тёплой, распадающейся на отдельные крохи землёй.
   - Понравилось? - осторожно выдохнула пышнотелая Кулькова, - А я вот боюсь летать. Говорят, сосуды, инсультом пугают.
   - Это было что-то другое, - ему даже вспоминать было не по себе, - будто сперва сердце оторвалось, скакнуло и застучало уверенней. А ведь понимал уже, что оторванное оно уже не моё, а сил не было даже ладонь прижать к груди.
   - Какие страсти, - заохала Василина, округлив глаза, на пухлых щеках её расцвёл пышный васильковый цвет, верно алкоголь тоже был вреден для её сосудов, как и перелёты.
   - Ты не бойся, - шевельнулись его губы, - это только твои страхи. Полетели вместе, если хочешь.
   - Великая Кулькова, - подсел к ним Шустов, и она ничего не поняла, что пытался сказать Сторис, - одари меня сластями! Какие у тебя книжки? Дианетика? Саентология? Мне "Капитал" Маркса нужен.
   - Как дела? - поинтересовалась Василинка, - что, когда мировая революция? Прошлый год говорил, уже идёт!
   - Если идёт, то это не значит, что до нас доходит, - Харлампий покопался в собственных звуках, но голос был густ, слова склеились между собой, нельзя было попасть на дно речи. - Как там боцман говорил?
   - Постой, - наконец, вмешался Сторис, - кто этот ваш боцман?
   - А ты не знаешь? - сощурился Шустов, - Это наш организатор. Видел, в автобусе впереди ехал и на нас поглядывал? Его все тут боцманом кличут. Он главный, потому что на нашем корабле. Он может зарешать, кого взять на борт, на семинар то есть, а кому и отказать. Бывало, наши сердобольные девицы такие оды ему посвящали, мне в жизни такого не сочинить. А их брали, даже стипушку давали пару раз. Руководители не возражали особо.
   - Они сейчас тусят по-козырному, - Людочка уже жалел, что дал забытой бабе ключи от комнаты, - и девицы там. Некоторые стипендиаты уже сегодня будут известны. Сплошной бульбулёт.
   - Чего? - Мика снял с губ у него вопрос, виноватый вопросительный взгляд замер крупными карими точками.
   - Однажды Бульбулязкин пьяным в свой номер забирался, а там то ли ступеньки были высокие, то ли он совсем уже ползком двигался, - Бессмертному самому было интересно вспоминать, слова с лихим задором носились по комнате, - но долбанулся башкой он о крайнюю ступеньку. Больно, наверно, вы попробуйте, и хотел он сматериться, а тут на площадке девахи, ещё совсем мелкие, о цвете что ли, вкусе и звуках поэзии говорят. Он же у нас культурный, мастер-ломастер, вырвалось у него Бульбулёт, а народ и запомнил.
   - Наш семинар всегда изобретает собственный язык, - высунул своё сокровище Людочка, рассыпая звуки, капая безголосой слюной, - и Бульбулёт почётное слово нашего словаря.
   - Рот закрой, язык спрячь, - учительским тоном приказал ему Самолётов, - семинары начнутся, там и будешь умничать.
   - Ты поговоришь на своём языке? - аккуратно предложил Мика, он был такой чистенький, словно и не было в номере тяжёлого духа, прикоснуться к его речи было неудобно, ещё измажешь своими пьяными хрипами.
   - Вы меня не поймёте, - отмахнулся Людочка, верно ему тяжело уже было ворочать языком, - надо неделю минимум вместе прожить, чтобы с подвздоха друг друга понять.
   - Мне не нужна неделя, - Сторис мял непрочную, распадающуюся на волокна речь, - у меня есть слово "Литгузюки". Берёшь?
   - Мы в году горбатом придумали пить чай из коньячных рюмок, а коньяк из пышнотелых чашечек, - и сейчас Людочка был не прочь глотнуть коньяку, да только всё уже было выпито, а отрываться от коллектива за новой бутылкой никто не решался. - И чего только мы не изобретали, а ведь ни хрена не осталось, баб не помню, только смутно угадывается, это был первый мой год здесь. Ты придумал слово? Так не носись с ним, а то точно затаскаешь.
   - Но какие-то традиции остались? - он не мог поверить, что можно забыть каждое мгновение здесь. Пока не мог. Уже в кинотеатре он не вспомнил себя, ему показалось, что совершенно чужой человек сидит на скрипучем кресле и смотрит посредственный фильм о себе самом.
   - Семь яблок, - выкатил на покрывало одинаковые зелёные шары Людочка, - мне на каждый день здесь.
   - Но сегодня восьмой день, - напомнил Сторис, - если ты сейчас одно сожрёшь, на неделю не хватит.
   - У меня есть, - он последним вынул сморщенное неприглядное, похожее на старческую усохшую грудь, - это папино яблочко. Он на даче нашей такие выращивает. На последний день, когда уже девки тебя измочалят, вкуса чувствовать не будешь, и водка дальше рота не пройдёт.
   - Ой, ой, - Василина потрогала морщинистое яблочко, - Людочку больше не интересуют девочки. Людочка бросил пить. Я вообще не пойму, кого я вижу. Может, это Людвиг Ван, повзрослевший остепенившийся, которого в номере не может ждать никакая Подобедова.
   Людочка скривился, потом выбрал одно из одинаковых пышнотелых яблок и откусил, хруст распался на однообразные породистые звучания. Хрум, хрум. Кто-то в зале грыз невидимый бесформенный фрукт, будто бы соревнуясь с Людвигом Ван Пушкиным и хрипя, не поспевая за ним.
   - Я постоянно ношу с собой нож, - Харлампий протянул его Людочке, - отрежь кусочек, как в старые добрые!
   - Эппл уже изобретён, малыш, - Каракоз расхохотался, но Сторис заметил, как набухли комья над Шустовскими висками, как непроизвольно сжались кулаки, и рваная недобрая усмешка запеклась, запуталась в бороде.
   - Смеёмся, чтоб желудки освободить перед обедом, - тут же оказался рядом Гришка, - можно мне чуток вашего эппла?
   - Сейчас не понять что, скорее завтрак уже, - Жиолковский хотел снова произнести свою сальную шутку, но Самолётов попридержал его слово. Каждому досталось по кусочку яблока, Сторису - со следами Людочкиных зубов.
   - Иногда открываешь в себе миры, входишь в них и самого себя не узнаёшь, - хрустел Самолётов, - Жи, сейчас я готов прям здесь картошку жарить! Эх, керогаз бы сюда!
   - Ах, где ббы понюхать картошки на сале...
   Алтуфьева сидела в центре номера, словно королева, коренастенький паренёк в измочаленном костюме кружился вокруг, наступая, пританцовывая, бубня чужие приставучие слова.
   - Можно к вам подкатить? - пиджак ему был мал, на венах читались вспоротые огрехи молодости, борозды в несостоявшееся иное измерение. Полетели вместе, если хочешь.
   - Ну не знаю, - Алтуфьева жеманилась, взгляд её искал взгляда Сториса, да только Юльку она заменить не могла. Также как Юлька тоже не могла, как по волшебству, оказаться здесь. Может, пойти её поискать?
   - А вот если двое окажутся вместе в комнате, - Елдаков подмигнул девушке, он уже был готов бросить ей ключ от номера и незаметно смыться.
   - Презервативы надо покупать в аптеке, - строго посмотрела на него Алтуфьева, - а то в номер все вы всегда готовы, а насчёт контрацепции...
   - Как непоэтично, - вздохнул Елдаков, который знал точно, что там они стоят гораздо дороже, чем в ближайшем супермаркете.
   - Зато практично, бро, - бросил, проходя в сортир Шустов. - получишь право на совместную историю.
   Он никого не видел, сидел недвижно на сквозняке, в огромном, старой постройки кинотеатре, глаза его были открыты. Людочка учил Жизнерадостного разговаривать, был сдержанным, по нескольку раз повторял надоевшие звуки. Голос вплетается в пропадающее сознание, за него можно цепляться, чтобы вернуться в номер. Добрые шоколадные глаза Людвига Ван таяли под холодным светом, на полноватых губах то появлялась, то пропадала ямочка.
   - Ну, ну, произнеси его фамилию! Будем уважительны! - Жи...
   - Жи... - покорно пролепетал Жизнерадостный, - жы...
   - Жы-шы пиши с буквой Ы! - встрял Бессмертный, язык потянулся сквозь пустые гнёзда зубов, - жжжыы...
   - Сейчас я сам её не выговорю, - уныло признался Жиолковский, пробубнив что-то вообще неперевариваемое, - ах где бы бы бы...
   Картошка на сале может быть и состоялась бы, может, сил у Жи хватило бы довести фразу до бурлящего на сковородке жира, до томительных, остывающих на губах шкварок, но у двери вспыхнула ссора, воздух скользкий, сырой, крадучись выворачивался из туалета.
   - Ты ничего не можешь! Ты ничего сам в жизни не написал! - вымученное искривлённое лицо, мутные болотистые глаза искали поддержки, жёлтые белки страдальчески подрагивали. "Мясников, Мясо", - шепнул Харлампий, нож поворачивался на его влажной ладони.
   - Это человек случайный в литературе!
   Все собравшиеся смотрели на него с жалостью, сопели, не решаясь выдохнуть свои приветственные слова, от которых проку всё равно уже не было. Кто-то сам едва сдерживался, чтобы не начать поносить всех и вся, кто-то ждал яркого скандальчика в застоявшемся воздухе, кому-то вообще уже было всё равно, лишь бы не приставали и поскорее закончили фестиваль надоевших лиц, от которых потом всю неделю не будет проходу.
   - Ты что здесь самый умный? - Каракоз оглядывал всех, понимал, что здесь его верх, вскидывал коротко остриженную голову, даже кадык его победоносно шевелился, мятые комья шеи дёргались, покрытые ржавыми волосками.
   - Тебя-то я точно умнее, - оскалился Мясо, сглотнув тяжёлый камень слюны, сжав кулаки.
   - Помню, в девятом году кого-то выгнали отсюда, - взгляд устремился за поддержкой к Бессмертному, но тот увёл свою точку зрения на потолок, где притаилась первая весенняя муха, - нарушение общественного порядка, порча имущества, оскорбление должностных лиц. И кто из нас умный?
   Все знали, что в девятом году никаким Каракозом здесь и не пахло, но молчали, мешаясь среди лучших друзей и карифанов, ставших в один момент незнакомыми людьми.
   - Может, я три года тыкался сюда, - затравленно глядел Мясников, - может, мне в Москве ночевать негде.
   - Может, кто-то меры не знает? - Мясо накинулся на него, но не смог оторвать ног от пола. Лишь тело его дрожало, птичий глаз совсем выворотился наружу да кулак скользнул по каракозовской скуле. Но тут все как по команде ожили и набросились на него, смяли, не давая пошевелиться. Мясников вырывался, изворачивался, кулаки его молотили без разбору по литгузюкам, губы кривились, обнажая чёрный провал вместо передних зубов.
   - Он бездарность!
   - Да, он бездарность, но его печатают, а тебя нет, - похлопал его по плечу Бессмертный, - пойдём, лягешь. Но учти, если дашь мне ещё в морду, то последних зубов лишишься.
   - Да я лягу, - позволил себя успокоить Мясо, - но я ещё встану! Говорю всем вам, я поднимусь!
   - Конечно подымешься, - поддержал его Бессмертный, - вот уже завтра как миленький. А то ведь завтрак проспишь. Раньше на час, напоминаю. А ведь покушать все мы любим. Тварьковский! Проводи героя. Мясо на шестом этаже в десятом номере. Запомни, вангую, ещё пригодится. Да захвати в баре чё выпить. Глотка сухая, не пойму, как говорю, как ещё слова во мне шевелятся.
   Ему бы не забыть свой номер, не потеряться потом, когда в зале потушат свет и зрители разбредутся, забывая, о ком был фильм, и сколько лет главному герою пришлось ждать, чтобы о нём что-то сняли.
   - Мы все в будущем потом будем немножко влюблены друг в друга, будем нехотя признаваться в этом после долгих уговоров, прощать всех потерявшихся, сгинувших в номерах, - Сторис готов был и сейчас признаться в любви ко всем, но Юльки здесь не было, а без неё слова срывались в холодный простуженный смех. Но надо было развеять обстановку, иначе все бы передрались, уверенные в собственной гениальности и бездарности лучших друзей.
   - Что у меня есть! - Людочка стрелял глазами, таял их шоколадный цвет. Девчонки мечтали иметь от него детей, Подобедова, наверное, давно прибралась и мирно сопела в его номере.
   - Вискарь? - очнулся Сухарь, ужом выползая из-под кровати.
   - Дурак! Биографии всех участников! - Людвиг Ван тряс равными смятыми клочьями, напоминавшими обрывки туалетной бумаги, только где-то букв было больше, какие-то листки оказались подмоченными и знакомые имена таяли в бурых пятнах, отдалённо напоминавших кровь.
   - Шляпу, шляпу скорей! Будем выбирать жертву, - Бессмертный всполошился, глаза его горели, бумажки отправились в шляпу, Людочка закрыл глаза, перекрестился, потом вытянул скомканный лист, развернул.
   "Кто же, о господи", - шептала Кулькова, взгляд её скользил от окна к электричеству.
   А ты точно уверен, что знаешь сам, кто ты есть?
   - Смагулов! - прочитал Людочка, - он из моего семинара. Рахит-Рашид! Прошу! Алтуфьева, бесподобная, уступи место герою! Свет мой Бекбулатович! Кто ты татар? Башкир?
   - А чё делать? - не понимал скуластенький кареглазый пацанчик, на него смотрели литгузюки, пугливые, равнодушные, все выталкивали его в центр, а он упирался, цепляясь взглядом за "старичков", от которых уже большого проку не было, они передали эстафету молодым, а сами только ёрничали, пряча суетливый, но собственный глоток только что родившегося слова.
   - Глотни для смелости, - протянул ему фляжку Самолётов, - и начинай вещать, кто ты по жизни.
   - А чё я то? - искал поддержки Смагулов да только никто не хотел быть на его месте. У многих уже заплетался язык, кто-то и не хотел сейчас ничего вспоминать, желая эту неделю пробыть в забытьи.
   - Ну хорошо, давай я тебе помогу, - снизошёл Стуков, вбирая в себя жёваные, трудноразличимые фразы, - читаю, родился в Уфе в тыща девятьсот девяностом году... А чё не вырос, прям поцык задротный, у меня братан малой вымахал под два метра и ещё растёт.
   - Мало каши ел! - презрительно фыркнул Каракоз, - предлагаю связать его и до отвала накормить манкой.
   - Где ж ты её найдёшь! - печально облизнулся Жи, - Я бы сам сейчас её пожрал, даже на воде. Вкусно, хоть и не картошка.
   - После окончания уфимской школы переехал в Петербург в надежде поступить там в университет. Во дурак! - не сдержался Бессмертный, - Да там своих дураков хватает.
   - Что с мамкой тёрки были, - понимающе закивал Самолётов.
   - Ну вроде, - ещё больше смутился Рахит-Рашид, - я это... хотел ей показать, что смогу сам.
   - Не пройдя по конкурсу на филологический факультет университета, - продолжал читать Бессмертный, - работал техником в одном из петербургских домов. Что это за техник?
   - Ну, техничка не напишешь же, - пробубнил Рахит-Рашид, - дом был ничего себе да только швейцарка меня подсидела. Думала, что я на её место претендую. Разве таким объяснишь?
   - Ну, я тоже посудомойкой три месяца работал, - Гришка становился мягче, когда вспоминал, морщины на упрямом шероховатом лбу его разглаживались, - по каждой кружке интересно определять, кто пиво пил, сколько выдул, почему вообще зашёл в наш дешман. Я рассказ "Измышления пивной бутылки" как раз в промежутках между слюнявыми кружками написал.
   - Я ещё пробовал на журфак поступить, - оправдывался Смагулов, - вы не думайте, что вот так руки опустил. И работу покозырнее найти пытался, меня всюду отфутболивали. Ну а чо? Жить толком негде, прописки нет, никто ответственность не берёт.
   - Так, понятно. Потом два года армия, как тебе, брат, не повезло. В последний двухгодичный срок угодил! Что ж в военные не подался, хоть не зря бы служил? Появлялся бы на семинарах в форме, медальками потрясывал. Генерал Смагулов, звучит, по-моему! Бабы наши просили бы маршальским жезлом наградить. Такс, потом после армии то же самое, работал техником, грузчиком, дворником, мусоропроводчиком, уборщиком, кладовщиком, охранником, пока однажды, после килограмма травы, не понял, что блин, писатель!
   - Одной затяжки хватило, - смущённо улыбнулся паренёк, - и я не писатель, а так, пробую.
   - Пробовать кокс будешь, - отмахнулся Самолётов, - здесь ты гениальный писатель, запомни. И если будешь считать по-другому, все остальные тебя тоже тем же словом считать будут, если вообще запомнят.
   - Рукожопый? Нет. Рукописий, - склёвывая мятые барашки вербы, пробурчал Жи, - глядите, какие люди нас посетили.
   Тварьковский вернулся в номер, сидя верхом на Жизнерадостном, а тот ржал, фыркал, тряс головой, на которой сейчас как можно более отчётливы были уши, красные, огромные с волосами. Бутылка была практически опорожнена, лишь на дне тревожилось что-то бурое.
   - Игого! - всхрапнул ослик, шевеля ушами, сглатывая хрип, пряча слёзы в человечьих глазах.
   Захлопали. Опустошая, ломая звуки, заржали, захлёбываясь, позабыв и о Смагулове, который всем надоел, и о шляпе, в которой пряталось никем не опознанных двести людей. Где верба? Погоняй его! Ему показалось, что захлопали и в кинотеатре, выбивая из сухих пальцев пыль. "Выходите на поклон, - подумал он, - время спектакля закончилось".
   - Спать надо! - бухнул Бессмертный, глотнув долгожданной бурды из бутылки, - не встанем завтра, вангую, не встанем! Что, Долбик? Жарко-парко? Точно, друг, наездились на тебе, в боки палок навставляли, пора и баиньки. Губеру завтра мы нужны бодрячком.
   - А идёт он, ваш губер, - махнул рукой Шустов, но двинулся к выходу, вероятно, однообразная обстановка сморила и его.
   Бессмертный задержал Самолётова, когда все уже расходились, теряясь в поисках единственно верного пути, сталкиваясь снова в коридоре и у лифта и не узнавая друг друга.
   - Ты знаешь, в августе Синицкий...
   - Что?
   - Передоз.
   Они помолчали, секунд десять, для приличия. Потом помолчали, потому, что ничего не могли сказать друг другу. Выходило что-то односложное и бессвязное, Бессмертный попытался вспомнить стих Синицкого и не смог, язык заплёлся, звуки оказались похоронены под чёрным тяжёлым языком.
   - Бар на крайнем этаже должен быть открыт, - посмотрел на часы Самолётов. - Пойдём, - Стуков потянулся за ним. - Моя фляжка уже пуста.
   Сторис ехал с ними в лифте. Он был бы не прочь подняться на самый верх, да только никто о нём уже и не помнил. Только когда двери его этажа виновато раскрылись, Самолётов буркнул на прощание.
   - Это не страшно, что друзья уходят. На их месте непременно оказываются другие. Страшно, что я ухожу с ними, растворяюсь в них, сейчас я будто бы здесь, а в то же время ушёл, и часть моей жизни, та, что связана с Синицким, тоже будто бы пропала. Потом заболит, а помочь вспомнить некому.
   Его тоже не было. Казалось, не было нигде, ни в зале кинотеатра, ни в лифте, ни в коридоре. И Гришка отбрасывал слова самому себе. Лишь дыхание, почти чужое скользило, небрежно прикасаясь к щекам, а уже его подхватывали сопящие рядом тяжеленные недвижные люди.
   Он не мог видеть его чужую фигуру среди прочих, в которых было больше от него реального, потому закрыл глаза и ушёл. Ему пришлось ждать много лет, чтобы посмотреть фильм о себе с Джейсон Виллом в главной роли. Прошлое повторилось в тесном зале, но и оно тоже оказалось тесным, больно было даже шевелить мозгами. Сейчас здесь нет меня. Так вспоминают сны, уходят от настоящего, цепляются за случайную ассоциацию, вытягивают, легонько схватившись, чтоб не оборвать, тонкую нить памяти.
   Его не было в кинотеатре, он бродил по вымершему Любасу в ожидании рассвета. Коридор двадцать седьмого этажа ничем не отличался от остальных, из окна глядел низенький город, тянулся к подрагивающей на востоке темноте. Холодела будто бы подсвеченная река. Прощай, Сторис, твои сутки вышли. Совсем скоро наступит завтрак, и он в толпе литгузюков встретит самого себя.
  
   2.
   Он не успел на автобус, тяжеленную уродливую гору, заслоняющую небеса, а о нём забыли, кое-как собрав самих себя. Он отчаянно взмахивал руками, будто хотел взлететь, обхватить воскресный звенящий воздух и прилететь на вокзал скорее этих самодовольных, купающихся в премиях литгузюков. Я останусь... останусь здесь навсегда. Морозная пыль оседала на холодных ладонях, зима в рот забивалась постепенно, снежинки изворачивались, кружились перед ним, покруче баб с семинара, на языке таяла сладковатая пыль. Уехали. И Юлька с ними. Сторис? Он пришёл в себя, выпав из забытья, оказавшись в кожаном кресле у лифта.
   Ехать оказалось недалеко, дом терпимости, как обозвал Людочка ближайший дом культуры, находился в трёх кварталах, порыжелые, ждущие ремонта колонны подпирали шаткую, разбухшую от тающего снега культуру. Было торжественное открытие. Писатели чинно сидели на бархатных стульчиках, Калерии такого не хватило и он, не дожидаясь её шума, поднялся и сел в проход на пластиковую уродину. Заскрипело кресло, но его уже не было в кинотеатре, он просто не мог там быть. Так быстро не может пройти время, где мой восемнадцатый год? Слова ведущей, запинающиеся, неуверенные путались в нём, вслед за фразами из памяти звучали, словно в насмешку, те же самые слова с экрана.
   - Наш Гориславль впервые принимает такое массовое скопление, съезд (она видимо, не могла подобрать нужное слово) молодых писателей. Это для нас большая честь. Мы приготовили для вас разнообразную культурную программу, надеемся, что вы её оцените.
   - Ага, оценим. Перегаром изо рта, - толкнул Сториса в спину Сухарь, - Мы им весь Любас заблюём!
   - Спонсор семинара - крылышки "Кукарека", - встряла бойкая девчонка в жёлтом костюмчике, напоминающем оперение цыплёнка. Она постоянно махала коротенькими ручками, будто бы хотела взлететь.
   - Ох ты! Цыпушка, - ткнул локтем в бок Сторису Людочка, - как ты думаешь, ей нравится, когда её топочет роскошный петушок?
   - Ты у нас летячий, - расхохотался Стуков, расклёвывая кедровые орешки, - сегодня здесь, а завтра хрен пойми где. А ей постоянство нужно. Ты думаешь, она с радостью оборачивается курочкой. Да у ней семеро по лавкам да мужья алименты не платят.
   Шёпот: хозяин-то будет? Да нет, опоздает, - ничего не было понятно. И потом "припоздает, но приедет" - вроде то же, но уверенней. И ещё третий раз, непонятно откуда "задерживается", так и жизнь задержалась в нём, остановилась, растерявшись от смятых в один комок времён. В него кинули конфетную бумажку - Иисус, благослови!
   - Хочется сегодня тоже иначе время провести, - шептал Шустов, дыша ему в затылок, щекоча намечающуюся тишину, - губер молодчик, если сюда не приедет, с нами только сдохнуть со скуки можно.
   - Долго ещё? - слышалось сзади, голоса сливались сперва здесь, в доме терпимости, потом в его памяти, а потом уже смешивались с трескучими экранными звуками, шуршали смятыми, случайными словами, - Зачем нам всё рассказывают, это же в программке написано.
   - Наши сегодняшние ритмы - это возмущённые щёлкания языком, - Харлампий вымучил кривоватенькую улыбку. - Ты так можешь? Я не могу.
   Сторис тоже не мог. Его язык подвис, как оперативная система на смартфонах, слова выходили с запозданиями. Хотелось забыться, но слишком много народу возилось, толкалось, возмущалось, словно и не были они в самом начале, когда мир не то что несовершенен, а вообще не готов.
   - Нам обещают кукольный театр, за кого они нас держат? - обижался Сухарь, - ещё утренники нам устраивать будут! Пусть всегда будет соль, пусть всегда будет кокс, пусть всегда будет хэш, пусть всегда буду я!
   - А чё? Можно позекать, - Людочка придирчиво оглядел информаторшу, но деловой стиль одежды его не привлекал. - Может, там местные будут. Алочки- театралочки. Ещё подцепим кого.
   - Тут ещё с местными бы не поцапаться, - осторожно встрял Елдаков, - а то может тут законы какие пацанские.
   - Он за свою рожу трясётся! Алтуфьева-то не полюбит его разбитого! - подкалывал Шустов, - не ссы, пока никто нашего карифанства не отменял. Да и Гудалов с нами, у него каждый поцык в карифанах ходит.
   В кинотеатре зашумели, кто-то впереди поднялся со своего места, ничего не стало видно. На почётное место прошёл нискорослый дядька, и сразу же торопливо задвигалась ведущая и посторонние звуки стали булькать, проваливаться в глотки, затихать с деликатным дремлющим кашлем.
   - Мужик в пиджаке, хо, хо, хо! - не умолкал Людочка, - кто ж его посадит, он памятник себе, беее!
   - Это губернатор Гориславля, дай бог ему здоровья, - зашептал Мишка Каракоз, выпучив заспанные глаза, - это он подсуетился, захотел, чтоб его регион был причастен к великому действу. У руководства не было денег, так он сам первым обратился к боцману с предложением помочь.
   - Это не он придумал законопроект, что каждый високосный год 29 февраля отдыхаем? - поинтересовался у Каракоза Людочка, но тот сделал вид, что ему жутко интересно слушать мужика в пиджаке, холёного, уверенного в себе, чем-то напоминающего Мишку.
   - В молодости я тоже писал рассказы, - признавался губер со сцены. Сторис не мог слушать официальные, присыпанные пеплом прошлого, слова. Можно было встать и уйти, но он знал, что тогда он поднимется и с продавленного кресла в кинотеатре и тоже уйдёт, так и не узнав, чем закончилась его история.
   - Пусть понедельник не будет для вас тяжёлым днём, - пожелание рассыпалось на двести разных отголосков, и зал зашевелился, сминая всю лёгкость, которую им пожелали.
   Заиграла музыка, сперва торжественная, потом зазвучала смутно знакомая мелодия. Должен был загореться свет, но что-то оборвалось в прекрасно продуманной программе, и литгузюки просто сидели и слушали музыку, кто-то посвистывал, кто-то откровенно зевал.
   - Ева, я любила тебя! Что уже и такой песни не знают? - удивлялся Шустов, улавливая знакомые мотивы, - да, плэй лист у них древний. Почему они тянут, понять не могу. Херь какая-то.
   Выступил ещё какой-то депутат, но тут слов уже было не разобрать, да и литгузюки распоясались, болтали о своём о женском, о девочках, о путях в большую литературу.
   - Трясу ключом от номера, прогоняю бесов, - звенел, ломаясь на букве "р", голос позади, - а они притаились в шкафу и ждут, когда я один останусь. А все разбрелись по номерам, рассвет скоро, дрыхнуть хотят.
   - Польша подъехала. Болеслав Рождественский, - зашептал Шустов, - щас бесы полетят, ловить-хватать не успеешь!
   - Не Рождественский, а Рожественский! Рожа! - депутат испуганно дрогнул, поспешно дожевал скомканную речь и ретировался со сцены. Бессмертный проводил его аплодисментами, Бабин оглушительно свистнул.
   - И что думают бесы, - пробухтел Жиолковский, смахивая ладонями капли пота, - о нашем сборище?
   - Критика - это картошка, - расхохотался Рожа, они с Жи обнялись, - а всё остальное - сало. С добрым утром, мои бесенята! Кто тот у нас самый бодрый писатель?
   - Утро добрым не бывает, - хмуро улыбнулся Жи, - так хорошо спал и во сне какую-то полячку щупал. Верно опять на кого-то левого писать статью заставят.
   - Расскажи, как шмонали погранцы, - обрадовался и Бессмертный, - хоть ящик польской водки привёз?
   - У нас так себе водка, - бледное, обтянутое сухой, старческой кожей лицо, светлые, почти белые волосы, красноватые глаза - Рожа оправдывал прозвище. - Я на вас рассчитывал.
   Стали давать свет. Не сразу, порциями, расплёскивая холодное электричество по зрительному залу. Новые люди показывались нехотя, они словно были здесь всегда, прятались вчера в шкафу во время фестиваля рожи, а сейчас оскорблённо высились, освещённые пыльными лампами дома терпимости.
   - Кто все эти люди? Никого не знаю. И даже Кулькову не сразу распознал, разбухла, обрюзгла, - жаловался Рожа, а Жи отпаивал его коньяком, позаимствованным у Самолётова, - словно вурдулаки меня окружили. Трусоват был Ваня бедный...
   - Пушкин! - новые голоса надвигались на него, ловили, заставляли отложить ещё место в памяти, хотя там не укладывались даже вчерашние обретённые слова, - ты у нас рифмач?
   - Часы на рифмах века, - приподнялся Елдаков, поворачивая вываливающуюся из пиджака руку, - кому-то интересно?
   - Ну, ну, дай позекать, - оживился Людочка, разглядывая время. - Ну, ну. Бочата знатные. Хош махнёмся.
   - Да у тебя ничего нет! - оглушающе взвизгнул Елдаков, - всё на баб идёт!
   - Настойка из грецких орехов. Сам делаю, - уверенно процедил Людочка, показав большой палец, - бабы, ни одна не жаловалась. Шурочка Алтуфьева в восторге будет, отвечаю!
   - Проотвечался, Алтуфьева в восторге только от самой себя, - Шустов поднялся с места, - пошли уже. Вечно сидеть будем?
   - Его утрешняя мечта - Ольфия Голишина, - заговорщически подмигнул Харлампию Елдаков, - вот он ждёт, когда она подымется, чтоб ненавязчиво так увязаться, затянуть разговорчик потуже.
   - Татарочка знатная, - Людочка облизнулся даже, - я ей предложил, так, по-дружески, говорит, нельзя им с кем попало, надо чистоту рода беречь. Целку строит, а наверняка у себя в Казани чпохается с каждым вторым.
   - А ты первый! - не выдержал Сторис, - вот и гордись этим! Что ты себя на дурочек размениваешь.
   Они неохотно двинулись, бросая друг другу пошловатые фразы. Елдаков взобрался на сцену, даже начал что-то читать, да только никто его не слушал. Бессмертный говорил, что в фойе их ждёт кофе брейк, может, так оно и было, но слишком голодным был сам этот мир, Сторис понимал, что одна чашка кофе не убережёт от истощения, лишь наполнит показной не всамделишной бодростью, да сердце потом будет бухать, забившись в гортань.
   - Ты же детдомовец, - тёмные, почти чёрные глаза спутника из вновьприбывших, курчавые жёсткие волосы, щетина, перепутанная с бакенбардами, кривоватый, много раз ломаный нос, они двигались парами, как в первом классе, он пытался говорить, вспоминая сухие, односложные биографии участников.
   - Аги Рашидович Пушкин в девяносто девятом маленький такой соплячок был, спрашивают, как фамилия, говорю Пушкин. Переспросили, я повторил. Так и записали, ничего придумывать не стали.
   - А что ты подавал? ААА! Бродяжьи сказки, - вспомнил Сторис, - ты же и здесь их пишешь?
   - Сегодня сюда приду, завтра - отсюда. Что вижу, то пою! А людям нравится! - Аги Рашидович облизнулся даже, будто на губах у него сейчас висели, готовые отвалиться рифмы, - я сегодня вечером на речетативе буду на разогреве стихи читать. Приходите слушать!
   - А я Виктор Пушкин и мама говорит, что корни у меня от тех самых Пушкиных, - он многозначительно окинул взглядом литгузюков, приосанился, затем легонько двумя пальцами ухватил пластиковый стаканчик с кофе. - На Аги Рашидовича даже не посмотрел.
   - Ничё, когда отмечать приезд будем, все сроднимся, - пообещал Сухарь, - ещё первым брататься полезешь.
   - За что я тебя люблю, Ромка, это за то, что ты можешь отмечать встречу за три минуты до расставания, - Самолётов похлопал Сухаря по спине, - держи фляжку, глотни, заслужил.
   - Гляди, что покажу, - его подтолкнули в спину, благо в руках не было стаканчика с кофе. Сторис улыбнулся Кульковой, её можно было шутя толкнуть в ответ, но сдвинуть с места гору, наверное, было легче.
   - Мамулечка, мамулечка, ты моя красотулечка. Сегодня мне малая сообщение прислала, - Василинка просто ткнула его носом в телефон, где на картиночке разевала беззубый рот черноглазая кроха.
   - Смотри-ка уже и в рифму, - выстудил из себя Сторис, - скоро и матушку обгонит.
   - Ну уж, - поморщилась самолюбивая Кулькова, - это же просто детский лепет. Я тоже в её возрасте такое сочиняла и ещё лучше даже.
   - Сокос! Классный сок! - подошёл к ним Кульбако, - Пробовали? Из деревенких яблочек!
   - Ты его, случайно, не рекламируешь? - ядовито бросил Каракоз, - может, у тебя и про колбасу есть стихи, и про соль, и про сахар?
   - К Людочке обратись, - Кулькова обнажила здоровые крупные зубы, - он у нас по яблочкам специалист.
   - Аскарбинка моя! - мастился Людочка, позабыв уже, что пять минут назад мечтал о другой.
   Сашка Аскарбина, узкий длинный нос, нервное, какое-то суетливое лицо, жёлтые круглые глаза действительно напоминали витаминки из детства. Лапша на ушах - это серьги для масс, подумалось ему, а Людочка шелестел лёгкими словечками, густел, наполнялся тёплым кофейным цветом его взгляд. А за колонной со стаканчиком сока пряталась Голишина, Рахит-Рашид Бекбулатович, вчерашний герой, что-то быстро-быстро проговаривал ей на ушко. А вчера казался таким скромняшкой, подумалось ему, желание найти Юльку бросало его от одного к другому, он оставлял фразы, которых не было жалко.
   - Парни-то тут айфонистые, - поёжился Елдаков, даже часы, выигранные на Рифмах века, не согревали, - вот как местных баб приглашать? Ещё подумают, что мы нищеброды какие.
   - А что Алтуфьева подумает! - подкалывал его Шустов, - Она, принцесса, ждёт не дождётся в своих покоях, а прынц на местную фауну заглядывается, газельку присматривает!
   - Лавандос, - подал голос Гришка Гудалов, неприметный, помятый, какой-то опустошённый, - самый шик у нас был бросаться деньгами направо и налево. Смятые, небрежно кинутые бумажки.
   - Кому лавандос, а кому и шикардос, - Елдаков и сам был готов прямо сейчас выйти на бульвар и сорить деньгами, да только их у него не было, - ты знаешь телефоны дешёвых девок?
   Гудалов кивнул.
   - Мы готовы к любви, - расхохотался Шустов, расплескав во все стороны горячий горький кофеёк, - наш Летов уж точно. Глядите, на кого попал его солнечный зайчик незрячего глаза!
   Он угадал её по лёгкому колебанию воздуха, по каштановому колечку, выбивавшемуся из-под платка. Юлька и потом сильнее, твёрже, уверенней "Юлька", - Ю... Она обернулась, в упавших оттаявших лучах прятались серо-синие глаза, но взгляд обходил Сториса, цеплялся за колонны, искал, откуда пришло солнце, и не находил. Я скажу ей, что мне нравятся её глаза.
   - Тебя не было вчера, - он не придумал фразы умнее, а сказать ей что-то хотелось, - в тринадцатом номере.
   - Мы были в четырнадцатом, - небрежные слова не держались в нём, падали под ноги, он не хотел помнить её по случайным словам.
   - По складкам твоих губ я распознаю время, - улыбнулся он, - ты в Любас? Пошли вместе.
   - По-моему, по губам вообще ничего нельзя угадать. Они такие же, как в средние века. - Юлька не отказывалась идти с ним, не искала Кулькову или ещё кого, но звуки её были до обидного нейтральны, она не поднимала на него глаз, не вспоминала прошлую встречу.
   - Они хранят в себе эту память, - Сторис ощущал её сухие, готовые искривиться в гримасу губы, город глушил его, не давал услышать ответы, - в ушах шумит - это сны вовремя из меня не вышли.
   - Сторис живёт двадцать четыре часа, - напомнила Бормотина, что-то рассматривая в телефоне, - не хочешь найти новую картинку? Мне кажется, ты повторяешься.
   Автобус гудел, созывая их, но никто не хотел в него забираться, литгузюки устали без свежего воздуха, разбредались, теряя друг друга, тяжёлые голоса бухались в ломкий, будто бы изгрызенный снег.
   - Может, я сейчас и ищу, - его ладонь коснулась растрёпанных, каких-то взъерошенных пальцев, постаралась их пригладить, успокоить, - может, поиск мой как никогда активен.
   - Ты уже ходил в нижний парк? - отняла руку Бормотина, указала на раскинувшийся у реки лесок, сухие, тянущиеся к ним, ветви замирали, не решались пробиться сквозь холод. Лишь из песочницы возле гостиницы прорастала трава. Куда деваются отжившие истории? Может, они вот так вот и тянутся к нам, но мы их уже прожили. Хотелось ответить, что мечтал пойти в этот парк с ней, да только это тоже было бы повторением.
   Он вышел на её этаже. Лифт, пустой, освободившийся, радостно поскрипел на его высь, наверное, чувствуя внутри редкую свободу.
   - Решил проводить тебя, - пробубнил Сторис, уворачиваясь от её вопросительного взгляда, - ты уже сидела в этих креслах? Здесь и спать можно.
   Однако кресло было занято: пушистая чёрная громадина по хозяйски развалилась там.
   - Бася, Бася, - губы её нашёптывали что-то, напоминающее молитву, глаза прятались в клочковатой шерсти, уходили в сторону, избегая его взгляда, котофей безразлично, лениво поводил ушами во сне, - это местный, ууу животина, не Вася, а именно Бася.
   - Кто бы сомневался, - Сторис небрежно погладил Баську, стараясь коснуться её белой, не отогревшейся ещё ладони. Он и сейчас угадывал каждую жилку, готов был путешествовать по бледным, едва уловимым рекам до их впадений, может, в мягкое море тела, а может и в хрупкую весеннюю реку за окном. Пули пульса в нас попадают куда как чаще, чем настоящие из свинца.
   Она отыскала ключ своего этажа, тонкие пальцы с коротенькими ноготками на секунду задержались у двери. Догоню ведь... догоню. Но проходило время, а он не двигался с места, не решался преодолеть эту секунду, разделяющую их. Юлька. Сломай же этот чёртов замок между ними. Коля Бессмертный скорыми постукиваниями согнал кота, бухнулся в кресло сам, старый лохматый потрёпанный лисовин, у которого и возможности забиться в свою нору не было, да и вряд ли будет. Слишком многим нужны его хитрость и опыт.
   - У нас по Любасу гуляют свои три медведя, - загадочно улыбнулся Бессмертный, выдернув из груди что-то похожее на рычание.
   - Кульбако, Каракоз, а третий кто?
   - Андрейчук, Он же тоже Мишка! - радовался своей ассоциации Коля, ревел, словно претендуя на роль четвёртого медведя, - хоть сейчас картину пиши или сказку. Сюжет в твоём ключе, дарю.
   - Как там насчёт поэтесс? Есть рекомендации?
   - Подобедова. Советую тебе! Классная тёлка! И без комплексов, что самое главное!
   - А Бормотина? - стараясь казаться равнодушным, процедил Сторис, глядя на непрочную с едва дышащим замком дверь на этаже, - Что она?
   - Юлька? Она, как и её стихи, без знаков препинания, - пожал плечами Стуков, - можешь попробовать. Вы же вроде с одного региона?
   - Да, на отборе познакомились, - Сторис вяло помахал ладонью, - ты ведь всё обо всех знаешь.
   - Конкурентов выслеживаю, - усмехнулся Николай. - А баб наши мастера почище нас любят. И в бар наверху приглашают, коктейльчики, кальянчики, все дела. Ну, Паратова можешь не опасаться, а так берегись. Они тебе улыбаться будут, а сами за спиной всё как надо зарешают.
   - Ты ж всё равно бессмертный, - криво улыбнулся Сторис, - наживёшь ещё славу, может, и мастером заделаешься.
   - Прекрасное будущее, лучше не пожелать, - перспектива сделаться мастером не очень-то его радовала, - хочется уже дальше двигаться, а что-то я гляжу, ничего не меняется. Ну, узнают на улице, так и бомжа узнают, если примелькался. Когда здесь бываешь каждый год, есть такое ощущение, что теряешь время, будто одно и то же проносится сто раз, только разными боками поворачивается, а в руки не взять. Встречаемся, общаемся, а ничего не происходит. И через год, чую, будет то же время, и через два.
   - Но здесь мы первый раз, - Сторис поглядел на реку, здесь она была больше, чем на его этаже, тяжелее, заметнее были её морщины, ползущие вдоль берегов борозды времени.
   - Вот будто родился тут, - засопел сзади Самолётов, - теперь вспомнить надо первые годы, а не могу, лезет вода всякая.
   - У нас ещё семь дней, - он не знал, много ли это и можно ли в них уместить детство Бессмертного, - ещё толком и времени не было вспомнить. У меня тоже перед глазами пелёнки да ползунки.
   Ещё максимум два часа, и его время, то, которое он помнил, закончится. Загорится свет, их погонят на фиг отсюда.
   - Мясников Мясо! Пошли на обед! - добродушно бухнул Стуков, заметив вчерашнего нарушителя спокойствия, - что, всю неделю не будешь ни с кем говорить? Ну согласись, ты вчера нажрался, нёс, что не следовало. Отоспался? Башка не болит? Талоны на питание не похерил?
   На все его вопросы Мясо лишь что-то неразборчиво мычал, слова его толклись и в пыльном тяжёлом лифте, в этот раз забитом до отказа. Все хотели есть, освобождали себя ради картошки и для слов, особенно непонятных, чужих, места не находили.
   В вестибюле первого этажа на кресле развалился Людочка, а Вика слушала его тягучую, обволакивающую речь.
   - Я разрабатываю новые сумки. Для тех, кто носит рюкзаки, на спине ткань тоньше, - хвастался Людочка, грызя яблоко, - у кого голова мозги не вмещает. Могу и скидку сделать.
   - Я предпочитаю голову, - улыбнулся Сторис, пальцы неловко коснулись тяжёлого беспокойного виска, - мозгами не торгуешь?
   - Яба, - ухватил друга за руку Жизнерадостный, просящий взгляд словно ощупывал коричневые крупные косточки.
   - Правильно, яба, - закивал Людочка, оскалившись, - но сегодня я вам не дам. Вчера вы мне совсем ничего не оставили, даже серёдку ты схавал. Это моя традиция, а не жратва, не ням-ням, понятно? В столовке - ням-ням! Ты чуешь?
   - Ага, - у Жизнерадостного текли слюнки, запах еды пробивался сюда, заползал в лифт, трясясь по опустевшим этажам, - я чую ням-ням. Кус-кус будем делать!
   - Тот, кто пишет для детей, не должен сам выходить из детского возраста, - скорчила озорную рожицу Вика. - Так хочется иногда пустить пузырь из носа. Мне нравится наш Жизнерадостный, он искренний.
   Про Вику Стуков вообще не говорил, даёт она сразу или после виноватого подхода в баре. Голубоглазое вьющееся растение, лёгкая фигура, длинное зелёное платье, ямочки на бледных щеках-листьях. Знают ли детские писатели, откуда пошли дети? Вопрос пока открыт.
   Ресторан на первом этаже, где они обедали, походил на большую столовку с грубыми тяжёлыми столами, из окон, заставленных чахлыми цветиками, ничего толком нельзя было рассмотреть, соседние дома заслоняли вид, топтались в пыли, хоть как-то превозмогали свою двухэтажность. Мимо стеклянных прозрачных стен двигались однообразные пешеходы, по дороге лениво тащились автомобили, а разбитое солнце неохотно звенело в окнах случайных квартир.
   - Долбанутый у нас герой! - Каракоз щупал мускулы паренька, одобрительно хмыкал.
   - Он Жизнерадостный, - отмахивался Бессмертный, кашляя, заедая словечки густым гороховым супом, - Гришка, расскажи новичкам про его подвиг на Иркутском семинаре!
   - Вот сам и рассказывай, - понятно, что Самолётов вспоминать этот эпизод своей биографии не любил, - тогда из нас только ты был в адеквате.
   - Так вот, в прошлом году идём мы, - наяривал супчик Коля, подмигнув Гришке, - а Жизнерадостный ладошки в сторону озера кажет, кричит Буль-буль! Буль-буль! А это Бульбулязкин тонет, пьяным в Байкале вздумал купаться. Ну мы, хоть и бухие, не дурни, вытащили, а тому хоть бы что! Откашлялся, половину Байкала выплюнул, не успел узнать нас, а уже спрашивает, нет ли у кого коньяку. Ага, было бы что, стали бы мы шататься по берегу без причины.
   - Потом нам местная жительница продала вино собственного изготовления, - отхлебнул из фляжки Гришка Самолётов, - то не бабка, то смерть была! Рот влажный, один зуб чернеет, волосёнки накручены на сухую кость. Я думал, никогда больше не смогу пить, долго от домашней бормотухи воротило.
   - Не сможем пить, не сможем любить, не сможем писать, что же тогда от нас останется, - Жи макал в растопленное масло картошку, долго вертел её на вилке и не ждал ответа, лишь бухтел что-то непонятное. К нему подходили мастера, здоровались, заводили разговоры, Жиолковский отбрасывался случайными фразочками, вцепляясь во влажный рассыпчатый картофельный бок.
   - Сыт! Сыт! - кричал Долбик, хлопая себя по пузу. Сторис завидовал его радости. Сам он был голоден, тут даже картошка на сале не могла помочь.
   - У тебя как с Подобедовой? - он подсел к Людочке, в непривычном одиночестве допивавшему компот.
   - Всё идёт по плану, - неопределённо махнул рукой тот, - ищешь девочку на вечер?
   - Ты же обо всех тут знаешь, - Сторису хотелось говорить о Юльке, хотелось цепляться за каждую букву её имени.
   - Вон, гляди, за соседним столиком баба медленно ест, копается, будто жемчужину в тарелке выискивает.
   - Ну, вижу.
   - Тебе советую. И бывший муж слова не скажет!
   - Разведёнка, что ли?
   - Не разведёнка, а вдова, сейчас так модно. Хлопушины вон, каждая по мужу схоронили, - фальшивым наигранным шепотком пропел Людочка, - не женись на поэтессе, выбери грамотного плановика, бухгалтера, экономиста, который тебе бизнес-план рассчитает, договора закрутит, сделает, чтоб книжка твоя дешёвенькая прибыль приносила.
   - Я женат, - только и ответил Сторис, кольцо на пальце было велико ему и держалось с трудом.
   - Я вроде как тоже, - печально повторял его интонации Людочка, - только кольцо не ношу. Некоторые бабы зоркие, их, вроде как, это напрягает. А мы же несём радость людям, меняем жизнь к лучшему. Вон как раз Бессмертный и созывает нас нести и менять!
   - ПогодИн! - ударил стаканом о стол Стуков, - поднимись ко мне, посмотри, что там в тумбочке.
   - Не ПогодИн, а ПогОдин, - хмуро откликнулся толстый парнишка из детской группы.
   - Одна погода, - махнул рукой Бессмертный, - тащи коньяк, выходим.
   Снова зрители видели Гориславль с высоты птичьего полёта. Тонул в низких облаках, раскачивался на холмах, падал в чёрную холодную воду реки. Андрейчук и Лейзгек дружно шагали по стянутому тонким ледком тротуару, поддерживая друг друга, если кто-то поскальзывался на пути.
   - Би-би! Би-би! - гудел Жизнерадостный, а их обгоняли автомобили, нетерпеливо сигналя, лениво сваливаясь с возвышенности.
   - Вот моё любимое место, здесь я первый стих написал, - указал на чахлый скверик с беспорядочно натыканными саженцами Гришка Гудалов, - на лавочке примостился, с уроков сбежал, отдышался, хотелось ещё подвигов. И пошли слова, глупые, сопливые, конечно. Потом я часто сюда приходил с тетрадкой. А в кустах постоянно парочки шуршали.
   - Где ж здесь любиться? - огляделся Людочка, недоумённо шаря глазами по плиточной мостовой, - Всё на виду.
   - Это сейчас тут всё подрезали, - оправдывался Гудалов, - а раньше здесь был настоящий лес. Пять минут от центра и такие заросли! Помню, здесь я построил настоящий дом. Двух досок не хватало, а пацаны все окрестные сараи растаскивали, за оконный проём война ни на жизнь а на смерть шла. Потом хвалились домами, в гости приглашали избитых, синюшных, фанерный городок тут у нас был. Эх, поломали всё в первую зиму, жалко.
   - Признание прошедшего времени слишком дорого даётся, - Самолётов огляделся, поотстал от всех, замер. Он видит эти обломки, подумалось Сторису, как торчат из земли обклеенные голыми девками стены, как бомжи кидают фанеру в костёр. Частный сектор в эту зиму замер: всех уже выселили, а сносить ничего не начали, потому бомжи стали заселяться в эти дома, а фанерный городок пустили на растопку. Он прошёлся по засыпанным снегом улицам, поднял воротник лёгкой куртяпки. Блин, холодно уходить в прошлое без предупреждения. Они ещё постояли с Самолётовым над любимым парком Гудалова, но потом жизнерадостное бибиканье вернуло их к остальным литгузюкам. Надо было идти дальше.
   - Лысый холм. Вообще-то он зовётся холм имени Ленина, но в народе, - грустно улыбнулся Гудалов, обнажив лобастую голову, - мы его зовём лысеньким. Самая высокая точка города. В девяностые годы там деревья повырубали, с тех пор там и не растёт ничего.
   - Выступить надо против лесорубов. Повырывать у них все висюльки, - предложил Харлампий, - здесь вырубили, там зарубили. Давайте соберёмся, выскажем свои претензии.
   - У нас тихий город, - осторожно предупредил Гудалов, - тебя могут неправильно понять.
   - Плевать мне, как меня понимают, - отмахнулся Шустов, - сколько я таких городков видел, все ноют, а нет бы собраться на центральной площади, вот хотя бы как мы сейчас.
   - Будто в твоём родном городе уже конвент, - расхохотался Каракоз, обращаясь к торопливым, прячущим лица за шарфы прохожим, - эй, жители славного города Гориславль! Революция грядёт!
   - Где я есть, там и мой дом, - Шустов вытащил ножик, посмотрел на него, потом бросил усталый раздражённый взгляд на Мишку. - так что если хочешь революцию, мы её тебе устроим.
   - Город Называй, здесь в области, завтра принимает первую партию нас, молодых и талантливых писателей, - своевременно сообщил Стуков, скользнув взглядом по лезвию, - если ты его не убьёшь, то можешь поехать. Станет у тебя одним домом больше, может, и камрадов новых наберёшь. Ответственный - Вадим Григорьевич Чеченко, если хочешь, замолвлю словечко.
   - А сам-то поедешь?
   - У меня обсуждение. Да и наездился я по мелким городкам. Водка там плохая, самогон варить разучились.
   Бесплотная смоковница встретила их, спускавшихся с холма. Не падайте вниз! В небо за гнездо. По скользкому одинокому тополю с отчаянным клёкотом поднимался ветер.
   - Вот тополя я бы все повырубал, от них нет проку, - махнул в сторону дерева Каракоз.
   - Мне нравятся тополя, - произнёс он, но слова походили на надпись, сделанную к его новой истории.
   - Здесь ещё года четыре назад столько подтопольников росло, - Гудалов, задумчивый и воспоминающий, сам чем-то был похож на несобранный сморщенный гриб, - был у нас умелец Сашка Качер, такую дурь из них делал, закачаешься, торкало не по-детски.
   - Ну если вашу компашку уже от подтопольников торкает, то скоро легко вас можно будет взять, - задумчиво произнёс Самолётов, - за дешёвую таблеточку, за дрянь, за мусор...
   Будто кто-то нажал кнопку камеры, и Сторис очнулся. Крупным планом он вламывался в зрительный зал, словно опаздывая к началу фильма. Одна рука в перчатке другая с обручальным кольцом - голая.
   - Чё, модный что ли, - кивнул ему Бабин.
   - Да теряют все по одной перчатке, - отмахнулся Сторис, пальцы в перчатке дрожали, казалось, припухлые косточки на пальцах похрустывали, - мне их жалко, я их собираю.
   - Пальчатки! Пальчатки! - Жизнерадостный прыгал вокруг, обнюхивал пыльный воздух, слюна, бывшая прежде словом, таяла на щеках.
   - Надо сфоткаться, - похлопал в ладоши Людочка, - где тут фотоателье. Где старый дядька с допотопной камерой, прячущийся под грязный платок. Где родненькие увеличитель, закрепитель, проявитель? У меня традиция фоткаться на документы в каждом городе, где побывал.
   - Да рядом с Любасом, - Гришка Гудалов неопределённо махнул рукой, - я на обратном пути покажу.
   - Да он фотки всем девкам дарит, чтоб они потом с ума сходили! - хохотал Харлампий, - Но это страшный секрет.
   - А ты ещё громче орать не можешь? - раздражённо пробубнил Людочка, однако его девицам было всё равно: кто-то делал селфи на фоне раскинувшегося внизу города, кто-то обсуждал запланированные семинары, делясь предположениями, кому в этом году достанется стипендия, кто-то просто шагал вместе со всеми, надеясь, что на них обратят внимание.
   - Долой все секреты, - протянул Людочке коньяк Бессмертный, - начинаем неделю признаний.
   Хотелось взять Юльку под руку и болтать с ней о всякой ерунде. Но Бормотина болтала с Кульковой вроде как о возможностях в Москве, его откровения сейчас вряд ли ей были интересны.
   - Раньше я ходил по помойкам, - рассказывал Жи, - набирал старых книг что-то себе оставлял, что-то сплавлял в антикварный.
   - А сейчас не ходишь?
   - Да выбрасывают всякую гадость, - скрипучее жестяное слово донимало его, теребило, выбрасывало в разговорную помойку, - совсем обнаглели. Да и впереди меня всегда бичи проходят и сметают даже старые газеты.
   - Здесь есть одна помоечка возле старых домов, - Гришка Гудалов рассказывал увлечённо, чаще других прихлёбывая коньяк, - если хотите, свожу туда, там часто старые издания найти можно.
   У одной из тёмных дыр подъезда он вдруг остановился, а все, не заметив этого, по инерции двинулись дальше.
   - Подождите, - голос его смялся, он старался казаться небрежным, - я сейчас, вы здесь подождите.
   - У Гудалова больная бабушка, - объяснил Самолётов, в ответ на десяток удивлённых взглядов, - предки ему наказывают следить за ней, ухаживать, а он с нами тусуется.
   Сторис незаметно вворотился в подъезд следом за Гудаловым, нащупал в тёмном предбаннике лестницу, поймал запах томительных, но подгорающих жареных котлет. Сторис сглотнул слюну. За ним кто-то шёл. Он обернулся, угадал знакомую тонкую фигуру. Что она тут делает? Думает, зачуханные подъезды - это тоже местная достопримечательность?
   - Что ты, - спросила Вика, но он прижал палец к её губам. Гудалов не должен знать, что они идут за ним, иначе он перестанет им доверять, а то и пошлёт матом куда подальше.
   Дверь скрипнула, отозвалась на поворот ключа. Чужой запах вмешался в него, осел на куртке. Он скользнул вслед за Гришкой в узкую щель. Гудалов видно настолько спешил снова к ним, что не закрыл за собой дверь, даже не разулся. Бабуля, привет. Возле двери торчала вешалка, Сторис спрятался среди отдающих прошлым временем пальто и шуб.
   - Как твоё здоровье, бабуля? - он махнул рукой и заспешил в комнату, по-стариковски шаркая ботинками.
   - Гришенька, - голос был очень похож на гудаловский, только в нём пряталась старческая мята, а в Гришкином сквозила лёгкая мята угодливости, желание говорить как писатели с премиями, чтобы когда-нибудь стать равным им.
   Он неожиданно увидел её, на мгновение вырвавшись из объятий пальто. Она вдруг сразу оказалась перед ним, невидящие глаза пытались его ощупать. Сухая измотанная женщина, наверное, мать Гришки, тоже его заметила, выцветший взгляд искал сына и не находил.
   - Вот мы в туалет сходили! - бабушка глядела на него невидящими глазами, а года наваливались на неё, соединившись в тёмный камень горба, - О, кто-то к нам пришёл. Это Гришенькины друзья, ты ведь помнишь, что Гришенька у нас большой писатель, сейчас в наш город приехали такие же авторы, как наш Гришенька, будут умные разговоры говорить.
   Ему стало обидно за неё, всё она помнит, но сказать не может, потому что это уметь надо сказать так, чтоб тебя поняли.
   - Вам помочь её проводить? - предложила Вика, она стояла в дверях, не решаясь пройти в коридор. Женщина растерянно кивнула, случайным небрежным движением поправила халат.
   Они скрылись в комнате. Он чувствовал на щеке морщинистый подрагивающий рукав пальто, его глаза обнаружили у стены пару древних валенок. Каково это быть растоптанным старостью, ощущать в себе её ростки. Находясь в кинотеатре, он чувствовал себя намного старее гудаловской бабушки, глухим, обеспамятевшим, неспособным подняться после сеанса и выйти на улицу. Всё равно ждать там меня никто не будет.
   - Я подумала вдруг, что сама буду вот так лежать, - когда они спускались вниз, задумчиво произнесла Вика, - и забуду всех, кто был дорог. Я часто вижу сны, в которых никого не помню.
   - Я не вижу снов, - не глядя на неё, произнёс Сторис, - будто и в прошлом мне вспоминать нечего, и будущее окажется не слишком.
   Они скоро догнали остальных, потому как те никуда не спешили. Стояли, переминаясь с ноги на ногу, но многих лицах читалась растерянность, взгляды пропадали в переулках.
   - Рожу не можем найти, - объяснил Стуков, - вроде выходил с нами, а теперь ни слуху, ни духу.
   - Так, так. А сколько он выпил? - взял инициативу в свои руки Сторис, будто и не пропадал на целую жизнь.
   - Выпивать - выпивал, но сколько? Я что тебе математик? - Бессмертный искал в проходящих людях черты Рожи, словно думал, что тот растворился внезапно в городе и в его жителях.
   - Что вы ищете? - настороженно всматривалась в него уставшая женщина, с опаской наблюдая за литгузюками.
   - Ваш дом. Теперь я буду там жить.
   Она хотела что-то сказать, но смех Бессмертного опрокинул её, они ржали дружно, обнаруживая в сумасшедшем клёкоте - друг друга, в суматошном кудахтаньи - себя. Сторис не помнил раньше их общего смеха и своего в этом потоке не мог уловить. И тут он заметил, что Рожа смеётся вместе со всеми, будто бы всегда был здесь, а лишь отходил отлить.
   - Прошло то время, - отбулькал, пережил жидкий бурлящий смех Рожа, - когда наши пропадали, кто на целую неделю, а кто и навсегда.
   - Время не проходит, - отозвался Самолётов, глядя на разбитую, давно требующую ремонта улицу, оглушённую их криками, - вот Жи, ты же восемнадцать лет назад говорил, что пишешь роман?
   - Я всё не могу его закончить, - оправдывался Жиолковский, пережёвывая влажные пухлые губы, - хотел в этом году...
   - Допишешь в следующем, - перебил его Каракоз, - или в том, который придёт за ним.
   - Прокрастинация, - воскликнул Бабин, вылупив глаза на Сториса, - всё как у людей.
   - Говорите по-русски! - возмущался Шустов, - Я знаю только русский матерный! И если вы будете выражаться, то дождётесь. Я ничего откладывать на завтра не буду, вы скоро убедитесь.
   Показался Гудалов, напряжённый, видимо, получивший леща от матушки, растрёпанный, помятый, верно он очень спешил к ним и не посмотрел даже, есть ли дома бутылочка водки, которую обычно берегут для слесаря или электрика.
   - Жалко, если постоянно ждёшь, - он оглядел всю компанию, кивнул Бессмертному.
   - И чего ждёшь?
   - Что осчастливит волшебник в голубом вертолёте, но почему-то приходят судебные приставы.
   - Да ты у нас правонарушитель, - Стуков расхохотался, скорчил Гудалову жуткую рожу, выплеснул ртутные шарики слюны, - по секрету, братан, хорошие писатели могут быть только плохими жуликами и наоборот.
   - Уголовничек нас ведёт, - шипел Каракоз, а к нему прислушивались прочие шипучки, похожие на Мишку, то ли уверенностью в том, что они знают, как должно быть, то ли желанием вести всех самими.
   - Ну, ну, давай читай буквы, - указывал на старинный дом с башенкой Людочка, - смотри, какие огромные! Расскажем уважаемым писателям, что там за магазин, ты же у нас вроде грамотный пацан.
   - Ко-ман-дир! - выдохнул из себя Жизнерадостный и остановился возле Пушкина, ожидая похвалы.
   - Неверно, Ко-ман-дор, но всё равно, одна манда, - улыбнулся Людочка и посмотрел на часы, словно кольца историй опутавшие башенку, - у вас голова не кружится? Сколько, рифмач, сейчас на твоих золотых?
   - Это идёт против течения моего часа, - заметил Елдаков, сверяясь по часам, выигранным на рифмах века, - гляньте, поцыки, стрелки идут в обратном направлении. И чё теперь с нами будет?
   - Каким дураком я был! - воскликнул Гудалов, заметив декоративные часы и словно унесясь вместе с ними в прошлое.
   - Каким? - заинтересованно выдохнул Людочка.
   - Например, совал банковские карточки в любой банкомат. Не знал, что комиссия. И, как оказалось, немалая.
   - Мужик! Готов в любую дырку. И не важно, что у бабы нос провалился, - вывалил снова тонну слюны Бессмертный, - не ссы, пацан, ты платил за опыт. За такое никакой комиссии не жалко.
   Они шли по бульвару полному интересных декоративных скульптур. Вот и избушка на курьих ножках с покосившейся дверью. А это, чёрт возьми, сам Кащей! Местная шпана ещё и изрисовала его, покрыла дьявольскими словами, так что он казался куда гаже, чем был на самом деле. Встретились им ещё одни часы, только там время шло верно.
   - Я бы тоже пожил в такой гостинице. Чем я провинился? Тем блин, что живу здесь? - голос Гудалова дрожал, пальцы потрясывались, пепел от сигареты тяжело рушился в снег. - А тут вроде и с вами, но чувствуешь себя чужим. В своём городе чужим!
   - Сказал бы, что в области живёшь, - пожал плечами Бессмертный, - что нашёл себе бабу колхозницу и отправился поднимать культуру на село, под Называй какой-нибудь.
   - Нет, - печально улыбнулся Гудалов, - про меня всем известно. Там тоже не дураки сидят.
   - Что это за улица? - спросила Василинка, пухлые губы цёмнули Жизнерадостного в щёку, тот ещё усиленней забибикал, готовый превысить скорость, - у нас в городе есть похожие сердечки.
   - Проспект Молодожёнов. Мы его зовём Мажорский проспект. Молдажонав выговаривать трудно, - отозвался Гудалов, - традиция есть нужно постоять немного в каждом. Остаться, так сказать, в сердце города.
   Оно настоящее находится где-то под кинотеатром и сейчас хриплыми неровными стуками просится к нему в грудь.
   Он не стал забираться в красивенькие сердца, предпочитая биться на свободе. А кругом кружились, фоткались, визжали литгузюки, знакомые черты смешивались с мимическими морщинами города, фразочки рассыпались на одинаковые "Как круто" и "Скоро домой?"
   - Произнеси всем весьма уважаемым писателям Семь раз дапиз, - Людочка продолжал свои уроки грамоты, - и не глотай звуки, не захлёбывайся от радости, нам очень хочется тебя понимать.
   - Семь раз дапиз! Семь раз дапиз! Семь раз дапиз! - Долбанутый радовался, что так быстро выучил сложную фразу, жёлтые глаза горели, язык вислый шершавый облизывал спёкшиеся губы.
   - Вот дурак! - махнул рукой Людочка, - но говорит уже более-менее связно. Можно его выпускать в народ.
   - Почему здесь всё больше молчат? - удивился Сторис, провожая очередную тишину, - языки они отъели что ли?
   - У нас в 90-е тут мощная коммандос была, ходили по городу, чуть кто услышал инородную речь, сразу хачика битой.
   - Ты был среди них?
   Гудалов кивнул.
   - Так вот они и сейчас боятся, что мы какой словесный изъян у них заприметим, - толкнул Сториса в спину Шустов, - группа то у нас - что надо! А в Гориславле и чуваши, и татары живут, даже греку я видел.
   - Видел грека раком гнут, - фыркнул Елдаков, сплёвывая. Алтуфьева нашла каких-то знакомых из-за рубежа, тусила с ними, и он сердился, готовый сам взять в руки дубинку.
   - Так-так, неполиткорректно выражаетесь, товарищ, - усмехнулся Шустов, нарочно сделав глаза испуганными, - нацгвардия следит за нами с самого приезда. Слезоточивый газ подготовлен. Среди нас есть её представители, которые сами об этом не догадываются.
   - Что же теперь слова не сказать? - Сторис и рад был бы молчать, но поднимался, креп внутри него огонь, сердце стучало уже в глотке, с трудом удавалось сдерживать горящие стрелы звуков.
   - У Кульбако есть стишок на эту тему, - выкрикнул Шустов, обнаруживая в толпе приятеля, - Кули-гули! Ты пока с нами? Не улетел от соли своей? Зачти!
   - А уместно ли? - озираясь по сторонам, пробасил Кульбако, - народ здесь разный, ещё попадёмся.
   - Мы гости этого замечательного города, слышал, что милейшие депутаты утром говорили? - Харлампий покосился в сторону Людочки, - А с гостями как обращаются? Уважительно.
   - Ну, так себе стишок, - смущённо пробубнил Кули-гули, утирая платочком мокрый от пота лоб, -
   Дядя врач и тётя врач
   Хором мне кричат ты хач!
   А по белым облакам
   Ночи движется аркан.
   - Молодчик, - одобрил Бессмертный, щёлкая пальцами ритм, - ночи движется река, ночи движется строка, ночи движется кукан, ночи движется полкан... Удивлялся вам всегда, как вы, соплежуи, стихи пишете. Баб не так разборчиво выбираешь, как строчки, цепляют, дерут, мерзавцы!
   - Особая будет книжка, - услышал, что говорят о стихах Аги Рашидович, - что вижу, то пою - 18! В честь восемнадцатого форума. Бродяжьи сказки и... внимание, бродяжьи были!
   - Интересно, будет ли, что вижу, то пою - 50 и 100? На сколько нас хватит? - чесался Бессмертный, крупные капли пота не давали ему покоя, - Ща, потише чуток, ффу, уже притомился, идти не могу. Понесите, поцыки, не в падлу! Тварьковский! Бабин! Погодин!
   - Может, полетать хочешь? - ухмыльнулся Самолётов, - Иди уж, не ной, твои камрады сами зачухались.
   - Чап-чап, чапаем? - ткнул куда-то в светлое будущее Жизнерадостный, напряжённо посматривая на Стукова, и тот, вздыхая и матерясь, поплёлся за выжженным и выпиленным счастьем.
   - А вот здесь в девяностые был блошиный рынок. Всё-всё купить было можно! - Гудалов не поддавался настроениям толпы, он делал свою работу, тыкал пальцами, рассказывал, и под его словами рос город, цвёл всеми цветами радуги, - Разборки правда устраивали недетские. Молдаване, узбеки, татары, башкиры - все нацики на маленькой площадке, прям как мы.
   - Я думаю, что сейчас страшней жить, чем в 90-е, - угрюмо проговорил Самолётов, - мир обезличен. Мы неинтересны друг другу. Нам с трудом хватает терпения, чтоб пережить друг друга неделю.
   - А вдруг война или ядерная катастрофа! И мы вынуждены терпеть друг друга неизвестно сколько, - Людочка, похоже, был не прочь уединиться в тесном бункере с Голишиной, да только та не обращала на него никакого внимания, - а всё начинается-то с желания узнать друг друга получше.
   - Вот здесь, - указал Гудалов на старый покосившийся забор, - здесь, в случае чего, мы найдём спасение.
   - А что здесь? - не понял Стуков, озираясь по сторонам, - какой-то дом серый. Окна многие повыбитые. Первый этаж кустами зарос. Арестованные писатели что ли тут сидели?
   - Здесь было трамвайное депо. А под ним бомбоубежище и сейчас цело, мои знакомые лазили. Долгое время здесь торчал трамвай и я знал, что ему не уехать. Однако однажды я шёл мимо и не увидел трамвая, так подумал, может... может, он перелетел к своим друзьям в депо номер два.
   - Трамвай - красная рыба прошлого, - прозвенел Самолётов, отхлёбывая из фляжки, - прокатимся?
   - Пал Савич увидит нашу уря-компанию и не остановит, - почесал затылок Гудалов.
   - Кто? - не понял Стуков.
   - Всех кондукторов в нашем городе мы зовём Пал Савич. Хоть мужик, хоть баба - неважно. Не знаю, кто это придумал, но бабка моя говорит, что это всегда так было, как только трамваи здесь появились.
   - Вождист, - неожиданно ясно произнёс Жизнерадостный, - он трамвай водит, потому и вождист.
   - А ведь и верно, - похлопал приятеля по плечу Людочка, - что нам Пал Савич, пусть попробует отмашку дать! Кондуктор, нажми на тормоза! Гришка, где здесь ближайшая остановка?
   - Я уж покажу, - как-то обречённо произнёс Гудалов, - но потом не говорите, что не предупреждал.
   Сзади зашептались: Смотрите, они похожи, похожи друг на друга. На экране вообще казалось, что все двести с лишком человек из Любаса вышли на прогулку. Повторяемость линий, изгибов, раковин ушных. Ещё, ещё кадр... и он потеряет себя в толпе.
   - Район Наташки Тислер, - раскинул руки Гришка, словно обнять хотел родной город.
   - Какой Наташки? - оживился Людочка, готовый прямо сейчас бежать знакомиться с местной героиней.
   - У нас была такая девчонка, обычная местная, её в конце девяностых изнасиловали и убили. Теперь неофициально район зовём её именем. Она тоже шла на остановку, думала, что трамваи ещё ходят. И вот пришла, дурёха, нет у подруги какой до утра отсидеться. Этих гадов так и не нашли. Вернее, нашли какого-то насильника и покарали, но, как выяснилось потом, это не он. А если человека уже выпотрошили, кишки ему обратно на место не вставишь и член не пришьёшь.
   - А тебе не стыдно за то, каким ты был? - осторожно вмешался Каракоз, - вот это всё ты же вместе с местной гопотой проделывал.
   - Ха, да Гудалов и у тебя яйца отрежет, если ты на его девку залезешь, - не глядя на Мишку, процедил Харлампий, - потом твоим именем здесь район назовут или улку. Каракоз-стрит, по-моему, звучит.
   - Моим глазам уже не стыдно, - ответил Гудалов, небрежно бросая чеканные монетки слов, - пусть другие стыдятся, а я на них посмотрю. Да, стоял с теми, кто убивал, но ведь и вы стояли.
   - Гению всё можно простить, но гений себе ничего прощать не должен, - проговорил Гришка Самолётов, - к тебе ещё придёт тебе не знакомый Гудалов, которого ты и в зеркале не встречал, и начнёт втирать, каким ты был.
   - Собачка Песя у меня в детстве была, считал её членом семьи, вроде как за тётку или бабушку, а её убил мент просто со скуки, - глядя в глаза Самолётову, мрачно процедил Гудалов, - что я и за чужую тоску отвечать должен? А собачка у меня с рук ела - это ничё?
   - Да, - жёстко пробасил Самолётов, - писатель отвечает и за чужую тоску. Потому его и не читают. Как наша тётя Песя умерла никому неинтересно, у каждого своя похожая как две капли воды есть.
   - У попа была собака! - заверещал Долбик, видимо припомнив знакомую строчку, - Он её уууу...
   - Тссс, - прижал палец к губам Бессмертный, - ты не знаешь, что среди нас настоящий православный блогер! На каком-то там радио "спаси господи" он свою передачу ведёт.
   - Батюшка, - углядел в толпе знакомую фигуру Шустов, - может, кагорчик найдётся? Я бы причастился.
   Трамвай прошёл, а чуть слышное гудение задержалось в ветках, гнездо для звуков опрокинулось, птенчата с трудом цеплялись за его края, упадали в тишину. Никакой выпивки, конечно, уже не было, но прошёл слух, что Бессмертный пустил по кругу последнюю бутылку коньяку, и каждый думал, что вот сейчас точно она окажется у него в руках.
   - Это самый шик проскочить между спешащими друг навстречу другу трамваями, - объяснил Гудалов, - тебе звонят справа и слева, а ты несёшься, уже звуки не различая, бежишь не пойми куда, да ещё считаешь себя самым крутым среди такой же как ты пацанвы.
   - Что-то здесь все смоковницы в мусоре, заметил Сторис, когда они перебежали трамвайные пути.
   - Здесь был настоящий парк, белочка тут жила и сова, - окинув взглядом ёлку с отломанными нижними лапами, проговорил Гудалов. - Сову пацаны камнями закидали, она же днём спит, хочет взлететь, а сон её к земле прижимает, глаза у ей ничё не видят, бьётся о деревья, ухает растрёпа, а пацанчики наготове, каждый меткость свою показывает.
   Ты был среди них - слова повисли и отпали, покатившись в засыпанный мусором овраг.
   - А белочка?
   - Как-то сама пропала. А потом парк вырубили, ощепок остался, - показал Гришка на смятое поле, - говорят, строить развлекушку будут, деревья последние повырубят. А тут и слева, и справа есть куда пойти веселиться, ну на самом деле пойти-то некуда, вы понимаете.
   - Куда нам пойти, - они не понимали и толклись, наступая на ноги друг другу, - вроде обычные хрущёвки, ничё интересного.
   - Первый хостел тут находится, - объяснил Гришка, тыкая пальцем в голую без звонков и вывесок железную дверь, - вы не смотрите, что вход обычный, так обнаружить чужому труднее. А человеку с улицы сюда без рекомендашки попасть трудно, ты просто ни до кого не достучишься.
   - У тебя ж тут квартира вроде. Зачем тебе хостел? - удивлённо глядел на провожатого Мика, аккуратная причёска его даже не разлохматилась, бледные губы по-детски надулись, - Ещё и деньги тратить.
   - Однажды я не пришёл домой ночевать, - хвалился Гудалов, небрежно с превосходством окинув Мику взглядом, - здесь я и все пацаны нашей школы стали мужиками, сами баб выбирали, потом одноклассниц сюда часто водили. Здесь мне памятник при жизни поставить можно. Да и писатели из района все тут поперебывали, никто не жаловался.
   - Ну теперь у нас номера покруче будут, - размахивал руками Людочка, - кто уже зазвал местных к себе?
   - Тогда я мечтал узнать, как расшифровывается СПИД, - пристально глядел на Людочку Гудалов, - загадочное слово. С местными поведёшься - схлопочешь такую заразу, что даже расшифровать не сможешь.
   - Сексуально-половая инфекционная... а Д, как расшифровывается Д? - суетился Бабин, его вытянутое лицо удивлённо кривилось, красноватые глаза бегали в разные стороны.
   - Дефекция, идиот! - проревел Бессмертный, недовольный, что Гришка перетянул на себя всё внимание, - представь себя с женскими половыми органами. Да, да, правильно трогаешь, может, уже и отвалились.
   - Сейчас как раз в Гориславле акция, направленная, в том числе, и против СПИДа, - рассказал Гудалов, - в Элизиуме выставка деток.
   - Заспиртованных, что ли? - не понял Бабин, оказавшийся всё же мужчиной, - Или типа фотографии?
   - Мамочки выставляют своих деток на всеобщее обозрение, - объяснил Гудалов, -устраивают полный чад!
   - Нормально, чё вабще, - пожал плечами Стуков, - самых родных и близких тебе продавать.
   - Одни сидят на высоких стульчиках, другие топочут, третьи пузыри пускают. Сюда едут кинорежиссёры с родителями контракты заключают. Вот что нравится, а не наши литературные задницы, - пугающе безразлично говорил Гришка, - кстати, губер, когда эту выставку открывал, говорил что-то похожее на сегодняшнюю речь. Гордится, новое поколение, все дела.
   - Я по грошу талант свой копеечный собирал, а тут скоро нерождённых будут в звёзды записывать, - возмущался Бабин, мятое жёваное лицо его шевелилось, - идём что ли глянем на них?
   - Если ты не понимаешь, что звезда - несчитово, - уверенно заявил Людочка, показывая Подобедовой скользнувшую за многоэтажку полярную звезду, - даже я это не до конца понимаю, хотя любая баба мне спешит об этом напомнить.
   - Недавно подписался на группу "Мамочки в декрете", - рассказывал Шустов. - Конечно, придумал себе соответствующий женский образ, даже фотку незасвеченную отыскал.
   - Если ты ещё только в декрете, ты никакая не мамочка, - губы его съёжились в ухмылочку, Сторис хотел увидеть выставочных деток, угадать в пухлом беззубом малыше свои черты.
   - Так вот слушай. Стал я там мысли крамольные выражать, - размахивал руками Шустов, - на меня сразу понападали все. Мамочкин кодекс, все дела. Никто его не принимал, но все соблюдают. Слово "мать" опустили до "мамочки" и рады. И в итоге меня, конечно, заблокировали, но я потом с другого аккаунта зашёл и написал всё, что о них думаю.
   - Тебе с твоим ножом только пуповины резать, - оценил его клинок Самолётов, - или иди к Жи в семинар критиков.
   - Я приду, - обещал Харлампий, поднимаясь вытянутой тенью над миром, - ждите, я до таких высот дойду, что мало не покажется.
   Охранял вход в Элизиум суетливый дряблый человечек, неотчётливое лицо дёргалось, руки предупреждающе выгибались, губы отчаянно дрожали, но слов было не различить да их и не хватило бы на всех. Чтобы у охранника часом не случился сердечный приступ, в предбанник зашли лишь Сторис, Шустов и Людочка, а остальные угрюмой покашливающей и покуривающей толпой расположились у входа, норовя смести в один момент всех младенцев, если это будет нужно.
   Сквозь дверной проём видна была часть экспонатов. Одетые в свадебные платья дети, причём бесполые, копошащиеся в картонных вёдрах, похожих на те, в которых в кинотеатрах дают поп корн.
   - Выставка не работает, - отмахнулся страж ворот, на большом пальце его торопились, позванивали ключи, - читайте расписание. Галерея Элизиум - санитарный день.
   Рядом с ним неожиданно оказался другой, похожий на охранника дядька, только в инвалидном кресле, с пластиковым стаканчиком в руке.
   - Давайте поможем инвалиду! - привязался охранник к Шустову, - проявим уважение к ветерану. Он за нас в своё время пострадал, на войне воевал, а теперь мы ему поможем.
   - Что ж, идея хорошая. Помогай. А мы про вас напишем, - улыбнулся суетливому Шустов, - мы писатели - бедные люди, кое-как концы с концами сводим, но осветить проблему всегда готовы. Спешу представиться - Харлампий Мокиевич Шустов. Социальные проблемы поднимаю в своём творчестве с девяносто пятого года. Так что рассказывай.
   Такая перспектива, видимо не обрадовала суетливого, и он, пробубнив что-то бессвязное, испарился, оставив приятеля сторожить ворота. Ключи ещё долго звенели в спёртом, каком-то инвалидном воздухе, Сторис слышал их в подрагивающем на холмах городе.
   - Центральный рынок. Моя бабка всегда здесь для меня мясо брала. Я баранинку любил, - продолжал экскурсию Гришка, а все видели грязные железные ворота, опустевшую площадь, закрытые онемевшие контейнеры, картонки, прикрывавшие пристывшую к вечеру грязь. Рынок утихал рано, Сторис помнил, что и в их городе было также.
   - Чё хочу? Жрать хочу, - пробубнил позади него Жи, - а вы тут про барана базарите.
   - Продавщица орёт ей Мякоть! Мякоть! А домой принесла, там оказалась кость размером с голову Долбанутого.
   - Ты за бабу жестоко отомстил, - закурил сигарету Самолётов, посмотрел на них усталыми глазами, - даже если бы тогда тебе сказали, что можно по-другому, более... мягче, ты бы не смог.
   - Рынок в тот день был уже закрыт, зато назавтра я пошёл туда с железным крюком, - после паузы проговорил Гудалов, - всё, что было на прилавке: хорошее и дурное мясо оказалось на пыльном полу. Коробку с монетами на сдачу тоже опрокинул, рубли по всему рынку катались. Все орут, зовут охранника, а тот не дурак, зашкерился где-то, понял, что тут не премию раздают, лучше переждать, чем оказаться на заплёванном полу вместе с кусками мяса.
   - С кем связались! - только и могла вынести Кулькова из своих постоянных охов-вздохов. Похоже, Василинка уже притомилась, она была бы не прочь посидеть на лавочке, поесть сочный шашлык, да только никто не предлагал остановиться, все шли, толкаясь, запинаясь о собственные ноги, словно бараны.
   - Какой-то башибузук нас ведёт, - поморщилась Гриневицкая, - понятно, что ни модных салонов, ни ночных клубов не будет.
   - От хорошего наваристого бараньего бульона действительно пьянеешь. Неужели, все бараны алкаши? - Жи не мог смириться с тем, что баранинка в этот раз пробежала мимо него.
   - Может, и не все бараны алкоголики, но все алкоголики - бараны, - Вика и не улыбалась вроде, но от неё было как-то светло. Сторис даже подошёл, проскрипел что-то об овцах, но рынок уже оказался позади, и Гришка трещал уже что-то про Базарный проезд, про его уютные дворики, про то, как по нему в своё время фланировали фарцовщики.
   - У вас они водились? - удивлялся Каракоз, сунув нос в один из двориков, - А мне кажется, что в таком зачуханном городе не было ни хрена. Один красный богатырь с бодуна и выпускался.
   - А вы знаете, что Мягонький в молодости фарцевал? - Жи и сам, наверное, готов был продать супермодные джинсы, лишь бы покормили, - это потом он доктором заделался и в критику полез.
   - Значит, и у нас всё впереди, - выдохнул Бабин, глядя как в ржавые проулки сползает колючий, подстывший на морозе снег, - не удастся на улицах себя показать, выйдем в проулки.
   - Кульбако! Что там про Кузьмича? - подкалывал приятеля Шустов, - Припомнил? Давай сюда.
   - Знаменитый академик,
   Наш московский шизофреник,
   Ум приходит навсегда,
   Даже если с ним беда.
   - Да, да, да, да, - бубнил Долбанутый, чеканя шаг по прямому, как стрела, проезду, а все тянулись за ним, подхватывая строки стихов про Мягонького. Бормотуха давилась в узких проулках, выскальзывала из дрожащих пальцев, подхватываемая ветром толпы она заканчивалась, не успевая перейти на другую улицу.
   - Я организую Пушкинское сообщество, - хвалился Виктор Пушкин, поднимаясь на цыпочки, то ли чтобы казаться выше, то ли чтобы быстрей перемахнуть через грязную снежную кучу, - только уважаемые молодые критики могут туда вступить.
   - Где ж их взять, - вздохнул Жи, снова и снова печально оглядывая писательскую кодлу, - картошки на сале не сваришь, всё норовят кипятком залить. А наши творцы, как дошики, под кипятком только мякнут, пухнут да привкусы у них появляются посторонние.
   - Полина, - это город вторгся криком в их беседу, разбил очередную бутыль с бормотухой. Кто-то звал другого человека здесь и надеялся, что ему ответят, назовут по имени.
   Полина, так звали его жену. Спёкшиеся губы не шевелились, он не смог бы сейчас повторить крик города, движений губ не хватило бы даже на поцелуй. Бормотуха, тёплая от десятков губ, скользнула в него острым осколком. Все внутренности долой, задарма расплёскивай себя!
   Полина. Почему кажется, что людей нигде, кроме Гориславля, больше не существует? Сколько дней он не видел её? Сколько не слышал голоса? Позвонить ей? Надо свернуть в проулок. Телефон не слушался его пальцев, издавал возмущённые попискивания. Это пальцы пристыли к похолодевшему местному воздуху, надо подышать на ладонь. В подворотнях жались одетые не по погоде слова. Полина. Когда слова доведены до дрожи гудков, уже неважно, что хотел и мог сказать, важно отозваться самому на грохот реальности.
   - Смотри! Трамвай пропадает за холмом, - он догнал Юльку, прикоснулся к тонкому колечку волос. Впусти меня. Она скользнула по нему насторожённым взглядом, влажная прядь замерла и выскользнула из его рук. Это я, Юлька. Она знала и разочарованно выдохнула, оставив в морозном воздухе непонятные вывороченные наизнанку знаки.
   - Что будет там, где кончится земля? - она поглядела на очередной холм, за которым не было видно будущего. Даже небо ползло вниз какое-то невзрачное, бледное, ранние звёзды скользили в овраг, луна старела, обрастая бородой то ли облаков, то ли тумана.
   - Там мы начнёмся. Настоящие, - он не знал, что там будет, но в глазах её совсем пропала голубизна, осталась лишь мутноватая серость, безразличная стынь.
   Однако до настоящих их было ещё далеко и земля не кончалась на склоне. Впереди они увидели мост, перемычку между их знакомым берегом и чужой территорией, пока трудно угадываемой из-за тумана.
   - Дай угадаю. Это Комсомольский мост, но вы его зовёте молодёжным, потому что отсюда прыгает ой как много молодёжи, - ухмыльнулся Людочка.
   - Вроде, - смущённо пробубнил Гришка, припоминая холодные перила, тяжелый, пропадающий в реке дождь и страх, пронизывающий тело, добирающийся до сердца, сжимающий сознание в мульку. Если бы тогда он не поскользнулся, он бы упал, - подумал Сторис, поддерживая Юльку на крутом спуске. Он сам будто бы стоял на перилах, а вокруг, не замечая его, неслось время, которому всё равно было, спрыгнет ли какой-то неудавшийся писатель с моста или нет.
   Они поднялись на мост, большелапые, кривобокие тени обгоняли их, обрушиваясь в воду, огни фонарей бежали за ними, не поспевая, рассыпчатая чехарда замочков, казалось, перезванивалась в такт их шагам. Внизу плыли пушистые слёзы вербы, всё равно им, что река тяжела, ещё не вскрылась полностью, и скоро заплаканные веточки вмёрзнут в лёд.
   - Что это ты притормозил? - не останавливаясь, бросил Мике Самолётов.
   - Я... боюсь.
   Он стал дрожать, мелко-мелко, потом опустился на асфальт, пальцы вцепились в ограждение моста.
   - Гляди ж ты, загорает! - бухнул Каракоз, размытое лицо не определялось, лишь слова глухие, безразличные донеслись до него, заставили содрогнуться в дребезжащем от перешёптываний кинотеатре.
   - Надо его увести отсюда. Тоже мне выбрал место, - матерок замер в углу рта, слово напряглось, грузовик безжалостно проехался по рассыпанным звукам. Гудалов тряс растрёпанное тело, просил подняться, но Мика, скукожившись, хрипел что-то непонятное, глаза его выворотились из орбит, по щеке текла слюна, из носа показалась тяжёлая красная капля.
   Прохожие оглядывались на них, чтобы быстро спрятать перепуганный взгляд в воротник. Никто не остановился, ничего не спросил, они, словно призраки, спешили мимо, может, боялись, что их ударят битой времени, заставят свернуться в позе зародыша на мосту.
   - Язык, - тихо, но твёрдо проговорил Сторис, - смотрите, чтоб он не проглотил его и не задохнулся.
   - Сторис, - останавливала его, хватаясь за руку Юлька, - может, лучше дождаться скорой? Вот зачем твоё геройство, если... если человек реально в опасности? Вдруг что-то серьёзное, мы не сможем ему помочь, только напортим.
   - Трагедия человеческого дыхания начинается с языка. Уже с рождения, когда тебя стукают, чтоб заорал, и язык занял привычное место во рту, - в другое время Сторис отдал бы всё на свете, чтоб она держалась вот так за его руку, но сейчас у него ничего не было. Даже слова вырывал ветер, разнося однообразие звуков, смешивая их с автомобильными гудками.
   Он поднялся. Стоял, не решаясь двинуться, подрагивал, растерянно поглядывал на всех.
   - Молодчик, - выдохнул Бессмертный, - глотни.
   Мика неуверенно приложился к фляжке Самолётова, закашлялся, Стуков поднял большой палец.
   - Батыр, - улыбнулся и Аги Рашидович. Для его бродяжьих сказок сюжетов набралось более чем достаточно, и он готов был поддержать Мику, чтоб тот опять не скорчился на мосту в паническом страхе.
   - Пошли скорее, - обозначился Каракоз, - вон полицейская машина остановилась, а мы загораживаем дорогу.
   - Каково это, Мишка, бегать от ментов, - наверное, в первый раз Сторис видел, как Шустов заговаривает с Каракозом, - они нам ничего не сделают, ведь твой любимый губер сегодня заявил, что мы будущее России.
   - А с будущим обращаются уважительно, - механически произнёс Людочка, глядя на тёмный неизведанный берег. Похоже, там был дикий парк или что-то похожее, во всяком случае, кошачьи глаза Пушкина рыскали по берегу, но находили лишь скользкую темноту.
   - Смотрите, газелька, - обрадованно выкрикнул Гудалов, - обратно проще на ней доехать, прямо возле Любаса останавливается.
   Они бы не смогли влезть в одну маршрутку, но Гришка заверил, что здесь они ходят часто.
   - Давайте по девять, чтоб не скучно, - водитель ругнулся, разглядев, сколько их, но закрывать дверь было уже поздно. Они окружили машину, готовые, в случае чего, сами поднять её и кинуть в реку. Девять их жизней, коротких, беспамятных, таяли за скрипящей дверью.
   - Раз и двас! - учился считать Жизнерадостный, первым забравшись в тёмный, словно спящий салон.
   - Мике помоги, Долбик! Он у нас сегодня заслужил кортеж, - Самолётов не ехал, он лишь смотрел, как пропадают в темноте его друзья, как переполненная маршрутка с трудом закрывает двери.
   Он угодил в первую партию. Двас и трис. Хорошо, не придётся ждать на скользком пронизывающем ветру, глядеть, как деревья из парка бросают тебе руки на плечи. Юлька, шевельнулись его губы, но её не было, лишь его толкнули, пробираясь к выходу, освобождая место рядом. Мика прижался к стеклу, вглядываясь в дрожащий, бьющийся в страшных припадках электрический город.
   - Балуемся, - посветил фонариком Бессмертный, несколько раз включил и выключил его, зажмурился, - вот как, оказывается, выглядит место, где мы все окажемся после смерти.
   - Бесят девочки со смартфонами, - вклинился Людочка, насвистывая популярную мелодию. - Не посмотрят, глаз вообще на меня не подымут, вся жизнь в миллиметрах экрана. Там и муж, и любовник, там новости последние.
   - Каждый день я вижу стандартную картину, входит девица, вытаскивает наушнички, садится на место, - разглядывал пассажиров Шустов. - Я бы взял раскалённый металлический прут да в одно ухо ей и засунул, да так, чтоб из другого вышло. Посмотрим, какая музыка в её голове!
   - Раньше я встречу в автобусе малыша первое желание - подойти подружиться. Сейчас я этого не ощущаю, - жаловался Людвиг Ван. - Мамочки обороняют каждая своё чадо, не подсядешь, козу не покажешь.
   - Идёт коза бодатая! - тыкал двумя пальцами в лицо Людочке Жизнерадостный, - Ууу!
   - Верно, Долбик, все мы тут, - Людвиг ван потрепал Долбика по щеке, - и козлы, и козлотуры, и рогатенькие, и брадатенькие. Так давай вместе уважительно показывать всем козу.
   - С двух соток по одному, - безразлично проговорила женщина, передавая смятые бумажки водителю.
   - Сдачи нет, - он разодрал вторую сотку и передал половинки двум дамам.
   - Наш парень, - одобрил Шустов, - так их, мелкобуржуазную шелупонь. Сухарь одобрительно кивал, по подбородку сочилась слюна, глаза отчаянно искали бутыль с бормотухой. - Нет самим разменять, хоть бы пообщались между собой, мужей-импотентов пообсуждали.
   - Сааами мы не местные! - заголосил Людочка, - милочки, черноглазыя, дарога покажите, рынак где забыл! Не малчи, красивая! Чё стремаешься, я - тэма канкрэтная! Панимаеш, нэ помню, где ты живёшь, помню, что я с табой в адной квартире! Нармальна давай абщаца!
   - Матушка бормотушка, - Сухарь с трудом шевелил языком, - Стуков, я знаю, у тебя есть.
   - Могу я заплатить тебе полтинник, чтобы ты отсел от моей жены с ребёнком? От тебя воняет вином, - возмутился парень, которого в темноте Сухарь принял за Стукова, - ты нас бесишь.
   - Не понял? - икнул Сухарь, - чё он привязался?
   - Он тебе говорит, что ты графоман, - расхохотался Бессмертный, - что ты за всю жизнь ничего нормального не написал.
   - Лялька, - радовался Жизнерадостный, узрев маленького человечка. Тот тянул к Долбику пухленькие ручки, хотел поймать оказавшуюся рядом козу.
   - Чё здесь ваще происходит? - парень поднялся, но маршрутка была слишком низкой, он стукнулся о поручень, да так и замер с раззявленным ртом, может, потому, что сказать больше было нечего.
   - Упс, - высунул язык Долбик, коза его скорчилась, превратилась в кукиш, глаза округлились в поисках света.
   - Они ещё не читали новости, - удивлялась Кулькова, поворачиваясь на месте, расталкивая случайных пассажиров, - и не знают, что мы приехали и являемся гордостью этого города.
   - Может и знают, - пожал плечами Сторис, - но одно дело где-то читать, а другое - ехать вместе в переполненной маршрутке.
   - Понаехали! - взвизгнул Людочка, - Бекбулатович! Рахит-Рашид! Потерялся братан!
   - Да он не сел с нами, - успокоил Стуков, - маршрутка не резиновая. А у нашего Смагулова теперь биография слишком шикарная, чтоб сюда поместиться, ему отдельный лимузин нужен.
   - Чё в экран уткнулся? - прицепился Шустов к очкастому прыщавому парню у окна, зависшему в телефоне, - считаешь, мы для тебя компания неподходящая? Брезговаешь, камрад?
   - Дай ты ему голых баб позекать, - заступился Людочка, - домой придёт, а там чё? Пресная занудная жена мозг вынесет, мало зарабатываешь, квартира десять лет как съёмная да найду другого. А за перегородкой ребёнок сопит, ждёт своей очереди, чтобы вступить, арию голодного исполнить. С такой жизнью скоро ничего уже и волновать не будет.
   - Отвалите, - бухнул парень, отвернувшись к окну. Но от Шустова было не так-то просто избавиться.
   - Я тебе этот телефон в форточку выброшу. А ещё лучше - себе заберу. А ты что? Ты мне ещё спасибо скажешь. Да за то, что я тебе его не скормил, чтоб ты потом железом не срал.
   - Остановка Госпиталь! - пробурчал водитель, - Кто спрашивал?
   - Госспади, Госпиталь, - сразу же отозвался Бабин, растерянно оглядев всех литгузюков, - чё стоим, кого ждём?
   - Госпиталь была остановкой по требованию, - объяснил Гришка, - а сейчас стали останавливаться все, кому ни лень. Здесь как раз светофор с большим интервалом для пешеходов.
   - По моему, вам на выход, - отхаркивал слова парень, который ударился головой, - а то мы водителя попросим, чтоб высадил.
   - Нам на выход? - вглядывался Бессмертный в недвижный, тающий в огнях фонарей город, - Гудалов, объясни конкретно, а то тут кто-то пытается указать, что нам делать.
   - На следующей, - примиряюще улыбнулся Гришка, глаза его нащупали в темноте оставшиеся восемь жизней, - все слышали, что выходим?
   Вытряхивались из маршрутки долго, неохотно, роняя на прощание пассажирам строки из своих сочинений. Из-за коротеньких недвижных двухэтажных домиков на них надвигался Любас, суетный, горящий, гулкий, готовый рухнуть, не перенеся их многоязычия.
   - Дом, милый дом, - расчувствовалась Василинка, промокнула глаза синим платочком, - что, у кого собираемся, известно?
   - Время дунуть? - подмигнул Сторису Бессмертный, но сил куда-то идти не осталось, - Ща всё быстро сообразим. Кульбако бульмешки организует.
   - Я сначала к себе, - он не хотел говорить, что не придёт, что не хочет повторений, - всё равно ещё не все приехали.
   Мика хрипел, не обращая внимания, что забрался не на свою постель. Из груди его рвалось отчаянное клёкотание, ладони его обхватывали голову, готовы были сорвать её с плеч.
   - Тебя тошнит? - бросил он, подходя к окну.
   - Да нет... подташнивает, - слова его выходили комками, глаза готовы были сорваться Сторису под ноги.
   Сторис понял, что если он сейчас не проводит этого несчастного пацанёнка в туалет, то постель его будет заблёвана, а убирать в номере придётся ему. Мика шёл покорно, изнутри него хрипело, стучало в тонкую соломинку-гортань, будто тот внутренний Мика был в неладах с внешним, выбивался из него, наползал влажной бесформенной массой.
   - Ты вообще пил когда-нибудь?
   Мика хотел ответить, но рвота одолела его, жёлтые глаза выплеснулись в унитаз, словно пытаясь угнаться за остатками пищи. Погладь его по голове, ему станет легче. Он ощутил пустоту в груди, выскочил в коридор, где торчал Акимушка, насвистывая какую-то знакомую мелодию.
   - Что к своей Шишкиной не идёшь? - Сторис не думал кого-то встретить в коридоре, начинать с кем-то болтовню не хотелось.
   - У них братство народов, - неохотно проговорил Яковлев, - пригласила в номер поляка Рожу, наверное, о второй мировой поговорить. Обломался походу сегодня мой люкс.
   - Можешь пойти ко мне, - предложил Сторис, - я всё равно сегодня спать не собираюсь.
   - Да я уж тут, - он не знал куда идти, а Сторис не мог его ни судить, ни спасать. Тут не имело пространства и времени, он не знал, знаком ли уже с Полиной или прошлое только показалось ему, вильнуло хвостом, взметнуло морозную городскую пыль и истаяло, ничего не оставив на память.
   Он набрал номер. Длинный гудок. Потом ничего. Тишина в опустошающем телефоне. Длинный гудок, переломленный на выдохе. Это... я. И сам он был пуст, глух и бессвязен, имя потерялось в нём, отрывочные звуки шуршали в телефоне вместе с гудками. В окно в холле колотился мир, оглушая чёрными крыльями, то скрывая огромный город внизу, то даря ему новые очертания. Чёрт, такая красивая картинка, а сутки кончились, бросилось ему в голову, сейчас же всё пропадёт. Он опять рухнет без движения в кресло, а очнётся в кинотеатре на продавленном сиденьи, чтобы ещё раз взглянуть в свои молодые глаза.
  
   3.
   На экране плясали кадры с семинаров. Вчера они официально познакомились с руководителями и друг с другом. Было собрание паратовцев, они решили, кого будут обсуждать сегодня.
   - По трое на распятие, - потирал ладони Бессмертный, - готовьтесь, начинаем как в расписании в десять.
   - Ну чооо так, - сопела сонюшка Гриневицкая, - а если я малость припоздаю?
   - Опаздывать можно, - пряча улыбку в бороде, проговорил Паратов, - но надо приходить вовремя.
   Сегодня они собрались в каминном зале библиотеки даже раньше срока, наскоро смахнув со столов в кафешке безвкусный завтрак. Здесь действительно горел камин, если сощуриться, можно и не заметить что электрический, на круглом столике разложены были рукописи, видимо Паратов уже наведывался сюда, несколько последних изданий "Сермяжной правды" словно случайно затерялись среди распечаток.
   Окна библиотеки выходили прямо в парк, он заметил, что почти все залы, где собирались другие семинары, выходят на Любас, шумливую многоголосую магистраль, а им повезло. Пушистые ели тянулись к огню, на одной ещё переливался новогодний дождик, улыбался мягонький со вспоротым животом мишка, и чернела на макушке потускневшая звезда.
   - Отношу себя к школе зрелого инфантилизма, - бархатный стул в первом ряду занимал коротенький, будто бы миниатюрный мужичонок в синих штанишках на помочах.
   - Что есть такая школа? - удивлялся Паратов, незаметно вошедший в зал, - не слышал.
   - Есть, - кивал головой лилипут, - сейчас в сети всё можно найти. Я вам напишу ссылочку.
   - Может, свечи зажжём? - предложил Сторис, заметив в углу изящные (посеребрённые?) подсвечники, - хотя бы когда стемнеет.
   - А ты думаешь, здесь до темноты дожить? - Калерия всю ночь вместе с Кульковой, Аскарбиной и другими девчонками гадала, потому её уже свечи не привлекали, даже от зеркала она отстранилась. Что-то выжженное, жёлто-чёрное, угадывалось в её глазах, будущее оказывалось неуловимым и лететь на пламя свечи отказывалось.
   - Мы вечерами будем собираться, если поймём, что не успеваем в срок обсудить кого-то, - оглядел всех семинарцев Паратов, - или если у кого появится актуальная тема для разговора. Мне сказали, сюда можно приходить в любое удобное время. Вот тогда свечи будут к месту.
   - Это гений, но как бы это сказать... Не мой гений, - лилипут с красными ладошками шептал Стукову коротенькие отрывистые фразы. - Его "Правда" с моей не сходится.
   В твоём романе должны быть лилипуты, - толкнул Сториса Бессмертный, - лица нетрадиционной сексуальной ориентации, зожники, феминистки, малые народы России, инвалиды, веганы, спортсмены, полицейские, чиновники. И котики. Обязательно должно быть много котиков.
   - Бульбулязкин-то совсем не приедет, - вздохнул православный блогер, сидевший позади, - он бы меня справедливо оценил, прошлый раз он за мои "Смиренные сцены" стипушку присудил.
   - Говорят, что знаменитый писатель, автор романов "Поп" и "Глагол" борется с раком, - почесался лилипут.
   - Ааа брехня это всё, - отмахнулся Николай. - Стоит только журналюгам упустить кого из прицелов телекамер, они начинают ему интересную биографию придумывать. А мы и рады. Хоть так нас прочтут.
   - Про тебя придумывали? - поинтересовался Сторис, смахнув тяжёлую ленивую библиотечную муху. - Будто ты уже умер.
   - Сколько раз, - небрежно процедил Николай, - готовься, началась процедура знакомства. Ща нас всех разоблачат.
   - Будем вынимать имена из шляпы? - про то, что они знакомились вчера, Стуков забыл. Но видимо, все были не прочь познакомиться ещё раз, подобно Сухарю, отмечающему каждую встречу. Я слепой лис, рождённый от бешеной мамки, хочу прозреть, но знаю, что тогда буду кусать всех подряд.
   Рядом сидел узкоглазый то ли бурят, то ли тунгус, который рассказывал о себе, повернувшись не к Паратову, а к Сторису.
   - Карасук устал, - улыбался он, показывая на свою ладонь, - очень-очень писать устал.
   - Он вообще неграмотен, - шепнул Стуков, муха тяжело, однообразно жужжала над ним. - Ни бэ, ни мэ, ни кукуреку.
   - А как же он рассказы пишет? - удивился Сторис.
   - Надиктовывает, наверно, - пожал плечами Стуков - тут важна рядом баба, чтоб пьяные вопли твои разбирала да чтоб утром с похмелюги рассолу нацедила. Божьей росы - ха-ха. Мне вот такая не встретилась.
   Он подумал о Полине. Встретилась ли ему такая или нет? Как-то он не думал об этом. Он никогда не допивался до потери сознания, да и утром голова скоро проходила, гудение пропадало вместе с первым трамваем. О себе он рассказывал вяло, язык его едва шевелился, взгляд сползал в электрический камин. Здесь даже сгореть не получится, подумалось ему, Гоголя бы сюда, быть может, мы бы второй том "Мёртвых душ" и спасли.
   - Николай Стуков!
   - Я! - отозвался Бессмертный, неохотно поднимаясь с места.
   - Повезло тебе, - вздохнул Сторис, - обсуждаешься одним из первых.
   - Прошу вас, - пригласил Паратов, ладонь его лениво поднялась, помахала в воздухе, - обсуждение должно быть глаза в глаза. Если хотите, прочитайте несколько, на ваш взгляд, самых удачных строк.
   Бессмертный неторопливо прошёл к столу Паратова, сел рядом с мастером, положа ногу на ногу.
   - К войне готовимся! Роман написан от лица преподавателя начальной военной подготовки, вы не помните, а был такой предмет в школах, являлся обязательным. Оружие разбирали и собирали и не боялись, что какой идиот стрельбу откроет или даже попужать решит.
   - Не все здесь такие сопливчики, Бессмертный, - Сторис испытывал сегодня непонятное отвращение к Стукову. Отчитается сегодня, паразит, потом будет всю неделю бухать, местами подкидывая свои пять копеек, когда будут обсуждать других, толком никого не читая.
   - Однажды препод поймал нас, четверых голодных пацанов, в спортивном зале. Что вы тут делаете? К войне готовимся! Отвечаем.
   Николай читал торопливо, слова его рвались, порой он пропускал куски текста, вероятно, которые ему самому не нравились. Он слушал его с грязного кресла, пальцы его невольно двигались, словно он сам на ощупь разбирал и собирал "Макаров". Пацаны вырастали, но войны для них не было, вместо неё захлёбывался словами Бессмертный, пытаясь уместить последние дни Советского Союза в несколько ломких фраз. Конечно, парень, которого застукал препод, тоже стал преподом, пошёл в свою родную школу, а вот предмет его любимый отменили со страной, вырвали даже страницы в классных журналах. Комками жёваной бумаги, оставшейся от военной подготовки, теперь стреляли друг в друга младшие классы.
   - Все мы пишем Илиады, но далеко не все её читали, - медленно прожевал слова Паратов, точно отделяя кости от хорошего мяса, - вот Николай Стуков написал новую Илиаду, что вы можете о ней сказать.
   - Бессмертный читал Илиаду, не надо ля ля, - прогундел лилипут, подпрыгивая на стульчике, - а сказать тут нечего - крепкая, качественная проза. Не каждый у нас такое напишет.
   Он открыл рот, чтобы возразить, но тот самозванец с экрана начал нести какую-то ахинею, выпячивать себя перед всем семинаром, заглушать и Стукова, и Паратова. Неужели они не общались с живыми участниками семинара? Потом понял, что не общались, и возненавидел себя ещё больше, потому что не смог ничего сделать, чтоб о нём (обо мне?) осталась пристойная, не причёсанная до влажного лоска, не отвращённая память.
   - Сергей Викторович Кошонин, - голос добрался до него, выбросил снова в каминный зал. Они скомкали обсуждение на экране, но тут уж ничего поделать нельзя было, его история тоже скакнула, оставив удовлетворённое размытое лицо Бессмертного рядом.
   - Благодарю, господь с нами, - поднялся православный блогер, - мой роман выявляет серьёзные проблемы нашего общества, наставляет на истинный безгрешный путь.
   - Призывы к смирению, - зашептал Стуков, кивая в сторону Кошонина, - вера в скорый божий суд, в то, что всё, что есть богу угодно, что это он, чтобы сделать нас сильнее, испытания посылает.
   - Пробудитесь! - строго глянул на них православный блогер, и все будто по команде распрямились, поглядели на чистое небо, в котором тлела одна-единственная звезда на верхушке ели.
   - После бессонной ночи, неа, - раззявил рот Бессмертный, - его смиренные сцены хоть короткие были, а тут на пять авторских. Задолбался читать.
   - Я написал этот роман, чтобы мы пробудились, уделяли больше внимания исторической памяти. И не совершали в будущем ошибок, которые сыграли роковую роль в истории нашего государства, привели нас к нравственному падению, надолго отвернули от Веры.
   Провозгласил он и перекрестился.
   - Пожалуйста, прочтите, - зашевелился Паратов. Длинный тонкий ноздреватый нос, глаза вроде и глядящие небрежно, но достающие до твоей души, даже когда мастер иронично щурится.
   - Руководители. Роман.
   Они смотрят на меня с высоты своего положения, будто бы светятся в полутёмном зале, обитом бархатом, покрытом звенящей пылью. Сталин. Молотов. Каганович.
   Они. Руководители.
   - Руководители - это намёк на апостолов? - зашептал он Бессмертному, - Но в политбюро не было 12 человек.
   - Они глядят на меня с ручек маршруток, избитые, окровавленные, - прочитал наизусть Николай на ухо Сторису. -
   Они. Ногти.
   Разного цвета, вобравшие в себя всю бессмысленность будней.
   - Но...
   - Ногтей тоже не двенадцать, но мы как-то миримся с этим, - угадал его вопрос Бессмертный, - харе, давай дальше слушать.
   - Уже все поняли, что главный зарвался, - раскинулся Берёза, круглые пятна глаз его едва заметно поблёскивали на солнце. - Надо собрать народ. Наши конкретно объяснят ему, что он неправ.
   - Абрашка ссыт, - выгнул шею Гусь, - я имел с ним разговор. Мнётся, меняет тему, ничего конкретного. А ведь он теперь ближе всех к главному.
   - Я сам с ним поговорю, - всколыхнулся Берёза, - понятно, что главный знает наших людей, знает их уязвимые места, готов по ним ударить. Чёрте что, мы его поставили в руководители, без моих денег, опыта и влияния он бы в КГБ сейчас полы подтирал.
   - Хо что делать? - с трудом выговорил китаец, - Хо хороший, мудрый Хо. Холосё Хо будем делать!
   - Холосё, Холосё, - отмахнулся Берёза, - ближайшие дни будут определяющими для нас. Руководство огромной страной сосредоточено в наших руках и мы не планируем отказываться от власти, наше кольцо теневых лидеров должно сужаться, останутся самые верные.
   - Ой, не жить Берёзе! - прошептал Сторису Бессмертный, - ой, ногти не стричь! Батюшку зови Кошонина отпевать! Всё намешал наш блогер-отец и политбюро, и олигархов, и себя любимого!
   - Хорошо, хватит, - прервал пробудившийся Паратов. - Сходство с реальными героями несомненно, но необязательно.
   "Это же мой эпиграф, - мурашки побежали по коже, - а вдруг он неожиданно и без предупреждения перейдёт на меня?"
   - Пародия на сегодняшние романы новой волны, - неохотно потянулся с места Стуков. Он позёвывал через фразу, сморкался в ладонь, слова его порой было не разобрать. - Он слишком уж книжник. Понятно, что начитан. Но в том, что он пишет, жизни нет.
   Книжники, фарисеи, давайте выгоним их из храма, он снова хотел что-то сказать о романе, но голос его потух, перед глазами побежали помехи, холод опустился на плечи. Это они показывают отсутствие жизни, зашептали сзади, ему не дадут стипендию, никакой жизни нет. Ему даже стало немного жаль православного блогера, его показали полубезумным, охваченным какой-то своей не раскрытой в фильме идеей. В жизни он был интересней.
   - Вы знаете, есть страна потерянных кукол, они проваливаются в щели между кроватями и стенами, а в условиях, когда приходится часто менять жилище, теряешь друзей, - то, что читал последний обсуждающийся, доносилось до него будто бы сквозь мутную пелену, потому как в фильме этих кадров вообще не было. Целая страна да и имя автора потерялись в памяти.
   Сторис поднялся с места. Поскольку третье обсуждение не снимали, то в этот раз его и прервать никто не мог.
   - Вот ты пишешь: "Павлик не любил общаться с девушками, избегал их, и терпеть не мог врачей". Я сразу же понимаю всю суть, что в итоге он познакомится с врачихой и да будет им счастье. Со второй страницы автор разоблачён, разгадан, а я обманываться рад.
   - Разве можно упрямо улыбаться? - вопрошала автора Калерия с соблазнительной улыбкой на лице.
   - Можно, - уверенно проговорил автор и попытался тут же показать что-то похожее.
   - Я скажу, тут нечего говорить, - Николай помахал автору рукой, - "Молоко" - анонсируется как рассказ про молодёжь, а на деле одна вода. Всё, мы кончили? Я бы пошёл чего пожрать.
   - Завтра у нас Карасук, - помял рукопись Паратов, - Они были вторыми. У кого-нибудь есть возражения?
   - Они были вторыми. Я написал в ответ "Они были триста сорок девятыми", - зашептал Стуков, приглушая слова слюной, - завтра зачту.
   - Потом Питкофф, - зашуршал макулатурой мастер, - где же она. В номере что ли оставил?
   - Простите, - поднялся лилипут, - не Питкофф и уж тем более не Пятков, а Pitkoff, так, как написано на моей рукописи.
   - Может, Вы разрешите просто Женя? - улыбнулся Паратов, и лилипут неохотно кивнул.
   - Гуманитарный роман, - напомнил Стуков, кивая в сторону самодовольного коротыша. - Этот американец из Подольска уже тут второй раз. В прошлом году был Гуманистический роман, теперь - Гуманитарный. В следующем году какой-нибудь Гуманоидный напишет.
   - И на закуску Гриневицкая. Как из любого парня сделать миллионера, - он помялся а потом прибавил, - Калерия Гриневицкая, к вам специально на разбор Питирим Сарычев приехать обещался.
   Все зашептались. Сам Сарычев! Не просто модный издатель и редактор, но и меценат, которых сейчас днём с огнём не сыщешь. А "миллионер" и так публикуется, может, Питирим и на их тексты внимание обратит?
   - Думаешь, обратит? - недоверчиво пробормотал Сторис, - У меня в этих сильных мира сего веры нет.
   Про лабутены - это же он подсуетился, - недовольно пробурчал Стуков, - прочитал и ему понравилось, типа. Вот теперь все с ума и сходят по этому Сарычеву, а Питиримка-то своего не упустит, он делец, каких мало.
   - Они тоже хотят питиримками быть, - Сторис собрал свои развороченные, перечёркнутые записи в рюкзак, поглядел на прощание в камин, пламя лениво дрогнуло в его порыжелых глазах.
   - Все наши бабки считали, что Гагарин именно им улыбался с экрана, - огонь очаровывал Бессмертного, уносил его в космос, - но как мы уже поняли, его улыбки на всех не хватило.
   - И теперь они кричат не "К войне готовимся!", а "Лишь бы не было войны", - вспоминал Сторис, - надо тебе продолжение писать.
   - На двух этажах уже двери выломали. И это только первый день, - сообщил Николай, когда они двинулись пить кофе, - не объяснишь новеньким этим великим писателям, что от них пока проку меньше, чем от запоров. Но что в них уже есть - желание продать себя подороже. Питиримкам, Гагарину, неважно.
   - И вроде устали после прогулки, - вспомнил вчерашнее путешествие Сторис, - я уже только и мог, что город в мутной предрассветной дымке разглядывать. Откуда сила в этих бухих, обкуренных, обдолбанных нас?
   - Тратим себя, - разочарованно протянул догнавший их Бабин, - а потом не пойми что и выходит. Вот деловой человек к нам приезжает, а как мы его встречаем? Полный бульбулёт.
   Оказалось, что Тварьковский потерял талоны на питание. Вчера вечером он забухал с местными знакомыми Гудалова, пришёл в себя где-то на краю Гориславля в частном секторе без бумажника, без куртки, пытался остановить бомбилу, улыбался каждому кровавой улыбкой, никто его не брал, из трамвая тоже выгоняли. Лишь к полудню он добрался до Любаса, измотанный, почерневший, готовый продать душу за глоток водяры.
   - Хорошо хоть паспорт он оставил в номере, а то бы навсегда остался в Гориславле, - сообщил им новость Бабин, - его бы в поезд никто не посадил, плевать, что поэт великий.
   - Теперь корми его, - буркнул проголодавшийся Бессмертный, - жрать мы все мастера, а переварить хрен кто может. Хватает нам одного Акимушки, теперь ещё нахлебник прибавился. Гудалов что, приглядеть за нашей инфантильной учителькой не мог? Вроде поцык грамотный. Слышь, Баба? Вы с Людочкой будете следить, чтоб Тварина наша с голоду не подохла.
   В столовой было непривычно пусто: кто-то отправился в область, у кого-то ещё не закончились семинары.
   - Подобед, не знаешь, где Людочка? Он уехал в Называй или нет? -поинтересовался Бабин, - он мне обещал прописи.
   - Я его не видела, - холодно отрезала Подобедова.
   - Меня не надо видеть, меня надо чувствовать, - вклинился Людочка, - и если у меня были дела, то это не значит, что я не думал о тебе, не представлял тебя в томительных секундах одиночества.
   - Застали девушку врасплох, - булькнул Бабин, захлёбываясь неуверенным, вывернутым наизнанку смехом. Подобедова невозмутимо прошагала к столику, где сидел Герыч и высматривал девочек с других семинаров.
   - Смотри, я разработал оригинальный дизайнерский проект. Прописи с голыми бабами, - Людочка заметил Сториса, улыбнулся ему, - на шестнадцати листах - десять дев, могу отложить парочку по дружбе.
   - Тебе бы быть вторым Шаляпиным, - Сторис глянул на обнажённую негритянку на обложке тетради, грудастенькую, с улыбкой на шестьдесят четыре зуба, - всем напеваешь, какой ты умелец, басок твой никого тут не щадит.
   - Зачем мне второй Шаляпин, если я первый Пушкин? - Людочка сощурил кошачий глаз, - Я орущий похотливый художник, мерзкая тварь, рифмованный ублюдок, меня проклинают все бабы и в то же время вспоминают по ночам, отстраняясь от своих мужей-импотентов.
   - Ко мне девочка зашла,- зашептал, озираясь по сторонам, Елдаков, - из здешней обслуги.
   - Да? - оживился Людочка, - и как она?
   - Ругается, что накурено в номерах. "У нас не курят!" Представляешь, так и сказала! Так мы не курим! Мы лёгким табачком этим баб к себе привлекаем. Заходите, угостим, нам не жалко!
   - И ты её нагнул? - Людочка полистал тетрадку с бабами, остановился на чистой странице.
   - Обещала, что зайдёт, - он уже радовался своей победе, - спросила, надо ли чего зашить, а я сказал, что пиджак разорвался, пуговичка отлетела. Так она забрала, сказала, что занесёт к вечеру. Вот тут-то мы ей и займёмся!
   - Елдаков! Как дела? - услышал он голос Алтуфьевой, - ты помнишь, что вчера обещал меня покатать на лодке?
   - Я помню, - без всякой инициативы отозвался парень, - надо будет узнать у Гудалова, где здесь пристань. Кушай, я для тебя рассольник взял.
   - А то Сарычев приедет! - повела полными плечами Шурочка, небрежно скользнула взглядом по столу, - рассольник твой остыл, хочу чего-нибудь сладенького. Жи ща в Называе, некому картофаном соблазнять!
   - Сегодня начали продавать куличи! - обрадованно прокричал толстенький Андрейчук, - в лавке "Кули-гули" на углу уже есть.
   - Так нельзя же жрать, - равнодушно пробубнил Кули-гули, - до воскресенья надо потерпеть.
   - Харе терпеть, - хлопнул по попе Подобедову Людочка, - раз хочется, беги в лавку, покупай, да и мне захватить не забудь.
   - Кульбако, спой песенку про кулич! - приказал Каракоз, отставив в сторону плошку с супом, - давай, слышал, всех тут на сладкое потянуло.
   - Куличи скоро будут печь по моему рецепту, - хвастался Людочка, вновь повернувшись к Сторису, - ты же заметил, что пацанва обычно глазурь съедает, а низ остаётся? Сохнет потом задница и пропадает. Вот я придумал две шапки из глазури вверху и внизу.
   - Ну, точно колобок! - представил себе конструкцию он, - в руки только брать неудобно, разве что за края.
   - У Людочки всё включено, - вздохнул Кули-гули, понимая, что воскресенье ещё далеко, - глазурь не облетает, пальцы не пачкает. Тесто мягкое, сдобное, сам кулич пышный, кажется, что он под ладошкой дышит.
   - Ты Кулькову представлял, когда куличи изобретал? - расхохотался Стуков, -Признавайся.
   - Он думал о Кули-гули, - допил компот Сторис, - и только о нём. Камрадам не изменяют.
   - На нашем этаже орали всю ночь, - подошла к нему Февралитина Арина, кажется, из Питера, рыженькая, веснущатая, скуластая, из-под косой чёлки упадал в его тарелку перламутровый взгляд. Она живёт на Юлькином этаже? Бормотиной не было на обеде, но Бессмертный сообщил, что в Называй она не поехала, значит, можно её случайно встретить в номере.
   - Дурачка? - съязвил он, оглядывая её выбивающиеся из-под платья ключицы - корабли, стоящие у причала женского тела, - Или Государство?
   - Если разберёшь, что они поют, я исполню сама тебе какую-нибудь джазовую композицию, - смеялась Февралитина, ритмично щёлкая пальцами, - но её ещё заслужить надо. У меня свет в номере толком загораться не хочет. Включаешь, он моргает, то потухнет, то погаснет, и так со вчерашнего вечера. Сейчас всё равно какая-то лекция, может, сходишь, поглядишь?
   - Как мы приехали, была такая же фигня, - пожал плечами Сторис, - потом как-то само прошло. Это любасовское электричество в напряжении, потому что впервые здесь столько непонятных элементов, заряженных, как те же лампочки. Но если хочешь, сходим, посмотрю. Всё равно жрать уже надоело, только челюсти шевелятся, а вкуса не чувствую.
   - Сыт! Сыт! - визжал Долбик, голое пузо его под расстёгнутой рубашкой дрожало как барабан.
   - Сыт! Сытуха! - кормил его с ложечки какой-то дрянью Людочка, - покажи свою козу!
   На этаже ползал на карачках Сухарь, со стороны казалось, он целовался с кем-то на полу.
   - Учимся ходить на задних лапках, ыыы, - мурлыкал Басе Сухарь, жмурился, - котяра, ты мужик!
   - Да ты сам сейчас на них не встанешь! - расхохотался Стуков, - подержать тебя за лапку?
   - Басенька, - Арина подошла, чтобы погладить котофея, - Ромочка, зачем ты его за передние лапы водишь? Он что тебе собутыльник? Не мучай котэ!
   - Надо попробовать ему вечером водки налить, - подмигнул Сторису Бессмертный, - всегда хотел на пьяного кота посмотреть.
   - Вот ещё! Нам самим не хватает, - не поддержал идею Сухарь, - может, у кого что со вчера осталось?
   - Вчера было давным-давно, - с сожалением проговорила Февралитина, - Бася, хочешь в гости? Не хоочет, смотри, как ты его замордовал, даже от нас убегает.
   - Меня оставили на новый год с умирающей кошкой, - корячился на корточках Сухарь, - родаки сами уехали к знакомым, та орала, пыталась прогнать смерть, вот тогда я в первый раз в жизни понял, что хочу напиться.
   - Да, сколько кошек с тех пор передохло, а ты всё не просыхаешь, - Стуков помог Сухарю подняться, - пошли, мне Гудалов местной самогонки подогнал, нужно продегустировать. Если не отравишься, значит, можно пить.
   - Его уже ничего не возьмёт, - заметил Сторис, когда Ромка Сухарев с трудом, опираясь на руку Бессмертного, проковылял к заветной бутылочке, - давай, расскажи немного о себе, прежде чем в номер зазвать.
   - Я специалист по банковскому делу, - улыбнулась Февралитина, когда они прошли в узкий полутёмный, как и на его этаже, коридор, - экономический кончила с красным дипломом.
   - Так с тобой выгодно водиться! - Сторис искал Юлькин номер, глаза его бегали по одинаковым дверям, - Ариша-банкирша!
   - Спешу тебя расстроить, я ни дня не проработала в банке, - девушка отчаянно звякнула ключом, - мне это не было интересно, мама сказала идти, я и пошла. Так после войны, наверно, мамы говорили, иди в повара, всё-таки ближе к еде, не пропадёшь. Вот и мне все кругом говорили к деньгам ближе, а я этих денег и в глаза не видела. На практике выслушивала от питерцев, что с карточек списывают не понять за что и обслуживание - ниже среднего. Оформляла, ксерокопировала, улыбалась, потом мне пришлось снова учиться улыбаться естественно. Теперь я пою джаз, занимаюсь фрилансом, надеюсь, ты не Шустов и к словам цепляться не будешь?
   Юлька, Арина, Сухарь, Стуков, Кулькова, кто ещё живёт на этом этаже? Каждый из них мог преобразить одинаковые номера, но никто этого не делал. Аришину комнату он бы спутал со своей, если бы не женская сумочка на кровати. "Даже свет одинаково дёрганый", - подумалось ему, когда быстро-быстро в судорогах забилось здешнее электричество, будто бы пугаясь ясного солнечного дня. Чужие слова не пугали его, молчание переносить было тяжелей.
   - Ты знаешь, что вечером будет? Как-то в программке всё непонятно написано "Культурный десант!". Поди опять какой разврат намечается.
   Вечером их снова согнали в автобус "Крошка" - драматический театр, играют Высоцкого! Спектакль по его песням. Какой-то там актёр даже вроде как играл с самим Владимиром Семёновичем, и перед спектаклем режиссёр не забыл сто раз об этом упомянуть.
   - В банк нас точно не повезут, - успокоил Февралитину Сторис.
   Голоскоков оказывается, тоже знал Высоцкого, и его семинар столпился вокруг, мешая остальным зрителям пройти в "Крошку", а мастер увлечённо рассказывал что-то, смачно причмокивая, будто прошлое время обладало приятным, пропавшим давно вкусом.
   Они слушали песни, в кинотеатре прозвучала лишь одна: он не вернулся из боя. Слова песни перемежались с задумчивым лицом ДжейсонВилла, чтоб даже умственно-отсталым было ясно, что вот ему-то как раз с боя вернуться не суждено, кости его лягут на одном из литературных боёв.
   - Скажи, круто! - подошёл к нему Людочка после спектакля, - эта баба в красном платье!
   Сторис только пожал плечами.
   - Я хочу увидеть её, - загорелся Людочка, - она круто играла Влади, приглашу её с нами. Мы крутые, она согласится, она наверняка согласится!
   - Ну, пойдём, - вздохнул Сторис.
   Они крадучись пробрались за кулисы, откуда был проход к гримёркам. Охранник сопел у двери, они разделились: Людочка, неслышно, словно плутишка-кот, направился к нему, чтоб отвлечь, если вдруг проснётся, а Сторис за спиной приятеля прошмыгнул в коридор, где за деревянными облупившимися дверями дёргались, повисали в воздухе оборванные речи.
   Влади плакала. Будут вводить другую актрису. А ей некуда податься. Новых ролей не дают, коллеги издеваются. Высоцкий, что на руках должен носить, первым насмехается, говорит, ты себя в зеркале видела?
   - За такое у нас карают, будь ты хоть дважды Высоцкий, - прошептал Сторису Людочка, - своих не ценить - это уже последнее дело.
   - Можно с нами пойти, - предложил Сторис, - мы подождём возле служебного входа.
   - Какие люди! - мужик, игравший Высоцкого заглянул в женскую гримёрку, - да это же великие писатели, про которых в интернете шумиха была! Сам губернатор сказал, что они - наша надежда. Они, Влади, а не мы, кто десять лет в родной области пашет. Нас вот им покажут да затем и спишут незаметно по профнепригодности. Никто по нам речей не скажет, кому мы сдались.
   Именно сейчас, Сторису казалось, актёр максимально приблизился к Высоцкому, повторял бессмысленный и беспощадный бунт поэта, размазанный грим не портил картины. Влади виновато улыбнулась им, Людочка махнул рукой и скоро вышел. "На автобус опоздаем", - на ходу бросил он.
   Но Сторис вряд ли мог его слышать. Они с Полиной были в театре. Давали "Пер Гюнта" по Ибсену. Но он не помнил, как играли актёры, остался в памяти лишь конец спектакля, когда они решили сбежать с финального поклона. Кто в раздевалку? Спросил он, не понимая, зачем вообще они существуют. Почему очередь такая маленькая? Но они целовались, а их толкали, обгоняя, бесноватые зрители, подталкивали в спину, не понимая, что он сейчас готов идти домой без куртки, парить вместе с любимой девушкой над их низеньким городом.
   Он вспомнил тяжёлое, какое-то влажное ощущение посадки, ему на мгновение показалось, что внизу нет никакого Гориславля, что самолёт сейчас сядет в пыль, вывалив их в безначалье, где ещё не зародилась любовь, а вместо памяти - метущаяся тоска по не пойми какому времени.
   - Может "Вечную весну" споёшь? - предложил Людочка, грызя яблоко, - Хотел, блин, Влади половину отдать, но такие вечно будут плакать, а с места не двинутся. Но играет круто, чертовка, я бы ещё раз сходил посмотреть.
   Автобус ещё не уехал, Бессмертный задерживал водителя, расспрашивая его о жизни и заработках в Гориславле. Увидев их, он лишь отчаянно помахал ладонью - мол, побыстрей.
   - Людочка, тебе баб мало? Вы и со Сторисом решили попробовать? - Каракоз визжал от собственной придумки, Бабин и Тварьковский осторожно вторили. Людочка же, улыбаясь, легонько без усилия двинул Мишке в морду под оханье и перешёптывания женской половины автобуса, а через мгновение уже болтал с Подобедовой, будто и не было в его жизни никакого прошлого. Будто его история началась сейчас. Сторис подошёл к Каракозу, но бить человека, у которого из носу и так текла кровь, не смог. Кулак его дёрнулся вместе с автобусом и разжался. Может, у кого есть платок? Ариша передала пачку влажных салфеток, ну и то хлеб.
   - Правильно его Шустов не любит, - вздохнул Мика, освобождая место. Ладонь скользнула по чёрному изрезанному сиденью. Это шрамы на моей руке. Это я изъездил почём зря всю свою жизнь, теперь, где линии судьбы толком не разберёшь. Сколько ещё кататься, сколько слов возить на себе?
   Из текстов в Паратовском семинаре остался непрочитанным "Ленингад" Малецкого, автобус лениво двигался под ритмичную, совсем не Высоцкую музыку, скромно, по лепесткам обрывались листики в смартфоне, текла, верней стучала, вламывалась в душу тяжёлая блокадная жизнь.
   Таня потеряла хлебные карточки, опустевшими глазами ощупывала улицу, гудок сбил её с дороги, прижал к стене. Пухлый малыш высовывался из зиса, держа в руках настоящий наполеон, <господи, пирожное Наполеон!> она видела его один раз до войны в кондитерской. "Влаг не плайтёт!" - бросил он ей вместе со сладкой слюной. Несколько крошек пирожного вылетело из беззубого рта "Я не буду их подбирать, - бросилось ей в голову, - а вот и не буду".
   Сторис пометил себе карандашиком: Проверить, ездили ли дети партийных функционеров на зисах в 1942 в Ленинграде. Он бы ещё в "Волгу" запихал. Красиво, но неправдоподобно. Вроде как даже достать подводу тогда было трудно, хотя, может, какой супер-пупер чиновник и катался на автомобиле с тёмными стёклами и именно от него пошли нынешние нарушители.
   - У тебя глаза удивительные, - вздохнул Мика, который пытался читать роман вместе с ним.
   - Потому что трудятся без отдыху?
   - Они вроде и синие, и зелёные, и с рыжиной, - не отводил от него взгляда Мика, - это как посмотреть. А у меня тусклые, мышиные какие-то. Хочешь, скажу страшный секрет?
   Глаза... У многих здесь в них ещё что-то жило, что-то тлело. Но казалось, холод с каждым днём выстужает и глаза, наполняя их безразличием. Корм, где достать хоть какой-то корм. Мы не разучились ценить прекрасное, но сейчас в наших глазах нет необходимой глубины, чтоб вобрать его в себя.
   - Красная ленточка. Если на неё смотреть - успокаиваешься, - поведал страшный секрет Мика, тонкие кисти его действительно были схвачены двумя алыми тесёмками, - легче собраться, а то тут глаза разбегаются, волнуешься, не знаешь, на кого смотреть, кого слушать.
   В холле гостиницы все смотрели на того же Людочку, который видно не отойдя от неудачной поездки в театр муштровал Жизнерадостного, не стесняясь даже парня на ресепшене.
   - Давай, повтори уважаемым авторам, - вытянулся в стойку смирно Людвиг Ван, - чтоб они поняли, что с тобой шутки плохи.
   - Я свирипею, свирипею, - дрожащим голосом протянул Долбик.
   - Больше агрессии! - хлопнул в ладоши Людочка, - авторы считают, что вовсе не ты здесь главная персона. Как они посмели!
   - Я свирипею, свирипею,- упрямо твердил Жизнерадостный, а в глазах его стояли слёзы.
   - Кого я вижу! - воскликнул Людочка, - А кто-то говорил, что раньше утра из Называя его не ждать.
   - Харе издеваться, - бросил Шустов, - пошли, Долбик, и так тут злые все. Ужинать пора, у меня и времени, чтоб пожрать не было. У нас машина, когда в Называй ехали, чуть в кювет не соскользнула, выходили, помогали толкать. На встречу опоздали, пришлось вместо завтрака сразу на вопросы отвечать. А оно на голодное брюхо как-то идёт не очень, особенно когда видишь, что понагнали людей случайных, которым литература до фени.
   Вечером после ужина снова забились в номер, безымянный, безликий, даже его хозяева не были уверены, что живут здесь.
   - Чеченко! Мудрый чечен, - услышал он Каракоза из-под кровати. Наверное, он залез туда, чтобы скрыть припухший нос.
   - Чечен кинжалом бреется, - щёлкнул по кадыку Сухарь, и ему тут же налили какой-то красноватой бурды.
   - Япона мать или чечена мать, - после некоторого обдумывания выдал Тварьковский.
   Видимо литгузюки придумывали фразочки из слова, которое вытянули из шляпы. Шустов рассказывал про Называй, говорил, что ситуация там революционная, но люди забиты, их нужно отогревать, выводить из спячки, давать надежду. "Контакты пары ребят взял", - гордился он, доедая взятую из столовки булку.
   Центральной персоной сегодня оказался Лейзгек - толкователь снов. Он устроился на одной из кроватей, горделивый, пухленький, похожий на бога Кришну в банном халате и брал подношения в виде сигарет, конфеток, поцелуйчиков и пластиковых стаканчиков с вином.
   - Я спала, и мне приснилось, - таинственно улыбнулась и сделала паузу с придыханием Кулькова.
   - Кокос в клетке, - догадался Лейзгек, его ноздри расширились, глаза закатились, пальцы постукивали по стене, время потерялось, оторвавшись как тромб в головном мозгу.
   - Не к добру, - бубнили доморощенные знатоки, талантливые приметчики, толкователи снов, - арестуют тебя за употребление наркоты.
   - Не к бобру, не к бобру, - бубнил Андрейчук, недовольный, что всё внимание его друг перетянул на себя.
   - Ты у нас кокосовый мальчик, - подбадривал его Коля Стуков, похлапывая приятеля по плечу, - так что не обижайся, это ничего, что сон припомнить не можешь. У меня такая херь тоже часто бывает, ускользает светлый миг, превращаясь тупо в грязный рассвет, и на работу подниматься надо. Но на камрадов за такое не обижаются.
   Елдаков кадрил Алтуфьеву, обнимал её, шептал, легонько прикусывая шёлковое ушко.
   - Ты кого видела во сне? Птичку?
   - Аа, - неопределённо бормотала Шурочка.
   - Кыску? - не сдавался парень, - я тебе разгадаю любой сон, я куда сильнее этого охламона Мишки!
   - А какой мне интерес всё тебе рассказывать? - зевнула Алтуфьева, - меня от тебя, может, тоже в сон клонит.
   - У меня план есть... Ездить по крупным городам... Только одному - это не то. Я думаю, ты мне подходишь.
   Сторис задрожал, маятник прошедшего времени обрушился на него, качнулось воспоминание из голодного детства, когда родители, которым не выплачивали зарплату, отправили его отъедаться в деревню. Так там дюжий малец, постоянно слуюшающий тиканье своих наручных часов, уверял, что скоро его посадят на комбайн. Дивчина голубыми глазами мечтательно оглядывала мир, тяжёлая коса не давала опустить голову, осоловелые глаза парня постоянно бегали, не в силах удержаться в этой синеве. Так значит, вот она - любовь? Сторис глядел на них, а на экране мелькали чужие сны, бесполезные, полузабытые, которым их владельцы придавали серьёзное значение. Я вообще забываю, что снится, Лейзгек, можешь помочь?
   Он воспоминал, а герой на экране жил каким-то своим бредом, пережимал, был таким морализатором, каких и в природе не встретишь. Неужели обо мне осталось такое? Не хотелось слышать его отвлечённые, ничего не дающие сюжету фразы. "Уж лучше бы молчал", - подумалось ему, но Сторис говорил, повторяясь, путаясь, пропадая с экрана, чтоб вновь появиться с теми же словами.
   - Было такое, чтобы поэты писали в соавторстве? Не припомню. А мы напишем! - убеждал скорее самого себя Елдаков, - и вдвоём нобелевку получим!
   - У тебя и план есть? - ехидно сощурилась Алтуфьева, - а что если кто-то из нас своего не допишет?
   - Мы умрём в один день! - обещал Елдаков, - мы ни минуты друг без друга не сможем! Часы готов поставить!
   - А ведь ты меня старше на год! И значит, проживёшь дольше, - проговорила рассудительная Алтуфьева, - Я не согласна.
   Был среди них ещё один Пушкин, Феофилакт Давыдович, только узнать о нём что-нибудь вообще было невозможно. Поддельный он или из настоящего пушкинского рода не знал даже Коля Бессмертный. Ходил он в лаптях, шароварах и длинной рубахе навыпуск, жил в одноместном угловом номере и постоянно бормотал что-то непонятное.
   - Вы думаете, Пушкина убили на дуэли? Как бы ни так! Ушёл в последний момент он из-под дула врага, спасся чудесным образом, он и теперь ходит по миру, ищет раскаяния за былые грехи.
   - Да столько не живут! - отвечал ему Стуков, как на наискучнейший вопрос, а сколько лет вы пишете.
   - Вы думаете? - он поглядел почему-то на Сториса и уткнулся снова в свою многозначительность.
   - Он тоже вроде корешок Боцмана, - объяснил Бессмертный, - то ли дядя его, то ли брат вместе с ним эти семинары задумывали.
   - Чую, все мы в итоге будем Пушкины, - эту единственную фразу Сторис сказал на самом деле. Да и само Александр Сторис Пушкин красиво звучит.
   - Ку-ку, - ткнула его в грудь Кулькова.
   - У кого ку-ку? - встрепенулся Стуков.
   - У тебя ку-ку, - Василинка уже приняла коньячку, в глазах её тешились дьявольские огоньки.
   - Ку-ку! Ку-ку! - Долбик открывал двери шкафа, заглядывал туда, но все ещё недостаточно напились, чтобы прятаться и в нужный момент пугать остальных своим появлением.
   - Надо про родной язык роман писать и про родную литературу, - посоветовал Сторис Бессмертному, - были же такие предметы в школе, у меня ещё дневник сохранился, где они перечислены, а кто сейчас их вспомнит?
   - Они тут и так давно перешли на свои языки, - осоловело буркнул Стуков, - за всеми не угонишься.
   - Мой не хотел отпускать, - жаловалась Аскарбина, - говорит, знаю, жопой опять крутить будешь!
   - Ревнив, значит, повар, - уверенно проговорила Кулькова, - повезло тебе.
   - Да если бы! - казалось, бледно-рыжая прядь Сашки звенела, - Как и Кули-гули бульмени наяривает! Да ещё претензии, не готовлю. Я чё кухарка? И не нанималась ему, как я говорю своим ученикам, если хотите мои дополнительные услуги репетитора, то пятьсот рублей в час.
   - У вас с мужем товарно-денежные отношения? - удивлялся Сторис, цепляясь за однообразную музыку грязной посуды, - И сколько за час?
   - Давай не будем здесь о нём, - она будто бы забыла, что сама подняла тему мужей в русской литературе, - обидно, не помню, что снилось, и была ли толком ночь, кажется, что мы разошлись, и утро уже наступило.
   - Можно просто попросить погадать, - предложила Кулькова, - Лейзгек добрый, цёмни его в щёчку, он тебе не откажет!
   - Мне цыганка перед поездкой нагадала, - королевский интерес. Это что мастер на меня обратит внимание? Или Сарычев и на наш семинар заглянет?
   - Казённый дом нам точно выпал, - оглядел заплёванные стены номера Бабин, - дорога у многих тоже была долгая. Бубновый интерес здесь у кого-то да наметится. А вот на благополучие не надейтесь.
   - Может, погадаем по книжке? У меня есть Герыч! - тряс только что полученной в подарок книжкой Погодин, - последняя книга нашего руководителя.
   - Ваш Герыч не был ещё пойман за руку, когда Шурочку обсуждали? - хрюкнул Людочка.
   - За глаза может, и был пойман, - гордо выпятилась Алтуфьева, - но вообще-то обсуждение мне назначили на пятницу. Там и посмотрим, чего стоит этот ваш Маркизушка де Герыч.
   - Герыч у них, тоже мне, - недовольно пробубнил Бессмертный, - Гудалов-то знает, как пронести сюда дурь, но я ему запретил, верно старым становлюсь, чтоб рисковать.
   - Ты думаешь, мы здесь прям для всех неприкаянные авторитеты? - медленно потягивал коньяк из фляжки Самолётов, - Кто захочет, пронесёт и без твоего высочайшего благословения.
   - Эх, помнишь нашу старую базу в Подмосковье, где мы собирались семь первых лет? - мечтательно прогудел Стуков, - Бар, которому конца краю не видно. Сидишь, пока под стол не свалишься, и камрады тебя в номер не унесут, разумеется, чужой к блондиночке-поэточке начинающей. В номерах обклеены чеками обои. Сколько стоит позвать проститутку, сколько - подать вина. И цена семечек, в дорогом отеле обязательно всё должно быть залузгано семечками.
   - Я подозревал, что когда-нибудь кому-то понравится наше место, - Гришка оглядел тесный номер, их сегодняшнее прибежище, грустно улыбнулся, - а обклеить всё и здесь можно, да только мы этого точно уже делать не будем, а новеньким просто это неинтересно. Я был в Называе, там и отношение к слову у камрадов какое-то быстрое, произнёс и забыл. Практической пользы от нас не видно, туда бы сварщика, токаря да пару-другую врачей подогнать, глядишь, оттуда и не уезжали бы.
   - У новеньких свои любимые места, - поглядел в окно Бессмертный, - Кули-гули уже цикл поди накатал о нашем отеле.
   - Да как-то само идёт, - смутился Мишка Кульбако, -
   А в гостинице Любас
   Меня бросил полюбас!
   - Так себе, конечно, рифма, но пойдёт, - махнул рукой Бессмертный, - продолжай, в воскресенье зачтёшь что получится.
   - Ты смотрел вчера вечером передачу про нас? - показался из-под панциря кровати Каракоз, - Оперативненько сняли. Тебя - крупным планом.
   - У меня экран телека в том углу прожжён сигаретой, - отмахнулся Стуков, - потому увидел вместо себя косматого, прокуренного медведя.
   - Разницы особой не вижу, - закурил косячок Самолётов, оглядел тяжёлого косолапого друга, - на тебя надо с рогатиной ходить. Может, тогда уступишь дорогу молодым. После нас всё станет чинно, экраны - в полном порядке, семинаристы вечерами будут погружены исключительно в себя. Даже ржавые пятна от сигарет сами разгладятся и пропадут.
   - Ой, а я на видосе есть? - Аскарбиночка напряжённо искала ролик в интернете, верно хотела послать ревнивому мужу.
   - Я не видел, - буркнул Каракоз.
   - Глаз-то нету. Вместо них по смартфону, по экрану, на которых сплетни кружатся вместо зрачков, - Шустов вытянул старый телефончик, поглядел на него с любовью. - Не ролики ищите, на себя смотрите, пока ещё есть на что!
   - Ой, слепая! - сокрушалась Ариша Февралитина, - Из-за удалёнки глаза сели совсем.
   - Да, укатились шары, - повращал глазами Харлампий, - даже я всех здесь не различаю. Солнечный зайчик незрячего глаза, Летов, ты так поёшь? Тварьковский? Бабин? Кто тут вообще есть?
   - Перед экзаменом я говорю на консультации, чтоб не списывали, а моя школота видит очки, значит, одно в голове - слепошарый. А очки-то - плюсовка, по-моему, ноль пять, здесь вот я и без них обхожусь, - хитровато подмигнул Тварьковский, - а они не верят, и обязательно кто-нибудь палится, эх, жаль не девчонки, с ними можно было бы полюбовно всё решить.
   - Сегодня одно пишет, завтра противоположное, - говорил о нём Сторису Шустов, - следит, куда ветер дует, какие темы кружатся в воздухе, за какой текст могут премию дать. Кстати, зрение у него тоже упало: уже плюс три, как минимум. Не верь орлу, ведь он подслеповатый рябчик.
   - Он оборотень! - воскликнул Мика, - у себя в школе такой правильный и покорный, а тут...
   - Да, взяли его в оборот, - вздохнул Харлампий, верно когда-то они и с Тварью были товарищи, - обернули золотинкой, как и нас всех. Поэт Тварьковский превратился в Проект Тварьковский. Иногда кажется, что и на меня бунтующего смотрят и похохатывают чиновники, ну те, кто ещё не разучился, у кого смех совсем к позвоночнику не прирос.
   - Это как оборотная сторона медали, - отозвался Сторис, - вроде красиво, но ведь та часть, что ближе к сердцу, пылью покрыта.
   - Чем это вам не нравится поэт Тварьковский, и почему он оборотный лирик? - лилипут из его семинара тоже прятался под кроватью, благо ему не требовалось много места, - Он ведь не Твардовский и даже не Тарковский, а именно Тварьковский - самобытный русский поэт.
   - Насмотрелись мы на самобытных, - буркнул Шустов, - мне не нравится его отношение, он относится ко всем тут, будто он Всея Руси! А к стихам надо легко, небрежно относиться. Это случайный промысел. Сегодня ты полетел, крылышки распустил, а завтра уже лежишь тяжёлым кулем, ругая жёнушку, что не купила крылышек по акции.
   - Кушать очень хочется, - виноватая улыбка появилась на скуластеньком лице Карасука, верно он услышал окончание шустовской фразы про крылышки, - очень-очень хочется.
   - Да, у них голодный регион, - объяснил Мишка Каракоз, - потому этот монголоид и смотрит на Любас, как на рог изобилия. В воскресенье ещё вцепится в свою кровать и уезжать не захочет. Эй, Карра-ссучёныш, узелок-то собрал уже со жратвой? По любому ведь хомячишь.
   - Их регион - полный зашквар, - соглашалась Аскарбина, округляя нелепо подведённые глаза.
   - Нет, братаны, картошка со шкварками - это не зашквар, - понял всё по-своему Мясо, - Жи вам конкретно объяснит.
   - Держи, братан, чё-то ты приуныл, - сунул Карасуку сосиску Стуков, - а то здесь ни от кого толком ни хрена не дождёшься, только объяснят тебе подробно, кто ты есть, задолбают философией и тем, кто бы сам чего хотел пожрать.
   - Фестиваль "Большая сосиска", - рассказывал Кули-гули, - я как поэт постоянно его представляю. Главный приз - магнитофон.
   - Дарите, что блин, уже не берут, - морщилась Аскарбина, потягивая вполуха музычку с телефона.
   - Кульбако! Расскажи стишок, - жмурился Каракоз под прицелом электрических ламп. Припухшее сизое лицо его уже не смущало. Про сосисечки.
   - Елдаков! Удалой казак! - Бабин втягивал одурманивающий дым, не желал расставаться с сигаретой, потому Бессмертный пустил по кругу ещё одну, - Пусть он зачтёт! Шурочка, давай вместе слушать твоего казака!
   - Мне фиолетово, - отозвалась Алтуфьева, и в итоге никто ничего не прочитал, стихи рассыпались по кроватям, кто-то читал Пушкина, кто-то Бориса Рыжего, кто-то Гандлевского и Гандельсмана. Карасук давился сосиской, боясь, что кто-нибудь её отберёт, удалой казачок пережёвывал новые звуки, которым ещё нужно было соединиться со звуками Шурочки, чтоб из них вышла нобелевка не нобелевка, но вопль оргазма-то уж точно.
   - В прошлый или позапрошлый год слух ходил, что нас отправят на солнушко, морским воздухом дышать, баб горячих тискать, - вспоминал Рожа, - наш Карасук там бы вообще опупел.
   - Чермное море? - прогундел Жи, припоминая, - Картошка не растёт, сало не хрюкает.
   - В Сочах, - бухнул Бессмертный, - был такой разговор да затёрся. Верно слух о том, какая это честь нас принимать, долетел и до жарких стран.
   - На Бали нужно проводить семинар, - фыркнул Каракоз, трогая едва тёплую батарею, - как у вас в номерах, не запарились? В моей комнате холодно, жесть, с окна, наверное, дует.
   - А ты бабу! - взвизгнул Елдаков, - под холодный бочок. Тут есть одна, ходит, пуговицы пришивает, могу порекомендовать!
   - Я уже третью ночь не сплю, - пожаловался Каракоз, - уже тени перед глазами, бабы будут в кошмарах сниться.
   - Мы умрём молодыми. Надо жить все двадцать четыре часа в сутки. Потом уж отоспимся и за этот год, и за прошлый, - Бессмертный заварил кофейку, добавил добрую порцию коньяку из недавно початой бутылки. - Эх, куда все певцы делись, баяны все порвали.
   - Под баянчик и жизнь красна, - согласился Жи, - а мы, Рожа, до конца дней будем носить рубашки с длинными рукавами, даже в жару.
   - Лучше так, чем быть одетым, как Синицкий, - пробурчал Рожественский, и они снова надолго замолкли. Стуков пустил по кругу бутылочку, не заметив, что коньяка осталось там лишь на донышке.
   - Я волонтёрствую, - рассказывала о себе Голишина, - вернее, пытаюсь. Мой первый опыт был неудачным.
   - А что не так? - Людочка, конечно, был рядом, он мечтал увести татарочку к себе, подбодрить, может, своим придуманным языком, может, куличами или прописями, может, ещё чем.
   - Умер. Не собрали смсками деньги, а бесплатная наша медицина, - она не нашла слова и лишь щёлкнула языком, округлив тёмные чудесные глаза, - я думаю, интересно узнать, какая очередь на донорское сердце тем, кто жалуется, что здешняя стипушка только через год приходит.
   - Да неужели сердец в мире не осталось? - и без того пухлые губы Кули-гули ещё надулись.
   Пошли шепотки по номеру: Ты бы отдал своё? Да у меня оно у самого остановится скоро! У тебя и брать нечего, ты бессердечен! А что, тот, кто сердце отдаёт, с чем остаётся? Так берут часть, а из него, как из вымени, новое выращивают! Говорят, свиное сердце прекрасно приживается. Вставят тебе пипиську вместо сердца, всё равно ей думаешь!
   - Москва, матушка великанша, идёт по огромной стране и куда ни ступит, там становится также сердешно, здорово, весело и благостно, - Аги Рашидович читал одну из своих запретных бродяжьих сказок, - Москва с Москвой встречается, в Москву и превращается.
   - Письма счастья от чиновников - вот единственное что ваша благостная столица мне подарила, - уставший Шустов этим вечером встревал лишь изредка, верно поездка уморила его.
   - Почему звонят из банков, мобильных компаний, когда мне нужны вы? - кричал Мясо, заглушая всех, - Почему вас не осталось?
   - Раньше руки рубали, теперь рубят безразличием, - отвечал Самолётов, положив ладонь Мясникову на плечо, - а это для нас страшнее. К обрубку я палочку привяжу и буду по клавиатуре тыкать, а друзей ведь насильно не привяжешь, если им перестал быть интересен.
   - Учителька написала на доске слова, - у Людочки на глазах показались слёзы, - парик и матерская, сказала, составляйте из них слова. Мне понравилось слово матерская, я не знал, что оно означает. Но больше всех слов составил, парочку даже сам придумал. Маргарита Пална Судакова, умерла год назад, а из нашего класса только я на похоронах и был.
   - Тебе ещё повезло, - пробурчал Каракоз, - мои преподы только и повторяли, мы вам ничем не обязаны. В конце одиннадцатого класса я директору компьютер купил, и мы расстались без взаимных претензий. И с теми, с кем в школе дружил, теперь тоже общаюсь не особо.
   - Шишкина! - пьяный бесприютный Яковлев приставал к немке, не хотел отпускать её руку, сдавливал готовое переломиться отталкивающее движение, - наши солдаты ваш Берлин брали! Можем повторить!
   - Им хочется бунта, как кому-то жареной картошки, - подмигнул Жиолковскому Рожа, - а немка-то недурна, есть за что подержаться. Этот-то видно замутить с ней хотел, да обломался.
   Яковлев не унимался, крутил пальцем у виска. Короткая память? На Берлин через Варшаву! Мы вернёмся! Да ему и возвращаться-то было некуда, разве у кого в номере впишется.
   - Раздели душу-то, а души нет, - Самолётов покуривал себе сигарету, наблюдал за литгузюками, - у меня есть идейка, кого тут обсуждали сегодня? Акимушка, ты в одном прав, иногда повторить не мешает.
   Он, сидя на раздербаненном кресле в кинотеатре, тоже ощущал себя раздетым, душа не прощупывалась, сердце боялось пошевелиться за решёткой рёбер, чтобы не быть замеченным. Спинка ближайшего кресла холодно касалась его пальцев содранной кожей. Сейчас Самолётов обязательно что-то скажет и по его роману.
   - У меня ещё к тебе клиентка с подмигиваниями света, - отыскала его Ариша, выдернула из тёмного уголка, - ты уже скоро начнёшь деньги за свои услуги требовать! Хлопушина, ты должен её помнить.
   - Правда? - Сторис обречённо поплёлся за темноволосой, лишь бегло взглянувшей на него девушкой. Она жила этажом ниже его, но комната ничем не отличалась от номера той же Ариши, только покрывало скомканным наростом чернело на кровати, а обуви у входа было раза в два больше, он чуть не навернулся в предбаннике.
   - Сторис, - устроила обнимушечки деваха сперва в темноте, потом неожиданно включив электричество, - а у меня со светом-то всё в порядке!
   Интонации. Почему они похожи, когда люди издеваются друг над другом? Его двоюродный брат звал ловить ящерок, заранее дал рубль. Когда-то для него и рубль был ценен. А сейчас? Что такое рубль сейчас? У меня знакомый, он что-то делает с ними для науки... Поймаем, выручку пополам. Они словно каменные бабы засели в пыльной степи, чтобы в нужный момент дёрнуться, накрыть собой метущуюся, скользящую нить. Чуток прижать надо, объяснил брат, а то первую ящерицу он раздавил. Они тогда были в шестом? (седьмом?) классе, а он уже был готов отнять чужую жизнь. Он ждал денег всю следующую неделю, брат, видя его, ухмылялся. А я ящерок продал! Ему не было жалко денег, а вот вёрткие живые создания, убитые каким-то горе-исследователем, носились теперь по его памяти. Брат утонул года два назад, пьяный в озере, но он ничего уже не чувствовал, они настолько стали далеки друг от друга, что даже если бы брат вернул те двадцать или сорок рублей, которые задолжал за ящерок, им бы некого было вместе ловить.
   А я ящерок продал!
   У меня со светом-то всё в порядке!
   Я хочу вернуться, почему меня вечно бросает в прошлое?
   - Ты старшая, - услышал он и другой голос, похожий на первый, - я пока схожу на посиделочки, может, вернусь с добавкой. Сильно его не мучай, я хочу, чтоб его и на мой свет хватило.
   Он не мог отличить Хлопушиных вдов друг от друга, да и имён их он не знал. Оставалось бурчать рыхлые комплименты, не надеясь, что его вот так просто оставят в покое.
   - Я так-то женат, - Сторис безуспешно пытался освободиться из её объятий, глаза его пытались сковырнуть с лампы свет, чтоб он заморгал, будто бы осуждая происходящую сцену.
   - Ну и где она, твоя жена, - чёрные бегающие глаза безуспешно пытались её обнаружить, но Полина была глубоко и просто так не давалась теперь даже ему. - Может, в шкафу прячется? Спорим, мы там её не найдём?
   Тяжеленные губы навалились на него да такие, что не сразу справишься, не оттолкнёшь обязательным выдохом. Находясь на кресле, он чувствовал её губы, тяжёлое дыхание вспарывало его грудную клетку, привычные стоны проступали сквозь пену голоса. Это хищная птица, её клёкот уже раздирал грудь, клюв лишь копошился в мёртвой плоти.
   - Ну же, ну, - хрипела она, раздирая его футболку. Плохо сегодня одежду шьют. Она проникла в его джинсы, хрипнув, отлетела пуговица. Прикосновения, влажные, скользкие, быстрые, торопливые. У неё чёрная помада, густая, нестойкая, теперь будет чёрным живот. Его рука дёрнулась, чтобы погладить голубую прядь в тёмной шапке волос, но опустилась на кровать без сил.
   Он уже хотел забыться, как тоненькой ниточкой зазвенел лифт, секунды задрожали, поднимаясь по часовой стрелке. Поднялся, хоть это было и нелегко, оттолкнул разомлевшую, готовую к любому электричеству вдовушку, пробубнил что-то неразборчиво.
   - Мы женим тебя! - не сдавалась Хлопушина, снова накидываясь на него. Помада её размазалась по щеке, казалось, кровь, тёмная, густая с каждым словом выходит из лёгких.
   - Мне... пора, - он старался говорить решительно, громко, глаза его искали понимающего взгляда в ответ, - я... ты красивая,правда, но у меня не так много осталось времени.
   - Штаны подтяни, - бросила ему Хлопушина на прощанье, - а то потом не успеешь.
   Он незаметно ощупывал брюки, ему казалось, что на нём сейчас эти же самые джинсы, только деваха из гостиницы уже пришила новую пуговицу.
   Он сидел на кровати в своём номере, глядел на тающие, распадающиеся контуры уже привычных предметов, представлял, что на вечернем речетативе сейчас кружатся в простых, дешёвеньких масках литгузюки, и котяра Елдаков читает сладенькие стишки лисичке Алтуфьевой.
   - Кошмар, - дрожал мелкой дрожью Мика, зубы его стучали, - мне приснился кошмар. Ааа ты не спал?
   - Я не сплю, чтобы не увидеть кошмары, - равнодушно бросил он, - валяюсь на койке, пока не наступает забытьё какое-то.
   Включить свет. Не дрожит? Мика тонко дышал, часто-часто моргая глазами, обнажая посиневшие рыбьи веки.
   - Пожалуйста, не выключай, - он откинул одеяло, по рукам, по спине побежала гусиная кожа, - и не уходи, не шляйся по гостинице. В такое время ты там уже не найдёшь ничего хорошего.
   - Это звериное, - Сторис почувствовал, как побежали мурашки и по его телу, всполошилась кожа, - сейчас, ближе к рассвету, в нас остаётся очень мало человеческого.
   - Ты Тушкан, - кричал Мика, будто заново переживая сон, - мне снился тушкан с твоей головой!
   "Не зря, значит, я вспоминал про ящерок, - подумалось ему, - вот и отозвалось, поползло по тёмным скользким одеялам".
   - Хорошо, Тушкан, - согласился он, стараясь, чтоб его тон был успокаивающим, - и что же я делал?
   - Я не помню, - прохрипел Мика, - помню только, что было страшно. Был конец света.
   - Самое страшное это пустота среди ночи, а впереди провал и позади тоже, - Сторис не понимал, на каком языке говорит, на своём сегодняшнем, на своём 2018 года, на своём, проникнувшем в его роман, либо на том, что обязан был прийти уже после семинара. - Ты находишься посредине и чувствуешь почему-то, что всё уже прошло, хотя именно на этом крохотном отрезке времени мы и существуем.
   - Горло болит, - часто глотая, протянул Мика, - только вот, два часа назад всё было в порядке.
   - Это ты вчера находился, - вынул из стакана с водой веточки Сторис, - возьми вербу пожуй.
   - Разве поможет? - удивлялся Мика.
   - Должно, - обещал Сторис, - во всяком случае, на ресепшен я идти не хочу. Парацетамол наверняка у них просрочен.
   Волнующие ещё в воскресенье мякиши вербы уже засохли, но Мика упорно их грыз, то и дело бросая отчаянные взгляды на Сториса. Не уходи. Если бы Юлька жевала эти сухие барашки, он бы накинулся на неё, свежую, весеннюю, с барашками на губах, он бы целовал её распаренное после горячего душа тело.
   - Ты бы смог надеть платье, - решился Сторис, оглядев сухонькую фигурку приятеля, - подходящее я тебе достану.
   - Ради тебя? - задумался Мика.
   - Нет, просто пройти по Любасу на спор, - да, слова звучали такие. Сейчас бы он сам нарядился в чёртово платье, да только было уже не для кого, - надо будет передать письмо в один из номеров.
   - А что мне за это будет? - в блеклых глазах появился живой огонёк.
   - Я думаю, мы договоримся, - проговорил Сторис, - а теперь спи. Надо преодолеть второй провал и избавиться от пустоты. Я посижу с тобой рядом.
   - Можно... Можно я буду звать тебя Тушкан? Хотя бы эту неделю.
   Он заснул. В уголке рта его притаился крохотный шарик вербы. Нет, он не будет целовать его губы. Поднялся, стараясь не потревожить беспокойный сон Мики, поймал очередную округлившуюся минуту и вышел вслед за ускользающим звуком лифта. Может быть, Юлька ещё не спит.
   На первом этаже непонятно как уместились в одном кресле Самолётов, Бессмертный и Людочка. Они пустили по кругу фляжку Гришки, в которой, казалось, никогда не заканчивалось содержимое.
   - А вот как будет, скажем лет через сто, - едва воротил языком Николай, - вот набухались, а очнулись в трёхтысячи, чёрт, считать разучился! Короче, в каком-то лохматом году и языка нашего никто не поймёт.
   - Да всё также и будет, - Людочка листал свои прописи, некоторые листки были уже исписаны корявыми неприличными надписями.
   - Металлическую бабу изобретут для удовлетворения наших потребностей, - Стуков заметил Сториса и подмигнул ему.
   - Металлическую? - поморщился Людочка, - А помягче ничего нет?
   - Металлических и сейчас полно, - вмешался Гришка, успев протянуть фляжку Сторису, - Возьми стюардессу на самолёте, котором мы летели. Десяток выученных фраз и никакого сочувствия, что мы уж восемь часов как без женского внимания. И ещё издевается: желаем вам, мол, приятного полёта.
   - Да наша Калечка - живой пример, - вымучил улыбку Людочка, прописи полетели на пол, - ни с какой стороны к ней не подступиться. И главное, ведь понимаешь, что блядь, а в руки не даётся.
   - Не про твою честь, - расхохотался Самолётов, - она даёт кому-то из Мосгордумы, чёрт, как его, фамилия была и вылетела.
   - А что уж сразу не президенту, - сник Людочка, - таких баб сами отдаём, а потом ноем. Между собой потом только и можем обосрать. Глядите, пава выступает, зад весь в перьях.
   - Да, она пава, - согласился Самолётов, - а ты павиан. Да и я от тебя мало чем отличаюсь. Только реветь, стучать себя в грудь да кончать в состоянии полёта с лианы умеем.
   - На четвёртом этаже застали девушку врасплох, - неожиданно подошёл к ним со своей коронной фразочкой Бабин, - а она и рада!
   - Случайно не Подобед? - нахмурился Людочка.
   - Стерлядь, ну точно стерлядь! - услужливо разложил слова Бабин, но они не умещались в кресле, падали на пол.
   - И сколько раз уже рада? - заинтересовался и ленивый Стуков, - может, на наш век уже ничего и не останется.
   - Дегустирую девушку, - постучал по опустевшей фляжке Гришка, - и понимаю, что всё уже выпито, а на губах вкус дешёвого пластика.
   - Сдоба лакомая, - облизнулся Бабин, - что, наверх двинули?
   - Повидла, - дёрнулся Стуков, - идти надо, а подняться не могу! И вроде нажрался не сильно. Стареем, Гришка!
   - Ну что вы расселись? - погнала их и неожиданно появившаяся техничка, неприметный серый кардинал с бейджиком, - дня вам не хватило россказни ваши обсуждать? Мне мыть в коридоре надо!
   Они поднялись, медленно, неуклюже, мешая друг другу, толкая продавленное кресло.
   - Боцман говорил, что заключено партнёрское соглашение с новым издательским домом, - стукнул себя по башке Бессмертный, - думал целый день, чё я забыл вам сказать. Вроде и Сарычев в этой авантюре участвует.
   - Сотона! - переглянулся со Стуковым Самолётов, - бис!
   - Мы ждём доброго царя, - неопределённо помахал ладонью Людочка, - а придёт очередной сити-менеджер - слово, за которое Шустов меня прибьёт. Кесарю - кесарево, а вот что нам?
   - Что-то много в последнее время хороших новостей, как вы думаете? - заискивал Бабин. Он дёргался, постоянно оглядывался на них, почему они не идут к лифту, но все остальные двигались неторопливо, Людочка успел даже предложить уборщице свои эксклюзивные прописи.
   - Иногда приходится играть одними козырями, - Сторис не видел радости в бессонных глазах Самолётова, видно было, что перспектива провести очередную ночь со случайной девицей не вызывала у того восторга, упиралась в пустоту. - Это тоже плохо. Нужно ходить, а карту жалко. И ведь понимаешь, скотинка, что козыревичи не навсегда, что пройдут, что-то сам отдашь, чем-то отобьёшься, а трясёшься за них, будто за бубенцы свои, пытаешься ход пропустить и остаёшься в итоге один с полными руками хороших карт. Мир кончился, а ты так и сидишь за столом, может ещё старая улыбка не скривилась, не съёжилась.
   - Пластмассовый мир победил! - согласился с Гришкой Бессмертный, - нам уже играть толком не с кем. Сидим, радуемся, а те, кто был рядом избавились от карт, у них игры посерьёзнее пошли.
   Сторис не поехал с приятелями на лифте, он понимал, что Юльку на четвёртом этаже в компании безымянной дегустируемой девицы он вряд ли встретит. Телефон привычно скользнул в ладонь, хочется звонить. Что за память, ни одного номера наизусть не знаю.
   Крупные холодные мазки покрывали экран в кинотеатре, кисть легко двигалась, а потом неожиданно дёрнулась, и зрители могли увидеть фигуру Полины. Она смотрела на холст и звонок ей явно мешал.
   - Как дела, - губы её не шевелились, в глазах не было движения огня, кисть лишним пальцем упиралась в него.
   Он ощутил на губах пыль, лишь прикоснувшись губами к телефону. Хрустит. Горе всегда на зубах хрустит.
   Он вдруг увидел Сториса, стоящего под кистью художника, задумчивого, в пятнах краски, попытался пошевелить рукой и не смог. Сторис на время покинул его. Теперь вспоминалось, как он нёс Полине двп, так правильно называлась её дощечка для писания маслом. Конечно, показывать такого в кино не будут, мало ли куда он ходил у себя в городе. Дощечка оказалась метр на полтора, он ухватился за угол, свободная часть выворотилась из рук, меня ветер валяет, кольнула мысль, а потом край рванул его щеку. Это только помада. Чёрная хлопушинская помада.
   - Ты не спишь? - (ещё?) (уже?) время сбилось в его сознании, на экране мелькали чинные, деловитые выступления литгузюков. Движения губ, без голосов, иногда бурная жестикуляция. Люди - дощечки, движимые под силой стихии.
   Наверняка это писательское обсуждение. Впрочем, сейчас ни в чём нельзя было быть уверенным.
   - Какие-то у него беспалые стихи, - (Самолётов?) - не хватают, не берут. Прочитал, и ничего не осталось.
   - У меня ничего дела, - орал Сторис, но не мог пробиться сквозь пыль экрана. На него уже таращились те, кто сидел рядом, что-то бурчала позади техничка.
   - Эх, иметь бы несклоняемое имячко! - вздохнул Елдаков, вероятно, тот парень с беспалыми стихами, - Скажем, Максим Сергеевич Тебя, - можно было бы книжку назвать "Здесь никого, кроме Тебя". Сразу бы выигрышно было, Сарычев бы сразу заценил. А тут не факт, что зайдёт.
   Его должна была ждать девушка с пиджаком, но может, она не пришла, а может, просто его отшила.
   - Говорят, на вашем семинаре двигают, - разочарованно пробасил Елдаков. - А у нас прямо говорят, стипендии уже распределены по итогам отборочного тура. Зачем тогда нас сюда вызывать?
   - Ты же встретил Алтуфьеву, - Сторис вслушивался в телефон, но угадывалось только молчание.
   - Ну, встретил, - неопределённо пробубнил парень, - и что? Не она, так была бы другая.
   - В её чертах искал черты другие? - Сторис нашёл в себе силы оторваться от тёмного экрана, от слов "ничего", "нормально" заидами застывших в углах губ, - В устах живых - уста давно немые, в глазах огонь угаснувших очей?
   - Я ненавижу стихи, - оборвал его Елдаков, скривившись, - я не виноват, что их умею писать.
   - Но зачем пишешь? - не понимал Сторис, - сами приходят?
   - Бабы дают, - безразлично процедил парень.
   - Приходит момент, и понимаешь, что этого мало, - вмешался Самолётов, которого видно всё же не привлекла "сдоба лакомая", - то ли бабы становятся хуже, то ли тебе уже чего не хватает. И вроде строки-то ползут хорошие, и понимаешь, что таких сроду никто не напишет, но ты уже не чувствуешь от них ни помощи, ни радости. Они воркуют, просят, прочитай ещё, а ты уже ко всем относишься, как к строкам и давишь, давишь их ногтём.
   Дрожит... дрожит телефон? Сейчас он раздавит его своей памятью, не убережёт в руках хрупкую судорогу. У меня дела хорошо. Чтоб ему не мешали, отошёл в самый конец коридора, где был спуск в химчистку.
   Там он нашёл Калечку, она тоже говорила с кем-то, шуршала необязательными словами, потом затихла. Пока? Пока.
   - Почему у тебя героев зовут одинаково? - не глядя на него, спросила Калерия, тонкая голубая жилка убегала под её волосы, - Путаешься, их и так много, а ещё - тот Мишка, этот Мишка. С ума можно сойти.
   - Так ведь и в жизни нас часто зовут одинаково, - Сторис сейчас готов был и Калечку обронить ненароком в свою постель, он понимал, что ему не хватало слов, чтобы заинтересовать девушку, - меня могут звать как твоего миллионера, а то, что у меня там, происходит со всеми нами.
   - Какое ты имел право так писать о нас? Ведь ты и представления не имеешь, как мы живём, о чём думаем.
   - Права никакого, - согласился Сторис, - но ведь я тогда ещё и не знал о тебе настоящей, только просмотрел твой роман. Я тебя придумал, какая ты можешь быть и какой ты хотела бы быть.
   - Ты ошибся, - пожала плечами Гриневицкая.
   Сейчас, сейчас он набросится на неё, сорвёт с неё и спесь, и эту нелепую майку с надписью LOVE. Но тут показалось зерно рассвета, и он обмяк, обвалился в кресло без сил. Очередные его сутки кончились.
  
   4.
   Цинковый гроб из Афгана не влезал в хрущёвку, вокруг этого строил сюжет рассказа Мясо. Юмор был каким-то затасканным, герои заговаривались и проговаривались, не умели удержать собственную речь. Автор забывался, и сквозь смех проступало недовольство собственной жизнью в съёмной комнате, становилось понятнее, почему в первый же вечер здесь Мясников решился на бунт.
   Рассказ читался опять в автобусе под недовольное сонное бормотание. Куда нас везут? И ещё потом: зачем нас собрали? Не знал даже Бессмертный, он бурчал и просил не мешать спать.
   Нас везут смотреть кино. Мы приедем, и начнётся фильм. А играет главную роль, вы не поверите, Джейсон Вилл!
   И потом долго шёпотом Вилл Вилл! И пока они ехали, в мозгу шебуршилось это незнакомое имя, назревало, чтобы заставить его забыть собственное.
   - Да в кукольный, - Чеченко - "мудрый чечен", который был помощником Боцмана и вроде как отвечал за их дисциплину, очнулся и смачно зевнул, видно сам плохо спал эту ночь, - у них ведь представления утром.
   - Всё и не пошло по плану, когда у нас в программке куклы? - тыкал пальцем в распорядок дня Шустов, - может, у меня на то время стрелка с камрадами назначена. А семинары я пропустить не могу, меня сегодня обсуждают.
   - Лучше кукольный театр, чем ёперный, - рассудительно проговорил Самолётов, - марионеток поглядим, тебе полезно будет.
   Потом скользкий шепоток: это из-за Сарычева семинары сдвинули! Сарычев не может рано утром приехать, потому обсуждения перенесли на послеобед. Сторис не отзывался, ему было всё равно, куда ехать, главное, чтоб парня из Афгана наконец-то похоронили и рассказ закончился.
   - Вы приехали слишком рано, - молодая накрашенная директриса встречала их в вестибюле. (Разочарованный вздох невыспавшихся литгузюков). Но можете пока посетить музей нашего театра, там хранится наша самая первая кукла. Внизу - гардероб, пожалуйста, проходите.
   - Буфет, конечно, ещё не работает, - вздохнул Сухарь, протирая красные опухшие глаза, - да и всё равно, театр детский, нету тут ни хрена.
   - Театр-то не только кукол, но и маски, и актёра, - напомнил Стуков, - а актёры поддают-то побольше тебя!
   - Маска, я тебя знаю! - Ариша, Аскарбина и другие девчонки уже вовсю фоткались с масками, то целуясь с ними, то примеряя их на себя, хоть это и было строго запрещено. Сторис не знал ни одной маски, потому он не стал целоваться с ними, а сразу прошёл прямо по коридору в музей.
   Посреди комнаты стоял огромный стол, на нём кипела жизнь. Дворик, в котором двигались одетые в национальные костюмы жители, был зелен, чист и светел. Его обитателям не было никакого дела до гениальных писателей современности, они занимались своим привычным делом.
   - Это куклы начала века. Механическая установка работает с тысяча девятьсот первого года.
   Почти все вытащили телефоны. Смотри, дрова колет! А эти, гляди, с пилой! К нему подошёл напарник! Гляди, дрова пилят! А этот-этот чего? Да пыль выбивает, смотри и не видно его из-за пыли! Кузнец! Кузя бьёт огромным молотом, трясётся земля вокруг! А эти цалуются, негодники! Все работают, а они!
   - Сторис, - он бы не отозвался, даже не повернул головы, но это был её голос, - у всех у нас сегодня будет похожая история.
   - У меня нет, - волосы Юльки были растрёпаны, верно, тоже не выспалась ночь, хотелось провести по ним ладонью, да так и пропасть в порыжелых прядях, - не хочу, чтоб ты меня с кем-то спутала.
   - С кем-то из этих? - Бормотина подошла к столу, передние зубы её чуть выпирали, - наверное, это грустно, узнать, что ты не стоишь даже лайка в этом сошедшем с ума мире.
   - Куклы делают нам рейтинги, - надо было её обнять, но видно его механическая установка была сломана, - целуются, поганцы, и горя им мало. Как назовём того дядьку, который подглядывает? Сват Наум.
   - Мне нравится, - поглядела Юлька, глаза её потеплели, напряжённость схлынула, - ты можешь меня сфоткать? Так, чтоб влюблённые попали. Со старой куклой не надо, у неё волосы выпадают.
   - Тебя вчера снова не было, - сделав несколько кадров на её телефон, он "для страховки" сфоткал её пару раз на свой и для себя.
   - Где не было? Ты сам уже не помнишь, в чьи номера забиваешься, - Бормотина поглядела на спрятавшегося в кустах мужичка, который лишь хитро глазел оттуда, но принимать участия в работе не хотел, - на нашем этаже в соседнем номере шабашники собирались. Кто-то переводит, кто-то новый сценарий готовит, кто-то над бизнес-планом пыхтит, чтоб его уже сегодня Сарычеву на блюдечке подать. Тебе бы там было неинтересно.
   - А что мне интересно? - у неё глаза тоже с лёгкой рыжинкой, в них прячется грусть, сухая, как опавшие листья. Осознание, что она тоже не так, не с теми проводит здесь вечера.
   - Нас зовут в зал, - литгудзюки топтались у выхода из музея, никто не хотел прощаться с куклами, которые их так завели. Но ещё одно мгновение, и работяги стали двигаться всё медленнее, а потом и вовсе замерли. "Хорошо бы так стоять и целоваться с начала века", - подумал он, но время шло, и Юлька глядела на него насмешливо, а он грелся искорками от её глаз.
   Однако второй звонок заставил зашевелиться последних из могикан, казалось, даже сват Наум повернулся в сторону зрительного зала. Он никуда не спешил, знал, что лучшие места всё равно уже заняты. Жующий яблоко Людочка хвалился тем, что уже успел понравиться здешнему руководству, на него положили глаз, расспрашивали о молодой литературе, просили прочитать что-то своё.
   - Я подарил директрисе тетрадь по развитию речи, мне сказали заглянуть в антракте.
   - Ага, а там внутри - голые бабы, - усмехнулся Стуков, - да в середине страницы слиплись!
   - Обижаешь, - причмокнул Людочка, - у меня есть пара-тройка тетрадок на экстренный случай. С голыми мужиками!
   - Хромает! Липовая нога! - Жи кивал в сторону Рожи, ковылявшего в зрительный зал, впервые на памяти Сториса критик не бубнил про свою картошку, - Вчера на спор с пожарной лестницы спрыгнул. Ну не дурак разве?
   - Поди немка там была, - буркнул Акимушка, переждавший эту ночь с Басенькой в кресле, - перед ней выпендривался.
   Прыгнул бы он с лестницы, с моста, из окна, если бы Юлька попросила? Легко сказать "прыгнул", когда знаешь, что не попросит, когда постоянно теряешь её в темноте зрительного зала, и на месте, где должна сидеть она, находишь неизвестную безымянную куклу.
   - Алё, гараж! - отыскала его в антракте Кулькова. Сам он высматривал Бормотину, проглядел глаза и теперь не смог бы различить ни одного литгузюка в толпе, каждый мог оказаться с Юлькиным лицом.
   - Ты чем живёшь? - лениво начал разговор Сторис.
   - Беру продвинутых зарубежных авторов переводить, - неохотно ответила Василинка, - букеровских лауреатов.
   - Что сейчас переводить? Одно название, не профессия. Загнал в переводчик и всё, - пожал плечами Сторис.
   - Нет, с нас строго спрашивают, - вздохнула Кулькова, - чтоб всё правильно было, литературно. По нескольку раз заставляют переделывать. А там автор с языком играется, урод, почище наших литгузюков, строчки, как демоны скачут, особенно по ночам. Хочется всех их на русский матерный перевести да по нескольку раз, и самим авторам показать, чтоб писать учились.
   - Я бы такое прочитал, - улыбнулся Сторис, - пошли, что ли в буфет кофеёк пить? За пятнадцать минут уложимся.
   Наверняка Юлька уже там, ест суховатый бутерброд с икрой да не одна, с каким-нибудь шабашником.
   - Мне мой любимый предложение сделал, - рассказывала Кулькова, в толстые её пальцы впивалось несколько колец. - Астахов! Удалой казак! И настоящий, не как наш Елдаков. Предложил руку и сердце. На коне, в форме, при всём честном народе.
   - Что он заказал в парке смирную лошадку? - ядовито заметил Сторис, отхлебнув кофе.
   - Нет, всё было по правде, как из сказки, как я всегда мечтала в детстве. Лошадка была - тыгдык, тыгдык. Меня он пригласил на набережную, у нас в городе, если куда сходить, так только на набережную.
   - Так перебирайтесь в Москву, - развёл руками Сторис, - оттуда все пути-дороги.
   - Собираемся, - обрадованно проговорила Василина. - Может, на следующем семинаре я уже от другого региона буду.
   - Она всем рассказывает про лошадку, - махнул рукой Бессмертный, проходя мимо.
   - Может, так оно и было по-настоящему, - Сторис вспомнил, что и они с Полиной зашли в загс внезапно. Шли мимо и зашли.
   - А то ещё можно на карусельке в любви объясниться. На коне! Да хоть на единороге или на верблюде, на кого сил хватит после тяжелого рабочего дня взгромоздиться.
   - Стуков! Не смешно! - гаркнула Кулькова, ей бы самой сейчас не помешал удалой горячий жеребец. - Мы с милым отмечаем свадьбу, не надо ржать!
   - Свадьба у них давно была, а теперь они отмечают сорок дней со свадьбы, - хрюкнул Николай, - пошли уже, это нам брякают, чтоб мы поспевали.
   - Убью, Бессмертный, - стукнула его кулачком Кулькова, - и за сорок дней не очухаешься.
   - Среди нас и так есть потери, - вполне серьёзно проговорил Стуков, - инвалиды творческого труда, ветераны поэтических действий, герои прозы жизни, контуженные во время мыслительного процесса. Уже давно надо медаль какую-нибудь для нас придумать, да чтоб губер-самписатель её вручал.
   - Кто на этот раз, - тяжело вздохнул Сторис.
   У Жизнерадостного от водки пропало зрение, он метался по всему Любасу, тыкался о стены, разбил себе лицо, выл, не желая ехать домой. Гудалов обещал, что приведёт знакомого врача, но никуда не шёл, только догонял Долбика да прятал его в ближайший номер.
   - Началоось в колхозе утро, - бубнил Жи, которому было поручено ходить за мастерами и отвлекать их внимание мудрыми речами.
   - Только бы Боцману никто не доложил, - округлил глаза Бессмертный, - они пуганые стали, ещё отправят домой.
   - Вава, вава, - дул на окровавленные костяшки пальцев Жизнерадостный.
   - Да, Долбик, вава, - разочарованно поглядел на его разбитое лицо Людочка, - но ты успокойся, за одного битого, двух небитых дают. Теперь ты матёрый волк, уж прости, что тебя доставал.
   Прости. Прости, что не могу тебе ничего сказать. Он упал в подземном переходе, спешил домой и разбил бровь, пришлось накладывать швы. Так вот снимала их Полина, вооружившись ножницами для маникюра. "Чего в очереди сидеть, - сказала она решительно, - я нашу травматологию знаю". "Там глаз рядом, - на всякий случай предупредил он, - оставишь себе на память?" "Оставлю на память", - но глаз остался при нём, а памяти не было, лишь чуть уловимая припухлость над левым глазом обозначала неровность и угловатость этого мира, лишь до конца времён он будет ощущать холодную дрожь под бровью.
   - Жрать-то никто не идёт? - вернул всех в реальность Каракоз, - Пора как бы уже. Долбик-то не умер, во всяком случае, хуже ему быть уже не может. Пусть Тварьковский присмотрит за ним, всё равно он в столовку не ходит.
   - Рахит-Рашид! Дошики-то достали поди в питерской общаге, - Людочка нагнал Бекбулатовича, когда они спускались на завтрак, - хочется поесть и чего-то душевного.
   - Вроде того, - соглашался Смагулов с виноватой какой-то улыбкой на лице, - жалко нельзя на потом нажраться.
   - Да, Сторис, через неделю мы воскреснем и вновь увидим родную нищету, - Людочка нахмурился, видно и его ждала своя чёрная полоса, - не лопни, я скажу Кули-гули, он тебе ещё с собой пачку бульмешек даст.
   - Карасук бульмешка любит, - услышали они знакомые интонации, - очень-очень любит.
   - И тебе пачку, - Людочка поймал Басеньку, прижал его к себе, поглаживая, - а вот ты умный, ты это говно жрать не будешь, тебе мышу подавай. Ууу, какой мордатый! Красавец и стервец.
   - Не задуши котэ! - предупредила Ариша, - беги, Бася, из его объятий, а то станешь таким же шалуном.
   - Тебя обнимать, конечно, веселее, - согласился Людочка, пустил кота и неожиданно решился, - поехали вместе ко мне домой! За неделю всё равно толком друг друга не узнаешь.
   - Ага, кого только он уже не приглашал ехать с собой! - вспыхнула Аскарбина, которой не было оказано подобной чести, - Ариша, он кот! Гуляка, проходимец, не верь ему.
   - Мне уже было сказано, чтоб прилетала без опозданий, - вздохнула Февралитина, - не знаю, как ты, а со мной строго, покою не дают.
   - Я, если что, скажу встречающим, что они не правы, что всякий может ошибиться, принуждая красивую девушку жить по строгому графику.
   - Возражений мой не терпит. Что не так может и ударить.
   - Бьёт - значит, любит, - вздыхала Сашка Аскарбина, - вон Соловьинова рассказывает, вообще не обращает внимания. Приходит, жрёт и за свои игрушки компьютерные садится.
   - Лучше бы не трогал, - покатились её слова горькие по полной сладких ароматов столовке, - я же в джазовом ансамбле пою. Как с синяком под глазом на сцену выходить! Замучаешься маскировать!
   - Как это твой парень разрешает петь, на сцене дёргаться, - Людочка уже не спрашивал, уже не тратил сил. Взял овсяночку, добавил туда мёду, занял столик, кивнул Сторису.
   - Так он же - художественный руководитель! - возможно, так оно и было, да только здесь все оставшиеся дома оказывались бесплотными, а кто-то вообще не существовал. Он пытался удержать Полину, вцепился в неё памятью, но с каждым днём она отступала, краски становились всё темней, оттенки - гуще. Хватит у него сил вырваться отсюда?
   - Давай ты сегодня на вечернем речетативе выйдешь на сцену, а мы подхватим: Пластмассовый мир победил, пакет оказался сильней, - заговорщически шептал Бессмертный, - все упадут, отвечаю.
   - Тебе когда назначили разбор? - заинтересованно поглядел на него Гришка, который не хотел подчиняться пластмассовому миру.
   - Да вроде на пятницу, - как можно небрежней произнёс Сторис, - а что? Прийти хочешь? Смотри, твои тебя не простят!
   - На холме у памятника лысому мы устраиваем куда более серьёзный разбор. Приводим жертву и говорим ему всю правду. Мастера слишком мягки и то, что на самом деле думают, никогда не скажут.
   - Вечером после обсуждения я приду, - пообещал он, уже забыв через мгновение, что нужно куда-то идти. Поднялся, не допив горячий шоколад, не дожевав печенинку и пошёл, не оборачиваясь, не слыша "Летов! Летов!" Нет, камрады, не надейтесь. Сегодня я буду один.
   Над вагоном поднимался трамвайный бубен, открылась толком только задняя дверь, конечно, все кинулись в неё, мешая друг другу, пытаясь втиснуться в уходящее время. Пал Савич - жирная баба обильно кричала, зашло на остановке много, а подходить за билетами не торопились.
   - У меня деньги за проезд! - кричала горластая длинная баба, - далеко еду, подожду, когда вы подойдёте!
   - Вам чтоб обилечивать, зарплату плотят! - вторила другая, в платочке, - соблоговолите уж зад от места нагретого оторвать! Я не обязана вам тут за того парня оплачивать!
   - Передавайте за проезд! - и в этот крик никто не почесался, секунды задарма пропали в раскрытом рту кондукторши. Сторис быстро углядел, как с одного из сидений выворотился старичок и занял это место, чтоб к нему не приставали с оплатой проезда. Он же, чёрт возьми, гость этого города, так его даже губернатор назвал. Не разорятся, если он проедет непонятно куда.
   - У вас с тыщи сдача будет? - звонкий озорной голос пытался растолкать трамвайную толчею, - С тыщи - один!
   - Уже что-нибудь передайте! - дышал Пал Савич тяжело, угадывалась астма, под глазами, серыми, чуть навыкате, обозначились мешки. Сдачу, конечно же, не удержали, монеты посыпались, глухо обидно зазвенели, потом тот же голос, потухший, поскучневший, но обилеченный, ворчал, что ему не додали сто рублей и цеплялся ко всем, кто стоял ближе к кондуктору.
   - Ты далеко едешь? - обратился Сторис к высохшему сгорбленному мальчику, нависшему над ним, коротко, прицельно кашляющему.
   - Далековасто, - хрипловатый беззубый голос, выпадающие солёными комьями звуки. Ему не смотрели в глаза, не пытались вымолить место, но каждый стоящий его ненавидел, в спёртом воздухе билось что-то тёмное, скользкое, оно невидимыми монетами вываливалось из рук.
   Он не знал, куда едет он, будет ли в конечной точке раньше, чем эта точка превратится в бесконечную. Даже семинары сегодняшние, казалось, отодвигались, убегали от него.
   - Можешь сесть на моё место, - он дёрнулся даже, но от него шарахнулись, толкнув ещё кого-то. Опять пошло бурчание, но какое-то ленивое, словно бы вынужденное.
   - Сторис было, - он вздрогнул, но это был всего лишь ребёнок, они с мамочкой сидели рядом, теперь он написал над ними, корчился знаком вопроса, чтоб башка не ударялась о поручень.
   - Что? Солнышко нас не пощадило? - пыталась разобраться мамочка, - зато мы сидим, а не стоим вот как дядя.
   Он глядел на малыша, узнавая себя в нём, радуясь, что проживёт ещё одну жизнь с начала и также пучил губы, морщился, подмигивал ляльке, как старому приятелю. В каждой его морщинке угадывалась будущая старость любой истории.
   - Ни! - пухлый палец указал на него и замер, - Сорис было!
   - Что? Нас отпустило? - не сдавалась мамочка, - точно температурка утром была, а сейчас упала.
   Он тоже не понимал, что они хотели сказать друг другу. Может, это первые писательские поползновения в человеке, когда не можешь толком объяснить происходящее.
   - А вот мой сын никогда бы не позволил себе носить длинные волосы, - женщина, тоже, пожалуй, не прочь была присесть на его место, да только всё уже было занято, - потому что я его приучила следить за собой.
   - Ну, представьте, что я ваш сын и что вы вообще мать сыра земля, - отозвался Сторис, - учитесь воображать, не живите в вечной бытовухе.
   - Это ненормально? - услышал он звон длинной бабы, той, что кричала, что у неё деньги за проезд.
   - Это вообще ненормально, - вторила ей баба в платочке, и непонятно было, говорят они о нём или у них в головах мечутся свои сумасшедшие.
   - А правда, что нашу область в какую-то федеральную программу развития включили?
   - Видела глазами, - кивала головой баба в платочке, - губер вчера выступал и говорил, что мы в приоритете!
   А ещё он говорил, что когда-то писал сказки и побасёнки, но оставил это ради большой политики.
   - На Мажорском никому не надо? - буркнул водила. Когда, когда я пересел в маршрутку? Я ехал в трамвае!
   - На остановке, пожалуйста, - медленно, неохотно поднялся с места очкастый парень в наушниках.
   Его ненавидели все в салоне и пассажиры, и водитель, даже Сторис: если бы ему не надо было выходить, водила так бы и ехал по третьему ряду, ему не нужно было перестраиваться.
   - В автобусе не плачь, - строго мама мальчику. Сторис подрос и превратился в сопливого пацана в шапке с помпончиком, капризного, противного, постиоянно выпрашивающего у мамы конфетку.
   - Я бы заплакал, - подумал Сторис, - если бы мог. Меня выбивает из чёткого плавного движения фильма. Мне сложно понять, где я нахожусь.
   - Что? - вынула наушник девушка, розовые губы легко дрожали, - Вы ко мне обратились?
   - Я убью вас, - крикнул он, девушка дёрнулась и отвела свой накрашенный взгляд, - почему вы друг друга не слышите? Может, мне нужна помощь, может, я умираю, не хватает воздуха, поговорите со мной, верните меня в сегодняшний день! Нет, вы ставите сейчас на повтор то, что спокойно можно услышать дома, а вот меня у вас дома пока нет!
   "Теперь есть, - подумал Джейсон Вилл, - иронично улыбаясь с экрана".
   - Что брать? - кричала в ухо старику дородная с крашеными седыми с синевой волосами бабка, - доча звонит, спрашивает.
   - Крем-брюле! - в глазах старика промелькнуло что-то осознанное, - Я говорю, крем-брюле!
   "Сам ты крем-брюле, - подумал он, потом оглядел незаметно опустевший салон. Надо было выходить. Он попробует сойти на следующей остановке и окажется в блокадном Ленинграде, и замёрзший трамвай, скопивший на окнах махровые ковры льда, останется стоять до конца времён, пока с ледниковым периодом не стает со стёкол эта эпоха.
   К трамваю подходила тоненькая дрожащая фигурка, тащившая за собой то ли ломик, то ли кочергу.
   - Таня, Таня! - позвал он, - зачем ты тащишь за собой эту штуку? Она же тебя тяжелей!
   - Сбивать лёд с окон. Колонка не `аботает, воды негде взять, - казалось, это не её звуки выходили из сухой груди, а ветер с Невы внезапно прошелестел, заставив его зажмуриться. "Ленингад" - потому что она не выговаривает букву "р" догадался Сторис, а в мозгу у него почему-то промелькнуло: помоги ж ты ей, не будь тупоголовым критиком.
   Его толкнули в грудь, и глаза пришлось открыть. Таня! Таня... Зачем меня-то бить ломом? Давай вместе рвать эту зиму на части. Трамвай уже уехал, снег у рельсов лениво таял, машины разносили грязную кашку по дороге.
   - Дай сигарету, - Сторис увидел парня в большой не по росту кожанке, он смотрел нагловато, Сторис потянулся к карману, но понял, что там ничего нет.
   Его окружили. Малолетки, насмешливые, скалящиеся, прячущие в одежде старших братьев свои недостающие года. Сейчас и убьют. Сделают сторис и убьют. Ему не было страшно. Пусть его именем назовут в народе этот трамвайный пятачок, где неожиданно, часто без звонка трамвай выворачивает на новую линию.
   - Я тебе "будь здоров" пожелал, вообще-то, - длинный, обритый наголо парень вытянулся перед ним, на груди его обвиняюще чернела прадедушкина, наверное, медаль ветерана войны, - что надо в ответ сказать?
   А он чихал? Черт возьми, сейчас это неважно. Может, и чихал в другом времени, может Джейсон Вилл чихнул за него.
   - Неблагодарный, - кивнул в его сторону длинный, - чё, Колян, фофан ему сперва поставить?
   - Да ты что! - только скользнул по нему взглядом белобровый Коля-главный, так сразу ему всё стало ясно, - Это же Летов! В нашем городе! Извини, братан, у нас народ маленько необразованный, но мы Ленинградский район под собой держим. Тёма наш пацан (тычок в сторону длинного), правильный, чоткий, у него в Афгане дядька погиб. Ты не принимай его сегодня всерьёз, так он клёвый чувак, гитарист, мы вашу музыку во дворах играем.
   Он огляделся по сторонам - вокруг одни хрущёвки. На бывших зелёных пятачках - машины, много машин. Наверняка цинковый гроб с дядей Длинного тоже не влез в квартиру. Похожие железные двери, разбитые лавочки у подъездов, ему казалось, он заглядывает в номера Любаса, надеясь обнаружить домашнюю, дышащую, живую Юлькину комнату.
   У неказистого домика его задержала унылая процессия. Прощание. Он хотел было обойти внезапную многочисленную толпу, но другого пути не было, навстречу шли чёрные люди в капюшонах. Все закрывали лица, ветер взвизгивал, вырывая время у этих потерявших возраст людей.
   - Помяни дедушку-то, - подала одна чёрная тень ему рисовый колобок, не глядя в глаза, - помер он не в свой час.
   Она сама была старухой. Тяжёлой, наполненной рисом, повивальной бабкой на похоронах. С трудом он вглядывался в её морщинистое лицо, цеплялся за тёмные недвижные впадины и не угадывал зрения, лишь мрак царил под капюшонами, добираясь до груди.
   Холодный непроваренный рис застрял между зубов. "И блины будут холодные", -подумалось ему, но блина никто ему не дал. Даже посмотрели неодобрительно, шарахается мол, бомж, клянчит еду. Ему стало жаль усопшего, неужели его окружали такие жадные люди? Хоронилось несколько веточек вербы, уже серых, безжизненных, возможно, их положит в гроб сухонькая, ломкая девочка, чем-то напоминающая ленинградку Таню.
   - Десятый час, десятый час, а деда спит, не слышит нас, - держала хрупкие барашки в руках она, - деда, встань, подымись, уже утречко!
   - Господь к себе призвал, значит, без него обойтись не может, - успокоил девочку Сторис, показал на небо, - он там, оттуда будет следить за тобой, чтобы ты хорошо училась.
   Я не говорил этого, - был готов крикнуть он, - это придумали создатели фильма, а может, и сам Джейсон, чёрт его побери, Вилл постарался.
   Надо было обогнать смерть. Полина ждёт его. Добрался до вокзала, раза два или три переспрашивая замысловатый маршрут.
   - Как ты думаешь, какую обворожить? - встретился ему неузнаваемый Харлампий в старом картузе и выцветшем пальто.
   - Вон ту, с краю, - равнодушно бросил он. Сейчас надо отдышаться и взять билет домой.
   - Думаешь? - недоверчиво оглядел его выбор Шустов, - мне кажется, та, что только подошла. Она отдохнувшая, свеженькая, пассажиры её не замучили.
   - Ну, пробуй, - Сторис привалился к колонне, закрыл глаза.
   - Милостивая государыня, я к мамке еду, а все деньги потерял! Тут ваших спросил, говорят, не находил никто! Я вам верю, в вашей конторе все добропорядочные люди работают! У меня есть паспорт - оформите, пожалуйста! До Москвы, дальше не надо, - распинался Людочка, наверняка он играл карими глазами, словно зазывал кассиршу в свой номер. - Мамка у меня под Москвой. А я вам куличик подарю оригинального исполнения.
   - Шляются тут, - отрезала кассирша, - не нужно мне ваших куличиков, ещё заразу подцепить не хватало.
   - Может, твоя бы оказалась более сговорчива, - вздохнул Людочка, подойдя к нему, - я вроде сделал всё первоклассно, ты видел? Раньше чубатых любили, удалых, черноглазых, может, она из этих.
   - Раньше чего? - Сторис оглядел вполне современный вокзал, привычную очередь у терминала для распечатки электронных билетов и облегчённо улыбнулся, - Афгана или блокады?
   - Ты чё, контуженный? - внимательно поглядел на него Людочка, - или гудаловских грибочков поел с утра пораньше?
   - Я решил по городу походить, - отмахнулся он, - ты же был на нашей экскурсии. Там и дури не надо, на каждом шагу контузию рискуешь получить. Где поскользнулся, где и вырубился.
   - А я вчера сфоткался, ходил карточки забирать. Гудалов контакты классного фотографа дал, кто ещё по старинке плёнку в проявитель загоняет, - рассказал Людочка, - Гляди, на всех хватит!
   - Фотография три на четыре как входной билет в рай, - он разглядывал посерьёзневшего, повзрослевшего Людвига, - и действительно, на памятники берут чаще всего наши официальные фотки, где мы на себя мало похожи.
   Сторис вспомнил о Полине. Зашевелился на кресле, неожиданная боль в позвоночнике зазвенела, отдалась в уши. Как она умерла? Мучилась ли? Он вспоминал о ней и тогда со вдовой, и ещё потом, когда мимо его кресла девчонка, проходя к выходу, случайно задела его коленкой.
   - Ты сможешь достать женское платье? - только и смог сказать он Людочке, прежде чем вспомнить, для чего ему сдалось это платье, - вижу, для тебя нарядиться в любые шмотки не проблема.
   - Утащу у кого-нибудь сегодня, - равнодушно пожал плечами Людочка. - Но помни, я был о тебе лучшего мнения.
   Хлопушина сидела на коленях у Погодина, ворковала чего-то, пальчики её уверенно гладили его удивительно волосатую для такой тщедушности грудь. Он не понимал, чего они забыли в его номере, но потом махнул рукой. Всё равно здесь комнаты одну от другой не отличить.
   - Погода! - окликнул его Сторис, тот неохотно повернулся к нему, - От тебя Бессмертный чего-то хотел.
   Погодин торопливо, суматошно застёгивался, прошептал чего-то Хлопушиной и исчез, потерявши несколько пуговиц на скользком полу.
   - Ты серьёзный чел, молодчик, что выгнал этого зануду, - она было накинулась на него, пальчикам было всё равно, кого ласкать, но он отстранился.
   - Только ты его не трогай. Погода ведь ещё не горел, любви-то настоящей не знал, - Сторис не понимал, как её остановить.
   - Будто ты её знал, - Хлопушина пожала плечами равнодушно подошла к тумбочке, достала сигареты, закурила. "А вчера ещё была кисой, - подумал Сторис, трогая наспех пришитую пуговицу на джинсах, - лезла не меня, готова была сойти с ума вместе. Или то была другая вдовушка?"
   Он оглядел номер и понял, что всё же ошибся этажом, комната хоть и была похожа на их с Микой обитель, но женское юбошно-косметическое здесь всё же доминировало. "Вот где платье украсть! - подумалось ему, - Хлопушины и не поймут, окружённые любовниками, что что-то пропало.
   - Понимаешь, ты глуп, но умеешь отстаивать свою глупость, доводить её до культа, что ли. И к тебе будут прислушиваться, потому что сами боятся выступить, признать свою глупость, - объяснял Шустову Самолётов, когда они после обсуждений собрались в номере. Аскарбина вязала, старалась унять расстройство, путалась, отвечала на вопросы неохотно. Сарычев был сегодня на всех семинарах, а на их голоскоковский и не заглянул, может, просто не успел, но скорее всего ему по секрету сказали, что там ловить нечего.
   - Я знаю, как можно вернуться в игру, - уверенно проговорил Шустов, - нам, писателям, теперь кроме стипушки ничего не интересно.
   - И как?
   - Прежде всего, надо взорвать в каждом городе Икею. Ну и Ашан заодно.
   - Да ты не Шустов! Ты Шустров! - расхохотался Бессмертный, - смотри, тут у Алтуфьевой был концерт в Икее, она не захочет взрываться.
   - А мне, если честно, на Шурочку Алтуфьеву с большой колокольни, - Шустов вытащил нож, поплевал на лезвие, - пусть Елдаков ей занимается, если хочет потерять год-другой. Она из таких, что сегодня Елдаков, завтра Мудаков, послезавтра ко мне липнуть будет.
   - Значит, взрываем? - Сухарь готов был поддержать любого, лишь бы ему налили, - Тащи динамит! Зажжжигай!
   - Это же гражданская война, - воскликнул Мишка, призывая всех возмутиться, но литгузюки только безразлично сопели, - кругом ходят ничего не подозревающие люди, ты совсем идиот или как?
   - Кто не идиот, для тех она уже полыхает, - поддержал Шустова Самолётов, - провожаем на фронт строчки, получаем изрубленные обратно. В том числе, уважаемый наш Жи, и критикой.
   - Я не просто критик, а теоретик литературы, - занудливо проговорил Жиолковский, гримаса отвращения появилась на его лице, - я ваша картошка, на одних эклерах вы долго не протянете.
   - Я считаю, что сейчас как раз актуален Вульгарно-социологический метод. Если писатель из рабочих, он знает, как жратва достаётся, не станет время тратить на вампирчиков, на концы света, на отношения занудные, - уверял Харлампий, тоже примеряя шкуру критика.
   - Здесь не помнят уже ни о каком таком методе, - пробивались сквозь запах сивухи слова Жи, - чё хочу? Жи-жидкость для полировки стёкол выпить. Всё равно никто больше ничего не принёс.
   - Дайте мне работу, дайте жену, я стану хорошим человеком! Что я так уж плох? Также как все, - кричал уже дерябнувший Мясников.
   - Ишь ты, всё тебе дать, - ухмыльнулся Бессмертный, - а ты вот возьмёшь и не станешь, нас всех разведёшь. Тебе вот вручили бутылку, а ты её и выхлестал, а в итоге и у нас ничё нету, и ты вряд ли стал лучше.
   - Мясо в моём семинаре, - заступилась за него Вика, подбородок её маленький, гладкий, он бы мог накрыть его ладонью, чувствуя пальцами крохи её дыхания, - он бы стал лучше, но ему как-то не везёт постоянно. Премии и публикации его обходят, а ведь старается он получше нас.
   - Мой любимый викодин, - потянулся к ней целоваться Стуков, - ты знаешь, что после твоих "Приключений верблюда" моя знакомая мамаша всерьёз решила дать ребёнку имя Верблюд. Представляешь, отчество будет у героя Верблюдович! За такое я заново родиться готов!
   - Следующая буква, которая есть в месте моего рождения "Л" - загадочным голосом произнесла смугленькая Камилла Максовна Соловьинова, литгузюки играли в города, - уже есть к, з, ы.
   - Кызыл? Кзыл-Ту? Кызылкумы? - предполагал Бабин, - Козельск - злой город? Чё та туплю.
   - Место рождения Кзыл-Орда, - бросил Сторис, перебирая в памяти все Большие Ебеня, - биографии друг друга надо читать, они порой интереснее любого из здешних романов.
   - А где это? - близоруко щурилась Аскарбина.
   - От Москвы далековато, - ядовито произнёс Шустов, - знать надо другие города бывшего Союза, даже если решил стать москвичом.
   - Страна Мухомория, деревня Соль, - расхохотался Бессмертный, - тоже "л" есть, между прочим.
   - Моему всё равно, где я родилась, и в игры он играть не любит, - Соловьинова посмотрела на Сториса укоряюще, - ты не мог подыграть? Здесь никто ничего не знает об остальных, никаких официальных биографий не читал, кроме, может, свежей инфы из соцсетей.
   - О да, кто премии получил, мы все знаем, - Самолётов тоже наверняка знал, кто и откуда здесь, но все его города рассыпались вместе с доносящимися не понять откуда голосами, да с лёгкими паутинками травы, - это даже повод, правда, такой себе, для бедных написать кому-то. Или брякнуть на очередной несуществующий номер. "Абонент не отвечает" - вот и вся биография твоего друга.
   - Бесит официоз. Я вот у себя 9 мая организовал "Безумный полк", - похвастался Харлампий, смуглое лицо его посветлело, - идём по Центральному проспекту с табличками: тот-то умер от спида, у того-то венера, а у того-то передоз. Даже мент среди нас шёл с такой табличкой!
   - Потом, конечно, вам досталось, - ухмыльнулся Каракоз, - тридцатку штрафа точно влепили.
   - Свобода дороже, - подмигнул ему Шустов. Каракоз работал начальником пресс-службы своей мухозасранской горадминистрации и боялся дохнуть ненароком в сторону руководства.
   - Мы, вообще-то нормально живём, - неохотно ответил Каракоз, - и все наши друзья тоже не жалуются. Тварьковский! Хочешь поплакаться?
   - Мы получаем правильные справедливые надбавки за классное руководство, за победителей олимпиад, за кружки, за переработку... конечно, хотелось бы побольше, - по привычке выдохнул уже пьяненький учитель, но заметив суровый взгляд Каракоза, скомкал блестящую речь, - но хватает.
   - Вот, вот. Вам хорошо, а на остальных вам похер, - отмахнулся Шустов, лицо его скривилось в страшной судороге, - страна, в которой живут миллионы Каракозов - это ещё не страна.
   - Отправляемся на вахту, шабашники, забыли город родный, - орал Бессмертный, все идём устраиваться Тварьковский в твою школу!
   - Дальше вахты не пройдёшь, - предупредил тот, - у нас такого амбала поставили, меня постоянно тормозит, запомнить не может, а как мясо наше увидит, вообще дубинку достанет.
   - Это дичь, - шепнула ему, словно между прочим, Бормотина, - смотри, что на той кровати делается! Им уже всё равно, что здесь мы. И сюда ты меня зовёшь уже который день? Сват Наум отдыхает.
   Ты пришла... Ты пришла, Юлька.
   - Выйдем в коридор, - кивнул ему Харлампий.
   - А чё это? - ему не хотелось никуда переться, он занял уютное местечко в уголку и понимал, что если сдвинется с места, то его больше не видать, займут, заблюют, залюбят.
   - Разговор есть, - тоном, не допускающим возражений, произнёс Шустов.
   - Ну что, поговорим о том, кто сколько получает? - он хотел вернуться к Юльке и Харлампий сейчас его только бесил.
   - Завтра у нас акция протеста. Перед офисом Альфаканала, - сообщил Шустов, - Ты со мной? Отнимают право голоса у рабочих, не пускают их на прессконференции с руководителями компаний, считают третьим сортом.
   - Семинары же, - обречённо выдохнул он. Будут обсуждать "Ленингад" Малецкого, а ему было что сказать по этому роману.
   - Один раз можно пропустить, - Харлампий вытянул ножик, перекинул его из ладони в ладонь, - не тебя же обсуждают.
   - У нас строго с этим, - вспомнил он паратовские наставления.
   - У нас тоже, - безразлично проговорил Шустов, - и что теперь всех подряд слушаться? Самое ужасное - это постоянно быть под кем-то, от кого-то зависеть, бояться сделать шаг в сторону.
   - Интересно ведь слушать обсуждения. Будто в день по три раза мой роман обсуждают.
   - А о чём он? Как-то не дошёл.
   - О нас. Как писатели оказались в ограниченном пространстве, - Сторис был готов говорить о своей книге часами, но Шустов только рукой махнул - мол, потом обязательно прочитаю.
   - Тебя никогда не пригласят сюда больше, - заметил Сторис.
   - Очень-то надо, - пожал плечами Шустов, - да положим, меня будут умолять приехать, на колени встанут, я на них и не посмотрю.
   - Летов, скажи прибаутку! - задудел в привычную дудку Каракоз над ухом, - Далеко бежит дорога, впереди веселья много!
   - Ничего ему не говори, пошёл он, - отмахнулся Шустов, - пусть на Альфаканал свой идёт трепаться, пошлые анекдоты травить, может, примут его, горюшку, здесь, если с Москвой не проканает.
   - У Альфаков есть свои стукачики, - предупредил Мишка, - тебе припомнят каждое слово.
   - И что же мне будет, - немного помолчав, выдохнул Харлампий, - после того, как ты им всё расскажешь?
   - Хочешь, чтоб тебя нашли на окраине Гориславля без головы? - сквозь пьяное ухарство Каракоза проступила угроза.
   - Главное, чтоб член стоял, - расхохотался подошедший к ним Людочка, - а без остального проживём, правда, Шустов?
   - У меня и желудка нет, кишка прямо в жопу идёт, - говорил Харлампий, и непонятно было, шутит он или на самом деле вся его пищеварительная система накрывалась медным тазом, - так что всё через одно место.
   - Отряд не заметит потери бойца, - сладенько улыбнулся Каракоз, - короче, я предупредил.
   Но отсутствие Юльки в номере он заметил. И вроде не проходила мимо, не бросала вслед что-то ироничное, удивительно неприступное. Под кроватью ей точно не место. Может, она здесь на этаже в соседнем номере? Стучал в одинаковые, глухие, безразличные двери, одну даже пробовал открыть своим ключом. Пииик - почти как длинный гудок, и пустота.
   В номере его ждал Мика с обвязанной полотенцем головой, наверное был после душа.
   - Я пройдусь ради тебя в женском платье, - припухшие губы его лениво двигались, - но учти, что ты обещал выполнить мою просьбу.
   - Хорошо, хорошо, - отмахнулся Сторис, - только не заставляй меня рядом в юбке щеголять. Если б мне это было легко, я бы тебя не просил.
   - Ты знаешь, что назначена премия первому мужчине, который родит? - Сторис кивнул, что-то где-то он слышал.
   - У меня друг есть, - пристально смотрел на него Мика, - биолог и химик, он говорит, что детей скоро можно будет делать целиком из мужского семени. Женщины станут не нужны. Ты понимаешь?
   - Смутно, - Сторис попытался представить такую однобокую мужскую жизнь, перспективу жить с Микой и рожать от него детей, но выходило что-то уродливое восьмирукое, нисколько не похожее на Полину или хотя бы Юльку.
   - Иногда, чтобы преодолеть свой страх я срываю с веток листья прям с пылью, с птичьими какашками и жую. Это противно, горько, но так я отвлекаюсь, дрожь проходит, - рассказывал о себе Мика, - а ещё мне не страшно, когда рядом уверенный, спокойный человек. Такой, как ты, Тушкан.
   Нет, с таким как он, ему самому было невыносимо. В груди толокся ленивый ком: душно, хотелось наружу, пройтись немного. Распахнул шкаф - ку-ку - надел куртку, смахнул задержавшийся у выхода сонный воздух.
   - Ты любишь меня, Тушкан?
   Сторис кивнул что-то неопределённое. Надо прийти в себя, может, Юлька тоже, задохнувшись, выпорхнула на улицу, и они встретятся, случайно столкнувшись на скользкой лестничке.
   На задворках "Любаса" он заметил Самолётова. Деревянной саблей тот рубал кусты, с лица его вместе с потом стекали капли гнева.
   - Старик-лесовик упёрся в корягу, - окликнул его Сторис, - что ты удумал? Так готовишь себя к роли критика?
   - Устраиваю казнь дерева, - не глядя на него проговорил Самолётов, - сабельку сам сделал.
   - В чём оно провинилось? - не понимал Сторис, - он никогда не видел Гришку пьяным, потерявшим контроль, отчаянно обрушивающим на снег вместе с прутиками и остатки своих чувств.
   - Выросло, - равнодушно бросил Самолётов, - такое махонькое, смотри, а уже почки вовсю, скоро листья полезут. А холода-то ещё не ушли, что-то скользкое с неба летит. Гудалов говорит, здесь и в мае может снег выпасть.
   - А если и тебя кто срубит? Ты ведь у нас тоже вырос.
   - Пацанчик поднялся, - Гришка иронично улыбнулся, - чоткий такой, модный, козырный. Если кто залупаться будет, скажу, подскочишь с карифанчиками.
   - Чё каво, - подыграл ему Сторис.
   - Не каво. Кого, - выделив г, выгнул губы Самолётов, - меня ждёт Каракоз, мы - за коньяком. Купим ещё одну саблю, в этот раз остроградусную, всё по пацански. Ты с нами?
   Сторис отрицательно замотал головой. Кто-то ищет алкоголь, а он найдёт Юльку в этой круговерти снежинок и градусов. Мокрые ветки тянулись к нему, втоптанные в снег, бескрылые почки опали и только в одной он заметил зелёный проблеск новой жизни. "Скоро травка полезет, а ты пропадёшь", - слова бродили в нём и заблуждаясь, выходили на тонкий зелёный росток, чтоб ещё подрасти, подтянуться, но он знал, что ветка сломана и никаких листьев на ней не будет.
   Кто-то подошёл и встал рядом с ним? Юлька? Юлька...
   - Привет, - помахал он Вике, угадав её светлый лучистый взгляд.
   - Прогуляемся? Парк ещё не вырубили, - предложила она, - люблю бродить в снегопад.
   Их встречал гипсовый горнист, почерневший, вдумчивый, призывающий метель кружиться. Сторис был уверен, что слышит его зов. Сейчас на площадку рядом придут пионеры и начнётся линейка.
   - Придёт время, и я стану такой заброшенной никому не нужной статуей. моё время пройдёт и листы с моими романами истлеют. И только ощущение чего-то проходящего останется всегда.
   - Но мы можем остановиться, - постаралась успокоить его девушка, - смотри, город будто бы осыпается, уже и верхушки нашего Любаса не видно.
   - Мне интересны забытые дороги. Куда они вели и почему иссякли, заросли, заплутали. Почему мы их забыли и не ходим теперь, выбрали что-то проще, примитивней. Из двух зол, не потрудившись даже определить их размеры.
   - Зачем выбирать меньшее из двух зол, если можно выбрать добро? - Вика глядела на него, не решаясь двинуться дальше, а он топтался вокруг, высматривая узенькую тропку.
   - Перешагни ограду, ты окажешься в старом городе. Будут павильоны всех союзных республик. Хоть в роман это включай.
   - Ты уже включил, - напомнила ему Вика, перешагивая скользкий бугор, пропадая во времени.
   Он наткнулся на фонтан дружбы народов. Плесень покрывала прежних лучших друзей. Вот так и мы... и нас...
   - Все они покрыты славой, - и действительно SLAVA играла всеми цветами радуги на позеленевших кирпичах, - может, и наша тут пробежала.
   - А если и этот парк затопят? Рассказывали же, что тут до водохранилища деревни были, - вспомнила Вика экскурсию в первый день.
   - Вместо наших следов будут моря, - прекрасно представил спокойную водную гладь Сторис, - день плывёшь, второй и ничего не происходит, а что там на глубине никто и не разглядит, чья слава затонула из тысячи прочих никому не интересно. Спроси Гудалова, даже он не вспомнит названия тех деревень.
   - А вон там? - показала в самую метель девушка, - какой-то овраг.
   - Медвежья яма. Гришка говорил, что тут настоящие медведи водились, потом передохли от голода.
   - Теперь поди ка туда можно спуститься и самому почувствовать себя медведем, - улыбнулась Вика.
   Медведиха ревела, ветер поднимал отчаянные хрипы над миром, и светленькая маленькая девочка не решалась подойти к краю оврага, осторожно поглядывала на его застывшую фигуру.
   - Это какое-то прикосновение к Мумбе-Юмбе, - наконец, двинулся с места он, - большинство наших сказали бы дичь.
   - Неужели это на самом деле медведь?
   Сторис знал, это могло быть всё, что угодно. Время в хороводе снежинок легко могло повернуть назад, сойти с накатанной колеи.
   - Джульбарс, - почесала Вика пса за ушами, - смотри, не кидается, домашний. Ты откуда, потеряшка?
   - Зачем ты туда скатилась? - только и мог проговорить он, - а если бы настоящий медведь тебя задрал?
   - Ну, помоги нам выбраться! - протянула ему и руку, и синеву взгляда Вика, - А то ещё придёт мишка!
   Кульбако, Каракоз, а кто же третий? Метель навалилась на него, укутала словно пледом здесь, в кинотеатре, бросил взгляд на потолок, не рухнул ли ненароком. "Скоро так в старую тряпку буду ноги укутывать перед телеком, - почему-то подумал он, - будто старый дед".
   У Любаса проститутка окликнула его.
   - Скучаешь? - она была вся какая-то незавершённая, помада змеилась по рыхлому лицу, подведённые глазки по-детски моргали.
   - Хей, Кити! - бросил ей он, поднимаясь к двери Любаса. В гостиницах, отелях, современных домах потолки держат на плечах не атланты, а такие вот раскрашенные девицы.
   - Как дела, - окликнул его в холле первого этажа Виктор Пушкин.
   - Такой же талантливый, как и его гениальный предок, - торжественно произнёс Сторис, - наверное, надоело всю жизнь это слушать.
   - Я уже давно ничего не пишу. Но по инерции мне два раза в год на карту какашка падает на Пушкинскую премию и здесь.
   - На то чтобы пожить хватает?
   - Нет. Снимаю первоклассную комнату в Химках, веду персональную страничку, где пишу всякий бред. Первоклассные школьницы от меня без ума. Выбираю новенькую каждую неделю.
   - С кокса не слазишь, - механически добавил Сторис.
   - Сначала это помогало, - нисколько не рассердился Виктор, почёсывая наследственные бакенбарды, - запарился по полной, а потом отпускает, и разрядка приходит. Успокаиваешься, оттаиваешь грязной лужей у входа. Будто всё земное валится грудой грязной одежды в коридоре, а тебя подтирают тряпкой.
   - Ты поосторожней, - лениво проговорил Сторис, - а то сдохнешь и скорая к тебе не успеет.
   - На капоте скорой с припудренным носом и умереть приятно, - улыбка его дрогнула, обнажив сломанный зуб, на миг Сторис увидел испуганного мальчика, впервые узнавшего о том, что мы не бессмертны.
   - Ты же не знаешь, может, это больно, - глаза его напрасно искали Бормотину в холле, томились под суровыми взорами ламп, но проходили только случайные, тянущиеся до самых дверей вечерние тени.
   - Страшна не боль, однообразье боли, как говорил классик, - безрадостно произнёс Пушкин.
   Жидкость для полировки, как оказалось, действовала безжалостно. В номере, где, казалось, совсем недавно вспоминали труднопроизносимые города, уже практически не осталось не только ходячих, но и говорящих. Хотя на одной из коек играли в карты, дурачками, похоже, были все и больше миловались, чем тянулись к колоде, признавались в давней тайной любви, готовы были сыграть на раздевание, если б какому огольцу пришла эта мыслишка в голову.
   - Я к тебе хочу, ой...- тяжело отрыгнула Кулькова.
   - Ко мне хочешь? - расхохотался Бессмертный, сам напоминающий толстого ворчливого карточного короля, - смотри скорей, пока у тебя из рота запаха нет. А то, может, потом я и не захочу брать, какой-нибудь дамой отобьюсь.
   - Это изжога, банальная отрыжка, я хорошая, - обиделась Василинка, надула губы, - и пахну, между прочим, повкуснее многих.
   - Пышечка наша! Пых, пых! - дружески похлопал Кулькову по плечу Самолётов, - будь наш Жизнерадостный тут, мы бы вместе пыхнули!
   - Что о болячках уже начали говорить? - скривился Шустов, - Так мы превратимся в бабушек на лавочке, эту армию не остановить, к утру мы будем неизлечимы.
   - Гепатит не приговор? Что за ерунда, - Самолётов вспомнил рекламныйплакат перед "Любасом", - для меня вся жизнь - приговор.
   - Гришка, ты самый крутой среди нас! - Каракоз лез целоваться, его пухлые губы шевелились словно щупальца. Сейчас, сейчас они сорвутся с лица и поползут, оставляя струпья, болячки на коже.
   - Тебе надо помыться перед обсуждением! - командирским тоном приказал Бессмертный, - кончай хворать!
   - Слушаюсь, только сперва твоих сто наркомовских! - с трудом поднялся Самолётов, - я буду бультыхаться, баловаться!
   - Ты же у нас большой шалун, - сунул ему остатки водочки Бессмертный.
   - Воо, другое дело! Оставляю вам на хранение саблю, к сожалению, не коньячную. Слышишь, Каракоз, будешь оруженосцем! Дайте братушки ещё глотнуть на пашашог, душу мою сберегите! Ничё нету? Врёте, суки, а если найду? Повезло вам, что мыться хочу в джакузю свою горррячую!
   В его номере была ванна, не душевая кабина, как у него, а настоящая ванна, тонкие ножки слегка подрагивали, Сторис удивился, как они выдерживают эту наполненную громадину да ещё с Гришкой впридачу.
   - Ерунда это равенство. Шустов борется за пустой звук, - заметил его зачарованный взгляд Самолётов, малость протрезвев, открыв горячий и холодный краны, - всё равно мы с Бессмертным здесь как золотые тельцы, а кому-то организаторы ещё и приплачивают. Тем, кто за поездки по области отвечает, кто вечерний речетатив проводит, кто за порядком следит. Так что, салага, смотри внимательней, если в будущем хочешь быть за что-то ответственным.
   - Ты прямо в одежде будешь мыться? - Сторис подошёл, потрогал воду, удовлетворённо хмыкнул.
   - Затычку найди, - Самолётов завалился бы на самом деле в ванну в одежде, не поддержи его Сторис, - Жизнерадостный сказал бы Куп-куп.
   - Как он, кстати? - поинтересовался он, набирая воду, разглядывая занавеску с обнажёнными прелестницами (Людочкина работа?) - ему легче?
   - Прозрел, распахнул очи свои сизые, - Гришка трудно, скользя по мокрому кафелю, оставляя в разных углах носки, джинсы, футболку, разделся, - но выходить из номера мы ему пока запретили.
   - А как ваши неформальные семинары? - поинтересовался Сторис, - наверняка у вас там настоящие алкоразборы проходят.
   - Нет, там мы не пьём, - отрезал Гришка и даже сейчас на мгновение протрезвел, - совсем. Я запретил. А то молодой автор хочет узнать, что-то действительно важное, а его встречают нажравшиеся, окосевшие мастера-самолётовы, которые и двух слов связать не могут.
   - Иногда про каких-то героев автор просто забывает, - история, как и вода, подошла вплотную к Гришке и уже готова была скрыть его под собой, - а я привык как раз к ним, случайным, полупрописанным. Хочется больше узнать о них, а возможности нет. У тебя в романе полно таких людей "пропащих".
   - Если честно, название "Президент, его ошибка и судьба", было навеяно фильмами Ошибка и судьба резидента. Когда их показывали ещё в деревне, я был дебил дебилом и повторял Ошибка президента, - язык Самолётова заплетался, он пытался рассказать, что соединил в романе трагические истории четырёх реально существующих президентов, но сбивался, бормотал строки умершего Синицкого, бурчал, что шампунь попал в глаза. Огромный, пойманный в ванну синий-синий кит обливался слезами, потому что вовремя не закрыл глаза, чтоб не видеть, в каких условиях ему теперь придётся плавать.
   - Потри мне спину, - Самолётов намочил мочалку, протянул её, Сторис подхватил волосяную шкуру, привезённую видимо Гришкой из дома.
   Наверняка на ней будут слизняки, скользкие, дрожащие, упадающие в воду.
   - Чувствую себя тельцом, которого готовят к закланию, - признался Гришка, - Я первые шесть лет в Хлебаловке прожил, выходил на околицу, а там столб стоял, казалось, он чего-то мне сказать хочет.
   - И ты понял потом, что? - он пожёвывал тёплый, разлохмаченный ус, с мочалки на пол капала чёрная, отбывшая своё время вода.
   - Столб до сих пор стоит там и машет поперечной перекладиной, и кольцо асфальтное ещё не полностью заросло. Но дома нет. Хлебаловку развезло, одного чиновника хватило, чтоб всё пустить под бульдозер, под экскаватор. И кто бы возмутился! Но я честно, все дома помню и кто где жил! Хочешь, назову! Хоть с кладбища начиная, хоть с тока!
   Он что-то неопределённо гхыкнул, и Гришка начал перечислять ничего ему не говорящие имена и фамилии. Будто в голове снова прозвенели участники семинара этого года, большинства из которых он не знал, и когда увидел среди них в списке свою фамилию, она ему показалась незнакомой, оторванной от его истории. "Может, я и в Хлебаловке этой жил", - подумал он, но фамилии оказывались трудноуловимы, повторялись, Самолётов стал заговариваться, слова его наполнялись водой и таяли, как обмылки.
   - Меня не понимают, понимаешь?
   - Понимаю, - кивнул Сторис, хотя, конечно, ничего не понимал. Душа Самолётова на такой высоте замерла, что до неё пришлось бы ползти, пережив не один десяток историй, а у него не было лишних мгновений даже на то, чтоб завершить свою. Магазин, правление, Подшивалов, Смурзский... Роман остановился на 110-й странице и не двигался дальше, герои не хотели раскрываться и пьяненькие, беспамятные расходились по номерам.
   - Даже маленький ребёнок несмышлёныш сердится, когда не понимают его бубуканья, - звуки намокали, Самолётов напоминал огромную губку, сожми её - польётся, посыплется речь, - я вот накропал целую главу из звуков, из бессмысленных подобий наших диалогов. Несу вот на обсуждение свои обрубки, как культи, и вроде ни к чёрту уже не годятся, так блин, родные. И боли фантомные - слома ампутированные болят.
   Гришка прополоскал рот, показал большой палец - мол, мои самые лучшие слова, запоминай!
   - Я попытался показать, что в будущем язык для людей не будет иметь никакого значения.
   Опрокинувшись на спинку кресла, Сторис понимал, что он теряет себя, он был Гришкой и с каждым мгновением видел моменты из его жизни, Хлебаловку, сам мог перечислить без ошибки имена её жителей.
   - Вот Бессмертный, он медведь, настоящий косолапый медведь, - проревел в ухо Самолётов, - но в сети и с рогатиной в горле. Он орёт, шатун, а всем смешно. У меня суровый дозняк, пена на губах, а ему смешно. Знает ведь, поганец, что выкарабкаюсь, я везучий.
   - Но всё же, - помялся Сторис, - ты не думал... тебе не приходило в голову, что когда-нибудь ты не сможешь вернуться.
   - У меня бабка любит всякие болячки искать, - Гришка делился самым дорогим, домашним, чего ему тут недоставало. - А я вот что думаю: помру я и так помру. Когда-нибудь придёт момент, из которого и возвращаться-то будет некуда. Заберут меня в небо за гнездо.
   - Как? - Сторис вздрогнул, узнавая фразу из своего романа. В небо за гнездо - и понимай как знаешь. То ли дальше чего-то, то ли в отместку за что-то.
   - Я любил собирать гнёзда, маленький был пацан, интересно. Дома в аквариуме гнёзд десять торчало. Лезешь за ними, точно будто в рай, верхние ветки зачастую обломаны, зато чем выше поднимаешься, тем парадоксально земля под ногами твёрже кажется. И вот сейчас я завис где-то посерёдке, травка-муравка уже далеко, а до главного своего гнезда ещё ползти и ползти.
   - Расправляй крылышки, соколик, - улыбнулся Сторис, - под мышками самое наше грязное земное помыть не мешает.
   - Ты вот глядишь, думаешь, что у меня прям тут все друзья лучшие, а ведь это правда, - жмурился Гришка, смывая с головы шампунь, - за каждого душа-то и болит. Вон Карасуку, Мясникову, Сухарю жить не на что, пришлось побегать, чтоб им хоть какую-то стипушку дали.
   - А они за тебя побегут?
   - Вот-вот, друзья лучшие, а как помру, так они и не будут знать, кому звонить. Телефон абонента выключен! Помнишь, у Андреева Большой шлем? Эх, написано уже про это! Я ведь живу на съёмной, а прописан вообще в Карелии, ты знаешь, как без родины плохо?
   - Да, твоя Русь размыта, - согласился Сторис, прибавляя горячей воды, - не сваришься? Я уж пойду, телефон моргает, история скоро кончится. Уже хочется завалиться куда-нибудь на пару часов, чтоб не мешали.
   - Завтра будет моя очередь тебе ноги мыть, - бросил ему Гришка на прощание, - эх, бабу бы сейчас, ополоснуться! И ведь снилось сегодня белое женское тело, может, к любви. Может, я тут кого и встречу.
   У лифта он наткнулся на Каракоза. Тот едва держался на ногах, постоянно посылал грязные словечки лифту, не желающему останавливаться на этаже.
   - Летов! Спой песенку, - с трудом протянул Мишка, - может, дурацкая машинка эта наконец остановится где надо.
   - Он уже убил в себе государство, потому петь не будет, - отмахнулся Сторис, скользнул в кресло. Здесь можно было и остаться, но билось с сонным движением лифта ощущение, что что-то ещё не сделано. Даже Басеньки не было, верно в прачечной охотился на тамошних кошечек.
   - Никогда не везёт с лифтом этим, - сплюнул Каракоз, - и вообще не везёт, хоть пешком ходи. Когда я еду на большой би-би у себя в Нефтеналивайске и горит жёлтый, я всегда думаю, какой свет сейчас загорится, зелёный или красный. Но всегда, всегда загорается красный, почему?
   Сторис не знал.
   - Почему я, - рвал ворот рубахи Мишка, - я хочу быть обычным, почему приходится притворяться, всюду, каждый день.
   - Это ж твоё любимое дело, - каждая минута отдавала притворством, приходя, целых 60 секунд убеждала, что она - навсегда.
   - Приходится жить на работе, ночами не спать, подменять всех подряд, чтоб уважали хотя бы за это, - досадуя, объяснял Каракоз, - нельзя быть честным со всеми, с собой-то не всегда получается. Ты приехал искать искренних людей? Долбик прозрел, давай, лови его!
   Ему показалось, что снова вернулось утро. Хрип Долбика сопровождало отчаянное "тише", "успокойся". Только спасителей поменело, один Андрейчук пытался пристроить его на кресло.
   - Он обмочился, - взмолился Андрейчук, на глазах его звенели слёзы, - помоги донести его хоть в какой-нибудь свободный номер. Уже во все номера на этом этаже постучал - никто не открывает.
   - Они там изнутри знают куда лучше нас, что здесь происходит, - Сторис схватил Жизнерадостного за ноги, тот попытался выругаться, но слова уже не держались на окровавленных губах. - Да ты, дружище, здорово долбанулся, прям премию дать хочется. Только вот мы тебя лечили, нет полежал бы до завтра. Куда вот потянуло? Мы все уже разошлись по девкам, по номерам, никто тебе и не рад бы был. Вот чего ты тут ещё не видел, чего не подмечал?
   - Бабочка! Я видел бабочку! - вдруг воскликнул Андрейчук, - Это была не моль, ты думаешь, я не отличу одно от другого?
   - Хорошо, - согласился Сторис, - и она принесла нам счастье?
   - Но она была, - упрямо пучил губы "тожемишка" Андрейчук. Они пристроили Долбика в их с Лейзгеком номер и выдохнули, решив завтра устроить охоту на ночных бабочек.
   - Бабр, - в коридоре ему встретилась Подобедова, равнодушный взгляд зацепил Сториса, но тут же упал в пустоту времени, она будто и не с ним говорила, а искала свою полузабытую историю, - не бобр, а именно бабр стоит у нас на площади в Иркутске. Это большая кыска, барс. Правда, я давно уже не была в родном городе, но думаю, с тех пор он со своего пьедестала никуда не убежал. Вы, мужики, такие же хищники, всё охотитесь, не понимая, что уже на грани вымирания, и скоро вам, как бабрам будут ставить памятники.
   - Как ты прошёл? У нас тоже сломали замок? - напряглась Юлька, когда он стукнул в дверь её номера.
   - Через чёрную лестницу, - отозвался он, - я ночами так хожу по этажам. Хочешь попробовать?
   - Я ещё не настолько пьяна, - повертела пальцем у виска Бормотина, - наш Липунюшка Рожественский с этой лестницы вчера навернулся. Хочешь повторить его подвиг?
   - Он ради девушки спрыгнул, - напомнил он, хотя Юльке, похоже, было всё равно. Если бы он сиганул со своего двадцать седьмого этажа, начертав на пожарной лестнице сердце, она бы только пожала плечами.
   - Скучно, - зевнула она, - твои знакомые писатели все дураки, да ещё и без справок. Это уже никому не интересно. Кулькова обещала китаеведа привести да видно заболталась о своём, о женском.
   - А о чём ты хочешь, чтоб с тобой говорили? - сел рядом с ней Сторис, - о чём твой парень в Кемерово с тобой говорит?
   - Да так, - неохотно пробормотала Бормотина, отодвигаясь от него.
   - Почему этот форум разъединяет людей? Вот мы с тобой встречались на отборе в Красноярске. Ты ведь была другой.
   - Мало ли что и когда было, - Юлька потом испугалась своих слов, но они уже были в нём, - да и не было ничего. Мало ли кто кому может быть интересен. Что, если сказал кому слово, то уже всё?
   - Я хочу тебя уберечь, - он не мог подобрать нужных слов, раскрывал рот, но слова зябли и получался перестук зубами. Казалось, он сразу после ванны вышел в похолодевший номер.
   - Ты не сможешь, - коротко оборвала его девушка, - я сама сейчас не знаю, что мне нужно.
   - Может, довериться кому-то здесь? - предположил Сторис, нарошно отойдя к окну. Хотелось спать, впервые за долгое время, но здесь, в этой комнате, чтоб Юлька отгоняла от него дурные сны.
   - Я с раннего детства мечтала увидеть настоящего писателя, - скользнула по нему взглядом Бормотина, - а теперь пресытилась что ли. Они какие-то... Кошонин сказал бы не богоизбранные.
   - А Синицкий?
   - Из него всё равно бы ничего не вышло. Он не умел распорядиться тем, что ему было дано.
   - Я бы смог его спасти, если бы знал.
   - Неужели? И что бы ты делал? Донимал его занимательными разговорами? Здесь котируются только пять процентов таланта, пятьдесят процентов угодливости и приспособляемости. Запомнил? - надменно произнесла Юлька, - я быстро учусь. Это формула счастья для нас, другой не будет.
   - Главная моя задача - вывернуть человека, чтобы он нажрался своих внутренностей и очнулся, - он не мог спорить с ней, но и молчать больше было нельзя, - в моём романе герои будто спят, ни во что не верят, ничего не хотят.
   - А чего ты хочешь? - Бормотина получила сообщение, быстро-быстро написала ответ. Как ты?
   - Найти человека, с которым было бы хорошо, тепло, - посмотрел на неё он, - который бы разделял твои переживания.
   - Ты ведь вроде как женат, - съязвила она, поймав и отбросив его взгляд, - может, сперва разведёшься?
   - Я не люблю, когда мне ставят условия, - выдохнул он, и вышел. Не было сил даже на то, чтобы повторять уже сказанное, а новым словам не хватало где-то звуков, где-то света, непроизнесённые они уходили в случайную фотку, чтоб задержаться на этом веку ещё сутки.
   Сторис: в оранжевом подрагивающем круге летит мотылёк. Лишь мгновение он шевелит тугими, почти прозрачными, но слепыми крыльями, ускользая в чёрный экран, и что будет дальше с ним - неведомо.
  
   5.
   - Утром люблю устраивать все дела! - ворвался к ним в номер ни свет ни заря Харлампий, - Ещё мозги не засохли, что-то ценное выдать могут.
   - А если у меня нет никаких дел? - он позёвывал в постели, хотелось послать Шустова и поспать ещё часок. - Сегодня ко мне пришло что-то похожее на сон. Я гонялся по Любасу за бабочкой.
   - Пойдём устраиваться на работу! - метался по номеру Шустов, будто пытался найти здесь свой утраченный желудок, - Какая в задницу бабочка? Я ещё в воскресенье отправил резюме, и вчера в обед мне позвонили.
   - Хочешь остаться здесь? - удивился Сторис, промокнув взглядом сухое недвижное небо, - как тебя станут называть? Горя? Гориславец?
   - Здесь ничуть не хуже, чем везде, - равнодушно проговорил Харлампий, - мне кажется, я тут уже бывал. Хожу по городу и его узнаю, не пойму только откуда. Даже капли от растаявшего снега бегут ко мне под ноги, словно щенята какие и кажутся знакомыми.
   - Ну колыбель для революции подходящая, - усмехнулся Сторис, - глядишь, какая-нибудь Аврора тебя найдёт.
   Они вышли на скользкое крыльцо. За ночь подморозило, ледяной ветер с реки сминал их слова, опрокидывал под колёса, приходилось прятать лица, увёртываться, мелкой белой толчёной крошкой заносило их речь.
   - Знаешь, я помню кинотеатр, - он почувствовал неуверенность в его голосе, не свойственную ему нерешительность, - зачуханный зрительный зал, изрезанные кресла с матерными надписями на них.
   - Какой кинотеатр? - не понял Сторис, пальцы его скользили по оторванным лоскутам кожи, - Я тебе не Лейзгек и сны разгадывать не умею.
   - Будто я сижу и смотрю про нас эту муть, - рассказывал Шустов, чертыхаясь, теряя равновесие, - а оно ещё не кончается, думаю, опять же домой через весь город пешком шагать, ничё после девяти не ходит.
   Он только сейчас заметил, что у Шустова разные руки, правая разлапистая, мохнатая, левая кривоватая с подрагивающими тонкими пальцами. Незаметно поправил свою единственную перчатку, сползающее обручальное кольцо. Так и шли они, разнорукие, бездомные, а навстречу им спешили не вполне проснувшиеся горожане, разбегались по офисам, терялись в проходных дворах, застревали в подворотнях, но продолжали дремать.
   - Наша команда получает задания в вайбере, - сообщил им замредактора местного сайта, - по утрам в девять мы в обязательном порядке выходим на связь, делимся уже просмотренными новостями.
   - У меня нет телефона с вайбером, - смущённо проговорил он, - может, вам электронную почту скинуть?
   - Сейчас даже подростки могут себе заработать на обычный смартфон, - ненавистный усталый взгляд скользнул в дверь, - к нам уже до вас приходило десять соискателей.
   - Но беда моя в том, что я не подросток, - отрезал Харлампий, нарошно вытянув из кармана престарелую мотороллу, - перед вами серьёзный деловой человек, который пришёл в серьёзную, как ему казалось, контору. И не думайте, что ваши утрешние интимные воздыхания мне интересны.
   Сторис нехотя поднялся, он только малость отогрелся здесь, хотелось ещё поглядеть на рядовую работу простых людей. "Не хватает, не хватает её вам в произведениях", - говорил Паратов. Но Шустов кивнул ему, пришлось подниматься с мягкого кресла.
   - Девка шаурмечная нас к себе зовёт, - Харлампий нисколько не был опечален тем, что его не взяли на работу, - жирная, кучерявая, пожрём и уже надо на митинг идти. А то камрады неопытные, обязательно напортачат.
   К Альфаканалу было не протиснуться, проходы блокировали металлические заграждения, через которые они благополучно перелезли. Шустова там встречали как своего, хлопали по спине, делали селфи.
   - Они заперлись в своих офисах и не выходят к народу! - радостно сообщил чернявый мальчишка, лихо сплюнув под ноги, - Даже курить отказываются! Зато ментов сколько собралось! По двое на каждого нашего!
   - А где ваш Гуля? - озираясь по сторонам, спрашивал Шустов, - он же ваш координатор. Его задача была вывести народ на улицы.
   - Он в последний момент переобулся! - бросал слова мальчишка, - Альфаки переманили его на свою сторону!
   - Вот урод, - выскоблил ещё пару матерков Харлампий, - а такие слова мне писал козырные! Твои девки, Летов, и не знают, что так фразочками крутить можно. Ладно, сам будешь за Гулю. Наш батюшка Ленин совсем усох. Держи флаг, да подними выше, чтоб у всех, кто не с нами сейчас, бомбило.
   - Было замечено, что пытались перекупить некоторых наших, - оголец глядел Шустову в рот, вероятно, сам хотел стать координатором, - ходили левые чуваки, прямо говорили, сидите дома.
   - Скоро вилы пойдут в ход, - кивнул Харлампий на одного из участников акции, - уже вон есть кол, дождутся, когда с вилами пойдут на думу, правительство и проплаченные каналы. Дома хорошо сидеть, когда есть что пожрать и когда тёлочка голенькая перед тобой танцует. А наши камрады и того лишены.
   - Нам здесь жуть! Нам здесь жуть! - начали нестройно мелкие дрожащие голоса. Ветер вбирал их в себя и легонько бросал на пустынный речной берег.
   - Да жуть же! - вступил Шустов, - Эх, мегафоны нельзя, я бы им тут устроил! На другом берегу было бы слышно!
   - Эй, потише, - отмахнулся полицейский с выпуклыми, словно стеклянными глазами, снимавший происходящее на телефон.
   - Сними мой член! - выскочил прежний черноглазенький парнишка, спустив штаны перед камерой.
   "А у него наверняка будет жена, - думал Сторис, - и он будет ту же пипиську, которую он выставил на обозрение всей площади, показывать одному, самому близкому, дорогому человеку. Возможно, тогда он будет считать, что делает что-то сокровенное".
   - Может, плакат подержишь? - обратился Шустов к ближайшему полицейскому, - Всё равно ведь впустую стоишь.
   Тот отвернулся, предпочитая разглядывать колючий коричневый снег. Бородатый угрюмый мужчина, похожий на старообрядца, махал колом, разевал рот, будто бы глотал захлёбывающийся ветер.
   Альфаки сообразили включить музыку, по недоразумению затрубило начало государственного гимна, но скоро сорвалось. Россия, любимая наша страна, рассыпалась на тысячу звуков и пропала в жутковатом хоре, чтобы скоро уступить место прилипчивому Артуру Пирожкову, мытой Бузовой, бездушной "Медузе". Призван был вводить экстаз "Космос-Стас", чернявый парнишка, которого, видно так звали, осклабился: слышите, и про меня поют. Прозвучала и "Ева, я любила тебя", Шустов мог быть доволен.
   - Что там Гришка? - после обсуждений Сторис поймал Колю Бабина.
   - Это разгром. Его роман не приняли ни руководители, ни сами литгузюки. Общее мнение - полная неудача.
   - А Каракоз не пытался его отстоять? - удивился Сторис, - Они же на одном семинаре. Он был его лучшим другом.
   - Да он первым его и разносил! - воскликнул Бабин, недоумённо поглядывая на Сториса,- Дружба между писателями не выходит из комнаты и не имеет большого значения. Особенно когда от одного семинара на стипендию можно выдвинуть только двоих.
   - А ты будешь вторым, - ему не хотелось произносить эти слова, но больше сказать Бабину было нечего.
   - А это уже от уважаемых руководителей зависит, - легонько улыбнулся Коля, - конечно, если меня отметят, если тексты мои посчитают достойными...
   - Он очень дорожил этим романом, - заметил Сторис, вспоминая недвижного, тяжёлого, чёрного, похожего на камень Гришку в ванной, - и от нас ждал понимания, а мы молчали.
   В столовой куражился Каракоз, деревянную саблю он засунул в кадку с цветком у окна.
   - Наш любимый Долбик сказал бы тю-тю Самолётов! А как выпендривался, изображал чуть ли не нового Боцмана!
   - Жизнерадостный никогда бы такого не сказал, - уверенно проговорил Сторис, - и ты бы не сказал ещё вчера.
   - Ты не видел Самолётова? - Бессмертный был встревожен, даже вечный его хмель схлынул, взгляд отчаянно бегал по столовке.
   Сторис покачал головой.
   - Он исчез, сразу же после обсуждения. Потом его никто не видел. Ты не знаешь, не можешь знать, где он.
   - У него есть укромные уголки, - проговорил Сторис, пытаясь припомнить всё, что Гришка когда-то говорил ему, но ничего не возникало, кроме двух десятков жителей потерявшейся во времени деревни.
   - Я обежал всё, - Бессмертный дышал с трудом, - нигде нет. Он такой непохожий на себя был, когда его перед рассветом видел. Нёс какую-то муть, что типа один из нас его предаст. Вы что там дунули ещё в ванной?
   - Этот мир - чья-то наркоманская иллюзия, - после акции протеста Шустов совсем выдохся, - здесь даже не надо дуть лишний раз, чтоб потеряться во времени. Отдышаться только дайте, потом будем искать.
   - У меня такое ощущение, будто я его предал, - нахмурился Сторис, ковыряясь в тарелке, не понимая, что он ест, - ведь я знал, что сегодня его обсуждают, мог слинять со своего семинара, чтобы поддержать его.
   - И не пропоёт на рассветет петух, как ты трижды от меня отречёшься, - Вика не обвиняла, взгляд её прозрачный и бесстрастный плыл сквозь него, - пойдём, сегодня, похоже, ни у кого из нас нет аппетита.
   - Что, лампа моргает? - ядовито заметил он, когда Вика привела его к себе в номер, сунула в ладонь дольку мандаринки, - Я ведь у вас на все руки. Только вот ваше одиночество, увы, починить не в силах.
   - Давай, я постираю, - осторожно нянчила она свои слова, опасаясь ненароком выпустить одно из них и покалечить, - чтоб тебя, как Елдакова, не доставали здешние девочки.
   - Я пытаюсь изобретать новый стиль одежды, зачинаю моду, - проговорил он, наверное, в первый раз за весь приезд оглядев свою одежду, - жёлтые рукава и мятые брюки. Я люблю этот пиджак. В нём я с Полиной в первый раз пошёл в концертный зал. На Пер Гюнта Ибсена.
   - А что же сейчас, - она не знала, что сказать ему в ответ, но сказать хотелось, губы её шевелились.
   - Мы не живём вместе, - тяжёлые непрожёванные куски слов Сторис поспешно проглатывал, - мы не разведены, но и не живём вместе. Причём уже довольно давно. Может, потом всё наладится.
   - Ты не можешь увидеть, что будет потом. Пока не можешь, - всмотрелась в него Вика, - но тебя в отличие от остальных, хоть это тревожит. У многих нет завтрашнего дня, они не знают, что делать вечером.
   - Нет следующей минуты, - отчаянно выкрикнул он, - я её не чувствую. Хожу вот по городу и словно в воздухе повисаю, не знаю, где сейчас окажусь.
   - У каждого есть заповедные места, - спокойно проговорила Вика, - это ведь фраза из твоего романа.
   Сторис не помнил, но кивнул.
   - Знаешь, у нас в Горьком, в области, мы проводили литературные собрания в нетопленных помещениях. Теперь мне хронически не хватает их тепла. Знаешь, заброшенные заводские корпуса, идёшь, теряешься, а время тянет тебя назад, будто маленький ребёнок вцепилось в юбку.
   - Ты скоро переедешь сюда, - проговорил он с уверенностью.
   - Откуда ты знаешь? - удивилась Вика.
   - В кино увидел, - грустная улыбка была ей подарком, ему нечего больше было оставить ей. Пиджак давно уже был снят и отдыхал на спинке стула, даже время толкало его из этой комнаты.
   - Когда-нибудь, очень может быть, про нас снимут кино, - мечтательно произнесла девушка. - А мы соберёмся вот так вместе и будем вспоминать. Как были старенькими в квартирке Гудалова. Как двигались в привычном ритме доисторические куклы. Как Кули-гули додумался привести сюда соль.
   - Мы были вчера в парке? - неожиданно спросил он, - и вместо медведя нашли собаку.
   - Мы долго думали, что с ней делать, да только она сама убежала, может, хозяин был неподалёку, - они будто бы встретились через 50 лет после семинара и вспоминали какие-то мелочи, - а потом ты проводил меня до гостиницы и сказал, что хочешь погулять ещё.
   Да сколько можно было пропадать в грязных, прячущих свой стыд в метели переулках, не находить дороги на центральную улицу, слышать в окрестных барах скользкую, разбивающуюся речь.
   - Хей Кити!
   - Тебя же завтра обсуждают? - Людочка возвращался от девочки и наверняка не знал, что Самолётов исчез, иначе бы побежал с поцыками, разбазаривая энергию, на поиски.
   - Хочешь прийти? - недоумение промелькнуло на его лице, - а как же полуденный секс - самый полезный для здоровья?
   - Мой камрад Калгин с десятого этажа, - Людочка точно не хотел быть врагом своему здоровью и прийти не обещал, - носит сурка. Это главная фишка нашего форума. За бутылочку он даст его позекать. Говорит, к удаче, обязательно похвалят на обсуждении и стипушку дадут.
   - И мой сурок со мною, - пробубнил Сторис, - так что ты от меня хочешь?
   - Если он тебя приметит, тебе точно стипушку дадут, - ухмыльнулся Людочка -Проверено, братан. В прошлом году ни разу не ошибся.
   - Как это приметит? Насрёт тебе на ладонь, что ли? - ухмыльнулся Сторис, - я в приметы не верю.
   - А вот по-разному это бывает, уверенность что ли свыше приходит. Никто не раскалывается, примета плохая.
   - Но я точно богачом отсюда уеду? - сейчас, сидя в кинотеатре, он мог лишь с горькой иронией вспоминать эти слова.
   - По светлячку дадут, - успокоил Людочка, - у него десятый этаж, восемнадцатый номер. Если бурчать будет, скажешь, что от меня.
   По светлячку - это значит, точно, обязательно, несомненно. Вошёл, привалясь к дверному косяку, оказалось незаперто. Калгин был абсолютно лыс, Сторис не раз видел его в столовой, но голова литгузюка была обмакнута в платок, они с Людочкой кумекали чего-то на своём языке, не забывая отпускать сальные шутки в сторону проходящих девушек.
   - А правда, что у тебя сурок живёт? - понимая, что нельзя всё время молчать, выговорил он, не зная, поймут ли его здесь.
   - Уже донесли псоглавцы, - оскалился Калгин, - убить готов вашего бессмертного. Сам бы выкормил кого, та бы и понял, каково это, когда к живому существу привязываешься.
   - Дай позекать, - ему было трудно говорить на чужом языке, - не потому что примета, так.
   - Сурок устал, - виновато развёл руками лысик, - ничего не могу сделать. На тебя бы глядели круглые сутки, пузо тебе чесали, я бы посмотрел, во что ты превратился бы за неделю.
   - Может, и чешут, - Сторис бросил взгляд на закрытую покрывалом клетку. Там. - У тебя сурок случайно по-вашему не говорит?
   - Как называется быстрая еда, приготовленная наспех, съедаемая часто во время работы, без отрыва, так скажем, от производства.
   Бульбулёт? Зеканье? Светлячок?
   - Не знаю, перекус, - предположил он, и по вспыхнувшим глазам камрада понял, что угадал.
   - Это я придумал слово! - объяснял Калгин, - Слово обед слишком громоздкое, завтрак - тем более, второй завтрак - ланч, вообще не по-русски. И вот когда я громко произносил "перекус", сурок понимал, что его будут кормить, и просыпался. А потом уже слово в народ пошло. Так что сурок не самый плохой собеседник. Получше многих наших.
   Однако небо сегодня считало, что оно вне конкуренции и захрипело, кольнув город старческим кашлем. Завыла сигнализация, перебила её другая, третья... Покрывало над клеткой напряглось - да, мой сурок, спать нам не дают, гром заставляет громче биться наши сердца. А как малость успокоимся, явится какой-нибудь подпитый башибузук чесать наши брюшки.
   Он шёл по своему этажу и чувствовал, что "Любас" пошатывается, коридор убегает в сторону. "Не уходи в прошлое, - сжал зубы Сторис, - тогда тебе придётся долго лететь, чтобы достичь земли".
   - Это гроза, - неуверенно проговорил Мика, левый глаз его дёргался, - а если она до ночи не прекратится?
   - Давай я лягу ближе к окну, - предложил он, пытаясь поймать, ощутить в себе первые звуки грома, - перебирайся на мою кровать.
   - Ляг со мной, Тушкан, - прошептал он, - мне тогда будет не страшно.
   Его бросало в пот, потому простыни его были мокрыми, не просыхали за день и согреться ночами он долго не мог.
   Надо будет его прижать к себе, объять на губах у него и между зубов ощутить листочки тополя. Наверное, привкус тот ещё.
   Елдаков и Алтуфьева мялись на кресле в холле, она ни на кого не обращала внимания, кусала его большой палец.
   - Горит, пылает пожар любви, - Сторис посмотрел на переплетения молний, - может, когда ничего не замечаешь вокруг - не страшно?
   - Им нельзя заводить детей, - проводила их взглядом Юлька. - Вообще, таким как мы.
   - Почему?
   - Потому что мы сами дети, я сама не знаю, сегодня вот я здесь, а завтра в Москве в литинституте.
   - Но у тебя в Кемерово работа, парень, всякие там писательские-расплескательские связи. Ты вроде как директор собственной фотостудии?
   - Ты биографии всех участников изучил? - улыбнулась Юлька.
   - Нет, дошёл до буквы Б, дальше не вытерпел, - Сторис попытался уцепиться за её улыбку, удержаться на уровне глаз, набраться сил для следующего слова да только уже и буквы было не собрать.
   Сходка на сей раз была в комнате Василины и Юли, потому он надеялся видеть Бормотину постоянно, не отпускать её растерянный, равнодушный взгляд, бороться за каждый миг, ускользающий вместе с лёгкими движениями её губ. Сидеть на Юлькиной кровати, дышать ароматом её духов, угадывать быстрый, испуганный выдох. Пошло, конечно, но ДжейсонВиллу бы понравилось. Гроза обвалилась неожиданно, разбила на мелкие треугольнички экран, Жизнерадостный забился под кровать и таращился оттуда, нерешительно отпуская бубукания, а то извлекая из своих звуков нечто похожее на кап-кап.
   - Ты не читала мой роман?
   Она напряглась, пытаясь вспомнить, будто бы по телу её побежали буковки. Он даже испугался за неё, хотел подхватить губами так и не сказанные слова, размазать по груди лёгкие, ни к чему не обязывающие фразы.
   - У меня твой роман не хватило сил прочитать. Извини, я дошла как раз до буквы С.
   Сторис подумал, что она вряд ли перескочила букву Б, но промолчал. Она не придёт потом, если будет думать, что и он против неё.
   - Это роман совсем не о писателях. Вам всем просто так кажется, - Сторис понимал, что объяснять написанное глупо, нужно продолжать писать, может, его путаный шершавый язык куда и приведёт.
   - На нашем семинаре все пляшут вокруг Постнова, - поморщилась Бормотина, колечки её волос стали напоминать вопросительные знаки. - Он такой наглый, ни с кем не здоровается, в глаза никому не смотрит, взгляд выбит, как пробка из-под шампанского. Он считает, что у него званий куда больше, чем у мастера, слово если скажет, то всегда с презрением.
   Сторис ничего не ответил. Когда нет слова и обижаться не на что.
   - Ему дали премию просто за то, что он не такой, как все.
   - Но ведь это тоже уметь надо, - Сторис обошёл её кругом, подышал на хрупкий, небрежно прикрытый волосами затылок.
   - Они умеют. Ооо, ты не знаешь, - она выворотилась из-под его дыхания, зацепилась за стакан с вербами, скользнула к окну, - ты слышал, веточки эти, они помогают от грома. Вербное воскресенье, кажется, оно было сто лет назад. Поскорей бы всё кончилось, надоело, надоели. Получим свои премии да и разъедемся. Смотри, смотри, как полыхает!
   - А для меня главное, - не поддался ей Сторис, - понять и тех и других, и пятого, и десятого. Не все уедут отсюда с премиями, не все наберут здесь новых идей, чтобы вернуться. Кто-то и не запомнится совсем. Но моя задача в романе: сделать каждого неприметного - главным.
   - А я красивая, - она не задавала вопроса, её голос отразился от оконного стекла, долетел до его губ, те дрогнули, то ли в попытке подхватить, то ли в ожидании поцелуя. Они долго стояли и смотрели в окно, заваливаясь друг в друга, не обращая никакого внимания на остальных литгузюков. Всё же очень сложно писать роман без главных героев.
   - Мне больше нравится твоё отражение в зеркале, - признал он, видя, как по нечёткому изображению на стекле пробегают огненные жилки молний.
   - Смотри, смотри, - плечиком поводит жеманно, глаза округляет, но ведь это Юлька. Гордо вскидывает голову, из-за чего и без того её высокий лоб кажется ещё выше. Не дотянуться до самого верха, не смахнуть тёмный электрический дождь между ними, трещинки на античной поверхности не прогнать дыханием.
   - Приходи ко мне сегодня. У меня найдётся заветная бутылочка Каберне, - ему трудно было говорить, каждое слово переживало собственное смятение.
   - Ты помнишь, - улыбнулась она.
   На отборочном этапе в Красноярском крае, откуда их и привела дорога сюда, вино на спортивную базу провозить запрещалось, и широченные штаны позволили ему пронести на "Бирюсу" бутылок пять Каберне.
   - Тогда было проще, - постучал пальцами по спинке кровати, - кругом река, не было особо выбора, куда пойти, сложнее было тебя потерять. Приходи, я расскажу, что в жизни... в жизни моей много изменилось после нашей встречи. Только не хмурься, пожалуйста!
   - На твоей верхотуре атмосфера чуток разряжена, - Юлька часто дышала, - двадцать седьмой этаж - шутка ли.
   - Алё, гараж! - он узнал Василинку, та просто оттеснила своей массивной фигурой его от Бормотиной, - чё, мутить будем? А то я вижу, тут батонятся все.
   - Как жизнь? - он не знал, что ей ещё сказать, мысли бросались к Юльке, но не долетали, отталкивались от Василинки и возвращались к нему, - дай, я что ли за ЗОЖ подпишусь.
   - Нормально живём, - Кулькова уже много выпила и лезла целоваться, - такие себе нормуси пуси. Щаа мы тебя на всё подпишем!
   - Хорошо, хорошо, тебе надо к Каракозу, - с трудом уворачивался от неё Сторис, - говорит, живут, как у Христа за пазухой, может, тебе что из ништяков перепадёт.
   - А Христос знает, что у него за пазухой творится? - иронично поинтересовалась Бормотина, обогнула их и отошла от окна. Гром не задел её, даже причёску не растрепал.
   - В детстве я любила копать и в садике дружила с девочкой, которая объясняла понятнее нашего блогера, - иронично поглядывала на батюшку Василина, - землю раскопаешь, будет глина, глину раскопаешь, будет солнышко, солнышко раскопаешь, будет Бог. А бога уже никак не раскопаешь, тут и свету конец.
   "Боженька всегда с нами, сейчас он сидит рядом и смотрит кино, - слышал он сухой уверенный шёпот, - то мамочка что-то объясняла своему дитятке. Но разве это не кино 18+? Или с родителями стриптиз разрешается?
   - Ты похож на Христа, - обратился к нему Кошонин, игнорируя Василинку. Та обиделась, показала блогеру язык.
   - Это же богохульство, - усмехнулся он им обоим.
   - Хочу пригласить тебя на свой канал на ю тубе, - радушно проговорил православный блогер, - там уже некоторые из наших засветились. Говорят, что чувствуют во время творческих порывов, что к ним приходит что-то божественное.
   - Когда я пишу, то ору, то ли от боли, то ли от счастья.
   - Это неслучайно, - Кошонин включил телефон, видно, от нового сториса в этот раз не уйти. "Иисус! Иисус! - шептались позади, - Они специально подобрали характерного актёра".
   - И эти твои визжания, когда ты пишешь - это обращения к господу, - уверенно, тоном, не терпящим возражения, произнёс православный блогер.
   - Ну что ж, пусть так, - согласился Сторис, - но это не для твоего канала. Я сам в собственных звуках разобраться не могу. Потому и рассказывать о них не стану, вдруг они не твоего происхождения.
   - Свят, кто слышал отголосок, дважды свят, кто видел отраженье, - загнусавил Шустов, - я виделся тут с камрадом, говорит, на выходных будет протест в Икее. Покажем местным обывателям, что не все тут ещё погрязли в маленьких магазинчиках. Выйдем к эскалаторам, перекроем всем кислород! Батюшка, давай с нами! Будем твой канал поднимать! Говорят, Христос тоже с нищенкой жил, так что и нам не западло в народ пойти!
   - Спаси Господи! - перекрестился Сергей Викторович и поспешил предлагать засветиться на ю тубе любительнице настолок Соловьиновой.
   - Мы тоже её заберём с собой, - решил Харлампий, бросив игральную кость, - у меня вообще мечта: привести в Икею двести штук авторов. Скажем, под предлогом экскурсии.
   - Ты здорово рискуешь, - уже по привычке предупредил его Сторис. Шустов присвистнул, заметил, что тоже завёл канал, где размышляет о сегодняшней оппозиционности писателей.
   - Творчество - это ведь тоже риск, не застрахованный божьими силами, - отмахнулся Харлампий, - готовься, мы тебе гитарку достанем, пару аккордов сбряцаешь. Границы ключ переломлен пополам. Сегодня, прикинь, камрады тобой заинтересовались, просили ещё раз привести.
   - Надеюсь, не в женском платье, - пробубнил Сторис, рука его будто продолжала сжимать древко флага. Юлька пропала, но он пытался вычертить на оконном стекле, где она отражалась, знакомый образ.
   - Мы начинаем академические разборы, - сухо проскрежетал Виктор Пушкин, - прошу членов клуба выбрать обсуждаемого на завтра.
   - Я тоже Пушкин! - орал Аги Рашидович, которого не приняли в Пушкинское сообщество, - Эй Валера!
   Это было и вовсе безумие. Мало того, что Гриневицкую обосрали на семинаре, так ещё и сейчас пьяный идиот, даже без филологического образования, коверкает её гениальное имя без всякой на то причины. Любая, даже самая захудалая королева поэтов бы обиделась.
   - Бессмертный! - глаза Агишки бегали по номеру, искали поддержки, но никому этот бродяга не был нужен, - Этот Пушкин не умеет свёртывать, просыпал килограмм травы на пол.
   Каждый здесь прятался в свою траву. Водянистая тягучая речь его никуда не звала да и вряд ли могла за собой повести. Бродяжьи сказки, как не прошедщие фейс-контроль, пылились перед "Любасом" в канаве.
   - Эй, Валера! Меня нужно утешить!
   - На "эй" зовут лошадей, а не человек, - вмешался он, - сдалось тебе это Пушкинское сообщество. Возьми, своё организуй, я в него вступлю, а ещё позовём Людочку, будет у нас два Пушкиных в команде. А если ещё Феофилакт вступит, похоже, ему всё равно где быть, мы вообще всех обставим.
   - Валера! Утешь бродягу! - будто бы и не было никогда Сториса на свете. Он не ощущал себя, глядел с экрана на кресло, и оно казалось пустым. Сквозь него глядели другие литгузюки, но ждали не его ответов, не его неуверенных жестов.
   - Пойдём, пройдёмся, - нужно было поскорее увести Гриневицкую, вырвать из пьяного безвоздушного пространства. Они добрались до её одиночного номера. Свет зажёгся сразу без дрожаний-колебаний.
   - Можно, я назову тебя Каля?
   Она посмотрела на него, как на безумного, потом кивнула, но как-то робко, неуверенно, ныряя глазами цепляясь за наспех пришитую пуговичку на джинсах. Он не знал, сможет ли её удержать, начав как раз с обрывания тонких связующих нитей её платья.
   - Не знаю на кого дрочить. На проститутку, на какую-нить из наших, - сокрушался Людочка, которого он встретил, выходя из номера Гриневицкой.
   - Дрочи сам на себя, - посоветовал Сторис, вспоминая жгучие, раскалённые глаза Калечки, - да и зачем это тебе? Что, баб кругом мало? Ты и так выбрать толком не можешь.
   - Мне гудаловский дом с фонарём нужен, - не унимался Людочка, - пошли искать Гришку!
   - Да хрен знает, в каком твой Гришка номере, - отговаривал его Сторис, - здесь возле Любаса девочка стоит. Аппетитная вроде, фигуристая. Хей, Кити!
   - Мне не нужна какая попало! - капризничал Людвиг, прописи его покрывались похабными словечками, - даёшь лучшую!
   Полина не отвечала. Он набирал отчаянно снова и снова, но гудки ненавидящим эхом провожали уходящего опять в случайный номер, к случайной девице неугомонного Людочку.
   Он увидел ещё одну одинокую фигуру, отчаянно вслушивающуюся в гудки. Это был Паратов.
   - Что, не берёт? Моя тоже, - он пожевал губы, будто бы смиряясь, повторил, - моя тоже.
   - У них, наверное, важные дела, - он понимал, что слова глупы, но хотелось как-то подбодрить хорошего человека, - я по себе сужу, здесь у меня пока больше пропущенных звонков, чем критики.
   - У тебя завтра обсуждение, - будто бы сам узнал об этом только сейчас Паратов, - постарайся не опоздать.
   - Да, - Сторис помолчал, потом понял, что от него ждут ещё каких-то слов. - Наверное, я готов.
   - Готовься на вечер, - предупредил мастер, пряча раздражение в седую мокроватую бороду, - очень плотная программа. Ты, помнится, хотел провести обсуждение при свечах.
   - Сейчас у всех руководителей какой-то сбор в столовой, - вспомнил он далёкое, уже почти выветрившееся из памяти предупреждение. - Гичева просила передать, если я вас увижу.
   - Да, да, сбор, конечно, - он не двинулся с места, ничего не поменялось в нём, лишь рука тянулась к телефону, к пыльным гудкам, сухие крошки путались в седых волосках. Она ответит, она ещё обязательно ответит. Но слишком глухим, разучившимся внимать знакомым звукам голосом. - Геновой Нине Михалне 70 лет. И вот выпало же на эту неделю.
   Наверное, он не любил шумных торжеств, обязательных слов, затёртых уже на выходе из души. Хотел затвориться в своей комнате, взвесить все накопившиеся за день наблюдения, может, и написать чего-то.
   - Они даже говорят заученными формами. Нельзя "останавливать на остановке", - поморщился Жи, - разрыв сердца для критика. Это то же самое, что "одеть трусы", когда у тебя в номере Подобедова.
   - Это ты нам объясняешь? - сощурился Стуков. Они снова сидели в Юлькином номере, он плохо понимал смысл слов, лишь пытался уловить не выжитый, не сбежавший в бормотуху, не провонявший табаком и травой её запах.
   - Сказал сам себе: кто первым произнесёт это "На остановке, пожалуйста", тот сегодня же ночью умрёт от разрыва сердца.
   - И кто же счастливчик? - заинтересовался Бессмертный, - это же праздник, не визжать от постоянной боли, не требовать смертушка приди, не просить лестницу, а внезапно откинуться.
   - А вот не смог никого убить. Еду в маршрутке вижу, девочка красотуля елозит на местечке своём, понимаю, что сейчас скажет те слова. И я сорвал их у ней с языка, закричал на весь салон "На остановке!"
   - Но ты не умер, - пожал плечами Каракоз, - даже Ломоносовскую премию получил в прошлом году.
   - Откуда ты знаешь, - тяжело буркнул Жиолковский, - может быть, я сейчас совсем не то, что есть. Я если честно, узнал о том, что премию получил, в сортире. И побежал всем корешкам звонить, штаны по дороге застёгивая.
   - Чёё? Ломоноска, - очнулся Сухарь и тут же потянулся за бутылкой, - ты взял Ломоноску, братан! Накрывай поляну!
   - Проснулся! - всплеснул руками Жи, - Была уже и поляна да только тебя не было. Всё равно там все нажрались, тебя из-под берёзки доставать бы было некому. Для кого-то из нас это поляна, а для кого и поле боя, с которого не возвращаются.
   - А ты ведь смирился, - поморщился Бессмертный, видно побывавший на той поляне.
   - Чтооо?
   - Да ничего. И я смирился, и большинство тех, что сюда понаехало. И я не скажу, что это так уж плохо. В таком состоянии мы не смогли бы ни на что повлиять. Стало бы только хуже.
   - Сейчас читатели требуют, на что нам влиять, - протянул Бабин, - соцсети читать невозможно.
   - Вон серию, где я два романа опубликовал о Чучундре, прикрыли, - её закрыли лет шесть назад, но Рожественский до сих пор не мог угомониться, - говорят, не продаётся. А мне что, с чистого листа придумывать им новый грёбаный мир, который их устроит?
   - Кто-то пытается думать, а кто-то пытается прожить в Москве на минималку, - Бабин бросил горький взгляд в сторону Сториса, - ты говоришь, я гонюсь за стипушкой, а может, она мой единственный шанс удержаться на плаву, как-то устроиться в столице, утереть нос вшивой бабке домовладелице. Кругом должен всем, включая бабу, с которой живу, сам с собой не могу рассчитаться, на вопрос, кем я буду, орал с детства, я буду курить, пить! Вот и стал, кем хотел, а толку? Стипушку дадут, но ведь не сразу, до этого дня ещё дожить надо.
   - А я получаю пособие по безработице, - пытался связать слова во что-то осмысленное Сухарь. - Идиоты эти со службы занятости совсем оборзели, постоянно меня вылавливают, отправляют на какие-то тупые курсы, никому на фиг не нужные, предлагают ерундовую работу типа раздачи листовок. Ты не представляешь, сколько сил уходит от них отбояриться. Бульбулёт полный. Уже три симки менял, находят, сволочи! Разные поводы ищут, чтоб бабло не платить. А мне только время нужно, чтоб писать, нужную работу мне эта шарашкина контора точно не найдёт, а кушать, как говорит Карасук, хочется.
   - Очень, очень хочется, - промурлыкал тот, двигая во сне челюстями, словно там, в другом измерении, он присутствовал на званом обеде и прелестницы по очереди подносили ему разносолы.
   - А какая для тебя достойная работа? Дегустатор алкоголя? - глотнул коньячку Стуков и расхохотавшись, поперхнулся, выпученные глаза готовы были сорваться в стакан.
   - Да он ничё не умеет, - постучал ему по спине Каракоз, - таких даже дворниками не берут.
   - Ну всегда можно найти бабу и спонсора, и идейного вдохновителя, и любушку в одном лице, - заметил Шустов, - вот в Мегу на выходных пойдём, может, и подцепишь кого.
   \- Спешу тебе заметить, что Ариша - банкирша, - доверительно прошептал Людочка, - причём весьма успешная. Только она не палится, думает, что её тут все разводить будут. И надо сказать, правильно думает.
   - Аришку легко развести? - разинул рот Сухарь.
   - У меня только зрение плохое, - презрительно окинула их взглядом Февралитина, - а так стопроцентный слух. Потому прошу меня здесь не обсуждать.
   - Я слышал что Февралитиной... стипушку, - нарошно еле-еле прошелестел Каракоз.
   - Что? - оживилась Ариша, глядя мутными близорукими глазами на Сториса, - уже ясно, кто на нашем семинаре получит?
   - Ты слуховой аппарат купи! Тогда у тебя будет двухсотпроцентный слух! - издевался Мишка, - и да, может, я знаю, кому в этом году будет стипушка, но пока громко об этом говорить не принято.
   - Не умеют слышать, не умеют писать, не умеют говорить - что за писатели пошли, - возмущался Жи, - я уже не говорю про картошку на сале, тут хотя бы искусство нужно поджарить её толково.
   - Мне стыдно, когда я с голодухи после проверки тетрадей съедаю сырки младшего брата. Почему у этих миллиардеров нет стыда? Хотя бы едва дрожащего, трудно различимого, - почти плакал Тварьковский, - может, тогда Питиримки поймут, что каждый из нас чего-то да стоит. Ведь иначе все мы бы не оказались здесь! Ведь так, Бессмертный? Не оказались?
   - Нет ужасней судьбы учителя-писателя, которого не читают его ученики, - шепнул Сторису Бессмертный-Стуков, - мне хоть полстранички уделено в нашем литературном краеведении, что-то зубрят малолетки, а его вообще в школьную программу не включили. Посчитали, что мол, стихи какие-то не душевные, ну что за козлы! Это сколько надо выпить, чтоб градус душевности почувствовать?
   - Ему постоянно кричат: сломайся, сломанному легче, - Шустов подбадривал Тварину, звал в Икею на выходные. - Про него забывают, не звонят в два ночи, не достают. Он то же, что мёртв, даже место на кладбище уже есть. Вместе с семьёй - так удобно. А если ты не в своём городе помрёшь? На каком-нибудь литсеминаре, раскочегарившись, сердце не выдержит тяжести критики?
   - В старости вернее ощущаешь, что у тебя где находится. Вот чихнул, а в лёгком отозвалось, болит чертяка, - жаловался Бессмертный, - вот тут и вот здесь, будто дунул дерьмо какое.
   - Братан, у тебя тяжёлое лёгкое, - понимающе закивал Харлампий, заползая под футболку и при всех щупая свой живот, - у меня вот всё чаще желудок болит, которого вроде и вовсе нет. Может, там недорезали чего, и какой-то кусок живой дрожит, как ребёнок в теле, как строка, которую ждал всю жизнь.
   - У меня в детстве ботиночки были со шнурками, которые часто развязывались. Подходили по одному и ржали - у тебя шнурок развязался! И глядели, такие высокомерные как я нагибаюсь и в сотый раз их завязываю. Стараюсь как можно туже узел затянуть, - вспоминал Стуков, - теперь ничего не ношу на шнурках, а всё равно, блин, нагнуться хочется.
   - Это детские шалости, - сплюнул Харлампий, нарошно попав на каракозовский кроссовок, - тебя же тогда не убили.
   - Кто его знает, - сплюнул Бессмертный, - может, и убили, слишком уж легко сейчас всё даётся. Всюду зовут, приглашают, гением обзывают. Цветов гирлянду на творческий вечер поднесли.
   - Мёртвым вряд ли нужны дешёвые тряпошные цветы, - заметил Шустов. - Впрочем, и дорогие им ни к чему. Поживёшь ещё, может, в Икею с нами соберёшься. Будь уверен, всех местных тёлок ты покоришь.
   - Ну если меня понесут и если девочки будут, и если лёгкое в прямую кишку не свалится, - он закурил, постоянно кашляя, сплёвывая матерки, то и дело прикладываясь к бутылочке.
   - Меня возьмите, - поглядев на Сториса, протянул Мика, - хоть шмотки тут посмотрю, по бутикам пошастаю.
   - Кто такой? Фамилия? - скользнул хищным взглядом по нему Людочка, - Отвечать надо чётко, на время передав дружбану заветную бутылочку, иначе наш Шустов обидится.
   - Я Май-Маевский, - с трудом выговаривал свои паспортные данные Мика, и Сторис понял, что его надо уводить отсюда, иначе напьётся и из гениального плана ничего не выйдет, - рродился в городе Орёл...
   - Пошли, орлик, похоже, ты вспотел, тебе надо переодеться.
   Рубашку Мика прятал за батареей. Она была горячей, когда тот натягивал её на остывшее тело, согревала его, и если он начинал трястись, не умея подхватить жаркое слово, то дрожь быстро проходила.
   - Ты не можешь переночевать в своём старом номере? - будто бы между прочим проговорил он, пока его приятель переодевался.
   - Почему? - Мика растерялся, звуки его дрожали, не желая сразу настраиваться на отказ, - Там же эти... Постнов и Катасонов.
   - Они там не ночуют, - поморщился Сторис, - они с Хлопушиными вдовами. Соскучился?
   - Я думал, они вдруг придут, а тут я, - неуверенно пробормотал Мика, - я не отказываюсь, ты не думай. Я понимаю, нужно побыть в одиночестве, поразмышлять над текстами.
   - Вот и будешь читать тексты, - презрительная улыбка приклеилась к его фразе: неужели он такой идиот?
   - Но им точно ничего потом в номере не понадобится?
   - Ты знаешь, что Акимушка Яковлев живёт вообще без комнаты? Сегодня в одной, завтра в другой, немка-то его прогнала, он дебил, приставать к ней стал, думал, ему все тридцать три удовольствия окажут. Так у той немки издатель официально в женихах, она рисковать не будет.
   "С Рожей она рискнула", - подумалось ему, но спорить с самим собой не хотелось. Пусть уже убирается. Никто ему там мешать не будет.
   Сутки никак не хотели заканчиваться, будто их кто-то растягивал. Он откупорил заранее заготовленную бутылочку вина, хлебнул из горла, припомнил вкус. Робкое постукивание растворилось в нём, дверь, хлопнув, будто бы ударила в голову - Юлька пришла.
   - Кажется, я прикипел к тебе, - ему нелегко было признаваться, хотелось, чтобы она сама всё сказала. Когда ничего не говоришь, то и на губах чисто.
   - Привет, - она подошла, налила в пластиковый стаканчик каберне, выпила, - вроде неплохо, но вкус не тот.
   - Я хотел, чтоб было также тепло, как и тогда, на базе, - он не терпел пить из пластика, но сейчас налил вина в стаканчик, чтоб чокнуться с Бормотиной за "Бирюсу", -но видно ничего нельзя повторить.
   - Ты не злой человек, но ты и не добрый, - она поправила причёску, открылся высокий лоб, - тоже на халяву пользуешься временем, как и остальные, разве что цели, ты считаешь, у тебя благородные.
   - А ты чего бы хотела, - он набрал в лёгкие побольше воздуху, благо они у него пока не болели так, как у Стукова, - чтобы я сделал для твоего счастья?
   - Ты развёлся со своей, - безжалостно произнесла Юлька, - если нет, все твои попытки завязать здесь серьёзные отношения, боюсь, обречены на провал. Куда ты пригласишь свою избранницу? На кухню к бывшей жене?
   - Я не могу так, - голос его дрожал, - чтоб совсем без опоры. Когда встречу того, кто не предаст, тогда разведусь.
   - Я не вижу, чтоб требовала чего-то сверхъестественного, - смотрела на него Бормотина с тяжёлой насмешкой.
   - Ты требуешь, - не согласился Сторис, - ты даже не знаешь, чего от меня хочешь, и всё равно требуешь. Ты не знаешь, может, я ищу человека... Здесь каждый занимается тем, что он сам считает нужным для себя.
   - Ты думаешь, они писатели? Все они? Певцы народной жизни?
   - Время всё расставит по местам, - привычно произнёс Сторис, постукивая пальцами, - и мы... и нас.
   - Время? - косо посмотрела на него Юлька, - Ничего оно не расставит. Только больше запутает.
   - Может, мы хотим запутаться, - ладонь его скользнула по её щеке, задержалась, пальцы ощутили ямочку, погладили бледное, затаённое пламя её щеки.
   Она попыталась вырваться, но он все силы, которые у него были, вложил в тяжёлый хрип. Борясь с собственным сердцебиением, он повалил её на кровать, губы поймали прядь её волос, вдохнули ржавость весенней травы.
   - Мне надоело постоянное упоминание твоего имени. Куда ни повернись, только и слышу Сторис! Сторис! - кричала Юлька, вырвавшись из его объятий. Бросила в него недопитое каберне, бутылка разбилась. Теперь над его кроватью дрожало, стекало на пол красное пятно. Она бросала нарошно, чтоб не попасть, - оправдывал её он, но особой уверенности у него в этом не было.
   Не успела она выбежать из номера, раздался стук. Мертвецы пришли за ним, поздно прятаться под кровать, время стучит, приближаясь к двенадцати, и просит повторения.
   - Можно мне посидеть в твоём номере, - он намеренно сделал ударение на слове "твоём".
   Он кивнул.
   - Почему у тебя перевязана рука? - задержал взгляд на полотенце, которым была обвязана его кисть.
   - Саданул кулаком в зеркало, - Мика глядел на него с вызовом, сквозь полотенце проступала кровь.
   - Это же больно, - пожал плечами Сторис.
   - Она тебя не любит, - отчаянно прокричал Мика, - ты думаешь, знаешь всё и всех, а ни фига. Они все тебя используют.
   - Интересно, как, - губы его съёжились в кривоватую улыбку, - может, и ты сейчас со своей рукой давишь на жалость.
   - Да чтоб тебе гудаловские хулиганы глаза выбили, - плюнул ему в лицо Мика, - твои кошачьи, твои подлючие.
   - Нам всё время говорили, нельзя бить по глазам, мол, один мальчик шутя ударил клюшкой другого и глаз вытек, - Сторис механически растёр плевок по лицу, - в итоге удары по глазам стали самыми распространёнными в нашем дворе. А потом оказалось, солнца не видим, живём, будто в полумраке.
   - Зачем ты вообще мне встретился, ублюдок, - Маевский молотил его кулачками. Выпирающие косточки попадали по стене, но тот не чувствовал боли. Чтобы унять истерику, Сторис прижал Мику к стене, навалился своим телом, сжал его стянутые красными тесёмками запястья.
   - Отпусти меня, извращенец! - и вдруг внезапно прижался к его груди и заплакал, тоненько, сторожко завыл, Сторис легонько взъерошил его сухие ломкие волосы, провёл ладонью по камешкам лимфаузлов на шее.
   - У меня губы чувственные, - томительные точки на его бледной коже звали за собой, ему хотелось тронуть их, отколупнуть, затем прикоснуться к тонкой нежной красноватой коже, уберечь её от заразы.
   - Не надо, Мика, - он не знал, что ещё тут можно сказать.
   - Ты не знаешь, какой я верный, - в пьяном восхищении проговорил Маевский, - вот ты например, убьёшь человека, а я тебя не брошу.
   - Кого это мне нужно убить? - не понял он.
   - Ну, мало ли, - неопределённо промычал Мика, - может, принесёшь что выпить? Чтоб стать хорошим писателем, мне сперва нужно научиться быть на ты с вином и коктейлями.
   После дождя город ещё не окреп, казался скорченным, не успевшим расправиться. "Ты весь ушёл в лужи, - подумал Сторис, - потому и кажешься меньше". Он обошёл гостиницу и забыл, зачем вышел. Было хорошо просто ходить кругами, точно стрелка часов, ощущать почки на срубленном дереве. Гришка хотел быть уверенным, что новый круг жизни возможен, вот и изрубил ветки деревянным мечом.
   Кресло было мокрым, оно подрагивало, будто только что дождь простучал в зале кинотеатра.
   - Что за хрень? - выдохнул он, потом кашель одолел его, даже в кинотеатре запершило в горле, нет, изображение было не чёрно-белое, скорее полумрак подворотни Гориславля, но кровь он увидел отчётливо. "Ну не ново, - успел подумать он, - это они Броненосец Потёмкин утопить решили. Кровь. Из меня выходит кровь". Ему не было страшно, ладонь скользнула по стене, оставила красное пятно. Что-то внутри меня умерло.
   Он, будто бы оглушённый взрывом, привалился к стене. Последний, надо полагать, гром.
   - Сторис! - нет, это не мне. Это вон те парни кричат, которые хотят сфоткаться в меховых шапках. Почему они толкают меня в спину? Я вам не Летов и фотосессий не провожу.
   - Он не открывает и говорит, что выпрыгнет с двадцать седьмого этажа, - объяснил Людочка, голос его дрожал, - требует тебя.
   - Скажи мне, что любишь, - кричал Мика, уродливо кривился его рот, - что не можешь без меня жить.
   - Я люблю тебя, - Мика дёрнулся на подоконнике, пластик поехал на пол, обнажая чёрную, будто бы прокопчёную стену. Изнанка Любаса глянула на него со всей незащищённостью, - и не могу без тебя жить.
   - Я для тебя был на всё готов, - Любас кренится набок, вздрагивает, жёлтые окна вызревают и падают опустошённые, сгнившие внутри, но его уже подхватили, удержали от полёта. Он ещё бьётся в их руках, ладони онемели, тише, мальчик мой, тише, не удержу время. Поднимется оно над разбившимся отелем, чтобы отыскать таких же, как они, гениев-неудачников с обрывками вдохновения в детских мозгах.
   - Ты давай отсюда, - предупредил его Бессмертный, - пусть он отдохнёт. И вообще, валите все отсюда, кино кончилось, я с ним посижу.
   Мика на самом деле обмяк, ослаб и, скорчившись в коральку, лежал на кровати, изучая взглядом потолок. Сказать бы ему что-то тёплое, ободрить. Но видно и его силы были на исходе. Надо зайти к Вике, рассказать, как ему тяжело. Сам для себя он уже плохой собеседник.
   Перепутав пару раз одинаковые двери, он зашёл в номер. Там было темно, окна выходили на другую сторону, наверное, она и не знала, что Мика хотел полетать. Вполне, кстати, история для её рассказявок из серии про необычных мальчиков, которые угодили не в свой мир.
   - Назови меня Вика, - прошептала она, но ему было стрёмно называть её по имени, когда до победы было ещё топать и топать. - Это такой полевой цветок.
   - Зачем тут вообще имена? - не понимал он, даже не стараясь найти выключатель, - вот станем известными, они и нужны будут. Сейчас мы играемся в имена, трясём ими друг перед другом как орденами. Ну не входил я в ваши грёбаные шорт листы! Да и не по ним определяется человек.
   - Подойди ближе, - прошептала она.
   Он подошёл, глаза его быстро привыкали к темноте. Вика лежала ничем не защищённая от мрака, скованная только лишь своим обнажённым телом.
   - Их надо подготовить перед употреблением, - он смотрел на груди, полные, набухшие, совсем не укладывающиеся в детскую литературу, - смочить вечерней росой, сбросить тягучее семя. Они мечтают окунуться в свежих огненных капельках, потеряться под твоими сухими губами.
   Она прочитала мой роман. Неужели она так и ничего не поняла? Тяжёлое дыхание сгрудилось, как кот у её постели, хотелось погладить, приласкать, но он знал, что ничего не сможет, даже не коснётся её. Ведь она действительно хочет всерьёз, а он не может навести порядок в своей жизни, не поговорит с женой, всерьёз не объяснится с Юлькой, ему нравится течь, как есть, перетекать в людей, иногда теряясь в них, пересыхая, не находя слов, чтобы пробиваться к морю откровений.
   - Я чувствую, что они окажутся в надёжных руках.
   - У моей мамы не было молока, - между ног поднималось мужское, свежее, приходилось оберегать себя воспоминаниями и они рвались из него, иногда в словах его терялась связь, - приходилось жрать смеси, меня от них тошнило.
   Давай, займись ей! Хватит молоть ерунду!
   - Ты не можешь этого помнить, - проговорила Вика, он уже словно сроднился с её телом, каждый бугорок, каждая чёрточка стали осязаемыми, пальцы готовы были учиться читать знаки на женском теле, - тебе кажется, что ты это помнишь, этим некоторые подменяют свою реальную жизнь, даже когда вырастают.
   - Мы лишь герои своих произведений, - отозвался он, - и часто погружаемся в раннее детство, чтоб показать, вот тогда то мы были идеальными, пока судьба-злодейка нас не поломала. И что ни год - уходим всё чаще, потому что делаем всё больше ошибок в настоящем.
   - Ты не боишься, что не сможешь вернуться?
   Он сам любил задавать этот вопрос. Но вернуться... куда?
   - У меня ведь нет ни журнала, ни издательства, ни влияния. На что тебе я сдался? - не выдержал он, - Почему не Питкофф, не Малецкий, не Людочка? Я, между прочим, ущербный, спать ночами не могу, меня что-то поднимает и за собой зовёт, а тебе нужен покой.
   - Ты заснёшь надолго, Моцарт, - устало проговорила девушка, словно бы самой себе.
   - Пожар! Пожар! - кричали совсем близко, в коридоре и Сторис вздрогнул, понимая, что сейчас ему придётся всё же прикоснуться к Вике, поднять её и потащить вниз, чтобы она здесь не задохнулась.
   У неё морщины на коже от пожара, потому что он тогда не смог её спасти.
   Они выбегали, размахивая голосами. Кто горит? Кто себя поджёг? Толклись в коридоре, забывали ботинки и куртки. Округлившиеся глаза выпадывали из орбит. Рожа напился! Рожу поднять помогите!
   - Это я так всех зову гулять. Точно выйдут! - выждав мхатовскую паузу, появился из тёмного угла Людочка, - А то задолбало уже в номерах сидеть!
   Конечно, Людвиг никогда не был один в номере, но видимо и находиться вместе с девушкой тоже надоедает, если ничего к ней не чувствуешь.
   Луна медленно заваливалась за Лысый холм, отчаянно пыталась показать желтоватый масляный бок, но время давило и прижимало и её, механически выгрызая каждую ночь по мягкому кусочку.
   - Фольксваген Жук! - тыкал пальцем в строну проезжающей машины Жизнерадостный.
   - Точно, жук, жу, жу, жу, - провожал уходящие автомобили Андрейчук, - когда-нибудь я стану большекрылым жуком и поднимусь над всеми этими безобразными тачками.
   - У вас крутая тусовка, - восхищался Гришка, который, как и в первый день, показывал им все достопримечательности, - Не то что тот типчик, что год назад выступал в нашем концертном зале.
   - Приезжал тут, начал всех поучать, - пояснил Бессмертный, - набухался, а пить не умеет, он заблевал весь хостел, всех наших стал называть графоманами, предлагал им дворы мести, камрады выволокли его на трассу за город да там и оставили в канаве. Ещё и копейки на обратную дорогу кинули.
   - Они ещё и обоссали его, - безразлично проговорил Гудалов, - теперь, когда вижу петушину в нудных онлайн-трансляциях, думаю, а вспоминает ли он наш гостеприимный город? Ведь мы к нему - со всей душой, даже медаль придумали: Почётный гость Гориславля.
   - Может, убьём кого-нибудь? - предложил Алтуфьевой Елдаков, - нас тогда точно запомнят здесь. Может, даже наградят.
   Впереди, словно опытный полководец, шагал Людочка. Он чувствовал себя отлично.
   - Эй, Подобед! К ноге! - девушка покорно опустилась на колени. Сумерки готовы были укрыть их от любопытного взгляда.
   - Соси, соси, чтоб никто не видел, аа чёрт, тут какой-то проходной двор, - озирался по сторонам Людочка, - что это за город, ширинку не расстегнёшь.
   - Чуть подальше заброшенный сортир есть, - вспомнил Гудалов, скользнул ядовитым взглядом, - дотерпите?
   - Там ведь мост впереди? - неуверенно проговорил Маевский. Стуков разрешил ему отправиться в поход, посчитав, что с ними он будет в большей безопасности, чем один на своей верхотуре.
   - Под этим мостом обычно гаш продают, - рассказал Гришка, - все об этом знают, но видно крыша там серьёзная.
   - Мне страшно, - Мика мял в ладони бумажный шарик, видно это тоже помогало отвлекаться от мрачных мыслей.
   - Где мы? - поинтересовался Бессмертный у Гудалова.
   - Нижняя Волковка. Волков рынок.
   - Чёрт, на другой берег надо, - метался по тротуару Елдаков, - Гудалов, может, поймать бомбилу.
   - Ага, а платить ты ему чем будешь? Своими стихами?
   - Елдаков! Сколько на твоих золотых? Может, ещё чё ходит?
   - Я смогу, - прошептал Мика, но его никто не услышал. Ветер опустился на перила моста, сорвал звуки с его губ, опрокинулся в густую, непроглядную воду.
   - А если он на мосту окочурится? - голос испуганно падал, подхваченный студёным воздухом. Казалось, Елдаков сам сейчас упадёт на трассу и затрясётся, соскользнут в реку ещё не приглаженные, сырые слова.
   - Я смогу, - уже уверенней проговорил Мика, стараясь не смотреть в ускользающую тьму, пряча страх в салонах проезжающих машин. Руки его, сложенные крестом на груди, обхватили сухонькие плечи.
   - Хорошо, хорошо, ты только не напрягайся сильно, - бубнил Бессмертный, глаза его словно выкипели, двигался он тяжело, дышал с тяжёлым вымученным присвистом, видимо, лёгкие давали о себе знать.
   - Ты только не думай, что идёшь по мосту, - Сторис похлопал его по плечу, - считай, что всё это кошмар, а на самом деле мы у себя в номере. Тепло, все мы пьём коньяк по очереди.
   - Я с тобой ничего не хочу делать, - твёрдо проговорил Мика, глядя ему в глаза, - и ничего не хочу делать ради тебя.
   "Похоже придётся искать другого носителя женского платья", - подумалось ему и он отогнал мысли о Юльке подальше. Наверное, теперь она от него и голого никакой записки не примет.
   Раздетый Подобед уже не сопротивлялся, мягкое, влажное тело лапали все, кому ни лень. Да неужели в её номер набились все, кто был на прогулке? Дайте, дайте и мне кусок от освящённого кулича! Хотелось слизнуть тонкую, тягучую помаду, всосать в себя чёрную мякоть изюма. Его никто не замечал, все разрывали смешную покорную куклу на части, стремясь насладиться кусочком помягче, посвежее. Вот-вот ещё одна знакомая точка потом пунктир, а больше и нет ничего ни любви, ни презрения. Чувства больше не формируются, от них только и осталась корочка под названием новая история. А через сутки и она исчезнет.
  
   6.
   На следующее утро новость колыхала "Любас", прорывалась в номера, словно вчерашний людочкин пожар. Елдаков и Алтуфьева! Мы объединились! Будем ездить по городам с концертами, читать стихи, продвигать идеи литгузюков. Присоединяйтесь, когда мы приедем в ваш город! Он, задремавший на очередном коридорном кресле, отчаянно пытался затворить двери в свою комнату, прежде чем очнулся и сполз на пол. Умрём в один день, но не сегодня! "Прекрасно, - хмыкнул он, не найдя на мятом полу продолжения своей жизни, - всегда кому-нибудь да свезёт, а вот кто-то сегодня уйдёт, роман не дописав, сигарку не выкурив".
   Одиночный номер Самолётова был разграблен. То ли кто подобрал ключ, то ли кто надул девушку на ресепшене, но скорее всего он сам не запер комнату, когда уходил. Сторис заглянул туда, раскрытый чемодан валялся на полу, сквозняк ворошил распечатки непонятого романа, путал непронумерованные листы. Только потому что номера были забронированы на неделю, его комнату до сих пор никто не занял. Даже любушки не заходили сюда, несмотря на то, что номер был самым шикарным из всех, не привлекала никого Гришкина "джакузя".
   Тепло из ванной ещё не ушло. Казалось, Самолётов возвращался сюда вчера вечером и мылся снова. В углу крохотной дрожащей мышью притаилась мочалка, в скользком обмылке чернели жёсткие волосы. Защищать здесь было некого. Он сжал губку, полилась живительная влага, он понял, что умирает от жажды, глотнул скользкой мыльной воды из горсти.
   - Они не слышат друг друга. Не хотят слышать. Они настолько погружены в себя, что умри ты в дороге, они лишь в определённый момент вынут наушник из одного уха и металлическим голосом прикажут остановиться, - услышал он за спиной знакомый, но нераспознаваемый голос.
   - Но смерть - это не остановка, - не согласился Сторис, - иногда толком и обернуться не успеваешь.
   - Для нас, писателей, только эта остановка более-менее значима, - голос позади давил знакомыми интонациями и только находясь в кинотеатре, он понял, кого услышал. Это был говорящий с экрана Джейсон, примеривший на себя его роль.
   - Ты мне предлагаешь открыть окно и прыгнуть? - с него хватило Мики, его кувырканий на подоконнике, - тогда меня запомнят и услышат?
   - Сейчас ведь свой полёт в сторис запустить можно, чтобы мокроватое пятно от тебя в социальных сетях осталось. Посмотрят, повздыхают. Суток тебе за глаза хватит, чтоб просмотры набрать, хайп словить.
   - Помогите! Время идёт, - обернулся. Никого не было. Лишь Сторис-Джейсон ворочал языком, порой не поспевая за словами в кадр.
   Где его воспоминания? Где фразы из фильма? Где он настоящий?
   - Хочешь, я тебе покажу свои детские фото? - предложила Вика, - ты поймёшь, что я не всегда была такой букой.
   - Я буду плакать, - взглянул на неё Сторис, оглядел отделанную под мрамор ванную, - ради чего мы взрослели, чтобы стать такими ящерами, старыми, мудрыми и покрытыми чешуёй?
   - Чего? - удивлённо бросила на него взгляд девушка.
   - Как можно любить такого? Слепого, полуседого и ещё что-то там про змею. Змея не в тему, конечно, но поздно, это уже написано. И критиковать поздно, автору уже пофиг.
   - Любят, - ответила девушка, закатывая глаза, - ещё и не таких динозавров любят, а те не замечают или не понимают этого, трудно же бывает объяснить, что ничего не получится.
   - Может, поймут, - пожал плечами он, - но будет поздно. Я тогда начну надевать рубашку на рубашку, в одной мне уже будет зябко.
   - Твоя душа выгорит, - девушка намочила губку, провела ей ему по губам, - в глазах у тебя и сейчас огненные искорки, так вот они доберутся до души. Ты станешь больше ёжиться со своими иглами.
   - Твои аппетитные веснушки превратятся в пигментные пятна, - вторил ей Сторис, проглатывая порыжелые солнечные капли.
   - Значит, ты всё-таки находишь их аппетитными? - улыбнулась Вика, - а мне казалось вам ближе лица, как у мраморных античных статуй.
   Чтобы поглядеть фото, нужно было опять вернуться в чью-то общую комнату. Они уже спали по десять человек в номере, и всем хватало места, никто не жаловался. Они сами напоминали статуи - лишаются своих частей и становятся ценней в несколько раз. Кто из них уедет домой цельным?
   - Я так вкусно уснул, - признался Елдаков, потягиваясь, - тебя сегодня во сне схавал.
   - И как? Вкусненько? - облизнулась Шурочка Алтуфьева, - Потягушеньки, подрастушеньки, милый.
   - Завтра у тебя обсуждение, - ехидно ухмыльнулся Харлампий, - Герыч твой стих разбирать будет. Посмотрим, как ты потом наоблизываешься.
   - Если он сильно будет меня разносить, я покажу ему фак, - Алтуфьева нахохлилась, видимо обсуждения она боялась.
   - Это будет условно-метафорический фак, - зевнул Елдаков, - мы объединились! Сильная Россия!
   - А ты не придёшь, меня не поддержишь? - она старалась казаться невозмутимой, но подрагивала в ней тонкая нить - сейчас, сейчас Алтуфьева задрожит в электрическом припадке - поцелуй её, скотина! Он видел крохи родинок на истасканном, каком-то изгрызенном теле, и ему почему-то становилось жалко Шурочку, жадно ищущую понимания в сонных глазах кавалера.
   - Сарычев торжественно объявит после завтрака, кто стал победителем его издательской акции, - рассказывал Бессмертный, - шоу ещё то затевается. Обещали распить коллекционное вино, урожая 1857 года, уж не знаю, по капле, что ли, всем достанется.
   - Все знают, что издавать будут Гриневицкую, - буркнул Каракоз, - или я что-то пропустил?
   - Они давно уже вась-вась, - объявил Жи неохотно, - новый год встречали в одной компашке, фотками друг друга в инсте делились. А вина не будет, у тебя, Стуков, инфа старая. Они на Нинымихалны юбилее ту бутылочку оприходовали.
   - Всё равно руки опухают от пьянки, - тяжело подвигал пальцами Бессмертный, - а капельки хорошего вина нам как всегда будет мало, придётся наплевать на семинары и снова в магазин бежать.
   Возмущения мялись, комкались, пробивались сквозь тягучий, равнодушный кумар: как всё решено? Почему решено? Железяка решено? Что, ни у кого сейчас нет выпить, запить это дело?
   - Ложка упала, наверняка баба придёт, - оглядел компашку Жи, - кого ещё нет? Соловьинова не поёт? Не заливается трелью? Вот и вы, пока баба не пришла, заткнитесь, а то голова с утра болит.
   - У нас продавщица в овощном Наташа, я как назвала её Лена, так не могу перестроиться, - не желала утихать Кулькова, - раньше она меня поправляла, теперь только улыбается. Может, на самом деле нас должны были звать по-другому?
   - Мои девочку хотели, - едва слышно поделился Маевский, но тут всё было ясно. Он прекрасно представлял Мику в красном платьице с накрашенными губками, подведёнными глазами. Он легко двигался по номеру, кружился на одной ноге, посылал воздушные поцелуи. Это я для тебя танцую, Тушкан, сорви с меня платье. Потом он бился в припадке, а Сторис прижимал ложкой его язык, навалясь на дёргающиеся тонкие руки. Тише, милый, да я знаю, что кругом виноват, но ты сейчас делаешь больно только себе.
   - А ты убьёшь ради меня? - вырвала его из кошмарных фантазий Алтуфьева, чёрные ноготки схватили душу.
   - Не вопрос, - Елдаков потянул косячок, зажмурился, какое-то видение не понравилось ему, он отмахнулся, будто тяжёлых ленивых мух отгонял, - всё равно будущее - дерьмо.
   - Как хочется увидеть двадцать второй век, - раскрыл мечту всей жизни Погода, - Это же возможно? Я девяносто девятого года.
   - Дитя трёх веков! - обрадовался Бессмертный, похлопав паренька по плечу, - вот кто поведает миру о нас!
   - Нет, не дотянешь, - скептически оценил такую возможность Жи, - поддавать надо меньше. Ты вообще, кто по жизни?
   - Надеваю картонные щиты: "Заходи за деньгами!" - Погодин рассказывал охотно, слова быстро сыпались наружу, не то что трёх веков, трёх минут им было много, - а дело в том, что там огромный процент. Паспорт у тебя отберут, деньги выдадут с вежливой улыбочкой, "всегда рады помочь", скажут, да только после опохмела сам этим деньгам не рад будешь.
   - Хорошей Погоды, - сыронизировал Сторис, - тогда и работа в радость, и обсуждение на природе.
   - У тебя ведь тоже сегодня?
   На лице Василины чернела глуповатая улыбка, они глядели на него, будто прощаясь. У меня же только обсуждение, хотелось ему закричать им. Не хороните меня раньше времени. Но все уже, казалось, махали руками, пыльные ладони отбрасывал ветер, наполнял песком.
   - У кого бомбит? - Жизнерадостный снисходительно улыбался, оглядывая сегодняшних жертв.
   - У тебя бомбит, - привычно огрызнулась Кулькова, но зубы сейчас лишь легонько коснулись чужих слов и скользнули, не успев ничего зацепить. "Наверное, она любит Стукова, - почему-то подумалось ему, - давно, ещё с лохматого семинара, вот и ждёт постоянно от него поддержки, а не издёвок".
   - У вас тут вонь, как в туалете на автовокзале, - морщилась вошедшая Гриневицкая (упавшая ложечка Жиолковского сработала), - окно открыть влом?
   - В этом городе я больше не чувствую войны, а значит, пора валить, - проговорил Шустов, - Чух-чух, поезд выбивает дух. Вы уж без меня тут. Сами окно открывайте, сами выбрасывайтесь.
   - Если кому не нравится наш город, у нас есть ещё неплохой вокзал, - заметил Гудалов, - я могу сказать, как лучше добраться дотуда, из окна, поверьте, не самый близкий путь.
   - А давайте все дружно туда пойдём, - бабочкой взвился Андрейчук, но никто его не поддержал. Устали, даже выбираться на завтрак было лень. Даже Лейзгек не в такт приятелю отрицательно покачал головой.
   - Приходит время, когда уже избегаешь шумных компаний и начинаешь любить сосиски, - пробурчал Жи, - иногда действительно лучше перебздеть, зато потом по полной освежиться. Чё, Шустов, увидимся на следующий год. А я уж с тобой на протест в Икею хотел выйти.
   - До тех пор, пока девушки будут ценить деньги, цыпки, кальеру, - отмахнулся Харлампий, - мы бесполезны. А если мы ноем, надо ходить не с красным флагом, а с носовыми платочками, таких я не заимел.
   Долбик опять хныкал и размазывал сопли по лицу. Его утешали все подряд, однообразные гудения сами напоминали нытьё.
   - Ну ка, ну ка, - примазалась к нему Василина, - кто тут нюня? Вот уж от Жизнерадостного не ожидала!
   - Скоро уже чух-чух! - фыркал Аги Рашидович, - Абаро я домой поедет! Что в пути увидит, про всё напишет!
   - Про добрых, душевных немцев-то обязательно, - буркнул Акимушка Яковлев, косясь в сторону Шишигиной.
   - Не хочу паровозик чух-чух! - отмахивался от них Долбик, но они сейчас сами не знали, чего хотят, и ничем ему не могли помочь. Даже попсовая песня, вечно, казалось бы, играющая из чьего-то улётного утюга, съёжилась и замерла, верно на телефоне кончилась зарядка.
   - Домой полетим! Ту-ту! - тыкала ему растопыренными пальцами в глаза Кулькова, - Уже скоро.
   - Не хочу ту-ту! - упрямо пробубнил Жизнерадостный.
   - Не хочешь ту-ту? - удивлённо протянул Стуков, - тогда тебя атата отсюда. В воскресенье истекает срок жизни на этой планете. Надо срочно искать хотя бы какой-то астероид.
   - Вам тоже кажется, что мы здесь чего-то не закончили? - Сторис не верил, что все они вдруг забыли о Самолётове, что любой город, пусть даже Гориславль, может уйти в прошлое, сравняться с землёй, будто и не было его на свете, - Меня что-то здесь держит, понять не могу.
   - Но у нас у всех уже куплены билеты, - развёл руками Бессмертный, - менять нам их никто не будет. Сколько на твоих золотых? В главный зал пора бы уже, а у меня тельчик опять разрядился.
   - Я часы потерял, - вздохнул Елдаков, - наверное, та девка из обслуги спёрла, что пиджак мне принесла.
   - И как она? - шёпотом проговорил Шустов, чтобы Алтуфьева не слышала, - стоит часов?
   Тот неопределённо поводил рукой.
   - Зато пиджак целый. С чем-то прощаешься ради обретения чего-то, - подбадривал приятеля Харлампий, - пуговичка-то на века теперь в память въелась, не отпадёт. Нобелевку в этом пиджаке получать поедешь.
   - Смотри! Аскарбина! - радушно воскликнул Коля Стуков, готовый обнять даже дьявола, если он появится на пороге, - Ложечка-то не зря упала, наверняка зажигалочка с ней, огонёк будет. Что, Сашка?
   Она глядела на них выпученными глазами, что-то жестикулировала, но прошло немало времени прежде чем она выдохнула отчаянное:
   - Подобедова!
   - Что? - выражение лица Сашки не предвещало ничего хорошего, - Что?
   - Зарезала! Людочку нашего зарезала!
   Людочка стоял у окна, спина была обмотана полотенцем, по стеклу медленно скатывались капельки.
   - Что ж ты не поёшь, - бросил ему Сторис, - отходную, погребальную песнь. Мы все собрались. Пора.
   - Уббивают, уббивают, - бубнил Кули-гули, хотя его никто и пальцем не тронул.
   - Живой ваш похотинец, - не оборачиваясь, проговорил он, - думали, не будет больше новых слов, прописей, рюкзаков, ореховых настоек? А их и не будет. Всё. Достало. Она яблоко разрезала без спросу. Я никого насильно не заставляю себя любить, понятно?
   - Людочка...
   - Людвиг Ван, - буркнул Людочка, - обращайтесь уважительно!
   - Ну, если Людочка уже начал протестовать, то с этим миром явно что-то не то, - удивился Стуков, - полный бульбулёт!
   Где Подобедова? Побежала искать бабра?
   - Весь наш язык - это только десяток новых слов, - голос местного донжуана дрожал, теперь он нисколько не был похож на роскошный сладковатый бас Шаляпина, - как только их мы съедаем, как куличики, нас снова начинают атаковать "какдела" и "чмоки". Беда человека в том, что ему приходится жить в нескольких веках одновременно, копаться на грядках, в перерывах посылая сообщения в воцап. А здесь века сошлись, и места для многих не нашлось.
   - Здесь кровь я такое не переношу, - бубнил Кули-гули, механически дёргалось веко, - поднялась его бровь, а под нею не глаз, а кровь, оказалось любовь не узреют пришедшие вновь...
   Но никому сейчас не были нужны стихи, пусть даже супергениальные. Елдаков приводил в чувство Соловьинову, несостоявшаяся убийца упала в обморок при виде капелек крови на половинке яблока. "Кажется, все детские фото на сегодня кончились", - подумал он и направился к выходу.
   - Сторис!
   Он обернулся, чтобы в последний раз увидеть тёплые, виноватые глаза.
   - А Влади-то сейчас поди "Кушать подано" говорит.
   - Ага, - отозвался он, - или господа почивают. От каждого из нас остаётся пара реплик, даже когда мы уходим.
   Он шёл, перенимая звуки улиц, в нём шумели автомобили, ёжилась сигнализация, визжали перематами подростки. "Хей, Кити!" - не отзовётся, не выйдет навстречу, не помашет приветливо рукой. Привет! Пойдём со мной, может, хоть на один день я уберегу тебя. Но он понимал, что день пройдёт, и его тут уже не будет, а она останется и другим "гостям этого чудесного города" будет предлагать себя, забыв о вчерашней истории в Инстаграме.
   Туман прилипал к мозгам, не отмыться, не сбросить тяжёлые влажные капли. Бетонные плиты... чёрт, забор, которого вроде тут не было в прошлый раз. Забибикали сзади, как только он вышел на проезжую часть.
   Надо было двигать через переход. Бегом, бегом через дорогу. Сторис увидел на миг своё удивлённое лицо, когда он осознал, что может взлететь над гундящей однообразной трассой. Убегает земля.
   "Он перебежал на жёлтый свет, - бросилось ему в голову, - он был на волоске, ещё малость дрогнул бы и порвался, вольфрамовой нитью в лампочке".
   Жёлтым глазом мигнуло солнце и ушло из него, перезревшим светом скользнув напоследок по груди. "Красное сейчас польётся оттуда", - подумал Сторис, но он был уже на другой стороне и обгоняющие свою скорость машины были ему не страшны. Бежит далеко-далеко, без оглядки далеко-далеко...
   Он не ощутил сердца внутри себя, оно опало, выбилось из груди, стукало в нижних позвонках. "Вот так вот и умру", - бросилось в голову, но страшно не было, он понимал, что сделал в этой своей жизни что-то. Написал роман. Гаденький, плоховатый, полный противоречий, но пара слов там цеплялась друг за друга и жгла, от этой пары слов ему до сих пор не было покоя. Неужели, этот роман в самом деле о нас? И я его не могу дописать потому, что этого со мной ещё не случилось.
   Он внезапно понял, что получит эту чёртову стипендию, что его книгу издадут в дешёвом издательстве, что Полина будет им гордиться. Он ощутил, как мало, в сущности, ему осталось, как минуты кружась, убегают от него.
   И лишь случайный потревоженный позвонок бился в его уже улетевшую птицу души. Запах. Здесь тяжёлый гнилостный запах. Может, чистого воздуха для него уже не осталось?
   Дом горел, рука его нащупала вербу во внутреннем кармане куртки. Надо бросить. Надвинул шарф на нос и рот. Хорошо бы было его смочить в снегу, но времени на это уже не было.
   Он бы не смог выбить дверь ударом ноги, как в кино. Она была закрыта лишь на щеколду, и то колено у него заныло, когда он опрокинул тяжёлую деревяшку, покачнувшуюся на осипших петлях. На грязном полу в коридоре были рассыпаны гвозди, поскользнулся, с трудом удержавшись на ногах. Сначала он ухватил за платьишко девчонку, она тоненько плакала, взвизгнула, когда он неосторожно дёрнул её за волосы. Брат... Брат... Выволок её наружу, бросил "Жди", ворвался обратно. Искры-хипстеры подкрадывались из самых тёмных углов. Огольца он нашёл в комнате под кроватью. Дурак, там бы и задохся. Дым как раз тёмные углы любит, от огня и света прячется, как мы порой от мамок, что нас породили.
   В висках шумело, мысли не могли удержаться, опадали слипшимися комками. Нет больше... братьев, сестёр? Они замёрзнут, сегодня подморозило. Рука скользнула в шифоньер, выхватила что-то тяжёлое, бросил резкие быстрые слова:
   - Надевай это!
   - Это женское, - малыш, которого он спас от пожара, надул губы.
   - Хочешь пипиську отморозить? - он не умел говорить с детьми, голос его был слишком стар, - тебя ни одна девочка не полюбит.
   Любили ли его и с пиписькой? Он не знал. В ожидании пожарных он и уже потом, когда один с едва тлеющей улыбкой на лице похлопал его по плечу, думал, что никогда, в сущности, не понимал, чего от него хотели.
   Человек десять снимали пожар на телефоны. Никто не двинулся к ним на помощь, собираем лайки и репосты, попадаем в топы просмотров. "Оторвите глаза от экранов, сволочи!" - хотел крикнуть он, но голос его сгорел, звуки обугливающимися головёшками падали в снег.
   - Вы отказываетесь от госпитализации? - а потом тихий шепоток, - подпишите, что отказываетесь, а то я вижу, с вами всё в порядке, а вести вас некуда, у нас одну больницу закрыли на карантин, а вторая на ремонте.
   Он не глядя поставил коряжку на пожелтевшем листке. Надо возвращаться, может, литгузюкам будет интересно послушать, как он горел. Хотелось попрощаться с девчонкой и сорванцом, но их уже увезли. Так и погрузили в скорую, одетых в огромные родительские пальто.
   Поют что ли? Или это уже у него в голове полетели гуси, клювастые, гордые, зовущие за собой. Га-га-га, мы будем лететь над Кемерово, сбросить пёрушко кому на память? Передать, любе моей, пусть оборачивается лебёдушкой и догоняет нас.
   Нет, не показалось, шумное гагаканье схлынуло, Сторис услышал церковный хор. Остановился, прислушался. Голоса ускользали, слухом своим он не мог за ними угнаться. Среди девочек он выделил одну с серо-голубыми глазами. Юлька. Она вдохновенно пела, никого не видя и не замечая перед собой. Почему она не рассказывала, что детство её прошло здесь? Не хотела быть похожей на Гудалова или мечтала сохранить в памяти не выгоревшие обрубки, а зелёный город её детства? Теперь ведь и не спросишь.
   Лысый холм спускался, приближаясь к нему. Боль пронзила его ступни. Видно на сегодня я находился, надо присесть. Глаза искали скамейку. Здесь несколько вечеров Самолётов устраивал свои разборы, не на голой поляне же они сидели. Лавка должна быть не на центральной аллее, а чуть в стороне. Тогда и местные алкаши мешать не будут, и мамочки не скажут, что кто-то мешает им с их любимыми детками нормально дышать воздухом.
   На скамейке, прижатая камнем лежала стопка рукописей, а рядом забытая Гришкина фляжка. Неужели Стуков здесь не был? Или он думает, что к вечеру Самолётов вернётся сюда?
   Поднял глаза, а вечер уже был в нём и вокруг, время пролетело быстро. "А как же обсуждение? - подумалось ему, - надо поспевать в библиотеку, а то Паратов будет сердиться". Ему не хотелось думать, что время снова устроило поскакушки, что дети, которых он спас, были уже не отсюда. Сейчас я прочитаю вам главу из романа, однако он уже не помнил, о чём там писал. Вроде Сторис признаётся кому-то в любви, а может, и не признаётся.
   - Чё, заблудился? - девчонка, вроде знакомая, возвышалась над его памятью. Он бы решил, что она одна из литгузюков, но ей было лет тринадцать, таких не берут в космонавты, - вздохнув, напел бы мастер Герыч.
   - Как звать? - очнулся он, оглядел скамейку рядом, но на ней ничего не было, вероятно он оставил рукописи Самолётова позади.
   - Наташа, - бойко ответила пигалица. Где он мог её видеть раньше? Может, она махала флагом на протесте возле Альфа-канала?
   - Что ж ты Ната ночами одна по улицам разгуливаешь, - в лучших традициях Людочки начал Сторис, - тут ходят всякие извращенцы, девочек снимают. Хей, Кити! - кричат, в имени вашем отказывают.
   - А если идти некуда, - с вызовом ответила девчонка, - ты меня что ли к себе позовёшь?
   - А что? И позову, - запинающиеся слова убегали за ней. Звать её было некуда, но он надеялся, что она образумится и пойдёт ночевать к подруге. Её дешёвые духи сушили душу, хотелось кашлять, но он боялся, что опять покажется кровь, и Джейсон, как идиот, посмотрит на неё с экрана, чтоб потом вытереть о белую стену. Да, мой любимый актёр, это точно не томатная паста.
   ...девчонка, обычная местная, её в конце девяностых изнасиловали и убили...
   Гудалов, показывающий измятое, выцветшее фото девочки-подростка, в честь которой потом назовут район.
   - Здесь среди современных новостроек, храм древней архитектуры, - она рассказывала о городе не хуже Гудалова, и Сторис подумал, что останься она в живых, могла бы провести им экскурсию ничуть не хуже, - по утрам здесь девочки поют, ужасно нудное занятие.
   - Тиска? - обратилась к ней деваха, сиплая, неуклюжая, поддерживающая вздутый живот.
   - Чё, пузатая? - отозвалась Наташка, зацепив его нервным подрагивающим взглядом, - смотри, у меня тоже кавалер, рассказываю ему за город. Какой скромный, ещё даже и не приобнял.
   - Серёга сказал, что подкараулит тебя, если ты ему не дашь, - охая, с придыханием проговорила беременяшка, - слова были похожи на шелестящую листву, легко сминались под шагами ветра.
   - А идёт он, - отмахнулась Тислер, кудряшки на её большой, не по росту голове потрясывались, - пусть Волобуеву ебёт, она давалка ещё та.
   Разметавшая белые, почти седые пряди пузатая, которой никак нельзя было дать тринадцать лет, охнула напоследок и пропала, лишь тусклый фонарь на мгновение дрогнул, заметая её след.
   - Я теперь постоянно чувствую запах гари. Не знаю, может, это пройдёт, - он делился с ней воспоминаниями о пожаре, который, скорее всего, ещё не полыхал, может, даже спасённые им дети ещё не родились, - у меня волосы обгорели, хоть стричься не надо.
   - Они потемнели, а значит, ты стал милашкой, - Натка тронула его почерневшую прядь, - чё ты меня собрался куда конкретно повести? Или так и будем на бульварчике сопли жевать?
   Он боялся, что не найдёт дорогу. Переулки перетекали друг в друга, на более-менее оживлённую улицу выводить не хотели.
   - А где здесь Любас?
   - Кто? - удивлённо посмотрела на него девчонка.
   Когда был построен Любас? Что ж он не спросил у Гудалова, мог бы хоть понять, чего ожидать от этого времени.
   - Я хотел тебя познакомить с моими приятелями, - торопливо промычал Сторис, боясь, что скоро забудет их, ещё только пробующих изобретать новые слова, - они хорошие, правда, своеобразные немного. Харлампий Шустов - настоящий борец с системой. Аким Яковлев, готовый на бездомье ради компашки. Гриша Самолётов, готовый постоянно открывать что-то новое в литературе, Коля Бабин, современный Раскольников, снимает угол у какой-то бабки, Юлька...
   - Подожди, - легонько оборвала его Наталка, а то он перечислил бы всех, - я сбегаю сюда в туалет, у меня в киношке тётка уборщицей. Можешь пока сделать свои дела на морозе, только не отморозься, а то у меня на тебя большие планы. Я быстро - туда-сюда.
   Она исчезла, будто и не было, словно кинотеатр сожрал её, оставив запах сухих, обжигающих слов. Вернусь. На афише он увидел себя, лохматого, большерукого, готового обхватить земной шар. "Сторис". Ночной сеанс, начало в 0 00. Он дрогнул, понял, что Натка уже мертва, и двинулся к кинотеатру.
  
   7.
   Пошли титры. Благодарности всем знаменитым незнакомым спонсорам, губеру, писавшему рассказы в молодости, даже компании, производящей поп-корн. Не желая торчать в долгой очереди в гардероб, зрители начали расходиться. Уже не стесняясь, они таращились на него. Джейсон! Иисус! Распаренные глаза зрителей следят за ним, не, друзья, так нереально воскреснуть.
   - На Джейсона ну реально пахож! - задержался у его кресла один из зрителей, обритый наголо с татуировкой козла возле уха, - А волосы специально опалил?
   - На кого, - растерянная улыбка пробежала по его лицу, - я год съёмок фильма просмотрел.
   - Мемасики, - лысик был готов расцеловать его, касались уха влажные губы с продетыми в каждую по кольцу, Сторис отодвинулся, вжался в свой ободранный трон, - не дёргайся, селфи, делаем селфи.
   - Они ещё существуют? - он подумал, что пейджеры, например, исчезли довольно быстро, прежде, чем он успел даже пощупать хоть один.
   - Настоящий Джейсон Вилл! - он сделал несколько кадров, щёлкнул языком, потом для верности нажал контрольный в голову.
   - Кто это? - не выдержал он.
   - Главная звезда фильма, - недоумённо уставился на него зритель, - ты на премьере что спал? Пошли, угостить Джейсон Вилла - долг каждого! Двигаем, тут недалеко народное кафе есть.
   - Ну пошли, - отозвался он неохотно.
   Тесная кафешка к счастью оказалась почти пустой. Он глядел на грязную доску, как в школе, вчерашние цены нарошно были перечёркнуты. Но он не знал, что здесь было вчера и на него не действовали восторги спутника по поводу бешеных скидок. Где космические корабли? Где расширенная версия Вселенной? Почему мне всё также тесно, как и во время блокады?
   - Что ж это они о литсеминаре снимают? - не понимал Сторис, глотнув тёплого пива из кружки, - Слишком длинный фильм да ещё и в массовом прокате.
   - У нас ничего не происходит, - пожал плечами лысик, - всё как-то обычно. И не сказать, что плохо, но скучно, а от скуки люди часто делают глупости. Вот тебе и появляется, как чёртик из табакерки, новый герой, ему хотят подражать, в честь него называют лялек, а он расхаживает, как ни в чём не бывало по кинотеатрам и горя ему мало.
   Сторис вспомнил Шустова. Мечтал ли он переменить мир со скуки? Ведь икеи наверняка только расплодились, а правительственный канал - единственный из того, что показывают по телевизору.
   - Я в сопливой юности даже сборник издал, - похвастался новый знакомый, - Здесь больше нет. Меня.
   - Вот оно значит как. Хорошо, - что-то припоминалось. Не показанное в фильме, забытое, принадлежащее другому герою, - а я сейчас, получается, с кем говорю?
   Максим Сергеевич Меня, да его зовут так. Его ни разу не приглашали на семинары, а повторить подвиг Акимушки Яковлева не каждый может. Сейчас поди никто и не впустит просто так пожить в свой номер.
   - Притянуто за уши, - начал обсуждать фильм Меня, - разве может быть в двадцать первом веке у писателя фамилия Пушкин? Даже Есенин звучит вызывающе и неестественно.
   - Зачем фильм, где два с лишним часа ничего не происходит? - он не знал, сколько времени просидел перед экраном, но все его тридцать с копейками лет пронеслись, прячась в детских фотографиях, ненадолго успокаиваясь со стрелками, идущими против часовой. Даже огонь и гвозди не могли их удержать.
   - Понимаешь, зрителю дают понять, что вдруг неожиданно что-то должно произойти слышал музычку-то? А кончается всё тем, что Джейсон заходит в кинотеатр и начинается фильм.
   - Сторис, - невольно выгнулись его губы, - его же так звали.
   - Какая разница, - отмахнулся Меня, - важно то, что нас прикармливают, как рыбку, чтоб сидели тихо, не высовывались. Джейсон терпел и нам велел.
   - Иисус любит нас! - похоже, в кафешку зашёл ещё один зритель из кинотеатра, - Пива и пескарей любимому учителю от самого бездарнейшего из учеников!
   "Вот и мастером заделался, - подумал он, обсасывая солёную рыбью косточку, - Стуков мог бы гордиться".
   - Гудалов. Он, кажется, во всех событиях вашего города принимал участие. Но фильм о нём не сняли.
   - Не помню такого, - равнодушно отбросил ненужную ему фамилию Максим.
   - Джейсон Вилл ведь не похож на Летова, правда? - В этом вопросе таилась надежда на всю его самостоятельность, на собственное имя, которого здесь никто не знал. Из его жизни наспех с помощью Джейсона слепили удобоваримую историю, сгладив углы, в которые и ему самому было уже не попасть.
   - На кого? - не понял Меня.
   - Ни на кого. Так, - губы его припомнили строку известной песни. На рассвеете без меня, - и - вообще, расскажи о себе.
   - Я сдаю сперму, - почесался Макс, видно о себе говорить он не шибко-то любил.
   - Правда? - не поверил Сторис, кривоватая ухмылочка появилась на его лице, - И что же ты - почётный донор?
   - Она у нас дороже золота. Люди старше тридцати уже не хотят лишний раз напрягаться, потому вся надежда на молодых.
   - Как ты сказал? - он слышал что-то похожее, но уже не мог вспомнить говорившего. Упал в желудок птичий зоб, он закашлял, показались пятна крови, благо Максик не заметил. На экране мелькали лёгкие, словно парящие в воздухе, писатели, незнакомые солидные дядьки орали однообразные приветственные слова. Вся надежда на вас, молодые писатели. Вы наше будущее.
   - Будущее теперь официально пишется с буквой "ю" - будующее? - надо было спрашивать не о том, но Максим и так стал похоже что-то подозревать, даже отказался от пива и передал кружку "апостолу".
   - Пошли, здесь рядом сельхозвыставка, хоть на лавочке посидим. Душно сегодня тут, вытяжка не работает.
   Растительный бык корнями пророс сквозь всю землю. Мудрая морда его нюхала влажные почки вербы и подчинялась им. Быча, прогундел бы Жизнерадостный и замычал Муу! Муу!
   - Растительное мясо. Защитники природы на нас не нападают, бык почтителен и величав, с ним делают селфи.
   - А мычать он может?
   - Что он корова, чтобы мычать? - пожал плечами Меня, - стоит красавчик, голову лениво поворачивает, полон соевых бобов, вокруг него зона вай фая.
   Хочешь погладь его, хочешь поставь фофан, он одинаково будет приветлив.
   - Можно фоточку с Джейсоном? - привязался к ним пьяненький мальчик с лёгким пухом над детскими губами.
   - К кому прислониться? За кем пойти? Слухи ходят, губера отправляют в отставку, - посетовал Макс, отшив очередного фаната, - мы снова ждём доброго царя, что приедет из Москвы.
   - Ты слово дапиз произнеси семь раз, - вспомнилось ему, и Максим понял давнюю шутку и криво улыбнулся.
   - А чем закончилась его эпопея с женским платьем? - он знал, что ничем, но хотелось разговорить почётного донора, - в фильме этого не показали.
   Меня не понял и только развёл руками.
   - Завтра у нас пасха, - не обёрнутые в текст слова рассыпались на крохи, - а куличики у нас печь разучились. Я пробовал от разных хлебопёков, чего-то не хватает, приторно. Тесто сухое, помадка облазит. Женское платье, говоришь? Я бы наш кулич одел в такое. Может, мне бы с женщиной повезло.
   Он понимал, воскресенья не будет, как и Людочки с его кулинарными новинками. Не устроить непотребный бум в последнюю ночь в гостинице.
   - Это всего лишь сторис. Не ищите в этом светящемся круге героя, - проговорил он, но Макс его не услышал.
   - Ты где остановился? Вот только взгляну на человека и тут же определю, что не местный!
   - В Любасе, - упрямо проговорил Сторис, надеясь, что он ещё существует.
   - Я знал, что ты так скажешь, - расхохотался Меня, - гостиница для миллионеров. Ну беги в свой Любас! Тебя туда и на порог не пустят.
   - Ты ведь понял, что я интересуюсь событиями того исторического семинара, - вывернулся он, - мне интересны места, связанные со всеми участниками. Кандидатскую буду писать.
   - У нас в городе есть живой участник тех событий. Правда, живой - громко сказано.
   - Не может быть, - морщинистая дрожь прорезалась на гладком полированном лбу. Это я сам. Я встречу себя самого, немого, глухого, парализованного. - Ведь ему должно быть сто тридцать лет.
   - Что-то вроде этого, - равнодушно проскрипел Меня, - мировой рекорд, потому и город наш знают.
   - Он ещё в сознании? - сложно было надеяться на это, но тот Сторис мог бы многое ему рассказать, уберечь от самого себя.
   - Хочешь пообщаться? Расстрою, ничего не выйдет, - откровенно зевнул Макс.
   - Почему? - напрягся Сторис, - мне нужно не для любопытства, а ради науки.
   - Обезножела бабушка, двадцать лет скоро уж как, - объяснил Меня, - лежит, вьётся растение, Вика, так её звать.
   - Адрес дашь? - голос дрогнул (проговорился? Выдал себя?) - Кто знает, что в этом городе ещё понадобится.
   - Хорошо прославиться только потому, что так долго не можешь сдохнуть, - презрительно усмехнулся Макс, - мы со старыми карифанами видимся только на похоронах, да уже и хоронить толком некого.
   - Она хороший детский писатель, - возразил Сторис, - это твоя вина, что ты её не читал.
   - Тебе точно хочется её увидеть? - Меня не понимал тех, кому была интересна высохшая недвижная старушка, - Это дохлый номер. Родаки никого к ней уже давно не пускают.
   "Они умерли её родаки", - хотелось ему сказать, но он сдержался, здесь значения слов могли поменяться.
   "Сторис" - это роман о соцсетях. Задевающих друг друга колечках историй.
   - Ты мне что, будешь здесь пересказывать учебник? - усмехнулся Максим.
   - Когда он умер, - он закашлялся, понял, что снова кровью наполнился рот, почувствовал солёный привкус. Это смерть о себе напоминает.
   - Кажется, через два или три года после этого семинара. Точно не скажу, - Максик посмотрел на часы, может, и его время подгоняло куда-то, - но те три романа, которые вышли после семинара, были шикарны.
   Чтобы написать "Сториса" ему понадобилось десять лет. Что же теперь он будет успевать заканчивать по роману в полгода, иначе не уложится в срок.
   Торопя, подталкивая себя, он обошёл гостиницу. Изрубленное Гришкой деревце выжило, вытянулось, на клочке кожи поднимался новый мир, ворон подозрительно косил блестящий выпуклый глаз. "Живучий, поганец", - улыбнулся Сторис, смахнув набежавшую морось с ресниц.
   Толстые ленивые дети, подпрыгивая, мешая друг другу, гнались за огненной пушистой молнией. Кто это? Бася? Слови котэ! Лови, лови его! Он побежал, расталкивая ленивое время, пытаясь унять, забежать дрожь. Это там ему осталось жить три года. Здесь всё может завершиться в любую минуту.
   Ему необходимо найти Полину. Вытащил телефон, отыскал имя в списке. Её номера не существовали, тишина после голоса компьютера обжигала ухо. Он попытался найти их старую переписку и не смог, привалился к глухой, обжигающей стене и завыл, перемежая звуки с озябшим клочковатым дыханием.
   Сейчас в баре я встречу Гришку. Он забухал с горя и не заметил, как прошло сто с копейками лет. Литгузюки. Мясо кивал лопоухой головой, Коля Бабин через каждую минуту предлагал поднять тост за Самолётова, Каракоз авторитетно заявлял, что новый губер будет куда лучше прежнего.
   Скользнуло в мозгу: они умерли. Все умерли. Даже "Бессмертный" Коля Стуков. На дворе 2118 год, в ожидании обсуждения он прошагал сто лет. Старые видосы у него в тельчике, словно шрамы на теле. Включишь - заболит, словно это тебе вчера досталось ножом.
   Ему открыла правнучка или праправнучка Вики. Конопушки перебежали играючи на её лицо, светлые глаза близоруко щурились. Она устала открывать всем желающим дверь, посетители её достали. Но рассеянный взгляд задержался на нём, потеплел.
   - Ты похож на Летова, - оглядела его она, улыбнувшись, забытые движения губ воскресли в нём, он не замечал здесь настоящих улыбок, все в этом будущем либо ржали, либо злобно иронизировали, либо надсмехались.
   - На кого? - он уже привык, что его сравнивают то со Сторисом, то с ДжейсонВиллом.
   - На Егора, Егорушку нашего, - показала она на истёршийся плакат на стене. Лица было уже не разглядеть, но он угадал, точнее почувствовал задумчивого бородатого музыканта.
   - Вы ещё его помните? - виноватая улыбка пряталась в углах рта, застревала между зубов.
   - Наша бабушка его очень любила. Когда ещё была в сознании, просила поставить и подпевала.
   Он готов был рассказать ей, кто он есть, да только его ни о чём не спрашивали. По тёмному коридору провели в маленькую, но уютную комнату, где на спине недвижно, уставясь в потолок лежала любившая его женщина.
   - Привет. Он и раньше не знал, о чём с ней говорить все её сто двадцать пять лет морщились на ладони. Лёгкие пушистые волосы не поредели, казалось, тронешь пальцем, и снова загорятся, расцветут рыжим пламенем.
   - Вика, - его голос ничего не мог дать ей, - Цветочек.
   На лице её покрытом тонкой кожей не было морщин, оно словно светилось, прозрачный кукольный череп, таил половодья рек, подбородок был таким же маленьким и аккуратным.
   И она открыла глаза, он лишь на мгновение потерял её недвижное лицо, как вдруг обнаружил, что она смотрит на него.
   - Ты всё тот же, Сторис, - голос её лёгкий, похожий на оборванный лепесток ромашки трепыхался на крохотном обрывке воздуха.
   - Прости, - он не знал, что ей ещё сказать, не извиняться же за то, что умер, и у них так ничего и не получилось. Хотя, может, через три года он станет умнее, ведь не может глупый человек написать гениальные романы.
   Поймал попутку, его высадили на выезде из города - Без документов дальше не могу. Ворота существовали, но пройти через них было нельзя, они оказались обшиты досками. Он был известный писатель, автор четырёх нашумевших романов, первый из которых обсуждался ещё вчера на семинаре. Идти было некуда.
  
   2018 - 2020
Красноярский край - Омск - Ульяновск
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"