...Соболиная бровь, выдающийся бюст, строгое лицо, строгий костюм, затягивающий талию и круто расширяющийся книзу, в руках деловая папка. Это Ирина Васильевна, работник нашего поселкового Совета. В посёлке её знают все: что ни говори, а начальство нужно знать в лицо. Хоть она и не председатель, но всё равно, власть... Фигура у неё видная, влекущая; на людях она её, что называется, несёт, и любая групка мужиков взглядами её непременно проводят, и кто-нибудь уронит негромко: "Вот это жо-опа!", и все, конечно, согласятся, причмокнут... Но соглашайся - не соглашайся, провожай - не провожай взглядом, а дама эта замужняя, поэтому и говорить вроде не о чем... Но разве можно такую даму - и не обсудить? Что вы! Да ещё в таком посёлке, как Изобильный...
Э-хе-хе! Дела давно минувших дней...
В ту пору жил я в этом самом Изобильном, состоящем из четырёх-пяти жилых "хрущёб" и парниково-огуречного комбината, при котором посёлок этот и возник. Жителей - тысяча, много - полторы, да и то вместе с посёлком геологов, находившимся в лесочке неподалёку. Фактически это была деревня, только городского типа: все друг друга знают, всё как на ладони: кто, где, когда и с кем. Тайные романы невозможны, просто немыслимы!
А уж что касалось Ирины Васильевны - женщины заметной, бывшей на виду, - то все поселковые бабы отдали бы многое, чтобы хоть что-то узнать о её романах. Поскольку ни о чём подобном известно не было, хотя к ней многие орлы подкатывались, то грешили на председателя сельсовета старика Маркелова, мол, уж там-то, в сельсовете, он её, должно быть, непременно... В кабинет вызовет, и тут же требует: встань, мол, передо мной, как... лист перед травой... Она сама его и приучила... Развратна-а - страсть!
Никто всерьёз, конечно, в это не верил, да и трудновато было представить старика Маркелова в этой роли, но потрепаться нашему народу, известное дело, в кайф.
Короче, никто ничего не знал.
...Никто, кроме меня! Я же был нем, как могила.
...Но я, кажется, сказал, что невозможны были здесь тайные романы, о которых никто - ни-ни, ни сном, ни духом. Ну что же, придётся себя же опровергнуть: было! Было, было... По меньшей мере один был роман, о котором никто не знал, и не узнал никогда. Я-то знаю это абсолютно точно, потому что... это был мой роман.
"Ну вот, - думает читатель, - теперь о собственном романе речь повёл... Скачет с пятого на десятое... При чём была эта замечательная Ирина Ва...?.. позвольте!... да уж не с ней ли?!.."
Смелее, мой проницательный, мысль твоя движется в правильном направлении, ты уже на пороге... Чем же я её взял, спросите? Да ничем... И вообще, я и не думал её добиваться. Отличался я тогда некоторой замкнутостью, и уж первым парнем на деревне точно не был. Думаю, мне просто повезло, что я был её соседом по площадке - это было главным фактором нашего сближения. И ещё я был молод!..
...Если мы встречались на людях, то она мне лишь слегка, но, правда, благожелательно кивала. Движения её были плавные, ничего резкого; голова в кивке двигалась неспешно. Это было сплошное достоинство! Наедине же... Я не мог совместить этих женщин в одном лице, для меня это были разные люди. У ней, видимо, был нереализованный запас сексуальности - целые залежи, поскольку отдавалась она мне с какой-то безудержной страстью. Всей фишкой нашего романа было то, что она не то, чтобы приходила ко мне, а как бы ЗАБЕГАЛА, ЗАСКАКИВАЛА мимоходом, обычно в халате, в тапочках на босу ногу, как забегают к соседке за солью или за спичками; этим, наверное, и отговаривалась. Задерживалась минут на двадцать-тридцать, и домой. Ну кто её мог в чём-то заподозрить?! Но эти минуты наши были наполнены интенсивнейшим сексом! И всё это через стенку от мужа. В самом деле, чистый "Декамерон". Боккаччо отдыхает.
...Звонок коротко звякал один раз. Она быстро проскакивала в ещё не полностью открытую дверь, стараясь поменьше "светиться" на площадке. От её неспешности и величавости не осталось и следа: она была быстра, порывиста, не накрашена, конечно, в обычной домашней затрапезе, и только духи она себе позволяла, идя ко мне, только духи... "А вот и я!.. Ну что, скучаешь? Ждал меня?" - скороговоркой, с каким-то нервным смешком говорила она. Я молча заключал её в объятья, погружаясь в её запах, а она прижималась ко мне своим мощным бюстом, предметом моих всегдашних вожделений. Я уже знал, что если она приходит, то не за солью, не за спичками, не парой слов перекинуться, а именно ЗА ЭТИМ, и эта мысль меня страшно возбуждала: я сразу же хотел её, потому что она хотела меня... "Ну говори: ждал или нет?" - вопрошала она, когда мои руки начинали "бродить по холмам" за вырезом халатика, прижимая её к стенке прихожей. Её рука ненароком опускалась вниз и она убеждалась, что я её таки "ждал", и весьма. "О-о!" - одобряла она, я же испуганно дёргался, отстраняясь, и может быть, даже краснел: меня страшно смущала моя эрекция, тем более в присутствии дамы!
"Слушай, ну так нельзя! - сердилась она. - Я для тебя вся открыта, а к тебе не прикоснись!.." И притворно надувала губы: "Ну почему тебе можно, а мне нельзя? Где же справедливость?.." Мне ничего не оставалось, как признать её правоту и обещать ей не препятствовать и не дёргаться, "как будто тебя хотят кастрировать". Я снова ощутил её прикосновение, как бы проверяющее мою упругость - я уже стал к ним привыкать. Но затем она неожиданно оттянула резинку моего спортивного костюма и - какой кошмар! - извлекла этот мой стыдный, нелепо торчащий, в пучках волос орган на свет божий! Я судорожно вцепился в резинку штанов, пытаясь вернуть всё на прежнее место, но она уже держала в руках эту штуку, с улыбкой её оглаживала, а потом - о, ужас! - опустилась на корточки и стала её (или его?) рассматривать! Такое со мной было впервые, это был шок. Секс сексом, это нормально, но тут другое... Стыд обнажения, разглядывания, сидящий в порах; страшное "табу", вбитое с младенчества.
***
Прибежали в избу дети...
А. С. Пушкин
...Жаркий день, лето, мы живём на даче, или в частном доме, у бабушки. Двор, заросший огромными густыми кустами, много выше меня - это сирень, она не колючая, а дальше ещё сад, там абрикосы, черешня и малинник, огромные заросли, но туда нельзя, можно ободраться. Всё это вместе для меня безграничный мир, джунгли, где можно затеряться навсегда - пока не найдёт бабушка. Соседская девочка пришла ко мне; у неё голубое платьице и два банта над ушами; она мне нравится, но я не подаю вида. Мы уже наигрались, наелись черешни, набегались по двору и по саду, и теперь забрались в самые заросли сирени, как можно глубже, чтоб никто не увидел, потому что я попросил её ПОКАЗАТЬ... Дело в том, что когда она в саду присела и писала под деревом, мне показалось, что ТАМ у неё ничего нет. Может ли такое быть?!.. Моя подруга демонстрирует всё охотно и добросовестно: трусы спущены ниже колен, платьице поднято до подбородка. "Видишь?.. Ничего нет" - она уже знает, раньше меня, что девочкам ЭТО не нужно. Поражённый до глубины души, я стою на четвереньках, заглядывая снизу: абсолютно ничего! только какие-то складки... Буквально вставив голову между её ногами, я во все глаза смотрю вверх, на эти пухлые складки, которые меня всё больше интересуют: наверное, они такие мягкие! И вот... я уже протягиваю руку, чтобы коснуться этих милых припухлостей, но... неожиданно над нашими головами, над нашими райскими кущами, где мы вкушаем от древа познания, раздаётся Глас Божий: "Ах, безобразники! Куда забрались! Чем занимаются!! Ай, как стыдно!!" И действительно, вдруг становится как-то дико, невообразимо стыдно, кровь бросается в лицо, в голову, ноги срываются с места и меня несёт незнамо куда, через кусты, через малину, где я обдираю руки, рву рубашку и только где-то за дощатым туалетом, у самого забора замираю в ужасе, слушая вдалеке плач моей подруги и гневные речи её бабушки, за ней пришедшей.
***
..."Ну чего же ты боишься, дурачок? - ворковала Ирка, поглаживая петушка и наблюдая, как он дёргается. - Меня-то чего стесняться?" Я стоял перед ней, как на медосмотре у хирурга, вцепившись в штаны и сжав зубы. "Не волнуйся, - успокаивает она. - Он у тебя вполне ничего..." - и неожиданно чмокает его, прижимая к животу. ТАКОЙ поцелуй у меня тоже впервые, но Ира не даёт мне на этом сосредоточиться. "Ну, ладно, - решительно поднимается она. - Мне-то ещё обед готовить!.." - и берёт меня за руку, чтобы отвести этого закомплексованного идиота в комнату и сделать с ним сами знаете что, причём "скоренько".
Несмотря на всю бестолковость этого типа, долго уговаривать его - то биш меня, не пришлось. Но сначала - небольшой ритуал: я включаю магнитофон, а точнее - магнитофонную приставку(?) и ставлю бобину с югославской эстрадой...
***
...Угрюмый, тусклый огнь желанья.
Ф. Тютчев
Югославские звёзды того времени, Караклавич и Марьянович, сопровождали нашу первую близость... Когда Марьянович пел на русском языке, то так чудовищно переставлял ударения, что поначалу вы пребывали в полной уверенности, что поёт он, точно, на каком-то славянском наречии, но уж никак не на русском! Но вслушиваясь, вы начинали его потихоньку "переводить", а потом и понимать вцелом. Это было похоже на быстрое освоение иностранного языка и внушало уверенность в недюжинности собственных способностей.
...Мы покачивались в танце; я придерживал её за спину, стараясь делать это корректно, чтобы она, не дай бог, не заподозрила меня в поползновениях; она, чуть отклоняясь назад, прижималась бюстом, с любопытством оглядывая мою убогую обстановку (жил я в то время эдаким анахоретом, ни мало не заботясь о материальном). Мы уже выпили вина, поболтали о том, о сём; она сообщила, что муж её неожиданно стал студентом и сейчас вот уехал на сессию, а я предложил потанцевать... В одной песне всё повторялись слова, похожие на русское "ноги босы". Я тут же подхватывал эти "ноги босы", а опьяневшая Ирина Васильевна хохотала, как ненормальная: ей эта фраза казалась и смешной, и неприличной, а может - смешной до неприличия...
Ах, Ирина! Как по-кошачьи ленива ты была, когда я впервые снимал с тебя одежду! "Мой милый, - говорила ты томно, на "вы". - Если уж вам взбрело в голову меня раздеть, то делайте это нежнее!" О, как я старался, достигая неслыханных степеней нежности в расстёгивании пуговиц, крючков, в вынимании рук из рукавов, а уж торжественный процесс доставания из своих "ложементов" этих весомых, объёмных округлостей, которые не помещались в ладонях!.. Ничего подобного в руках я не держал; пара сокурсниц студенческой поры предъявляли мне свои маленькие нежные бутоны, но ЭТО было совсем другое... Это было похоже на маму... а я, маленький, вминаю ручёнками эти упругости... молодая моя мама смотрит на меня, улыбаясь... нет, это Ирина... сквозь пальцы продавливаются плотные тёмные вишни... я присасываюсь то к одной из них, то к другой... типичный комплекс Эдипа, но молока мне не добыть... "Легче, легче, - с улыбкой просит Ирина, и комично озвучивает то, что, видимо, написано у меня на лице. - Ах, неужели это всё моё??"
...Как возлежала ты на моей узкой койке, абсолютно голая, с грацией Данаи оперев голову на локоть и скрестив вытянутые ноги! Каким горячим было твоё тело, которое я, стоя над ним в какой-то нелепой позе, оглаживал и обцеловывал! "Снимать с меня больше нечего, мой милый... Ты видишь всё. Ты доволен? Не будет ли ещё каких пожеланий?" - она просто веселилась, но для меня это звучало насмешкой над моей неопытностью, и это было невыносимо. "Будут! - резко отвечал я сквозь зубы. - Раздвинь ноги". "О-о! какое нескромное жела...!.." - начала было она, но я мрачно глянул на неё и решительно расстёгивая ремень, коротко бросил: "Помолчи!" Она в удивлении замолкла; ноги её дернулись, чтобы разойтись, но остановились в нерешительности... Сняв брюки, я аккуратно повесил их на стул и выровнял стрелки: в конце концов обладать женщиной для настоящего мужчины - дело привычное, не мять же их из-за этого. Так же неторопливо я снял и рубашку, затем, подумав, и носки. Ирина смотрела на меня уже без улыбки, я же всё больше входил в роль повелителя женщин, эдакого "мачо" (тогда-то этого слова не было), и мне, человеку в общем-то интеллигентному, "умственному", это начинало нравиться!
...Неужели ЭТО было во мне запрятано?.. Принудить, продиктовать свою волю... И, главное, получить от этого удовольствие. Или это есть в каждом? а мужская сексуальность не отделима от насилия?
...Подойдя к Ирке со стороны ног (никаких поцелуев и нежностей), я ещё раз скомандовал: "Ноги! - ну?!" И она подчинилась. Молча... Ноги её двинулись в стороны, расходясь всё дальше, колени пошли вверх, а бёдра раскрылись, как крылья золотистой бабочки, или как Золотые Ворота города, сдающегося на милость победителя.
Переступая на коленях, с грацией деревянного троянского коня, я вошёл в эти ворота и основательно там устроился: почувствовал под руками с обеих сторон удобство и послушность её бёдер; затем, продев руки под её коленями, приподнял ей ноги, осторожно приспустил свои трусы, под завязку заполненные "мужской силой", и - приступил...
Потом Ирина признавалась, что в тот раз, не зная меня толком, немного забоялась: "Чуть пошутила - ты озлился! как бы не ударил, думаю... Лучше всё делать, что потребует... Грозным ты мне показался, милый! ...А какой сильный! - льстила она, поглаживая меня по щеке. - Как распрыгался на мне! Я чуть не умерла!"
"Чуть не умерла" - это была, конечно, очень грубая лесть: крепкая, фигуристая Ирина Васильевна природой была создана для мужской любви. Просто в этом ей давно не везло. До того...
***
...Включив знакомую музыку и сообразуясь с требованиями момента, я быстренько "подтанцевал" Ирину к моей старой скрипучей кровати, на которую "элегантно" - как бы в танце - и опрокинул.
...Халатик раскрывается сам собой, обнажая белую плоть. Завороженно глядя на открывшуюся картину, я быстро сбрасываю майку, одним махом спускаю спортивные штаны вместе с трусами и с трепетом приникаю к этому восхитительному, большому, почти материнскому для меня телу. Ира откидывает голову и закрывает глаза, отдавая себя полностью во власть моих разнузданных инстинктов...
- Вж-вжик, вж-вжик - в том же ритме вторит ему расшатанная деревянная кровать, и расслабленное тело моей Ирины Васильевны постепенно оживает: сначала она только слегка постанывает, поцарапывая мою спину, затем, прогибаясь, начинает пятками массировать мне ягодицы - всё сильнее и сильнее... ну, и так далее, процедура известная. Но заканчивает её она обычно своей, фирменной, так сказать, "фигуркой", приводившей меня в исступление: моя нимфа сооружает некое подобие детской качалки: вцепившись в собственные ступни, она раскачивает себя, энергично поддавая задом.
"Движения динамически экспрессивны" - хладнокровно заметил один профессор-сексолог, наблюдая нечто подобное - в научных, конечно, целях! - в своей лаборатории (бедные любовники, облепленные датчиками!). "Какая экспрессия!" - восклицал в подобном случае и сам Чехов устами своего героя.
- Ух-х!! - Ух-х!! - Ух-х!! - Ух-х!!
Отличаясь, в сравнении с Ириной, легковесностью, я порхал нед ней, как бабочка над цветком, или как мальчик-жокей над галопирующей кобылой. Мозги мои радостно подпрыгивали, в голове было пусто, я был в раю...
- Ух!! - Ох!! - Ох-х!! - О-о-о-о!!
Всё!.. Какое-то время я нахожусь в полной прострации, а затем, как космонавт после испытания на тренажере, пятясь, сползаю с моего горячего, ещё тяжело дыщащего "вибростенда". Медленно, как Земля в иллюминаторе, подо мной проплывают прелестные "холмы" и "долины" моей Ирины Васильевны; неожиданно близко возникают густые локоны с натуральным каштановым отливом, и все замечательные подробности её устройства, от чего я в смущении отвожу глаза, успевая, однако, заметить кое-что ещё... некие клочьям пены на прибрежных скалах... как после могучих ударов волн... "Боже, что я наделал!" - ужасаюсь я, но исправить уже ничего нельзя, и я "отпадаю" от неё, как сухой лист от дерева. Однако ничего страшного не происходит: Ирина не проклинает меня за такое надругательство; впадая в сон, я совершенно не слышу, как она уходит. Остаются только запах её духов и состояние эйфории во всём теле. Потом проходят и они...
***
...Но вы, блаженные мужья,
С ним оставались вы друзья;
А. С. Пушкин
Муж её, которого я иногда видел, но знаком фактически не был, производил странное впечатление. Был он и высок, и строен, внешне - истинный ариец, как говорится, но всегда как-то задумчив, погружён, в светлых, почти прозрачных глазах - какая-то тоска. Понятно, что отношения с супругой были так себе, особенно в сексе, но дело было не в этом. Почему-то чувствовалось, что мужика жизнь уже достала, обложила, всё надоело, скучно, и куда ни кинь - всюду клин. И что он - в поисках выхода, - куда? из этого надоевшего круга, к чему-то иному, новому, в поисках (а почему нет?!) смысла жизни, что, собственно, русскому мужику весьма свойственно. Ну и, естественно, проблемы с супругой, ибо женщинам смысл жизни известен с детства, и заниматься его поисками в зрелом возрасте представляется им непроходимой глупостью. Отсюда и неожиданное его поступление в институт - после затяжного периода бутылки и "корефанов", с которыми я иногда его видел и которые тоже, видать, успели надоесть ему до зелёных чертей.
Как-то Ира попросила помочь ему с контрольной работой - к учёбе мужа она отнеслась хоть и с удивлением, но весьма положительно, мол, взялся мужик за ум, чем водку-то пъянствовать. Потом напомнила мне ещё раз. Я, конечно, обещал. И вот однажды вечером она забежала не как обычно, а несколько даже торжественно стала тянуть меня к себе домой: "Пойдём, посмотришь контрольные, ОН приглашает". Идти мне по понятным причинам не хотелось, но раз обещал... и Ира так настаивала... Почему-то ей очень хотелось, чтобы я побывал у них в гостях.
...К приходу "учёного соседа" готовились: на столе стояло пиво, напиток по тем временам деликатесный, и рыба собственного приготовления. Иркин муж смущался, не зная о чём со мной говорить, ибо он был обычный строитель, а я - геофизик, а что это такое - один бог знает, поэтому он всё подливал и подливал мне пива, улыбаясь и пытаясь быть любезным, что явно не соответствовало его мрачноватой натуре. Я тоже чувствовал себя неуютно, рыльце у меня было в пушку, и похваливая пиво с вяленой корюшкой, я уставлял глаза в методичку, рассматривая "накрученные" там двойные и тройные интегралы, которые инженер-строитель, по разумению её авторов, должен брать "одной левой". "Вот видите какое дело, - говорил мужик, смущаясь и как бы извиняясь за бестолковость. - Учиться п-приходится на старости лет!.." Я уверял его, что учёба - дело хорошее, в любом возрасте, надо, так сказать, ДЕРЗАТЬ, чувствовал, что выходит глупо-нравоучительно и тоже смущался.
Ирка сидела за этим же столом, но как бы в стороне, не принимая участия в разговоре и занимаясь с сыном. Она одна чувствовала себя совершенно свободно, и покусывая нижнюю губу, с любопытством посматривала то на меня, то на мужа, явно наслаждаясь пикантностью ситуации. Что уж она представляла в своём воображении - сказать не берусь, женские фантазии мне труднодоступны... Может быть то, что произошло бы, если бы прямо сейчас сказать мужу, что мы оба её трахаем?.. А потом как-нибудь "замирить" нас, сдружить и устроить "группешник"?.. Не знаю.
С интегралами помочь было, конечно, можно - просто нужно сидеть, лезть в учебники, тратить время. Но я заверил мужика, что всё будет в порядке и без проблем. Просветлев лицом, Иркин муж разлил остатки пива и, смущаясь, заговорил об оплате. Услышав же, что об этом не может быть и речи, что всё и так будет "в лучшем виде", он совсем просветлел и принёс ещё одну бутыль с пивом, а потом, провожая, долго тряс мне руку и повторял: "Витя!.. Надо!.. П-пойми!.. На старости лет!.." На что я, конечно, отвечал: "Коля!.. Будь спок!.. Всё будет нормуль!.." Мы уже почти любили друг друга. "Ну, слушай! - говорил он тут же стоявшей супруге, кивая на меня. - Как с соседом п-повезло, а!" "О, да!" - соглашалась она, стреляя в меня глазами, и мы все втроём весело хохотали. Каждый, конечно, имел в виду своё, но нам всем было хорошо и совесть в тот момент меня почему-то уже не мучила.
***
...Летит, летит степная кобылица
и мнёт ковыль.
А. Блок
Роман наш прервался как-то неожиданно, вдруг...
Однажды, это было уже осенью, поздней, я должен был отправиться в экспедицию, на Верхнюю Паратунку. Возвращаясь с работы раньше обычного чтобы собраться, за Иркиной дверью я услыхал смех, музыку и громкие голоса - у них явно что-то праздновали: чей-нибудь день рождения, а может Октябрьскую революцию, или очередную квартальную премию: они вообще любили это дело. Следовательно, мне предстоял вечер интенсивной сексуальной разрядки: в такие вот "праздники", разгорячённая водочкой, танцами, общим настроем гульбы Ира заскакивала ко мне и по два, а то и по три раза за вечер - она становилась просто ненасытной!
Расхаживая по комнате, я вспоминал, как это было раньше... Как появлялась Ирка, но не в затрапезном халате, а в нарядном тёмном костюме с белой блузкой, с большим бантом на вороте, под шафе, естественно, с незажжённой сигаретой в ярко-красных губах, и подняв соболиную бровь, удивлённо глядела на меня, как будто видела впервые.
"Огоньку для дамы... Вы позволите?" - манерно справшивала она, я же со смехом втаскивал её в квартиру. "О, нет, нет! - отстранялась она от моих объятий. - Я только прикурить!.." Но я-то знал, что "не только"! "С ума сошёл!.. Помада!.. Причёску испортишь!.." - пресекала она все мои поползновения и лишь осторожно прикасалась своей щекой к моей, а я по-братски целовал её в душистое ушко. О том, чтобы расстегнуть блузку, тоже речи быть не могло: она завязана бантом, и вообще - помнёшь. Видя, что верхняя часть её тела мне недоступна, я решительно переходил к нижней. "Молодой человек! - веселилась она, когда мои руки забирались ей под юбку. - Если вы сейчас же не скажете, что вам угодно - я немедленно уйду!" Я мог только глупо-односложно отвечать: "Тебя!" - в такие моменты мыслительные способности у меня притуплялись до предела.
Она усмехалась, и отстраняясь, проходила в комнату. "Ну, если меня..., - говорила она как бы рассеянно, прикуривая сигарету, - тогда поспешите: у вас не более пяти минут!" Я ахал и бурно протестовал, говоря, что пять минут - это ничего, и как же так, и что же вообще можно за пять минут...
Она подошла к столу и сбросив пепел в пепельницу, повернула ко мне смеющееся лицо: "Ну ладно, уговорил - десять!" Конечно, она шутила - да она просто смеялась надо мной! - о чём я мог бы догадаться и раньше, не будь я так возбуждён. С наслаждением потянувшись всем телом (я глазел на неё в немом восхищении), она облокотилась на стол и продолжая курить сигарету, отставила свою крупную округлую задницу, туго обтянувшуюся тёмной юбкой.
...Не сразу, но до меня доходит, что предмет сей предоставлен в моё полное распоряжение. С вожделением обхватив его, я пытаюсь его обнажить и наталкиваюсь на неожиданное препятствие в виде плотной костюмной юбки типа "миди", достаточно узкой и не желающей в таком положении подниматься выше бёдер. Я пытаюсь и так, и сяк, но не выходит никак; Ира задумчиво курит, изучает вечерние огоньки за окном и помогать мне не собирается. В отчаянии я упадаю на колени, и страстно целуя её подколенные сгибы, упрашиваю её на минутку выпрямиться. Против подколенных ласк она устоять не может: она лениво, неспешно выпрямляется, и тут у меня, наконец, всё получается...
Глазам моим открывается больше, чем я ожидал - трусов на ней уже нет. Расцеловав Иркины ягодицы, я возвращаю её в первоначальное положение и некоторое время любуюсь картиной, достойной кисти (ей-богу, не вру!) какого-нибудь Тициана: великолепный, мощный, округлый "станок", за который так и хочется, поплевавши на руки и воскликнувши "эх-ма!", крепко взяться и работать! работать! работать!
Чувствуя высочайший трудовой подъём, я тотчас встаю к станку и в радостном нетерпении пытаюсь совместить челночный шпиндель с нужной для него втулкой. Однако... такому "механику"... удаётся это... далеко не сразу... Но, наконец, виктория: челнок неожиданно легко "проваливается" и делает первый неуверенный проход... и ещё один... и ещё... Прекрасный ход! Вообще чудесен этот период, само начало, когда инструменты только "знакомятся" друг с другом, ведут себя осторожно, робко, учтиво, а до судорожных и могучих их соударений ещё далеко...
...Тружусь я самозабвенно, истово, моя подруга, наоборот, отвечает мне всё неистовее, поигрывая станком, как молодая кобылица, и вот мы, слившись в нашей чудесной скачке, несёмся уже не касаясь земли, поднимаясь всё выше, и выше!.. "И мчится вся вдохновенная богом!" - воскликнул бы я, будь я классик, но не о пресловутой птице-тройке, а о моей Ирке.
Ах, Ирина! Ты была такая!
...Скорость нашей скачки постепенно нарастает и каким-то посторонним сознанием я отмечаю, что стол наш, который сначала просто покачивался, уже стучит в подоконник, подобно тарану, намереваясь сокрушить его... но какое нам дело? Мы летим вперёд, на всех парах и, кажется, осталось не так уж много... Я вижу, что Иркино лицо поворачивается ко мне: глаза полуприкрыты, рот тяжело дышит, она чего-то хочет... "Что, Ира?.. Что?!" - вопрошаю я. Её красные губы растягиваются в гримасе наслаждения и она коротко вскрикивает: "А-а!!". Все мои мышцы тут же напрягаются, тело натягивается, как струна; Ирка ещё раз кричит: "А-а!!", и я взрываюсь...
...Распалённый воспоминаниями, я укладывал рюкзак и мечтал только об одно: чтобы машина за мной пришла не сегодня, а лучше уж завтра!.. Так, собственно, и предполагалось: в машине протекал радиатор и Володя, шофёр, сказал, что сделать - он его, тра-та-та, сделает, но вот когда?.. Может, сегодня, тра-та-та - тогда сегодня и поедем, а может, тра-та-та, завтра... Ближе к вечеру шансы мои возросли: даже если и починил - рассуждал я, - не поедет же он на ночь глядя!.. Преисполнившись сексуальными надеждами, я ждал уже только Иркиного звонка, и когда в дверь позвонили, меня подбросило, как на пружине. Но... за дверью вместо душистой и нарядной Ирки стоял чумазый Володя, который говорить обыкновенно не умел, а мог изъясняться только криком и матерком, что отнюдь не являлось признаком его дурного расположения. "Кончай ночевать! - орал он. - По коням, тра-та-та! Шесть секунд на сборы, тра-та-та!" От его крика я тут же оглох, и вообще...
Представьте, что в приподнятом расположении духа вы прогуливаетесь по берегу живописного пруда и вдруг, неловко подскользнувшись, падаете в холодную и довольно грязную воду...
"Кончай орать! - отзываюсь я мрачно. - ...И чего тебе дома не спится?!" "Вперёд!.. И с песней, тра-та-та! - не унимается он. - Спать в могиле будем!"
Это я понимаю уже и сам. Уложенный рюкзак и портфель с книгами стоят в прихожей, и что ещё остаётся делать, как не одеться, не подхватить их и не захлопнуть дверь на замок?.. Проходя мимо Иркиной квартиры, я сначала хочу позвонить, чтобы попрощаться, но за дверью слышен смех, множество голосов, и я начинаю бояться, что моё прощание могут "неправильно понять", а точнее - понять слишком правильно... И я уезжаю, так сказать, по-английски.
***
Боги, боги мои! Как грустна вечерняя земля!..
М. А. Булгаков.
...Грунтовая дорога углубляется в лес, где сгущаются сумерки, и начинает кружить вдоль подножия огромной сопки, с которой спускается холодный туман. Наш Газ-66 ровно урчит, раскачиваясь на дорожных волнах, и уверенно преодолевает подъёмы. И сама кабина, и сиденья очень высокие, и земля где-то далеко внизу: похоже, что едешь на верблюде. Только холодно вокруг, туманно, неуютно, и верблюды здесь не выживут...
Смеркается, и Володя включает фары... "Боги, боги мои! Как грустна вечерняя земля! Как таинственны туманы над болотами!.." Подстать было и у меня на душе... Я думал о том, что не увижу Ирку теперь месяца полтора, а то и два, и мысль эта вызывала невыразимую тоску. Я представлял, как она, отделавшись на минуту от гостей, выйдет с сигаретой на площадку и позвонит в мою дверь. Раз, потом ещё раз. Но никто ей не ответит. "Чёрт!.. Где его носит!" - подумает она, и праздник уже будет не в праздник... Через какое-то время она выйдет опять, потом снова. Но моя дверь так и не откроется...
Рядом крутит баранку и весело матерится неунывающий Володя.
- Ну, Дремучий! Ну, мудило! - со смехом начинает он очередную историю из жизни нашего бессменного заведующего Дремучева, бывшего в устах своих подчинённых личностью легендарно-анекдотической. - Поехали, значит, мы на праздники в Большерецк, за уйком, на этом вот газоне. С вечера поехали, с ночевой. Чтоб с утра, значит, его мешками грести. Говорили, что уйка этого там - ну, до жопы, воды не видно - одна рыба. Да!.. А там мороз уже - я те дам!.. Снегу-у - тра-та-та!.. Ну, на складе спальники ватные получили: новые, чистенькие - класс! Дремучев распорядился... В общем, всё по уму! Да-а... Приехали уже ночью, чайку попили - и спать в кунге... Мешки спальные тёплые - нормальный ход!.. А я смотрю - Дремучий лезет в мешок прямо в ботинках! Ну, ему и говорят: Борис Степанович, спальники-то чистые, вы бы хоть ботинки сняли. "Ничего!.. - отвечает. - Они у меня НОВЫЕ!.."
Я хохочу от души: очень уж это в духе нашего дурака-начальника.
- А рыбы-то хоть взяли?
- Две наважки, тра-та-та - на жарёху!.. А уёк, мать его, отошёл - в тот день не было...
- Нормально смотались - за триста километров!
- Так бензин-то казённый!..
...Так, за болтовнёй, в мерном усыпляющем урчании мотора и покачивании кабины проходит час, и вот уже ручей, у которого всегда все останавливаются. Где-то на вершине сопки бьёт ключ и стекает вниз, к дороге, под которой для него проложена труба. Володя глушит двигатель, и мы выходим в промозглый сумрак, пьём воду, которая в ключе необыкновенно вкусна, и смачиваем лица, прогоняя сон. "Хороша, сволочь! - говорит Володя. - Особливо с похмелья!" Ну, похмелье-то у него - состояние, так сказать, перманентное. ...И вдруг я понимаю, почему его понесло в лес за шестьдесят километров на ночь глядя, хотя мог бы легко поехать и утром: в экспедиции всегда имеется "спиртовое довольствие" - для приборов и прочих "медицинских" целей, - и Володя мой крепко надеется, что у инженера Кашина, которого я должен сменить, что-то осталось. "Алкаш чёртов, - думаю я, но уже как-то беззлобно, по инерции, - такой вечер испортил!"
Я отхожу в сторону и кутаясь в "аляску", замираю во влажной тишине, вслушиваясь в тихое журчание ручья, которое завораживает. Клочковатый туман спускается с сопки и выползает из таинственно чернеющих зарослей, круто уходящих вверх; сквозь него на не совсем ещё тёмном небе видно бледное пятно луны; вокруг уже темно и жутковато. Я цепенею в каком-то трансе растворения в ночной природе, но тут Володя начинает мочиться, шумно выпуская газы, и - всё: "чуйство" оскорблено, магия исчезла! "Так его, болезного! - усмехаюсь я над собой. - Так его, эстетствующего! ...Но тебя, Вовик, я тоже достану!"
- Чего тебя понесло-то на ночь глядя? - начинаю я провокацию, когда мы снова трогаемся. - Я думал, с утра - в обсерваторию, подам Дремучеву заявку, получим спирту... И поехали бы, как белые люди!
Володю буквально перекашивает:
- А ты чего, не получил?..
- Когда-а??
Володя начинает как-то странно дёргаться, подобно роботу, которому поступили противоречивые команды: то ли разворачиваться, то ли продолжать движение. Я пресекаю эти колебания:
- Э-э! Ты чего? Вперёд, неразумный брат мой! Только вперёд! Кашин уже какой день без хлеба!
- Эх, ё...! Тра-та-та!
- А вообще ты прав: от этого алкоголя - сплошной вред...
- Да иди ты! - моего Володю не узнать, лицо убитое. - ...А может, у Кашина осталось, - раздумчиво произносит он.
- Ну, это вряд ли! - жестоко рушу я его надежды. - Кашин и сам выпить не дурак. Раньше надо было думать!
Шофёр мой печально замолкает. Ничего, пусть помучается Вовик! На себе почувствует, как кайф ломать.
Отмщённый и умиротворённый, я начинаю задрёмывать, и во сне ко мне снова приходит Ирка... Но всё как-то странно, непонятно, всё происходит именно как во сне... Вижу близко её яркий рот, она курит, выдыхает дым мне в лицо, нечем дышать; её зрачки совсем близко, "Хочешь меня, милый?", она пьяна и совершенно бесстыдна; вот она уже голая, она в моих объятьях, её крупные груди с тёмными сосками вжимаются в мою рубашку; железными пальцами я мну её зад, бёдра, они упруго прогибаются... Но чего-то мне не хватает, чего-то я ищу... Ах, вот! Если смотреть сзади... там, где её бёдра образуют свод... тёмная ложбина... Да, это она, моя цель. Совершенно ясно, что туда нужно проникнуть... Это будет несложно: ложбина эта - сама нежность... Направить инструмент и легко погрузиться... Ну же!! Да что такое?.. Ладно, попробуем ещё... Только нужно её наклонить. Беру её за волосы... Она наклоняется легко, до самой земли, и хватает меня за щиколотки... Замечательно! Ложбина открывается мне навстечу... Тук-тук, к вам можно? ...И утонуть в этой нежности... Как можно глубже... И забыть обо всём... Но опять - облом! Проклятье! "Ну, вот! - разочарованно говорит Ирка. - Приехали!" "Сейчас, сейчас!" - отвечаю я, чувствуя, что сейчас у меня действительно всё получится, и - просыпаюсь...
"Что "сейчас"? Приехали! - говорит Володя. - Вон сворот наш". Вокруг глубокая ночь, темнота кабины. Тело затекло, инструмент напряжён до предела: ещё чуть-чуть, и пришлось бы ехать в липких трусах. Слава богу, проснулся вовремя. ...А, может, и чёрт бы с ним, пусть бы в липких, зато такой сон бы досмотрел! Эх!
Фары высвечивают дорогу, которая тянется, говорят, до самого Мутновского вулкана, и почти незаметный поворот налево, в лес. А вон вдалеке, кажется, светится и окошко - это наш так называемый полевой стационар. Среди деревьев в свете фар он смотрится мрачноватой избушкой на курьих ножках: два балка на подставках под общей крышей "домиком". Тусклый аккумуляторный свет в окошке дополняет картину. Да и сам Кашин, встречающий нас в шаркающих стоптанных тапках, в меховой безрукавке на сутулых плечах, всклокоченный, небритый (к чему, если он здесь один?), постоянно покашливающий и с вечной беломориной в зубах - типичная баба Яга. Нашему приезду он рад, хоть и сохраняет мрачное выражение лица.
- Ну как, жив курилка?
- Жив, жив, хлеба-то привезли?
- А как же! Свеженького, два мешка!
- А как там спиртяшка? - закидывает удочку нетерпеливый Володя. - Завалялось чего? Чёй-то выпить тянет, тра-та-та, с дороги...
- Да тебя, блин, Володя, всегда тянет, - напускает строгости Кашин. - А как меня потом повезёшь?
- Так ведь завтра! С утра и того... На свежую голову... А сегодня расслабиться бы... Цельный день с машиной про..., мать её! Чтоб тебя, между прочим, вывезти! А ты жмёсси, понимаешь, на рюмку спирту...
- Да хорош балаболить - кто жмётся?
Кашин уходит в "технический" балок, шурудит там в ящиках и выносит зелёную бутылку. Она полная, и это не водка. Если они примут такую дозу (а остановиться настоящему мужику в этом деле трудно), то завтра, чего доброго, не уедут, и мне это никак не улыбается. Если чем и может привлекать меня жизнь в экспедиции, так это одиночеством. В чём, конечно же, проявляется столь присущий мне эгоизм, индивидуализм и прочее моральное уродство.
...Неразбавленный спирт обжигает горло и горячей мягкой волной скользит по пищеводу вниз. Тут главное, не дай бог, не дышать, сделать два аккуратных глотка воды, и уже после этого не спеша выдохнуть. По всему телу сразу же разливается тепло, жареные кашинские гольцы-сковородники кажутся пищей богов, надоевшее до чёртиков лицо Володи напротив делается невыразимо милым, а Кашина я вообще уже люблю, как отца. Это не просто ужин, это лукуллов пир какого-нибудь римского триумвирата.
- Иди ты! - не верит Кашин. - И Дремучий подписал??
- Ну!! - восхищённо кричит Володя. - На промывку двигателя!.. Трактора!! Ха-ха-ха!.. Смотрим - Сухарев несё-от! Трёхлитровую банку! Полную!! Я тебе говорю - мы чуть не усрались!
- То-то я смотрю, весь гараж три дня пьяный ходит!.. - восхищается Кашин. - Ну Дремучев и дура-ак!..
С этим мы все решительно соглашаемся, а за такое единодушие нужно выпить. Вторая порция спирта идёт как-то хуже, чувствуется, что он-таки технический, ректификат. Стены балка начинают неспешно, с тихим звоном кружиться и я понимаю, что своего предела я, кажется, достиг. Но настоящим мужикам предела, как известно, не положено, и Володя с Кашиным добавляют ещё, потом ещё. И даже когда я, надышавшись холодным воздухом и мощным усилием воли прекратив вращение потолка, ложусь, через фанерную стенку ещё доносятся всяческие "Ты меня ув-важаешь?" и "Ещё по грамульке - и вс-сё!". Ночью ребята долго колобродят, кто-то блюёт под балком, кто-то в темноте валится прямо на меня и пытается тут же заснуть, но я бесцеремонно его спихиваю.
Утро для моих друзей оказывается недобрым: зеленая бутылка абсолютно пуста. Они долго мучаются, стонут и пьют холодную воду, от которой опять пьянеют. Но для подлинного облегчения, как известно, нужен именно алкоголь, причём с какой-нибудь острой закуской, а с тем и с другим - полный облом. Сам я пью горячий чай с печеньем, на который мои орлы и смотреть не могут.
Часам к двенадцати мне удаётся убедить Володю, что единственная возможность прекратить их мучения, это ехать в Паратунку, причём попасть туда нужно, пока не закрылся магазин. Для пущего соблазна я выдаю ему полевое довольствие за ДВА дня, хотя он пробыл только один, из расчёта 3,75 руб/сутки. И вскоре наша красно-жёлтая экспедиционная машина, так называемая "коломбина", исчезает в густом облаке дорожной пыли... Ничего! авось доедут. Слава богу, я, кажется, остался один.
...И началась моя полевая жизнь, жизнь отшельника, анахорета, наполненная трудами, умственными бдениями и долгими прогулками по осеннему лесу, то солнечному, с лёгким инеем и яркой желтизной листьев, то мокрому от мороси, когда все звуки вязнут в тумане, и слышно только падение тяжёлых капель... И, конечно, мечты о встрече с Ириной. О, что это были за фантазии!
Жизнь эта была не так плоха, друзья! Not so bad, как говорят англичане. Походило это на некий санаторий, или лесной пансионат, состоящий из единственного домика, а может быть лесной дом творчества (для геофизиков!), но... это уже другая история. Вас же больше интересует моя Ирины Васильевны и наши с ней отношения.
Грустно, но отношений больше не было... Пока я был в экспедиции, в посёлке прошли очередные перевыборы в местные органы власти и, представьте, какая подлость, Ирину Васильевну - не переизбрали! И ей, два срока проработавшей на ответственной, уважаемой должности, пришлось идти работать простой штукатуршей. Для неё это было большое унижение...
После приезда я однажды встретил её: рабочий комбинезон, уродующий фигуру, голова замотана платком, глаза опущены. Увидев меня, она слабо улыбнулась, в глазах у неё мелькнула было какая-то искорка, напомнившая мою прежнюю Ирину, но, не останавливаясь, она махнула рукой, мол, всё кончилось, милый, сам видишь, и пошла дальше. Ко мне она больше никогда не заходила.
Недели через две я случайно узнал, что семья их из посёлка уехала навсегда.