Он появился в редакции, когда я в несчетный раз просматривал материалы номера, борясь со сном или даже обмороком, который нагоняло бормотанье осеннего дождя за окном. Был поздний вечер, двери издательства давно заперли, но в тот момент мне и в голову не пришло поинтересоваться, как он проник в здание.
Разумеется, он был автором, не стоило отрывать взгляд от монитора, чтобы это понять. Журналу исполнилось всего три месяца, тираж младенца не дотягивал до цифры, греющей самолюбие родителей, а мне уже приходилось общаться с очень разными людьми. Удручающе обычный, невзрачный человек в тонком, не по погоде, плаще, сразу произвел на меня впечатление помешанного. Первое, что он сделал, оказавшись в кабинете, это запрыгнул на стол, с треском захлопнув форточку. Затем он сдернул кепку и, стряхнув на стопку рукописей дождевые капли, лодочкой протянул ладонь.
- Вы еще ищите постоянных авторов? - спросил он, энергично пожимая мне руку.
- Безусловно, - осторожно согласился я. - Судя по всему, вы читали приглашение в пилотном номере. Если ничего не путаю, акцент делался не столько на постоянных, сколько на хороших авторов.
- Тогда будем знакомы, - кивнул он, и движением, достойным мушкетера, выхватил из внутреннего кармана плаща стопку машинописных листов.
Открыв рукопись, я не проникся уважением к самобытному таланту автора, и не стал, задыхаясь от восторга, звонить коллегам. Текст оказался ужасен до изумления, до самого отвратительного безобразия! Насколько помню, рассказ находился на грани между вспаханной кинематографом фантастикой и сомнительной романтической мистикой эпохи средневековья. Прорваться сквозь кварталы сюжетных тупиков было адским трудом, стиль отсутствовал как класс, изобилие апострофов, цитат, никчемных сносок, подчеркиваний, уходов от темы и безудержных нотаций, отнюдь не служило целям, обнажая лишь космос отчаяния автора, исступленно борющегося с собственным произведением.
На моей стороне были знания, опыт, у него - вряд ли осознанная до фонемы жажда обладания. Фантаст, мистик, не состояние души, но уловка, к которой прибегает прозаик, обманывая самого себя. Спросите фантаста, почему немощен его слог, и он сошлется на то, что отдает силы социально направленному подтексту или научно-технической идее произведения. В беседе с мистиком полюбопытствуйте, знает ли он хоть что-то о мотивированном расположении компонентов и, в наилучшем случае, услышите о неповторимой гамме образов, которую далеко не каждому дано прочувствовать.
Хотя речь вышла далеко за рамки рукописи, причиняя боль, он спокойно выслушал меня.
- Спасибо. Всегда хотел рассказывать разные истории, - мягко улыбнулся он и, опять пожав мне руку, ушел.
Удивительно, с тех пор я часто стал видеть его. Работал он, наверное, сутки напролет, как вол, как каторжанин. Мне было трогательно это знакомство, потому что я видел, с каким наслаждением он учится ловить снежинки, не сломав ни кристаллика чуда телом или пульсом. На его планете росли горы, названные моим именем, и я это ценил.
Настало время, когда журнал перестал быть приютом начинающих писателей, гонорары выросли на порядок, тираж поднял нас до небес во всех смыслах. Хотя я теперь шел на его условия, в наших отношениях мало что изменилось. Он появлялся вечерами, нарочно выбирая часы, когда жизнь в коридорах издательства замирала. Иногда, передав рукопись, он садился на дальний стул, терпеливо дожидаясь, когда я прочту до конца. Иногда, он начинал спорить, невероятным образом чувствуя, на какой строке текста я нахожусь, ошеломляюще метко предполагая мою реакцию. Он писал только рассказы, каждая вещь печаталась под новым псевдонимом, а мне было запрещено задавать вопросы, касающиеся его личности и... оставлять открытой форточку.
Мне, в самом деле, не было известно ни настоящего имени, ни адреса нашего постоянного автора, ни того, почему он боялся сквозняков. Вряд ли он хоть немного стал мной. Ему вообще не нужно было ощущать свою причастность к эфиру литературы, издавая журнал, редактируя чужие рукописи, показывая знакомым опубликованные вещи, рассуждая об архитектонике или единстве идейно-художественного содержания. Он шел собственной дорогой, видя, слыша, впитывая все, что находилось вокруг, оставался собой, сохраняя преданность излюбленным жанрам, от вдоха к вдоху становился взрослее.
Однажды в июле он появился в редакции намного позднее обычного. Вид у него был измученный, помятый, на воротнике рубашки алели плохо затертые пятна крови. Рукопись практически вернула меня к моменту нашего знакомства!
- Семьдесят восьмой, - вздохнул он в ответ на мое ворчание.
- О чем ты?
- Это семьдесят восьмой рассказ.
- Вполне возможно. Принеси восемьдесят пятый, сотый... тысячный, мы всерьез обсудим тексты!
- Ты должен был давно понять, что рассказов будет семьдесят семь, и ни одним больше. Ведь ты видишь меня за строкой.
- По-моему, ты сказал, их семьдесят восемь?
Он вскочил, шагнул к столу. К моему страху, в его руке появился пистолет.
- Я не силен в счете!!
Никогда прежде и никогда после я не слышал от него крика. В тот злосчастный вечер мы расстались очень плохо. Наверное, он ожидал от меня понимания, каких-то особых слов, а я, разочарованный уровнем текста, загипнотизированный внезапной грозой и видом оружия, потерял способность мыслить.
Не представляю, зачем я взял домой его рукопись. За ночь я трижды или четырежды перечитывал текст, а ранним утром поехал на кладбище. Рассказ резко отличался от всего, что он написал. Витая в горних сферах, странствуя по сказочным мирам в компании принцесс, он впервые обнял кружевами магических происшествий наш город. Текст оказался плох, но, в целом, произведению нельзя было отказать в колорите и запоминаемости. Не автор, сам рассказ вел меня по невидимой ни для кого более нити к финальной сцене текста, наполненной болью и пронзительным нездешним ужасом.
Тогда, после бессонной ночи, я полагал, он намеренно оставил в моих руках ключ к разгадке, стремясь объяснить себя. Пробираясь по кладбищу, я был убежден, что увижу на фигурирующем в рассказе памятнике именно его фотографию! Эта невыносимо дикая, нелогичная мысль не наполняла меня мистическим трепетом, а напротив, дарила ощущение, сродни тому, которое возникает у отзывчивого читателя, преодолевшего весь путь интриги и честно заслужившего правду долгожданной развязки.
Ему удалось обмануть меня, заставить поверить в невозможное, в вымысел, в неземные кошмары. С овала на меня смотрело лицо молодой женщины, в шевелюрах тополей лепетали ранние птицы, плескалось лучами заспанное солнце, под ногой хрустел камешек, ветер, торопясь, гнал прочь утро. Мир не рухнул, вселенная была незыблема, и только дата на памятнике смущала мой рассудок.
Последняя наша встреча была очень короткой, и скомканной, словно лист черновика. Он принес сразу несколько замечательных, искренних, тонких, написанных со страстью рассказов, выглядел растерянным и мялся, не присаживаясь, у стола.
- Обещай мне жить! - выпалил я, едва перелистав рукописи.
Отправляя сказанное исключительно к текстам, он, похоже, перебирал в уме, что именно заслужило мою критику.
- Июль, седьмое, - твердо глядя ему в лицо, продолжил я. - Семьдесят семь вещей, семьдесят семь ступенек мечты, которой теперь запрещено сбываться. Дышать до июля, писать до июля. Уйти седьмого числа. В день, когда ушла она, - отрывисто, жестко закончил я, выкладывая на стол выпачканную в кладбищенской земле гильзу.
Увидев на его щеке слезу, я потерял решительный настрой, вдруг осознав, что путаю реальность и фантазии, разбираюсь в человеческой судьбе, как будто передо мной не слишком благополучная характеристика литературного персонажа.
- Объясни, если ты прочел, - глухо выговорил он, положив к гильзе гнутую металлическую пуговицу.
Мне показалось, он выставил ладони, защищаясь от грубости и непонимания. Он смотрел не на меня. Звон разбитого стекла слился с шелестом крыльев. Птаха сделала круг под потолком, пикируя, задела монитор, и я вцепился в эту коробку так, словно это был мой единственный шанс оставить мир таким, каким я свыкся его принимать.
Осколки стекла еще продолжали рыдать в оконной раме, а комната опустела. Не могу объяснить, когда вышел он. Птица на моих глазах выпорхнула в ночь, унося со стола кусочек свинца, в котором я узнал расплющенную пулю.