Желание увидеть ее было столь невыносимым, что он проводил целые часы, думая только о ней. Длинные жаркие тягучие летние дни текли, а он бродил между деревьями, проигрывая в голове все возможные и невозможные детали того, как это произойдет, и что он подумает, и как он протянет руку, и что почувствуют кончики его пальцев при прикосновении к ней, мягкой, отечной... или тугой и пружинистой? Или...
Он вскакивал с места и начинал ходить по зарастающим неистребимой травой дорожкам, вымощеным в три продольно уложеных кирпича, которые дедушка, с мучащей его страстью к симметрии, укладывал в строгом порядке - белые тяжелые кирпичи в середине, и красные по краям, пористые, яркие, а сейчас позеленевшие от пронизывающего их мха . Кирпичи лежали со сдвигом в треть и с выбитыми фигурно осколками на поворотах дорожек, паутиной разбегающихся по саду. И сейчас дедушка скреб лопатой где-то в дальнем углу дачи, тщетно пытаясь спасти свои драгоценные яркие трассы от назойливых ассиметричных зеленых пятен.
Павлик случайно ударил по ветке рукой и щекочущее салатово-белое облачко сорвалось с яблоневых листьев и опустилось на его лицо. Прищурив от отвращения глаза, он замахал руками, стараясь согнать липкую тлю, и в то же время избегая прикасаться к ней руками. Тля и сама слетела, не желая проживать нигде, кроме своего желанного шершавого дерева, старого и искореженого заморозками. И яблони на даче тоже были посажены в порядке - первыми шли два высоких дерева белого налива, за ними статная мельба, потом раскидистый штрифель и, завершая кавалькаду, четыре дерева антоновки. Расположение это позволяло дедушке с июля до октября методично продвигаться вглубь сада, постепенно освобождая ветки от непосильного груза яблок - сначала молочно-белых, затем ало-полосатых и, наконец лимонно-восковых...
В крашеной в голубой цвет шелушашейся бочке плавали размокшие темные листья и копошились узкие красные не знающие отдыха червячки - мотыль, который скоро, может уже завтра, даст жизнь несносным комарам и - Павлик знал это точно по прошлому и позапрошлому лету - к утру его кожа, сейчас гладко-бронзовая, без единого пупырышка, покроется красными, зудящими пятнами, умножающимися каждый день и пропадающими только к началу учебного года. Он осторожно опустил в бочку палец. Вода была теплой и почти неощутимой, теплой, как она... или она прохладна?
- Павлик, набери укропа и петрушки для супа!
Павлик вздрогнул, быстро выташил руку из воды и спрятал ее за спину, как будто и впрямь тайно и блудливо трогал ее...
- Сколько?
Бабушка давно приладилась к тому, что в заданиях требовалась точность и логика, приладилась задолго до Павлика, и задолго до отца Павлика. Полковник тоже всю жизнь требовал точности от подчиненных, от себя, и уж конечно от жены, И она приладилась к этому порядку, как ей казалось, унизительному и бессмысленному.
- Десять веточек укропа и десять петрушки. И морковку выдерни.
- Одну?
- Одну, а если маленькую, то две!
- Маленькая - это какая? Пять сантиметров? Или десять?
- Не надо ничего, я сама все сделаю!
- Да ладно, мне не трудно...
- Иди, иди, поиграй там во что-нибудь лучше.
Бабушка, ворча, протащила свое тяжелое тело через веранду и медленно зашаркала к грядке. Целыми днями она кашеварила в этой жаре, уже к завтраку вываливая на стол горы золотистых, сладких, вымоченых в молоке и поджареных на сливочном масле гренок или кисловатых дрожжевых оладьев, днем крутя чавкавшую мясорубку, а после ужина громыхая скопившейся грязной посудой. Павлик не мог вспомнить, когда он видел последний раз, что она спит - может зимой? Нет, когда он в выходной день ночевал у бабушки в ее гулкой старой квартире, то все было точно так же - утро начиналось с запаха гренок, оладьев или блинов, а в сон он проваливался под журчание воды из кухонного крана и звон вилок, как бы кусающих друг друга на мокром расстеленом на столе полотенце.
Вечное присутствие еды в доме на долгие годы лишило его аппетита и он, еще с утра насытившийся оладьями, отбывал постылый обед и излишний ужин как наказание, уныло расковыривая вилкой котлеты и размазывая пюре по тарелке, словно стараясь сделать его прозрачным. Эта тактика не проходила незамеченой бабушкой и она густым голосом кричала - "Ешь! ешь, а то умрешь! Принц ел бульон и выздоровел!" ... Какой принц?- недоумевал Павлик, но его распросы бабушка всегда обрывала и ему приходилось давиться уже холодной, тошнотворной смесью. Дедушка, оставленый без присмотра, видимо, втайне радовался, что огонь пришелся на внука и профессионально саботировал свою порцию, отработаным бесшумным движением сбрасывая остатки пюре в мусорное ведро... Павлик, заметив как-то этот трюк, почему-то подумал, что дедушка, наверное, таким же неуловимым мягким рывком доставал из кобуры пистолет, расправляясь с немцами еще в те времена, когда он был лейтенантом...
После обеда таинственная история об избежавшем мучительной смерти Принце как-то сразу устаревала и забывалась, а этим летом, когда Павлик уже не был столь мал, он и не обращал внимания на эту присказку, полагая, что это все бабкины фантазии и никакого продолжения и последовать не может.
* * * *
Павлик отошел в дальний уголок сада, к компостной куче, из которой во все стороны лезли жирные зеленые плети огурцов, понаблюдал за пчелами, ныряющими в желтые колокольчатые цветы, но все было не то, все было неинтересно. Как было бы здорово, если можно было бы оказаться дома, в прохладной полутемной комнате, залезть с ногами на кровать, раскрыть альбом и, вопреки неудобству вытаскивать марки из под прозрачных полосок - именно пинцетом, не пальцами, не пальцами! Как уютно одному, когда все ушли на работу, вот так сидеть, и перекладывать, и тасовать их в меняющихся комбинациях, постепенно приближаясь к строгой логике систематического каталога - по номиналам, затем по годам, затем по тематике, затем по странам, и, переворачивая страницу за страницей, рассматривать альбом за альбомом , рассматривать и рассматривать... Непал - снежный человек скрючился у хижины, Ум-Эль-Кайвайн - сфинксы, распластавшиеся на песке, Бурунди - раскрашеные колдуны пляшут у костра, Китай - слоистые, как пирог пагоды- марки, привезенные отцом давным давно, когда еще была дружба с Китаем и когда они - и отец и Китай, еще не были запрещены в этом мире. И потом отложить альбом и достать с нижней, закрытой лакироваными створками полки дедушкиного шкафа одну из книг...
Эта Книга - Павлик понимал, что она истощает его, что лучше было бы, если бы он ее никогда не нашел, среди сотен, или тысяч - сколько - он всегда хотел сосчитать, но сначала что-то отвлекало его и он так и не собрался, а потом, когда сестра уехала и увезла с собой книг по-крайней мере на целый шкаф, подсчет стал бессмысленным- целое разрушилось и любая цифра была бы неверна.... и да, он прикидывал иногда какой-то стариковской думой, что было бы лучше, если бы он всего этого не знал, и так бы и жил, читая Жюль Верна и Вальтера Скотта и перекладывая марки из альбома в альбом или растирая в пальцах сухих дафний ... мальки не могут проглотить целую крошку... или поливая по расписанию коллекцию кактусов на окне, бормоча только ему ясные заклинания - Mammilaria Senilis, Gimnocalicium Michanovichi, Astrophitum Ornatum.... и сейчас его губы зашевелились, произнося эти гибкие и упругие слова...
- Куууушать!!
Павлик встрепенулся и ... вокруг была та же жара, та же тля на листьях, и предстоял обед..
- Рууууки мыыыть!
Павлик зашел в скрипучую фанерную будочку уборной, спугнув жирных, зеленых мух, с басовитым жужжанием взлетевших со стен и ... белый твердый бугорок явно вырос и ... ясно, что это из-за этого, и - никогда, больше никогда, надо терпеть и ни за что на свете не позволять себе этого, потому что - что если оно вырастет еще - сначала с пшенное зернышко, потом с рисовое, потом с горошину, а потом... Потом про это узнают все. Но как можно не делать этого, если есть Книга, а Книгу невозможно не открыть?
Он быстро натянул трусы, выбежал из будки, ополоснул руки под шлангом и поднялся на веранду. Плитка, сосущая газ из тяжелого красного баллона, выбрасывала гудящий голубой огонь, в медном тазу кипело варенье, обреченное засахариться в темноте подвала, а потом, через несколько лет, когда жестяная крышка проржавеет от влаги, быть выскобленным из банок и выброшеным на помойку...
Бабушка разлила по тарелкам гороховый суп, неуместно горячий в эту погоду, а дедушка, ловко повернувшись на стуле (опять фронтовое умение?) вытащил из холодильника одной рукой сразу две бутылки - пиво для себя (давленая цифрами и буквами блестящая "жигулевская" пробка - двадцать третья за это лето), и ситро (пробка матовая, цвета военного мундира - тридцать четвертая). Павлик передвинул ладонью пробки к своей тарелке - за неимением другого, что можно было бы собирать на этой унылой даче, он собирал пробки, презирая их однообразие и примитивную классификацию.
* * * *
Обед закончился и Павлик скрылся в комнате, закрыл за собой дверь и задернул шторы... пусть не темно, но во всяком случае лучи уже не обжигают лицо и ветерок, волнующий ткань на окнах, создает хоть какую-то иллюзию прохлады...
В глазах стояла Книга. За эту зиму он выучил ее почти наизусть и ему уже не надо было видеть наяву эти черно-белые мутноватые фотографии. Мысленно перелистывая страницы, Павлик останавливался на тех, которые сначала приходили ночами, заставляя мышцы спины сжиматься в судороге и прямо, столбиком садиться на кровати - вздутая рука утопленника со слезающей кожей, женская шея, проткнутая штакетником забора, обугленное тело с поджатыми к подбородку коленями и локтями... Сейчас эти образы уже не пугали, а наоборот приносили какое-то странное удовольствие и Павлик чувствовал, что губы его улыбаются..
Но вот Книга перелистана до восьмой главы и после знакомого, вызубренного объяснения открывается она - растянутое зажимами, такими же точно, как у дедушки в стальной, потемнвшей от кипячения коробочке, существо - моллюск с пуделиной шерстью, насмешка над человеческим телом, постыдное признание, открытое на обозрение тем, кто посвящен в тайну Книги, адский грех....
Павлик открыл глаза и не мигая уставился на белые планки двери... потому что было недопустимо, чтобы дверь открылась... а если она начнет открываться, то надо поймать эти пол-секунды, нужные, чтобы отдернуть руку, засунуть ее под подушку и притвориться спящим...
Дверь не открылась, и Павлик, задержав почти до потери сознания дыхание, сжал зубы, дернулся всем телом... и погрузился в волну раскаяния и стыда...
* * *
Увидеть ее наяву - это стало необходимым условием для того, чтобы продолжать жить. Есть, пить, спать и увидеть ее - все, что надо для жизни. Убрать что-то одно из списка и ... без еды можно прожить две недели, без питья - три дня, без сна... а без того, чтобы увидеть ее - да, наверное можно прожить, но это больше не жизнь, это мучительные сны, когда она предстает в разных образах, всех размеров и форм, прекрасных и уродливых одновременно, всех на свете оттенков розового, красного, лилового, всех цветов, кроме обманной вяло-серой гаммы дьявольской Книги. Это не жизнь, это жар и липкая влага, это стыд, это белое твердое пятнышко, которое явно, явно, явно увеличилось по сравнению с прошлым годом... и только когда он увидит ее - он будет свободен опять.
Он должен увидеть ее.
* * * *
Увидеть ее можно было на пляже, тогда, в Евпатории, когда он, еще совсем маленький и не понимающий ничего, с удивлением заметил, что загорелая девочка, бегущая по песку, не имеет того, что есть у него, и живот ее заканчивается пухлой, разрезаной вдоль булочкой. Потрясенный таким уродством, он повернулся к взрослым задать вопрос, но что-то остановило его, инстинктивно он понял, что вопрос этот будет глуп, смешон и неуместен.
Спустя несколько дней он забыл об этом странном видении и какое-то время новые сведения накапливались у него в голове, не возбуждая ни любопытства, ни стыда, и даже потом, позднее, когда он открыл случайно оставшуюся незапертой дверь и увидел сестру, голую и розовую, поставившую ногу на край ванны и льющей воду из кувшина себе на живот - даже тогда он не почувствавал ничего особенного, кроме удивления тому, что вместо свежеиспеченой мягкой, полуразрезаной булки он увидел комок мокрых волос. Даже тогда с ним ничего не случилось, и он со смехом побежал по коридору, так и оставив дверь открытой, провожаемый визгливыми проклятиями сестры, которая, конечно, в своем забавном положении не могла броситься за ним вдогонку... Даже тогда все прошло нормально.
Но с открытием Книги все повернулось по-другому. Он уже много знал, почти все, он знал для чего нужна эта ужасная вешь, и что должен делать мужчина, чтобы родился ребенок. Но знание было бесполезно. Ничто не спасало, пока не увидишь ее...
В отчаянии он перебирал все возможные ситуации, честно отметая фантастические планы, и с ужасом понимая, что нет никакого шанса увидеть ее, не поставив себя в какую-то кошмарную, не совершив чего-либо запретного. Ему хотелось, чтобы сестра вышла замуж, родила девочку и чтобы эта девочка подросла, но не очень, а так, как та, на южном горячем пляже, загорелая до черноты. И потом, однажды, когда сестра и ее предполагаемый муж (почему-то в мыслях он всегда был черноволос и усат) уйдут на работу... нет, это будет не то - он прекрасно понимал, что между тем маленьким сдобным голеньким пирожком и фотографией в Книге слишом большая разница и что он узнает только часть правды.
Потом Книга сама подсказала решение - да, она стара, больна и глупа, она отжила свой век и уже никому не нужна, и.... она вряд ли будет страшнее той, которую ударило в ванной электрическим током, или той, которая проткнула себе горло на частоколе, или той, которая без одежды, с отвисшей грудью и высунутым языком раскачивалась на веревке (как же может что-то качаться на фотографии - но она раскачивалась - он чувствовал это) ... Да, она будет не страшна, только надо задержать дыхание и шагнуть в ту комнату. Никого не будет дома, дедушка свернет плакаты, соберет газетные вырезки в папку и пойдет в Красный Уголок читать одну из своих бесконечных лекций, а он, как всегда зайдет в темный подьезд, ткнет пальцем в круглую дырочку в почтовом ящике, проверив - нет ли газеты, через ступеньку добежит до пятого этажа, своим ключом откроет дверь, окликнет ее из коридора, и - когда никто не отзовется - он сразу поймет в чем дело. Она будет лежать на кровати в своей неизменной черной юбке, огромная и бесмыссленная, а он подкрадется к ней на цыпочках и...
* * * *
Прошло три года, сестра вышла замуж, закончила институт, но так никого и не родила, а бабушка - да, она конечно умерла, но к этому времени Павлик был уже здоров и даже не вспомнил обо всем, что мучило его. Не вспомнил и не вспоминал потом. Другие книги, хорошие и плохие, веселые и страшные, постыдные и тайные, вытеснили Книгу из его дум, а потом... потом, спустя еще годы, за книгами пришла жизнь, и когда он впервые прикоснулся к ней пальцами, он не испытал ни удивления, ни радости, не стыда - он только поймал быструю, ускользающую мысль - да, я уже видел ее где-то, когда-то, да, она такая же, как я всегда ее знал....
Он закрыл глаза, чтобы не видеть ее и начал жить...